Иван Иванович Мартынов, переводчик ‘Греческих Классиков’., Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859

Критика
Время на прочтение: 105 минут(ы)
Скачать в PDF

Е. Колбасинъ

Иванъ Ивановичъ Мартыновъ, переводчикъ ‘Греческихъ Классиковъ’.

Литературные дятели прежняго времени.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ

Изданіе книжнаго магазина А. И. Давыдова.

1859

ГЛАВА I.

Вступленіе. — Первоначальное образованіе Мартынова. — Полтавская Семинарія и поднесеніе оды архіепископу Амвросію. — Предписаніе Императрицы Екатерины Великой. — Москва. — Митрополитъ Платонъ. — Ник. Ник. Бантышъ-Каменскій.— Пріздъ въ Петербургъ.— Первое знакомство съ Сперанскимъ. — Переводы для книгопродавцевъ. — Проповдь. — Одобреніе Сперанскаго. — Неудавшаяся поздка въ Голландію.

Лицо, на которомъ мы хотимъ остановить вниманіе читателя, заслуживаетъ полнаго уваженія по своей живой, симпатической личности, замчательнымъ трудамъ и соприкосновенію съ знаменитостями прежняго времени. Мартыновъ извстенъ въ исторіи русской литературы, какъ переводчикъ ‘Греческихъ Классиковъ’ и издатель четырехъ періодическихъ журналовъ. Но онъ еще боле замчателенъ, какъ полезнйшій образованный гражданинъ, который участвовалъ въ общемъ дл просвщенія, въ то время, когда основывались министерства, преобразовывались и созидались университеты, лицеи, институты, когда дйствовали Карамзинъ, Сперанскій и другіе. Это былъ человкъ изумительной дятельности, глубокій практикъ и ученый теоретикъ, журналистъ и краснорчивый профессоръ, о которомъ сказано въ одномъ повременномъ нмецкомъ изданіи {Russland unter Alexander den Iten, стр. 140, кн. V, 1804 г. Журналъ этотъ издавался академикомъ Шторхомъ.}, что ‘чтенія его такъ много посщало военныхъ и гражданскихъ чиновниковъ, что прежній учебный залъ сталъ уже слишкомъ тсенъ для помщенія’ {Это было въ С.-Петербургскомъ Педагогическомъ Институт. Мартыновъ, обремененный и безъ того длами, по званію директора департамента, долженъ былъ, по настоятельной просьб тогдашняго попечителя, Ник. Ник. Новосильцова, преподавать здсь эстетику. Огромное стеченіе слушателей заставило, дйствительно, начальство института устроить залъ съ хорами въ зданіи Коллегіи. Кстати, замтимъ здсь, что эстетика въ русскихъ университетахъ начала преподаваться только со времени учрежденія Министерства Просвщенія. Слушать курсы наукъ въ институт позволено было всмъ, кому угодно.}. Кром того, онъ былъ первый директоръ только что возникшаго юнаго Департамента Народнаго Просвщенія, школьный товарищъ и другъ незабвеннаго Михаила Михайловича Сперанскаго. Наконецъ, это былъ, говоря безъ всякихъ риторическихъ фразъ, первый подвижникъ русскій, отважившійся, несмотря на величайшія трудности въ предпринятомъ дл, перенести богатство Эллады въ горячо любимую имъ Россію. И этотъ огромный трудъ онъ совершилъ одинъ, въ свободное время отъ службы и при самомъ холодномъ равнодушіи тогдашней публики, лниво и неохотно взиравшей на его полезное изданіе. Въ одномъ только учебник ‘Россійской Словесности’ упоминается, что Мартыновъ-де переводилъ книги и былъ ‘директоромъ Канцеляріи Министерства Народнаго Просвщенія, въ самомъ учрежденіи коего принималъ важное участіе’ {‘Учебная Книга Россійской Словесности’, г. Греча. Спб. 1822 г. Стр. 530.}.
Но какого рода было это участіе, долго ли оно продолжалось и въ какой степени — нигд и никмъ не упоминается, равно какъ и то, какіе онъ журналы издавалъ, что это были за журналы, что за человкъ бытъ самъ издатель. А человкъ-то онъ очень замчательный, который вполн заслуживалъ, чтобы представить полную его біографію и такимъ образомъ узнать его литературную, общественную и частную жизнь. Если разсмотрть его заслуги, какъ литератур, такъ и просвщенію вообще, нын забытыя и неизвстныя, тогда само собою опредлится и то мсто, которое онъ долженъ занять въ ряду другихъ нашихъ дятелей.
Благодаря прекраснымъ матеріаламъ, которые вручены намъ довренностью одного изъ его наслдниковъ {Сыномъ покойнаго, надворнымъ совтникомъ Кон. Ив. Мартыновымъ, которому и приносимъ здсь искреннюю благодарность.}, весьма подробнымъ запискамъ, составленнымъ самимъ покойнымъ, его замткамъ, переписк и разсказамъ лицъ, знавшихъ его коротко, постараемся, по мр силъ, воздать должное этому благородному отжившему дятелю, столь замчательному и такъ мало извстному.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ родился въ Полтавской губерніи, въ Переволочн, въ 1771 г. Отецъ его, дворянинъ по происхожденію, былъ священникомъ Николаевской церкви. Лишась отца еще въ малолтств, Мартыновъ, на пятомъ году отъ роду, отданъ былъ своей матерью учиться русской грамот къ писарю, у котораго онъ прошелъ букварь, часословъ и псалтырь. Словомъ, у писаря онъ научился тому, что считалось по тогдашнему необходимымъ для первоначальнаго обученія, чему учились не только дти, приготовлявшія себя къ духовному званію, но также и дти небогатыхъ дворянъ. На девятомъ году, его опредлили въ Полтавскую Семинарію, незадолго передъ тмъ учрежденную знаменитымъ своею ученостію архіепископомъ Евгеніемъ Булгаромъ, который, по собственному желанію, былъ тогда уже уволенъ отъ всхъ длъ по управленію эпархіею и доживалъ дни свои въ Петербург. Этотъ архипастырь, какъ увидимъ впослдствіи, занималъ важную роль въ жизни Мартынова. Общество его было, между прочимъ, полезно для будущаго эллиниста тмъ, что преосвященный Евгеній по русски не зналъ, былъ всегда окруженъ обществомъ грековъ, и съ нимъ не иначе можно было объясняться, какъ на французскомъ, латинскомъ, греческомъ (древнемъ и новомъ) и турецкомъ языкахъ.
Мартыновъ съ ранней юности обнаружилъ отличныя способности. Сверхъ главныхъ предметовъ, которыми почитались тогда латинская и россійская грамматика, поэзія, риторика, философія и богословіе, онъ выучился въ Полтавской Семинаріи основательно греческому языку и нсколько нмецкой грамматик. Онъ часто получалъ награды за свои успхи въ наукахъ. На одномъ экзамен, въ присутствіи молдавскаго господаря Маврокордато и именитой публики, онъ получилъ отъ преосвященнаго Никифора нсколько серебренныхъ рублевиковъ и дв книги: ‘Новый Завтъ’, на греческомъ и латинскомъ языкахъ, за успхи въ греческомъ язык, и Баумейстерову физику, на русскомъ язык, за превосходные успхи въ философіи. Это было то добродушное время конца прошедшаго столтія, когда все длалось просто, семейно и нердко отличнйшихъ награждали поощрительнымъ словомъ, кольцомъ, снятымъ съ начальническаго пальца, порой и завтракомъ, приготовленнымъ у начальства.
Обучаясь самъ, Мартыновъ, будучи еще въ риторическомъ класс, могъ уже обучать другихъ русской и латинской грамматик, а потомъ поэзіи и риторик. Онъ училъ другихъ всему, что самъ зналъ, безъ всякой платы. Потомъ, когда слава его, какъ учителя, увеличилась, онъ вышелъ на кондицію. Подъ этимъ терминомъ разумлось тогда слдующее: переселиться изъ бурсы на собственную квартиру, нанимаемую изъ получаемой платы отъ учениковъ, завестись небольшимъ хозяйствомъ и имть своихъ слушателей. Это, впрочемъ, дозволялось только лучшимъ и надежнымъ воспитанникамъ. Иногда мстное начальство, въ вид сокращенія расходовъ, само старалось объ этомъ, въ особенности относительно такъ называемыхъ несвоекоштныхъ воспитанниковъ. Такимъ образомъ, Мартыновъ содержалъ себя кондиціею, ученики его жили вмст съ нимъ, или же приходили къ нему съ другихъ квартиръ. Изъ этихъ учениковъ впослдствіи нкоторые стали извстны {Покойный Иванъ Ивановичъ Мартыновъ боле всхъ гордился Исидоромъ Мойсеевымъ, который, пріхавъ въ Петербургъ для усовершенствованія себя въ медицинскихъ наукахъ, перевелъ съ латинскаго на русскій языкъ ‘Начальныя основанія ботаническаго словоизъясненія и брачной системы растеній’, соч. Якова Пленка. (Спб. 1798.) Сочиненіе это, посл поправки и перевода техническихъ греческихъ терминовъ, сдланныхъ Мартыновымъ, было напечатано по одобренію Медицинской Коллегіи. Выдержавъ блистательнымъ образомъ экзаменъ, Мойсеевъ, по окончаніи курса, посланъ былъ врачемъ въ армію во время итальянскаго похода. Изъ чужихъ краевъ онъ переписывался съ своимъ учителемъ и прислалъ ему собственноручныя письма Пленка, писанныя на латинскомъ язык, въ которыхъ этотъ извстный въ свое время ученый отдавалъ полную справедливость дарованіямъ и свдніямъ молодаго Мойсеева. Но, съ полученіемъ отъ него послдняго письма изъ Италіи, Мартыновъ потерялъ его изъ виду.}.
Между тмъ, Мартыновъ, кончивъ курсъ философіи, т. е. логики, метафизики, физики и нравоученія, былъ переведенъ въ классъ богословскій. Къ этому времени надо отнести его страсть писать стихи. Говоримъ страсть оттого, что долго потомъ, втеченіе всей жизни, онъ не оставлялъ этой поэтической привычки — выражать стихомъ все, что поражало его въ исторіи, въ театр, въ обществ, въ литератур и въ жизни. Объ этомъ мы будемъ еще говорить въ своемъ мст, теперь же замтимъ, мимоходомъ, что Мартыновъ не придавалъ никакого значенія своимъ стихотворнымъ произведеніямъ. Но стихамъ онъ обязанъ былъ тмъ, что сдлался лично извстнымъ новому начальнику эпархіи архіепископу Амвросію, которому нашъ юный студентъ, въ день его тезоименитства, поднесъ оду собственнаго сочиненія.
Стихи, какъ впослдствіи сознавался самъ авторъ ихъ, были плохи, но архипастырю они понравились: онъ обласкалъ, расхвалилъ сочинителя и пожаловалъ ему 25 рублей. По тогдашнему времени, это составляло большую сумму, и, какъ пишетъ самъ Мартыновъ, товарищи его долго не хотли врить такой необыкновенно щедрой наград. Кром того, преосвященный Амвросій подарилъ ему еще риторику собственнаго сочиненія, примолвивъ: ‘Вотъ и я, въ свое время, занимался сочиненіями. Продолжай. Богъ благословитъ твои труды.’
Это было первое важное событіе въ жизни Мартынова. Ободренный, обласканный, онъ не щадилъ силъ, чтобы успхами своими обратить на себя еще большее вниманіе архипастыря. Случай къ этому скоро представился. Ректоръ семинаріи, архимандритъ Гавріилъ, преподававшій греческій языкъ, по болзненному состоянію, отказался отъ своей каедры и на мсто себя представилъ Мартынова, какъ вполн достойнаго занять его мсто. Происшествіе это было великимъ торжествомъ для юнаго студента, который, будучи самъ въ богословскомъ класс, преподавалъ, такимъ образомъ, греческій языкъ въ низшихъ классахъ. Все это происходило въ начал 1788 г., слдовательно, ему еще не было полныхъ семнадцати лтъ. Но въ этомъ же году совершились событія боле для него важныя.
Архіепископъ Амвросій, такъ же, какъ архіепископы другихъ эпархій, получилъ Высочайшее повелніе Императрицы Екатерины II отправить въ С.-Петербургскую Александро-Невскую Семинарію трехъ или четырехъ лучшихъ студентовъ, для образованія въ учители. Онъ посылаетъ за своимъ любимцемъ Мартыновымъ и спрашиваетъ, желаетъ ли онъ хать. ‘Вопросъ сей — пишетъ Мартыновъ — произвелъ во мн такое восхищеніе, что не только слова мои, но и вся наружность моя показывала желаніе мое хать въ столицу. Преосвященный, замтивъ это, сказалъ съ улыбкою: ‘Очень хорошо, но ты мн здсь нуженъ: ты занимаешь греческій классъ.’ Неожиданное сіе возраженіе посл столь лестнаго предложенія исторгло у меня слезы, я плакалъ и просилъ не лишать меня сего счастія. Убдясь моею усильною просьбою, преосвященный согласился послать меня и спросилъ, кого бы я считалъ еще достойнымъ такого назначенія. ‘Товарищи — сказалъ онъ — лучше могутъ знать другъ друга, какъ по дарованіямъ, такъ и по поведенію.’ — Мартыновъ, подумавъ, смло наименовалъ троихъ: Стефановскаго, Илличевскаго и Котляревскаго {Иванъ Петровичъ Котляревскій посл сдлался извстнымъ ‘Энеидою’, перелицованною на малороссійское нарчіе. Илличевскій сдлалъ большую карьеру въ гражданской служб. Стефановскій мене всхъ усплъ. Онъ умеръ въ Полтав, въ званіи протоіерея.}.
Скоро молодые люди были отправлены въ Петербургъ. Но будущій малороссійскій поэтъ, имя котораго впослдствіи сдлалось извстно каждому любителю украинской поэзіи, Котляревскій, былъ въ то время въ отсутствіи, товарищи долго его искали и не могли нигд найти. Былъ ли онъ отправленъ вмст съ ними, или нтъ, положительнаго нельзя ничего сказать, и въ запискахъ Мартынова говорится объ этомъ глухо. Для полноты біографіи, не мшаетъ замтить, что одно маленькое обстоятельство чуть было не разрушило плановъ Мартынова, сгаравшаго желаніемъ видть столицу. Отчасти по разсянности, отчасти по дорожнымъ хлопотамъ, онъ, вмст съ своими товарищами, забылъ проститься съ ректоромъ. Но каковъ былъ ужасъ молодыхъ людей, когда первое слово преосвященнаго было: со всми ли они простились, были ли у ректора? Узнавъ совершенно противное, архипастырь пришелъ въ справедливое негодованіе, пристыдилъ въ особенности Мартынова, сказавъ ему, что ректоръ рекомендовалъ его на свое мсто, и прибавилъ, что если они не привезутъ письменнаго удостовренія отъ него, что онъ ихъ прощаетъ, то пусть не надются и на его прощеніе. Молодые люди плакали, укоряли другъ друга и уже отчаявались быть посланными въ Петербургъ, зная крутой нравъ ректора. Къ счастью, все кончилось благополучно.
Путешествіе свое отъ Полтавы до Москвы Мартыновъ описалъ въ своемъ сочиненіи Филонъ, помщенномъ въ ‘Муз’, журнал, который онъ издавалъ 1796 г. {‘Муза, ежемсячное изданіе’, части I, II, III и IV. Спб. 1796 г. ‘Филонъ’ этотъ написанъ въ юмористической форм, но юморъ былъ чуждъ переводчику классиковъ, почему и все описаніе вышло слабо. Нечего и говорить, какія мечты должны были обуревать пылкую душу Мартынова, который такъ много ждалъ отъ своей поздки, хотлъ видть знаменитыхъ тогдашнихъ людей, ораторовъ, писателей, ученыхъ.
Въ доказательство же того, что слова эти основаны не на предположеніи, скажемъ, съ какой нетерпливой жадностью Мартыновъ, по прізд въ Москву, желалъ видть россійскаго Златоуста — какъ его тогда называли — митрополита Платона. Онъ самъ пишетъ, что ловилъ вс черты лица его, вс движенія, каждое слово. Онъ слышалъ проповдующаго Платона два раза и говоритъ, что онъ уже былъ тогда сдъ, но сдина умножала сановитость наружнаго его вида, для проповданія онъ выходилъ обыкновенно на средину церкви и, несмотря на толпу тснившагося около него народа, виденъ былъ съ амвона и слышенъ въ дальнемъ разстояніи. Величественное произношеніе его, по свидтельству Мартынова, много походило на торжественное произношеніе французскихъ трагиковъ, чему онъ учился у знаменитаго Дмитревскаго.
Во время своего пребыванія въ Москв, Мартыновъ, съ любопытствомъ, доходящимъ до благоговнія, посщалъ Московскій Университетъ, единственный тогда въ цлой Россіи, и два раза былъ въ театр. Университетъ и театръ произвели на него самое сильное впечатлніе. Театръ, въ первый разъ имъ виднный, привелъ его въ восхищеніе (впослдствіи онъ былъ самымъ тонкимъ цнителемъ сценическаго искусства, и критическаго пера его, впрочемъ довольно благосклоннаго, трепетали служители Терпсихоры). Отъ лекцій же московскихъ профессоровъ, слышанныхъ имъ урывками во время краткаго своего пребыванія въ Москв, онъ былъ, по собственному его выраженію, на седьмомъ неб восхищенія. Вообще, какъ мы увидимъ, богатой его натур одинаково близки были наука и сцена, классическія древности и стихи.
Имя рекомендательное письмо отъ своего владыки къ извстному познаніями своими въ греческой и латинской словесности, Николаю Николаевичу Бантышъ-Каменскому, Мартыновъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ видть извстнаго ученаго, о которомъ онъ такъ много слышалъ. ‘Почтенный старикъ — пишетъ Мартыновъ — принялъ меня весьма ласково и сказалъ, чтобы я писалъ къ нему о своихъ занятіяхъ, а особливо, когда буду имть надобность въ книгахъ, изданныхъ въ Москв и въ чужихъ краяхъ, чмъ я не замедлилъ воспользоваться впослдствіи времени, выписавъ чрезъ него извстное сочиненіе Лонгина ‘О высокомъ’ и Гедериковъ ‘Греческій Лексиконъ’. Мартыновъ всегда вспоминалъ съ благодарностью о Бантышъ-Каменскомъ, посредствомъ котораго выписывалъ многія иностранныя сочиненія. Лонгинъ, высланный Бантышъ-Каменскимъ, былъ изданія Толлія, по которому Mapтыновъ и сдлалъ свой переводъ, но при вторичномъ изданіи, когда Лонгинъ вошелъ въ собраніе его ‘Греческихъ Классиковъ’, онъ руководствовался оксфордскимъ изданіемъ, подаркомъ, присланнымъ ему изъ Лондона протоіереемъ Яковомъ Смирновымъ. Гедериковъ же греческій лексиконъ Мартыновъ обыкновенно называлъ своимъ кормильцемъ, и онъ много помогалъ ему во время его занятій.
Изъ Москвы молодые люди отправились въ Петербургъ. ‘Дороги — пишетъ Мартыновъ въ своихъ рукописныхъ запискахъ — были тогда отмнно плохи, и мы успвали длать въ сутки 20, а иногда и мене верстъ’. Поэтому, до прізда ихъ, почти изъ всхъ семинарій прибыли студенты, вызванные для одной съ ними цли. Это былъ первый опытъ по духовному вдомству — собрать изъ разныхъ духовныхъ училищъ по два, по три студента въ Александро-Невскую Семинарію, преподать имъ по одинаковой метод курсъ наукъ и языковъ, потомъ отправить ихъ обратно въ т же семинаріи, для занятія учительскихъ мстъ. По гражданскому вдомству эта мысль Екатерины Великой приведена была въ дйствіе нсколько прежде, для учрежденія народныхъ училищъ.
