Жакъ Дамуръ.
Жакъ Дамуръ.
Изъ новыхъ разсказовъ Э. Зола.
Переводъ П. И. Вейнберга.
Переводъ П. И. Вейнберга.
I.
II.
III.
IV.
V.
Жак Дамур, Золя Эмиль, Год: 1883
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Тамъ, въ Нуме, когда Жакъ Дамуръ смотрлъ на пустой горизонтъ моря, ему казалось, что онъ видитъ тутъ по временамъ всю свою исторію, бдствія осады, гнвные взрывы коммуны, потомъ то, что вырвало его изъ среди, своихъ и бросило такъ далеко пораненымъ и какъ бы убитымъ. Это не было видніе опредленное, не были воспоминанія отрадныя и трогательныя для него, а глухое пережевываніе затемненнаго ума, который самъ собою возвращался къ нкоторымъ фактамъ, удлвшимъ и сохранившимъ опредленную форму среди разрушенія всего остальнаго.
Двадцати шести лтъ Жакъ женился на Фелиси, восемнадцатилтней красивой двушк, племянниц одной фруктовщицы, у которой она нанимала комнату. Онъ былъ рзчикъ по металу и зарабатывалъ до двнадцати франковъ въ день, она занималась сперва шитьемъ, но такъ какъ у нихъ тотчасъ же родился сынъ, ей стало хватать времени только на то, чтобы кормить ребенка и смотрть за хозяйствомъ. Эженъ росъ молодцемъ. Черезъ девять лтъ явилась на свтъ и дочка, но она, Луиза, долго оставалась такою хилою, что они много тратили на докторовъ и лекарства. Несчастья однако въ дом не было. Дамуръ правда справлялъ по временамъ понедльники, но онъ велъ себя въ этихъ случаяхъ благоразумно, ложился спать, если было выпито черезъ край, и на слдующій день снова принимался за работу, обзывая самъ себя бездльникомъ. Двнадцати лтъ Эжена посадили за токарный станокъ. Мальчишка едва умлъ читать и писать, а уже зарабатывалъ себ хлбъ. Фелиси, очень чистоплотная, вела хозяйство какъ женщина ловкая и благоразумная, немного ‘по собачьи’ пожалуй — какъ выражался отецъ — потому что она кормила ихъ овощами чаще, чмъ мясомъ, для того, чтобы откладывать гроши на черный день. То была лучшая пора ихъ жизни. Они жили въ Менильмонтан, занимая въ улиц des Envierges квартиру изъ трехъ комнатъ — спальни отца и матери, спальни Эжена и столовой, гд были помщены станки, не считая кухни и каморки для Луизы. Квартира помщалась во двор, въ маленькомъ зданіи, но въ воздух у нихъ все таки не было недостатка, потому что ихъ окна выходили на большой пустырь, гд съ утра до вечера телжки выгружали кучи всякихъ обломковъ и старыхъ досокъ.
Когда вспыхнула война, Дамуры жили въ улиц des Envierges уже десять лтъ. Фелиси, хоть ей было уже подъ сорокъ, оставалась молодою, немножко дородною, обладая тою круглотою плечей и бедръ, которая длала ее самою красивою женщиной въ квартал. Напротивъ того Жакъ какъ бы высохъ, и восемь лтъ разницы между супругами длали его, въ сравненіи съ ней, старикомъ. Луиза оправилась настолько, что была вн опасности, но осталась слабенькой и по своей двичьей худоб пошла въ отца, между тмъ какъ Эженъ, въ ту пору девятнадцатилтній юноша, унаслдовалъ высокій ростъ и широкую спину своей матери. Они жили въ очень тсномъ семейномъ кругу, если не считать, нсколькихъ понедльниковъ, когда отецъ и сынъ засиживались у виноторговцевъ. Фелиси надувала губы, бсясь на лишнюю трату грошей. Раза два-три супруги даже подрались, но это не имло послдствій, тутъ виноватымъ оказывалось вино, и во всемъ дом не было семьи боле порядочной. Ихъ выставляли какъ хорошій примръ. Когда пруссаки двинулись на Парижъ и началась страшная пора бездйствія, у Дамуровъ лежало въ сберегательной касс больше тысячи франковъ. Это было весьма не дурно для рабочихъ, вскормившихъ двоихъ дтей.
Поэтому три первыхъ мсяца осады оказались для нихъ не слишкомъ тяжелы. Въ столовой, гд станки спали, на столъ подавались еще блый хлбъ и говядина. Тронутый нищетой сосда, красильщика Беррю, который издыхалъ отъ голода, Дамуръ могъ даже благотворить ему, приглашая отъ времени до времени обдать, и скоро товарищъ сталъ являться утромъ и вечеромъ. Это былъ шутникъ, у котораго всегда находилось смшное словце, такъ что онъ наконецъ обезоружилъ Фелиси, встревоженную и возмущенную этимъ широкимъ ртомъ, пожиравшимъ лучшіе куски. Вечеромъ играли въ карты, хлеща пруссаковъ. Беррю, патріотъ, предлагалъ рыть за городомъ мины и подземелья и подойти такимъ образомъ подъ ихъ батареи въ Шатильон и Монтрету, чтобы затмъ взорвать все это. Затмъ онъ обрушивался на правительство — шайку негодяевъ, которые, чтобы вернуть Генриха V, хотли отворить ворота Парижа Бисмарку. Республика этихъ измнниковъ заставляла его пожимать плечами. Ну, ужъ республика! И облокотившись обими руками на столъ, покуривая свою короткую трубочку, онъ объяснялъ Дамуру свой собстенный идеалъ правительства — гд вс братья, вс свободны, у всхъ богатство, и справедливость и равенство господствуютъ всюду, вверху и внизу.
— Какъ въ 93 году, прибавилъ онъ сплеча, не зная, что говоритъ.
Дамуръ оставался серьезнымъ. Онъ тоже былъ республиканцемъ, потому что съ колыбели слышалъ вокругъ себя, что республика сдлается нкогда торжествомъ рабочаго, всемірнымъ блаженствомъ. Но у него не было установившагося взгляда на счетъ того, какъ все это должно было осуществиться. Поэтому онъ слушалъ Беррю со вниманіемъ, находя, что тотъ разсуждаетъ очень хорошо и что наврно республика устроится именно такъ, какъ онъ желаетъ. Дамуръ воспламенялся, онъ былъ твердо убжденъ, что если бы весь Парижъ — мужчины, женщины и дти двинулись на Версаль, распвая ‘Марсельезу’, они уничтожили бы пруссаковъ, протянули руку провинціи и основали народное правительство — то, которое должно было давать пожизненный доходъ всмъ гражданамъ.
— Берегись,— повторяла Фелиси, полная недоврчивости, — съ твоимъ Беррю плохо кончится. Корми его, коли это доставляетъ теб удовольствіе, но пусть ломаетъ себ голову онъ одинъ.
Она тоже желала республики. Въ 48 г. ея отецъ погибъ на баррикад. Но это воспоминаніе не одуряло, а образумливало ее. Будь она на мст народа, она, по ея словамъ, знала, чмъ заставить правительство поступать справедливо: она повела бы себя очень хорошо. Разглагольствованія Беррю приводили ее въ негодованіе и устрашали, потому что она не находила ихъ честными. Она видла, что Дамуръ измнился, усвоивалъ такіе пріемы, употреблялъ такія слова, которыя ей нисколько не нравились. Но еще боле тревожило ее пламенное и мрачное выраженіе, съ которымъ слушалъ Беррю Эженъ. Вечеромъ, когда Луиза засыпала на стол, Эженъ скрещивалъ руки, медленно пилъ рюмку водки и, не говоря ни слова, не спускалъ глазъ съ красильщика, который каждый разъ приносилъ изъ Парижа какое нибудь необычайное повствованіе объ измн: то бонапартисты длали изъ Монмартра сигналы нмцамъ, то въ Сен находили мшки съ мукой и боченки съ порохомъ, опущенные туда, чтобы поскоре сдать городъ.
— Вотъ-то сплетни!— говорила Фелиси своему сыну, когда Беррю ршался наконецъ уходить.— Ты смотри, не очень-то увлекайся! Знаешь вдь, что онъ лжетъ!
— Я знаю, что знаю, отвчалъ Эженъ съ страшнымъ жестомъ.
Въ половин декабр вс сбереженія Дамуровъ были уже истрачены. Каждый часъ газеты объявляли новое пораженіе пруссаковъ въ провинціи, побдоносную вылазку, которая должна была наконецъ освободить Парижъ — и на первыхъ порахъ семья не тревожилась, безпрерывно надясь, что работа возобновится. Фелиси длала чудеса, со дня на день жили чернымъ хлбомъ той поры, котораго не могла переваривать только маленькая Луиза. Тутъ-то Дамуръ и Эженъ окончательно потеряли голову, какъ выражалась мать. Оставаясь праздными съ утра до вечера, выйдя изъ своихъ привычекъ, вялые съ тхъ поръ, какъ руки ихъ не прикасались къ станку, они жили въ болзненномъ состояніи, растерянные, полные причудливыхъ и кровавыхъ фантазій. Оба записались въ походный батальонъ, но этотъ батальонъ, какъ и многіе другое, не вышелъ даже изъ укрпленій, оставаясь въ казармахъ, гд солдаты проводили дни за картами. И здсь-то Дамуръ, съ пустымъ желудкомъ, съ сердцемъ, стсненнымъ отъ мысли, что въ дом его нищета, пришелъ къ убжденію, слушая разныя новости, что правительство ршилось истребить народъ, чтобы завладть республикой. Беррю былъ правъ: вс знали, что Генрихъ V находился въ С. Жермен, въ дом, надъ которымъ разввалось блое знамя. Но этому прійдетъ конецъ: въ одно прекрасное утро влпятъ ружейные заряды въ этихъ гадинъ, которыя заставляютъ голодать рабочихъ и позволяютъ бомбардировать ихъ — лишь бы, изволите видть, очистить мсто для баръ и поповъ! Когда Дамуръ возвращался съ сыномъ домой, оба были точно въ горячк отъ заражавшаго ихъ безумія, оба только и говорили что объ убійствахъ, въ присутствіи Фелиси, блдной и безмолвной, ухаживавшей теперь за маленькой Луизой, которая снова заболла отъ дурной пищи.
Между тмъ осада кончилась, перемиріе было заключено, и пруссаки промаршировали Елисейскими Полями. Въ улиц des Envierges подали на столъ благо хлба, который Фелиси сходила купить въ С. Дени. Но обдъ прошелъ мрачно. Эженъ, ходившій смотрть пруссаковъ, разсказывалъ подробности, когда Дамуръ, махая вилкой, бшено закричалъ, что слдовало бы гильотинировать всхъ генераловъ. Фелиси разсердилась и вырвала у него изъ рукъ вилку. На слдующіе дни, такъ какъ заказы все еще не являлись, Дамуръ ршился ссть за станокъ для своей собственной работы: у него было нсколько литыхъ вещей, и онъ намревался отдлать ихъ, надясь затмъ продать. Эжену не сидлось на мст и черезъ часъ онъ кинулъ работу. Что касается Беррю, то онъ исчезъ тотчасъ же посл перемирія, по всей врояности, ему удалось наткнуться на боле сытный столъ.
