Ф. П. Шиллер
Очерки по истории немецкой революционной поэзии XIX века
Очерки по истории немецкой революционной поэзии XIX века
СОВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА, МОСКВА — 1933
ОТ АВТОРА
Георг Бюхнер
Георг Бюхнер
I
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/shiller01.jpg)
II
III
Георг Бюхнер, Шиллер Франц Петрович, Год: 1933
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Большинство вошедших в эту книгу литературно-критических очерков написано в 1930—31 гг. и печаталось или как отдельные статьи в журналах ‘Литература и марксизм’ и ‘Октябрь’ или в виде вступительных статей к изданиям стихов Гейне и Фрейлиграта. Впервые здесь публикуются написанные в 1932 г. очерки о Бюхнере и Пруце.
Хотя ‘Очерки’ посвящены отдельным, самым выдающимся революционным поэтам Германии XIX века — они объединены одной темой: именно — теснейшая связь этих поэтов с ранним немецким социализмом, марксизмом и рабочим движением, взаимоотношения величайших представителей немецкой революционной поэзии с Марксом и Энгельсом. Здесь говорится о тех поэтах, творчество которых либо совпало с зарей революционного движения в Германии (Бюхнер), либо находилось в большей или меньшей степени, — под влиянием Маркса и Энгельса. Представители этого последнего направления, перевоспитываясь под идейным воздействием основоположников научного социализма, стали соратниками пролетариата (Гейне, Гервег, Фрейлиграт) или поэтам’ партии союза коммунистов (Веерт). 10-й очерк, наконец, представляет собою первую попытку исследования и оцешки массовой поэзии германской социал-демократии 1863—1890 гг., в которой наибольшего внимания заслуживает революционная сатира и лирика во время закона против социалистов.
Таким образом, настоящая книга не дает систематической истории всей революционной поэзии Германии XIX века, а лишь основные этапы в ее развитии, и останавливается на тех ее представителях, литературное наследство которых являет наибольшую ценность как для нашей пролетарской поэзии, так и для марксистско-ленинской критики. Ибо ‘Очерки’, в сущности, глава из истории литературной политики Маркса, лучшие произведения Гейне, Гервега, Фрейлиграта, Веерта и др. созданы под его непосредственным идейным влиянием и часто представляют собою лишь высокохудожественную обработку тех мыслей, которые он излагал в обоих публицистических статьях. Взаимоотношения Маркса с этими поэтами показывают нам, как он смотрел на переработку поэтов из мелкобуржуазной интеллигенции, как он отстаивал партийный характер поэзии и как он критиковал поэтов — бывших союзников пролетариата, если они изменяли делу рабочего класса. Подробное исследование и изложение истории этих взаимоотношений кажется нам особенно актуальным именно сейчас, когда пролетариат всего мира готовится к празднованию пятидесятилетия со дня смерти своего великого учителя, теоретика и вождя.
Москва,
октябрь 1932.
На заре революционного движения в Германии,— когда, по выражению Гейне, галльский петух пропел во второй раз и эхо баррикадных выстрелов июльской революции в Париже раздалась и на правом берегу Рейна, как сигнал для восстания, вещая о конце эпохи реставрации, — крупную роль играл писатель-революционер Георг Бюхнер. С его именем е истории немецкого революционного движения навсегда связано первое выступление передовой интеллигенции за союз с народом (крестьянами и ремесленниками), с его именем в истории социалистической публицистики навсегда связана первая формулировка требований трудящихся масс в лозунге ‘мир хижинам — война дворцам’ и с его же именем в истории немецкой литературы открывается новая страница: преодоление господства реакционного романтизма ‘наивным реализмом’, свежими веяниями пробуждающегося класса бюргерства, — правда, пока еще только в лице отдельных его идеологов. Место Бюхнера в развитии общественной мысли Германии напоминает место писателей ‘бури и натиска’, т. е. авангарда бюргерских революционеров без организованной армии,— но только на новом повороте и при изменившихся социально-экономических