Всхъ пріхавшихъ студентовъ было боле тридцати человкъ. Въ числ ихъ былъ и Михаилъ Михаиловичъ Сперанскій, который, такимъ образомъ, познакомился въ первый разъ съ Мартыновымъ въ С.-Петербургской Семинаріи. Многіе изъ присланныхъ были потомъ извстны, многіе дослужились до большихъ чиновъ, но ‘первое мсто — пишетъ Мартыновъ — по всмъ отношеніямъ занимаетъ Сперанскій, присланный изъ Владимірской Семинаріи. Его дарованія, свднія въ наукахъ, заслуги отечеству по занимаемымъ имъ мстамъ столь извстны каждому, что мн, можетъ быть, неприлично о семъ распространяться. Пусть другой кто будетъ его историкомъ, панегиристомъ, я только скажу, что если бы нашъ курсъ и никого, кром его, не образовалъ, то не нужно бы было другихъ доказательствъ въ полезности онаго’. Мысль совершенно врная и длающая честь благородному сердцу Мартынова, такъ смиренно и искренно пишущаго о своемъ бывшемъ товарищ, который всегда удостоивалъ его своего вниманія, дружбы, а впослдствіи и покровительства {Изъ студентовъ этого курса можно еще упомянуть о едор Иванович Русанов, который потомъ былъ митрополитомъ и экзархомъ Грузіи, подъ именемъ еофилакта. Онъ прославился не проповдями, но длами по управленію во всхъ эпархіяхъ, гд онъ былъ архиіереемъ.}.
Новыми своими учителями Мартыновъ былъ не совсмъ доволенъ. Объ одномъ изъ нихъ, преподавател философіи, онъ замчаетъ, что это былъ большой схоластикъ и принадлежалъ къ числу тхъ старыхъ ученыхъ, которые незнаніе свое прикрывали лишь латинскимъ языкомъ и важностью сана. Другой преподаватель заикался и во весь двухгодичный курсъ былъ въ класс не боле десяти разъ и, указывая на сочиненіе еофана Прокоповича (состоящее изъ трехъ большихъ томовъ, на латинскомъ язык), довольствовался одною остротою: ‘сіе море великое и пространное, но тамо и гады, имъ же нсть числа’. Въ другихъ учителяхъ воспитанники были счастливе. Но учитель греческаго языка, нкто Жуковъ, узнавъ, что Мартыновъ знаетъ не только древній, но и ромейскій, т. е. ныншній греческій языкъ, притащилъ книги и сталъ экзаменовать его. Въ заключеніе онъ откровенно сознался, что ему не для чего слушать его лекціи, напротивъ, онъ, учитель, можетъ у него учиться. И, дйствительно, въ скоромъ времени Жуковъ отказался отъ своего класса и на мсто свое рекомендовалъ Мартынова, хотя никто не думалъ отнимать у него каедру.
Изъ всего видно, что знаніе греческаго языка Мартыновъ пріобрлъ въ Полтавской Семинаріи самое основательное. Такъ, напримръ, въ одномъ мст своихъ рукописныхъ записокъ онъ самъ разсказываетъ, что когда они пріхали въ Петербургъ, то ректоръ Семинаріи, прочитавъ письмо владыки ихъ, архіепископа Амвросія, тотчасъ спросилъ:
‘— Кто Мартыновъ?
‘Ясно — замчаетъ Мартыновъ — что великодушный іерархъ писалъ въ мою пользу къ архимандриту. По отклик моемъ, онъ спросилъ меня: и апла вы говорите? (т. е. ныншнимъ простымъ греческимъ языкомъ).
‘— Могу объясняться, отвчалъ я.
‘Отецъ архимандритъ поговорилъ со мною нсколько на древнемъ греческомъ, но на новомъ не сказалъ ни слова.
‘— О, вы здсь будете очень нужны! примолвилъ онъ съ пріятною улыбкою.
‘Видно — добродушно заключаетъ Мартыновъ — что тогда знаніе греческаго языка, а особливо употребляемаго нын греками, было здсь еще въ диковинку.’
Итакъ, Мартыновъ нсколько былъ разочарованъ, наивно предполагая, что въ столиц каждый учитель либо ученый, либо ораторъ. Впрочемъ, онъ не принадлежалъ къ числу тхъ слабыхъ натуръ, которыя довольствуются всмъ, даже плохимъ, лишь бы не безпокоить себя и другихъ. Любознательный и предпріимчивый, онъ вознаградилъ недостатокъ въ хорошихъ педагогахъ, съ одной стороны, чтеніемъ книгъ изъ Александро-Невской Семинаріи, съ другой — слушаніемъ лекцій лучшихъ тогдашнихъ профессоровъ въ Петербург. При Академіи Наукъ были открыты публичные курсы: математики, химіи и зоологіи. Первую читалъ извстный академикъ Котельниковъ, вторую — академикъ Соколовъ, зоологію — академикъ Озерецковскій. Мартыновъ отзывается о нихъ съ похвалою и уваженіемъ. Физику онъ ходилъ слушать въ бывшій тогда Медицинскій Институтъ, къ профессору Петрову. Кром того, въ то время славился своимъ краснорчіемъ Матей Матеевичъ Тереховскій, профессоръ ботаники. Но Мартыновъ былъ въ положеніи самомъ непріятномъ: имя собственныя занятія по Семинаріи, гд онъ никакъ не смлъ пропускать лекцій, онъ не могъ ходить на вс означенные курсы и выбралъ для себя преимущественно лекціи химіи, которыхъ никогда не пропускалъ, несмотря на то, что читались он во 2-й линіи, на Васильевскомъ Острову, въ дом Боновома, притомъ въ двнадцатомъ часу утра, между тмъ, какъ ученіе ихъ оканчивалось въ десять часовъ, и Мартыновъ отправлялся пшкомъ изъ Невскаго Монастыря на Васильевскій. Этого мало: Тереховскій, славившійся своимъ краснорчіемъ, читалъ ботанику на Аптекарскомъ Острову,— Мартыновъ находилъ время ходить и на его курсы. Но отдаленность мстъ, гд читаны были эти курсы, отъ Невскаго Монастыря, и неутомимое рвеніе молодаго человка были причиною, что онъ схватилъ горячку и пролежалъ два мсяца въ постели.
Знакомствъ у него не было тогда никакихъ. Единственный домъ, куда онъ хаживалъ, былъ архипастыря Евгенія Булгара, о которомъ мы уже говорили. Мартыновъ явился къ нему въ качеств воспитанника Полтавской Семинаріи, имъ основанной, и съ тхъ поръ посщалъ его часто. Знакомство это было для него въ высшей степени благодтельно. Евгеній, перелагатель Виргилія, ветхій годами и мудрый опытомъ, отличался простотою и самою нжною, поэтическою душою. Онъ полюбилъ Мартынова и часто бесдовалъ съ нимъ о Виргиліи, о Гораці, Софокл и Гомер. Много внимательный слушатель почерпнулъ изъ этихъ разговоровъ полезнаго для будущихъ своихъ трудовъ, много хорошаго привилось къ нему незамтно. Кром того, Евгенія посщали только лица, знающія языки (по русски онъ не говорилъ), и Мартыновъ безпрерывно здсь сталкивался съ греками, какъ съ простыми монахами и моряками, такъ съ людьми свдущими и образованными. Слдовательно, онъ могъ на практик изучить вс оттнки греческаго языка. По свидтельству Мартынова, лучше всхъ грековъ говорилъ самъ Евгеній, и Мартыновъ трепеталъ, словно устами говорящаго старца говорилъ божественный Гомеръ или Пиндаръ. Успхи Мартынова были такъ огромны, что, въ 1792 г., онъ занялъ каедру греческаго языка, вмсто учителя Жукова, будучи еще самъ ученикомъ. Въ классъ его ходили не только ученики низшихъ курсовъ, но и товарищи его, что заставило его перевести на русскій языкъ греческую грамматику Катифора и придать своимъ лекціямъ нкоторое изящество {Грамматика эта, впрочемъ, не была напечатана.}.
Посредствомъ греческаго языка, Мартыновъ вскор сдлался лично извстнымъ митрополиту Гавріилу. Худо зная по гречески, а простаго греческаго языка вовсе не понимая, Гавріилъ поручилъ молодому эллинисту заняться сокращеннымъ переводомъ византійской исторіи, писанной на простомъ греческомъ язык и выбранной изъ древнихъ византійскихъ писателей {Какая была дальнйшая судьба этого перевода,— намъ неизвстно.}.
Съ какой любовью, по окончаніи этого труда, Мартыновъ принялся за другой переводъ. Архипастырь Евгеній, котораго онъ обожалъ и за его ученость, и за его прекрасную душу, просилъ перевести собственное его сочиненіе ‘О вротерпимости’ на русскій языкъ. Оно было написано на простомъ греческомъ, приближенномъ къ эллинскому нарчію. По окончаніи перевода, архипастырь, не зная по русски, долго смотрлъ на рукопись и отправилъ ее на разсмотрніе къ преосвященному Иринею, который весьма лестно отозвался о труд молодаго переводчика.
Поощренный первыми опытами, онъ обратился къ книгопродавцамъ, съ предложеніемъ своихъ услугъ. ‘Тогдашніе издатели студенческими переводами не брезгали — пишетъ Мартыновъ — зная по опыту, что они дешевле всякихъ другихъ. Случалось и такъ, что переводъ длалъ студентъ за какую нибудь ничтожную плату, а на заглавномъ листк выставлялось имя какого нибудь извстнаго уже россійскаго Клопштока и т. д.’ Тогда всякій пишущій имлъ свое прилагательное, боле или мене громкое. Нашъ переводчикъ обратился къ Петру Ивановичу Богдановичу, который, въ то глухое и ненадежное время для литературныхъ операцій, славился, какъ капиталистъ, издающій книги на собственномъ иждивеніи. Торгъ былъ заключенъ, и Мартыновъ перевелъ для него съ французскаго: ‘Опытъ объ эпическомъ стихотворств господина Волтера’ и ‘Англійскія Письма’. Для другаго книгопродавца, Миллера, онъ перевелъ ‘Любопытные разговоры въ царств мертвыхъ’, Литтлетона.
Получивъ вознагражденіе за свои труды, онъ распорядился имъ, какъ настоящій поэтъ: купилъ на вс деньги книгъ.
‘Когда меня товарищи спрашивали — пишетъ Мартыновъ — да гд же твои субсидіи? ‘Книги у меня есть, важно отвчалъ я, съ гордостью указывая груды русскихъ, французскихъ, греческихъ и нмецкихъ изданій.’
Независимо отъ этихъ успховъ, весьма важныхъ для скромнаго и небогатаго юноши, не имвшаго другихъ средствъ, Мартыновъ еще отличился на другомъ, совершенно новомъ поприщ. Начальство Александро-Невской Семинаріи учредило очереди для студентовъ, т. е. каждый студентъ долженъ былъ сказать проповдь своего сочиненія въ какой либо церкви. Это учрежденіе чрезвычайно поощряло молодыхъ людей отличиться передъ слушателями, какъ въ сочиненіи, такъ въ особенности въ умньи произнести поученіе.
‘Въ сочиненіяхъ нашихъ замтны были два главные тона — пишетъ Мартыновъ — одни старались писать цвтно, плодовито, блистательно, другіе просто, коротко, глубокомысленно. Въ произношеніи также господствовали два тона: одни подражали театральному, слдуя Яковлеву, другіе ближе подходили въ произношеніи проповдей къ обыкновенному разговору. Я держался послднихъ тоновъ, и не безъ успха. Когда я сказалъ первую свою проповдь, то по выход изъ церкви пришли ко мн въ покой вс товарищи поздравить меня. Сперанскій былъ впереди ихъ, онъ поцаловалъ меня въ голову и отдалъ мн полную справедливость. Похвала уважаемаго всми товарища превосходитъ похвалу мало чтимаго учителя.’
Другой случай былъ гораздо лестне для его самолюбія. Одна изъ его проповдей начиналась слдующими словами:
‘Тако отличенный жребіемъ порокъ зачинаетъ гибель’ и т. д.
Несмотря на то, что она написана была нсколько отрывисто и темно, ее тотчасъ посл обдни выпросили у Мартынова, и она пошла по городу, по рукамъ. Скоро ей стали подражать. Однажды Mapтыновъ былъ у архимандрита Анастасія, который извстенъ былъ, какъ лучшій проповдникъ. Тутъ-то было торжество для молодаго студента! При гостяхъ, громогласно, архимандритъ сказалъ, что у него есть списокъ съ его проповди, что онъ ее помнитъ наизусть (въ доказательство чего онъ тотчасъ прочелъ изъ нея нсколько періодовъ), и что онъ не стыдится подражать ей. Конечно, похвала извстнаго проповдника была для него лестне похвалы Сперанскаго, которую онъ приписывалъ не боле, какъ товарищеской снисходительности. Нельзя не сознаться, что этотъ проповдникъ, сознающійся съ такой благородной откровенностью, въ присутствіи всхъ, что онъ не стыдится подражать малозначущему студенту, и учитель греческаго языка, Жуковъ, который, проэкзаменовавъ ученика, сознается, что ему, учителю, должно у него учиться, потомъ отказывается отъ своей каедры — лица стараго, добраго времени. Это дти той добродушной и честной эпохи, которую мы знаемъ по однимъ только преданіямъ и разсказамъ нашихъ стариковъ.
Между тмъ, курсъ ученія приближался къ концу.
‘Въ одинъ день — разсказываемъ словами самого И. И. Мартынова — митрополитъ присылаетъ за мною и объявляетъ мн, что Императриц угодно послать въ Голландію священника, который бы зналъ греческій языкъ, ибо тамъ есть греческое купеческое общество.
‘— Хочешь ли ты хать туда? спросилъ онъ меня. — Жалованья будетъ теб полторы тысячи рублей, мсто почетное, и въ чужихъ краяхъ побывать теб не безполезно.
‘Счастливое сіе предложеніе принялъ я съ несказанною благодарностью. Митрополитъ приказалъ мн притти къ себ на другой день за письмомъ, съ которымъ я долженъ буду явиться къ оберъ-прокурору Святйшаго Снода Алексю Ивановичу Мусину-Пушкину {‘Графство пожаловано ему посл.’ Прим. Март.}. Съ нетерпніемъ ожидалъ я сего дня. Я напередъ уже воображалъ себ вс выгоды отъ путешествія въ чужіе краи, отъ занятія столь важнаго поста, на другой день поутру явился къ его высокопреосвященству и, получивъ письмо, отправился къ оберъ-прокурору. Сей оберъ-прокуроръ, прочитавъ письмо, принялъ меня очень ласково, вошелъ со мною въ ученый разговоръ и отпустилъ съ отвтомъ на письмо митрополита. Не знаю, что было писано въ отвт, но митрополитъ, прочитавъ его, веллъ мн пріискивать себ невсту и по пріисканіи явиться къ нему. Имя весьма мало знакомыхъ у себя, а особливо для такого случая, я бросился къ учителю Владимірскаго Народнаго Училища, Зубареву, какъ женатому изъ моихъ знакомыхъ, и мы, въ тотъ же день, ночью, пустились въ Петергофъ смотрть невсту у знакомаго ему священника.
‘Мы пріхали къ священнику въ часъ за полночь. Разумется, что вс спали. Зубаревъ, конечно, весьма былъ знакомъ, что осмлился такъ безпокоить духовную особу. Безъ дальнихъ околичностей, онъ объявилъ хозяину о причин нашего прізда. Невста, надобно знать, была не дочь, но родственница священника. Зубаревъ, расхваливъ меня, какъ должно жениха, сказалъ о моемъ назначеніи, о жаловань. Священникъ все это принялъ очень хорошо, только сказалъ, что невста уже сосватана.
‘— За кого?
‘— Назначенному изъ семинаристовъ же въ Дрезденъ, Чудовскому.
‘Зубаревъ спрашиваетъ меня: кто такой Чудовскій? Я, или лучше, самъ священникъ разсказалъ, что онъ изъ пвчихъ.
‘— Сколько ему назначается жалованья?
‘— Пятьсотъ рублей.
— А ему — смотря на меня — полторы тысячи рублей. Вы сами теперь видите, заключилъ Зубаревъ: — разницу между достоинствами жениховъ.
‘Сими и подобными симъ словами мой сватъ уговорилъ священника выдать родственницу свою за меня, хотя я еще и не видалъ ее. Священникъ, извиняясь, что невста была больна горячкою, что не совсмъ еще выздоровла, и что теперь спитъ, разбудилъ, однакожь, ее,— и невста вышла къ намъ. Я смотрлъ на нее глазами моего свата, и слды, оставшіеся посл горячки, для меня были непримтны: я думалъ о Голландіи, мн нужна была невста, ее мн хвалятъ. Священникъ преклонился на мою сторону, или на мои полторы тысячи рублей, самъ я молодъ: какъ не быть невст для меня красавицей! Она мн понравилась, и я ей не былъ противенъ. Итакъ, невста найдена! Съ сею мыслью я возвратился въ Петербургъ.
‘Поутру, на другой день, являюсь къ митрополиту. Чудовскій уже тутъ. Вскор выходитъ къ намъ его высокопреосвященство и обращаетъ рчь ко мн:
‘— Нашелъ ли невсту?
‘— Нашелъ, ваше высокопреосвященство!
‘— Гд?
‘— Въ Петергоф, у священника….
‘Чудовскій, при сихъ словахъ, бросается митрополиту въ ноги, плачетъ и говоритъ, что это его невста, что она дала ему слово, и что онъ не отстанетъ отъ нея. — Достопочтеннйшій старецъ, разсмявшись, веллъ мн разсказать, какъ я вздумалъ свататься на невст, уже сосватанной, я разсказалъ, и старецъ, насмявшись вдоволь, сказалъ мн:
‘— Ну, уступи ему, я теб самъ найду невсту: въ Кронштат есть молодая двица, прекрасная. Я пошлю тебя посмотрть ее, а не понравится она, найдешь другую.’
‘Слова сіи примирили насъ, соперниковъ. Я не сталъ домогаться поединкомъ ршить спорное наше дло, боле потому, что мн некогда было и влюбиться въ смотрнную мною двицу. Митрополитъ благословилъ Чудовскаго на вступленіе съ нею въ бракъ, а мн сказалъ, что пришлетъ за мною.
‘Проходитъ день — владыка не присылаетъ за мною, проходитъ другой — такимъ же образомъ. На третій день зовутъ меня. Я полетлъ къ его высокопреосвященству, въ близкой надежд увидть кронштатскую невсту,— но встрченъ былъ отъ него сими словами:
‘— Знаешь ли что? Императрица перемнила свое намреніе въ посылк бльца въ Голландію и велла назначить іеромонаха, по причин мстнаго неудобства жить въ дом греческаго купеческаго общества семейному человку. Хочешь ли въ монахи? такъ подешь въ Голландію?’
Представьте себ положеніе Мартынова при такомъ неожиданномъ вопрос. Расшевелить честолюбіе и страсти молодаго человка, отвлечь его отъ мирныхъ занятій, во время которыхъ онъ ни о чемъ больше не думалъ, кром усовершенствованія себя въ наукахъ, предложить ему мсто, прекрасный случай для распространенія своихъ познаній, приготовить его къ выходу въ свтъ — и отъ всего этого надо отказаться.
Ему тогда всего было двадцать лтъ, и онъ долго не зналъ, что сказать, готовый, по своей пылкой натур, на все — или жениться на женщин, совсмъ ему неизвстной, или сдлаться монахомъ, но лишь бы побывать въ чужихъ краяхъ, столь привлекательныхъ для юнаго ума, жаждущаго обогатить себя полезными свдніями. Митрополитъ, понявъ внутреннюю борьбу молодаго человка, совтовалъ ему успокоиться, пойти домой и обдумать все хорошенько. Желая, вроятно, окончательно вывести его изъ этого неопредленно мучительнаго состоянія, онъ прибавилъ, что совтуетъ ему лучше остаться въ Петербург. ‘Я тебя не отдамъ вашему преосвященному, заключилъ онъ ласково: — послужи у меня, а посл получишь здсь лучшее священническое мсто, если не захочешь идти въ монахи.’