Но разъ утромъ онъ снова появился, сильно разгоряченный, и разказалъ про дло съ Монмартрскими пушками. Баррикады воздвигались всюду, народъ являлся наконецъ побдителемъ — и Беррю пришелъ звать Дамура, говоря, что оказывается надобность во всхъ хорошихъ гражданахъ. Дамуръ оставилъ свой станокъ, не смотря на сильно встревоженное лице Фелиси. Это наступила коммуна.
Тутъ пошли мартовскіе, апрльскіе и майскіе дни. Когда Дамуръ сильно уставалъ и жена умоляла его посидть дома, онъ возражалъ:
— А мои тридцать су? Кто ж намъ дастъ хлба?
Фелиси опускала голову. Они существовали только на тридцать су отца и тридцать су сына — жалованье національной гвардіи, къ которому по временамъ добавлялись порціи вина и солонины. Впрочемъ Дамуръ былъ убжденъ въ правот своего дла, онъ стрлялъ по версальцамъ точно также, какъ стрлялъ бы по пруссакамъ, въ увренности, что спасалъ республику и обезпечивалъ счастье народа. Посл утомленій и бдствій осады, междуусобная война безпрерывно держала его въ кошмар тираніи, подъ гнетомъ котораго онъ бился и метался безвстнымъ героемъ, ршившимся умереть для защиты свободы. Онъ не входилъ въ теоретическія усложненія коммунальной идеи. Въ его глазахъ коммуна была просто давно возвщенный золотой вкъ, начало всемірнаго счастья, въ тоже самое время онъ еще упорне былъ убжденъ, что гд-то, въ С. Жермен или Версали, сидитъ король, готовый возстановить инквизицію и права привилегированнаго класса, если его впустятъ въ Парижъ. У себя дома, Дамуръ не былъ бы способенъ раздавить малйшее наскомое, но на аванпостахъ онъ истреблялъ жандармовъ съ совершенно спокойной совстью. Возвращаясь къ себ, истомленный, покрытый потомъ и порохомъ, онъ проводилъ цлые часы у кроватки маленькой Луизы, прислушиваясь къ ея дыханію. Фелиси теперь уже не пыталась удерживать его дома, она ждала, со спокойствіемъ умной женщины, конца всей этой передряги.
Разъ однако она ршилась замтить, что этотъ долговязый чортъ Беррю, такъ много разглагольствовавшій, былъ не настолько глупъ, чтобъ подставлять свой лобъ подъ пули. Онъ съумлъ добыть себ тепленькое мстечко въ интендантств, но это не мшало ему, каждый разъ, какъ онъ являлся къ Дамурамъ въ своемъ мундир, съ галунами и перьями, разгорячать Жака рчами о томъ, что надо будетъ непремнно разстрлять министровъ, палату и всю ихъ ‘лавочку’ въ тотъ самый день, когда ихъ заберутъ въ Версали.
— Чмъ посылать туда другихъ, что бы ему самому отправиться? говорила Фелиси.
Но Дамуръ отвчалъ:
— Молчи. Я длаю свое дло. Тмъ хуже для тхъ, которые не исполняютъ своего!
Однажды утромъ, въ конц апрля, Эжена принесли домой на носилкахъ. Пуля хватила его прямо въ грудь на баррикад Мулино. Въ то время, когда его несли вверхъ по лстниц, онъ умеръ. Вернувшись вечеромъ домой, Дамуръ засталъ Фелиси сидвшею безмолвно надъ трупомъ ихъ сына. Это былъ страшный ударъ, Дамуръ упалъ на полъ, и она слушала его рыданія, не произнося ни слова, потому что не находила словъ, и потому что, заговори она, у нея прежде всего вырвался бы крикъ: ‘Это ты надлалъ!’ Она затворила дверь маленькой каморки, она не шумла, боясь испугать Луизу, и сходила посмотрть, не разбудили ли ребенка рыданія отца. Когда Дамуръ наконецъ поднялся съ пола, онъ долго смотрлъ на фотографическій портретъ Эжена, гд молодой человкъ снялся въ мундир національнаго гвардейца. Дамуръ взялъ перо, написалъ внизу карточки: ‘я отомщу за тебя’, выставилъ число мсяца и подписался. Это облегчило его. На слдующее утро дроги, украшенныя большими красными знаменами, свезли тло на кладбище Pè,re-Lachaise, въ сопровожденіи громадной толпы. Отецъ шелъ съ обнаженной головой, и видъ этихъ знаменъ, этотъ кровавый пурпуръ, длавшій еще боле мрачнымъ мрачное дерево дрогъ, наполнялъ его душу суровыми мыслями. Въ улиц des Euvierges Фелиси осталась подл Луизы. Вечеромъ того же дня Дамуръ вернулся на аванпосты убивать жандармовъ.
Наконецъ наступили майскіе дни. Версальская армія вошла въ Парижъ. Дамуръ два дня не возвращался домой, онъ оставался при своемъ батальон, защищая баррикады среди пожаровъ. Онъ уже ни въ чемъ не отдавалъ себ отчета, онъ выпускалъ выстрлы одинъ за другимъ, потому что это былъ его долгъ. Утромъ третьяго дня онъ снова появился дома, весь въ лохмотьяхъ, шатаясь какъ пьяный. Фелиси раздвала его и мыла ему руки мокрой салфеткой, когда одна изъ сосдокъ принесла извстіе, что коммунары еще держались на Pre Lachaise и что версальцы не знали, какъ ихъ выбить оттуда.
— Сейчасъ иду, сказалъ онъ.
Онъ снова одлся и взялъ ружье. Онъ смутно надялся быть убитымъ на могил сына. Но дойти туда не оказалось возможнымъ. Ядра летали одно за другимъ, портя большія гробницы. Спрятавшись между двумя вязами, позади мраморныхъ памятниковъ, блвшихъ на солнц, нсколько національныхъ гвардейцевъ стрляли еще въ солдатъ, красные панталоны которыхъ подвигались все ближе и ближе. И Дамуръ дошелъ до этого мста какъ разъ во-время для того, чтобы его арестовали. Тридцать семь его товарищей было разстрляно тутъ же. Онъ избавился отъ той же участи какимъ-то чудомъ. Можетъ быть, его пощадили потому, что жена только что передъ тмъ вымыла ему руки, и съ тхъ поръ онъ уже не стрлялъ. Впрочемъ, ошеломленный усталостью, разбитый столькими ужасами, онъ ршительно не сознавалъ, что происходило съ нимъ и вокругъ него въ слдовавшіе затмъ дни. Смутными кошмарами сохранялось въ немъ все пережитое: длинные часы, проведенные въ темныхъ мстахъ, тяжкіе переходы подъ палящимъ солнцемъ, крики, удары, глазющая толпа. Когда онъ вышелъ изъ этого безсмысленнаго состоянія, то былъ уже въ Версали, плнникомъ.
Фелиси пришла его навстить, она по прежнему оставалась блдною и спокойною. Когда она сообщила ему, что Луиз лучше, они замолчали, не имя больше ничего сказать другъ другу. Уходя, чтобы ободрить его, она прибавила, что за него хлопочатъ, и онъ будетъ освобожденъ. Онъ спросилъ:
— А Беррю?
— О,— отвчала она,— Беррю въ безопасности… Онъ удралъ за три дня до вступленія войскъ, его даже никто не побезпокоитъ.
Черезъ мсяцъ посл того Дамуръ отправился въ Каледонію. Его приговорили къ простой ссылк. Такъ какъ онъ не занималъ въ коммун никакой должности, то военный совтъ, можетъ быть, совсмъ оправдалъ бы его, если бы онъ не сознался совершенно спокойно, что не переставалъ стрлять съ самаго перваго дня. Въ послднемъ свиданіи съ Фелиси, онъ сказалъ ей:
— Я вернусь. Жди меня съ нашей двочкой.
И вотъ эти слова Дамуръ слышалъ ясне, чмъ что либо, въ путаниц своихъ воспоминаній, въ т часы, когда отяжелвшая голова его опускалась передъ пустымъ горизонтомъ моря. Ночь часто заставала его здсь. Вдали долго не исчезало свтлое пятно, похожее на борозду, пролагаемую кораблемъ и прорзающую сгущающіяся сумерки, и Дамуру казалось, что онъ долженъ встать и двинуться по волнамъ, чтобы отправиться этою свтлой дорогой домой, потому что онъ общалъ вернуться.
Въ Нуме Дамуръ велъ себя хорошо. Онъ досталъ себ работы, ему подавали надежду на скорое помилованіе. Это былъ человкъ очень кроткій, любившій играть съ дтьми. Онъ не занимался больше политикой, мало сообщался со своими товарищами, жилъ одиноко, только и можно было его упрекнуть въ томъ, что онъ по временамъ выпивалъ, но и во хмлю въ немъ не было ничего задорнаго, онъ горько плакалъ и ложился спать безъ всякаго принужденія. Такимъ образомъ его помилованіе представлялось несомнннымъ, какъ вдругъ однажды онъ исчезъ. Съ великимъ изумленіемъ узнали, что онъ бжалъ съ четырьмя товарищами. За два предшествовавшихъ года онъ получилъ много писемъ отъ Фелиси, сперва она писала регулярно, потомъ стала писать рже. Онъ посылалъ письма довольно часто. Но вотъ три мсяца прошли безъ всякихъ извстій. Тогда, въ виду этого помилованія, котораго ему пришлось бы ожидать, можетъ быть, еще два года, отчаяніе овладло имъ, и въ одну изъ тхъ лихорадочныхъ минутъ, въ которыхъ раскаеваешься на другой же день, онъ отважился на все. Недлю спустя, на берегу, въ нсколькихъ миляхъ отъ мста ссылки, нашли разбитую лодку и трупы трехъ бглецовъ, голые и уже разложившіеся, между которыми, какъ утверждали свидтели, находился узнанный ими трупъ Дамура. Тотъ же ростъ, та же борода. Посл короткаго слдствія и окончанія формальностей, составили протоколъ о смерти, который затмъ былъ отправленъ во Францію по желанію вдовы Даыура, получившей отъ администраніи Нумеи увдомленіе о случившемся. Вся пресса занималась этимъ происшествіемъ, очень драматическій разсказъ о бгств и его трагической развязк прошелъ по газетамъ всего міра.