условиях. Все это придает его творчеству исключительный интерес, но вместе с тем и тот двойственный характер, который отличает, например, его драмы ‘Смерть Дантона’ и ‘Войчек’ по сравнению с его ‘сказкой’ ‘Леоне и Лена’. Тяготение его, в минуты разочарования, к миру романтических грез давало повод некоторым последователям его работ называть его романтиком, в то время, как другие пытались превратить его в предшественника Маркса или даже в настоящего марксиста. Если последняя тенденция имеет большее распространение в социал-демократической критике, то первая, по преимуществу, утверждается буржуазными литературоведами. Так, в одной из своих предсмертных работ проф. Ф. Гундольф относит Бюхнера к романтикам и пишет: ‘Бюхнер принадлежит к жертвам, а не к творцам и вождям своего времени: он занимает такое высокое положение в истории немецкой мысли не как основатель, не как завершитель и не как великий затворник, но как восприниматель и носитель многих течений, которые без его посредства проявились бы не так сильно и не так связно’ {Friedrich Gundоlf, Georg Bchner (в сб. ‘Romantiker’. Berlin— Wilmersdorf, H. Keller, 1930, S. 377—378).}. Нужно знать диаметрально-противоположные оценки ‘героев’ и массы, даваемые Гундольфом и Бюхнером, чтобы понять весь смысл этого отзыва Гундольфа и зачисление им Бюхнера в ‘прародителя’ немецкого экспрессионизма. Вообще же довольно богатая литература о Бюхнере больше занимается отдельными формальными проблемами, а не сущностью его творчества.
Бюхнер — самый яркий представитель немецкого революционного бюргерства 30-х гг. В отличие от половинчатой, буржуазно-либеральной интеллигенции ‘Молодой Германии’, он — первый немецкий писатель, призывавший эксплоатируемые народные массы к революции,— первый писатель, искавший ключ к загадке общественного процесса не в идее и не в великих личностях, а в материалистическом понимании истории. Бюхнер — детище Великой французской и Июльской революций. Когда войны июльской революции докатились до правого берега Рейна, и в Верхнем Гессене, родине Бюхнера, вспыхнули крестьянские восстания, жестоко подавлявшиеся князьями,— молодой Бюхнер сидел еще на гимназической скамье. Но картины мятежа навсегда запечатлелись в его памяти. И когда по окончании средней школы он поступил в Страсбургский университет, где провел два года, знакомясь с буржуазно-конституционным строем Франции и тщательно изучая историю Французской революции и сен-симонизм, — ему стала понятна разница, существовавшая тогда между эльзасским и гессенским крестьянством, и причины, породившие эту разницу. И когда осенью 1833 г. Бюхнер переехал учиться в Гиссенский университет, то мировоззрение его, сложившееся под влиянием французского материализма, идей великой революции и сенсимонизма, было значительно выше тех воззрений, которыми щеголяло оппозиционное движение студенчества того времени: ‘Революционная партия в Германии с 1815 до 1830 гг.’, пишет Энгельс, ‘состояла только из теоретиков: члены ее рекрутировались в университетах, она состояла только из студентов’. Оппозиция была направлена против той формы феодально-бюрократической монархии, б какую она вылилась в Пруссии и др. германских государствах, после подавления французской революции. ‘Эта форма управления’, пишет Энгельс, ‘не удовлетворяла ни ‘аристократов’, ‘верных христианству германцев’, ‘романтиков’, ‘реакционеров’, ни ‘либералов’. Они поэтому объединились против правительства и образовали тайные студенческие общества. Из соединения этих двух сект — потому что партиями их нельзя назвать — возникла секта ублюдочных либералов, которые в своих тайных обществах мечтали о германском императоре в короне и порфире, со скипетром и со всеми остальными аттрибутами власти, не исключая длинной седой или рыжей бороды,— императоре, окруженном собранием сословий, между которыми духовенство, дворянство, мещане и крестьяне распределены надлежащим образом. Это была нелепейшая смесь феодальной грубости с современными заблуждениями среднего класса, какую только можно себе представить’.