ГЛАВА II.

Стованія о потерянномъ счастіи.— Отъздъ полтавскихъ товарищей. — Объясненіе съ Сперанскимъ. — Мысль о перемн духовнаго званія. — Первый литературный дебютъ. — Изданіе ‘С.-Петербургскаго Меркурія’. — Ходатайство преосвященнаго Евгенія.— Графъ Остерманъ.— Иностранная Коллегія. — Женитьба и изданіе журнала ‘Музы’ — Переводы съ французскаго.— Новое поприще.— М. Н. Муравьевъ. — Графъ П. В. Завадовскій. — Подвиги Мартынова. — Рчь въ Россійской Академіи. — Быстрое возвышеніе. — Открытіе Царскосельскаго Лицея. — Отставка.

Итакъ, вс мечты Мартынова разрушились, и надежда побывать въ чужихъ краяхъ исчезла навсегда. Скоро въ Голландію былъ отправленъ монахъ, природный грекъ, находившійся іеромонахомъ при преосвященномъ Евгеніи. Мартыновъ долго грустилъ о потерянномъ, по его мннію, счастіи, но потомъ снова принялся за прежнія занятія, тмъ боле, что приближался выпускной экзаменъ {Послдствія показали, что счастіе Мартынова въ Голландіи было бы непродолжительно. Не боле, какъ черезъ три года посл этого, въ Голландіи вспыхнула революція, іеромонаха, посланнаго туда, раздраженная чернь чуть было не умертвила. Онъ вынужденъ былъ оттуда возвратиться. Невста же Мартынова, за которую онъ, по собственному его признанію, чуть было не вызвалъ на поединокъ Чудовскаго, прожила въ Дрезден съ его соперникомъ не боле трехъ лтъ: она умерла.}.
Кончивъ курсъ, Мартыновъ остался въ Александро-Невской Семинаріи, въ качеств учителя греческаго языка. Его удержалъ митрополитъ Гавріилъ, не хотвшій отпустить его въ Полтаву и предсказывавшій ему блестящую перспективу на духовномъ поприщ, въ случа, если онъ поступитъ въ монахи. Товарищи же Мартынова были отправлены обратно въ Полтаву.
При прощаніи случилось обстоятельство, о которомъ нельзя не упомянуть. Полтавскихъ товарищей Мартынова провожалъ, вмст съ нимъ, до самой заставы и Михаилъ Михайловичъ Сперанскій. ‘Прощаясь съ ними — говоримъ словами самого Мартынова — онъ сказалъ, что удивляется моей къ нему холодности, что вс товарищи любятъ его и къ нему привязаны, а во мн одномъ онъ сомнвается, и просилъ ихъ, чтобы хотя они его со мною сдружили. Эти слова удивили меня не мало. Я не думалъ, чтобы товарищъ, котораго я внутренно уважалъ, такъ занимался наружными знаками моего чувствованія къ нему, я былъ гордъ, правда, но еще боле робокъ и пугливъ.’ Посредничество товарищей оказалось излишнимъ: довольно было одной искры откровенности, одного теплаго слова, сказаннаго отъ души, чтобъ привлечь къ себ Мартынова навсегда. Дйствительно, онъ сначала чуждался Сперанскаго, который еще въ школьничьемъ кружк слылъ человкомъ немаловажнымъ. Переводчикъ же классиковъ былъ отъ природы застнчивъ (онъ былъ всегда стыдливъ и краснлъ до самой своей смерти), любилъ уединяться и вообще не заискивалъ ничего ни у товарищей, ни у начальниковъ, отчего казался гордымъ и равнодушнымъ ко всмъ. Замчаніе Сперанскаго побдило отчасти робость, отчасти гордость Мартынова: съ этого времени онъ сдлался самымъ приверженнымъ другомъ его. Случай этотъ замчателенъ тмъ, что посл объясненія, которое произошло между ними, когда они обратно возвращались пшкомъ въ семинарію, они сошлись навсегда и оцнили другъ друга по достоинству. Къ сожалнію, сколько мы ни рылись въ бумагахъ покойнаго, но не могли отыскать этого любопытнаго разговора, сдружившаго двухъ замчательныхъ людей. Изъ всего видно, что своимъ запискамъ и замткамъ, касающимся его личности (хотя он и подробны во многихъ отношеніяхъ), Мартыновъ не придавалъ никакой цны и записывалъ ихъ собственно для того, чтобъ когда нибудь припомнить свое прошедшее. Впрочемъ, мы будемъ еще имть случай говорить, какое дружественное расположеніе къ Мартынову чувствовалъ Сперанскій, окруженный славою и извстностью.
Сверхъ должности учителя греческаго языка, Мартыновъ вскор получилъ ординарный классъ латинской грамматики, потомъ поэзіи и наконецъ риторики. Въ это же время митрополитъ Гавріилъ поручилъ ему перевести на греческій языкъ свое сочиненіе: О церковныхъ обрядахъ {Послдствія этого перевода намъ неизвстны, но отрывки изъ него сохранились въ бумагахъ И. И. Mapтынова.}.
Но, несмотря на вс эти занятія, на лестныя общанія и поощренія, на предсказаніе ему хорошей карьеры, онъ сдлалъ неожиданный и крутой поворотъ въ своей жизни: выйти въ свтскую службу и выступить на литературное поприще — вотъ что его занимало и о чемъ онъ боле всего думалъ. Не довряя, впрочемъ, своимъ силамъ, онъ, осторожно и подъ великою тайною отъ другихъ, выбралъ изъ своихъ стихотворныхъ произведеній дв пьесы, показавшіяся ему, вроятно, лучшими: Къ бардамь и Взоръ на протекшія лта, и отправилъ ихъ къ Алек. Ив. Клушину и И. А. Крылову, издателямъ ‘С.-Петербургскаго Меркурія’. При этомъ онъ написалъ имъ письмо, умоляя напечатать его стихи не иначе, какъ съ самою строгою и правдивою рецензіею, если же стихи окажутся того недостойными, то пусть они предадутъ ихъ забвенію. Въ этомъ же, 1793 году, въ март мсяц, къ несказанному удовольствію автора, оба стихотворенія онъ увидлъ напечатанными, съ критическими примчаніями. Прежде всего Клушинъ пишетъ: ‘Сочинителю сихъ стиховъ угодно, дабы они напечатаны были съ рецензіею. Мы исполняемъ его волю, но разсматривая безпристрастно.’ {‘С.-Петербургскій Меркурій’, ежемсячное изданіе Клушина и Крылова, мартъ, стр. 226.} Рецензія эта, весьма лестная для молодаго стихотворца, достойна замчанія, какъ образецъ критики конца прошедшаго вка. Къ одному стиху изъ ‘Бардовъ’ —
Подъ яснымъ небосклономъ —
сдлана слдующая замтка: ‘Слово, вновь произведенное, прекрасное и музыкальное. Оно коротко изображаетъ горизонтъ, то мсто, гд, кажется, склоняется небо. Желать должно, чтобы такъ производили вс т слова, въ которыхъ мы имемъ недостатокъ. Кл.’ {Тамъ же, стр. 229.} О стихахъ:
‘На мшистомъ сидя камн,
При чистомъ водоскат,
Или на дикомъ холм….’
сказано: ‘Мн кажется, что въ сихъ трехъ стихахъ и музыка прекрасная и мысли піитическія. Кл.’ {Тамъ же, стр. 228.} Во второмъ стихотвореніи: Взоръ на протекшія лта, поэтъ, обращаясь къ дитяти, говоритъ, что ты не знаешь, что твои забавы —
‘Блаженства верхъ, начало зла !’
‘Это — восклицаетъ рецензентъ — мысль философа и поэта!’ Вс эти и имъ подобныя замчанія показываютъ, разумется, только то, какъ легко было въ старину пріобрсть титло поэта. Но, съ другой стороны, нкоторыя замтки отличаются большимъ здравомысліемъ и истинно-философскимъ взглядомъ. Мартыновъ въ этомъ же стихотвореніи говоритъ, что все преклоняется предъ корыстью, ей —
‘И мудрый жертвуетъ собой.’
На это критикъ возражаетъ такъ: ‘Мудрымъ признаютъ того, по всеобщему умозаключенію, кого не ослпляютъ мечтательныя удовольствія, почести, чины и корысть. Въ семъ послднемъ стих сказано: И мудрый жертвуетъ собой. Слдовательно, сей мудрый не есть мудрый.’ {‘С.-Петербург. Меркурій’, мартъ, стр. 236.}. Другая замтка критика отзывается тою же серьезностью. Мартыновъ, обращаясь къ дитяти, говоритъ:
‘Я такъ же былъ, какъ ты, спокоенъ,
Невиненъ, веселъ, безъ тоски:
Но чуть лучъ разума удвоенъ,
Прошли пріятные деньки.’
На это Клушинъ возражаетъ такъ: ‘Здсь авторъ, кажется, разуметъ, что съ пріобртеніемъ большихъ познаній человкъ теряетъ свое блаженство и что невинность, удовольствія, спокойствіе и утхи есть жребій только дитяти. Всякій иметъ свою логику, но она должна быть всеобщая. Я полагаю человческое благо и совершенство въ познаніи вещей, въ просвщеніи его разума: дитя сего не объемлетъ, слдовательно, онъ не совершененъ. А какъ скоро не совершененъ, то не есть и счастливъ. Кл.’ {‘С.-Петербург. Меркурій’, мартъ, стр 233—234.}
Но, оставляя все это въ сторон, скажемъ, что первый литературный шагъ Мартынова былъ для него лестенъ. Посланные имъ стихи ни въ какомъ случа не могутъ идти въ параллель съ тми стихами, которые онъ писалъ собственно для себя впослдствіи, но, какъ бы то ни было, на нихъ обратили самое благосклонное вниманіе. Это тмъ боле для него было пріятно, что онъ первый изъ своихъ товарищей ршился выступить, по тогдашнему выраженію, на позорище въ печатномъ наряд. Успхъ превзошелъ его ожиданія, и онъ поспшилъ познакомиться съ Клушинымъ и Крыловымъ.
Черезъ полгода Клушинъ былъ отпущенъ въ чужіе краи. Екатерина Великая пожертвовала ему на это путешествіе жалованье за пять лтъ впередъ по 300 руб., всего 1,500. Осчастливленный поэтъ написалъ ей Благодарность, искреннюю и теплую, въ которой много патріотизма и возвышенной откровенности чувствъ. Такъ, напримръ, въ одномъ мст Императрица, являясь поэту, говоритъ:
‘Не тотъ великъ, кто на престол
Какъ грозный истуканъ сидитъ,
Но кто благодянья бол
Въ своемъ величіи творитъ.’ (*)
(*) Тамъ же, ч. VI, мсяцъ ноябрь, стр. 91—92.
Съ отъздомъ Клушина и Крылова, который въ это время ухалъ въ деревню къ какому-то помщику, ‘С.-Петербургскій Меркурій’ перешелъ въ завдываніе Мартынова. Счастіе его было неописанное, ‘ибо — замчаетъ Мартыновъ — до сего времени я смотрлъ на наборщиковъ, какъ на важныхъ людей, причастныхъ литератур’. Какъ полный хозяинъ, онъ печаталъ свои хорошія и дурныя стихотворенія, свои переводы, прозу и восхищался тмъ, что можетъ печатать все свое, по собственному произволу, какъ поэтъ, выдержавшій строгую критику. Изъ числа переводовъ его въ эту раннюю эпоху достойны вниманія только разв Разсужденіе о г. Поп и небольшой Гимнъ Клеанта, переведенный очень живой и хорошей прозой. Также принадлежитъ ему переводъ ‘О Сократ’, изъ Вольтера, хотя и не означенъ его именемъ, такъ же, какъ и первый, но изъ бумагъ его очень ясно видно, что эти переводы принадлежатъ ему. Управленіе редакціею журнала было, впрочемъ, для него непродолжительно: въ декабр того же 1793 года, въ послдней книжк было объявлено: ‘Годъ Меркурія кончился и за отлучкою издателей продолжаться не будетъ’.
Почему отлучка издателей была причиною прекращенія журнала и почему Мартыновъ, по примру послднихъ мсяцевъ, не продолжалъ его — неизвстно. Можетъ быть потому, что Крыловъ и въ молодости не отличался большою энергіею, а безъ Клушина, который въ то время имлъ на него большое вліяніе, онъ не хотлъ брать на себя тяжести срочнаго изданія. Впрочемъ, и то надобно вспомнить, что въ объявленіи Крыловъ и Клушинъ прямо сказали: ‘Изданіе продолжится годъ непремнно. Обмануть публику, значитъ оскорблять нчто священное’ {‘С.-Петербургскій Меркурій’, предисловіе, стр. V и VI. Спб. 1793.}. Слдовательно, они сдержали свое слово, не обманули публики и успокоились.
Но не успокоился нашъ временный издатель, безпрерывно жаждавшій дятельности. Попробовавъ свои силы на литературномъ поприщ, онъ приступилъ къ исполненію другаго плана, боле важнаго, отъ котораго зависла вся его будущность. Онъ долженъ былъ ршиться на одно: или надть монашескій клобукъ, или выступить на другое поприще, хотя и скользкое, но соблазнительное и увлекательное для того, кто чувствуетъ достаточно силы стать лицомъ къ лицу съ этой кипящей добромъ и зломъ жизнью.
Но не такъ легко было это сдлать, препятствія были слишкомъ трудныя: митрополитъ ни за что не хотлъ выпустить его изъ духовнаго вдомства, оказывая ему, при всякомъ удобномъ случа, свое благорасположеніе. Въ такихъ обстоятельствахъ, Мартыновъ обратился къ старому своему покровителю, архипастырю Евгенію, котораго умолялъ ходатайствовать о немъ. Войдя въ положеніе молодаго человка, преосвященный Евгеній похалъ къ митрополиту. Съ замираніемъ сердца ожидалъ Мартыновъ его возвращенія, передъ самымъ его отъздомъ, Мартыновъ открылся ему, что любитъ свою ученицу, которой даетъ уроки русскаго языка, и хочетъ на ней жениться. Добрый архипастырь улыбнулся и поспшилъ къ митрополиту.
Ходатайству этого почтеннаго старца митрополитъ не могъ отказать: онъ очень уважалъ Евгенія и скоро благословилъ Мартынова на новый родъ службы. Но при этомъ онъ замтилъ, что отъ души желаетъ, чтобъ ему впослдствіи не пришлось раскаяваться, потому что, поступивъ въ монахи, онъ при его талантахъ и свдніяхъ, могъ бы достигнуть многаго. Но наставленія эти были сдланы уже поздно: обрадованный юноша бросился къ преосвященному Евгенію съ благодарностью за его ходатайство.
Первыя попытки къ отысканію мста были для Мартынова самыя неудачныя. Въ простот своей душевной, онъ думалъ, что на него будутъ смотрть, какъ на мужа, сочиненія котораго и переводы печатались въ извстномъ журнал, какъ на стихотворца и прозаика, какъ на знающаго нсколько новыхъ и древнихъ языковъ, но — увы! — на него смотрли, какъ на обыкновеннаго, ничего не значащаго, никмъ не представленнаго бднаго просителя. Положеніе его было ужасно, если вспомнить, что онъ былъ влюбленъ и думалъ жениться. Посл тщетныхъ поисковъ въ Заемномъ Банк, гд была вакансія и куда онъ думалъ опредлиться, Мартыновъ схватился наконецъ за послднюю надежду: проситься въ Коллегію Иностранныхъ Длъ для переводовъ съ греческаго языка. Вся рекомендація его состояла въ одномъ латинскомъ аттестат, который выдалъ добрый архипастырь Евгеній въ отличнйшемъ знаніи греческаго языка {Весьма любопытна исторія пріобртенія этого аттестата. Ршившись проситься въ Коллегію Иностранныхъ Длъ, Мартыновъ открылся въ томъ преосвященному Евгенію и просилъ дать ему аттестатъ въ знаніи греческаго языка. Преосвященный отвчалъ, что онъ, по разговору Мартынова съ нимъ, по переводамъ съ греческаго на русскій и съ русскаго на греческій, заключаетъ, что Мартыновъ мастеръ своего дла, но не знаетъ, можетъ ли онъ сочинять на греческомъ язык. Поэтому онъ ласково, но серьезно веллъ ему написать разсужденіе на слдующую тему. ‘Во всякое состояніе бываетъ Божіе призваніе, а призваніе это познается по внутреннему влеченію къ такому, а не къ другому состоянію.’ На другой день преосвященный еще спалъ, а Мартыновъ принесъ ему уже свое сочиненіе. Евгеній былъ въ такомъ восторг отъ разсужденія, что сказалъ: ‘немногимъ и природнымъ грекамъ удастся такъ писать!’ Во всемъ сочиненіи онъ, противъ идіотизма языка, нашелъ дв погршности. Онъ тутъ-же выдалъ ему аттестатъ и благословилъ на успхъ въ предпріятіи.}.
Написавъ просительное письмо, Мартыновъ отправился къ вице-канцлеру графу Ивану Андреевичу Остерману. Остерманъ жилъ тогда на дач, что на седьмой верст по Петергофской дорог, и нашъ влюбленный юноша пустился къ нему, несмотря на дождь, изъ Невскаго Монастыря (гд, до пріисканія мста, онъ еще жилъ) пшкомъ и въ башмакахъ.
Остерманъ принялъ его ласково, разсмотрлъ его бумаги, въ числ которыхъ былъ и латинскій аттестатъ, данный Евгеніемъ, и замтилъ: ‘Вы знакомы съ преосвященнымъ Евгеніемъ? Это рекомендуетъ васъ: вы будете приняты.’ Затмъ, какъ записано у самого Мартынова, онъ благосклонно пожалъ ему руку и, обратившись къ своему секретарю, Вейдеменеру, сказалъ: ‘отправьте его бумаги, куда слдуетъ, но прежде велите накормить его обдомъ.’ ‘Вотъ что значитъ аттестатъ знаменитаго мужа! замчаетъ Мартыновъ. — Добрый вельможа и руку пожалъ, и накормилъ изрядно, и я съ охотой слъ за вице-канцлерскіе соусы и жаркія.’
Но, не взирая на этотъ счастливый походъ на вице-канцлерскую дачу, на радость Мартынова и его молоденькой невсты, предсказывавшей ему, что въ Коллегіи ожидаетъ его счастье, опредленіе, подъ различными предлогами, затянулось на нсколько мсяцевъ. Проходитъ мсяцъ, другой, третій четвертый,— а повстки объ опредленіи нтъ какъ нтъ! Это привело Мартынова въ крайнее уныніе, и онъ снова ршился сходить опять къ графу Остерману, чтобъ узнать о своей участи. Второе посщеніе такъ интересно, что мы разскажемъ словами самого Мартынова:
‘— Что скажете, любезный другъ? былъ его (Остермана) вопросъ, какъ скоро я пришелъ къ нему.
‘Я разсказалъ ему о своемъ гор.
‘— Какъ! съ удивленіемъ воскликнулъ онъ: — вы давно опредлены, а за то, что не кланялись оберъ-секретарю, опредлены не съ чиномъ переводчика, а съ чиномъ актуаріуса, и, притомъ, на сторублевое жалованье, не боле.
‘Я отвчалъ ему, что я почти всякій день навдывался къ оберъ-секретарю Н. В. Я — ну и наконецъ онъ уволилъ меня отъ этого.
‘Какъ бы то ни было, отвчалъ Остерманъ: — дло уже сдлано. Утшьтесь — я самъ поступилъ въ Коллегію студентомъ всего на сто рублей, и, притомъ, есть и теперь переводчики въ Коллегіи, получающіе меньше вашего оклада.’
Скоро посл этого, именно 1-го января 1795 г., Мартыновъ былъ принятъ въ Коллегію, съ чиномъ актуаріуса и съ жалованьемъ 130 руб. Но передъ поступленіемъ въ Коллегію надо было ‘явиться на экзаменъ къ статскому совтнику Дуз, греку простому, неученому, знающему только ныншній греческій языкъ и по-русски разумющему плохо. Этотъ весьма добрый человкъ сказалъ мн, на новомъ греческомъ язык, что посл аттестата, какой далъ мн преосвященный Евгеній, онъ меня экзаменовать не сметъ и что, притомъ, онъ знаетъ только по ромейски. Мн, однако, дали перевести рукописную купеческую книгу. Мстное нарчіе сей книги было самое грубое и варварское, какое только греческіе корабельщики могутъ употреблять, но рукопись я перевелъ безъ затрудненій.’
Отправясь къ своей невст, Мартыновъ объявилъ ей, что ему назначали сто-тридцать рублей въ годъ, слдовательно свадьбу пока надо еще отложить на время, потому что ни у него, ни у ней ничего не было. Скоро, однако, доходы его умножились, и совершенно случайнымъ образомъ.
Одинъ частный домъ, отличавшійся необыкновеннымъ радушіемъ и хлбосольствомъ, былъ сборнымъ пунктомъ для всхъ полтавскихъ дворянъ. Какъ малороссійскій урожденецъ, Мартыновъ бывалъ въ этомъ дом, гд онъ видался съ своими земляками. Здсь онъ познакомился съ ддушкою фельдмаршала князя Паскевича-Эриванскаго. Любя очень нжно своего внука, воспитывавшагося тогда въ Пажескомъ Корпус, онъ просилъ Мартынова взять его подъ свой надзоръ и заниматься съ нимъ науками, какія самъ знаетъ. Мартыновъ согласился на это съ удовольствіемъ и свидльствуетъ, что герой Эривани, имя котораго скоро сдлалось всмъ извстно, отлично занимался у него французскимъ языкомъ, исторіею, географіею и сочиненіями на русскомъ язык. Впослдствіи фельдмаршалъ, графъ, князь, осыпанный почестями и орденами, онъ не забывалъ своего стараго учителя, переписывался съ нимъ, оказывалъ самую благосклонную къ нему внимательность и, посл смерти его, былъ во многомъ полезенъ его вдов и дтямъ. Скоро число учениковъ Мартынова увеличилось: когда стало извстно, что онъ живетъ въ сосдств съ корпусомъ и что Паскевичъ ходитъ къ нему учиться, то къ нему не замедлили присоединиться и другіе.
‘По моимъ разчетамъ показалось — пишетъ Мартыновъ — что уже можно приступить къ свадьб, и какъ моя квартира состояла въ одномъ поко, впрочемъ, довольно большомъ, то я, занявъ у Г* десять рублей, заказалъ сдлать въ ней перегородку. Приготовясь такимъ образомъ жить не одинъ, я просилъ невсту и ея родственниковъ назначить день для обвнчанія насъ. Отъ внца старики проводили насъ на мою квартиру, гд насъ встртили съ хлбомъ и солью мои хозяева, уставивъ столъ конфектами и винами также, а полъ окороками и другими състными припасами въ корзинахъ.’ Сколько простосердечія въ этихъ словахъ и какая бдная обстановка будущаго знаменитаго человка, который женится, надясь только на свои труды!
Все это происходило въ томъ же, памятномъ для него 1795 г., въ который онъ оставилъ духовное званіе, поступилъ въ Коллегію, женился и задумалъ издавать журналъ.
Дйствительно, на другой же годъ, 1796, онъ приступилъ къ изданію журнала, подъ названіемъ: ‘Муза’. Мартыновъ говоритъ, что въ его журналъ сообщали свои произведенія Державинъ, Сперанскій и другіе. Намъ очень интересно было знать, что именно принадлежитъ Сперанскому, но, къ сожалнію, вс наши поиски остались тщетными. Весь журналъ, вмсто подписки именъ сочинителей, испещренъ черточками, звздочками, всевозможными буквами русской азбуки, даже попадаются псевдонимы подъ цифрой 40 и т. д. Но изъ нкоторыхъ строкъ рукописныхъ записокъ Мартынова (которыми мы преимущественно руководствовались при составленіи его біографіи) можно догадаться, что стихотворенія, подписанныя буквою , принадлежатъ, кажется, Сперанскому. Въ этомъ предположеніи насъ еще боле убждаетъ одно изъ стихотвореній, подписанное тою же буквою, гд, по нашему мннію, выказался личный взглядъ этого славнаго мужа.
Стихотвореніе носитъ заглавіе ‘И мое счастіе’, посвящено И. И. М. (вроятно, Ивану Ивановичу Мартынову), гд авторъ говоритъ, что онъ порою также бываетъ счастливъ, и онъ порою срываетъ цвты радостей, но вслдъ за этимъ признаніемъ перемняетъ тонъ, и вы слышите эти серьезныя, важныя строки:
‘Въ трудахъ находишь ты веселье.
И я люблю ихъ, милый мой!
Лнива праздность и бездлье
Не подружилися со мной
И, врно, въ вкъ не подружатся.
Вдь мы не въ злат рождены,
Не талисманы намъ даны:
Такъ намъ ли, другъ мой, съ ними знаться?
Я должностью люблю заняться,
И для меня въ ней скуки нтъ:
Не сметъ скука быть съ трудами.’
Какъ бы то ни было, впрочемъ, достоврно только то, что въ 1796 г. нашъ издатель познакомился съ Державинымъ. Вслдствіе этого или другихъ какихъ причинъ, въ ‘Муз’ скоро появилась, безъ подписи: ‘Надпись къ портрету его превосходительства Гаврила Романовича Державина’:
‘Се зришь Державина: исполненъ дара многа,
Богатый чувствіемъ и пламенный пвецъ
Стяжалъ парнасскихъ двъ безсмертія внецъ,
Постигъ, изобразилъ Фелицу, Бога.’
Журналъ Мартынова, ‘Муза’, пошелъ недурно, судя по тогдашнему времени. Это видно отчасти изъ того, что въ конц книги и на отдльныхъ листахъ печатались имена подписчиковъ, но, кром того, извстно, что чисто-литературные журналы и альманахи находили и въ старину многихъ охотниковъ. Слдовательно, служба, учительство и изданіе журнала доставили Мартынову кой-какія средства къ существованію, и, вроятно, при его неприхотливости, онъ былъ совершенно счастливъ съ своею женою, которую страстно любилъ втеченіе всей жизни.
Изданіе ‘Музы’ познакомило его не только со всми тогдашними писателями, но сдлало его извстнымъ даже при Двор. Великая Княжна Александра Павловна удостоила большой чести издателя ‘Музы’, помстивъ въ его журнал два свои перевода: а) Бодрость и благодяніе одного крестьянина {См. ‘Муза’, ежемсячное изданіе на 1796 г., III ч., мсяцъ іюль, стр. 24—25. Фактъ этотъ мы передаемъ на основаніи бумагъ покойнаго.} и в) Долгъ человчества {Тамъ же, мсяцъ сентябрь, стр. 187—188.}. При первомъ перевод Мартыновъ сдлалъ слдующую замтку: ‘Какъ лестно было бы для меня объявить имя Особы, трудившейся въ перевод сей піесы! но…. скромность, когда ея требуютъ, должна быть священнымъ’ для меня закономъ.’ Подъ вторымъ переводомъ выстамена буква А. Вскор Императрица Марія еодоровна изволила повелть предложить Мартынову мсто учителя русской словесности, исторіи и географіи въ Воспитательномъ Обществ Благородныхъ Двицъ. Уволившись изъ Коллегіи Иностранныхъ Длъ, онъ поступилъ туда 5 іюля 1797 г. По открытіи училища Ордена св. Екатерины, Императриц угодно было, чтобъ онъ и здсь преподавалъ т же предметы, куда онъ и опредленъ былъ 28 мая 1798 г.
Во время службы при этихъ заведеніяхъ, онъ произведенъ въ коллежскіе ассессоры, а въ 1800 г. въ надворные совтники.
Но, кром учебныхъ занятій, онъ находилъ время и для переводовъ. Мартыновъ пишетъ: ‘Государь Императоръ Александръ I, бывшій тогда Наслдникомъ, тайный совтникъ Павелъ Александровичъ Строгановъ и дйствительный камергеръ Новосильцовъ положили было издать на русскомъ язык нсколькихъ иностранныхъ писателей по части политической экономіи. По препорученію ихъ, впрочемъ, заочному, за извстную плату, я и перевелъ нсколько томовъ.’ Переводы эти слдующіе: 1) три части Стюарта: ‘Recherches sur l’Economie politique’, котораго разборъ, написанный Мартыновымъ, по ихъ же порученію, напечатанъ въ ‘С.-Петерб. Встник’, 2) шесть частей ‘Biblioth&egrave,que de l’homme publique, par Condorcet’, и 3) ‘Economie politique, par Verri’, который также почти весь, по частямъ, напечатанъ въ ‘С.-Петербурскомъ Встник’. Стюартъ и Кондорсе, не знаемъ, по какимъ причинамъ, остались ненапечатанными.
Друзья Мартынова, бывшіе свидтелями, какъ онъ проводилъ цлыя ночи въ занятіяхъ, кой-какъ убдили его, чтобъ онъ отказался отъ учительскаго мста при Обществ Благородныхъ Двицъ. Онъ согласился, но, оставшись только при Институт Ордена св. Екатерины, онъ началъ жаловаться на свое бездйствіе и на то, что у него пропадаетъ много времени, когда онъ чувствуетъ, что датъ бы быть гд нибудь полезнымъ. Не говоря никому ни слова, онъ опредлился въ Государственный Совтъ письмоводителемъ по духовному и гражданскому отдленію, въ 1801 г., 8 мая. Но несмотря на то, что крутъ его дятельности, такимъ образомъ, расширился, онъ признавался, что это самое свободное и праздное время въ его жизни, и находилъ досугъ длать переводы съ иностранныхъ языковъ. Изъ переводовъ этихъ онъ составилъ у себя огромный запасъ, печатая ихъ время отъ времени впродолженіе нсколькихъ лтъ. Исчислимъ здсь эти труды, чтобы показать, съ одной стороны, его неутомимую дятельность,— съ другой стороны, стоитъ еще упомянуть и потому, что нкоторые изъ этихъ переводовъ очень хороши для того времени, по легкости и свобод языка. Вотъ они: 1) Приданое Сюзеты, или записки г-жи Сеннетеръ (Спб. 1802),— записки, отъ которыхъ въ восторг были наши бабушки и маменьки. Чувствительность и приличіе — главнйшія достоинства этого сочиненія. 2) Нжная поэма Шатобріана, подъ заглавіемъ: ‘Атала, или любовь двухъ дикихъ въ пустын’ (Спб. 1802). Это было самое модное произведеніе, ‘Парижскія Тайны’ и ‘Вчный Жидъ’ начала ныншняго столтія, сочиненіе, о которомъ одна современница сказала: ‘ахъ! что бы мы длали, несчастныя, безъ очаровательной Аталы!’ Это сантиментально-приторное произведеніе, несмотря на то, что выдержало нсколько изданій въ перевод Мартынова, было, сверхъ того, переведено еще Владиміромъ Измайловымъ. 3) ‘Письма объ Италіи’, дю-Пати (первое изданіе было въ Спб., 1802, второе въ Москв, 1809 г.). По нашему мннію, это лучшій переводъ Мартынова съ французскаго языка, который онъ зналъ въ совершенств, но не любилъ говорить на немъ, увряя, ‘что я никогда не сдлаюсь французскимъ говоруномъ’,— и, въ самомъ дл, онъ обладалъ весьма дурнымъ произношеніемъ. Письма эти были помщены въ Образцовыхъ Сочиненіяхъ — честь, которой удостоивались немногіе переводы. 4) Сенъ-Жюльенъ (Спб., 1802), романъ Августа Лафонтена — одно изъ тхъ произведеній, которыя были прежде въ такомъ ходу, читались и модными женщинами, и чиновниками, литераторами, и отставными секундъ и премьеръ-майорами. 5) Четыре части дня, поэма Цахарія, скучная, растянутая и витіеватая. Эту поэму Мартыновъ продалъ извстному В. А. Плавильщикову. Для строгой хронологической точности слдуетъ замтить, что этотъ переводъ съ французскаго сдланъ имъ по окончаніи ‘С.-Петербургскаго Меркурія’, когда Мартыновъ изъ временнаго журналиста очутился вдругъ прежнимъ учителемъ Семинаріи, мечтающимъ основать собственный журналъ. 6) Жань-Жака-Руссо (Спб., 1801), котораго тогда называли попросту Иваномъ Яковлевичемъ Руссо. Переводъ очень недуренъ, хотя мстами темноватъ. 7) Его же Духъ, или избранныя мысли Жанъ-Жака-Руссо (Спб., 1802 г.). 8) Любопытные разговоры въ царств мертвыхъ, Литтлетона. Разговоры эти нимало не любопытны и напоминаютъ подобные же имъ рутинные и риторическіе разговоры въ царств мертвыхъ: Суворова съ Харономъ, Фридриха Великаго со своими изрядными генералами: Кентомъ и Шверингомъ, и тому подобное. Странно, какъ этотъ ложный и фальшивый родъ литературныхъ произведеній могъ нравиться, считаться серьезнымъ и пораждать кучи подражаній, которыя гршно назвать фабрикаціями, если взять во вниманіе, какъ тщательно они обдланы и обточены. Перечитывая вс эти словопренія, въ царств мертвыхъ происходящія, невольно подумаешь: не лучше ли было бы, еслибъ писались разговоры въ царств живыхъ между какимъ нибудь почтеннымъ Честодумомъ и подъячимъ Взяткинымъ: все-таки здсь было бы меньше неестественнаго и, по крайней мр, уцлла бы хоть одна черта изъ тогдашнихъ нравовъ, хоть одинъ типъ стараго времени. 9) Англійскія письма, и 10) Опытъ объ эпическомъ стихотворств г-на Вольтера. О двухъ послднихъ переводахъ мы упоминаемъ для общаго обзора, хотя они сдланы гораздо ране, во время студенчества Мартынова, по заказу книгопродавцевъ. Литтлетонъ переведенъ также по заказу и тоже во время студенчества. Собственно для Мартынова, эти переводы были полезны тмъ, что онъ накупилъ нужныхъ для себя книгъ и, сверхъ того, усовершенствовалъ себя во французскомъ язык, который изучилъ самоучкой. 11) Переписка Екатерины Великой съ Вольтеромъ, переводъ весьма удовлетворительный въ отношеніи русскаго языка. Къ этому же времени относится и переводъ Лонгина ‘О высокомъ’, который, значительно выправленный и отдланный, вошелъ впослдствіи въ составъ ‘Греческихъ Классиковъ’. Но этотъ переводъ не относится къ вышепоименованнымъ {Мы уже замтили, что, при вторичномъ перевод Лонгина, Мартыновъ руководствовался оксфордскимъ изданіемъ, Вейске, которое онъ получилъ при слдующемъ письм:

Лондонъ. Іюля 24/Августа 5 1821.

‘Милостивый государь Иванъ Ивановичъ!

‘Въ письм моемъ, писанномъ въ конц прошлаго года, просилъ я вашего позволенія въ знакъ моей благодарности прислать къ вашему превосходительству недавно напечатаннаго въ Оксфорд любезнаго вашего Лонгина, котораго отправивъ съ книгами ея сіятельства графины С. В., не сумнваюсь, что исправно получите и, надюсь, удостоите благопріятія, на что, впрочемъ, подаетъ благую надежду письмо, коего удостоили меня отъ 15 ч. прошедшаго февраля. Мн весьма пріятно будетъ, если сіе изданіе въ чемъ либо послужитъ къ польз намреваемаго вами вторичнаго изданія вашего переводу. Ваше превосходительство, конечно, скоро примтить изволите, что и въ Оксфорд quandoque bonus dormitat Homerus, хотя-то, что я разумю, вовсе не касается до исправности греческаго текста. Поручая себя продолженію лестнаго и драгоцннаго ко мн благорасположенія, честь имю и проч. Протоіерей Яковъ Смирновъ.’
Мартыновъ на это отвчалъ слдующимъ письмомъ (черновую копію мы отыскали въ бумагахъ):

Спб. 1824 г. Сент.

‘Честнйшій отецъ протоіерей,
Милостивый государь мой
Яковъ Ивановичъ!

‘Оксфордскій Лонгинъ явился ко мн отъ вашего высокопреподобія. Поспшаю принести вамъ, достойнйшій отецъ, искреннюю благодарность за такой великолпный подарокъ. Восхищаюсь и прекрасною бумагою, и бисернымъ шрифтомъ, и прочнымъ переплетомъ, и богатствомъ примчаній на грека, а всего боле вашимъ ко мн благорасположеніемъ. Я не имлъ еще довольно времени, чтобъ сличить съ моимъ изданіемъ, однакожъ, съ перваго взгляда замчаю, что вашъ содержитъ боле отрывковъ, разныхъ, до насъ не дошедшихъ, нежели мой Толлій, больше примчаній на текстъ и переводъ латинскій ближе къ подлиннику. Врите ли, честный отецъ, чмъ-то роднымъ повяло на мою душу, и Грецію вспомнилъ, которую не видлъ! При новомъ изданіи воспользуюсь драгоцннымъ подаркомъ вашимъ…. и проч.

‘Иванъ Мартыновъ.’}.