Дамуръ однако продолжалъ жить. Его смшали съ однимъ изъ его товарищей, и это произошло тмъ боле удивительно, что они не были нисколько похожи другъ на друга, тотъ и другой носили длинную бороду — вотъ и все. Дамуръ и четвертый изъ бглецовъ, спасшіеся чудомъ, разстались, какъ только очутились на англійской земл, съ тхъ поръ они никогда уже не встрчались — вроятно тотъ умеръ отъ желтой горячки, которая чуть не унесла и Дамура. Первою мыслью Жака было — предупредить Фелиси письмомъ. Но въ случайно попавшейся ему газет онъ нашелъ описаніе своего бгства и извстіе о своей смерти. Съ этой минуты, писать казалось ему неблагоразумнымъ: письмо могли перехватить, прочесть, узнать такимъ образомъ истину. Не лучше ли было остаться мертвымъ для всхъ? Никто не заботился больше о немъ, онъ безпрепятственно вернулся бы во Францію и тамъ ждалъ бы амнистіи, чтобы посл нея перестать скрываться. И вотъ въ это-то время жесточайшая желтая горячка кинула его въ какой-то невдомый госпиталь и продержала тамъ нсколько недль.
Когда Дамуръ сталъ выздоравливать, имъ овладла непопобдимая лность. Въ продолженіе нсколькихъ мсяцевъ онъ оставался еще очень слабымъ и безъ всякой воли. Горячка какъ бы опорожнила его отъ всхъ прежнихъ желаній. Онъ ничего не хотлъ, онъ спрашивалъ себя — для чего желать. Образы Фелиси и Луизы стерлись. Онъ все еще видлъ ихъ, но очень издалека, въ туман, среди котораго не ршался узнавать ихъ. Безъ сомннія — думалъ онъ — какъ только я окрпну, тотчасъ же поду къ нимъ. Потомъ, когда онъ наконецъ оправился, другой планъ поглотилъ вс его мысли. Ему захотлось разбогатть прежде, чмъ вернуться къ жен и дочери. Что онъ станетъ длать въ Париж? Околетъ съ голоду. Работы, очень можетъ быть, не найдется, потому что онъ чувствовалъ себя страшно постарвшимъ. Напротивъ того, перебравшись въ Америку, онъ въ нсколько мсяцевъ соберетъ какую нибудь сотню тысячъ франковъ — скромная цифра, на которой онъ останавливался среди жужжавшихъ въ его ушахъ волшебныхъ исторій о несчетныхъ мильонаахъ. Въ золотыхъ рудникахъ, на которые ему указывали, вс, не исключая самыхъ смиренныхъ землекоповъ, черезъ полгода здили уже въ собственныхъ каретахъ. И Дамуръ уже устраивалъ свою будущую жизнь: онъ возвращается во Францію со своею сотнею тысячъ франковъ, покупаетъ маленькій домикъ около Венсенъ, живетъ тамъ на три или четыре тысячи франковъ дохода, съ Фелиси и Луизой, забытый всми, счастливый, избавившійся отъ политики. Мсяцъ спустя, Дамуръ былъ уже въ Америк.
И тутъ началось тревожное существованіе, кидавшее его изъ стороны въ сторону, въ поток приключеній и странныхъ и обыденныхъ. Онъ узналъ вс бдствія, прикоснулся ко всмъ удачамъ. Три раза ему казалось, что сто тысячъ франковъ наконецъ въ его рукахъ, но все проходило у него между пальцевъ, его обкрадывали, онъ самъ обкрадывалъ себя въ послднемъ усиліи обогатиться. Въ итог — онъ много страдалъ, много работалъ и остался безъ рубашки. Посл странствій по всмъ краямъ свта, обстоятельства забросили его въ Англію. Оттуда онъ очутился въ Бельгіи — на самой границ Франціи. Но во Францію онъ уже не думалъ возвращаться. Немедленно по прізд въ Америку онъ сталъ писать къ Фелиси. Три письма остались безъ отвта, пришлось ему длать предположенія: или перехватывали его письма, или его жена умерла, или ея самой не было уже въ Париж. Черезъ годъ онъ сдлалъ снова такую же безполезную попытку. Чтобы не выдать себя — на тотъ случай, еслибы на почт читали его письма — онъ писалъ подъ вымышленнымъ именемъ, говорилъ съ Фелиси о выдуманныхъ длахъ, разсчитывая, что она узнаетъ его почеркъ и пойметъ. Это полное безмолвіе какъ бы усыпило его воспоминанія. Онъ умеръ, у него не осталось никого на свт, до ничего больше не было ему дла. Въ продолженіе почти цлаго года онъ работалъ въ угольныхъ копяхъ, подъ землею, не видя солнца, совершенно упраздненный, ограничиваясь дою и сномъ и не желая ничего больше.
Однажды вечеромъ въ кабак кто-то разсказалъ при немъ, что только что вотирована амнистія и коммунары возвращаются во Францію. Это разбудило его. Онъ получилъ толчокъ, онъ ощутилъ надобность отправиться вмст съ другими, снова увидть улицу, гд онъ когда-то жилъ. Сперва это было просто инстинктивное влеченіе. Потомъ, въ вагон, препровождавшемъ его на родину, голова его стала работать, онъ пришелъ къ мысли, что если ему удастся найти Фелиси и Луизу, для него явится возможность снова занять свое мсто на глазахъ у людей. Въ сердце его подымались надежды, онъ теперь свободенъ и потому станетъ искать своихъ открыто, и ему наконецъ думалось, что онъ найдетъ ихъ совершенно спокойными, въ прежней квартир улицы des Envierges, за накрытымъ столомъ, какъ будто он ожидали его. Все объяснится — вроятно какое нибудь очень простое недоразумніе. Онъ отправится въ свою мерію, назоветъ себя, и семья заживетъ по прежнему.
Въ Париж, станція Сверной дороги была наполнена шумною толпой. Какъ только показались прибывшіе пассажиры, раздались крики, безумный энтузіазмъ, руки махали шляпами, раскрытые рты орали то или другое имя. Дамуру на минуту стало страшно, онъ не понималъ, онъ воображалъ, что вся эта толпа собралась, чтобы издваться надъ нимъ. Потомъ онъ разслышалъ одно, громко привтствовавшееся имя — имя одного изъ членовъ коммуны, который пріхалъ въ томъ же позд, знаменитаго дятеля и которому народъ длалъ теперь овацію. Онъ прошелъ мимо Дамура — очень потолствшій, съ влажными глазами, съ улыбкой, взволнованный этимъ пріемомъ. Когда герой слъ въ фіакръ, толпа затяла было распречь лошадь. Они давили другъ друга, человческій потокъ ринулся въ улицу Лафайетъ, заколыхалось цлое море головъ, надъ которыми долго можно было видть медленно подвигавшійся фіакръ — точно тріумфальная колесница. И Дамуръ, толкаемый, опрокидываемый, съ большимъ трудомъ добрался до вншнихъ бульваровъ. Никто не обращалъ вниманія на него. Вс его пережитыя страданія, Версаль, перездъ, Нумеа — горько отрыгнулись ему.
Но на вншнихъ бульварахъ онъ растрогался. Онъ забылъ все, ему казалось, что онъ возвращается въ Парижъ съ работой и спокойно направляется къ улиц des Envierges. Однако ему причиняли нкоторое удивленіе эти былыя привычки, къ которымъ онъ возвращался съ такимъ отсутствіемъ стсненія. Вншніе бульвары должны бы быть шире, онъ останавливался для чтенія вывсокъ, съ изумленіемъ усматривая ихъ здсь. Это не была искренняя радость при сознаніи, что ставишь ногу на оплакиваемый уголокъ земли, это была смсь нжности и глухаго безпокойства — безпокойства отъ неизвстности въ виду этихъ старыхъ, знакомыхъ вещей, которыя опять появлялись предъ его глазами. Смущеніе его еще усилилось, когда онъ приблизился къ улиц des Envierges. Онъ чувствовалъ, что размягчается, ему приходило желаніе не идти дальше, какъ будто его ждала катастрофа. Для чего возвращаться? Что ему тамъ длать?
Наконецъ, очутившись въ улиц des Envierges, онъ три раза прошелъ передъ домомъ, не имя силы войти. Насупротивъ лавка угольщика исчезла — теперь тутъ помщалась торговка фруктами, и эта женщина, стоявшая на порог, показалась ему такою здоровой, такъ совсмъ у себя дома, что онъ не посмлъ обратиться къ ней съ разспросами, какъ намревался до того. Онъ предпочелъ рискнуть всмъ, направившись прямо къ помщенію привратника. Сколько разъ онъ тутъ, бывало, поворачивалъ налво и стучалъ въ маленькое окошечко!
— Мадамъ Дамуръ, позвольте узнать…
— Не знаю… Такихъ у насъ нтъ.
Онъ не двигался. Вмсто прежней привратницы, женщины громадныхъ размровъ, передъ нимъ стояла маленькая, сухая, злющая женщина, смотрвшая на него съ подозрительнымъ видомъ. Онъ продолжалъ:
— Мадамъ Дамуръ жила во двор, десять лтъ назадъ…
— Десять лтъ!— крикнула привратница.— Ого! Много воды утекло… Мы здсь только съ января…
— Мадамъ Дамуръ, можетъ быть, оставила свой адресъ.
— Нтъ. Не знаю такихъ.
Видя, что онъ упрямится, она разсердилась, погрозила, что позоветъ мужа:
— Проваливайте! Перестанете вы шпіонить?.. Ходятъ тутъ всякіе…
Онъ покраснлъ и отошелъ, бормоча что-то, стыдясь своихъ обтрепанныхъ штановъ и грязной блузы. Понуривъ голову, направился онъ по тротуару, но потомъ опять вернулся, потому что не могъ ршиться уйти такимъ образомъ. Точно прощанье навки терзало его. Надъ нимъ врно сжалятся, ему дадутъ какія нибудь свднія. И онъ подымалъ глаза, смотрлъ въ окна, разсматривая лавки, стараясь признать мстность. Въ этихъ убогихъ домахъ, гд отказы отъ квартиры сыпятся градомъ, десяти лтъ было достаточно, чтобы перемнить почти всхъ жильцовъ. При томъ, въ немъ сохранилась осторожность, смшанная со стыдомъ — что-то въ род испуганной дикости, которая заставляла его дрожать при мысли о возможности быть узнаннымъ. Возвращаясь назадъ по улиц, онъ увидлъ наконецъ знакомыя лица — торговку табакомъ, бакалейщика, прачку, булочницу, у которой они когда-то забирали хлбъ. И вотъ съ четверть часа онъ колебался, ходилъ передъ лавками, спрашивая себя, въ какую изъ нихъ онъ осмлится войти, обливаясь потомъ — до такой степени онъ страдалъ отъ происходившей въ немъ борьбы. Съ замираніемъ сердца ршился онъ обратиться къ булочниц, сонливой женщин, всегда блой, какъ будто она только что вылзла изъ мучнаго мшка. Она взглянула на него и осталась неподвижна за своей конторкой. Конечно она не узнала стараго знакомаго, съ его загорлой кожей, голымъ черепомъ, сожженнымъ палящими лучами, длинной и жесткой бородой, съдавшей почти половину лица. Это обстоятельство придало ему нкоторую смлость, и платя за хлбецъ, онъ рискнулъ спросить:
— Нтъ ли между вашими покупательницами женщины съ маленькой двочкой?.. Мадамъ Дамуръ?..