Вот такие кружки студенческого движения ‘буршеншафт’ с идеологией, так жестоко высмеянной Гейне, встретили Бюхнера в Гиссенском университете. Но он уже прекрасно разбирался в этой мешанине тевтомандских и романтических иллюзий,— с этой сознательной оторванностью от бюргерства и народных масс, с этими бесплодными мечтаниями и путчистскими выступлениями буршентафта. Он выступил против обособленческих сословных предрассудков, студенческих кружков, требуя смычки революционеров с народам. Пастором Вейдеттом и студентом Авг. Беккером Бюхнер был вовлечен в конспиративный тайный союз, но скоро вышел из него, так как не одобрял его изолированности, а также не был согласен с некоторыми тевтоманскими тенденциями Вейдига, от которых даже этот наиболее революционный из тогдашних деятелей не мог освободиться. Бюхнер, в отличие от других, впервые попытался привлечь к работе передовые элементы из бюргерства, но скоро вынужден был убедиться, что оно еще не созрело для революции. Тогда он реорганизовал союз в крепкую, дисциплинированную тайную организацию, построенную по типу французского ‘Общества времен года’, и с помощью нескольких революционеров из буржуазии, студенчества и ремесленников развернул пропаганду среди к_р_е_с_т_ь_я_н_с_т_в_а. Ибо Бюхнер, изучая Великую французскую революцию и материалистическую философию, убедился, что значение, придаваемое классической немецкой философией и немецкой революционной литературой вплоть до ‘Молодой Германии’ и_д_е_е и л_и_ч_н_о_с_т_и в развитии общества, ‘абсолютно ложно’. Единственной определяющей силой революции он считал обездоленные и эксплоатируемые м_а_с_с_ы, т. е. в данных немецких условиях — б_е_д_н_е_й_ш_е_е крестьянство. Ни политические лозунги, ни свобода печати, ни декларации прав человека и т. п., не приведут эти массы в движение, ибо они г_о_л_о_д_а_ю_т, единственная причина их недовольства — неописуемо тяжелое материальное положение.
Эти свои мысли Бюхнер развивает в знаменитом воззвании ‘Гессенский сельский вестник’ с девизом ‘Мир хижинам! Война дворцам!’ Это — первый страстный призыв к эксплоатируемым трудящимся массам начать беспощадную войну со всеми эксплоататорами. Даже в том исправленном и смягченном Вейдигом виде, в котором воззвание дошло до нас, оно представляет собою самое пламенное, мастерски-публицистическое, революционно-насыщенное произведение, изо всей немецкой литературы 30-х гг. Так о труде крестьянина говорится: ‘Крестьянин идет за плугом, но богатый шествует позади него и плуга, погоняет его с волом. Он берет у крестьянина зерно и оставляет ему мякину. Жизнь крестьянина — непрерывный труд. Чужие у него на глазах съедают плоды трудов его. Его тело — сплошная мозоль. Его пот — соль на столе богатых’. А о так называемых конституциях, которыми некоторые князья южной и средней Германии ‘осчастливили’ своих подданных после разгрома Наполеона, мы читаем в воззвании: ‘Что представляют собою (конституции в Германии? Не что иное, как пустую солому, зерна из которой вымолотили себе князья. Что такое наши ландтаги? Тяжелая на ходу, громоздкая телега, которая изредка может загородить путь разбойничьим нашествиям князей и министров, но на которой никогда нельзя будет построить неприступной твердыни немецкой свободы. Что представляют наши избирательные законы? Грубое нарушение гражданских и человеческих прав большинства немцев’.
При разделении людей на класс трудящихся и класс паразитов, Бюхнер, несомненно, находился под влиянием Сен-Симона, это видно и по перечислению категорий паразитов. Но с другой стороны Бюхнер, как материалист и атеист, целиком отвергал религиозное учение сен-симонизма, затем он, для преобразования общества, не обращается, подобно Сен-Симону, к господствующим классам, а, наоборот,— к угнетенным, призывая трудящихся осознать свою силу и свергнуть экюплоататоров, и, наконец, Бюхнер призывает бедноту не только к п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_й революции, ведущей, как показал пример Франции, к господству денежной аристократии, но и к резолюции с_о_ц_и_а_л_ь_н_о_й.
