Курганов и его ‘Письмовник’, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859

Критика
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. Колбасинъ

Кургановъ и его ‘Письмовникъ’.

Литературные дятели прежняго времени.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Изданіе книжнаго магазина А. И. Давыдова.

1859

Одн только сильныя, замчательныя личности привлекаютъ въ себ общее вниманіе и засдаютъ глубоко въ памяти. Забыть ихъ невозможно: въ нихъ есть что-то особенно притягивающее, зажигающее душу, он невольно заставляютъ раскрыть пошире нашъ равнодушный и холодный глазъ. Но что же сказать о тхъ простыхъ бдныхъ труженикахъ, которые не могутъ обратить на себя особеннаго вниманія? Смерть, точно метлой, безжалостно сметаетъ съ лица земли ихъ имя, сиротливо и уединенно стоящее въ сторонк съ своей тихою дятельностью, съ небольшою дозою принесеннаго добра. Люди холодно отказываются сохранять такія имена, Поэтому — и біографія не крупнаго, простаго человка, жившаго въ прошедшемъ столтіи, мы имвшаго громкой извстности, бднаго солдатскаго сына, съ усиліемъ дослужившаго до подпоручика, и мирно скончавшагося въ томъ же столтіи,— стоитъ ли подобная обыденная жизнь какого-либо вниманія? Она стоитъ вниманія нашего уже потому, что въ человк этомъ билась когда-то хорошая и прямая душа, живой и оригинальный умъ, жизненное поприще его не ограничивается однимъ холоднымъ формулярнымъ спискомъ. Кургановъ, ‘веселый шутникъ’ забытаго ‘Письмовника’, и мыслилъ, въ свое время, боле другихъ, и былъ образованне многихъ, и зналъ побольше жизнь и науку, чмъ многіе изъ его современниковъ, и охотне другихъ принесъ свой посильный талантъ на пользу общественнаго дла. Онъ умлъ смяться, этотъ странный Кургановъ, циникъ по наружности, благородный человкъ по душ,— смяться, хотя не сильнымъ сатирическимъ смхомъ, но его наивная и простодушная иронія касалась нердко суеврія, невжества и предразсудковъ своего вка. Онъ часто задвалъ своими шутками, правда, иногда тяжелыми и плоскими, не только одно забавное, но и предосудительное въ своемъ обществ, онъ многихъ, наконецъ, русскихъ людей выучилъ грамотности и пріучилъ къ русскому чтенію. Кром того, Кургановъ отчасти перевелъ, отчасти написалъ почти цлую математическую и морскую энциклопедію, въ то глухое и отдаленное время, когда русское юношество такъ мало имло еще средствъ къ своему образованію. Науки математическія и морскія были извстны ему въ совершенств, онъ хорошо владлъ французскимъ и нмецкимъ языками и безъ затрудненія читалъ англійскія и латинскія книги. При этомъ, онъ иронически казнилъ современный ему педантизмъ и умышленную темноту въ наук, и самъ, по мр средствъ, старался, какъ могъ, упрощать ее и передавать занимательно.
Повторяемъ, Кургановъ не былъ изъ числа слишкомъ крупныхъ личностей, онъ ничего не сдлалъ необыкновеннаго, но онъ былъ далеко не дюжинный умъ, но онъ кой-что сдлалъ и вполн достоинъ по тому значенію, какое онъ имлъ въ свое время, чтобъ обратить на него вниманіе.
Представьте себ человка высокаго роста, широкоплечаго, грубаго по наружности и манерамъ, въ странномъ и довольно своеобразномъ костюм: какой-то архалукъ, застегивающійся спереди на металлическіе крючки, составлялъ все его украшеніе {См. ‘Адмиралъ Рикордъ и его современники.’}. Таковъ былъ по наружности авторъ ‘Письмовника’. Кадеты морскаго корпуса, въ дятельноj сти котораго Кургановъ, какъ профессоръ и инспекторъ, принималъ самое горячее участіе,— называли его смшнымъ прозвищемъ шкивидара. (Такъ обыкновенно называли въ то время матросовъ, отпускаемыхъ на заработки на купеческія суда). Между школьниками ходила легенда, что этого ученаго чудака когда-то приняли на бирж за человка, искавшаго работы, и потому предложили ему поступить въ поденьщики на купеческій корабль. До сихъ поръ существуетъ рисунокъ, сдланный еще въ 1789 году кадетомъ-шалуномъ, изобразившемъ своего учителя въ нсколько комическомъ вид, съ сатирическою надписью:
Навигаторъ,
Обсерваторъ,
Астрономъ,
Морской ходатель,
Корабельный водитель,
Небесныхъ звдъ
Считатель (*).’
См. ‘Очеркъ исторіи Морскаго Кадетскаго Корпуса’, г-на . . Веселаго.
Этотъ нарисованный человкъ — съ тощею напудренною косичкою, съ насмшливымъ выраженіемъ лица — Николай Гавриловичъ Кургановъ. Изъ всхъ источниковъ, которыми мы пользовались, вообще видно, что онъ былъ въ общежитіи большой оригиналъ. Одинъ изъ старйшихъ ветерановъ Морскаго кадетскаго корпуса {М. Ф. Горковенко, бывшій инспекторъ Морскаго корпуса.} разсказывалъ намъ, что онъ помнить своего учителя, Курганова, въ красномъ плащ, въ широкой шляп и съ огромною дубинкою въ рукахъ. Этотъ необыкновенный плащъ извстенъ-былъ всему Петербургу. Подобно древнему философу, Кургановъ пренебрегалъ житейскими благами, не стснялся въ своемъ костюм, былъ прямъ и грубъ со всми. Онъ былъ медлителенъ въ своихъ поступкахъ, но насмшливъ, остроуменъ и никогда не былъ капотливымъ преподавателемъ, любителемъ тысячи мельчайшихъ бездлицъ, подобно многимъ своимъ товарищамъ-учителямъ, грудью стоявшимъ за эти мелочныя бездлицы. Напротивъ, онъ враждовалъ обыкновенно съ узкими педагогами, думавшими приготовить военнаго человка, пріучивши его хорошо чистить мдную пуговицу, и всегда шутливый старикъ, съ улыбкою говаривалъ кадетамъ, указывая имъ на книги:
‘Дти, сему учитесь —
Волнъ морскихъ не страшитись…’
Стихи эти, впрочемъ, принадлежали не самому Курганову, а даровитому лейтенанту Семену Мордвинову, написавшему ‘Полное собраніе о навигаціи’, замчательное своею горестною судьбою: боле тысячи экземпляровъ этого изданія сгнило въ кладовой типографіи, не дождавшись ни одного покупателя! Кургановъ очень часто повторялъ на своихъ лекціяхъ двустишіе Мордвинова — видно, онъ придавалъ ему большое значеніе.
Съ одной стороны, нестсненность, жосткая откровенность, съ другой, твердость взгляда и насмшливость придавали Курганову оригинальную физіономію. Его ‘Письмовникъ’, выдержавшій множество изданій и имвшій необыкновенный, для того времени, успхъ придавалъ ему еще боле самостоятельное и независимое значеніе. Но личный характеръ его, чуждый задорливаго самолюбія, безпрерывныя ученыя занятія, лекціи по корпусу — удаляли его отъ литературнаго общества. Не желая, подобно другимъ писакамъ и рифмачамъ, быть шутомъ у тогдашнихъ вельможъ, не заискивая покровительства у меценатовъ, даже не имя претензіи на званіе писателя — онъ держался гордо и уединенно. Явленіе — чрезвычайно замчательное и благородное, если вспомнимъ, что даже самъ Фонъ-Визинъ, знаменитый современникъ Курганова, забавлялъ въ то время знатныхъ. Не смотря, однакожь, на эту суровую, горделивую уединенность,— остроуміе и насмшливость Курганова столько были извстны въ свое время, что многія происшествія, происходившія въ город, старались отъ него скрывать, боясь, чтобъ неумолимый Кургановъ не внесъ въ свое изданіе, получившее отъ безпрерывнаго тисненія характеръ періодическаго журнала. Его рзкій, независимый умъ извстенъ былъ многимъ. Случалось часто, что подъ наивнымъ выраженіемъ ‘Письмовника’: ‘однажды въ Гишпанскомъ государств’, или ‘нкій знатный Марокскій посолъ’ — нердко со смхомъ узнавали кого-нибудь изъ современниковъ.
До сихъ поръ еще не забытъ анекдотъ, сочиненный на одного екатерининскаго царедворца, анекдотъ, которымъ, говорятъ, Кургановъ насмшилъ, въ свое время, цлый Петербургъ:
‘Нкій вельможа индійской, больше именитый своею породою, нежели разумомъ, будучи у королевы, коя его спросила: здорова-ли его жена? отвчалъ: она очень тяжела. ‘Когда-же родитъ?’ сказала она. — Когда угодно будетъ вашему величеству’.
Анекдотъ этотъ внесенъ былъ, впослдствіи, въ число ‘Краткихъ замысловатыхъ повстей’ ‘Письмовника’, съ присовокупленіемъ въ конц слдующей фразы: ‘Не искусной ли сей царедворецъ?’
Этого благороднаго чудака, Курганова, привлекательнаго даже въ самой своей грубости, наивнаго и независимаго — боле всего рисуетъ одна небольшая псенка, которую онъ упорно неизмнно печаталъ въ каждомъ изданіи своего ‘Письмовника’,
‘Не великъ хотя удлъ, да живу спокоенъ,
Пища, платье есть, въ мысляхъ моихъ воленъ’, и т. д.
Дйствительно, Кургановъ только и гордился двумя вещами: тмъ, что онъ независимъ и что на квартир у него нечего красть. На счетъ послдняго обстоятельства, онъ, однажды, сказалъ извстное изрченіе: ‘Къ забавному бдняку пришли ночью воры, тогда онъ ни мало не осердясь, сказалъ имъ: не знаю, что вы можете, братцы, найти здсь въ такое время, гд я и днемъ самъ почти ничего не нахожу.’ Многіе утверждали, что будто бы подобное происшествіе случилось съ самимъ Кургановымъ.
При пособіи ‘Словаря’ митрополита Евгенія, ‘Словаря’ Новикова и добросовстнаго труда г. Веселаго, подъ заглавіемъ ‘Очеркъ Морскаго Кадетскаго Корпуса’ {Считаемъ лишнимъ упоминать о другихъ, мене значительныхъ источникахъ, какъ напр. о ‘Журнал Адмиралтействъ Коллегіи’ 1740-хъ годовъ, о нкоторыхъ отрывочныхъ статейкахъ, разбросанныхъ въ нын забытомъ хлам, хотя, впрочемъ, спшимъ замтить, что мы одолжены имъ кой-какими извстіями.},— мы постараемся передать, при какихъ условіяхъ развивался въ молодости Кургановъ, чему онъ учился, что зналъ и что сдлалъ впослдствіи. Въ этомъ случа, намъ помогутъ и разсказы, слышанные нами отъ литературныхъ старожиловъ.
Кургановъ, Николай Гавриловичъ, родился въ первой половин прошедшаго столтія, именно въ 1726 году. Родина его была Москва. Отецъ его, простой унтеръ-офицеръ, не могъ передать своему сыну ни какихъ полезныхъ свдній. Невесело и бдно прошло дли него дтство, самая прозаическая обстановка окружала ребенка. Впрочемъ, мальчикъ былъ очень боекъ и отличался необыкновенной способностью къ математическимъ выкладкамъ. Сперва онъ обучался математическимъ наукамъ на московской Сухаревой башн, гд помщалось училище математическихъ и навигаціонныхъ наукъ. Про эту башню, какъ извстно, еще со временъ Петра Великаго ходила молва въ народ, что оттуда выходятъ какіе-то колдуны. И дйствительно, маленькій Николашка, сынокъ унтеръ-офицерскій,— какъ называли Курганова,— былъ колдунъ въ своемъ род: онъ такъ быстро понималъ математическія вычисленія, что въ 1741 году, по назначенію начальства, былъ отправленъ въ Морскую Академію ученикомъ, а черезъ три года, въ начал 1745, помщенъ ученикомъ такъ называемой Большой Астрономіи. Въ наукахъ онъ шелъ съ быстротой и легкостью изумительной. Такъ, проходя высшія математическія науки у подмастерья Бухарина, онъ былъ въ числ первыхъ учениковъ и даже помогалъ своему учителю обучать другихъ. За это онъ получалъ къ 5 рублямъ мсячнаго жалованья 2 рубля прибавки. Такимъ образомъ, эти семь рублей были единственнымъ пособіемъ для молодаго Курганова, и онъ старался, какъ можно ревностне, помогать Бухарину, чтобъ не лишиться прибавки двухъ рублей.
Черезъ годъ, именно въ 1746 году, онъ былъ пожалованъ въ степень ‘ученаго подмастерья математическихъ и навигацкихъ наукъ’. Любопытно знать, какому случаю былъ одолженъ Кургановъ, не имвшій совершенно никакой протекціи, полученіемъ этого званія, весьма важнаго для бднаго солдатскаго сына. Онъ достигъ его, благодаря одной смлости и ршительности своего характера.
Съ званіемъ ‘подмастерья математическихъ и навигацкихъ наукъ’ соединялось жалованье 180 рублей ассигнаціями въ годъ. Для Курганова, не имвшаго никакихъ средствъ даже на покупку любимыхъ книгъ, очень важно было получалъ его. Прикомандированный на время въ качествъ свдущаго солдата-прислужника къ профессору Гришеву, посланному для астрономическихъ наблюденій,— Кургановъ ршился, во что бы ни стало, побдить профессора въ свою пользу. Съ этой цлью, онъ вступилъ съ профессоромъ въ ученый споръ, онъ спорилъ горячо, упорно и одушевленно, потомъ, когда началось астрономическое изслдованіе, онъ столько обнаружилъ огромныхъ свдній и способностей, что ученый астрономъ пришелъ въ неописанный восторгъ и немедленно написалъ объ этомъ въ Академію Наукъ. Онъ умолялъ Академію, чтобъ она старалась перевести къ себ Курганова ‘навчно’! Академія, доврявшая Гришеву, принялась за это дло горячо. Но Морской корпусъ, получивши требованіе отъ Академіи Наукъ, чрезвычайно лестное для Курганова, отказалъ въ просьб Академіи, представляя на видъ то обстоятельство, что Кургановъ необходимъ для корпуса. Такимъ образомъ, великодушное ходатайство ученаго астронома принесло ту только пользу Курганову, что корпусъ, желая поощрить его, пожаловалъ его въ ‘подмастерья математическихъ и навигаціонныхъ наукъ’. Но это нисколько не облегчало участи Курганова: военное начальство могло, по прежнему, смотря по своему усмотрнію,— подвергать этого ученаго ‘математическихъ и навигаціонныхъ наукъ’ — палочнымъ ударамъ. Гришевъ хлопоталъ, но ничего не могъ сдлать. ‘По-крайней-мр сто-восемьдесятъ рублевиковъ буду получать!’ добродушно замтилъ несчастный Кургановъ.