Мартыновъ сознается, что этими переводами онъ занимался собственно для того, чтобъ пополнить чмъ нибудь свое досужное время.
Вотъ первые труды переводчика ‘Греческихъ Классиковъ’. Изъ этого видно, что онъ заплатилъ обильную дань господствующему вкусу тогдашней публики. Но переводы эти хвалились, читались и расходились, многіе изъ нихъ выдержали по нскольку изданій, и публика не была такъ къ нимъ равнодушна, какъ, впослдствіи, къ важному и любимому его труду — къ переводу обожаемыхъ классиковъ.
Мы дошли наконецъ до той эпохи въ жизни Мартынова, гд онъ является въ полномъ блеск, на поприщ совершенно новомъ, трудномъ и высокомъ, гд умъ его и дятельность приложились къ настоящему и благороднйшему длу. Достаточно указать только на его дла, чтобъ согласиться, что Мартынову нельзя отказать въ важной заслуг, какъ человку, имвшему свое значеніе въ исторіи развитія отечественнаго просвщенія.
На престолъ взошелъ Александръ I. Въ 1802 г., сентября 8, послдовалъ манифестъ объ учрежденіи министерствъ. Прежняя система управленія смнялась новою. Лучшіе умы тогдашняго времени, поборники улучшенія и правды, были убждены, что коллегіальная система, такъ давно знакомая Россіи, должна объ руку идти съ системою бюрократическою, т. е. самая цль и значеніе мста должны были указать ту систему, которую слдовало примнить къ нему. Главное было уже сдлано, обсужено, теперь начали думать о назначеніи министровъ, ихъ товарищей, директоровъ департаментовъ и канцелярій. Государь присутствовалъ въ Комитет Министровъ и длалъ ихъ участниками въ образованіи новыхъ учрежденій. Назначенія длались просто, безъ протекцій, но смотря по тому, кто обнаруживалъ какія способности. Наконецъ дошло дло до назначенія директора по Министерству Народнаго Просвщенія, министромъ котораго былъ назначенъ графъ Петръ Васильевичъ Завадовскій, человкъ просвщеннйшій и знаменитый, который ждетъ еще своего біографа. Михаилъ Никитичъ Муравьевъ, товарищъ министра народнаго просвщенія, когда рчь зашла объ избраніи директора, подалъ голосъ въ пользу Мартынова, котораго онъ лично не зналъ, но много слышалъ объ его учености и отличныхъ дарованіяхъ. Мартыновъ жилъ тогда на наемной квартир, по случаю перестройки дома Екатерининскаго Института, гд онъ былъ въ качеств преподавателя русской словесности, исторіи и географіи. Получивъ извщеніе, онъ явился къ Муравьеву, не зная, за чмъ требуютъ его къ лицу, совершенно ему неизвстному. Разсказываемъ подлинными словами самого Мартынова, записавшаго, къ счастью, главнйшія событія своей жизни самымъ подробнымъ образомъ: ‘Михаилъ Никитичъ объявилъ мн волю Государя и спросилъ, желаю ли я принять на себя сію должность. Я сказалъ, что за счастіе поставлю такое ко мн довріе, но, можетъ быть, я не имю нужныхъ для того познаній. Я знаю нкоторыя науки, греческій, латинскій, нмецкій И французскій языки, впрочемъ на послднемъ объясняюсь худо, научась оному самоучкою.’ ‘Государю и Комитету — сказалъ Муравьевъ — извстно, что такое вы знаете и чего не знаете. Намъ нужно то, что вы знаете, для того, чего не знаете, у васъ будутъ помощники. Правительство надется имть въ васъ хорошаго начальника. Итакъ, согласны ли вы?’ примолвилъ онъ, смотря мн въ глаза, которые были уже наполнены доказательствами моего согласія, я только поклонился. Сказавъ мн еще нсколько привтовъ, онъ веллъ мн на другой же день привезти къ нему вс мои изданія и переводы напечатанные. ‘Мы подемъ съ ними — сказалъ онъ — къ министру просвщенія, съ которымъ я васъ познакомлю.’ Въ этотъ же день, какъ я былъ у Михаила Никитича, немедленно отправился я извстить о семъ происшествіи добраго Сперанскаго {Сперанскій былъ тогда начальникомъ Экспедиціи Духовныхъ и Гражданскихъ Длъ.}. Всегда принимая участіе въ моемъ состояніи, онъ весьма сему обрадовался.’
На другой же день, нашъ скромный учитель и журналистъ, обремененный ‘Спб. Меркуріемъ’, ‘Музою’ и своими переводами, явился къ Муравьеву. Первымъ словомъ Муравьева было, что отъ него тотчасъ ушелъ Михаилъ Михаиловичъ Сперанскій и рекомендовалъ своего бывшаго товарища самымъ лучшимъ образомъ. ‘Рекомендація не лишнее дло — замтилъ Муравьевъ — хотя ваши достоинства намъ извстны и безъ него.’ Поступокъ Сперанскаго очень тронулъ Муравьева, впрочемъ, онъ не былъ имъ удивленъ, зная благодарную душу Сперанскаго и готовность его покровительствовать всмъ, боле или мене того достойнымъ, въ особенности ему, своему товарищу, съ которымъ былъ постоянно друженъ.
Подали карету, и Муза, Меркурій, Лонгинъ и т. д. уложены въ нее, помстивъ туда также и творца ихъ, Муравьевъ, вмст съ нимъ, похалъ къ министру народнаго просвщенія, къ графу Петру Васильевичу Завадовскому. Представляя его министру, Муравьевъ сказалъ, что привезенныя книги — произведенія пера будущаго его директора.
Мартыновъ, какъ человкъ въ высшей степени добросовстный, въ тотъ же день отыскалъ одного свдущаго практика и началъ у него учиться канцелярскому длопроизводству. Но онъ былъ еще пока директоръ неутвержденный, и притомъ директоръ безъ чиновниковъ. Слдовало, прежде всего, отыскивать чиновниковъ и выбирать изъ нихъ достойныхъ, которые, подобно своему начальнику, горли бы желаніемъ быть полезными возникающему учрежденію. На основаніи уполномочія графа Завадовскаго, Мартыновъ и занялся этимъ. Мало по малу къ нему начали являться чиновники сами, и, какъ не было еще штатовъ, то онъ ограничивался пока самымъ малымъ выборомъ. Поступающихъ онъ экзаменовалъ самымъ оригинальнымъ и короткимъ образомъ {Сообщено Я. Г. З — мъ.}. Взглянувъ на физіономію пришедшаго, онъ спрашивалъ: ‘Вы любите служить?’ — люблю. ‘И отечество любите?’ — Люблю. ‘Подавайте прошеніе.’
Наконецъ выданы были штаты министерствамъ. Графъ Завадовскій, получивъ въ Комитет Министровъ штатъ своего министерства, отдалъ его Мартынову, сказавъ: ‘Теперь по штату сему помстите чиновниковъ наличныхъ и пріищите недостающихъ.’ Но Мартыновъ, ничего еще не зная ршительнаго о себ и полагая, что по малому своему чину (онъ тогда былъ только надворнымъ совтникомъ) онъ не можетъ занять мста директорскаго (по другимъ министерствамъ на эти мста назначены были дйствительные статскіе и даже тайные совтники), счелъ необходимымъ спросить: кто же назначается директоромъ? ‘Какъ кто? — отвчалъ графъ. — Вы директоръ. Теперь изберите чиновника, достойнаго занять одно изъ мстъ начальника отдленія, а на другое я уже имю въ виду чиновника.’
Мартыновъ дятельно приступилъ къ длу и, сообразно со штатами, сталъ увеличивать число чиновниковъ.
Вскор посл этого, 1833 г., января 24, послдовалъ Высочайшій указъ объ утвержденіи Мартынова директоромъ департамента, опредлены начальники отдленій, выбраны другіе чиновники, и департаментъ образовался. Здсь кстати замтить, что вновь учрежденное министерство хотли сначала назвать просто — Министерствомъ Просвщенія, но Мартыновъ подалъ свое мнніе: ‘такъ какъ цль вдомства заботиться о просвщеніи въ цломъ государств, то не прилично ли будетъ назвать его Министерствомъ Народнаго Просвщенія?’ Мнніе это было принято во вниманіе и одобрено Александромъ Благословеннымъ. — Черезъ годъ, именно 1803 г., 16 января, Мартыновъ, по именному Высочайшему повелнію, произведенъ въ коллежскіе совтники.
Хотя министерство было уже образовано, но надлежало приступить къ дальнйшимъ дйствіямъ. По Высочайше утвержденнымъ Предварительнымъ Правиламъ народнаго просвщенія, слдовало приступить къ образованію университета въ С.-Петербург. Ршили прежде учредить отдленіе университета, подъ названіемъ С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, который былъ бы разсадникомъ для профессоровъ будущаго университета, для учителей гимназій и другихъ училищъ. Для этого, по Высочайшему повелнію, истребовано изъ разныхъ семинарій сто студентовъ и приглашены для преподаванія лучшіе, какіе тогда были, профессора, и такимъ образомъ, полезнйшее изъ заведеній — С.-Петербургскій Педагогическій Институтъ образовался.
Мартыновъ былъ тогда обремененъ длами по званію директора, но бывшій тогда попечитель, дйствительный камергеръ Ник. Ник. Новосильцовъ, настоялъ, чтобы Мартыновъ читалъ эстетику, предполагая, не безъ основанія, что это оживитъ вновь учрежденное заведеніе. Занятый длами по званію Директора, Мартыновъ, однако, согласился, и успхъ его лекцій превзошелъ вс ожиданія. Это для него было самое лучшее время: тридцати-трехъ лтъ, директоръ Департамента Народнаго Просвщенія, журналистъ и поэтъ, извстный переводчикъ, онъ выступилъ на университетскую каедру и читалъ предметъ новый, горячо имъ любимый, въ то время, когда еще никакихъ руководствъ не существовало по этому предмету на русскомъ язык. Стеченіе слушателей было самое многочисленное: кресла, стулья, скамейки, обитые зеленымъ сукномъ, были наполнены слушателями, многіе, за неимніемъ мстъ, толпились на корридор и на окнахъ. Начальство Института, обрадованное вниманіемъ къ краснорчивому профессору, устроило, для удобнйшаго помщенія слушателей, огромный залъ съ хорами въ зданіи Коллегіи. Полагали, что такъ какъ это устроено на большую руку, то многія мста кажутся пустыми и незанятыми — ничуть не бывало: слушатели увеличивались. Попечитель, H. H. Новосильцовъ, былъ въ восторг и шутя говорилъ: ‘каковъ мой профессоръ!’ Мы знаемъ нкоторыхъ изъ этихъ многочисленныхъ слушателей, уже старыхъ и почтенныхъ, которые съ восторгомъ и теперь говорятъ, какъ Мартыновъ заставлялъ трепетать сердца ихъ своимъ ровнымъ, гармоническимъ голосомъ. Впрочемъ, въ справедливости нашего показанія можно удостовриться также изъ наименованнаго нами журнала: Russland unter Alexander dem Iten {Кн. V, 1804 г.}. Но весьма интересно знать, что говорилъ самъ нашъ скромный ораторъ объ этомъ совершенно неожиданномъ для него торжеств. Вотъ что онъ пишетъ: ‘Надлежало составлять записки для своихъ лекцій по иностраннымъ источникамъ: на русскомъ язык сочиненій по эстетик не было. Дло было довольно важное, тмъ боле, что слушать курсы наукъ въ семъ заведеніи позволено было кому угодно. Приготовясь на нсколько чтеній, я открылъ преподаваніе эстетики и, къ удивленію моему, съ трудомъ пробрался до каедры сквозь толпу сидвшихъ и стоявшихъ не только въ класс, но и въ переднемъ поко и на лстниц ожидавшихъ меня постителей всякаго состоянія, возраста и чиновъ. Новость предмета, думалъ я, привлекла на первый урокъ столько слушателей, время ихъ поубавитъ. Но я ошибся въ заключеніи: почти вс они постоянно посщали мои лекціи — доказательство, какъ охотно у насъ пользуются случаями для своего образованія.’
Съ іюня того же 1804 года къ прежнимъ занятіямъ Мартынова прибавилась должность ученаго секретаря Конференціи Педагогическаго Института. Въ этомъ же году, 3 сентября, именнымъ Высочайшимъ указомъ повелно ему быть правителемъ длъ главнаго Правленія Училищъ, съ оставленіемъ при прежнихъ должностяхъ. Кром того, въ 1803 и 1804 гг., онъ былъ употребленъ правителемъ длъ въ составленномъ, по Высочайшему повелнію (данному 30 октября 1803 года господину министру просвщенія), комитет для разсмотрнія проэкта князя Зубова объ учрежденіи губернскихъ военныхъ училищъ. Для Мартынова тмъ боле было лестно это порученіе, что въ Коммиссіи присутствовалъ Государь Цесаревичъ, Великій Князь Константинъ Павловичъ, къ которому, по дламъ Коммиссіи, онъ относился непосредственно. На основаніи проэкта князя Зубова, Коммиссія начертала планъ воспитанія для военныхъ училищъ. Планъ былъ удостоенъ Высочайшаго утвержденія и, на основаніи его, открытъ Совтъ о военныхъ училищахъ, въ который предсдательствующимъ назначенъ былъ Государь Цесаревичъ Константинъ Павловичъ, а правителемъ Канцеляріи Совта, съ оставленіемъ при прежнихъ должностяхъ, Мартыновъ, 5 апрля 1805 г. Между тмъ онъ неутомимо дйствовалъ какъ директоръ департамента, и министръ народнаго просвщенія, графъ Завадовскій, приблизилъ его къ себ и совтовался съ нимъ обо всхъ длахъ.
Уставы, въ начертаніи которыхъ Мартыновъ участвовалъ по 1806 годъ, слдующіе: Дерптскаго, Московскаго, Казанскаго и Харьковскаго Университетовъ, также Уставъ для Демидовскаго Высшихъ Наукъ Училища. Для ясности и связи надобно знать, что первоначально эти уставы сочинены были такимъ образомъ: Дерптскій Университетъ, написавъ свой уставъ, отправилъ его въ С.-Петербургъ съ своими депутатами, съ профессорами Глинкою и Парротомъ, для совокупнаго разсмотрнія его съ Главнымъ Правленіемъ Училищъ. Уставы Московскаго, Казанскаго и Харьковскаго Университетовъ были составлены попечителями этихъ университетовъ, уставъ Ярославскаго Демидовскаго Высшихъ Наукъ Училища — жертвователемъ имущества на содержаніе этого заведенія, дйствительнымъ статскимъ совтникомъ Павломъ Григорьевичемъ Демидовымъ. Но графъ Петръ Васильевичъ Завадовскій, человкъ, безспорно, замчательный, просвщенный и дятельный, извстный еще при Екатерин Великой, какъ отличный сочинитель государственныхъ бумагъ и участникъ въ сочиненіи знаменитаго Ея Наказа, хотлъ, чтобъ честь сочиненія уставовъ принадлежала юному министерству, такъ какъ общественное мнніе возлагало самыя большія надежды на новое учрежденіе. Онъ занялся этимъ самъ съ своимъ директоромъ, не щадившимъ силъ для такого важнаго дла.
Такимъ образомъ были начертаны уставы университетамъ и подвдомымъ имъ училищамъ. По числу университетовъ, существовавшихъ тогда въ Вильн, Москв и Дерпт и предположенныхъ вновь въ С.-Петербург, Харьков и Казани, устроены шесть учебныхъ, или университетскихъ округовъ, къ каждому изъ нихъ причислено по нсколько губерній, существовавшія училища которыхъ надлежало преобразовать по новому плану, учредить новыя и каждый округъ подчинить особому попечителю.
Правила для С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, или для такъ называемой учительской гимназіи, писаны Мартыновымъ съ мнній, по ученымъ предметамъ, профессоровъ этого института. Уставы для гимназій, уздныхъ и приходскихъ училищъ составлены Мартыновымъ, кром одного табеля росписаній учебныхъ предметовъ, что поручено было члену главнаго Правленія училищъ Н. И. Фусу. Уставъ для ценсуры книгъ написанъ весь Мартыновымъ и подписанъ министромъ и членами главнаго Правленія Училищъ, почти безъ всякой перемны, и Высочайше утвержденъ 9-го іюля 1814 года. Этого же года, 5-го ноября, Высочайше утверждены грамоты, уставы и штаты университетовъ: Московскаго, Харьковскаго и Казанскаго, также уставъ другихъ учебныхъ заведеній, т. е. гимназій, пансіоновъ, уздныхъ, приходскихъ и другихъ названій училищъ. Кому не извстно, какія блистательныя этими уставами предоставлены права и преимущества всмъ университетамъ и подвдомымъ имъ училищамъ, и какіе плоды принесли вскор эти заведенія?
Министръ народнаго просвщенія, графъ Завадовскій, такъ остался доволенъ своимъ директоромъ, что самъ, собственноручно, сочинилъ черновую записку о награжденіи его. Мартыновъ хранилъ эту записку до самой своей смерти, какъ залогъ великодушія и признательности къ нему славнаго министра. Орденъ, полученный имъ по этому представленію, былъ для него самымъ драгоцннымъ по этимъ воспоминаніямъ. Вотъ она, эта записка, которая можетъ показать образецъ слога нашего перваго, по времени, министра: ‘Коллежскій Совтникъ Мартыновъ, Правитель длъ ввреннаго мн Департамента и вмст Канцеляріи главнаго училищъ Правленія и Совта военныхъ училищъ, неся также должность ученаго Секретаря Конференціи Педагогическаго Института, отличается пространнымъ и неусыпнымъ своимъ трудомъ, участвуя въ начертаніи уставовъ всмъ вновь устрояемымъ учебнымъ заведеніямъ, во вниманіе на его необыкновеннйшіе труды и заслугу, убждаюсь ходатайствовать о всемилостивйшемъ награжденіи его знакомъ ордена св. Анны.’ Орденъ св. Анны 2-го класса онъ получилъ 1806 г., февраля 3. Того же мсяца, 5 числа, онъ получилъ единовременное награжденіе 1,300 р.
Дйствительно, Мартыновъ отличался, по мткому и справедливому выраженію Завадовскаго, пространнымъ и неусыпнымъ трудомъ. Несмотря на вс свои должности, на важныя и трудныя обязанности, онъ не только не охладвалъ въ своей любви къ литератур, но даже находилъ время заниматься ею и быть издателемъ замчательнаго журнала. ‘Сверный Встникъ’, выходившій ежемсячно втеченіе 1804 и 1805 гг., замчателенъ, какъ по своей критик, такъ, еще боле того, по своему серьезному направленію, которое удачно высказалось въ стать, помщенной на первыхъ же страницахъ этого журнала. ‘Познанія — говоритъ авторъ — суть, такъ сказать, магнитъ души, все къ себ привлекающій, они пробуждаютъ дремлющія и неизвстныя до сего по своимъ дйствіямъ силы оной, распространяютъ вліяніе свое на весь физическій міръ, превращаютъ пустыни въ цвтущія долины и дикихъ людей въ чувствительныхъ и мягкосердыхъ.’ ‘Сверн. Вст., ч. I. стр. 4.’ И дйствительно, издатель старался, по мр силъ, распространять эти познанія. Впрочемъ, какъ объ этой стать, такъ вообще о цломъ журнал, мы будемъ еще говорить подробно. Не желая прерывать біографической нити разсказа, замтимъ, что изданіе ‘Свернаго Встника’ шло объ руку съ государственною службою Мартынова: журналъ этотъ былъ живымъ истолкователемъ того, что занимало, волновало и что было близко душ этого ревнителя просвщенія. Прекративъ этотъ журналъ въ конц 1805 г., онъ тотчасъ приступилъ къ изданію новаго журнала: Лицей.
Вообще, кром своихъ трудовъ на поприщ отечественнаго просвщенія, кром занятій по званію директора департамента и профессора, ученаго секретаря конференціи Педагогическаго Института, правителя канцеляріи Совта о военныхъ училищахъ и правителя длъ главнаго Училищъ Правленія, онъ не забывалъ и литературы, часто говоря: ‘мн, чиновнику просвщенія, литература близка, ибо она также есть проводникъ къ народному воспитанію’. Убжденіе это и было причиною, почему онъ не чуждался литературнаго кружка, интересовался каждымъ новымъ сонетомъ, мадригаломъ, эпистолою, серьезною статьею по части обожаемой имъ классической литературы и древности и находилъ время бывать въ обществ Державина, Карамзина, Крылова, тогда еще малоизвстнаго, но съ которымъ онъ подружился со времени изданія ‘Меркурія’, Батюшкова, Жуковскаго и В. Наржнаго, даровитаго родоначальника русскаго романа.
Батюшковъ и Наржный были постоянные постители Мартынова. Перваго онъ любилъ за его поэтически-восторженную любовь къ древнегреческому міру, а этого ужь одного было достаточно для Мартынова. Второй нравился ему своимъ юморомъ, веселымъ и рыцарски-безстрашнымъ характеромъ, что онъ обнаруживалъ довольно часто. Когда Наржный имлъ большія непріятности по случаю одного изъ своихъ романовъ, въ которомъ его недоброжелатели видли каррикатурное будто бы изображеніе нкоторыхъ тогдашнихъ лицъ, его очень часто видли тогда у Мартынова, который, по нжности своей, старался сколько можно помочь бдному романисту. Вообще Наржный, единственный писатель, манера котораго нсколько отразилась въ произведеніяхъ Гоголя, никому неподражавшаго, нашъ Несторъ реальнаго направленія въ русской литератур, былъ лицомъ весьма темнымъ для своихъ современниковъ, поэтому вниманіе и покровительство Мартынова было для него важно, въ особенности въ то время, о которомъ мы говоримъ…. Но обратимся къ прерванному разсказу.
Извстность Мартьшова, какъ опытнаго и краснорчиваго педагога, была такъ велика, что Императрица Марія еодоровна, въ письм чрезъ статсъ-секретаря Виламова, пригласила его принять надзоръ за учебною частію въ С.-Петербургскомъ Императорскомъ Воспитательномъ Дом. Виламовъ писалъ, что онъ никого не будетъ имть начальниковъ, кром Ея Величества, къ которой будетъ относиться непосредственно. ‘Ея Величеству — пишетъ онъ — извстно, сколько вы заняты по Министерству Народнаго Просвщенія, но Она уврена, что часть сія будетъ въ цвтущемъ состояніи, если вы только взглянете хотя два или одинъ разъ въ недлю.’
Вслдствіе этого лестнаго предложенія, онъ и занимался 1807 и 1808 гг. въ этомъ заведеніи. Но, по усилившимся занятіямъ по министерству, онъ долженъ былъ отказаться отъ этой обязанности. Императрица, при самомъ благосклонномъ рескрипт, прислала ему брильянтовый перстень.
Февраля 5-го 1817 г. Мартыновъ былъ избранъ членомъ Россійской Академіи. При вступленіи своемъ онъ сказалъ замчательную рчь, въ которой выказалась вся любовь его къ родному слову и отечеству. Рчь эта, какъ видно изъ самаго ея вступленія, была произнесена въ присутствіи Державина, Дмитревскаго, переводчика Делиля и многихъ другихъ. Прежде всего бросаются въ глаза первыя строки, исполненныя достоинства и уваженія къ предсдавшему обществу и къ самому себ. ‘Почтеннйшему сословію Академіи угодно было удостоить меня принятія въ свои сочлены. Одн заслуги должны бы таковою почестію быть увнчаны, но снисхожденіе умягчило для меня законъ, и всы правосуднаго божества не рдко онымъ колеблются. Уже достоинъ принадлежать къ знаменитому сословію вашему тотъ, на кого палъ выборъ.’ Конецъ этой рчи въ особенности замчателенъ. Но, для лучшаго уразумнія его, просимъ вспомнить, что это происходило не задолго передъ великимъ 12 годомъ, когда корсиканскій Ахиллъ разгуливалъ по Европ, какъ въ собственной палатк, когда на безмолствовавшую тогда Россію смотрли, какъ на страну вчныхъ снговъ и медвдей.