К таким выводам Бюхнер пришел, отказавшись от идеализма Гегеля и от ‘поклонения героям’. В этом отношении он, насколько нам известно, единственный немецкий писатель домарксовского периода, сознательно исповедовавший хотя и механистический еще, но все же материализм и атеизм. Даже Гейне в те годы продолжал верить в силу идеи, и в эпоху славнейшего своего революционного творчества считал великие личности двигателями мировой истории. Бюхнер же сознательно разрушал всякие идеалистические представления о ходе развития общества, и он же р_а_з_р_у_ш_и_л иллюзии о ‘мирной’ революции путем пропаганды идей и т. д. И поэтому он, в противовес писателям — идеалистам ‘Молодой Германии’, выступает за н_а_с_и_л_ь_с_т_в_е_н_н_у_ю революцию. В письме от 5 апреля 1833 г. Бюхнер пишет своем родителям: ‘Если в наше время что-нибудь может помочь — то это насилие. Мы знаем, чего мы можем ожидать от наших князей… Молодых людей упрекают в применении насилия. Но разве мы не находимся в вечном положении насилия? Вследствие того обстоятельства, что мы родились и выросли в тюрьме, мы больше не замечаем, что находимся в казематах, с закованными руками и нотами и с кляпам во рту’. Единственная сила, которая может вывести нас из этого состояния — это материальная нужда широких народных масс. В другом письме к родителям от июня 1833 г. он снова пишет: ‘Хотя я постоянно буду действовать согласно своим принципам, все же я за последнее время убедился, что только настоятельные нужды широких масс могут вызвать изменения, что всяческая суетня и писания отдельных личностей — напрасная работа глупца’ {Rudolf Jelikoff. Georg Biichner und sein ‘Dantons Tod’. Eine Einfuhrung in sein Schaffen. Hildesheim. 1926, S. 16.}. В этом же духе он высказывается в письме к лидеру младогерманцев, К. Гуцкову, от июля 1835 г. ‘Всю революцию должны’, пишет он, ‘взять в свои руки необразованные и бедные массы. Отношение бедных к богатым — единственный революционный элемент в мире. Только голод может призвать богиню свободы, и только Моисей, обрушив на наши головы семь казней египетских, мог бы стать избавителем. Накормите крестьянина, и революции будет нанесен апоплексический удар! Курица в горшке каждого крестьянина свернет шею галльскому петуху’. Революцию не совершат ни идеи, ни кучка интеллигентов, — она возможна только, если привести в движение огромные народные массы. Об этом единственном пути он пишет в письме к К. Гуцкову в 1836 г.: ‘По правде говоря, мне кажется, что Вы и Ваши друзья избрали не особенно разумный путь, желая реформировать общество посредством идеи, усилиями интеллигенции. Невозможно! Наше время — материалистическое время. Чем прямее пойдете Вы к цели, тем скорее достигнете грани, где реформа оборвется. Вы никогда не перешагнете пропасти, отделяющей образованное общество от необразованного. Я убедился, что образованное и зажиточное меньшинство, какие бы уступки ему ни делала власть, никогда не захочет устранить обостренные отношения с громадным классом необразованных и бедных. А сам этот громадный класс? Для него существуют только два рычага: материальная нужда и религиозный фанатизм. Каждая партия, которая знает, как управлять этими рычагами, победит’ {Georg Bchners Smtliche Werke, hrsg. von E. Franzos. Frankfurt, 1879, S. 386.}.
На основании подобных высказываний Бюхнера некоторые немецкие критики производили его в защитники теории классовой борьбы и в предшественники Маркса. Это неправильно. Бюхнер берет положение и борьбу масс как нечто абсолютно д_а_н_н_о_е, с_т_а_т_и_ч_н_о_е, ему совершенно чужда диалектика социального развития. Единственным фактором, двигающим историю, для него является, как мы уже отметили, материальная нужда народа, причем этот фактор имманентный и определяет ход исторического развития ф_а_т_а_л_и_с_т_и_ч_е_с_к_и. Ф_а_т_а_л_и_с_т_и_ч_е_с_к_и_й д_е_т_е_р_м_и_н_и_з_м — основной стержень мировоззрения Бюхнера. Каждый человек становится тем, что из него делает среда, обстоятельства. ‘Я никого не презираю’, пишет он своим родителям в феврале 1834 г., ‘и меньше всего за недостатки ума или образования, так как ни в чьей власти — не быть дураком или преступником, — так как при одинаковых обстоятельствах мы все были бы одинаковы, — и так как обстоятельства вне чашей воли’. Поэтому ‘герои’, личности для Бюхнера не играют никакой роли: они лишь порождение эпохи, беспомощные, автоматические исполнители воли масс, движимых в свою очередь материальной нуждой. Великие личности — это пена, появляющаяся на волнах истории. Изучая Великую французскую революцию, он пишет своей невесте: ‘Я изучаю историю революции. Я чувствую себя как бы уничтоженным ужасным фатализмом истории. Я нахожу в человеческой природа страшное однообразие, в человеческих отношениях — неизменное насилие, дарованное всем и никому. Личность — лишь пена на волнах, величие — простая случайность, господство гения — кукольная комедия, борьба против железного закона, и высшее, чего может достигнуть гений — это познать закон, победить же его невозможно. Я больше не собираюсь пнуть спину перед парадными лошадьми и поденщиками истории’ {Smtl. Werke, S. 371.}.