Булочница задумалась, потомъ своимъ вялымъ голосомъ сказала:
— Да… прежде когда нибудь… можетъ быть… Но давно. Не помню право… Много у насъ бываетъ…
Ему пришлось удовольствоваться этимъ отвтомъ. Въ слдующіе дни онъ приходилъ смле, разспрашивалъ, но повсюду встрчалъ то же равнодушіе, то же забвеніе, и слышалъ разнорчивыя свднія, еще боле сбивавшія его съ толку. Въ итог оказывалось несомнннымъ, что Фелиси выхала изъ этого квартала года черезъ два посл его отправленья въ Нумею, какъ разъ въ т дни, когда онъ убжалъ оттуда. И никто не зналъ ея адреса, одни говорили въ Гро-Калью, другіе — въ Вереи. Маленькую Луизу никто даже и не помнилъ. Все, стало быть, кончено. Онъ слъ разъ вечеромъ на скамейк вншняго бульвара и плакалъ, говоря себ, что не станетъ искать больше. Что съ нимъ будетъ теперь? Парижъ казался ему пустымъ. Нсколько грошей, позволившихъ ему вернуться во Францію, истощались. Была минута, когда онъ ршился вернуться въ Бельгію, въ свои угольныя копи, гд было такъ темно и гд онъ жилъ безъ единаго воспоминанія, счастливый, какъ животное, подавленный сномъ земли. Но онъ остался — и остался жалкимъ, голодающимъ, лишеннымъ возможности добыть себ работу. Всюду его отсылали прочь, везд находили его слишкомъ старымъ. Ему было всего пятьдесятъ пять лтъ, но онъ такъ опустился за десять лтъ страданій, что ему давали семьдесятъ пять. Онъ бродилъ какъ волкъ, ходилъ осматривать деревянные заборы вокругъ сожженныхъ коммуною памятниковъ, искалъ той работы, которая поручается дтямъ и недужнымъ. Одинъ каменотесъ, работавшій въ Htel de Ville, общалъ доставить ему мсто сторожа ихъ инструментовъ, но это общаніе не осуществлялось, и онъ издыхалъ отъ голода.
Однажды, стоя на мосту Notre Dame и глядя на воду съ головокруженіемъ бдняковъ, привлекаемыхъ самоубійствомъ, онъ вдругъ быстро отскочилъ отъ перилъ и этимъ движеніемъ чуть не опрокинулъ проходившаго мимо человка въ блой блуз.
Тотъ заругался:
— Животное проклятое!
Но Дамуръ стоялъ, разинувъ ротъ, не спуская съ него глазъ.
— Беррю! крикнулъ онъ наконецъ.
Это былъ дйствительно Беррю — Беррю, измнившійся только къ своей выгод, съ цвтущимъ выраженіемъ лица, помолодвшій. Со времени своего возрващенія Дамуръ часто думалъ о немъ, но гд найти товарища, который перемнялъ квартиру каждыя дв недли? Между тмъ маляръ таращилъ глаза, и когда Дамуръ дрожащимъ голосомъ назвалъ себя, онъ не захотлъ врить.
— Не можетъ быть! Что за чепуха!
Наконецъ однако онъ его узналъ, съ такими восклицаніями, которыя начали приводить въ волненіе улицу.
— Но вдь ты было умеръ!.. Вотъ ужъ не ожидалъ!.. Нельзя же, братецъ, такъ издваться надъ людьми!.. Да постой, постой… неужто вправду ты живъ?
Дамуръ говорилъ тихо, умоляя его молчать. Беррю, находившій, что это все въ сущности очень потшная штука, взялъ его подъ руку и повелъ въ погребокъ въ улиц С.-Мартенъ. И тутъ онъ осыпалъ его вопросами, онъ хотлъ все знать.
— Сейчасъ — сказалъ Дамуръ, когда они услись въ отдльной комнат.— Прежде всего, что моя жена?
Беррю посмотрлъ на него съ великимъ изумленіемъ.
— Какъ, твоя жена?
— Ну да, гд она? Знаешь ты ея адресъ?
Изумленіе маляра усиливалось. Онъ медленно отвчалъ:
— Конечно я знаю ея адресъ… Но ты… ты, стало быть, не знаешь исторію?..
— Что? Какую исторію?
Тутъ Беррю разразился.
— Ну, уже это совсмъ черезъ чуръ… Какъ, ты ничего не знаешь?.. Да вдь твоя жена замужъ вышла, старина!
Дамуръ, державшій въ рук стаканъ, поставилъ его на столъ, дрожа такъ сильно, что вино лилось у него между пальцевъ. Онъ отиралъ ихъ о свою блузу и повторялъ глухимъ волосомъ:
— Что ты говоришь такое?.. Замужемъ, замужемъ… Ты увренъ?
— Еще бы! Ты умеръ, она вышла замужъ — что же тутъ удивительнаго?… Только все это смшно, потому что ты вотъ воскреснуть вздумалъ!…
И между тмъ какъ бднякъ сидлъ блдный, невнятно шевеля губами, маляръ сообщалъ ему подробности. Фелиси теперь была очень счастлива. Она вышла за мясника въ улиц Воробьевъ, въ Батиньоль — вдовца, котораго дла она вела какъ нельзя лучше. Саньяръ — мясника звали Саньяръ — былъ толстякъ лтъ шестидесяти, но вполн сохранившійся. На углу улицы Нолле лавка, одна изъ наиболе посщавшихся въ околодк, была снабжена выкрашенными красной краской ршеточками, а по бокамъ вывски помщались вызолоченыя бычачьи головы.
— Стало быть, что же теб тутъ длать? повторялъ Беррю посл всякой подробности.
Несчастный, котораго описаніе лавки ошеломляло, отвчалъ неопредленнымъ движеніемъ руки. Посмотрю, молъ.
— А Луиза? вдругъ спросилъ онъ.
— Двочка-то?.. Про нее не знаю. Должно быть, они помстили ее куда нибудь, чтобъ избавиться отъ нея — потому что я никогда не видалъ ее съ ними… Ну, дочку они конечно отдадутъ теб, такъ какъ она имъ ни на что. Только что ты станешь длать съ двадцатилтней двчонкой, коли у тебя богатство, кажись, не большое?.. Да, братъ, оскорбить тебя не хочу, а право у тебя такой видъ, что готовъ теб подать два гроша на улиц.
Дамуръ сидлъ, опустя голову, задавленный, не находя ни слова больше. Беррю принялся за второй стаканъ и началъ утшать пріятеля.
— Ну, полно! Коли ты живъ, покути немного. Не все потеряно — дло уладится… Что ты думаешь длать теперь?
И оба пустились въ нескончаемое разсужденіе, въ которомъ одни и т же доводы повторялись безпрестанно. Объ одномъ маляръ умолчалъ — что немедленно посл отправленія ссыльнаго, онъ старался сойтись съ Фелиси, полныя плечи которой его соблазняли. Потому-то онъ въ душ и злился на нее за то, что она предпочла ему мясника Саньяра — безъ сомннія по причин его богатства.
Заказавши еще третій литръ вина, онъ закричалъ:
— Я бы на твоемъ мст отправился къ нимъ, расположился бы тамъ и вытолкалъ бы Саньяра, если бы онъ сталъ надодать мн… Вдь что тамъ ни говори, а мужъ все-таки ты. Законъ за тебя.
Мало по малу Дамуръ пьянлъ, вино заставляло вспыхивать его блдныя щеки. Онъ повторялъ, что надо погодить. Но Беррю все подстрекалъ его, хлопалъ по плечамъ, спрашивалъ — мужчина ли онъ. Ну конечно мужчина! И какъ вдь онъ любилъ эту женщину! Онъ и теперь еще любитъ ее такъ, что поджегъ бы Парижъ, чтобы увидть ее! Такъ, стало быть, чего же онъ ждетъ? Коли она принадлежитъ ему — ему остается только взять ее. Оба совсмъ пьяные орали другъ другу въ лицо.
— Иду туда! вдругъ сказалъ Дамуръ, съ трудомъ поднимаясь на ноги.
— Давно бы пора! А то совсмъ было подло!— крикнулъ Беррю.— Я иду съ тобою.
И они отправились въ Батиньоль.
На углу улицы Воробьевъ и улицы Нолле лавка съ ея красными ршетками и бычачьими головами выглядла богато. Большіе куски говядины висли на блыхъ скатертяхъ, а ряды заднихъ частей баранины, завернутыя въ бумагу съ вырзанною въ вид кружевъ бумагой, точно цвточные букеты, составляли гирлянды. Груды мяса лежали на мраморныхъ столахъ,— разрзанные и украшенные куски, розовый теленокъ, пурпурная баранина, багровый быкъ. Мдные бассейны, стрлка всовъ, ршетка — ярко блестли. Изобильемъ, полнымъ здоровьемъ дышала эта лавка — свтлая, выложенная мраморными плитами, открытая прямо на солнце, съ вкуснымъ запахомъ свжаго мяса, которое, казалось, придавало крови щекамъ всхъ, жившихъ здсь.
Въ глубин, прямо противъ входной двери, Фелиси сидла за высокой конторкой, гд зеркала защищали ее отъ сквознаго втра. Здсь подъ веселымъ отраженіемъ солнца, въ розовомъ свт лавки, она была полна свжести — сочной и зрлой свжести женщинъ, которымъ перевалило за сорокъ. Чистенькая, гладкая, со своими черными бандо и блымъ воротничкомъ, она обладала улыбающеюся и дловою серьезностью хорошей комерсантки, которая, держа въ одной рук перо, а другою распоряжаясь въ денежномъ ящик конторки, представляетъ собою честность и благосостояніе торговато заведенія. Прикащики рзали, вшали, выкрикивали цифры, покупательницы проходили поочередно передъ конторкой, и хозяйка получала деньги, дружески обмниваясь съ ними новостями околодка. Именно въ эту минуту маленькая женщина съ болзненнымъ лицемъ платила за дв котлеты, на которыя она кидала грустные взгляды.
— Пятнадцать су? Такъ, кажется?— спросила Фелиси.— Что же, все не лучше, мадамъ Вернье?
— Нтъ, не лучше, все желудокъ. Меня рветъ, чуть возьму въ ротъ что нибудь. А теперь докторъ говоритъ, что надо мн сть мясо. Но мясо такъ дорого!.. Вы знаете, что угольщикъ умеръ.
— Не можетъ быть!