‘Понын еще — говорилъ Мартыновъ — рдкой иностранецъ вритъ, что Россія не однимъ оруженіемъ достойна уваженія, лучшіе писатели наши или вовсе имъ не извстны, или извстны токмо по имени. Отчего же сіе происходитъ? Не говоря о другихъ причинахъ, къ числу оныхъ причесть можно и то, что мы сами худо печемся объ обогащеніи словесности и объ усовершенствованіи своего языка. Литераторы наши, большею частію, только переводятъ, и притомъ не всегда сноснымъ слогомъ, рдко имютъ терпніе повиноваться правиламъ здраваго вкуса и образцамъ, могущимъ руководить ихъ въ чистот языка. Отсюда происходитъ, что иностранецъ, любопытствуя о произведеніяхъ Словесности Россійской, слышитъ въ отвтъ гораздо больше о произведеніяхъ иноземныхъ, нежели подлинныхъ, а написанное Россіяниномъ часто бываетъ такъ незрло, такъ маловажно, что благоразуміе стыдится одобрять оное иностранцу. На семъ-то основывается общее, обидное для первостатейныхъ писателей и истинныхъ любителей слова и отечества заключеніе, что Россійская Словесность еще въ колыбели и потребны многія, многія усилія, дабы младенецъ сей поспорилъ съ питомцемъ музъ Британскихъ, Гальскихъ и Германскихъ. По сему, не составляетъ ли священной обязанности каждаго члена сей Академіи то, чтобы посредствомъ доврія своего, препятствовать жалкому распространенію дурныхъ сочиненій и переводовъ, дабы заставить иностранца выгодне думать о состояніи Словесности нашей? Предшествуя собственнымъ примровъ на семъ знаменитомъ пути, съ свтильникомъ основательной и мудрой критики, Академія, во всхъ родахъ Словесности, не должна ли преслдовать мнимыхъ или дерзкихъ знатоковъ искусства и языка, и выводить на зрлище только истинные таланты? Но къ обогащенію нашего языка есть преграда еще важнйшая: она состоитъ въ чрезмрной привязанности къ языкамъ иностраннымъ. Въ самомъ дл, не возможно взирать безъ прискорбія, до какой степени простирается это пристрастіе лучшей отрасли нашего отечества, особливо къ языку французскому. Въ знатнйшихъ домахъ начинается воспитаніе съ сего языка. Будущія воинъ, судья, градоначальникъ, министръ согражданъ своихъ,— прежде приготовляется хорошо говорить съ французомъ, нежели съ своимъ единоземцемъ, обращаетъ чуждый языкъ въ природный, обременяетъ память не русскими выраженіями, тогда, какъ разсудокъ его долженствовалъ бы возрастать умноженіемъ познаній и чувствованій, преданныхъ общественной польз. Вс обороты, вс изгибы иностраннаго языка ему совершенно извстны, между тмъ, какъ самыя необходимыя и общепринятыя слова собственнаго своего языка кажутся ему странными, новоизобртенными, нестройными. Онъ стыдится произнести слово русское въ большомъ свт и даже съ друзьями всегда говоритъ и пишетъ на иностранномъ язык, везд встрчаетъ неудобства, когда объясняется на своемъ природномъ, и тмъ еще тщеславится! Вступивъ въ должность, везд находитъ затрудненія въ разумніи длъ. Для него ни мало не ощутительны мелкіе, впрочемъ существеннйшіе оттнки украшеній слова, которые выразить преимущественно занимающемуся природнымъ языкомъ не стоитъ ни малаго труда. Отечественный языкъ для него не токмо чуждъ, но и несносенъ. Услуги Академіи были бы неоцненны, еслибы она вліяніенъ своимъ могла отличнйшую часть согражданъ своихъ обратить къ раченію боле о собственномъ язык, нежели иностранныхъ, ибо не токмо способствовала бы тмъ къ обогащенію онаго красотами всхъ родовъ, но сдлала бы сильный и полезнйшій переворотъ въ образованіи нравственномъ. Извстно, сколь велико вліяніе языковъ на нравы! Доказательство сего видимъ въ собственномъ отечеств нашемъ. Вмсто твердости и правоты характера, Россіянину свойственнаго, въ воспитанник француза видимъ только изнженность, привязанность къ мелочамъ, легкомысліе, лживость, безпечность въ исполненіи должностей, хладнокровіе къ своимъ соотечественникамъ, роднымъ, неполучившимъ моднаго воспитанія, ложное понятіе о просвщеніи. Вс пріемы въ обращеніи, вс наклонности, привычки, страсти, словомъ весь таковый гражданинъ Россіи становится гражданиномъ иностраннымъ. Истинный сынъ Отечества не можетъ безъ содраганія представить себ пагубнаго сего похищенія толикихъ согражданъ! Но что можетъ сдлать вліяніе Академіи противъ столь далеко распространившейся заразы? возразитъ кто нибудь. Сочлены! кому неизвстно, что одинъ человкъ не рдко производитъ важнйшіе перевороты? Академія можетъ противопоставить свою любовь къ Отечеству, подобно прочимъ сынамъ онаго, приносящимъ на жертвенникъ его свое имущество и жизнь. Пусть сочиненія Академіи докажутъ всю пагубу воспитанія французскаго, пусть внушатъ они любовь къ языку природному, пусть обратятъ вниманіе Россіянъ на иностранцевъ, на самыхъ французовъ, до какой степени они занимаются иностранными языками, одна необходимость заставляетъ ихъ изъясняться на оныхъ тогда, когда имютъ дло съ иностранцами, и они ни мало не стыдятся, если и не разумютъ ихъ. Пусть сочиненія академіи обратятъ на то вниманіе правительства, тогда россійскій языкъ введенъ будетъ во всегдашнее и всеобщее употребленіе въ Отечеств нашемъ, при Двор, во всемъ сословіи дворянъ. Мы не иностранныя обезьяны, мы Русскіе граждане! Сочлены! при настоящихъ обстоятельствахъ, когда сердце каждаго Россіянина пылаетъ любовію къ Отечеству и ненавистію къ народу, для всего свта тягостному, кажется настало къ тому самое благопріятное время.’ {Рчь эта была произнесена въ Императорской Россійской Академіи, марта 23-го 1807 г. Она, кажется, нигд не была напечатана, но мы ее отыскали въ литературныхъ и дловыхъ бумагахъ покойнаго Ивана Ивановича Мартынова.}
Какое дйствіе произвели эти энергическія и пламенныя слова молодаго члена, только что ступившаго на порогъ Академіи — намъ неизвстно. Но мы нарочно сдлали эти длинныя выписки, потому что въ нихъ видны взглядъ и физіономія человка, котораго мы силимся изобразить, горячность и убжденіе этого честнаго и благороднаго сподвижника отечественнаго просвщенія.
Кром Россійской Академіи, университеты и ученыя общества не лишали его своего вниманія: старйшій изъ нашихъ университетовъ, Московскій, почтилъ его званіемъ почетнаго своего члена, гораздо ране поступленія его въ Академію, въ 1804 г. Бывшій Виленскій Университетъ избралъ его въ свои члены октября 17-го 1809 г. То же сдлалъ, въ 1810 г., сентября 10, Харьковскій, а въ 1814 г., октября 21, Казанскій Университеты. Честь и слава русскимъ университетамъ, сознавшимъ, что они были обязаны ему многими коренными и лучшими изъ своихъ постановленій! Въ этомъ же году и того же числа С.-Петербургское Вольное Экономическое Общество приняло его въ дйствительные свои члены, а въ 1816 г., марта 24, Императорская Медико-Хирургическая Академія почтила его званіемъ почетнаго своего члена. Но изъ всхъ этихъ ученыхъ учрежденій онъ приносилъ существенную пользу только Россійской Академіи и Вольному Экономическому Обществу: первой — своимъ постояннымъ присутствіемъ и преимущественнымъ предъ другими членами доставленіемъ словъ въ ея ‘Словарь’ по разнымъ наукамъ, искусствамъ, ремесламъ и также сообщеніемъ словъ общеупотребительныхъ, Экономическому же Обществу — доставленіемъ своихъ мнній, какихъ оно отъ него, какъ отъ дйствительнаго члена, требовало, и, еще боле того, своими сочиненіями по части ботаники, за которыя получены имъ въ разное время золотыя медали. — Объ этихъ трудахъ мы скажемъ въ своемъ мст.
Литературныя, учебныя и служебныя занятія Мартынова не оставались безъ награжденія. Такъ, въ 1804 и 1805 годахъ, на изданіе журнала ‘Сверный Встникъ’, онъ получалъ ежегодно отъ Монаршихъ щедротъ по три тысячи рублей, въ теченіе двухгодичнаго существованія этого журнала. Въ 1807 г., сентября 15, Императоръ Александръ пожаловалъ ему брильянтовый перстень за четырехлтнее образованіе студентовъ Педагогическаго Института. Въ этомъ же году, сентября 7, произведенъ онъ въ статскіе совтники, въ 1808 году награжденъ единовременно 1,000 рублями, а въ 1809 г. Всемилостивйше пожалована ему въ 12-ти-лтнее содержаніе аренда — награда весьма важная при его скудныхъ тогдашнихъ обстоятельствахъ.
Того же 1809 г. онъ былъ употребленъ длопроизводителемъ въ Комитет, составленномъ для начертанія правилъ испытанія медицинскихъ чиновниковъ, потомъ былъ назначенъ предсдателемъ Комитета испытаній гражданскихъ чиновниковъ при С.-Петербургскомъ Педагогическомъ Институт и надзирателемъ курсовъ, предписанныхъ указомъ августа 6 дня 1809 г. Въ конц 1809 и въ начал 1810 г. Мартыновъ былъ длопроизводителемъ въ Комитет, учрежденномъ для уменьшенія расходовъ по всмъ министерствамъ и вдомствамъ на 1810 г., въ 1811 г. произведенъ въ дйствительные статскіе совтники.
Возвышеніе его шло быстро. Ему тогда было всего сорокъ лтъ.
Въ 1811 г., октября 2, открытъ былъ Царскосельскій Лицей, давшій намъ Пушкина, Дельвига и другихъ людей, отличившихся на другомъ поприщ. Мартыновъ и здсь принималъ самое дятельное участіе.
Объ открытіи Лицея мы можемъ сообщить нкоторыя подробности на основаніи словъ Мартынова, въ бумагахъ котораго мы отыскали, между прочимъ, цлую собственноручную его рукопись, подъ заглавіемъ: ‘Поздка въ Царское Село и въ Павловскъ 1829 года’. Увидвъ зданіе Лицея, нашъ благороднйшій дятель, которому тогда было уже 58 лтъ, который жилъ тогда только одними литературными интересами, расчувствовался, вспомнилъ старину и написалъ слдующее:
‘Старики живутъ въ воспоминаніяхъ: воинъ любитъ разсказывать о походахъ своихъ, гражданинъ о мирныхъ дяніяхъ. Посему, живущіе въ настоящемъ, должны быть къ старикамъ снисходительны, если они бываютъ скучны своими разсказами.
‘Завидвъ зданіе Лицея, я тотчасъ привелъ себ на мысль вс хлопоты мои по сему заведенію, въ бытность мою директоромъ Департамента Народнаго Просвщенія. Это время ужь прошло!… Благоволеніе безсмертнаго Александра, довренность ко мн дятельнаго и просвщеннаго Министра Графа Алекся Кириловича Разумовскаго, давали мн крылья успвать во всхъ должностяхъ и дланныхъ мн порученіяхъ. Государю Императору благоугодно было на мст своего воспитанія оставить памятникъ, приличный сему предмету. Что могло быть приличне, какъ не учрежденіе воспитательнаго же заведенія? Его Величеству желательно было образовать въ Лице дтей знатнйшихъ дворянъ, для военной и гражданской службы, смотря по склонностямъ и способностямъ воспитанниковъ, для сего Его Величество изволилъ начертать главнйшія статьи постановленія сего заведенія и возложить на графа А. K. Разумовскаго (бывшаго уже тогда Министромъ Народнаго Просвщенія) — разсмотрть первоначальныя сіи статьи, сообразить съ существующими уже по части просвщенія постановленіями и сдлать въ нихъ перемны и пополненія, для начертанія постановленія Лицею. Графъ Алексй Кириловичъ дло сіе поручилъ мн, и существующее нын постановленіе, разсмотрнное Министромъ, вскор поднесено было Императору и удостоено Высочайшаго Его утвержденія 19 Августа 1810 года. Немедленно за симъ, постановленіе это включено въ Грамату, дарованную Лицею, переписано на великолпно по полямъ листовъ разрисованномъ пергамент, переплетено въ золотой глазетъ, съ серебрянными кистями и позолоченнымъ ковчегомъ для государственной печати.
‘Приготовленная такимъ образомъ Грамата поднесена къ Высочайшему подписанію, коею Грамата удостоена въ 22 д. Сентября 1811 года. — Между тмъ, какъ приготовлялась Грамата и отдлываемо было строеніе, принимаемы были воспитанники и, со всею строгостію, испытываны въ познаніяхъ, требуемыхъ для вступленія въ Лицей, въ присутствіи Министра, Директора Лицея, статскаго совтника Василія Малиновскаго, и моемъ, по предварительномъ собраніи самимъ же Министромъ свдній о нравственныхъ качествахъ кандидатовъ.
‘По приготовленіи такимъ образомъ всего къ открытію Лицея, оно совершилось Октября 29 дня 1811 года, въ присутствіи Государя Императора, Государынь Императрицъ, Государя Цесаревича и Великаго Князя Константина Павловича, Великой Княжны Анны Павловны, первыхъ чиновъ Императорскаго Двора, гг. Министровъ, Членовъ Государственнаго Совта и многихъ другихъ особъ.
‘Открытіе Лицея происходило слдующимъ образомъ. По совершеніи, въ присутствіи Августйшей Императорской Фамиліи, въ придворной церкви Божественной литургіи, духовенство, въ предшествіи придворныхъ пвчихъ, шло изъ церкви для освященія зданія Лицея, въ сопровожденіи Императорской Фамиліи и всхъ вышеупомянутыхъ особъ, также чиновниковъ и воспитанниковъ Лицея. По окончаніи сего обряда, когда Ихъ Величества и Ихъ Высочества изволили занять мста въ зал собранія, я имлъ счастіе изъ Граматы, которую, по об стороны меня, держали два адьюнктъ-профессора,— прочесть вступленіе, главы объ устройств и правахъ Лицея и заключеніе Граматы. Потомъ, Министръ Народнаго Просвщенія, принявъ отъ меня Грамату, вручилъ оную Директору Лицея, для оставленія на всегда въ семъ заведеніи. Пр принятіи Граматы, Директоръ Малиновскій произнесъ, сочиненную мною, приличную сему случаю рчь {
Мы ее помщаемъ здсь, какъ собственность, принадлежащую Мартынову, всмъ профессорамъ и тогдашнимъ воспитанникамъ извстную, отысканную въ его бумагахъ и собственной его рукой написанную:
‘Всемилостивйшій Государь! Въ семъ град Премудрйшая изъ Монархинь, среди весеннихъ и лтнихъ красотъ природы, нкогда назидала благоденствіе Россіи, въ семъ убжищ Ваше Величество поучались управлять судьбою народовъ, нын подвластныхъ скипетру Вашему. И въ столь знаменитомъ обиталищ отверзаете храмъ Наукъ для отличнйшаго юношества Вашей Державы.
‘Сколько убжденій въ превосходств будущихъ успховъ сего единственнаго учрежденія! Малое число дтей, въ дарованіяхъ и благонраніи испытанныхъ, какъ единое семейство, не представляетъ неудобствъ въ совершенномъ надзор за ихъ ученіемъ и поступками, благорастворенный воздухъ, укрпляя силы ихъ тлесныя, укрпитъ душевныя въ величіи чувствованій и дяній, безмолвное уединеніе соберетъ и направитъ вс мысленныя способности ихъ къ единой цли: къ познанію нравственнаго и физическаго міра, а воспоминаніе о великой въ Женахъ и о воспитаніи въ семъ мст Августйшаго Внука Ея, пріосненіе сего храма наукъ Его покровительствомъ воскрыляетъ младые таланты къ пріобртенію славы истинныхъ сыновъ Отечества и врныхъ служителей Престола Монаршаго.
‘Такъ, Всемилостивйшій Государь! попеченіемъ Вашего Величества здсь все соединено къ образованію для важнйшихъ государственныхъ должностей. Нтъ счастливе настоящей участи его, нтъ лестне будущаго его назначенія!
‘Но, не мене того, счастливы и мы, избранные къ руководству онаго и воспитанію. Мы чувствуемъ важность правъ и преимуществъ, дарованныхъ Вашимъ Величествомъ сему заведенію и лицамъ, къ нему принадлежащимъ. Чувствуемъ, но чмъ содлаться можемъ достойными оныхъ? Единое избраніе насъ къ подвигу образованія сего юношества не служитъ еще въ томъ порукою. Мы потщимся каждую минуту жизни нашей, вс силы и способности наши принести на пользу сего новаго вертограда, да Ваше Императорское Величество и все отечество возрадуются о плодахъ его.’}. За симъ секретарь конференціи, профессоръ Кашанскій, прочелъ списокъ учебнымъ и гражданскимъ чиновникамъ, опредленнымъ въ Лицей, потомъ списокъ воспитанникамъ, принятымъ въ оное. Каждый изъ чиновниковъ и воспитанниковъ, по наименованіи его, представленъ былъ Государю Императору господиномъ Министромъ. По прочтеніи списковъ, адьюнктъ-профессоръ нравственныхъ наукъ, Кунищынъ, читалъ воспитанникамъ наставленіе о цли и польз ихъ воспитанія. Посл сего Государь Императоръ со своею Императорскою Фамиліею и прочими знаменитыми особами, изволили осматривать вс покои и присутствія своего удостоили обденный столъ воспитанниковъ. Въ это время, именно, когда Ихъ Величества пошли осматривать покои, Государь Цесаревичъ, будучи позади Императорской Фамиліи, и неся на одной рук шаль Великой Княжны Анны Павловны, другою, взявъ меня подъ руку, удостоилъ счастія идти со мною. Я уже сказалъ, что старики живутъ въ воспоминаніяхъ, и потому и здсь надюсь заслужить извиненіе въ приведеніи части лестнйшаго для меня разговора съ Его Императорскимъ Высочествомъ. Разговоръ сей доказываетъ, сколь пріятно было Ему видть при открытіи Лицея дйствующимъ лицемъ и меня, подчиненнаго Его Высочеству по Совту о военныхъ училищахъ. Взявъ меня подъ руку, Государь Цесаревичъ изволилъ съ особеннымъ удовольствіемъ сказать: ‘ты везд!’ Посл молчаливаго моего на сіе поклона, Онъ изволилъ спросить: ‘Что ты здсь значишь?’ Я отвчалъ, что Министру угодно было, чтобъ я, какъ директоръ департамента, прочелъ Грамату.
‘— А эти профессора откуда?
‘— Вс изъ Педагогическаго Института.
‘— Вс твои?
‘Я опять отвчалъ благодарнымъ поклономъ.
‘— Какъ зовутъ-того, который читалъ разсужденіе?
‘— Куницынъ.
‘— Хорошо читалъ.
‘— Онъ былъ первый студентъ въ Педагогическомъ Институт.
‘— И Мой Талызинъ хорошъ.
‘— И онъ, Ваше Величество, былъ изъ отличныхъ студентовъ.
‘Ученіе въ Лице началось на другой же день. Какъ по поставленію онаго положено черезъ каждые полугода производить воспитанникамъ испытаніе и притомъ сторонними лицами, то Министръ, исполняя сіе правило во всей точности и вообще прилагая о семъ заведеніи особенное попеченіе,— посылалъ меня, не предувдомляя о томъ воспитанниковъ, для произведенія испытаній, я бралъ обыкновенно съ собою профессоровъ Педагогическаго Института по тмъ наукамъ, кой преподавались въ семъ заведеніи. Сверхъ того, по вол же г. Министра, прізжалъ часто и неожиданно въ Лицей одинъ, и испытывалъ воспитанниковъ, въ чемъ былъ въ состояніи. Это былъ для меня вовсе сторонній трудъ, но я не только не скучалъ имъ, а еще занимался съ особенною охотою, имя въ виду хотя малую пользу воспитанниковъ. Но къ чему ведутъ сіи воспоминанія, доказывающія одинъ только эгоизмъ?’
Нтъ! упрекнуть въ эгоизм такого человка гршно и неблагородно, того, который такъ трудился, любилъ и цнилъ выше всего въ жизни просвщеніе, не щадилъ силъ и, при открытіи Лицея, сказалъ: ‘сколько убжденій въ превосходств успховъ сего учрежденія!’, и, какъ бы въ оправданіе этихъ словъ, Лицей далъ намъ Пушкина, красу и славу нашей національной гордости! Кром того, нельзя не порадоваться, что вышеприведенныя строки уцлли, потому что Мартыновъ никогда никому не сообщалъ о томъ, что онъ длалъ, поэтому многое изъ его жизни затеряно навсегда, многое не можетъ войти въ біографію за неимніемъ подтвердительныхъ фактовъ. Одинъ изъ прежнихъ свидтелей, коротко знавшій Мартынова, съ умиленіемъ сказалъ: ‘Каждый день былъ подвигомъ для этого человка, и то, что онъ длалъ, мы узнавали черезъ другихъ и по случаю, черезъ годъ, черезъ три, а большая часть стала извстна только посл его смерти’. Убдиться въ справедливости сказаннаго мы еще будемъ имть случай.
Посл открытія Царскосельскаго Лицея, для котораго, какъ мы видли, Мартыновъ, по порученію министра графа А. K. Разумовскаго, написалъ постановленіе, а для торжественнаго дня открытія приготовилъ прекрасную рчь,— Мартыновъ, сверхъ своихъ должностей, былъ употребленъ, въ 1812 и 1813 годахъ, длопроизводителемъ въ Комитет для начертанія правилъ испытанія гражданскихъ чиновниковъ. Правила эти, представленныя Комитету, были приняты безъ всякой перемны, подписаны членами и представлены въ Комитетъ Господъ Министровъ. Августа 25-го 1816 года онъ назначенъ былъ длопроизводителемъ въ Комитетъ для разсмотрнія проэкта Устава Россійской Академіи. Въ этомъ же году онъ былъ пожалованъ кавалеромъ ордена св. Владиміра 3-й степени.
Съ окончаніемъ 1816 года блистательная служба Мартынова кончилась. Посл своей неутомимой и ретивой дятельности, онъ началъ чувствовать расположеніе къ занятіямъ боле мирнымъ, къ кабинетно-ученымъ. Разстроенное здоровье, семейныя заботы и нкоторыя частныя огорченія заставили его искать отдыха и уединенія, гд бы онъ, по мр силъ, приносилъ пользу другимъ.
Въ начал 1817 года онъ уволенъ изъ Педагогическаго Института, съ оставленіемъ при немъ жалованья, какое онъ оттуда получалъ. Того же года, февраля 17, онъ былъ уволенъ отъ должности директора Департамента Народнаго Просвщенія и правителя длъ главнаго Правленія Училищъ, съ Высочайшимъ повелніемъ быть ему членомъ этого правленія и съ оставленіемъ при немъ жалованья директора, правителя длъ главнаго Правленія Училищъ, казенной квартиры, дровъ и свчъ. Онъ простился съ прежними своими занятіями, съ своими подчиненными, любовью которыхъ гордился, и говорилъ, что онъ хочетъ одного: оставить по себ добрую память между сослуживцами.
Мартыновъ еще разъ имлъ случай убдиться, какъ пріятно оставить по себ добрую память между тми, съ которыми проводишь жизнь и которыхъ образованіе ввряется нашему попеченію. Нкоторые изъ признательныхъ учениковъ его, питомцы любимаго имъ Педагогическаго Института, окружили его на улиц и выразили искреннюю признательность своему удаляющемуся покровителю и наставнику. Разстроганый Мартыновъ поспшилъ уйти отъ нихъ и, прійдя домой, вспомнилъ въ кружку своего семейства и друзей другое время, когда онъ, бдный студентъ семинаріи, объявилъ своимъ ученикамъ, что онъ оставляетъ ихъ и избираетъ новое поприще, и какъ ученики пришли прощаться съ нимъ и съ плачемъ поднесли ему рчи и стихи на этотъ случай. Первый изъ нихъ по успхамъ, крошечный риторъ, бывшій потомъ хорошимъ проповдникомъ и оберъ-священникомъ, Г. М., выступилъ на середину и тоненькимъ дтскимъ голосомъ продекламировалъ:
Удалился Аполлонъ!
Музы невскія рыдайте,
Втръ унылый, тихо вя,
Разнеси печальный гласъ…. и проч.
— Но какъ я слабъ! сказалъ Мартыновъ, обращаясь къ своимъ друзьямъ: — воспоминая объ этихъ пышныхъ, мало заслуживаемыхъ, но усердныхъ выраженіяхъ, я и теперь не могу говорить объ этомъ равнодушно!
И, дйствительно, Мартыновъ зарыдалъ, какъ ребенокъ. Кстати замтимъ здсь: онъ отличался страшной чувствительностью, но точно стыдился этого прекраснаго чувства, называлъ себя плаксой и терпть не могъ, если кто либо напоминалъ ему о нжности его сердца: изъ-за одного этого можно было лишиться навсегда его хорошаго расположенія. Друзья его, въ числ которыхъ были профессоры Зембницкій и Теряевъ, зная, что онъ не любилъ распространяться о самомъ себ, никогда не касались этого щекотливаго пункта.
Итакъ, Мартыновъ распростился съ прежней своей жизнью и приготовлялся къ другой жизни, къ дламъ другаго рода. Но что о немъ, въ свое время, толковали, говорили и писали, когда онъ былъ директоромъ въ Министерств Народнаго Просвщенія, это доказываетъ слдующій, одинъ изъ многихъ, подобныхъ этому случаевъ.
До вторженія Наполеона въ Россію, вся Европа занималась и интересовалась государствомъ, которое одно, среди общихъ политическихъ потрясеній, покойно занималось своимъ внутреннимъ, великимъ преобразованіемъ, учреждало новые университеты, лицеи, институты, преобразовывало гимназіи и училища, учреждало министерства, имло своихъ славныхъ государственныхъ мужей, о талантахъ и знаніяхъ которыхъ ходили за границею самые разнорчивые слухи. Въ ту пору всякая печатная нелпость, всякая маленькая брошюрка, касающаяся Россіи, интересовали иностранцевъ. Поэтому нкто г. Миллеръ, профессоръ одного нмецкаго университета, служившій прежде въ Петербург учителемъ нмецкаго языка, пустилъ одно изъ тхъ сочиненій, какія тогда были въ ходу, и описалъ всхъ тогдашнихъ министровъ, директоровъ и другихъ начальниковъ. Мартыновъ узналъ объ этомъ сочиненіи отъ дйств. ст. сов. Алек. Ив. Тургенева, который, прійдя къ нему, спросилъ, читалъ ли онъ и не знаетъ ли лично Миллера?
— Нтъ, отвчалъ ему спокойно Мартыновъ: — ни о сочиненіи, ни объ автор ничего не слышалъ. Да въ чемъ же дло?
— Дло въ томъ, отвчалъ Тургеневъ: — что этотъ Миллеръ почти обо всхъ отзывается худо,— одного тебя хвалитъ !
Эти слова нимало не польстили самолюбію Мартынова, который, доставъ книгу и прочитавъ въ ней похвалы себ, съ негодованіемъ воскликнулъ:
— Преувеличеніе самое невжественное! По немъ можно судить о справедливости прочаго, что сказано о другихъ!