Итак, экономический, физиологический детерминизм двигает историю через движение народных масс. Из этого вытекает, что писатель должен сосредоточить все свое внимание на ярко реалистическом показе материальной нужды этих масс, на вскрытии причин, побуждающих их к действию. Поэтому требования Бюхнера, преъявляемые им к литературному творчеству, сводятся, прежде всего, к установлению реализма и ниспровержению романтизма. Он резко осуждает не только всю дворяяско-реакционную романтику, но и швабскую школу (Уланда, Шваба и т. д.). Об этой романтике он говорит: ‘она вечно возвращается к средневековью, так как для нее нет места в настоящем’ {Smtl. Werke, S. 387.}.
В своих требованиях создания реалистической литературы Бюхнер опирался на Шекспира и на движение ‘бури и натиска’. В противовес писателям-идеалистам он, как материалист, настаивал, чтобы при изучении жизни и действительности и изображении их в художественном произведении не следовали сухой ‘прямой абстрактной линии’, а давали ‘все побочные линии’. ‘Я требую во всем — жизни’, пишет он, ‘возможности бытия, и тогда это хорошо, тогда нечего спрашивать прекрасно это или некрасиво’ {Там же, стр. 218.}. О творчестве явных сторонников идеализма он говорит: ‘Что касается так называемых поэтов-идеалистов, то я нахожу, что они создали почти исключительно марионеток с голубыми носами и аффектированным пафосом, но не людей из плоти и крови, горю и радости которых мы сочувствуем и деяния и поступки которых внушают нам отвращение или восхищение. Одним словом я очень высокого мнения о Гете и Шекспире и очень низкого — о Шиллере’ {Там же, стр. 355.}. В своих драмах — а в этом жанре Бюхнер оформил свои основные произведения — он исходит из обратного проводимого Шиллером или романтиками построения: Шиллер, например, по возможности отбрасывает побочные обстоятельства, проводит единое, слитное действие, стараясь реже менять декорации и сцены. Отдельное явление сама по себе ничто и получает свое значение лишь в связи с целым. Поэтому из драмы Шиллера нельзя вычеркнуть ни одного явления. Бюхнер же стремится не к упрощению реальной действителыности, не к ее идеализации в угоду идее, а к правдивому изображению каждого отдельного момента. Он, как Шекспир, хочет создать широкий, пестрый реалистический фон, среду, в которой действуют его массы или герои. Поэтому в его драмах решающее значение имеет не только общая концепция, но и каждая отдельная сцена, его драмы изобилуют сменой картин и декораций, и построение их запоминает ‘Геца фон Берлихингена’ молодого Гете. Так, ‘Смерть Дантона’ состоит из 32 картин, а порядок последовательности сцен в ‘Войчеке’ до сих пор окончательно не установлен. Но вместе с тем эти быстро меняющиеся сцены и картины — не оторванные друг от друга куски, а все они в конечном итоге подчинены одной, центральной идее. Бюхнер — не натуралист типа немецких мелкобуржуазных писателей 80—90-х гг., он не эмпирик, воспроизводящий с фотографической точностью кучу материалов, явлений и предметов. Об этой натуралистической живописи миниатюр Ленц, герой одноименной новеллы Бюхнера {См. об этой новелле: Kurt Voss, G. Bchners Lenz. Eine Untersuchung nach Gehalt und Formgebung. Inaug. Diss, Bonn, 1922.}, говорит: ‘Попробуйте это как-нибудь и погрузитесь в жизнь ничтожнейших и передайте ее во вздрагиваниях, намеках, в тонкой, едва заметной мимике. Они — прозаичнейшие люди под луной, но источник чувств у всех людей один, лишь оболочка, через которую он должен прорваться, более или менее плотна. Нужно только уметь видеть и слышать’. По этому поводу биограф Бюхнера, Цабельтиц, пишет: ‘У Бюхнера также было это чутье к жизни, но его реализм, его ненависть к идеализму отличается все же особыми чертами. Его строший реализм был чем-то вроде упрямого жизнеутверждения, которое не смягчало великих ран, великую нужду, но открыто, без покровов прямо смотрело им в лицо’ {Max Zobel von Zabellitz, Georg Biichner, sein Leben und sein Schaffen.