— Да. Онъ хворалъ не желудкомъ, а животомъ… Дв котлетки — пятнадцать су!.. Птица дешевле.
— Что же станешь длать, мадамъ Вернье? Это не наша вина. Мы ужъ и не знаемъ, какъ самимъ выпутываться… Что тамъ, Шарль?
Разговаривая и давая сдачи, она не переставала окидывать глазами лавку — и въ эту минуту замтила, что одинъ изъ прикащиковъ разговаривалъ съ двумя человками, стоявшими на тротуар. Такъ какъ прикащикъ не услышалъ ея вопроса, она возвысила голосъ:
— Шарль, что тамъ спрашиваютъ?
Но она не стала ждать отвта. Она узнала одного, изъ двоихъ, входившихъ въ лавку — того, который шелъ впереди.
— А, это вы, мосье Беррю!
И повидимому это было ей не особенно пріятно, губы ея сжались съ выраженіемъ легкаго презрнія. Беррю и Дамуръ, по пути изъ улицы Сенъ-Мартенъ въ Батиньоль, неоднократно останавливались въ погребкахъ, потому что дорога была длинна, и говорили все громче и громче, не переставая разсуждать и спорить. Оба совершенно опьянли. У Дамура сильно кольнуло въ сердце, на противоположномъ лавк тротуар, когда Беррю рзкимъ жестомъ указалъ ему въ зеркалахъ конторки Фелиси, такую красивую и молодую, и сказалъ:— Гляди, вотъ она!— Не можетъ быть — это врно Луиза, которая такъ сильно похожа на мать! Фелиси наврно должна быть гораздо старше. И вся эта богатая лавка, кровяное мясо, ярко блестящая мдь, потомъ эта женщина, такъ хорошо одтая, съ такимъ буржуазнымъ видомъ, около такой кучи денегъ — все это уничтожало въ Дамур его гнвъ и смлость и поселило въ немъ настоящій страхъ. Его охватилъ стыдъ, онъ поблднлъ при мысли, что надо войти сюда, и ему захотлось убжать, убжать, не оглядываясь. Никогда эта барыня не захочетъ вернуться къ нему — съ его очень ужъ невзрачной наружностью, длинной бородой и грязной блузой. Онъ уже поворачивалъ пятки и старался проскользнуть въ улицу Воробьевъ, чтобъ его даже не замтили, когда Беррю задержалъ его.
— Тысяча чертей! У тебя, стало быть, крови нтъ въ жилахъ!… Ну, я на твоемъ мст заставилъ бы ее поплясать! Я ужъ не ушелъ бы, не подливши пополамъ… Да, подавай мн половнину этихъ всхъ жиго и остальнаго…. Ступай же, говорятъ теб, мокрая курица!
И онъ заставилъ Дамура перейти черезъ улицу. Потомъ спросилъ одного изъ прикащиковъ, дома ли Саньяръ, и узнавъ, что мясникъ ухалъ на бойню, онъ вошелъ въ лавку первымъ, чтобы не задерживать дла. Дамуръ слдовалъ за нимъ, со сдавленнымъ горломъ, съ идіотическимъ выраженіемъ лица.
— Что прикажете, мосье Беррю? спросила Фелиси не особенно привтливо.
— Мн ничего, — отвчалъ маляръ, — а вотъ мой товарищъ иметъ кое-что вамъ сказать.
Онъ отступилъ въ сторону, и теперь Дамуръ очутился лицемъ къ лицу съ Фелиси. Она смотрла на него, онъ, жестоко смущенный, перенося пытку, стоялъ съ опущенными глазами. Сперва у ней появилась гримаса гадливости, ея спокойное и счастливое лице выразило отвращеніе къ этому старому пьяниц, отъ котораго пахло нищетой. Но она продолжала смотрть на него — и вдругъ, не обмнявшись съ нимъ ни однимъ словомъ, поблднла, заглушила крикъ, выпустила деньги, которыя держала въ рукахъ и которыя со звономъ упали на дно ящика.
— Что случилось? Вы больны? спросила мадамъ Бернье, остававшаяся въ лавк изъ любопытства.
Фелиси сдлала движеніе рукой, чтобы отдалить всхъ. Говорить она не могла. Съ трудомъ поднялась она на ноги и направилась къ столовой, въ глубин лавки. Оба пріятеля, безъ приглашенія съ ея стороны, послдовали за нею — Беррю, скаля зубы, Дамуръ, не подымая глазъ съ покрытаго опилками мраморнаго пола, какъ будто онъ боялся упасть.
— Чудновато что-то! прошептала мадамъ Бернье, когда осталась въ лавк съ прикащиками.
Прикащики перестали на время рзать и вшать и обмнивались удивлеными взглядами. Но они не хотли компрометировать себя и скоро снова принялись за работу съ равнодушнымъ видомъ, не отвчая мадамъ Бернье, которая поэтому ушла со своими двумя котлетами, изучая ихъ съ очень сердитымъ видомъ.
Въ столовой Фелиси повидимому не сочла еще себя достаточно одной. Она отворила вторую дверь и ввела обоихъ пріятелей въ свою спальню. Это была комната, державшаяся въ большомъ порядк и изяществ, съ блыми занавсками надъ кроватью и на’окнахъ, позолоченными столовыми часами, мебелью изъ краснаго дерева, съ блестящей политурой, безъ малйшей пылинки. Фелиси опустилась въ обитое голубымъ репсомъ кресло и повторяла:
— Это вы… это вы…
У Дамура не нашлось ни одной фразы. Онъ осматривалъ комнату и не смлъ ссть, потому что стулья казались ему очень ужъ роскошными. Поэтому разговоръ началъ Беррю:
— Да, вотъ уже дв недли, какъ онъ васъ ищетъ… Но встртился со мной, и я привелъ его сюда.
Затмъ, какъ будто ощутивъ потребность извиниться передъ нею. прибавилъ:
— Вы понимаете, иначе я не могъ поступить. Это старый товарищъ, и когда я увидлъ его такимъ оборванцемъ, у меня все сердце перевернулось.
Между тмъ Фелиси немного оправилась. Когда первое сильное волненіе прошло, она захотла выйти изъ невыносимаго положенія и приступила къ страшному объясненію.
— Ну, Жакъ, скажи, чего ты требуешь?
Онъ не отвчалъ.
— Да, — продложала она — это правда, я вышла замужъ. Но тутъ не моя вина, ты самъ знаешь. Я считала тебя умершимъ, а ты ничего не сдлалъ, чтобы вывести меня изъ ошибки.
Дамуръ наконецъ заговорилъ:
— Неправда, я теб писалъ.
— Клянусь теб, что я не получала твоихъ писемъ. Ты знаешь меня, ты знаешь, что я никогда не лгала… Да вотъ, здсь у меня въ ящик свидтельство о твоей смерти.
Она открыла бюро, лихорадочно вынула оттуда бумагу и подала ее Дамуру, который сталъ читать съ видомъ ошеломленнаго человка. Она прибавила:
— Посл этого я увидла себя на свт совершенно одинокою и согласилась на предложеніе человка, который захотлъ избавить меня отъ моей бдности и моихъ мученій…. Вотъ вся моя вина. Меня соблазнила мысль, что я еще могу быть счастлива. Вдь это не преступленіе?
Онъ слушалъ ее, опустивъ голову, боле пришибленный и смущенный, чмъ она. Но потомъ онъ поднялъ голову: — А моя дочь?
Фелиси снова задрожала. Она чуть слышно проговорила: — Твоя дочь?.. Не знаю, она уже не у меня.
— Какъ!…
— Да, я ее помстила у моей тетки… Она убжала…. она пошла по скверной дорог…
Дамуръ съ минуту молчалъ и оставался повидимому очень спокойнымъ, какъ будто не понялъ. Потомъ, вдругъ, выйдя изъ своего смущенія, такъ сильно хватилъ кулакомъ по комоду, что ящичекъ изъ раковинъ заплясалъ на мрамор. Но онъ не усплъ ничего сказать, потому что двое дтей — шестилтній мальчикъ и четырехлтняя двочка — въ эту минуту отворили дверь и бросились на шею къ Фелиси съ шумными заявленіями радости.
— Здравствуй мама! Мы ходили въ садъ, туда, на конц улицы… Франсуазъ сказала, что пора домой… Ахъ, когда бъ ты знала! Тамъ песокъ, курочки въ вод…
— Хорошо, хорошо ступайте отсюда,— сказала мать рзко. И позвавъ няню, прибавила: — Франсуазъ, уведите ихъ… Какъ это глупо приводить дтей домой въ такой часъ!
Дти печально удалились, а няня, оскорбленная тономъ барыни, сердилась и толкала ихъ впередъ. На Фелиси напалъ безумный страхъ, что Жакъ украдетъ малютокъ: онъ могъ взвалить ихъ себ на плечи и убжать. Беррю, котораго не приглашали садиться, спокойно протянулся во второмъ кресл, прошептавъ на ухо пріятелю:
— Малые Саньяры… Быстро растетъ мелюзга!…
Когда дверь затворилась, Дамуръ вторично треснулъ кулакомъ по комоду, крича:
— Подавайте мн мою дочь! Я пришелъ за нею и за тобою!..
Фелиси вся побледнла.
— Садись здсь и поговоримъ — сказала она.— Крикомъ дла не подвинешь впередъ… Такъ ты пришелъ за мною?
— Да, и ты сейчасъ же пойдешь со мной… Я твой мужъ, настоящій, и другаго у тебя нтъ. О, я знаю свои права… Правда. Беррю, что я въ своихъ правахъ?… Ну, надвай чепчикъ, будь умница, коли не хочешь, чтобъ вс узнали про наши дла.
Она смотрла на него, и страшно встревоженное лице ея ясно говорило, что она не любила его больше, что онъ внушалъ ей страхъ и отвращеніе своею ужасною старостью нищаго бродяги. Какъ! Ей, такой блой, такой полненькой, прикыкшей теперь ко всмъ сладостямъ буржуазной жизни, начать снова прежнюю тяжелую и бдную жизнь, вмст съ этимъ человкомъ, который казался ей привидніемъ!…
— Ты не хочешь?— заговорилъ снова Дамуръ, читавшій на ея лиц.— О, я понимаю, ты привыкла разыгрывать барыню за конторкой, а у меня нтъ богатой лавки, нтъ ящика съ деньгами, гд ты можешь распоряжаться, сколько душ угодно… Ну, а за тмъ у тебя вотъ эти малютки, которыхъ ты, какъ видно, бережешь лучше, чмъ Луизу… Когда дочка пропала, на какаго дьявола возиться съ отцемъ!.. Но мн ни до чего этого нтъ дла. Я хочу, чтобъ ты шла за мной, и ты пойдешь, или я позову полицейскаго коммисара, чтобъ онъ отправилъ тебя ко мн съ жандармами… Вдь это мое право, такъ, что ли, Беррю?