ГЛАВА III.

Занятія ботаникою.— Сочиненія Мартынова по этой части.— Мысль объ изданіи ‘Греческихъ Классиковъ’. — Письма Евгенія, митрополита кіевскаго, по этому поводу. — Печатаніе ‘Классиковъ’. — Равнодушіе переводчика къ отсутствію подписчиковъ. — Одобреніе графа Ник. Пет. Румянцова.— Злополучная судьба ‘Классиковъ’, наводненіе и потеря всего состоянія. — Ходатайство Сперанскаго. — Наемная квартира и признательность бывшихъ учениковъ. — Письмо отъ Сперанскаго и графа Аракчеева. — Вознагражденіе, полученное отъ правительства.

Уволясь отъ прежнихъ своихъ должностей, Mapтыновъ имлъ много свободнаго времени и не замедлилъ имъ воспользоваться. Въ первый же годъ посл своего увольненія, въ 1817, онъ подалъ мысль учредить въ Петербург Минералогическое Общество. Составивъ, вмст съ коллежскимъ совтникомъ Панснеромъ и барономъ Фитингофомъ, постановленіе для предполагаемаго Общества, онъ представилъ его министру просвщенія, который и исходатайствовалъ Высочайшее утвержденіе этому 06ществу.
Купивъ, на Васильевскомъ Острову, на часть денегъ, полученныхъ съ пожалованной ему на двнадцатилтній срокъ аренды, деревянный домикъ объ одномъ этаж, съ садомъ и оранжереями, Мартыновъ посвятилъ себя садоводству и ботаник. Онъ хлопоталъ боле всего о числ саженъ земли, не обращая никакого вниманія на строенія, съ цлью привести все въ порядокъ и устроить садикъ по своимъ видамъ. Здсь, въ этомъ скромномъ обиталищ, онъ старался, сколько возможно было при его средствахъ, узнать все на дл. Знакомые не узнавали его, съ удивленіемъ видя, что онъ почти не сидлъ въ комнатахъ и, съ заступомъ въ рукахъ, съ лейкою, съ кривымъ ножомъ, бгалъ по саду, окапывалъ деревья, разсуждалъ съ рабочими и торжественно уврялъ, что черезъ нсколько лтъ друзья не узнаютъ его садика.
‘Вотъ увидите — твердилъ онъ имъ — тутъ будутъ бесдки, мостики, прудики, а главное — отличнйшія деревья, цвты, хотя, можетъ быть, съ обильными латинскими надписями, но зато съ не мене обильными плодами.’
Очевидцы намъ разсказывали, что много было забавнаго въ этой фантастической увренности хозяина, который копался и рылся въ земл по нскольку часовъ сряду. Но слова его, впрочемъ, не были фантазіей: дйствительно, впослдствіи, люди совершенно незнакомые прізжали любоваться садикомъ и цвтами нашего ученаго садовода.
Здсь-то, въ этомъ импровизированномъ саду, который, на счастіе хозяина, удался какъ нельзя лучше, Мартыновъ, занимаясь, по порученію Министерства Народнаго Просвщенія, изданіемъ для училищъ, на латинскомъ язык, Персона: ‘Synopsis plantarum Personii (который былъ напечатанъ подъ именемъ: Species plantarum), неожиданно напалъ на другую, боле живую и практическую мысль.
Существовавшіе тогда по ботаник техническіе словари на иностранныхъ языкахъ по большей части устарли, а на русскомъ язык вовсе ихъ не было, поэтому, онъ приступилъ къ составленію ‘Техно-Ботаническаго Словаря’. Для этого онъ выбралъ изъ Персона вс техническіе латинскіе термины, входящіе въ описаніе растеній и служащіе къ означенію ихъ породъ, подробно объяснилъ и перевелъ ихъ на русскій языкъ. При пособіи Россійской Академіи, онъ издалъ свой трудъ 1820 г. Этотъ ‘Техно-Ботаническій Словарь’ былъ ключемъ не только для желающихъ читать Персона, но и для другихъ извстныхъ тогда ботаническихъ системъ и сочиненій. Въ это же время онъ задумалъ издать словарь растеній, который содержалъ бы въ себ вс роды, подъ-роды, виды растеній, съ означеніемъ ихъ классовъ, отечества, краски цвтовъ, продолженія жизни, и, увлекшись своимъ трудомъ, онъ довелъ вчерн этотъ словарь до половины, т. е. до буквы L. Но затрудненія, какія онъ встрчалъ на каждомъ шагу при перевод родовыхъ названій на русскій языкъ, латинскія и греческія наименованія растеній, переведенныя различнымъ образомъ у различныхъ ботаниковъ нашихъ — самыхъ извстныхъ и лучшихъ въ тогдашнее время — Севергина, Соболевскаго, Амбодика, Двигубскаго, введеніе, наконецъ, молодыми иностранными ботаниками новыхъ терминовъ по этой наук, вчно развивающейся и животрепещущей, какъ и самая органическая жизнь, все, взятое вмст, принудило Мартынова остановиться на половин труда своей огромной работы. Но, какъ бы въ вознагражденіе потеряннаго времени, онъ, впослдствіи, составилъ и напечаталъ другой ‘Словарь родовыхъ именъ растеній’ (Спб., 1826 г.), по показаніямъ Штейделя и Персона.
Въ означенномъ словар онъ перевелъ на русскій языкъ каждое латинское названіе растенія, показалъ, изъ какого языка взято, какъ составлено, отчего названо тмъ или другимъ именемъ, какъ переведено на русскій языкъ и какимъ именно русскимъ ботаникомъ, сколько породъ каждаго растенія извстно по синопсису Персонову и къ какому классу относится. Кром того, при названіяхъ, данныхъ по именамъ ботаниковъ и другихъ ученыхъ и извстныхъ людей, помщены коротенькія свднія о томъ, чмъ они сдлались извстны и когда жили, а при наименованіяхъ, занятыхъ отъ разныхъ городовъ, странъ и проч., означено, гд они находятся. Трудъ этотъ былъ тяжелый и упорный. Имена нкоторыхъ растеній переведены Мартыновымъ съ латинскаго и греческаго очень мтко и оригинально, многія названія сочинены имъ въ первый разъ и до сихъ поръ остались въ наук.
Скудость въ руководствахъ на отечественномъ язык по части ботаники, заставившая Мартынова, въ 1820 г., издать ‘Техно-Ботаническій Словарь’, побудила его, 1821 г., составить сокращенное изложеніе трехъ превосходнйшихъ тогда системъ къ познанію царства прозябаемаго: Турнефорта, Линнея и Жюсье. Книга эта вышла въ свтъ подъ названіемъ: ‘Три Ботаника’. Передъ изложеніемъ каждой системы помщены свднія о жизни ихъ основателя. Въ конц книги помщено начертаніе ботаники, какого у насъ тогда не было и какое могло бы сдлать честь и иностранному ученому.
‘Поле дарованіямъ открыто повсюду — писалъ Мартыновъ, объявляя публик о выход въ свтъ Трехъ Ботаниковъ. — Быть можетъ, и въ нашемъ отечеств таится гд либо талантъ, которому стоитъ только указать путь и подкрпить его вниманіемъ правительства, чтобъ начертаніе приведено было въ исполненіе.’
Вотъ къ чему боле всего стремилась мысль нашего уединившагося ученаго, жертвовавшаго своимъ здоровьемъ, чтобъ только своимъ трудомъ подать руку помощи какому нибудь бдному труженику, заброшенному въ отдаленный уголокъ Россіи, сиротливо блуждающему въ захолустной сфер. Пало ли благотворное смя хоть на одну молодую, жаждущую познаній, душу, были ли полезны ‘Три Ботаника’ и словари хоть одному русскому юнош, не знающему языковъ — неизвстно, но таково, по крайней мр, было желаніе ихъ безкорыстнаго автора.
Окончивъ ботаническія занятія, Мартыновъ приступилъ къ труду, который поражаетъ своею громадностью,— труду, которымъ онъ достойнымъ образомъ заключилъ свою неутомимую дятельность. Мы говоримъ о перевод ‘Греческихъ Классиковъ’, о перевод Эзопа, Каллимаха, Софокла, Гомера, Геродота, Лонгина, Пиндара и Анакреона.
‘Мн казалось — пишетъ Мартыновъ — что я неблагодаренъ буду противъ отечества, если, пріобрвъ въ немъ свднія въ эллинскомъ язык и зная свой основательно, не воздамъ за его обо мн попеченія.’
Мысль эта не давала ему покою, и онъ объявилъ, что приступаетъ къ переводу и изданію ‘Греческихъ Классиковъ’. Друзья Мартынова, зная ограниченное его состояніе, совтовали ему не предпринимать такого огромнаго труда, который, при равнодушіи тогдашней публики, могъ окончательно его раззорить. Но переводчикъ, увлеченный задуманнымъ имъ планомъ, ничего не хотлъ слушать и прибавилъ, что онъ намренъ издать своихъ обожаемыхъ классиковъ, сверхъ русскаго перевода, съ греческимъ текстомъ.
Впрочемъ, желая показать, что онъ не мечтатель (въ чемъ его нердко упрекали), и видя, что денежныя дла его, въ самомъ дл, далеко не блистательны, онъ отправился въ бывшую тогда Россійскую Академію. Взявъ подъ мышку одну изъ трагедій Софокла, только что имъ переведенную, онъ отправился туда и, вроятно, читалъ съ большимъ одушевленіемъ. Дйствительно, Софоклъ понравился (къ сожалнію, мы не знаемъ, какую именно читалъ онъ трагедію), переводъ тоже хвалили и совтовали приступить къ изданію.
Переводчикъ смло приступилъ къ исполненію своей мысли. Но когда вышла программа объ изданіи ‘Греческихъ Классиковъ’, бывшая Россійская Академія подписалась только на восемь экземпляровъ. Въ такихъ обстоятельствахъ, сконфуженный издатель обратился къ Министерству Народнаго Просвщенія, которое было великодушне бывшей Академіи и охотно подписалось на сто экземпляровъ, да кром того подписались вс духовныя училища.
Въ это же время, въ 1822 г., Мартыновъ получилъ письмо отъ Евгенія Болховитинова, митрополита кіевскаго, извстнаго въ русской литератур по своимъ словарямъ и многимъ ученымъ статьямъ, разбросаннымъ въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ прежняго времени.
‘Намреніе ваше — пишетъ Евгеній въ первомъ своемъ письм — издавать греческихъ писателей весьма полезно. Я покорно прошу включить и меня въ число подписчиковъ на подлинникъ съ переводомъ вашимъ. Дай Богъ, чтобъ вы успли созвать достаточное число охотниковъ. Греческихъ писателей у насъ вс давно уже научились величать, но рдкіе научились читать. Въ чужихъ краяхъ, по крайней мр, есть охотники собирать и такія книги, коихъ они не читаютъ, а мы не можемъ похвалиться и такими любителями древнихъ.’ {Письмо это, также письма и отъ другихъ лицъ, которыя мы будемъ здсь приводить, въ подлинник находятся у К. И. М — ва.}
Надобно знать, что митрополитъ Евгеній не былъ лично знакомъ съ Мартыновымъ, что ясно видно изъ того же письма, съ котораго мы привели выписку. Поэтому слова такого извстнаго и почтеннаго мужа, наблюдавшаго и знавшаго Россію лучше многихъ тогдашнихъ свтскихъ писателей,— слова на счетъ отсутствія у насъ людей, любящихъ чтеніе, должны были грустно подйствовать на бднаго переводчика. Вроятно, подъ вліяніемъ этого письма, онъ и написалъ прибавочное объявленіе объ изданіи ‘Греческихъ Классиковъ’, которымъ думалъ подйствовать на самолюбіе своихъ современниковъ, расшевелить ихъ равнодушіе, пристыдить облнившихся людей, тупо и равнодушно взирающихъ на все окружающее ихъ. При этомъ, само собою разумется, изъ пылкой души его вырвалось нсколько горькихъ упрековъ тогдашнему читателю. Напечатавъ это объявленіе въ отдльныхъ листкахъ, онъ разослалъ его, куда слдуетъ, и одинъ экземпляръ отправилъ къ митрополиту Евгенію, отъ котораго получилъ слдующій отвтъ: {Списано съ правописаніемъ сочинителя.}

‘Милостивый Государь
Иванъ Ивановичъ!