}. Этот же исследователь так определяет разницу и родство между бюхнеровским реализмом и позднейшим немецким ‘последовательным’ натурализмом. ‘В требовании Бюхнером строго реалистического искусства’, пишет он, ‘есть нечто, не проистекающее от любви к жизни во всех ее проявлениях, но напоминающее некоторые черты натурализма, именно беспощадную резкость в изображениях отталкивающих вещей разного рода’. Представители этого жанра, — полагает автора, — ‘заботятся вовсе не о совершенной передаче действительности’, а лишь о выставлении на первый план ‘ужасного и отвратительного’. — Но причины подобного явления для Цабельтица остаются неизвестными. Он, как и Гундольф, склонен думать, что сгущение красок в реализме Бюхнера, объясняется цинизмом его, вызванным разочарованием в романтике и идеализме. ‘Как разочарованный романтик’,— пишет Гундольф,— ‘он склонен к скептицизму и цинизму, ищет житейской правды по преимуществу в злом, уродливом, низком, срывает маски с так называемых идеалов, стремится застигнуть человечество в его наготе, с презрительным Ессе Homo. Он также не обоготворяет больше природу, как это делали еще Ленц и Климгер, даже в опьяненном природой возвеличении жизни усматривал он идеализм’ {Friedrich Gundоlf, I. c, S. 384.}. На самом же деле это чрезмерное подчеркивание определенных явлений среды и быта и особенно детальное изображение бедственного положения низших классов населения служат Бюхнеру для проведения основной идеи, проходящей через все его творчество,— именно, что материальная нужда, физиологическое ощущение голода, и являются теми рычагами, которые управляют миром. И каждая сцена-картина в его драмах — это выхваченный из жизни кусок быта или человеческих переживаний, а затем эти сцены глухо и подавляюще сливаются в одну общую картину, рисующую неизбежность того или иного действия массы или личности. Об этом взаимоотношении между общей идеей произведения и отдельными его частями В. Купш пишет: ‘Связность этого мира, на который смотрят глазами поэтического реализма, осуществляется помощью законченных отдельных картин, постоянно имеющих отношение к целому. Отдельная сцена представляет собой в некоторой степени обособленное художественное произведение внутри общего художественного произведения и приобретает значение благодаря присущему ей отношению к целому, часть которого она составляет. Разнообразие мест действия в бюхнеровской ‘Смерти Дантона’ и ‘Войчеке’ обусловлено этим принципом. Но это реалистическое искусство находится в резком противоречии к натуралистическому, ибо это последнее — рабское подражание голой действительности, без отношения к целому’ {Dr. Walther Кupsсh, Wozzeck. Ein Beitrag zum Schaffen Georg Bcrmers (1813—1837). Berlin, 1920.}.
Но такое понимание творческого метода писателя все же не означает, что Бюхнер был действительным реалистом. Нет — ведь у него прежде всего отсутствует диалектика исторического развития. Взаимоотношения между человеком и природой, человеком и теми обстоятельствами, которые заставляют его действовать, мыслятся Бюхнером типично механистически. Среда и голод давят на человека, он слепо и не рассуждая подчиняется этому давлению, как автомат выполняет все, требуемое его положением, воля, энергия, влияние человека на внешний мир, за общественный процесс совершенно исключаются,— наоборот, он может только тупо подчиняться этому ‘железному потоку’, ‘железному закону’ развития. Более того — человек даже не может понять этого закона, который в мировоззрении Бюхнера превращается в какое-то самостоятельное существо, неумолимо сокрушающее все на своем пути, в некоторого рода судьбу. И перед этим необъяснимым законом человека охватывает трепет и отчаяние, ужас перед бессмысленным и непонятным ему ходом исторического развития.