Маляръ утвердительно кивалъ головой. Эта сцена очень забавляла его. Но когда онъ увидлъ Дамура разъяреннымъ, опьянвшимъ отъ своихъ собственныхъ словъ, а Фелиси — лишившеюся силъ, готовою разрыдаться и упасть въ обморокъ, ему показалось, что наступила для него минута разыграть великодушную роль. Онъ вмшался, сказавъ поучительныхъ тономъ:
— Да, да, ты въ своемъ прав, но надо поглядть, надо обсудить… Я всегда велъ себя прилично… Прежде, чмъ на что нибудь ршиться, слдуетъ переговорить съ мосье Саньяромъ, а такъ какъ его нтъ дома….
Онъ остановился, потомъ, измнившимся и дрожавшимъ отъ притворнаго волненія голосомъ продолжалъ:
— Только ему некогда. Въ его положеніи ждать тяжело. Ахъ, сударыня, когда бъ вы знали, сколько онъ выстрадалъ! А теперь — ни куска хлба, онъ издыхаетъ отъ голода, его отовсюду прогоняютъ… Когда я его встртилъ часа два тому назадъ, онъ не лъ со вчерашняго дня.
Фелиси, быстро перейдя отъ страха къ жалости, не могла сдержать душившихъ ее слезъ. То была безпредльная печаль, чувство сожалнія и отвращенія къ жизни. У нея вырвался крикъ:— Прости мн, Жакъ!— И когда она снова могла говорить, то продолжала:— Что сдлано, то сдлано. Но я не хочу, чтобъ ты былъ несчастенъ… Позволь мн помочь теб.
Дамуръ сдлалъ порывистое движеніе.
— Ну конечно, — поспшилъ замтить Беррю — въ дом этомъ довольно достатковъ, чтобъ твоя жена не оставила тебя съ пустымъ желудкомъ… Положимъ, что ты откажешься отъ денегъ, но подарокъ ты всегда можешь принять. Вдь если бы вы дали ему хоть кусокъ мяса, онъ сварилъ бы себ бульонцу — правда, сударыня?
— О, все, чего онъ захочетъ, мосье Беррю!..
Но Дамуръ снова сталъ колотить по комоду, крича:— Покорнйше благодарю, мы этого хлба не кушаемъ!..— И смотря жен прямо въ глаза, прибавилъ:— Мн тебя одну надобно, и тебя я получу… А мясо свое держи при себ!..
Фелиси отступила, снова ощутивъ отвращеніе и боязнь. Тогда Дамуръ сдлался страшенъ, грозилъ все переколотить, разразился гнусными обвиненіями. Онъ требовалъ адреса своей дочери, онъ трясъ кресло, гд сидла его жена, кричалъ, что она продала двушку, а она, не защищаясь, ошеломленная всмъ случившимся, медленно повторяла, что адресъ ей неизвстенъ, но что несомннно его можно добыть въ полиціи. Наконецъ Дамуръ, расположившійся было въ кресл съ клятвой, что самъ чортъ не сдвинетъ его оттуда, стремительно всталъ и въ послдній разъ, сильне, чмъ во вс предыдущіе, треснувъ кулакомъ, сказалъ:
— Ну, тысяча чертей, я ухожу… Да, ухожу, потому что это доставляетъ мн удовольствіе… Но ты не безпокойся — я вернусь, когда твой будетъ дома, и ужъ тогда отдлаю васъ всхъ — его, тебя, мелкоту вашу, всю твою компанію проклятую!… Bon погоди немного, увидишь!..
Онъ вышелъ, грозя ей кулакомъ. Въ душ онъ чувствовалъ себя облегченнымъ, что покончилъ дло такимъ образомъ. Беррю, оставшійся позади, сказалъ примирительнымъ тономъ, въ восхищеніи, что ему удалось попасть во вс эти исторіи:
— Не бойтесь, я его не оставлю… Надо предотвратить несчастіе.
Онъ простеръ свою смлость даже до того, что схватилъ ея руку и поцловалъ. Она не препятствовала ему, она была совсмъ разбита, еслибы ея мужъ взялъ ее за руку, она послдовала бы за нимъ! Однакожъ она прислушивалась къ шагамъ двухъ пріятелей, проходившихъ черезъ лавку. Тамъ одинъ изъ прикащиковъ громко отскалъ часть баранины. Голоса выкрикивали цифры. И тутъ ея инстинктъ хорошей комерсантки помогъ ей снова вернуться за конторку — очень блдною, но очень спокойною, какъ будто равно ничего не произошло.
— Сколько слдуетъ подучить? спросила она.
— Семь франковъ пятьдесять сантимовъ, сударыня.
И она дала сдачу.
Не слдующій день Дамуру повезло: каменотесъ доставилъ ему мсто сторожа на постройкахъ въ Htel de Ville. И такимъ образомъ онъ сталъ охранять то самое зданіе, которое помогъ сжечь десять лтъ тому назадъ. Должность эта была тихая — одна изъ тхъ работъ, которыя приводятъ въ животное состояніе. Ночью онъ ходилъ вокругъ помостковъ, прислушиваясь къ разнымъ звукамъ, по временамъ засыпая на мшкахъ съ известкой. О возвращеніи въ Батиньоль онъ больше не заговаривалъ. Разъ однако, когда Беррю угостилъ его завтракомъ, онъ за третьимъ стаканомъ закричалъ, что все разразится завтра утромъ. Но на слдующее утро онъ ни шагу не сдлалъ со своихъ помостковъ. И съ тхъ поръ такъ уже завелось, что онъ выходилъ изъ себя и требовалъ своихъ правъ только когда бывалъ пьянъ. На тощакъ онъ всегда оставался мрачнымъ, озабоченнымъ и какъ бы пристыженнымъ. Маляръ сталъ наконецъ подтрунивать надъ нимъ, повторяя, что онъ не мужчина. Но Дамуръ не терялъ своей серьезности. Онъ шепталъ:
— Стало быть, надо ихъ убить!.. Я жду, чтобъ это заговорило во мн!..
Однажды вечеромъ онъ отправился, дошелъ до площади Монсе, потомъ, посидвъ часъ на скамейк, вернулся на свои постройки. Въ этотъ день, какъ ему показалось, онъ встртилъ свою дочь въ чудесной коляск. Беррю предлагалъ ему пуститься на поиски, высказывая увренность, что они найдутъ адресъ Луизы въ двадцать четыре часа. Но Дамуръ не хотлъ. Къ чему узнавать? А между тмъ мысль, что его дочь могла быть эта красивая барыня, такъ прекрасно одтая, которую пронесли передъ нимъ два большихъ блыхъ рысака — переворачивала ему сердце. Грусть его отъ этого усилилась. Онъ купилъ ножъ и показалъ его пріятелю, сказавъ, что это для того, чтобы пустить кровь мяснику. Это словце ему понравилось, онъ постоянно повторялъ его съ шутливымъ смхомъ.
— Я пущу кровь мяснику… Каждый въ свою очередь — правда?
И Беррю по цлымъ часамъ держалъ его въ одномъ кабачк, чтобы убдить, что пускать кровь не слдуетъ никому. И онъ бралъ его за руки, требовалъ отъ него клятвы не навязывать себ на шею скверную исторію. Дамуръ повторялъ съ упрямымъ смхомъ:
— Нтъ, нтъ, каждый въ свою очередь. Я пущу кровь мяснику.
Дни проходили, крови онъ не пускалъ.
Случилось происшествіе, долженствовавшее повидимому ускорить катастрофу. Его отставили отъ должности, какъ неспособнаго: разъ ночью, въ бурю, онъ заснулъ и допустилъ покражу лопаты. Съ этой минуты онъ снова сталъ издыхать отъ голода, шляясь по улицамъ, еще слишкомъ гордый, чтобы просить милостыни, смотря сверкающими глазами на лавки съ състными припасами. Но нищета, вмсто того, чтобы возбуждать его, подавляла. Онъ сгибался, весь уходилъ въ печальныя размышленія. Можно было подумать, что теперь, когда у него не было чистой блузы для того, чтобы явиться въ Батиньоль, онъ не смлъ рискнуть на это посщеніе.
Въ Батиньоль Фелиси жила въ безпрерывной тревог. Вечеромъ того дня, когда явился къ ней Дамуръ, она не захотла разсказать объ этомъ Саньяру, но на слдующее утро, мучимая своимъ молчаніемъ, почувствовала угрызеніе совсти и уже не нашла въ себ силы говорить. Поэтому она дрожала каждую минуту, что вотъ-вотъ войдетъ ея первый мужъ, представляла себ страшныя сцены. Хуже всего было то, что въ лавк вроятно что нибудь подозрвали, такъ какъ прикащики посмивались, а мадамъ Бернье, являвшаяся регулярно по утрамъ за своими двумя котлетами, каждый разъ брала сдачу съ такимъ видомъ, который могъ обезпокоить. Наконецъ однажды вечеромъ Фелиси кинулась на шею къ Саньяру и, рыдая, призналась ему во всемъ. Она повторила то, что сказала и Дамуру: ея вины тутъ нтъ, потому что коли человкъ умеръ, ему возвращаться не слдуетъ. Саньяръ, еще очень свжій по своимъ шестидесяти годамъ, и человкъ съ славной душой, сталъ утшать ее. Ну что жъ такое? Конечно исторія не веселая, но дло уладится. Разв не улаживается въ конц концовъ все? Онъ — молодецъ, имвшій деньги и плотно стоявшій на ногахъ въ жизни — ощущалъ главнымъ образомъ любопытство. Поглядимъ на это привидніе, потолкуемъ съ нимъ. Эта исторія интересовала его — и до такой степени, что когда недля прошла, а Дамуръ все не являлся, онъ сказалъ жен:
— Ну, что жъ это? Оставилъ онъ насъ, что ли?.. Знай ты его адресъ, я бы самъ пошелъ къ нему.
Когда же она стала умолять его сидть спокойно, онъ прибавилъ:
— Да вдь это, моя милая, чтобъ тебя успокоить… Я вижу, что ты совсмъ чахнешь. Надо это покончить.
Фелиси дйствительно худла подъ безпрерывною угрозою драмы, ожиданіе которой увеличивало ея волненіе. Наконецъ однажды, въ ту минуту, когда мясникъ бранилъ прикащика, забывшаго перемнить воду у одной бычачьей головы, Фелиси прибжала страшно блдная и съ трудомъ произнося: — Вотъ онъ!
— А! очень хорошо!— сказалъ Саньяръ, тотчасъ же успокоившись,— веди его въ столовую.— И, не торопясь, снова обратился къ прикащику: — Вымой ее хорошенько, она тутъ все отравляетъ.