Не легко подвигалось служебное его поприще: какъ сынъ простаго унтеръ-офицера, онъ не могъ догнать въ чинахъ своихъ сверстниковъ, дворянъ по происхожденію. Между-тмъ, для него первый чинъ имлъ огромную и существенную важность: ему необходимъ былъ этотъ чинъ, чтобъ выйдти изъ своего стснительнаго положенія. Но чинъ пока не давался и своимъ отсутствіемъ причинилъ много непріятностей молодому человку. Здсь, кажется, впервые, при жизни трудовой и хлопотливой, впервые образовалось въ молодомъ и ученомъ математик то суровое и сатирическое направленіе его ума, которое такъ рзко высказалось впослдствіи. Впрочемъ, по смирной и безпечной своей натур, онъ скоро успокоился и боле всего обращалъ вниманія на свою любимую науку астрономію и также на иностранные языки. Безъ всякихъ учителей, онъ изучилъ французскій, нмецкій, англійскій и латинскій языки. Книгъ у него было мало, но онъ читалъ все, что только попадалось ему тогда подъ-руки.
Манера чтенія его была довольно оригинальная: взявъ книжку въ руки, онъ обыкновенно снималъ предварительно съ себя сапоги и запиралъ комнату на ключъ, потомъ осторожно расхаживалъ по комнат и безпрерывно стучалъ кулакомъ себ въ лобъ, какъ-бы желая, чтобъ все имъ прочитанное ни подъ какимъ видомъ не ускользнуло изъ его памяти. Жадность его къ чтенію была неимоврная: какъ обжора припадаетъ къ какому-нибудь лакомому блюду, такъ онъ припадалъ къ каждой печатной книжк.
Спустя десять лтъ посл полученія званія ‘подмастерья математическихъ навигаціонныхъ наукъ’, Кургановъ, наконецъ, былъ произведенъ въ первый чинъ — въ подпоручики. Это знаменитое для него событіе случилось въ 1756 году. Ему было тогда уже тридцать лтъ: въ тридцать лтъ онъ почувствовалъ себя въ первый разъ и вполн свободнымъ. Привыкнувъ къ Морскому корпусу, онъ остался при немъ въ качеств преподавателя. Потомъ, черезъ четыре года, произведенъ былъ въ поручики. Эти первые чины имли для него важное и ободрительное значеніе: во-первыхъ, они избавляли его отъ стснительной зависимости, во-вторыхъ, теперь онъ могъ смло употребить въ дло свои счастливыя способности. И дйствительно, онъ началъ охотне заниматься науками: званіе преподавателя въ низшихъ классахъ казалось ему ничтожно и онъ сталъ мечтать о томъ,какъ-бы сдлаться ему профессоромъ. Четыре года, не говоря никому ни слова, онъ готовился къ профессорскому экзамену. Работа его увнчалась успхомъ: 1764 г. С.-Петербургская Академія Наукъ удостоила его, по блистательному экзамену, званія профессора. На этомъ экзамен одинъ изъ начальствующихъ профессоровъ наивно сказалъ: ‘Солдатъ, а отвчаетъ точно дворянинъ.’ Объ этомъ разсказывалъ самъ Кургановъ. Съ этого времени счастіе начинаетъ ему боле улыбаться: съ одной стороны, онъ пріобрлъ почетную извстность краснорчиваго и ученаго педагога, съ другой — усплъ въ это время напечатать нсколько спеціальныхъ сочиненій и издать въ свтъ первую книжку своего ‘Письмовника’.
‘Письмовникъ’ въ первый разъ явился въ свтъ въ 1769 году. Кургановъ пользовался тогда вполн независимымъ положеніемъ: онъ былъ уже извстнымъ профессоромъ: многіе начали уже поговаривать и объ его остроуміи. Вроятно, къ этому же періоду его жизни надо отнести и его пристрастіе къ широкому архалуку и красному плащу. На лекціи онъ сталъ уже являться съ огромною палкою, которой стучалъ очень сильно, и, между дломъ, разказывалъ такіе злые анекдоты, что кадеты выписывались даже изъ лазарета, чтобъ только не пропустить его лекцій. Въ 1769 году, имя Курганова сдлалось положительно извстнымъ и въ литератур.
1769-й годъ — знаменитый и памятный годъ для нашей старой журналистики. Къ нему, по преимуществу, идетъ названіе — золотой екатерининскій годъ, годъ движенія и обновленія. До сихъ поръ еще не изслдовано, по какой именно причин въ этомъ году вдругъ образовалась цлая вереница журналовъ, прекрасныхъ сатирическихъ журналовъ, одушевленныхъ духомъ общественной критики и печатной правды, увы! продолжавшейся не долго тоже, по причинамъ, до сихъ поръ неизвстнымъ. ‘Всякая Всячина’ — эта первая прабабка, старая родоначальница нашихъ сатирическихъ журналовъ — явилась 1769 года, и была такъ плодовита, что въ одинъ годъ родила множество подобныхъ себ періодическихъ журналовъ. Эта почтенная и милая старушка, расплодившая такую благородную семью отечественныхъ журналовъ, издавалась Григоріемъ Козицкимъ, страстнымъ обожателемъ Ломоносова. Путешествуя долго по Европы, онъ желалъ даже иностранцевъ ознакомить съ Ломоносовымъ и съ этой цлью, вступая съ ними въ ученые споры и чтобъ окончательно убдить ихъ въ геніальности Ломоносова, отлично перевелъ на латинскій языкъ два его разсужденія: ‘О польз химіи’ и ‘О происхожденіи свта’. Неизвстно, убдилъ ли онъ, или нтъ своихъ противниковъ, но извстно то, что въ Берлин онъ торжественно объявилъ цлому ареопагу ученыхъ, что на нмецкомъ язык только есть одна хорошая книга ‘О строеніи міра’, Энниуса. (Впослдствіи онъ перевелъ ее на русскій языкъ). Этотъ-то Козицкій, бывшій при С.-Петербургской Академіи Наукъ лекторомъ философіи и словесныхъ наукъ, а впослдствіи статсъ-секретаремъ Императрицы Екатерины II, основалъ ‘Всякую Всячину’ и далъ первый настоящій толчекъ отечественной журналистик.
Успхъ и примръ его подйствовалъ магически на другихъ. Вслдъ за ‘Всякой Всячиной’ вылетлъ знаменитый ‘Трутень’, еженедльное изданіе Новикова, появилась ‘Смсь’, описывавшая, по ея собственному признанію, людскіе пороки и дла, достойныя осмянія, потомъ выскочила — по выраженію современниковъ — изъ тьмы кромешной ‘Адская Почта’ едора Эмина, Эмина, лица загадочнаго, производившаго aуроръ своею таинственной личностью, не знавшаго ни слова по-русски и въ два года сдлавшагося русскимъ писателемъ. Этотъ Эминъ, путешествовавшій по Азіи и Европ, бывшій и магометаниномъ и янычаромъ, посл множества превратностей въ своей судьб, принялъ православіе, прибылъ въ Петербургъ и въ десять лтъ своего пребыванія въ Роcсіи, сдлался — по свидтельству митрополита Евгенія — и романистомъ, и историкомъ, и богословомъ и, наконецъ, журналистомъ.
За ‘Всякой Всячиной’, ‘Трутнемъ’ и’Адской Почтой’, со всхъ сторонъ показались періодическіе листки, Козицкій, Новиковъ и Эминъ увлекли за собою остальныхъ, и вотъ, одно за другимъ, появились: ‘Полезное съ пріятнымъ’, ‘И то и сіо’, ‘Ни то ни сіо’, ‘Поденьщина’, которую ядовито величали другіе журналы кратко-хвостой госпожей поденьщиной. За ними слдовали: ‘Парнасскій Щепетильникъ’, ‘Трудолюбивый Муравей’, ‘Живописецъ’ Новикова, ‘Вечера’, ‘Кошелекъ’, ‘Мщанина’ и ‘Пустомеля’.
Большая часть означенныхъ журналовъ явилась въ 1769 и 1770 годахъ. Собственно въ 1769 расплодившемъ множество послдующихъ періодическихъ журналовъ, явилось разомъ восемь періодическихъ изданій. Оживленіе страшное, задоръ, полемика и сатира полились со всхъ сторонъ, журналистика въ первый разъ вспыхнула общимъ горячимъ сатирическимъ направленіемъ. Дружнымъ и благодтельнымъ дождемъ она отчасти не даромъ пала на многія сердца тогдашней эпохи, отчасти задла и растревожила легкіе умы многихъ современниковъ, но въ сущности только слегка вызвала дремавшія силы своихъ современниковъ на поприще лучшей дятельности. Вотъ въ какое знаменитое время, кипучее силами, трудное для соревнованій, явилось первое изданіе ‘Письмовника’. Кажется, не было никакой надежды на успхъ. Сверхъ чаянія Курганова, этотъ успхъ превзошелъ вс его ожиданія. Самъ Кургановъ впослдствіи говорилъ, что въ теченіе всей его жизни ему удалось одно только дло — ‘Письмовникъ’.
Но въ начал онъ сильно боялся, чтобъ его ‘Письмовникъ’ не заклевали журналы, враждовавшіе другъ съ другомъ и порицавшіе все, что только выходило не изъ ихъ редакціи. Впрочемъ, боязнь Курганова, ассигновавшаго свое профессорское жалованье на изданіе ‘Письмовника’, оказалась излишнею: его ‘Письмовникъ’ такъ ловко угадалъ потребности и вкусы тогдашней публики, да сверхъ того, кром веселости, сатиры и ироніи, столько сообщилъ ей дльнаго и основательнаго, что, въ этомъ отношеніи, опередилъ многіе тогдашніе журналы и сразу попалъ подъ покровительство публики. Если для него и былъ тогда сильный соперникъ, такъ это, конечно, одинъ только ‘Трутень’ Новикова, а остальные для него были не страшны, тмъ боле, что толстая, объемистая физіономія не-періодическаго изданія не могла внушить враждовавшимъ журналистамъ никакого опасенія.
Но что ‘Письмовникъ’ Курганова обратилъ на себя съ разу вниманіе, это доказываетъ то, что Эминъ, прочитавши его, прибжалъ къ Курганову знакомиться. Но чудакъ Кургановъ принялъ его довольно страннымъ образомъ: увидвши Эмина, онъ поспшно заперся на ключъ въ своей комнат, сказавши ему черезъ дверь на латинскомъ язык: ‘я не имю, подобно теб, 12-ти языковъ, и между нами не можетъ быть знакомства.’ Эминъ долженъ былъ принять это за намекъ, что онъ, Эминъ, свободно владлъ двнадцатью иностранными языками, но вроятне всего, что лукавый Кургановъ разумлъ подъ этимъ что-нибудь другое и видно имлъ какія-нибудь особенныя, неизвстный намъ причины, почему не хотлъ сходиться съ литераторомъ-янычаромъ.
Перечитывая старые журналы, самыя названія которыхъ теперь уже забыты, удивляешься, какая страстная и горячая борьба вдругъ закипла между появившимися періодическими изданіями. Въ юной, возникшей журналистик происходило отчасти то же, что, во дни оны, происходило когда-то въ удльныхъ княжествахъ: каждое изъ изданій хотло превзойти остальныя и стать во глав всхъ. И вотъ насмшка, зависть, полемика, даже личные, не совсмъ церемонные намеки, такъ и посыпались перекрестнымъ журнальнымъ огнемъ. Ловля подписчиковъ происходила самымъ комическимъ образомъ: говорятъ, что нкоторые въ особенности рьяные журналисты, давали даромъ нерасходившіеся нумера своего изданія, съ тмъ, чтобы получившій даровой нумеръ не подписывался на другіе журналы. Намъ разсказывали, что издатель ‘Поденьщины’ , какой-то Василій Тузовъ, зазжій провинціалъ, поссорился въ одномъ обществ съ родственницею Рубана, издателя ежесубботнаго изданія ‘Ни то ни сіо’, слдующимъ образомъ: необузданный провинціалъ, узнавъ, что молодая дама родственница его соперника, Рубана, подошелъ къ ней и брякнулъ: ‘сударыня, скажите вашему родственнику, что я его не боюсь и что онъ неосновательно думаетъ, что у меня нтъ денегъ на изданіе.’ Это интересное время, наивное и добродушное даже въ самой своей угловатости, погибло для историка русской литературы навсегда, и даже самые слухи объ немъ теперь кажутся намъ странными. Возникшія еженедльныя и ежемсячныя изданія 1769 года, метались точно сухая лоза на огн, бросились въ разныя стороны, бранились и мирились между собою, называли ‘Всякую Всячину’ Козицкаго бабушкой, уже выжившей изъ лтъ, которая отъ старости начинаетъ забываться, подражали другъ другу, но существованіе ихъ было шатко и непрочно. Отсутствіе подписчиковъ, недостатокъ статей и разгоряченная брань окончательно ихъ погубили. Одинъ только кургановскій ‘Письмовникъ’ оставался въ сторон, чуждый журнальной перебранки и довольный радушнымъ пріемомъ публики. Съ нимъ раздлялъ успхъ знаменитый новиковскій ‘Трутень’.