Таким образом из экономического материализма, из фаталистического детерминизма Бюхнера вытекает глубокий пессимизм, сознание бессмысленности всего существующего. К этому выводу он пришел в результате печального опыта пропаганды своей среди крестьян и краха руководимого им революционного тайного союза.
Воззвание ‘Гессенский Сельский Вестник’ было выпущено в июле 1834 г. На собрании марбуровских и гессенских революционных кружков 3 июля 1834 г. Бюхнер изложил свои планы пропаганды и действий среди крестьянства, но потерпел поражение. Случилось еще нечто худшее: воззвание не вызвало волнений в деревнях, крестьяне реагировали на него слабо, некоторые же просто отнесли прокламацию в полицию. Вследствие предательства одного из членов тайный союз был обнаружен полицией 1-го августа 1834 г., и большинство его состава арестовано. Вейдиг, как известно, не выдержав тюремных истязаний, вскрыл себе вены. Бюхнеру удалось бежать в Швейцарию.
Вот в это время полицейских преследований и подготовки к бегству Бюхнер написал лучшую свою драму ‘Смерть Дантона’. После провала организации Бюхнер переживал период тяжелого отчаяния, мрачнейшего пессимизма, он начал сомневаться, может ли вообще человек и человеческое общество совершить переворот и освободиться от гнета князей-феодалов. Люди, единственно своей волей и анергией, — решил Бюхнер после своего неудачного опыта,— не способны изменить что-нибудь: толчок может дать только неизбежно растущая материальная нужда крестьянства и вообще широких народных масс, как это имело место во французской революции. Эти свои мысли и свое мировоззрение он выразил в драме ‘Смерть Дантона’.
В чем же движущая сила этой драмы и вместе с тем движущая сила французской революции? Исключительное значение имеет материальная нужда народных масс. Все события революции, по Бюхнеру, берут свое тачало только в этой нужде. Народные массы в ‘Смерти Дантона’ никогда не требуют свободы, человеческих или гражданских прав. Все их пожелания постоянно сводятся к улучшению материального положения, чаще всего даже только к утолению голода в данный момент. Вот сцена: толпа на улице встречает женщину-распутницу. П_е_р_в_ы_й г_р_а_ж_д_а_н_и_н обращается к толпе: {Все цитаты из ‘Смерти Дантона’ и ‘Войчека’ приводятся по перев. М. Рыжкиной, под ред. К. Федина, со вступит. статьей А. К. Дживилегова. Москва, 1924.} ‘Да, нож только не для бедной потаскушки! Что она сделала? Ничего! Это голод ее нищенствует и распутничает. Нож для людей, покупающих тело наших жен и дочерей! Горе тем, кто распутничает с дочерями народа! У нас урчит в животах, а он’ страдают от несварения желудка, у вас дырявые куртки, а у них теплые платья, у вас на руках мозоли, а у них бархатные руки. Ergo — вы работаете, а они ничего не делают, ergo — вы наживали, а они украли, ergo — если вы из украденной у вас собственности хотите вернуть одну-другую монетку, вы должны распутничать и нищенствовать, ergo — они мошенники и их нужно убить’.