Онъ вошелъ въ столовую, гд засталъ Дамура и Беррю. Если они пришли вмст, то это была чистая случайность. Беррю встртилъ Дамура въ улиц Клиши: онъ ужъ не видался съ нимъ такъ часто — надола его нищета. Когда же онъ узналъ, что пріятель идетъ въ улицу Воробьевъ, то разразился упреками, потому что вдь это дло было и его собственное дло. И онъ снова принялся читать ему нравоученія, крича, что не позволитъ ему идти туда длать глупости, онъ загораживалъ ему тротуаръ, старался вырвать у него ножъ. Дамуръ пожималъ плечами съ упрямымъ видомъ, держа въ голов мысль, которую онъ не хотлъ высказывать. На вс замчанія онъ возражалъ:
— Коли хочешь, иди со мной, но не надодай мн.
Въ столовой Саньяръ не пригласилъ пріятелей ссть. Фелиси убжала къ себ въ комнату, унеся дтей, и сидя за дверью, запертою на ключъ, въ страшномъ волненіи прижимала къ груди малютокъ, какъ бы желая защитить ихъ и удержать при себ. Но уши ея, вытянутыя и полныя тревожнаго безпокойства, не слышали еще ничего, потому что оба мужа въ сосдней комнат были смущены и безмолвно смотрли другъ на друга.
— Такъ это вы? спросилъ наконецъ Саньяръ, чтобъ только сказать что нибудь.
— Да, это я, отвчалъ Дамуръ.
Онъ находилъ Саньяра весьма приличнымъ и казался себ умаленнымъ передъ нимъ. Мяснику на видъ не было больше лтъ пятидесяти, это былъ мужчина очень красивый, съ свжимъ лицемъ, гладко остриженными волосами и безъ бороды. Молодостью и свжестью дышало отъ него теперь, когда онъ стоялъ передъ ними безъ сюртука, въ большомъ бломъ, сверкавшемъ какъ снгъ передник.
— Мн-то — сказалъ Дамуръ нершительно — не съ вами надо поговорить, а съ Фелиси.
Тутъ къ Саньяру вернулась вся его увренность: — Послушайте, товарищъ, объяснимся. Чортъ возьми! вдь намъ не въ чемъ упрекнуть другъ друга. Изъ-за чего подать одинъ другаго, коли тутъ никто не виноватъ?
Дамуръ, опустивъ голову, упорно смотрлъ на одну изъ ножекъ стола. Онъ глухо проговорилъ: — Я на васъ не сержусь, оставьте меня въ поко, ступайте себ… Мн съ Фелиси надо поговорить…
— Ну ужъ этого не будетъ, съ нею вамъ говорить не прійдется,— спокойно возразилъ мясникъ,— я не желаю, чтобы она черезъ васъ заболла, какъ въ прошедшій разъ. Мы можемъ потолковать безъ нея… Притомъ же, если вы будете разсудительны, все пойдетъ хорошо. Такъ какъ, по вашимъ словамъ, вы ее все еще любите, то обсудите положеніе дла, подумайте и поступите, какъ нужно для ея счастья.
— Молчите!— перебилъ Дамуръ, охваченный внезапнымъ бшенствомъ,— не мшайтесь ни во что, или выйдетъ плохая штука!
Беррю, вообразивъ, что товарищъ хватается за ножъ, кинулся между собесдниками, выказывая большое рвеніе. Но Дамуръ оттолкнулъ его.
— Ступай и ты къ чорту!.. Чего испугался? Идіотъ!
— Успокойтесь!— повторялъ Саньяръ, — когда человкъ разгнванъ, онъ самъ не знаетъ, что длаетъ… Послушайте, если я позову Фелиси, общайте мн, что вы будете вести себя разсудительно — потому что она очень чувствительна, вы это знаете не хуже меня. Вдь ни вы, ни я не хотимъ убивать ее?.. Будете вести себя хорошо?
— Э, чортъ возьми, захоти я вести себя дурно, такъ началъ бы съ того, что задушилъ бы васъ со всмъ вашимъ краснобайствомъ!
Онъ произнесъ эти слова такимъ задушевнымъ и печальнымъ тономъ, что мясникъ былъ повидимому сильно пораженъ.
— Въ такомъ случа — сказалъ онъ — я позову Фелиси… О, я человкъ очень справедливый, я понимаю, что вы хотли обсудить дло съ нею. Это ваше право.
Онъ подошелъ къ дверямъ спальни и постучалъ: — Фелиси! Фелиси!— Но такъ какъ тамъ ничто не шевелилось, такъ какъ Фелиси, поледнвшая при мысли объ этомъ свиданіи, оставалась пригвожденною на своемъ стул, крпче прижавъ дтей къ груди, то онъ началъ раздражаться:— Фелиси, иди же сюда… Ты глупости длаешь. Онъ общаетъ вести себя благоразумно.
Наконецъ ключъ повернулся въ замк, она вошла и старательно затворила за собою дверь, чтобы оставить дтей въ безопасности. Наступили новыя минуты молчанія, очень тяжелыя для всхъ…
Дамуръ заговорилъ медленно, перепутывая фразы, между тмъ какъ Саньяръ, стоя передъ окномъ и приподымая пальцемъ одну изъ блыхъ занавсокъ, длалъ видъ, что смотритъ на улицу, чтобъ показать, что онъ дла ведетъ на широкую ногу:
— Послушай, Фелиси, ты знаешь, что я никогда не былъ злой человкъ. Это ты можешь засвидтельствовать… Ну, такъ не начну же я сегодня быть злымъ. Сперва мн захотлось перерзать всхъ васъ здсь. Потомъ я спросилъ себя, къ чему мн это пригодится… Лучше предоставить теб самой выборъ. Мы поступимъ такъ, какъ ты захочешь. Да, такъ какъ суды со всми своими законами для насъ не могутъ ничего сдлать, то ужъ ршай ты сама, чего теб больше желательно. Отвчай… Съ которымъ изъ насъ хочешь ты остаться, Фелиси?
Но она не могла отвтить. Волненіе душило ее.
— Ну хорошо — продолжалъ Дамуръ тмъ же глухимъ голосомъ,— я понимаю, ты его выбираешь… Идя сюда, я зналъ, какой оборотъ приметъ дло… И не сержусь на тебя: ты въ конц концевъ права. Я человкъ поршеный, у меня ничего нтъ, наконецъ ты больше не любишь меня… А онъ длаетъ тебя счастливою, не говоря уже о томъ, что тутъ еще двое малютокъ…
Фелиси, сильно потрясенная, плакала.
— Ты напрасно плачешь, это не упреки. Дло такимъ манеромъ повернулось — вотъ и все… И пришло мн на мысль повидаться съ тобой еще разъ, чтобы сказать теб, что ты можешь спать спокойно. Теперь, когда ты выбрала, я тебя больше мучить не стану… Дло ршеное, ты никогда уже не услышишь обо мн…
Онъ направился къ двери, но Саньяръ, очень взволнованный, остановилъ его, крича: — Славный вы человкъ, чортъ возьми!… Такъ намъ разстаться невозможно. Вы отобдаете съ нами.
— Нтъ, спасибо, отвчалъ Дамуръ.
Беррю, изумленный, находившій, что исторія кончилась смшно, повидимому оказался очень скандализированнымъ, когда пріятель не согласился принять приглашеніе.
— По крайней мр, выпьемъ,— продолжалъ мясникъ,— вдь не откажетесь же вы распить у насъ стаканъ вина?
Дамуръ не сразу согласился. Онъ обвелъ медленнымъ взглядомъ столовую, чистую и веселую съ ея мебелью изъ благо дуба, потомъ, остановивъ глаза на Фелиси, которая умоляла его лицемъ, омоченнымъ слезами, сказалъ:— Пожалуй.
Саньяръ пришелъ въ восхищеніе. Онъ кричалъ: — Фелиси, скоре стакановъ! Намъ не нужно горничной… Четыре стакана! Надо, чтобы и ты выпила… Ахъ, товарищъ, съ вашей стороны очень мило, что вы не отказываете, вы не знаете, какое удовольствіе доставляете мн этимъ — потому что я люблю добрыхъ людей, а вы. человкъ добрый, ужъ за это я отвчаю!
Между тмъ Фелиси нервно-дрожащими руками искала въ буфет стаканы и графинъ съ виномъ. Она была совсмъ растеряная, ничего не могла найти. Саньяру пришлось помочь ей. Когда стаканы наполнили, общество, усвшееся вокругъ стола, чокнулось.
— За ваше здоровье!
Дамуръ, помщавшійся противъ Фелиси, долженъ былъ вытянуть руку, чтобъ прикоснуться къ ея стакану. Оба смотрли другъ на друга, безмолвные, съ прошедшимъ въ глазахъ. Она дрожала такъ сильно, что хрусталь въ ея рукахъ звенлъ, какъ стучатъ зубы въ сильной лихорадк. Они уже не говорили одинъ другому ты, они были какъ мертвые, живя съ этой минуты только воспоминаніями.
— За ваше!
И между тмъ какъ вс четверо пили, голоса дтей долетали изъ сосдней комнаты, среди общаго безмолвія. Дти принялись играть, они гнались другъ за другомъ съ криками и смхомъ. Потомъ стали колотить въ дверь, крича: ‘Мама, мама!’
— Готово! Поклонъ всей компаніи! сказалъ Дамуръ, поставивъ стаканъ на столъ.
Онъ ушелъ. Фелиси, вся выпрямившаяся, вся блдная, смотрла ему вслдъ, между тмъ какъ Саньяръ вжливо провожалъ этихъ господъ до дверей.
На улиц Дамуръ зашагалъ такъ скоро, что Беррю трудно было поспть за нимъ. Маляръ бсился. На батиньольскомъ бульвар, когда его товарищъ, совсмъ разбитый, упалъ на скамью и остался на ней съ блдными щеками, съ неподвижными глазами — онъ разразился всмъ, что у него было на сердц. На мст Дамура онъ по крайней мр надавалъ бы плюхъ хозяину и хозяйк. Его возмущало, какъ это мужъ уступалъ такимъ образомъ свою жену другому, даже не предложивъ никакихъ условій. Ужъ это совсмъ по дурацки! Да, по дурацки, чтобъ не сказать другаго слова! И онъ приводилъ примръ — другаго коммунара, который нашелъ свою жену замужемъ за другимъ, ну, и оба эти человка, и жена жили теперь вмст, въ полномъ согласіи и мир. Надо улаживать дло, нельзя давать водить себя за носъ — а вдь его повели во всемъ этомъ какъ нельзя лучше!
— Ты не понимаешь,— возразилъ Дамуръ.— Ступай себ, потому что ты не другъ мн.
— Я не другъ теб, когда я разрывался на четверо?… Обсуди-ка немножко. Что съ тобой станется? У тебя нтъ нного, ты теперь очутился на мостовой, какъ собака, и околешь, если я не выручу тебя… Не другъ теб! Но коли я тебя покину, теб останется вдь только доложить голову подъ лапу, какъ т куры, которымъ конецъ пришелъ.