Не имя ничего общаго съ возникшими періодическими изданіями, ‘Письмовникъ’, не разсчитывавшій, вроятно, на долговчность, пережилъ однако, вс изданія. Быстро и шумно возникли они и также быстро исчезли: къ концу года почти вс прекратили свое существованіе. Но ‘Трутень’ еще дышалъ: онъ имлъ полное право на продолженіе своей жизни: критика и сатира были еще довольно сильны въ немъ. Но при всемъ томъ, онъ протянулъ свое существованіе не на долго: черезъ годъ и его не стало. Перечитывая ‘Трутень’ 1770 года, видишь, какъ онъ замтно падалъ и изнемогалъ. Это былъ уже не прежній ‘Трутень’ 1769 года съ своей меткой сатирой, въ иныхъ мстахъ достойной самого Фонъ-Визина, ‘Трутень’ 1770 года словно упалъ духомъ, словно потерялъ охоту къ прежней дятельности и сохранилъ одинъ только блдный намекъ на прежнее остроуміе и дкость. Съ нимъ прекратились вс изданія 1769 года. Но впослдствіи, именно черезъ два года, Новиковъ обновился другими силами и новый его журналъ ‘Живописецъ’ самымъ блистательнымъ образомъ продолжалъ прежнее направленіе ‘Трутня’ и выдержалъ пять тисненій. Но уже во время успховъ ‘Живописца’, несмотря на короткій двухгодичный промежутокъ времени, исчезли самые слды отъ изданій 1769 года, словно они завалились куда-то, словно никогда не печатались.
Отъ этого общаго крушенія, поглотившаго вс періодическія изданія 1769 года, уцллъ одинъ ‘Письмовникъ’. Онъ спасся, во-первыхъ, благодаря своему независимому положенію, т. е. благодаря тому, что не былъ, подобно періодическимъ листкамъ, поставленъ въ необходимость срочнаго выхода, во-вторыхъ, курсъ русской словесности, помщенный въ ‘Письмовник’, боле всего поддержалъ его въ это трудное время, обильное изданіями, бдное читателями. ‘Письмовникъ’ хвалили и покупали на расхватъ, подписчики его безпрерывно увеличивались и онъ выдержалъ восемь изданій въ Москв и С.-Петербург. Митрополитъ Евгеній, врный цнитель старыхъ литературныхъ произведеній, свидтельствуетъ такъ: ‘сія книга (‘Письмовникъ’) долгое время считалась классическимъ курсомъ и хрестоматіею русской словесности.’ Похвала огромная и мы будемъ имть еще случай доказать, что она вполн заслуженная.
О томъ, въ какихъ отношеніяхъ въ то время находился Кургановъ съ Козицкимъ, Новиковымъ, Эминымъ, Рубаномъ и другими издателями — намъ совершенно неизвстно. Мы уже видли, какъ этотъ гордый литературный нелюдимъ обошелся съ Эминымъ. Изъ его ‘Письмовника’ даже не видно, что изданіе его совпало съ другими журналами и въ такое памятное время для юной русской журналистики. Очень можетъ быть, что Кургановъ, нелюдимый въ общежитіи, удалявшійся всего, не былъ даже съ ними знакомъ или по-крайней-мр очень мало.
Между-тмъ, профессорство Курганова, независимо отъ литературныхъ успховъ, шло блистательно. Вслдъ за ‘Письмовникомъ’ онъ издалъ того-же 1769 года: ‘Элементы Геометріи, то-есть: первыя основанія науки о измреніи протяженія, состоящія изъ осьми Евклидовыхъ книгъ, изъясненныя новымъ способомъ, удобопонятнйшимъ юношеству’. Геометрія эта была принята въ число учебниковъ и по ней стали обучаться кадеты. Служба Курганова тоже подвигалась, но она какъ-то ему не совсмъ удавалась. Такъ, въ 1771 году, онъ былъ назначенъ главнымъ инспекторомъ классовъ, но въ 1775 году, директоръ корпуса Иванъ Логиновичъ Голенищевъ-Кутузовъ смнилъ Курганова съ инспекторства и оставилъ его только профессоромъ.
‘Въ приказахъ по корпусу, хотя отдана ему, Курганову, при этомъ благодарность — замчаетъ безпристрастный историкъ Морскаго корпуса {См. ‘Исторію Морскаго Кадетскаго Корпуса’, г-на Веселаго.} — но на самомъ дл смна произошла по личному нерасположенію директора.’ И дйствительно, съ такимъ прямымъ характеромъ, какой былъ у Курганова, смло порицавшаго все дурное и недостойное — ему трудно было ладить съ людьми. Какъ философъ, равнодушный ко всему, что относилось лично до его особы, онъ никогда не оставался равнодушнымъ, если дло касалось науки и воспитанія юношества. Профессорство свое онъ такъ любилъ, что, не смотря на вс непріятности, ни за что не хотлъ его оставить и продолжалъ служить, ничего не требуя отъ начальства. ‘Такой необыкновенный человкъ — горячо замчаетъ тотъ же историкъ корпуса — каковъ былъ Николай Гавриловичъ Кургановъ, поставленный судьбою на другое, боле видное мсто, по справедливости пріобрлъ бы себ громкую извстность, полное уваженіе современниковъ и почетное имя въ литератур’ {См. ‘Исторію Морскаго Кадетскаго Корпуса’, г. Веселаго.}.
Горести и неудачи дйствовали на своеобразнаго Курганова не такъ, какъ они обыкновенно дйствуютъ на другихъ людей, слабыхъ и самолюбивыхъ, самая сильная неудача не долго его тревожила и касалась только слегка. Такъ, въ годъ своего удаленія отъ инспекторства, онъ сказалъ съ улыбкою: ‘все пустяки! я напишу одну книжку’… И дйствительно, въ томъ же 1775 году онъ написалъ и представилъ въ Адмиралтействъ-Коллегію огромное сочиненіе, подъ заглавіемъ: ‘Универсальная ариметика, содержащая основательное ученіе, какъ легчайшимъ способомъ разныя, вообще случающіяся, математик принадлежащія ариметическія и алгебраическія выкладки производить’. Эта ‘Универсальная Ариметика’, разсмотрнная Адмиралтействъ-Коллегіею и одобренная профессоромъ Поповымъ, была съ восторгомъ принята для руководства въ корпус и вытснила собою знаменитую ариметику Леонтія Магнитскаго. Происшествіе это надлало, въ свое время, большаго шуму, потому-что сочиненіе Магнитскаго, бывшее главнымъ руководствомъ везд, считалось такимъ фундаментальнымъ сочиненіемъ, соперничать съ которымъ не было никакой возможности. Но достоинства Ариметики Курганова были такъ несомннны, написаны такимъ простымъ и яснымъ языкомъ, что знаменитый Магнитскій съ своимъ славянскимъ языкомъ и запутанными опредленіями — окончательно и навсегда померкъ въ учебной литератур. По указу Коллегіи, книга Курганова была напечатана въ 1777 году, впрочемъ, ‘на коштъ его, Курганова’.
Когда друзья автора ‘Письмовника’ поздравляли его съ такимъ необыкновеннымъ, по ихъ мннію, успхомъ, онъ съ улыбкою отвчалъ имъ своею неизмнною фразою: ‘все это пустяки! такую ли еще можно книжечку написать’… И какъ бы въ поддержаніе своихъ словъ, онъ того же 1777 года напечаталъ: ‘Книгу о наук военной, съ описаніемъ бывшихъ знатнйшихъ атакъ, и съ присовокупленіемъ науки о перспектив и Словаря Инженернаго’. Сочиненіе это, не смотря на устарвшій языкъ, въ высшей степени интересно и замчательно: многія мста его, при описаніи знатнйшихъ баталій, даютъ ясно чувствовать, что проницательный матъ Курганова точно сознавалъ ту справедливую мысль, что у насъ, на Руси, этого даровитыхъ военныхъ людей, но многимъ изъ нихъ не достаетъ военнаго образованія, знакомства съ великими личностями прославленныхъ полководцевъ. Изъ всего видно, что авторъ проникнулся своимъ предметомъ, что сердце его стучало сильне, когда онъ, какъ тонкій критикъ, обращалъ свое вниманіе на какую нибудь важную баталію и говорилъ о томъ значеніи военной науки, какую она должна имть для каждаго образованнаго офицера. Чрезвычайно жаль, что у насъ въ настоящее время не пишутъ подобныхъ сочиненій, потому-что, со временъ Курганова, многое уже давно устарло и военныя науки далеко шагнули впередъ.
Но это сочиненіе Курганова прошло, къ сожалнію, незамченнымъ. Посл его ‘Письмовника’ — это самое оживленное и интересное произведеніе. Одни только благородные моряки привтствовали стараго профессора, съ признательностью помня, что онъ, нсколько лтъ тому назадъ, перевелъ для нихъ съ англійскаго языка теорію извстнаго англичанина мистера Вильгета, подъ заглавіемъ: ‘Опытъ о теоріи и практик управленія кораблей’, съ присовокупленіемъ своихъ собственныхъ весьма обширныхъ прибавленій, касавшихся практики и морской тактики. Этотъ ‘Опытъ’ Курганова до 1804 года включительно, то-есть до изданія ‘Новаго опыта морской практики’ Гамалея — человка, столь извстнаго въ исторіи Морскаго корпуса — былъ единственный въ своемъ род. По мннію ученыхъ моряковъ, ‘Опытъ’ Курганова былъ не чуждъ недостатковъ и даже погршностей, такъ какъ авторъ его никогда не былъ самъ морякомъ,— но въ немъ такъ много было помщено свдній, что вс морскіе офицеры старались пріобрсти его. Этотъ ‘Опытъ’ долгое время былъ у многихъ въ род настольной книги, въ особенности у тхъ, которые не знали иностранныхъ языковъ. Кургановъ не придавалъ особаго значенія этому сочиненію, утверждая, и совершенно справедливо, что это переведенная теорія мистера Вильгета.
Интересно было бы знать, имлъ ли хотя какое-нибудь вліяніе на Курганова неуспхъ его ‘Книги о наук военной съ описаніемъ знатнйшихъ баталій’. Судя по его характеру, безпечному въ счастіи и равнодушному до изумительной степени въ несчастіи, сомнительно, чтобъ онъ пришелъ отъ этого въ отчаяніе. Не таковъ былъ человкъ: угрюмый и важный по наружности, но юмористъ и безпечный весельчакъ въ душ, онъ никогда ни озлоблялся противъ своей судьбы. Кстати, старикъ имлъ одну только слабость, противъ которой онъ не могъ бороться: онъ любилъ выпить {См. Морской Сборникъ, статью г. Мельницкаго: ‘Адмирадъ Рикордъ и его современники’.}. Да и винить его за это съ нашей стороны будетъ гршно, если вспомнимъ его вчно-трудовую жизнь и горькую долю, которую онъ перенесъ до полученія дворянства. Впрочемъ, кутёжъ нисколько не мшалъ ему быть самымъ точнымъ и исправнымъ человкомъ по служб.
Въ ‘Письмовник’ есть одно стихотвореніе, неизвстно кмъ написанное, неловкое и тяжелое по стиху, но оно, кажется, какъ-будто рисуетъ терпніе и философскій взглядъ на жизнь нашего стоика Курганова:
Кто въ немощь тломъ впалъ — врачи того лечатъ,
Хоть нкогда больныхъ лекарствомъ въ землю мчатъ.
Кто жъ духомъ заболлъ — такому бъ отъ Сократа
Долгъ помощи желать, оставивъ Гиппократа.
По нын философъ для многихъ страненъ есть,
И мудрости прямой едва бываетъ честь,—
Такъ врачество даю болящимъ изъ піита,
(Къ піитамъ и у насъ легка дорога бита!)—
О! вы, въ которыхъ боль по безпокойству духа,
Крушиться ль кто изъ васъ отъ ложна въ людяхъ слуха,
Тщеславный ли язвитъ и жалитъ гд кого,
Прегрубый ли блюетъ всмъ звомъ на него,
Безумный ли какой ругаетъ безобразно,
Отъ злобы ль стервенясь иной порочитъ разно,
Ничтожитъ ли давно съ презоромъ гордый фертъ,
Чрезъ сильнаго ль бднякъ несправедливо стертъ,
По страсти ль чмъ тебя и нагло кто обидитъ,
Безъ всякихъ ли причинъ — сверхъ мры ненавидитъ,
Иль предпочтенъ теб въ способности другой,
Или врагомъ возсталъ нечаянно другъ твой,
Илъ ухищренный льстецъ копаетъ ровъ лукавно,
(На пагуб твоей возвысился бъ онъ славно!)
Иль въ очи, ни при комъ хвалить не престаетъ,
Иль словомъ:— страждетъ кто изъ васъ навтъ поносный
И такъ, что жизни вкъ затмъ ему несносный,—
Послушайте — что вамъ Горацій предлагаетъ,
Да боле вашъ духъ не преизнемогаетъ:
‘Какъ зло васъ, говоритъ, съ покоемъ разлучитъ,
‘Терпите: всякъ, терпя, суровость умягчитъ’.
Но обратимся къ дальнйшему ходу простой, небогатой событіями жизни Курганова.
Достаточно двухъ словъ, чтобъ разсказать всю служебную его карьеру за послднее время: въ 1784 г. онъ былъ преміеръ-майоромъ, потомъ получилъ орденъ, потомъ награжденъ чиномъ полковника и дальше ужь не подвигался на поприщ отличій. За четыре года до его смерти, онъ снова былъ сдланъ инспекторомъ классовъ. Старикъ ршительно былъ озадаченъ: будучи профессоромъ около 50 лтъ, онъ никакъ не хотлъ разстаться съ прежними занятіями и поступилъ слдующимъ образомъ: свою каедру астрономіи и навигаціи онъ уступилъ другому учителю, а самъ подалъ въ канцелярію прошеніе, умоляя, чтобъ ему дозволили читать кадетамъ физику. Разумется на это охотно согласились и дло, къ удовольствію Курганова, уладилось благополучно. Но инспекторство не слишкомъ его занимало и скоро его лекціи физики сдлались самыми оживленными и любимыми для кадетовъ старшихъ классовъ. Онъ производилъ физическіе опыты самымъ оригинальнымъ образомъ и начиналъ всегда съ какаго-нибудь анекдота. Говорятъ, что производя опыты объ электричеств, онъ бывалъ великолпенъ, составлялъ самыя затйливыя группы изъ кадетовъ и, съ помощію электрическаго тока, заставляя ихъ невольно присдать къ полу, замчалъ: ‘а колнки у тебя слабы, старайся, чтобъ голова была покрпче’. На его лекціи часто являлись опытные и свдущіе моряки: видно, кром оригинальнаго изложенія, эти лекціи сообщали еще много дльнаго и основательнаго, если ихъ такъ охотно посщали.