Так Бюхнер вскрывает причины ненависти народа к аристократии. Но и революция не устрашила этой материальной нужды низших слоев населения. И поэтому ненависть уличной толпы направляется против вождей французской революции, тех вождей, которые, по мнению этих масс, перестали защищать их интересы, а преследуют цели личного благосостояния. Т_р_е_т_и_й г_р_а_ж_д_а_н_и_н говорит о них, обращаясь к толпе: ‘У них только и крови в жилах, что они у нас высосали. Они оказали нам: Veto жрет ваш хлеб. Мы убили Veto. Они сказали: жирондисты морят вас голодом, мы гильотинировали жирондистов. Но они раздели мертвых, а мы как прежде бегаем босиком и мерзнем. Мы сдерем у них кожу с бедер и сошьем из нее себе штаны, мы выпустим у них жир и сдобрим им себе суп. Долой! Смерть тому, у кого мет дыр на платье!’ — Так Бюхнер подготавливает недовольство масс Дантоном. Но Дантон был чрезвычайно популярен, он спас отечество от тар агав революции. Кое-где в народе возникает недовольство противниками Дантона робеспьеристами. Раздаются отдельные голоса: ‘Долой децемвиров! Да здравствует Дантон!’ Но тут снова аппелируют к нищете и нужде масс. В_т_о_р_о_й г_р_а_ж_д_а_н_и_н говорит: ‘У Дантона красивое платье, у Дантона красивый дом, у Дантона красивая жена, он купается в бургундском, ест дичь на серебряных тарелках и, когда пьян, спит с вашими женами и дочерьми. Дантон был беден, как вы. Откуда у него все эти богатства? Ему купило их Veto для того, чтобы юн спас ему корону. Ему подарил их герцог Орлеанский для того, чтоб он украл ему корону. Ему дали их иностранцы для того, чтоб он всех вас предал. Что есть у Робеспьера? У добродетельного Робеспьера! Вы все это знаете’. На это вся толпа восклицает: ‘Да здравствует Робеспьер! Долой Дантона! Долой изменника!’
Если массы, движимые неумолимой нуждой, изображены Бюхнером в (виде основного рычага исторического развития, то вожди французской революции являются простыми автоматами, слепо выполняющими волю народа, если же кто-либо из них, как Дантон, хочет пойти наперекор ей, то его ждет мучительная смерть под колесами движения. Герои, великие личности, по мнению Бюхнера, только марионетки истории. Все их поступки фаталистически предопределены. Вот Дантон, который когда-то, в дни угрожающей контрреволюционной интервенции, спас родину и революцию. Но как оценивается этот героический поступок? ‘Да, — говорит Дантон, — ‘я это сделал, это была самозащита, мы были вынуждены… Должно, тогда и было это д_о_л_ж_н_о!— Кто проклянет руку, на которую пало проклятие этого д_о_л_ж_н_о! Кто сказал это д_о_л_ж_н_о, кто? Что же это такое, что в нас распутничает, лжет, крадет и убивает? Мы — куклы, которых дергают за проволоку неведомые силы, мы сами ничто, ми что, мечи, которыми борются духи — только рук не видно, как в сказках’.
До тех пор, пока Дантон исполнял требования масс, он был в союзе с революцией, но как только он восстал против роли слепого выполнителя воли народа, он немедленно сделался индивидуалистом, стремящимся жить только для себя, он о_т_с_т_а_л от революции. Его трагедия именно и состоит в том, что он порывает ту связь, которая должна существовать между массами и выполнителями их воли, что он уклоняется от этой задачи — и поэтому революция и массы выбрасывают его на мель, он должен погибнуть. Лакруа, друг Дантона, формулирует его вину словами: ‘Для народа слабость и умеренность одно и то же, он убивает отсталых’, и ‘Гебертисты еще не умерщвлены, народ в материальной нужде, это грозный рычаг’. Дантон знал, что нужно для спасения революции, он знал, что на данном этапе революции требовались террор и конфискации. Грозная волна народного движения диктовала эти меры. Дантон отлично понимает, что противиться этому — означает смерть. Как спастись? Бороться с Робеспьерам или итти за массами? На это Дантон отвечает: ‘Робеспьер, догмат революции, он не может быть вычеркнут. Да это и не удалось бы! А если бы даже и удалось — я предпочитаю быть гильотинированным, чем позволить гильотинировать. Я сыт по горло, зачем нам, людям, враждовать друг с другом? Нам следовало бы сесть рядом и отдохнуть’.
Итак — Робеспьер выполняет требования масс, он в союзе с революцией, а Дантон поставил себя вне революции, и теперь жернова истории быстро, неумолимо, беспощадно размалывают его. Трагический ход событий, ведущий Дантона и его сообщников на гильотину, совершается так фаталистически, как будто его приводит в движение какая-то невидимая тяжелая железная машина. ‘Будь это борьба’, говорит Дантон, ‘в которой сцепляешься руками и зубами! Но мне кажется, будто я попал в мельницу, и мои руки и ноги медленно, систематически обламываются холодной физической силой. Быть умерщвленным так механически!’
В миропонимани