Дамуръ сдлъ жестъ отчаянія. Да, это прида — ему осталось только кинуться въ воду или дать себя подобрать полицейскимъ.
— Ну, такъ знай — продолжалъ маляръ — я такой теб другъ, что сведу тебя въ такое мсто, гд ты получишь и уголъ, и угощенье.
И онъ всталъ, какъ бы принявъ внезапное ршеніе. Затмъ силою повелъ пріятеля, который говорилъ:— Да куда? да куда?
— Увидишь… Не хотлъ ты обдать у твоей жены, пообдаешь въ другомъ мст… Вбей себ хорошенько въ мозги, что я не позволю теб сдлать дв глупости въ одинъ день.
Онъ шелъ быстро, спускаясь по Амстердамской улиц. На Берлинской улиц онъ остановился передъ маленькимъ роскошнымъ домомъ, позвонилъ и спросилъ у отворившаго двери лакея, дома ли мадамъ де Сувиньи. А такъ какъ лакей колебался, онъ прибавилъ:— Доложите ей, что пришелъ Беррю.
Дамуръ машинально слдовалъ за нимъ. Это неожиданное посщеніе, этотъ роскошный домъ окончательно помутили ему голову.. Онъ поднялся на лстницу — и вдругъ очутился въ объятіяхъ маленькой блондинки, очень хорошенькой, едва одтой въ кружевной пенюаръ. И она кричала:— Папа, это папа!… Ахъ, какъ это мило, что вы уговорили его прійти!
Она была добрая, ее ни сколько не смущала грязная блуза старика, она въ восторг хлопала въ ладоши, застигнутая внезапнымъ кризисомъ дочерней нжности. Отецъ, совершенно пораженный, даже не узнавалъ ея.
— Да вдь это Луиза! сказалъ Беррю.
Тогда онъ прошепталъ:— А, да… Вы очень добры…
Онъ не смлъ говорить ей ты. Луиза усадила его на диванъ, потомъ позвонила, чтобъ приказать не принимать никого. Онъ въ это время оглядывалъ комнату, обитую кашмиромъ, меблированную съ изящною роскошью, которая приводила его въ умиленіе. А Беррю торжествовалъ, хлопалъ его по плечу, повторяя: — Ну что? Скажешь ты еще, что я не другъ?.. Я хорошо зналъ, что теб понадобится твоя дочка. Оттого и добылъ ея адресъ и разсказалъ, ей твою исторію. Она чуть услышала, какъ сказала:— Приведите его!
— Еще бы! Бдный отецъ!— нжно прошептала Луиза.— О, знаешь, я вдь ненавижу твою республику! Все тутъ грязный народъ, коммунары, которымъ только дай свободу — они разорятъ весь міръ!.. Но ты — ты мой милый папа. Я помню, какой ты былъ добрый, когда я, совсмъ маленькая, хворала. Ты увидишь, мы сойдемся отлично, лишь бы намъ съ тобой никогда не говорить про политику… А прежде всего, мы отобдаемъ втроемъ. Ахъ, какъ это мило!
Она услась почти на колни отца, смясь своими свтлыми глазами, закинувъ за уши тонкіе блдные волосы. Онъ, совсмъ безъ силы, чувствовалъ, что имъ овладваетъ восхитительное состояніе довольства. Ему хотлось бы отказаться отъ приглашенія, потому что онъ считалъ не совсмъ порядочнымъ угощаться въ этомъ дом. Но онъ уже не находилъ въ себ той энергіи, съ которою за какой нибудь часъ до того ушелъ онъ отъ жены мясника, даже не повернувъ головы посл того, какъ было выпито въ послдній разъ. Дочь его была слишкомъ нжна, и ея блыя ручки, положенныя на его руки, привязывали его къ этому мсту.
— Ну что же, ты соглашаешься? повторяла Луиза.
— Да, отвчалъ онъ наконецъ, между тмъ какъ дв слезы текли по изрытымъ нищетою щекамъ.
Беррю нашелъ, что онъ поступаетъ очень разсудительно. Когда они проходили въ столовую, лакей доложилъ барын, что ‘баринъ’ пріхали.
— Я не могу его принять — спокойно отвчала она,— скажите, что у меня мой отецъ… Завтра въ шесть часовъ, если онъ желаетъ.
Обдъ былъ очаровательный. Беррю развеселялъ его всяческими смшными словцами, отъ которыхъ Луиза хототала до слезъ. Ей казалось, что она снова въ улиц des Envierges и у нихъ пиръ. Дамуръ лъ много и отяжеллъ отъ усталости и пищи, но на губахъ его появлялась глубоко нжная улыбка каждый разъ, какъ взглядъ его дочери встрчался съ его глазами. За десертомъ они пили сладкаго и пнистаго вина въ род шампанскаго, отъ котораго вс трое опьянли. И когда слуги ушли, у нихъ зашла бесда о прошедшемъ. Беррю свернулъ папироску, которую Луиза курила, полузакрывъ глаза, съ меланхолическою истомою на лиц. Она путалась въ своихъ воспоминаніяхъ, заговаривала о своихъ любовникахъ — о первомъ изъ нихъ, высокомъ молодомъ человк, который весьма хорошо велъ себя относительно ея. Потомъ она высказала очень строгое мнніе на счетъ своей матери.
— Ты понимаешь,— сказала она отцу,— я не могу съ ней больше видться, она слишкомъ дурнаго поведенія… Если хочешь, я скажу ей все, что думаю про ея скверный поступокъ съ тобою.
Но Дамуръ серьезно заявилъ, что она больше не существуетъ. Вдругъ Луиза встала, крича: — ‘Кстати, я покажу теб вещицу, которая доставитъ теб удовольствіе’.— Она исчезла, но сейчасъ же вернулась, не переставая курить папироску, и вручила отцу старый фотографическій портретъ, пожелтвшій и сломанный по угламъ. Это потрясло рабочаго, который, устремивъ тусклые глаза на портретъ, шепталъ: ‘Эженъ, мой бдный Эженъ’! Онъ передалъ фотографію Беррю, и тотъ, охваченный волненіемъ, тоже прошепталъ: ‘Очень похоже!’ Затмъ пришла очередь Луизы. Она подержала портретъ съ минуту, но слезы душили ее, она отдала его, говоря:— О, я помню его… Онъ былъ такой хорошенькій!
Вс трое, уступая своему умиленью, вмст плакали. Портретъ еще два раза обошелъ столъ среди самыхъ трогательныхъ размышленій. Но повернувъ его, отецъ прочелъ слова, нкогда написанныя имъ: ‘я отомщу за тебя’ — и махая надъ головой десертнымъ ножемъ, онъ потвердилъ свою клятву: ‘Да, да, я отомщу за тебя!’
— Когда я увидла, что мама повертываетъ на скверную дорогу,— разсказала Луиза, я не захотла оставить у ней портретъ бднаго брата и разъ вечеромъ стащила его… Это для тебя, папа. Я дарю теб его.
Дамуръ прислонилъ портретъ къ своему стакану и продолжалъ смотрть на него. Но вотъ заговорили и о длахъ. Луиза искренно хотла вывести отца изъ стсненнаго положенія. Она было заговорила о переселеніи его къ ней — но это оказалось совершенно невозможнымъ. Наконецъ, ей пришла мысль: она спросила, согласится ли онъ управлять имньицемъ, которое одинъ господинъ на дняхъ купилъ ей около Мантъ. Тамъ находился павильонъ, въ которомъ Дамуръ могъ бы жить очень хорошо, получая двсти франковъ въ мсяцъ.
— Еще бы! Да это рай!— воскликнулъ Беррю, принимая предложеніе за товарища, — если онъ соскучится тамъ, я буду навщать его.
Недлю спустя Дамуръ поселился въ Bel-Air, имньи своей дочери, и тамъ онъ живетъ теперь, въ спокойствіи, которое Провидніе должно же было ниспослать ему посл всхъ несчастій, которыми оно удручало его. Онъ толстетъ, онъ снова цвтетъ, у него, при костюм буржуа, добродушное и честное лице отставнаго военнаго. Крестьяне кланяются ему очень низко. Онъ охотится и ловитъ рыбу удочкой. Его встрчаютъ на дорогахъ, наблюдающимъ за ростомъ хлба въ поляхъ, съ спокойной совстью человка, который не обокралъ никого и живетъ доходами, заработанными кровью и потомъ. Когда дочь его прізжаетъ сюда съ господами, онъ знаетъ свое мсто. Большіе праздники для него т дни, когда она вырывается изъ Парижа одна, и они завтракаютъ вмст въ маленькомъ павильон. Тутъ онъ разговариваетъ съ ней какъ нжная кормилица, онъ съ какимъ то обоготвореніемъ разсматриваетъ ея туалеты, и это такіе изящные завтраки, со всевозможными славными вещами, которыя заказываетъ онъ самъ, не считая десерта, пирожковъ и конфектъ, которыя Луиза привозитъ въ своихъ карманахъ!
Дамуръ никогда уже не пытался снова повидаться съ женой. У него осталась только дочь, сжалившаяся надъ старикомъ-отцемъ и составляющая его гордость и его радость. Сверхъ того, онъ точно также отказался отъ всякихъ хлопотъ для возстановленія своего гражданскаго положенія. Къ чему перерывать архивы правительства? Это увеличиваетъ окружающее его спокойствіе. Онъ теперь въ своей нор, потерянный, забытый, не будучи никмъ, не красня отъ подарковъ своей дочери, а воскреси его — очень можетъ быть, что завистники дурно заговорили бы о его теперешнемъ положеніи, и оно заставило бы наконецъ страдать и его самого.
По временамъ однако въ павильон подымается шумная возня. Это Беррю прізжаетъ провести четыре — пять дней на дач. Онъ нашелъ наконецъ у Дамура уголокъ, о которомъ мечталъ, какъ о пріют для себя. Онъ охотится, ловитъ рыбу съ пріятелемъ, онъ проводитъ цлые дни, лежа на спин, на берегу рки. Потомъ, вечеромъ, оба пріятеля бесдуютъ о политик. Беррю привозитъ изъ Парижа анархистскія газеты, и прочитавъ ихъ, они вдвоемъ соглашаются на счетъ радикальныхъ мръ, которыя слдовало бы принять: разстрлять правительство, повсить всхъ буржуа, сжечь Парижъ, чтобъ на мст его построить другой городъ — истинный городъ народа. Они по прежнему мечтаютъ о всемірномъ счастьи, которое должно получиться посредствомъ всеобщаго истребленья. Наконецъ, отправляясь спать, Дамуръ, вставившій въ рамку портретъ Эжена, подходитъ къ нему, смотритъ на него и, размахивая трубкой, кричитъ:— Да, да, я отомщу за тебя!
И на слдующее утро, довольный и спокойный, онъ снова идетъ удить рыбу, между тмъ какъ Беррю, растянувшись на берегу, спитъ, уткнувшись носомъ въ траву.