Кургановъ умеръ въ Кронштат, 1796 года, января 13, на 69 году отъ роду. Онъ переселился въ Кронштадтъ по слдующему обстоятельству: Морской корпусъ, по распоряженію правительства, былъ переведенъ изъ Петербурга въ Кронштадтъ, и Кургановъ, поприще котораго нераздльно было связано съ судьбою корпуса, тоже перешелъ туда. Онъ купилъ себ здсь небольшой домикъ и принялся за обычныя свои занятія. Но перемщеніе корпуса въ Кронштадтъ имло, какъ впослдствіи увидло само начальство, весьма дурное вліяніе на воспитанниковъ. Павелъ I сдлалъ большое благодяніе для корпуса, возвративъ его снова въ Петербургъ, потому-что шалости воспитанниковъ превосходили всякую мру. Они забирались въ лавки безъ спроса хозяина, похищали, ради шутки, дрова, сторожевыхъ собакъ, для курьезу переводили лошадей изъ одной конюшни на другую, и т. д. Вс боялись кронштадтскихъ ребятъ, какъ ихъ называли тогда. Кургановъ былъ въ то время профессоромъ при корпус, спустя нсколько лтъ, на долю его выпало сдлаться инспекторомъ въ это трудное и тяжелое время. Кадеты любили его, но, зная благодушіе и невзыскательность своего начальника, длали самыя отчаянныя выходки. Въ этотъ отдаленный періодъ Морскаго корпуса, прежнее старинное удальство, которое было тогда въ такой мод, доживало свои послдніе дни. Конечно, четыре года инспекторства въ Кронштадт были самымъ тревожнымъ временемъ для Курганова.
Въ шведскую войну 1790 г., когда Екатерина II сдлала распоряженіе, чтобъ Кронштадтъ готовъ былъ встртить нападеніе непріятеля, взрослые воспитанники Морскаго корпуса, мужественные и бравые, стояли въ числ защитниковъ Кронштадта. Они съ готовностью стали къ орудіямъ и провели цлую ночь въ ожиданіи нападенія непріятеля. За неимніемъ положительныхъ свдній, мы не можемъ сказать, какую роль при этомъ случа занималъ нашъ Кургановъ. Неужели и онъ, въ своемъ фантастическомъ красномъ плащ, явился въ числ охотниковъ принять участіе въ поджидаемомъ побоищ, описывать которыя такой былъ мастеръ? Вроятне всего, что онъ, какъ профессоръ (онъ не былъ тогда еще инспекторомъ), былъ въ числ простыхъ зрителей и только со стороны посматривалъ на воинственную энергію своихъ бравыхъ птенцовъ. Притомъ его фигура такъ мало представляла воинственнаго, что врядъ ли могла она внушить что-либо воспитанникамъ, исключая разв смха.
Зато Николай Гавриловичъ былъ неоцненный человкъ въ дл преподаванія. Митрополитъ Евгеній, съ замтнымъ уваженіемъ къ его педагогическимъ способностямъ, такъ отзывается объ немъ: ‘онъ (Кургановъ) около 50-ти лтъ занимался обученіемъ морскихъ кадетовъ навигаціи и астрономіи, а въ послдніе годы преподавалъ опытную физику. По всмъ предметамъ, коимъ обучалъ онъ, самъ сочинилъ, или по-крайней-мр изъ разныхъ сочинителей собралъ и перевелъ классическія книги, по коимъ и вс кадеты до 1805 года обучались, а нкоторыя его книги и до нын во флот употребляются, какъ напримръ его: ‘Собраніе астрономическихъ таблицъ, нужнйшихъ для мореплаванія, съ присовокупленіемъ разныхъ примчаній’.
Авторъ же ‘Исторіи Морскаго Корпуса’, имвшій случай ближе ознакомиться съ педагогическою дятельностью автора ‘Письмовника’, еще съ большею похвалою отдаетъ ему должное. ‘Морской Корпусъ — пишетъ онъ — долженъ гордиться Кургановымъ, въ темное время Морской Академіи, онъ умлъ пріобрсти обширное современное образованіе — и относительно пользы, принесенной корпусу, а черезъ него и флоту, на ряду съ Кургановымъ можетъ стать разв только одинъ Гамаля’ {Очеркъ Исторіи Морскаго Кадетскаго Корпуса, стр 162. Гамаля, незабвенный для Морскаго Корпуса дятель, посл смерти поэта Хераскова, единодушно былъ избранъ на мсто его дйствительнымъ членомъ Россійской Академіи. Онъ умеръ 1817 г.}.
По части математическихъ наукъ, Кургановъ написалъ слдующія сочиненія:
1) Генеральная Геометрія съ Тригонометріею (Напеч. 1765 г., въ Спб.).
2) Ариметика съ начальною Алгеброю. (Напеч. въ первый разъ 1771 г., въ Спб., и потомъ выдержавшая множество изданій).
3) Универсальная Ариметика, и т. д. (1777, Спб.), та самая, которая окончательно убила извстную ариметику Леонтія Магницкаго. Сверхъ Универсальной Ариметики, Кургановъ сочинилъ еще другую ‘Ариметику, или числовникъ, содержащій въ себ вс правила числовной выкладки, случающейся въ общежитіи, въ пользу всякаго учащагося воинскаго, статскаго и купеческаго юношества’. (Четвертое изданіе ея было въ 1791 г., Спб.).
4) Сюда же относятся его переводы: Бугерово сочиненіе о навигаціи, содержащее теорію и практику морскаго пути, съ франц. Это была одна изъ полезнйшихъ книгъ, она выдержала нсколько изданій уже въ начал ныншняго столтія.
5) Переводъ, о которомъ мы упоминали: ‘Опытъ о теоріи и практик управленія кораблей г-на Вильгета, съ англійскаго. (Напеч. 1774 г., Спб.).
6) Евклидова геометрія. По ней долгое время обучались кадеты въ корпус.
7) Будучи еще воспитанникомъ и занимаясь въ класс учителя Вентурини, ученики котораго вообще мало успвали, Кургановъ, изучавшій въ то время иностранные языки, къ великому соблазну педанта-учителя, перевелъ съ французскаго на русскій ‘Элементы геометрическіе’, ‘Физическою астрономію и часть Свтильника Морскаго’. Учитель не совсмъ былъ доволенъ неутомимостью своего ученика, и когда послдній приставалъ къ нему съ вопросомъ: что перевести ему еще съ латинскаго языка по части астрономіи, ‘Ну, замтилъ лнивый Вентурини: а еще говорятъ, что ученики мои ничего не успваютъ!’
Если отнесемъ сюда: ‘Астрономическія таблицы’ и ‘Книгу о наук военной’, то будемъ имть довольно полное, кажется, понятіе о всемъ, что перевелъ и написалъ Кургановъ, сверхъ своего знаменитаго ‘Письмовника’. Новиковъ еще упоминаетъ объ ‘Универсальной россійской грамматик съ седмью присовокупленіями’, но сочиненіе это напечатано въ начал ‘Письмовника’, отдльнаго изданія мы нигд не встрчали.
Краткій обзоръ жизни и трудовъ Курганова — конченъ {Къ сожалнію, мы не пользовались ни какими рукописными источниками. О томъ, какъ трудно у насъ добывать ихъ, лучше всего показываетъ слдующій случай. Намъ сообщилъ его Н. Я. Прокоповичъ въ то время, когда мы ужь совсмъ кончили свою статью о Курганов.
Гоголь разсказывалъ г. Прокоповичу, какъ однажды Пушкинъ почему-то очень заинтересовался Кургановымь и даже хотлъ написать его біографію. Съ этой цлью Пушкинъ отправился на поиски: распрашивалъ старыхъ литераторовъ, рылся въ прежнихъ журналахъ, сердился и жаловался, но поиски его остались совершенно безуспшными, онъ не могъ даже добиться, когда жилъ Кургановъ и гд онъ служилъ. Нельзя не пожалть о такой неудач, потому-что мы, вроятно, имли-бъ одну изъ превосходнйшихъ біографій, написанную Пушкинымъ про одного изъ оригинальныхъ людей прежняго времени. Впрочемъ, равнодушіе нашихъ соотечественниковъ ко всякимъ вообще мемуарамъ и рукописнымъ запискамъ такъ велико, что Пушкинъ и въ настоящее время не отыскалъ бы много матеріаловъ…}. Нельзя сказать, чтобы Николай Гавриловичъ могъ похвалиться особеннымъ счастьемъ, нельзя также сказать, чтобъ его жизнь была разнообразна и радостна въ своемъ теченіи, но эта жизнь пройдена имъ твердо, полезно и честно. Старикъ умлъ пренебрегать житейскими неудачами, въ своемъ смшномъ плащ, онъ ни передъ кмъ не гнулъ униженно шеи, выбившись изъ простаго сословія, одолженный всми успхами самому себ, онъ былъ гордъ, независимъ и жостокъ въ выраженіяхъ. Судьба не слишкомъ жаловала умнаго и почтеннаго старика и даже въ родномъ своемъ сын, Петр Николаевич, онъ мало видлъ утшенія. Товарищъ адмирала Рикорда, сынъ Курганова, получившій отъ отца отличное образованіе, предавался самой жалкой страсти — пьянству {См. Морской Сборникъ, No 2, 1856 г.}. Вотъ что разсказываетъ объ этомъ авторъ біографіи Рикорда, г. Мельницкій:
‘Однажды остановился у Рикорда и Коростовцева пріхавшій изъ Кронштадта, отставной капитанъ-лейтенантъ Петръ Николаевичъ Кургановъ (сынъ инспектора Николая Гавриловича Курганова), человкъ образованный, но имвшій пагубную страсть… Петръ Кургановъ служилъ во флот лейтенантомъ и, выйдя въ отставку, жилъ въ Кронштадт, въ домик, оставшемся посл отца, вмст съ его сочиненіями, продавая ихъ, Петръ Николаевичъ кое какъ существовалъ, пока не были распроданы вс экземпляры. Въ то время учреждался Харьковскій университетъ, устройство этого заведенія поручено было графу Потоцкому. Петръ Николаевичъ, посвятивши графу посмертныя сочиненія своего отца {Какія посмертныя сочиненія онъ посвятилъ гр. Потоцкому, г-нъ Мельницкій объ этомъ не упоминаетъ. Впрочемъ, Митрополитъ Евгеній говоритъ, что посл смерти автора ‘Письмовника’ остались неизданными: переведенныя имъ съ англійскаго языка ‘Опытная Физика’ и нкоторыя другія сочиненія. Не ихъ ли посвятилъ молодой Кургановъ гр. Потоцкому? Но сколько вамъ извстно, они печати не видли.}, просилъ графа о мст для себя. Графъ общалъ опредлить его помощникомъ инспектора въ университетъ. Пріхавъ въ Петербургъ съ тмъ, чтобъ явиться къ графу, Кургановъ предался своей страсти и забылъ о своемъ благодтел. Напрасно Рикордъ и Коростовцевъ увщевали своего гостя образумиться и скоре явиться къ графу, представляя вс непріятныя послдствія такой медленности. Видя, что слова ихъ безполезны, они прибгли къ обману: достали богатую ливрею и, нарядивъ въ нее одного изъ офицерскихъ деньщиковъ, приказали ему явиться къ Курганову и сказать, что графъ Потоцкій прислалъ за нимъ. Кургановъ струсилъ и сказался больнымъ. Тогда Рикордъ и Коростовцевъ, упросили одного изъ офицеровь одться въ длинополый докторскій сюртукъ и выдать себя за доктора-нмца, будто бы присланнаго отъ графа къ Курганову, лечить его. Офицеръ прекрасно исполнивъ свою роль: коверкалъ русскій языкъ, посадилъ Курганова на діету, запретилъ вино и за исполненіемъ своихъ предписаній наблюдалъ строго.’ (Петръ Кургановъ, не много спустя посл этого насильственнаго излеченія, получилъ общанное мсто, но скоро умеръ).
Передавъ, по возможности, все, что боле или мене относилось до Курганова,— перейдемъ теперь къ его ‘Письмовнику’, въ одно и тоже время шутливому и забавному, дльному и серьозному. Книга эта, право, одна изъ оригинальныхъ въ старой, ужь отжившей литератур прежняго времени.
Въ первый разъ ‘Письмовникъ’ былъ изданъ, какъ мы ужь замтили, въ 1769 году. Время появленія его совпадаетъ съ тою эпохою въ жизни Курганова, когда онъ выдержалъ блистательный экзаменъ въ Академіи Наукъ и получилъ званіе профессора. Вроятно, это было самое счастливое время для Курганова, нсколько времени спустя, онъ издалъ первую книжку своего ‘Письмовника.’
‘Письмовникъ’ не можетъ жаловаться на сухой пріемъ русской публики: онъ выдержалъ боле восемнадцати изданіи, онъ былъ свидтелемъ, какъ пали изданія, возникшія съ нимъ въ одно время. ‘Письмовникъ’ былъ въ такомъ ходу, въ прежнее время, что сынъ Курганова долгое время продавалъ его и сдлалъ нсколько изданій, многія учебныя заведенія выписывали ‘Письмовникъ’, особенно для курса русской словесности. Въ этомъ случа осторожное начальство поступало такъ: вырывало изъ книги учебный курсъ и особо его переплетало, а ocтальныя присовокупленія и повсти ‘Письмовника’ давало читать только взрослымъ воспитанникамъ.
Съ прекращеніемъ ‘Живописца’ — новиковскаго, богатаго и обильнаго сатирою, остался одинъ ‘Письмовникъ’, который отчасти поддерживалъ прежнее сатирическое направленіе. Періодическія же изданія Новикова, возникшія посл ‘Живописца’, какъ-то: его ‘Утренній Свтъ’, ‘Вечерняя заря’, ‘Покоящійся Трудолюбецъ’, ничего не имли общаго съ прежнимъ направленіемъ, даже трудно врить, что эти изданія того же Новикова, блестящаго и сатирическаго: такъ сухи, вялы и риторичны они.
Прежнее направленіе, широко рисующее картины современныхъ нравовъ, казнившее упорное невжество, легкомысленную привязанность ко всему иностранному, съ прекращеніемъ ‘Трутня’ и ‘Живописца’, исчезло. Потомство ‘Всякой Всячины’ Козицкаго съ быстротой неслыханной прекратило свое молодое, недолговчное существованіе. Спрашивается, чмъ объяснилъ такое скорое прекращеніе періодическихъ журналовъ, возникшихъ въ 1769 году? Намъ кажется, что причины этого были, главнйшимъ образомъ, слдующія: во-первыхъ, наша публика имла тогда особенное воззрніе на литературу: она смотрла на нее боле какъ на забаву, чмъ на серьозное занятіе, во-вторыхъ, многіе журналы возникли чисто случайно, какъ напр. ‘Поденщина’ Василія Тузова, не имвшая ни сотрудниковъ, ни своего взгляда на литературу и общество, ни матеріальныхъ средствъ, а единственно явившаяся изъ подражанія другимъ журналамъ. ‘Поденщина’ прямо и откровенно изъясняетъ причину своего появленія. ‘Пользуясь блаженствомъ настоящаго времени, въ которомъ, между безчисленными для благополучныхъ Россіянъ выгодами, изданіе каждому въ печать трудовъ своихъ безпрепятственно дозволяется, предпринялъ я издавать гражданству сіи листочки {См. ‘Поденщина, или ежедневныя изданія,’ вступленіе, стр. 31.}.’ Но увлекаясь одною лишь безпрепятственностью печатанія, журналъ, не имвшій ничего фундаментальнаго въ своей основ, мгновенно палъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, подписчики не покупали изданій: обыкновенно подписывался одинъ человкъ, а двадцать брали у него на прочтеніе. На этотъ дурной обычай, такъ много повредившій развитію нашей книжной торговли, есть множество жалобъ и намековъ въ старыхъ журналахъ. Въ одномъ изъ нихъ сказано прямо, что еженедльный нумеръ выписывалъ обыкновенно какой-нибудь великій охотникъ до чтенія, а читали его вс: приказный, солдатъ, щеголиха, прізжій помщикъ, лавочникъ и т. д. Если Новиковъ, человкъ съ авторитетомъ и связями, говорилъ, что его ‘Трутень, съ превеликой печали по кончин своихъ современниковъ (изданій) и самъ умираетъ’ {См. ‘Трутень’, еженедльное изданіе.}, что-же оставалось длать другимъ журналистамъ? Весьма понятна печальная катастрофа, постигшая журналы, посл словъ Новикова, засвидтельствовавшаго это событіе такъ: ‘надлежитъ замтить, что поколніе еженедльныхъ 1769 года сочиненій съ нимъ (Трутнемъ) прескается. Противъ желанія моего, читатели, я съ вами разлучаюсь, обстоятельства мои и ваша обыкновенная жадность къ новостямъ, а посл того отвращеніе, тому причиною. Въ минувшемъ и настоящемъ годахъ, издалъ я во удовольствіе ваше, а можетъ быть и ко умноженію скуки, ровно 52 листа, а теперь издаю 53-й и послдній: въ немъ-то я прощаюсь съ вами и на всегда разлучаюсь.’ Хотя Новиковъ очень остроумно и и весело шутитъ по случаю этой разлуки, но послднія слова его раставанія (довольно объемистаго по числу страницъ) отзываются невольной грустью: ‘Прощайте, неблагодарные читатели, я не скажу больше ни слова.’
Впрочемъ, для того чтобъ вполн изслдовать причину быстраго наплыва и еще боле быстраго исчезновенія изданій 1769 года, необходимо указать еще на одно важное обстоятельство.
Крупная и сильная сатира, направленная на современныя нравы, очень была не по вкусу тогдашней публик. Но вс знали, что сама Императрица Екатерина II писала сатирическія вещи и поощряла другихъ на этомъ поприщ, вотъ почему многіе терпли насмшливость и колкость журналовъ. Не желая отстать отъ Императрицы и высшаго общества, затаивъ злобу, даже старались смяться, увряя, что подобное направленіе, поощряемое Государынею, благодтельно для общества русскаго. Но что длалось въ душ подобныхъ господъ, это, какъ нельзя боле, характеризуетъ знаменитое письмо Новикова, напечатанное въ его журнал. Онъ шутя разсказывалъ, что будто-бы получилъ это посланіе съ почтоваго двора, изъ сельца Краденова, отъ какого-то доброжелателя Ермолая, который пишетъ ему, между прочимъ, слдующее: ‘Слушай-ка, братъ, Живописецъ! на шутку что-ли я теб достался? Не на такова ты наскочилъ. Разв ты еще не знаешь приказныхъ, такъ отвдай, потягайся. Вдомо теб буди, что какъ скоро пріду я въ Петербургъ, то подамъ на тебя челобитье въ безчесть. Знаешь ли ты, молокососъ, что я имю патентъ, которымъ повелвается признавать меня и почитать за добраго, врнаго и честнаго титулярнаго совтника? А ты, забывъ законы духовные и гражданскіе, осмлился назвать меня яко бы воромъ. Чмъ ты это докажешь? Я хотя и отршенъ отъ длъ однакожъ не за воровство, а за взятки, а взятки не что иное, какъ акциденція. Воръ тотъ, который грабитъ на прозжей дорог, а я биралъ взятки у себя въ дом, а дла вершилъ въ судебномъ мст. А къ тому-же, я никого до смерти не убилъ. Глупой человкъ! да это и указами за воровство не почитается, а называется похищеніемъ казеннаго интереса, — понимаешь ли ты, что и врить этому не хотятъ, что есть безсовстные судьи, безчеловчные помщики, безразсудные отцы, безчестные сосди и грабители управители. Чтожь ты изъ пустаго въ порожнее переливаешь? — ну, братъ, маляръ, образумился ли ты? Послушай: хотя ты меня и обидлъ, однакожь, я суда съ тобою заводить не хочу, если ты раздлаешься со мною порядкомъ и такъ, какъ водится между честными людьми. Сдлаемъ мировую: заплати только мн, да жен моей безчестье, что надлежитъ по законамъ, а буде не такъ, то по суду взыщу съ тебя все до копйки. Мн заплатишь безчестье по моему чину, жен моей въ двое, тремъ сыновьямъ — недорослямъ въ-полы противъ моего жалованья, четыремъ дочерямъ моимъ, двицамъ, въ-четверо каждой, а къ тому времени, авось либо Богъ опростаетъ мою жену и родить дочь, такъ еще и пятой заплатишь. Къ эдакимъ тяжбамъ мн ужъ не привыкать, я многихъ молодчиковъ отдлалъ такъ, что однимъ моимъ, жены моей и дочерей безчестьемъ, накопилъ тремъ дочерямъ довольное приданое. Чтожь длать, живучи въ деревн отставному человку? чмъ нибудь надобно промышлять. Многіе изволятъ умничать, что живучи въ деревн, можно-де разбогатть однимъ домостроительствомъ и хорошимъ смотрніемъ за хлбопашествомъ: да я эдакимъ вракамъ не врю. Хлбъ-таки хлбомъ, скотина скотиною, а безчестье въ головахъ (на переди). Да полно, что объ этомъ и говорить, на такія глупыя разсужденія нечего смотрть: которая десятина земли принесетъ мн столько прибыли, какъ мое безчестье?’ А въ заключеніе помщикъ сельца Краденова, доброжелатель Ермолай, совтуетъ сатирику вспомнить, что брань на вороту не виснетъ. Строки эти несомннно доказываютъ, что одно только просвщенное вниманіе Екатерины II и ея великая забота къ искорененію пороковъ своего народа,— удерживали большинство отъ накопившагося презрнія и гнва къ издателямъ, которые вздумали говорить чуждыя и дикія для ихъ слуха вещи. Но вс знали, что Императрица, сама занимаясь литературными сочиненіями, покровительствуетъ писателей,— поэтому самые грубые и закоренлые враги правды и просвщенія смирялись, но зато такъ мало было сочувствія къ появившимся журналамъ, что они, не имя подписчиковъ, пали. Одинъ только ‘Живописецъ’ Новикова, лучшій и благороднйшій журналъ прежняго времени, выдержалъ пять изданій, да къ этому еще примкнулъ ‘Письмовникъ’ Курганова, на долю котораго выпало еще боле счастья — онъ выдержалъ въ то время восемь изданій. Но прошло еще нсколько лтъ — и отъ изданій 1769 года не осталось и слда, и вс они сдлались, съ теченіемъ времени, библіографическою рдкостью, даже забыты самыя названія ихъ, уцллъ только одинъ обломокъ отъ этого знаменитаго года — ‘Письмовникъ’. Все ужь успло давно измниться, сатира приняла другое направленіе, о прежнихъ дятеляхъ и забыли, а ‘Письмовникъ’ все еще являлся въ свтъ, перепечатывался и забавлялъ своею наивною ироніею людей другаго поколнія. Отъ времени — прежняя его сатира уже сдлалась невинной болтовней, но вс еще читалась. Въ 1820 году было послднее, кажется, его изданіе. Такимъ образомъ, ‘Письмовникъ’ читался уже новою, народившеюся молодою публикою, но по прежнему сохранялъ свой сатирическій элементъ, напоминавшій о падшихъ его товарищахъ-собратахъ. По прежнему онъ сохранялъ литературно-учебную физіономію и не печаталъ, по примру другихъ ‘Письмовниковъ’ — а ихъ въ то время было довольно много — не печаталъ формъ дловыхъ записокъ, прошеній, служебныхъ писемъ, аттестатовъ прислуг и т. д. Онъ этимъ не занимался и предоставлялъ другимъ {Для ясности не мшаетъ замтить, что многіе спекулянты въ начал ныншняго столтія издавали подъ именемъ Курганова различныя ‘Письмовники’, имвшіе очень мало общаго съ своимъ родоначальникомъ.}.
Справедливость требуетъ сказать, что кургановскій ‘Письмовникъ’ вовсе не случайно удержался на хвост прежнихъ журналовъ. Помимо учебныхъ достоинствъ, его сатира гораздо сильне и понятне, чмъ напримръ, сатира современной ему ‘Поденщины’, или же журналовъ поэта Рубана, какъ напримръ, его ‘Ни то ни сіо’, которое не имло никакого опредленнаго характера и скоро пало, не смотря на дешевизну изданія и заманчивое для современниковъ:
‘Всякъ, кто пожалуетъ безъ денежки алтынъ,
Тому вы То ни Сіо дадутъ листокъ одинъ.’
Исключая довольно сносныхъ переводовъ съ иностранныхъ языковъ, вы не найдете въ этомъ журнал, имвшемъ претензію на сатирическое изданіе, ни одного умнаго и мткаго наблюденія надъ нравами, ни одной характерной насмшки. ‘Письмовникъ’ же вовсе не имлъ никакихъ претензій на сатиру, но давалъ ее гораздо боле многихъ періодическихъ листковъ, выключая, разумется, журналовъ новиковскихъ, первой половины его журнальной дятельности, когда онъ не издавалъ еще своего ‘Утренняго Свта’ (1782 г.) и ‘Покоящагося Трудолюбца’ (1784 года), которые имли мало успха въ публик.
Новиковъ былъ свидтелемъ огромнаго успха кургановскаго ‘Письмовника’: ‘Письмовникъ’ этотъ гораздо больше нравился публик, чмъ ‘Покоящійся Трудолюбецъ’ его, Новикова, извстнаго журналиста, литератора и притомъ замчательнаго русскаго человка.
Когда Новиковъ, во вторую половину своей дятельности, измнивъ прежнее направленіе, уклонился отъ своей общественной сатиры, мастерски задвавшей и рисовавшей картины современнаго состоянія общества — онъ не встртилъ ни слова одобренія. Кром равнодушія и холодности публики, онъ самъ былъ свидтелемъ, съ какою жадностію перечитывались его прежнія лучшія изданія. Общество живе и благодарне отзывалось на его практическія горячія замтки, чмъ на отвлеченныя умозрнія. Обществу нкогда думать объ отвлеченностяхъ, когда оно еще молодо, развивается и хочетъ побольше захватить жизненныхъ силъ. Въ то время, блестящее и дятельное екатерининское время, это общество росло и развивалось среди пировъ и веселій, среди фейерверочныхъ огней и громкихъ фразъ. Жизненно и симпатично торжествовало оно побды нашихъ даровитыхъ вождей, горячо и шумно привтствовало вс внутреннія улучшенія и преобразованія Императрицы. Какая-нибудь высокопарно-натянутая ода,— имла тогда свой разумный, историческій смыслъ, и общество было право, отворачиваясь отъ всего, что только не носило на себ признака ближайшихъ ему интересовъ. Самъ Новиковъ, въ лучшую пору своей литературной дятельности, сатирически отзывался о литературномъ бездльи, сознавая, что когда дло идетъ объ общественныхъ улучшеніяхъ, тогда смшно и жалко переливать изъ пустаго въ порожнее. ‘Мн еще встрчается писатель’ — говоритъ онъ своимъ довольно изящнымъ и сатирическимъ языкомъ — ‘онъ сочиняетъ пастушескія сочиненія, и на нжной своей лир воспваетъ златой вкъ. Говоритъ, что у городскихъ жителей нравы развращены, пороки царствуютъ, все отравлено ядомъ, что добродтель и блаженство бгаютъ отъ городовъ и живутъ въ прекрасныхъ долинахъ, насажденныхъ благоуханными деревьями, испещренныхъ различными наилучшими цвтами, орошенныхъ источниками, протекающихъ кристалловыми водами, которые тихо переливаясь по мелкимъ прозрачнымъ камушкамъ, восхитительный производятъ шумъ. Блаженство въ вид пастуха сидитъ при источник, прикрытомъ отъ солнечныхъ лучей густою тнью того дуба, который слишкомъ три тысячи лтъ зеленымъ одвается листвіемъ. Пастухъ, на нжной свирли, воспваетъ свою любовь: вокругъ его лтаютъ зефиры, и тихимъ дыханіемъ пріятное производятъ ему прохлажденіе. Невинность въ видахъ поднебесныхъ птицъ, совокупляетъ пріятное свое пніе съ пастушескою свирлью, и вся природа во успокоеніи сему пріятному внимаетъ согласію. Сама Добродтель, въ вид прелестной пастушки, одтая въ бломъ плать и увнчанная цвтами, тихонько подкрадывается, вдругъ передъ нимъ показывается пастухъ, кидаетъ свирль, бросается въ объятія… Господинъ авторъ восхищается, что двумъ смертнымъ такое могъ дать блаженство! Творецъ сего блаженства, хотя и знаетъ всю цну завидныя сея жизни, однакожь живетъ въ город, въ суетахъ сего міра, а сіе, какъ сказываютъ, длаетъ онъ ради двухъ причинъ: первое что въ нашихъ долинахъ зимою много бываетъ снгу, а второе, что ежели бы онъ туда переселился, то городскіе жители совсмъ бы (безъ него) позабыли блаженство сея жизни. Бдный авторъ, ты другихъ и себя обманываешь {‘Живописецъ, еженедльное на 1772 годъ сочиненіе’, ч. I. стр. 13—14.}.’
Дйствительно, время было тогда такое, что всякая сантиментальность и идилія казалась жалка и оскорбительна для мыслящаго современника. Каждый пишущій спшилъ принести посильную лепту на дло общественнаго служенія. Вотъ почему возникли, вроятно, и т журналы, о которыхъ мы упоминали, съ одинаковымъ направленіемъ. Но многіе изъ нихъ оказались несостоятельными, многіе, не оставивъ ни одного серьознаго слда, исчезли съ быстротой неслыханной.
Историческая судьба ‘Письмовника’ совершенно другаго рода, чмъ его сверстниковъ: особнякомъ онъ десжался въ самое кипучее время старо журналистики и, такимъ же особнякомъ, пошелъ по другой дорог, не стсняя себя ни выходомъ, ни срочною работою періодическихъ изданій. Много общаго въ его судьб съ судьбою извстнаго сочиненія Мартына Задеки. Подобно ‘глав халдйскихъ мудрецовъ’, Мартыну Задек, кургановскій ‘Письмовникъ’ обошелъ вс уголки тогдашней грамотной Россіи. Разница между ними та, что ‘Снотолкователь’ Задеки, который явился гораздо позже, боле всего пришелся по вкусу скучающимъ барынямъ и мечтающимъ въ глуши русскимъ барышнямъ. О многихъ двицахъ прежняго времяни и о ихъ любимц, стошести лтнемъ славномъ швейцарскомъ старц, Задек,— какъ писали издатели — можно было смло сказать то, что отнесъ, впослдствіи, Пушкинъ къ своей героин:
Сіе глубокое творенье
Завезъ кочующій купецъ
Однажды къ нимъ въ уединенье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мартынъ Задека сталъ потомъ
Любимецъ Тани… Онъ отрады
Во всхъ печаляхъ ей даритъ
И безотлучно съ нею спитъ’ —
тогда, какъ кургановскій ‘Письмовникъ’, тоже развозимый кочующими купцами, прежде блуждавшій по Россіи одинъ, потомъ вмст съ Задекою — привлекалъ къ себ не одинъ прекрасный полъ, но самую разнохарактерную публику. И дйствительно, ‘Письмовникъ’ этотъ имлъ много притягательныхъ жилокъ: юношей онъ поучалъ стихосложенію, поэзіи и грамматик , взрослымъ — разсказывалъ курьёзныя повсти и произшествія, людямъ солиднымъ говорилъ о геральдик, кораблеплаваніи, о мифологіи и философіи. Въ одно и тоже время, онъ печаталъ сладенькіе мадригалы и жосткія изрченія о женщинахъ и брак, отъ которыхъ многіе приходили въ ужасъ, предлагалъ русскія пословицы и разсужденія о страшномъ суд, философію Сенеки и стихи ‘На великолпное зданіе Исакіевской церкви’, нравоучительныя сентенціи Эпиктета и двусмысленные анекдоты, веселыя шуточки про любовнаго амура и весьма дльныя размышленія о физик, толковалъ сколько прошло уже времени отъ сотворенія міра по греческому лтосчисленію, а черезъ страницу, весьма серьозно отмчалъ: съ такого-то именно года кавалеръ Иванъ Логиновичъ Кутузовъ служитъ директоромъ при корпус и т. д., и т. д. Многіе изъ его современниковъ, надвъ очки, съ важностью старались запомнить, когда жилъ царь Немвродъ, въ какомъ году случилось паденіе Римской Имперіи, а боле пристрастные къ остроумію Курганова, были убждены, что лукавый авторъ единственно написалъ о польз хронологіи для того только, чтобъ имть случай сказать, что г-нъ кавалеръ Иванъ Логиновичъ Кутузовъ съ такого-то году ломаетъ важныя дла.
Теперь, конечно, все это уже потеряло свою прежнюю свжесть и соль, но въ старину были такіе ревностные охотники и искусники угадываютъ пущенныя Кургановымъ стрлы, что нердко видли остроуміе тамъ, гд его вовсе не было. Какъ бы то ни было, это доказываетъ то, какою популярностью пользовалось остроуміе Курганова: видно онъ умлъ много сказать своимъ современникамъ такого, что было имъ по душ. Для насъ, за отдаленностью времени, его сатира утратила уже свою цнность.
Полное заглавіе этой знаменитой книги слдующее: ‘Письмовникъ, содержащій въ себ науку Россійскаго языка со многимъ присовокупленіемъ разнаго учебнаго и полезно-забавнаго вещесловія’, съ эпиграфомъ, подстрекающимъ любопытство:
Духовный ли, мирской ли ты? прилежно все читай:
Все найдешь здсь, тотъ и другой, но разумть смкай.
И вотъ Кургановъ, иронически раскланявшись съ своимъ читателемъ, начинаетъ такъ:

‘Читатель благочестивый,

Добрый человкъ!

Писатели не тщеславіемъ, но добродтелью побужденные, имютъ по возможности упражняться въ полезныхъ длахъ и отечеству своему жертвовать плодами оныхъ. По сему, посвящая вашему благоразумію трудъ свой въ знакъ своего усердія, издаетъ въ свтъ книгу сію: за счастіе себ почитаетъ, если онъ вамъ, какъ любителямъ словесныхъ наукъ, и всмъ нашимъ одноземцамъ между прочемъ и сею маловажностью услужить можетъ. Главное его намреніе и желаніе стоитъ въ томъ, чтобъ вы сею благопріятно пользовались.

Доброродный господинъ!
Нашему благонравію
Доброжелатель H. K.’

Такой приступъ, полупочтительный, полунасмшливый, заставляетъ читателя ожидать, чего-нибудь курьезнаго. Ни чуть не бывало: Кургановъ, прежде всего, принимаетъ строгое выраженіе лица и начинаетъ говорить читателю…. о чемъ бы вы думали? о русской азбук, о складахъ, потомъ о грамматик вообще, словно смется надъ своимъ читателемъ и плохо вритъ въ его грамотность. Видно, онъ вполн раздлялъ мысль Ломоносова: ‘тупа ораторія, косноязычна поэзія, неосновательна философія, сомнительна юриспруденція безъ грамматики’,— поэтому, онъ съ жаромъ начинаетъ толковать о произведеніи словъ, объ именахъ существительныхъ, о свойствахъ глагола вообще, о сочиненіи словъ и рчей, о правописаніи,о знакахъ препинанія и т. д. Такъ и слышишь, кажется, его строгій и ровный голосъ: ‘писать столпъ, столпецъ, столповый, а не столбъ’. {Письмовникъ, см. грам. Ч. III, стр. 118.} Видишь даже его педагогическое оживленіе, когда онъ, по случаю употребленія знака восклицанія, громко и сатирически кричитъ:
‘О , вы окамененныя сердца, не имющія ни малаго о себ сожалнія!’ {Стр. 110.}
И съ тмъ же жаромъ, по случаю примровъ вопрошенія и восклицанія, твердитъ:
‘Докол терпть? о чудное провосудіе!
О пища ты червей! о прахъ и пыль презрнный!
О ночь, о суета! зачмъ ты такъ надменный?’ (*)
*) Ibid.
Дльностью отличаются его грамматическія опредленія, сатирой и блескомъ нкоторые примры. Такъ, опредливъ, напримръ, значеніе знака двоеточія, ‘отдляющаго’ — по его прекрасному выраженію — ‘часть рчи, которая иметъ полный разумъ сама въ себ, но однако оставляетъ мысль въ сомнніи и ожиданіи знать то, что еще слдуетъ’ — онъ приводитъ слдующіе примры:
‘На всхъ вопросы не отвтствую: всякой глупецъ больше можетъ спрашивать, нежели премудрой отвтствовать.’
‘Рдко игра кончится, чтобъ об стороны были довольны: и въ такомъ-то состояніи видимъ множество длъ въ свт, что когда одинъ смется, то другой плачетъ’.
‘Душа приказнаго заросла крапивой: одни колючки свидтельствуютъ о его поносной живучести.’
По случаю употребленія частицы де, онъ приводитъ слдующій примръ: ‘нкто кандидатъ говорилъ полу-русски такъ: служилъ де я сорокъ лтъ, а капиталу нтъ, и я де о томъ юристовъ просилъ, но они де хотя и не азардируютъ (не дерзаютъ) нын на акциденцію (на взятку), точію де по новомодной поведенціи очень политично ‘завтракнятъ’, то-есть кормятъ завтраками — бднякъ на подъячество намекалъ, да ни кто въ толкъ не взялъ. ‘А въ просторчіи вмсто той частицы де‘ — продолжаетъ онъ — ‘употребляютъ какое-то рченіе дискать: я дискать туда ходилъ, да ничего не получилъ, до Бога дискать высоко, а до Царя далеко.— Еще употребляется частица де — говоритъ онъ — въ крпостныхъ выпискахъ, въ допросахъ и въ прочихъ симъ подобныхъ приказныхъ длахъ третьимъ лицомъ. Напр.: Сидоръ въ допрос показалъ, что пришедъ къ нему Карпъ говорилъ такую небылицу, это де зело обидно, что де у нихъ, маломощныхъ, постой всегда, у иныхъ иногда, а у многихъ ни когда, а тому де причиною’… {Стр. 80, II Ч. грам.}. Тутъ небылица Сидора прекращается точками.
Не правы ли были современники Курганова, считая его замысловатымъ остроумцемъ, когда онъ, даже въ серьозныхъ и научныхъ вещахъ, умлъ сохранить оживленіе и даже иронію? Читатель учился и смялся вмст и, безъ сомннія, въ голов его незамтно удерживалась грамматика Курганова, облегченная такими игривыми примрами. Публику интересовало то обстоятельство, что въ грамматик Курганова, основательной и систематической въ изложеніи, попадались мста, мало чмъ уступавшія своей ироніей нкоторымъ тогдашнимъ сатирическимъ журналамъ. По случаю объясненія, напримръ, какихъ-нибудь условныхъ и противительныхъ союзовъ, читатель невольно вспоминалъ его наивно-серьозные примры: ‘Какъ стану я смотрть на вс людскія рчи, то буду принужденъ осла взвалить на плечи,’ или же: ‘Императоръ Максимиліанъ, говаривалъ, что онъ можетъ въ одинъ день сдлать сто дворянъ, но ни во сто лтъ одного премудраго человка’ {Стр. 82, о союзахъ.}.
Этотъ оригинальный грамматикъ хорошо также знаетъ натуру и слабости русскаго человка и не пропускаетъ удобнаго случая неожиданно кольнуть его. Такъ, говоря, что цну изображаетъ дательный падежъ съ предлогами по и въ, онъ поясняетъ это такимъ примромъ: ‘Французская (водка) дорога, по девяти гривенъ штофъ, а сивухи или псинухи многимъ сносно въ три рубли ведро!’ Онъ хорошо знаетъ въ какихъ именно случаяхъ боле всего спотыкается въ орографіи русскій человкъ, поэтому строго говоритъ: ‘Равно какъ малороссіяне въ различеніи буквъ ы отъ и ошибаются, такъ мои великороссіяне не малую трудность находятъ въ распознаніи буквы отъ е. Для сихъ предлагаю правило’ (тутъ слдуетъ облегчительный способъ употребленія буквы ). ‘Въ словахъ же, съ греческаго языка взятыхъ — продолжаетъ онъ тмъ же тономъ — писать , напротивъ того: Маильда, вмсто Матильда, Каарина, вмсто Екатерина писать непристойно.’
Затмъ, поучивши хорошенько своего читателя, онъ обращается къ нему съ увщательнымъ заключеніемъ и хотя не безъ лукавства говоритъ, что ‘о польз, сил же и дйствіи потребнаго сего грамматическаго знанія, моимъ просторчіемъ и тупою тростію повторять почитаю за излишнее дло’, однако — тутъ же совтуетъ пройдти ‘Краткую россійскую грамматику, изданную для народныхъ училищъ Россійской Имперій по Высочайшему повелнію царствующей Императрицы Екатерины II, въ С.-Петербург, цна оной — замчаетъ онъ — безъ переплета 10 коп.’ (Онъ нарочно выставляетъ дешевую цну, какъ бы желая пристыдить современниковъ, остававшихся равнодушными къ благой цли Императрицы, велвшей продавать изданную грамматику какъ можно дешевле). Въ своемъ увщательномъ заключеніи, Кургановъ не безъ насмшки говоритъ что ‘читателей надобно раздлять на два рода: одни, кои учились прилежно правописанію, или чтеніемъ лучшихъ писателей пріобрли довольное знаніе, другіе, кои по худымъ примрамъ и по закоренлой къ неправому письму привычк пишутъ безразсудно, каковые суть неученые подъячіе.’ Съ благородствомъ и горячностію онъ увщеваетъ чадолюбивыхъ родителей и наставниковъ обращать вниманіе на дтей и не забывать, ‘что молодыхъ людей нжные нравы, всюду гибкія страсти и мягкія ихъ и воску подобныя мысли добрымъ воспитаніемъ только управляются.’
Въ заключеніе, извинившись въ томъ, что онъ, по неимнію свободнаго времени, не усплъ еще заключалъ написать Письмовника, который бы въ себ разныя письма, прошенія, одобренія, росписки, отпуски, письменный видъ крпостнымъ людямъ, приказъ старост и т. д.,— онъ вдругъ перемняетъ тонъ. Желая изгладить впечатлніе учебной морали, онъ налетаетъ съ другой стороны на своего читателя: видитъ его соскучившую физіономію и, совершенно неожиданно, предлагаетъ ему цлый рядъ пословицъ и поговорокъ:
‘Аза въ глаза не знаетъ, и по рылу знать, что не простыхъ свиней, дары и мудреныхъ ослпляютъ, быть такъ, коль помтилъ дьякъ, черенъ макъ, да бояры дять’, и т. д., и т. д. Все это такъ и хлещетъ и пестритъ въ глаза читателю, наткнувшемуся, неизвстно почему, вмсто грамматики на поговорки. Читатель начинаетъ по немногу улыбаться, онъ даже по временамъ громко хохочетъ и удивляется уму и складу русскаго мужика, составившаго такое множество великолпныхъ пословицъ. Нкоторыя, довольно циническія поговорки, бросаютъ его въ неудержный смхъ, онъ охотно прощаетъ автору прежнюю мораль, онъ вообще доволенъ имъ и русскимъ человкомъ… Но безпощадный Кургановъ, написавъ предпослднюю пословицу: ‘юнъ съ игрушками да старъ съ подушками’, вдругъ предлагаетъ забывшемуся уже читателю ‘краткія замысловатыя повсти.’
Мы остановимся на этихъ повстяхъ: он-то больше всего смшили и злили современниковъ Курганова и были главною причиною, почему ‘Письмовникъ’ считался на равн съ сатирическими журналами.
Эти ‘замысловатыя повсти’ занимаютъ цлый отдлъ въ ‘Письмовник’, счетомъ ихъ около 300 разсказовъ, но они по немногу увеличивались и прибавлялись съ каждымъ новымъ изданіемъ. Не ищите въ этихъ повстяхъ того, что мы привыкли теперь разумть подъ словомъ: повсть, въ нихъ нтъ ни характеровъ, ни дйствія, ни интриги. Это просто коротенькіе, небольшіе анекдотцы, порой наивные и забавные, порой меткіе и злые, подчасъ избитые и плоскіе. Авторъ ‘Письмовника’, конечно, не сочинялъ ихъ, но онъ умлъ искусно выбирать и подслушивать ихъ, отъ этого общее впечатлніе его анекдотовъ зло, насмшливо и умно. Не смотря на пестроту, въ нихъ столько замтной антипатіи ко всякой низости, взяточничеству, суеврію и ханжеству, что это давало имъ смыслъ и физіономію чего-то цльнаго и сатирическаго. Здсь заключалось существенное родство ‘Письмовника’ съ періодическими изданіями, явившимися въ одно съ нимъ время. Но ‘Письмовникъ’ шелъ къ той же цли другимъ путемъ. Не нападая прямо на современниковъ, онъ, въ тоже время, не щадилъ ни кого: ни молоденькихъ и пригожихъ барынь, ни глупыхъ римачей, ни скверныхъ судей и стряпчихъ, педантовъ, пасторовъ, недостойныхъ своего сана, гадкихъ эгоистовъ и скупцовъ, развратныхъ женъ, рогоносцевъ мужей, придворныхъ льстецовъ, спсивыхъ породою и крпколобыхъ головою особъ, пустыхъ дураковъ и прислужниковъ,— онъ съ лукавой наивностью добродушнаго младенца гладитъ противъ шерсти. Авторъ нигд не говоритъ отъ своего лица и только изрдка вынырнетъ наружу его жосткое, но доброе лицо и онъ тутъ же снова спрячется, заднетъ какой-нибудь современный порокъ и отнесетъ это къ стран гишпанской, или же взвалитъ на счетъ фантастическаго кавалера Мавриція. Въ этомъ случа авторъ нашъ долго не разсуждаетъ и ему ни почемъ заставить польскаго шляхтича бесдовать съ Цицерономъ, а Тимона Аинскаго заставить идти объ-руку съ русскимъ воеводою. Своеобразная оригинальность, неразлучная съ Кургановымъ, замтная даже въ его курс русской словесности, не оставляетъ его и здсь.
Перечитывая ‘краткія замысловатыя повсти,’ набросанныя безъ всякой системы и плана, нельзя не замтить, что авторъ ‘Письмовника’, нападая на все дурное и нелпое, въ особенности не даетъ покою сквернымъ судьямъ и суеврнымъ ханжамъ. Вотъ, напримръ, что онъ разсказываетъ въ одной изъ своихъ повстей:
‘Нмецъ просилъ своего пастора о наставленіи, какую читать молитву по утру, вставая съ постели? Онъ ему на то: говори, владыко Господи сохрани меня отъ безсовстнаго подъячего, отъ откупщика, отъ лекарей и аптеки, а пуще всего отъ стряпчихъ.’
Въ другомъ мст онъ пишетъ слдующее:
‘Одинъ стихотворецъ суевру, укоряющему его въ изуврств, сказалъ такъ:
Пожалуй, не зови меня безврнымъ бол,
Зато, что къ вр я не причитаю вракъ.
Я врю Божеству, покоренъ Вышней вод,
И врю я еще тому, что ты дуракъ.
Преподлый суевръ отъ разума бжитъ,
И вритъ онъ тому, чему не надлежитъ,
Кто вздору всякому старается поврить,
Стремится предъ самимъ онъ Богомъ лицемрить.’
Вотъ еще одна коротенькая повстца въ этомъ род:
‘Одинъ гишпанскій кавалеръ ханжилъ отмнно, мороча добрыхъ людей съ превеликимъ искуствомъ. — А вдь кавалеръ благочестивый человкъ! воскликнулъ одинъ простакъ.
— Да, возразилъ на то другой: онъ питается однимъ скуднымъ хлбомъ, но крадетъ такъ, что можетъ причинить голодъ цлой округ.’
Но боле всего Кургановъ не благоволилъ къ подъячимъ и стряпчимъ, и разсказываетъ объ нихъ множество забавныхъ и злыхъ анекдотовъ:
‘Нкій судья жаловался на купца президенту въ порицаніи его во взяткахъ. ‘Плюнь, на него, сказалъ ему предсдатель: эти люди по природ грубы и невжи, они обыкли называть всякую вещь по ея имени.’
Тутъ Кургановъ длаетъ примчаніе, что разговаривавшіе взяточники забыли указъ: ‘ежели кто отважится коснуться лихоимства, взятковъ и подарковь, ко отягченію просителя станетъ утснять, таковый нечестивый и неблагодарный и яко заразительный членъ общества, не только изъ числа честныхъ, но изъ человчества истребленъ будетъ.ъ
‘Судья сказалъ своему челобитчику: я изъ твоего дла не вижу ни какой теб пользы. Но тотъ, уразумвъ сіи слова, вынулъ изъ своего кармана два червонца и, давъ ихъ судь, молвилъ: такъ вотъ, сударь, я дарю вамъ хорошую пару очковъ.’
‘Мужикъ, будучи обиженъ отъ сосда, пошелъ къ воевод жаловаться и подарилъ ему кувшинъ молока, а виноватый, снеся поросенка, выкрутился. Тотъ сожаля спросилъ: ‘ахъ! гд-то мое молоко?’ Подъячій, открывъ тайну, сказалъ: — выпилъ поросенокъ. ‘Эка мерзкая скотина, пострлило-бы ея горой!’
‘Стряпчій и лекарь нгд спорились о томъ, кому напередъ идти, и избрали Діогена въ третьи, который тотчасъ въ пользу стряпчаго ршилъ: вору надобно идти напередъ, а палачу за нимъ.’
‘Подъячій, при допрос нкоего раскольника, говорилъ: буде у тебя совсть такъ велика, какъ твоя борода, такъ сказывай правду! — Государь мой, отвчалъ суевръ: ежели вы совсти бородами измряете, то видно вы безсовстны, для того что голобороды.’
‘Стряпчій, очень гнуснаго виду и весьма курносъ, не могъ почти окончить своимъ чтеніемъ нкоего дла въ суд. Тогда совтникъ, имющій сановитый носъ, сказалъ: нтъ ли у кого очковъ для сего господина? Но онъ не сердясь на то отвчалъ: да пожалуйте, государь, уже ссудите меня и вашимъ носомъ.’
‘Стряпчій при кончин написалъ въ духовной такъ: вс мои пожитки раздлить глупымъ, бснующимся и сумасброднымъ. Когда же спросили его, для чего онъ обидлъ своихъ сродниковъ? Для того, отвчалъ: что я отъ такихъ все нажилъ.’
‘Подъячій сказалъ одному челобитчику: твой соперникъ дло свое перенесъ въ другой приказъ. А тотъ отвчалъ: пусть переноситъ хоть въ адъ, мой повреной за деньги и туда за нимъ пойдетъ.’
‘Нкоторый Марокскій министръ недальняго ума, будучи на пирушк, сталъ глумиться толщин своего брюха и, ударяя по немъ, хвалился, что оно много стоило обществу. Тогда нкая госпожа на то сказала: гораздо бы было полезне, когда бы такое содержаніе потрачено было для головы сего столповщины.’
‘Нкто подлаго и нищаго отца сынокъ, женясь на служанк своего командира, вышелъ въ подъячіе и, наживая онымъ ремесломъ лучше, нежели профессорствомъ, со тьму денегъ,— построилъ огромный домъ, какъ слоновей дворъ, и оградилъ его обширнымъ оплотомъ. Нкогда онъ показывалъ его своему пріятелю, водя онаго по всмъ покоямъ и вдругъ сказалъ: видишь (указывая ему въ окно на полисадникъ) уже три тычники сворованы! — Такъ какъ и весь домъ, отвчалъ пріятель.’
‘Подъячій, кравшій довольно изрядно, но желая еще боле подвостриться въ-томъ доходномъ ремесл, упражнялся обыкновенно симъ способомъ: кралъ собственныя перья, нарочито для того положенныя, въ присутствіи своей жены и семейства, стараясь, чтобъ оные того не замтили.’
Мы нарочно длаемъ такъ много выписокъ, чтобъ показать, какимъ образомъ Кургановъ нападалъ на дурныхъ исполнителей закона. О разныхъ лицахъ, онъ разсказывалъ шутливо, но чуть дло касалось такъ-называемыхъ подъячихъ, онъ старался изобразить ихъ въ каррикатур какъ-можно боле и даже, порой, говорилъ имъ такія сильныя вещи: ‘Камбизъ, грозный государь и гонитель неправды, приказалъ съ одного своего судьи и любимца содрать съ живаго кожу за взятки и неправосудіе, и покрыть ею стулъ, и пожаловавъ сына того (наказаннаго) въ судьи, веллъ ему всегда садиться на томъ стул.’ (Подобно Камбизу слдуетъ поступать съ нашими подъячими, но прибавить имъ жалованья.)
Впрочемъ, вроятно, многіе изъ этихъ стряпчихъ утшались тмъ, что сатирическій Кургановъ не однихъ ихъ выводилъ на позорище. Онъ кололъ и казнилъ все смшное и нелпое въ обществ:
‘Фоннару, прилежащему только къ рюмкамъ да картамъ и величавшемуся своимъ родословіемъ, сказалъ умный дворянинъ: мн кажется ваша генеалогія есть древне, нежели вы думаете и старе Адама.— Какъ же такъ? спросилъ простакъ. — Такъ, отвчалъ тотъ: понеже многія животныя сотворены до Адама, такъ можетъ быть вы произошли отъ козловъ, либо отъ ословъ.’
‘Нгд во врачебную должность производили только изъ иностранныхъ, хотя бы они были и не искусны. Такъ нкто того мста уроженецъ сказалъ своему ослу: о, какъ ты несчастливъ, подъяремникъ мой! Ежели бы ты родился, или бы поучился за моремъ, то бы подлинно былъ и ты у насъ либо докторъ, либо профессоръ.’
‘Нкто, насмхаясь одной госпож, которая величалась должностью и высокорчіемъ, сказалъ при ней своему слуг: господинъ мой лакей! доложи господину моему кучеру, чтобъ онъ изволилъ господъ моихъ лошадей заложить въ госпожу карету.’
‘Двухъ кокетокъ, поссорившихся, спросилъ ихъ знакомецъ: о чемъ вы бранитесь? — О честности! отвчали он. — Жаль, что вы ни за что взбсились.’
‘Глупый пасторъ сказывалъ нкогда похвалу одному якобы благочестивому человку и, будучи въ великомъ восхищеніи, вопрошалъ съ восклицаніемъ: ‘какимъ мстомъ почту онаго? — гд его поставлю?’ Тогда нкто забавникъ соскучась сіе слушать, вздумалъ выйдти изъ церкви, сказавъ ему громко: вотъ я ему оставлю мое мсто!’
‘Діогенъ, видя отрока, рожденнаго отъ знатной госпожи, который швырялъ ожесточенно камнями въ проходившихъ людей, вскричалъ слушай, дружокъ! берегись, чтобъ теб не зашибить въ народ отца своего.’
‘Мужикъ, дучи съ возомъ, пустилъ свою лошадь перехать грязь, а самъ пошелъ по дорожк, но какъ она тамъ остановилась, то онъ кричалъ: ‘ну, матушка! ну, другъ! ну, голубка! ну, одёръ, пострлъ!’ Но тмъ не пронявшись, молвилъ: ‘помози Боже!’ а самъ, не пособляя, стоитъ на суш. Почти у всхъ насъ такое богопризываніе.’
Кургановъ, своимъ особымъ родомъ повстей, задвалъ за живое многихъ:
‘Нкоторый воръ сановитой, будучи вопрошенъ признается ли онъ въ томъ, въ чемъ его обвиняютъ, отвчалъ: я еще гораздо больше виноватъ, что далъ себя поймать.’
‘Нкто Чужехватъ добивался въ воеводы, то его пріятели совтовали ему, для счастливаго въ томъ успху, просить Бога. — Нтъ, отвчалъ онъ: я сего весьма опасаюсь, мн надобно, чтобъ онъ о томъ не вдалъ.’
‘Турецкаго посла постили многія придворныя дамы, чрезмрно нарумянены. Тогда онъ, будучи вопрошенъ, которая ему кажется пригоже другихъ? отвчалъ: сего сказать я не могу, ибо въ живописи неискусенъ.’
— ‘Нкій генералъ, уставшій отъ тяжести орденовъ, хотлъ еще выслужиться. — Да чмъ вы теперь выслужитесь? вопросили сего старикашку.
— Лбомъ и старостью, отвчалъ онъ.’
Эти мелкія, слишкомъ общія черты, не были такими блдными и сухими для современниковъ Курганова, какими кажутся они намъ. Тутъ часто попадались намеки. Вотъ, напримръ, одинъ анекдотъ, который, какъ гласитъ преданіе, случился съ генераломъ Еропкинымъ, отличавшимся своимъ необузданнымъ пристрастіямъ ко всему военному:
‘Нкій полководецъ выхвалялъ въ присутствіи своего государя чины военные, и статскіе хулилъ.— Молчи, сказалъ ему царь: знай, что ежели бы статскіе хорошо отправляли свои должности, то мы бы не имли нужды въ военныхъ людяхъ.’
Говорятъ, что Екатерина II это самое сказала Еропкину, извстному усмирителю волненія, бывшаго во время московской чумы, и ‘Письмовникъ’ подхватилъ слова Императрицы на свои листки. Вотъ еще одинъ анекдотъ, очевидно тоже выхваченный изъ жизни и направленный противъ какого-то откупщика:
‘Нкій богатый и гнуснообразный откупщикъ, заказалъ себя написать стоящаго въ природной величин, и посл того не хотлъ заплатить того, что живописецъ требовалъ. Мастеръ сказалъ: ‘хорошо, сударь, я вашъ образъ возьму къ себ.’ Сей мужикъ спросилъ: что теб въ немъ? ‘Мн убытка не будетъ, отвчалъ тотъ: когда я придлаю къ нему хвостъ, то будетъ портретъ одтой обезьяны, или-же положу на немъ желзную ршетку съ подписью: ‘подайте бдному заключенному’ — то я знаю кому оной продать…’
Желая еще боле уколоть этого откупщика, авторъ ‘Письмовника’ прибавляетъ въ-заключеніе своей повсти слдующіе стихи:
‘По смерти откупщикъ, сошедъ въ подземную страну
И ставъ предъ сатану,
Просилъ: ‘Скажи, мой другъ сердечной,
Не можно ль откупить во ад муки вчной?
Вспомни, какъ я на свт жилъ:
Всемъ сердцемъ я теб и всей душой служилъ!
Пожалуй, ддушка, уступи хоть внуку,
Я множилъ цну тамъ, а здсь умножу муку.’
Перечитывая анекдоты Курганова, очень легко можно замтить, что нкоторые изъ нихъ носятъ явные слды живой раздражительности. Видно, для автора дло это было не мертвою буквою. Онъ, кажется, не былъ болтливымъ безъ разбора потшникомъ, и его антипатіи къ подъячимъ, стряпчимъ и т. д. слишкомъ замтны. Равнодушный, какъ мы видли, ко всмъ непріятностямъ въ домашней жизни, онъ, видно, не могъ такъ легко остаться тмъ же равнодушнымъ философомъ къ невжеству и безчестнымъ поступкамъ людей.
Но гд же т веселыя и смшныя повсти, которыя потшали и забавляли современниковъ Курганова и боле всего способствовали успху его ‘Письмовника’, какъ веселой книг? Ихъ очень много. Нкоторыя ихъ нихъ для насъ тмъ драгоцнны, что рисуютъ вкусы и привычки нашихъ ддовъ, строгихъ и важныхъ въ семейной жизни, но очень любившихъ веселыя вольныя словечки, шутки надъ женской любовью, двусмысленные забавные анекдоты. Даже въ ‘Письмовник’ Курганова видишь этихъ добрыхъ стариковъ, важныхъ и чопорныхъ въ серьёзныхъ длахъ, но падкихъ на игривую вольность и нестсненность въ частной бесд. Конечно, у Курганова только слегка уловленъ тонъ прежней, старой бесды, онъ только желаетъ угодить своимъ современникамъ и сорвать у нихъ улыбку. Вотъ нсколько изъ этихъ наивныхъ анекдотовъ.
‘Сестра, журя своего брата за картежную игру, отъ которой онъ промотался, ‘когда ты перестанешь играть?’ говорила ему. — Тогда, когда ты перестанешь любиться, отвчалъ онъ. ‘О, несчастной! видно теб играть по смерть свою.’
‘Одна знатная двица читала любовной романъ и, между прочимъ, попала на нжный разговоръ, происходившій долгое время на един у волокиты съ его полюбовницею, кой равно пылали страстію другъ къ другу. ‘Куды какъ глупо сказано! вскричала она, бросая книгу: на что столько разговоровъ, когда они уже были вмст, а притомъ и наедин?’
‘Престарлая вдова, любя одного шляхтича, подарила ему богатую деревню. А другая молодая госпожа, будучи той своя, спорилась съ нимъ о томъ подарк, не по правамъ ему доставшемся. ‘Государь мой! сказала она въ суд: вамъ досталась эта деревня весьма за дешевую цну!’ Шляхтичъ ей отвчалъ: сударыня, я вамъ ее уступлю, буде вы изволите, за такую жъ цну.’
‘Спросили одной профессорши, для чего она бездтна, имя у себя давно молодаго и дороднаго мужа? Отвчала она: признаюсь, что мужъ мой искусенъ математики, да не силенъ въ мултипликаціи.’
‘Нкая княжна, будучи двицею во всю свою жизнь, на преклонномъ своемъ вку ослпла. Нгд нищій слпецъ, ее улуча, вскричалъ: милостивая государыня! сжальтесь надъ бднымъ человкомъ, лишившимся свтскихъ веселостей. Она слыша то, спросила у своей рабы: какой это человкъ, не евнухъ ли? ‘Нтъ, сударыня, нищій слпой.’ — Ахъ, бдной человкъ! а я думала другое…’
‘Двицы, гуляя полемъ, встртились на дорог съ пастухомъ, несущимъ козленка. Тогда одна изъ нихъ подошедъ и любуясь имъ, говорила своимъ подругамъ: посмотрите-ка, сестрицы, какой пригоженькой козленокъ, да и безъ рогъ! — Пастухъ, слыша то, сказалъ: вдь онъ, сударыня, еще холостъ…’
‘Молодчикъ, женясь незавдомо на весьма непостоянной двк и, узнавъ то, всячески старался ее исправить, но усмотря въ томъ худой успхъ, жаловался ея отцу, съ тмъ, что онъ хочетъ съ нею развестись. Тесть въ утшеніе ему сказалъ: должно теб, другъ, потерпть, ибо мать ея была такова же и я не могъ также найдти никакова средства, да посл на 60-мъ году собою исправилась, и такъ думаю, что и дочь ея въ такихъ лтахъ будетъ честною и увряю тебя въ томъ быть благонадежну.’
‘Нкая баба, прегнусной фигуры, спрашивала у своего мужа: кого теб угодно, чтобъ я посщала? Онъ на то: другъ мой, кого изволишь, только я отсутствіемъ твоимъ весьма буду доволенъ.’
‘Мужикъ весьма слезился и пришелъ въ отчаяніе отъ того, что его жена удавилась на груш въ его огород, тогда сосдъ, увидя его въ такой печали, подошедъ къ нему сказалъ тихонько на ухо: какъ теб не стыдно о семъ крушиться, ты бы радовался! дай мн прививочекъ той груши посадить въ моемъ саду, авось либо и у меня будутъ таковые же плоды.’
Однако, пора намъ покончить съ ‘замысловатыми повстями’ Курганова. Но чтобъ напомнить о ихъ серьёзной сторон, приведемъ, въ заключеніе, слдующую повсть:
‘Нкто, здя непрестанно по чужимъ краямъ, далъ такой отвтъ, смющимся втреному его обычаю: ‘я буду странствовать, пока найду такую землю, въ коей бы довренность была въ рукахъ честныхъ людей и въ которой бы заслуги награждались.’ — конечно, вамъ умереть въ дорог, примолвили они.’
За повстями слдуютъ изрченія о женщинахъ. Мы ихъ опустимъ, они довольно злы, но, конечно, ни что въ сравненіи съ старинными, грубыми обвиненіями и жосткими отзывами о женщинахъ, какіе встрчаются, напр., у Даніила Заточника и у другихъ… Читая первыя — смешься, читая послднія видишь, что добрые, но грубые наши предки величали женщину и лихоманкой, и кошкой съ сатанинской душой, и звремъ рыкающимъ, и лишней тварью… Не будемъ касаться этого стараго, грубо-историческаго ворчанья противъ женщины: заключенная въ суровый теремъ, униженная стснительными правами восточной жизни, оскорбленная въ своемъ достоинств, она, безъ всякаго сомннія, и въ горькой невол, была лучше своихъ кичливыхъ повелителей.
Посл различныхъ загадокъ, хорошихъ и ловкихъ словечекъ, посл древнихъ афоризмовъ,— Кургановъ предлагаетъ своему читателю разсужденіе Сенеки о добродтеляхъ, одушевленное благородною мыслью что ‘для справедливаго человка недовольно того, чтобъ никого не обидть, а должно еще препятствовать другимъ наносить какое-либо злобство.’ Дале авторъ ‘Письмовника’, очевидно нисколько не доврявшій въ познанія своего читателя, спокойно и строго спрашиваетъ его: изъ чего образуются облака и туманы? что есть дождь? что есть громъ? какъ длается снгъ, что такое радуга, падающія звзды, землетрясеніе и т. д., и т. д. На все это онъ даетъ краткіе, дльные отвты и, въ вид предостереженія, замчаетъ своему читателю, что философскій камень, о которомъ ходитъ въ народ такая великая молва, ни что иное, какъ чистйшая глупость. Предостереженіе это не лишено своего историческаго смысла: толки о знаменитомъ чернокнижник, таинственномъ Каліостро, и его искусств длать драгоцнныя каменья, были извстны и въ Петербург. Разсказываютъ, что этотъ даровитый шарлатанъ, прожившій по его словамъ, 350 лтъ, уврилъ въ Петербург одну богатую, 60 лтнюю старуху, что онъ обратитъ ее въ 17 лтнюю двочку. ‘Письмовникъ’ задлъ и этого страннаго человка, такъ долго морочившаго людей въ просвщенный XVIII вкъ.
О томъ, какъ были полезны, въ свое время, вышеприведенные вопросы и отвты, довольно простымъ и удобопонятнымъ языкомъ объяснявшіе многія физическія явленія,— отчасти свидтельствуетъ случайно попавшійся намъ въ руки одинъ изъ ветхихъ экземпляровъ ‘Письмовника.’ На поляхъ его, противъ вопроса: что есть радуга? стариннымъ почеркомъ и поблекшими чернилами написано: ‘а благодареніе г. сочинителю, ибо по-сихъ-поръ не вдалъ, что такое радуга, а равно о приливахъ и отливахъ морскихъ малое понятіе также имлъ.’ Сколько же было, вроятно, такихъ людей, которые не признавались громко въ своемъ незнаніи, почитывая Курганова, смясь его выходкамъ и анекдотамъ, обогащались по немногу и существенными знаніями. Кургановъ былъ правъ, назвавъ свой ‘Письмовникъ’ — ‘полезно-забавнымъ вещесловіемъ.’ Въ простой, удобопонятной форм, онъ собиралъ цлые разговоры о философіи, мифологіи, поэзіи, о кораблеплаваніи, геральдик, о знаменитыхъ писателяхъ иностранныхъ, о систем или сложеніи видимаго міра и т. д. Тутъ Кургановъ, вчно улыбающійся, перестаетъ смяться. Его ироническая усмшка смняется не тяжелымъ педантизмомъ и риторствомъ, но положительно-серьёзными мыслями. Не смотря на отрывочность и отсутствіе системы въ изложеніи, вы видите тутъ самыя разностороннія познанія и уваженіе къ наук. Весь этотъ отдлъ ‘Письмовника’, огромный по объему, помщенъ въ послдней части. Сказавъ, въ заключеніе, что философія ‘вымыслила законы и правила ученія, по которому намъ свое житіе и нравы учреждать долженствуетъ’, Кургановъ говорить: ‘Буде человкъ природу вещей довольно разсмотритъ, то узнаетъ, откуда он свое начало получили и на какой конецъ сотворены, когда и какимъ образомъ опять исчезаютъ, что въ нихъ вчно и премнно, при семъ онъ (человкъ) всесодержащее и всеуправляющее существо увидитъ, а притомъ и самаго себя за гражданина всего свта, какъ великаго города, признаетъ’ {Письмовникъ, см. ‘О наукахъ и художествахъ’.}. И тутъ же приводитъ слдующіе стихи:
‘Все философіи ты долженъ человкъ!
Безъ ней бы навсегда плненъ ты былъ страстями,
Не вдалъ бы въ чемъ свой провесть ты долженъ вкъ,
И къ счастію придти какими могъ путями.
Она и радостны и горестны часы
Въ своемъ подданств зритъ всегда и управляетъ,
Она блестящею рукой свои красы
На мрачну жизнь твою обильно изливаетъ.
Богатство, честь пріятны только тмъ,
Кто давятся за все, иль гордо жизнь весть тщатся.
Но знанія наукъ даютъ премудрость всмъ,
И счастливы лишь т, что ими богатятся.’
Боле распространяться о кургановскомъ ‘Письмовник’ не будемъ: это значило бы придавать ему боле значенія, чмъ онъ заслуживаетъ. Если, съ одной стороны, насмшка Курганова не была беззуба и безсильна для своего времени, то, съ другой стороны, Кургановъ былъ оригинальный литературный педагогъ прежней русской публики. Ему слдуетъ отвести мсто, собственно и исключительно принадлежащее ему въ кругу прежнихъ дятелей, которое онъ завоевалъ себ своей своеобразной дятельностью. Сверхъ того, мы видли, что человкъ этотъ былъ честный и гордый въ частной жизни, полезный на служб, благородный въ литератур и одинъ изъ образованнйшихъ людей своего времени. Миръ праху твоему, отжившій, добрый человкъ, ты не былъ безсердечный, смющійся Демокритъ, и твоя честная иронія — любезна сердцу русскому, любящему правду, подчасъ и горькую….
Колбасин Елисей Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Иван Иванович Мартынов, переводчик ‘Греческих Классиков’., Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859
  2. Корчма на литовской границе, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1872
  3. Георг Бюхнер, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
  4. Гервег и Маркс, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
  5. Поль Бурже, Ла-Барт Фердинанд Георгиевич, Год: 1911
  6. Стефан Малларме, Гурмон Реми Де, Год: 1896
  7. Ф. К. Тетерников, Венгеров С. С., Год: 1909
  8. Камиль Моклер, Гурмон Реми Де, Год: 1896
Электронная библиотека