‘При почтенномъ письм вашего Превосходительства отъ 26 Октября получилъ я прибавочное объявленіе объ изданіи Греческихъ Классиковъ. Жалю, что предчувствіе мое о нечувствительности нашихъ соотчичей къ изданію сему оправдывается. Но можетъ быть тронутся вашимъ упрекомъ. Подписныя деньги я съ своей стороны пришлю по назначенію вашему въ начал слдующаго года. Мн кажется, естьлибы вы начали съ Прозаиковъ, и именно съ Геродота, повствующаго много и о нашихъ краяхъ, то больше отозвалося бы подпищиковъ. О Стихотворцахъ же Греческихъ обыкновенно думаютъ, что буквальные переводы ихъ карикатурны, а вольные неврны. Впрочемъ да будетъ во всемъ воля ваша. Съ моей стороны, призывая благословеніе Божіе на труды ваши, честь имю и проч. Кіевъ, 26 Нояб., 1822 г.’
Дйствительно, съ однимъ только этимъ благословеніемъ, Мартыновъ приступилъ къ своему изданію, потому что число подписчиковъ было самое незначительное. Искренностью и сердечнымъ поощреніемъ отзываются письма Евгенія, который одинъ поддерживалъ его морально, говорилъ, что труды его оцнятъ потомки, ‘есть ли — прибавляетъ онъ — будутъ внимательне насъ къ древнимъ образцамъ, то воздадутъ вамъ честь больше нашихъ современниковъ’. Сочувствуя этому изданію и желая, чтобъ оно побольше разошлось въ публик, митрополитъ Евгеній настаивалъ, чтобъ Мартыновъ началъ съ исторіи Геродота, но переводчикъ ужь не хотлъ перемнять разъ имъ принятаго и объявленнаго плана. ‘Да будетъ воля ваша въ порядк изданія Греческихъ Классиковъ — пишетъ по этому случаю Евгеній — предлагалъ вамъ Геродота потому, что въ семъ отц Исторіи самыя древнйшія свднія и о нашихъ Русскихъ краяхъ. Въ проздъ мой къ Кіеву, бывши у Канцлера въ Гомел, я видлъ у него въ листахъ французскую недопечатанную еще въ Париж книгу (не припомню автора) {Авторъ, котораго архипастырь не припомнилъ, пишучи къ Мартынову, извстный французскій эллинистъ Гель (Geil).}, заключающую въ себ прелюбопытныя толкованія на Геродотово повствованіе о сверныхъ краяхъ. Авторъ весьма хорошо доказываетъ, что Геродотъ самымъ врнйшимъ образомъ описалъ сіи краи, поправляетъ Ив. Потоцкаго и другихъ нашихъ писцовъ, заимствовавшихъ изъ Геродота сверныя повствованія, но не понявшихъ его текста. Съ такими-то примчаніями надобно быть и на Русскомъ язык Геродоту, Нартова Нмецкій Геродотъ ни куда не годится.’
Впрочемъ, перемнять планъ изданія классиковъ было уже поздно: объявленія разосланы, даже явилось десятка три подписчиковъ, которые очень интересовались знать о скорости выхода общанныхъ книжекъ. Видно, русскій подписчикъ, съ первыхъ временъ существованія русской журналистики, отличался недоврчивостью и всегдашнимъ желаніемъ видть лицомъ покупаемый товаръ. Длать было нечего, можетъ быть, и выгодне было бы начать съ Геродота, какъ совтовалъ Евгеній, который писалъ: ‘Иродота желалъ бы я видть скоре даже Одиссеи, ибо сія только забавна, а та наставительна’. Но переводчикъ, повторяемъ, держался уже своего плана и былъ совершенно равнодушенъ къ отсутствію подписчиковъ, полагая, что они со временемъ увеличатся. Справедливость требуетъ замтить, что, кром митрополита Евгенія, ободрявшаго Мартынова во время тяжкаго его труда, нашъ знаменитый русскій меценатъ, графъ Николай Петровичъ Румянцовъ, извстный своей любовью къ просвщенію и наукамъ, издавшій такое множество книгъ на собственномъ иждивеніи, также поощрялъ Мартынова своимъ вниманіемъ, писалъ къ нему изъ Гомеля и лично бесдовалъ во время своего пребыванія въ здшней столиц. Бывшій государственный канцлеръ хотлъ было издать на свой счетъ переводъ геродотовой исторіи, но нашъ переводчикъ съ гордостью отозвался, что онъ уже печатается по подписк въ числ другихъ классиковъ. Вслдствіе этого, графъ Румянцовъ ограничился только предложеніемъ приложить къ переводу Мартынова географическія карты французскаго издателя геродотовой исторіи, Геля, хотлъ выгравировать въ Лондон, съ русскимъ переводомъ географическихъ названій, на свой счетъ. Мартыновъ съ радостью согласился на предложеніе благороднаго мецената, но тутъ же замтилъ государственному канцлеру, что барыши, какіе онъ получитъ отъ изданія Геродота, должны быть раздлены пополамъ. Графъ разсмялся до слезъ и въ восторг расцаловалъ Мартынова.
— Разумется, разумется, барыши пополамъ, сказалъ онъ съ важностью, чтобъ не обидть простосердечнаго переводчика.
Къ несчастію, вскор послдовавшая затмъ смерть графа Н. П. Румянцова остановила исполненіе этого прекраснаго намренія. Мартыновъ принужденъ былъ выгравировать на свой счетъ одну только общую карту геродотовой географіи, заимствованную имъ изъ атласа Мальтъ-Брюнова.
Итакъ, нашъ переводчикъ приступилъ къ своему изданію, но уже нсколько сокрушенный скудною подпискою. Волонтеровъ на его изданіе набралось мало.
Изданіе классиковъ, по плану его, было расположено и впослдствіи издано въ слдующемъ порядк: 1) Басни Эзопа (ч. I), 2) Гимны Каллимаха (ч. II), 3) Трагедіи Софокла: Эдипъ-Царь (ч. III), Эдипъ въ Колон (ч. IV), Анигона (ч. V). Трахиніянки (ч. VI), Аяксъ Неистовый (ч. VII), Филоктетъ (ч. VIII), Электра (ч. IX), 4) Омирова Иліада (ч. X, XI, XII и XIII), 5) Одиссея, его же (ч. XIV, XV, XVI и XVII), Исторія Иродота (ч. XVIII, XIX, XX, XXI и XXII), 6) О высокомъ, Лонгина (ч. XXIII), 7) Пиндаръ (ч. XXIV и XXV), 8) Анакреонъ (ч. XXVI). Но въ эту огромную программу ‘Греческихъ Классиковъ’, добросовстно выполненную, несмотря на вс трудности и горестныя превратности, постигшія этихъ стариковъ, вошли не вс греческіе классики: оставались еще еокритъ, Плутархъ, Ксенофонтъ и друг. Намревался ли нашъ переводчикъ перевести комедіи Аристофана, эти удивительныя произведенія греческой словесности, боле всего знакомящія съ частною и общественною жизнію грековъ, раскрывающія раны и язвы общества, эти насмшливыя и ядовитыя произведенія, но исполненныя той высокой морали, которая дается только геніямъ, не гоняющимся за нею и, повидимому, вчно смющимся — неизвстно. Знаемъ только, что Мартыновъ обожалъ Аристофана и очень любилъ говорить о его комедіяхъ, придавая имъ глубокое и серьезное значеніе. Мы думаемъ, что трудности языка Аристофанова также не могли устрашить нашего переводчика, знавшаго оттнки даже мстныхъ греческихъ нарчій. Въ большой тетради, сохранившейся вмст съ другими его бумагами, подъ заглавіемъ: ‘Всячина, свое и чужое, словесность’, находятся многія бглыя замтки Мартынова о Сервантес, Шекспир, Петрарк, Аріост, Мольер и о многихъ другихъ. Тутъ же мы находимъ слдующую маленькую замтку объ Аристофан: ‘Дерзость Аристофана, которая не щадитъ никого: ни народа, ни демагоговъ, ни градоначальниковъ, ни философовъ, ни поэтовъ, можетъ изъясниться постановленіемъ аинскимъ: не запрещать никому говорить. Сатира же аристофанова понятна по порч общественныхъ нравовъ. Можно ли было не казнить того, что достойно казненія? Аристофанъ и казнитъ, какъ нкій жрецъ бичуемаго народа. Св. Іоаннъ Златоустъ, краснорчивйшій отецъ церкви, находилъ удовольствіе заниматься Аристофаномъ, безъ вреда для своихъ добродтелей.’ Эти слова слишкомъ достаточно показываютъ, какъ понималъ и врно цнилъ греческаго комика нашъ переводчикъ, тогда какъ современники его, часто люди образованные и просвщенные, вопили противъ неблагопристойности Аристофана.
Слдуя хронологическому порядку, теперь намъ предстоитъ передать ту злополучную судьбу, которой подвергся переводъ ‘Греческихъ Классиковъ’, такъ какъ печальная исторія эта находится въ тсной связи съ жизнію самого переводчика.
Какъ ни было мало число подписчиковъ, но Мартыновъ продолжалъ ревностно заниматься исправленіемъ и изданіемъ классиковъ въ теченіи всего 1823, равно и 1824 года, по ноябрь мсяцъ включительно.
Живя въ своемъ домик на Васильевскомъ острову, онъ велъ жизнь тихую и уединенную, занимался часто въ саду, восхищался своими оранжереями, и кром классиковъ и своихъ цвтовъ, за которыми самъ ухаживалъ, поливалъ ихъ и лелялъ,— онъ въ то время ничмъ другимъ не интересовался. Это мирное, истинно поэтическое настроеніе, съ замтнымъ оттнкомъ невольной грусти, прекрасно высказалось въ слдующемъ его стихотвореніи, нигд ненапечатанномъ, какъ и большая часть его задушевныхъ и лучшихъ произведеній:
‘Съ природой сблизившись, хочу я съ нею жить,
При солнц, при лун, въ дни ясны и туманны,
Съ ней стану искренно, какъ съ другомъ говорить,
Забуду шумный свтъ, мечты его, обманы.
Довольно пожилъ я для призраковъ мірскихъ,
Теперь оставимъ ихъ за крпкой сей оградой,
Въ калитку впустимъ лишь родныхъ, друзей своихъ,
Они остались мн единственной отрадой….
Друзей! Но много ль ихъ? Ревнуя правот,
Къ отечеству горя любовью непритворной,
Враговъ я пріобрлъ, въ сердечной простот.
Кого взлелялъ я и музамъ обручилъ,
Тотъ съ злобой на меня готовъ писать сатиру,
Кому я слабостей довольно въ жизнь простилъ
И наготу прикрылъ, какъ безпомощну, сиру,
Тотъ въ слабостяхъ своихъ меня теперь винитъ!
Прекрасно было все для ирса, благородно,
Все, что ни длалъ я въ дни счастья моего,
Теперь же глупо все, смшно, ни съ чмъ несходно,
Иной и преданъ мн за нсколько услугъ,
Но духа времени и партіи боится,
И навщать меня ему ужь недосугъ:
Иначе милости иль мста онъ лишится.
Забудемъ же здсь все: безсовстныхъ друзей,
Педантовъ дураковъ, безграмотныхъ ученыхъ,
Нравоучительныхъ, безжалостныхъ вралей
И покровителей наукъ, искусствъ мудреныхъ.
Блетъ снгъ везд: потонешь въ немъ въ саду,
Два мсяца валитъ и садъ мои засыпаетъ:
Ужь не потопъ ли онъ, или ину бду
Разстаяньемъ своимъ весною общаетъ?
Деревья голыя, покрыты льдомъ пруды,
Чечотки, снигири, сороки и вороны
Не заманятъ собой на тяжкіе труды.
Природой данныя мн ль одолть препоны?
Для таковыхъ трудовъ дождемся лучшихъ дней.
Межь тмъ, средь снжныхъ стнъ дорожками кривыми,
Съ отравою для крысъ, незваныхъ сихъ гостей,
Со спрыскомъ, съ лейкою и съ чувствами простыми,
Въ теплицахъ стану я природу посщать.
О, какъ и въ сихъ мстахъ обильна чудесами
Сія вселенная — Богосозданна мать!
Хоть держится она искусства здсь руками,
Но мудрость, власть Творца гласитъ и тутъ она.
Какая красота! О, нтъ, тотъ не живетъ,
Безчувственъ тотъ, кого природа не прельщаетъ!’
Дале слдуетъ самое подробное описаніе всхъ цвтовъ, находящихся въ его теплиц. Онъ съ любовью относится къ гвоздик, къ златолисту, къ жасмину и т. д. Въ выноскахъ каждый изъ цвтковъ означенъ по латин, съ ботаническими замчаніями. Но не суждено было скромному любителю и знатоку цвтовъ дождаться лучшихъ дней, о которыхъ онъ упоминаетъ, не суждено ему было видть свои милые цвты въ полной крас и свжести, при теплыхъ лучахъ весенняго солнца…. Надъ нимъ и его семействомъ обрушилось то несчастіе, которое тысячи людей оставило безъ крова, безъ имущества, безъ средствъ. Мы говоримъ о страшномъ наводненіи, бывшемъ въ Петербург 7 ноября 1824 г.
Это наводненіе, вдохновившее Пушкина, такъ врно и поэтически сказавшаго:
‘Нева вздувалась и ревла,
Котломъ клокоча и клубясь —
И вдругъ, какъ зврь, остервенясь,
На городъ кинулась….’
это наводненіе, поглотившее все имущество нашего переводчика, подробно описано имъ въ письмахъ къ другу его П. А. Словцову {Петръ Андреевичъ Словцовъ извстенъ былъ въ кругу прежнихъ литераторовъ своими стихотвореніями: ‘Къ Сибири’ и ‘Китайцамъ въ Петербург’. Кром того, онъ издалъ два похвальныя слова: ‘Царю Іоанну Васильевичу’ и ‘Пожарскому’.}, которому онъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Ужасовъ же и страданій общихъ никакое перо описать не можетъ. Изображеніе бдствій каждаго семейства могло бы составить особую драму или трагедію — одного, главнаго содержанія, но съ разнообразнйшими отличіями.’
Благодаря письмамъ къ г. Словцову, черновые списки которыхъ сохранились въ бумагахъ Мартынова, мы можемъ разсказать, въ какой степени коснулось общее бдствіе нашего переводчика.
Вода начала прибывать въ восемь часовъ утра, но, привыкнувъ къ подобнымъ явленіямъ, Мартыновъ спокойно сидлъ въ своемъ кабинет и переводилъ пятую книгу Геродота. Историка этого онъ переводилъ съ изданія Швейшейзера, которое досталъ отъ Мих. Мих. Сперанскаго. Сперанскій, впрочемъ, далъ ему съ условіемъ, чтобъ онъ, по окончаніи перевода, возвратилъ ему эту книгу.
Вода увеличивалась. Но Мартыновъ по прежнему не обращалъ на нее вниманія, весь углубясь въ Геродота. Вскор, однакожь, равнодушіе его поколебалось. Онъ замтилъ воду, уже разлившуюся въ одиннадцатой линіи, у стнъ своего дома, и пробиравшуюся къ нему на дворъ. Гостью эту онъ видлъ два года тому назадъ и думалъ, что она погоститъ да и уйдетъ себ, безъ дальнйшаго безпокойства и вреда хозяину. Но вода все прибывала. Мартыновъ встревожился, собралъ вокругъ себя свое семейство и, къ крайнему огорченію своему, узналъ, что одинъ изъ его сыновей ушелъ изъ дому и не возвращался. Два инвалида, бывшіе въ услуженіи Мартынова, поймавъ плывшую лодку и побуждаемые частію человколюбіемъ, частію корыстолюбіемъ, пустились перевозить на ней людей, застигнутыхъ на дорог водою. Мартыновъ кричалъ имъ изъ форточки, чтобъ они не смли брать денегъ. Въ числ застигнутыхъ водою былъ и сынъ его, котораго инвалиды, занятые новымъ своимъ ремесломъ, не захватили, и онъ, спасаясь по мостикамъ, кой-какъ и съ большимъ трудомъ добрелъ до квартиры своихъ знакомыхъ, жившихъ неподалеку отъ дома его отца, гд и оставался въ все время наводненія. Увидвъ сына здороваго и невредимаго, семейство успокоилось.
Скоро вс должны были перебраться наверхъ, въ мезонинъ, потому что вода начала проступать сквозь полъ, разлилась по кухн, гостиной и кабинету. Оставивъ въ мезонин свою жену съ плачущею свитою, Мартыновъ побжалъ въ кабинетъ, чтобъ захватить что можно: взялъ Геродота, переводъ двухъ ненапечатанныхъ еще трагедій Софокла, шесть послднихъ псней ‘Иліады’ и лексиконъ Гедериковъ, который онъ обыкновенно называлъ своимъ кормильцемъ. Но первымъ его дломъ было схватить изданіе, принадлежавшее Сперанскому. Въ этомъ онъ усплъ, но каковъ былъ его ужасъ, когда, спустясь еще разъ внизъ, онъ увидлъ, что комоды, столы, стулья, клавикорды, диваны и все, что по физическимъ законамъ плавать можетъ, поплыло. Вс печи размыло, иныя обрушились. Библіотека, которую онъ собиралъ боле тридцати лтъ, составленная большею частью изъ рдкихъ, дорогихъ и необходимыхъ для него книгъ, вся была затоплена. Мартыновъ пишетъ П. А. Словцову, что онъ плакалъ, какъ ребенокъ, видя, какъ его любимые авторы, латинскіе, греческіе и другіе, дорогіе фоліанты, скомканные празмытые, преспокойно уплывали себ черезъ окно, давно разбитое, на улицу. Тмъ боле его это тревожило, что въ числ книгъ были и чужія, нсколько изданій, принадлежавшихъ Сперанскому.
‘Глобусы мои — пишетъ онъ — большіе и малые, опрокинутые внизъ, служили эмблемою преставленія свта, оттиски и слпки медалей, картины, географическія карты и другіе чертежи,— словомъ, все тлнное и сокрушимое — приближено къ истлнію или сокрушено.’
‘Уже прошло гораздо боле двухъ часовъ, прошло за три — продолжаетъ онъ — но вода все прибываетъ, казалось, втеръ свиститъ и свирпствуетъ еще сильне, волны, на очищенныхъ ими отъ заборовъ и всякаго лсу огородахъ, вздымаются, какъ на мор, брызги воды отрываются отъ валовъ, сердитыхъ и блыхъ, и часто пошатывается нашъ мезонинъ, и сердце замираеть. Безъ сомннія, сорвало бы нашъ мезонинъ и насъ унесло бы, если бы съ той стороны, откуда дулъ втеръ, не было довольно высокаго сарая. Вдругъ затрещали въ зал и въ другихъ комнатахъ стекла, я вотъ мимо моего дома несетъ сорванный парникъ, сарай, хлвъ или домикъ, съ живыми или съ мертвыми, придавленными людьми или животными, тамъ плывутъ на бревнахъ, взлзаютъ на попадающіяся на дорог деревья. Между тмъ, какъ на поверхности воды представляется таковое зрлище, въ воздух страшный исполинъ собираетъ свои побды: съ домовъ срываетъ желзные листы, свертываетъ ихъ и несетъ по воздушному пространству, срываетъ цлыя крыши и бросаетъ ихъ въ пучину. Таковые виды представлялись съ горизонта моего мезонина, но въ моемъ ли положеніи было заниматься ими, чтобъ описать сколько нибудь связне?’
При этомъ онъ разсказываетъ, какъ одинъ работникъ, сидя верхомъ на лошади и держась за ея уши, горько обливался слезами и прямо приплылъ къ нимъ въ домъ.
‘Себя-то мн не жаль — говорилъ онъ, когда ввели его наверхъ — а что подумаетъ хозяинъ, коли лошадь не сбережена.’
Вода, по свидтельству Мартынова, была около его дома выше сажени. Прислуга его, жившая во флигел, разломала потолокъ и взлзла на чердакъ, потому что вода была до самаго потолка и пробиралась уже на чердакъ. Инвалиды, съ такою жадностью бросившіеся сначала перевозить, тоже взобрались туда и, горько раскаяваясь въ своемъ беззаконіи, приготовлялись къ смерти. Одна женщина, лишась пріюта, бжитъ по вод, выбирая для этого высокія мста, съ малолтнею, едва начавшею лепетать дочерью, но вода быстро прибываетъ…. мать уже не находитъ возможности къ спасенію жизни дочери, о своей уже не думаетъ, вдругъ видитъ позади себя солдата, плывущаго на бревн, и бросаетъ къ нему черезъ голову свое дтище. Солдатъ подхватываетъ дитя, а бдная мать, въ глазахъ его, погружается въ воду и утопаетъ. Вообще, страшныя и ужасающія картины представлялись Мартынову съ его ковчега, какъ онъ называетъ спасительный свой мезонинъ, дрожавшій всмъ корпусомъ и ежеминутно угрожавшій сорваться съ своего основанія. Здсь человкъ спасаетъ свою жизнь, плывучи въ чан, такъ — ухватясь за гвоздь плывущаго домика, на разрушенной крыш котораго сидитъ или кошка, или собака, съ боязнью взирающая на свое плаваніе. Сосдъ Мартынова спасся съ своею женою на большой двери, сорванной бурею: трепещущій мужъ держалъ въ рукахъ курицу, а жена — собачку. Они, какъ посл сами разсказывали, прощались другъ съ другомъ и приготовлялись къ смерти. Другая оторванная дверь служила подпорою голов лошади.
‘Много могъ бы я вамъ передать событій для вашего любопытства, сибирякъ счастливый — пишетъ онъ своему пріятелю — но надобно поберечь вашу чувствительность: вс они не забавнаго содержанія. Даже и сигъ, заплывшій въ подвалъ Императорской Публичной Библіотеки, не можетъ потшить при общемъ бдствіи. Такъ, армянскій священникъ на армянскомъ кладбищ привязалъ себя въ церкви къ стн веревкою, дабы, въ случа, если онъ утонетъ (ибо уголъ церкви былъ разрушенъ и она наполнилась водою), то, по крайней мр, не унесло бы его трупа безъ всти, такъ какъ это и дйствительно съ другими случилось. Къ одному англичанину принесло водою гробъ изъ земли даже вырытый, его пріятеля, котораго онъ похоронилъ за два дня до наводненія. Еще. недавно была отъ полиціи повстка: кто изъ обывателей нашелъ гробъ съ непогребеннымъ еще покойникомъ, унесеннымъ со Смоленскаго кладбища, и кто представитъ его тому дано будетъ 500 рублей. Дале къ обывателю Выборгской Стороны принесло водою въ пустомъ сахарномъ ящик груднаго младенца. Въ первое утро посл наводненія, услышали подъ окошкомъ дтскій крикъ, идутъ къ мсту, гд слышенъ крикъ, и находятъ дитя! — оно улыбается. Хозяинъ дома принимаетъ на себя воспитаніе онаго.’
— Сколько было трогательнаго и вмст съ тмъ такого, что достойно памяти человчества! какія противоположности самой чистой добродтели и грубой безнравственности! Посмотрите, напримръ, на этого удивительнаго человка, чиновника Иванова который, будучи самъ раззоренъ наводненіемъ объявилъ, что онъ собираетъ всхъ утопшихъ, одваетъ ихъ пристойнымъ образомъ, покупаетъ для нихъ гробы и хоронитъ ихъ на свой счетъ. Онъ похоронилъ такимъ образомъ до трехсотъ человкъ, и въ дом своемъ, въ которомъ было прежде училищ, далъ убжище оставшимся посл наводненія и безъ всякаго пріюта. Этотъ благородный чиновникъ издержалъ все свое имущество и, израсходовавъ деньги до послдней копйки, очень спокойно сказалъ: ‘Теперь пора подумать и о себ.’ Безъ малйшихъ средствъ, онъ пустился отыскивать себ пропитаніе, увряя, что ему посчастливится и что онъ не умретъ съ голоду. Мартыновъ зналъ лично покойнаго отца этого чиновника, дйствительнаго статскаго совтника Иванова, ‘но отецъ — прибавляетъ онъ — давно уже умеръ, по немъ остался сей достойный преемникъ его добродтели.’ Съ другой стороны, тамъ, гд иные плакали, другіе радовались, одни раззорялись, другіе пользовались ихъ раззореніемъ. Такъ, напримръ, на другой день посл наводненія, Мартынову попадались солдаты, мужики и женщины съ полными ведрами какой-то жидкости.
— Что это? спросилъ онъ.
— Патока, отвчали.
— Откуда?
— А вотъ на бирж размыло сахарный песокъ — ужь какое раздолье !
И, дйствительно, Мартыновъ посмотрлъ на показанное мсто и увидлъ множество людей, съ ведрами и другою посудою, собирающихъ патоку у забора, гд навалены были горы сахарнаго песку, и весело болтающихъ о томъ, кто сколько поймалъ утопшихъ. Этого мало: едва успла сойти вода, какъ начались грабежи, такъ какъ правительство не успло еще взять своихъ мръ противъ этихъ претендентовъ на чужую собственность. Мартыновъ, въ первое же утро посл наводненія, засталъ у себя одного такого добраго человка, съ дубинкою, собиравшаго что ему угодно.
— Что ты длаешь? спросилъ онъ его съ негодованіемъ.
— Ищу вчерашняго дня! мрачно возразилъ онъ, укладывая чужое добро въ большой мшокъ.
‘И, вроятно бы — пишетъ Мартыновъ — поподчивалъ меня своею изрядною хворостиной, какою Крылова мужикъ гонитъ гусей, если бы тогда было потемне.’ Но, съ другой стороны, полюбуйтесь этими благатворительными купцами, которые, наполнивъ корзинки деньгами, помогаютъ пострадавшимъ не копйками и не рублями, а цлыми сотнями рублей. Одинъ мужикъ, съ опасностію для своей жизни, спасъ четырнадцать душъ впродолженіи нсколькихъ часовъ. Нкто Соколовъ, секретарь Россійской Академіи, жившій въ верхнемъ этаж, спасъ пятнадцать человкъ погибающихъ, подавая имъ веревки, и никому не разсказывалъ о своемъ подвиг.
Покойный Императоръ Александръ I изыскивалъ вс способы, чтобы облегчить и утшить несчастныхъ, пострадавшихъ отъ этой страшной катастрофы. Мартыновъ, въ одномъ изъ своихъ писемъ къ г-ну Словцову, пишетъ слдующее: ‘Почтенный врачъ и давній пріятель мой В. М. Крест. разсказывалъ мн, что на Чугунномъ Завод ужасы опустошенія, причиненнаго наводненіемъ 7 ноября, превосходили ужасы Галерной Гавани, что онъ видлъ, какъ Государь открывалъ трупы семействъ, потонувшихъ на семъ завод, какими потоками слезъ орошался Ангелъ нашъ, при вопл и рыданіи окружавшихъ его несчастливцевъ, пережившихъ наводненіе, какъ онъ утшалъ ихъ — самъ неутшный. В. М. разсказывалъ, что сіе зрлище было тмъ трогательне, что трупы не походили на обыкновенныхъ утопленниковъ, и были какъ живые, особливо на щекахъ двочекъ, казалось, игралъ еще румянецъ…. Онъ разсказывалъ также, что какой-то, недавно пріхавшій живописецъ, срисовалъ сей ужаснйшій видъ. Можетъ ли поэтическій, живопишущій геній не воспламениться при таковыхъ позорищахъ, а потому можетъ ли произвесть посредственное твореніе? Вамъ боле, нежели многимъ изъ нашихъ стихосшивателей, извстно дйствіе краснорчивой природы на творческое дарованіе. Въ ограниченномъ, худо устроенномъ, самое счастливое броженіе крови производитъ странныя химеры, но зеркало генія врно ему, изобиліе теплоты въ силахъ его, жаръ воображенія не устраняютъ его отъ истины… Но извините, любезный П. А., за это невольное разсужденіе.
Наводненіе совершенно раззорило Мартынова: два флигеля, примыкавшіе къ его дому, оранжереи, теплица и садъ уничтожены, о мебеляхъ и разныхъ хозяйственныхъ принадлежностяхъ и говорить не чего. Истребленіе сада и богатой библіотеки боле всего его сокрушало. ‘Любя, какъ вамъ извстно — пишетъ онъ къ тому же лицу. съ самыхъ молодыхъ лтъ природу и сдлавшись въ состояніи пріобрсть такое мсто, въ коемъ могъ бы ближе познавать ея таинства, я купилъ мсто, устроилъ оное по своимъ видамъ и десять лтъ поврялъ въ немъ умозрительныя свои познанія въ Ботаник и Садоводств наблюденіями практическими. Нтъ почти ни одного растенія въ оранжереяхъ, которое бы не самъ я взростилъ, или черенками, или посадкою корешковъ и луковицъ, или сменами. На открытомъ воздух также большая часть ихъ существованіемъ своимъ обязана моимъ собственнымъ рукамъ и работамъ. Въ семъ-то саду составилъ я ‘Техно-Ботаническій Словарь’, тутъ же выбралъ изъ иностранныхъ писателей три славнйшія ботаническія системы: Турнефортову, Линнееву и Жюсье и издалъ подъ заглавіемъ: Три Ботаника. Судите же посл всего этого, какъ тяжело лишиться сего заведенія! Флигеля, оранжереи, теплица и мой садикъ нын представляютъ одну картину разрушенія. На расколотыхъ или изломанныхъ фруктовыхъ деревьяхъ висятъ — о, ужасные плоды! — то обрубки лса, то оконныя рамы, то капустныя головы.’
Но, кром этого истребленія, наводненіе затопило все напечатанное въ типографіи департамента просвщенія, и той же участи подверглись и переводы Мартынова, ‘но боле всхъ — пишетъ онъ — выкупался въ невской вод несчастный Гомеръ, и безъ того довольно, кажется, пострадавшій на своемъ вку.’ Вс экземпляры 1-й и 2-й части ‘Иліады’, лежавшіе въ кипахъ, были промочены водою насквозь, такъ что не осталось никакой надежды на просушку ихъ. Третья часть ‘Иліады’, еще не конченная, подверглась той же участи и лежала листами внизъ, скомканная и растрепанная. Книги, вышедшія въ свтъ въ 1823 г., еще до наводненія, какъ-то: Басни Езоповы, Гимны Каллимаха, трагедіи Софокла: Эдипъ-Царь и Эдипь въ Колон, сложенныя въ домик Мартынова, пострадали несравненно боле.
Въ довершеніе несчастія, раззорившагося переводчика печалило еще то обстоятельство, что въ типографіи по необходимости пріостановилось печатаніе, что поставило его въ невозможность исполнить данное публик слово: выдать третью часть ‘Иліады’ къ концу 1824 года. ‘Я вполн постигъ — пишетъ онъ — всю тяжесть долговременнаго своего труда и скоропостижность его истребленія.’
Объявивъ въ періодическихъ листкахъ своимъ подписчикамъ о причин несдержанія общаннаго слова, онъ началъ хлопотать прежде всего объ отысканіи для своего семейства квартиры. По случаю хлопотъ, не имя времени видть Сперанскаго, которому онъ хотлъ передать все лично, Мартыновъ увдомилъ его письмомъ о своемъ несчастіи и извинялся въ томъ, что книги, полученныя отъ него, также пострадали.
‘Но на другой день по отправленіи записки — пишетъ Мартыновъ къ П. А. Словцову — какъ ни слабъ я былъ здоровьемъ, пошелъ къ Сперанскому и засталъ его…. за чмъ бы, вы думали? онъ писалъ подробную записку о горестной моей участи къ графу Аракчееву. Я сказалъ ему, что и я послалъ къ графу просительное письмо объ исходатайствованіи Всемилостивйшаго воззрнія на мое бдственное состояніе. Михаилъ Михаиловичъ сказалъ мн, что о томъ же пишетъ, но какъ мн нужно, между, тмъ, скорое вспоможеніе, то онъ проситъ графа исходатайствовать оное отъ главнаго Комитета, учрежденнаго для вспомоществованія раззореннымъ и для того, спрося меня, подробно ли я въ своей просьб изложилъ убытки свои, и на отвтъ мой, что не совсмъ подробно, совтовалъ мн подать графу Аракчееву подробную опись всему, съ показаніемъ цны потери. Михаилъ Михаиловичъ притомъ сказалъ, что онъ сегодня же будетъ говорить и предсдателю Комитета, князю Куракину. О книгахъ же своихъ просилъ, чтобъ я не безпокоился, прибавивъ, что он ему не нужны. Узнавъ о порч важнйшихъ изъ моихъ книгъ и въ томъ числ и объ Энциклопедіи, онъ тутъ же мн предложилъ свою, и вообще всячески старался утшить меня. При разставаніи со мною, онъ присовокупилъ, чтобы я навдывался у него о ход моего дла какъ можно чаще, а если не застану его по утрамъ, то приходилъ бы прямо къ обду, ибо онъ обдаетъ всегда дома. Столь искреннее, дятельнйшее участіе бывшаго товарища моего по школ чрезвычайно разстрогало меня. И съ кмъ мы можемъ быть откровенне, какъ не съ тми, къ кому приверженность вынесена изъ дома воспитанія въ свтъ, и при всхъ возвышеніяхъ или пониженіяхъ, при всхъ переворотахъ жизни, хранимъ оную свято, подобно якорю, драгоцнному и надежному и въ тихое и бурное время?’
Между хлопотами своими, Мартыновъ усплъ побывать въ разныхъ мстахъ города и посмотрть на общественное несчастіе. Немало удивлялся онъ, отчего не говорятъ ничего журналисты объ этой страшной катастроф, отчего безмолвствують они, ‘хотя сказываютъ — прибавляетъ онъ — что нашъ Измайловъ собираетъ уже матеріалы.’ То, что видлъ лично самъ Мартыновъ, заслуживаетъ, чтобъ упомянуть о немъ хотя въ краткихъ словахъ.
Выйдя изъ своего разрушеннаго дома, въ четверть часа онъ усплъ увидть слдующее: y сосда его, Гофшт., въ подвал плавали дв утопшія женщины, y другаго сосда, Герак., потонуло семь человкъ: ‘одна изъ этихъ жертвъ подноситъ ко лбу своему руку, съ тремя сложенными перстами, чтобъ перекреститься, другая — держитъ въ рук двадцати-пяти рублевую бумажку.’ Въ одномъ полу-разрушенномъ домик онъ услышалъ крикъ женщины, стоящей между оконныхъ косяковъ. Она просила со слезами y проходящихъ подъхать къ дому, окруженному еще водою, на лодк и спасти утопающую ея хозяйку. Мартыновъ и другіе зрители бросились искать лодки: лодки нтъ, онъ кинулся къ будочнику: но будки и будочника какъ ни бывало — ихъ снесло. Они не знали, что длать, но одинъ мужикъ нашелся. ‘Э — сказалъ онъ! — зачвгь ломать голову, вдь наводненіе ужь кончилось’, и при этихъ словахъ бросился въ воду и перенесъ сперва одну, a потомъ другую полуживую женщину. Смльчака бросились вс окружающіе его награждать, но онъ ничего не принялъ, сказавъ: ‘Да моего парнишку тоже спасъ добрый человкъ, — такъ я его благодарствіемъ наградилъ токмо’. На двор одного дома Мартыновъ увидлъ пару мертвыхъ лошадей, запряженныхъ въ дрожки. Ему разсказывали, что он никакъ не хотли итти изъ воды и, борясь со смертью, грызли одна другую, пока об не утонули. Между четвертою и пятою линіями, ему представилось слдующее: боле пятидесяти черкасскихъ быковъ, не могши плаваніемъ спасти себя во время наводненія, выбились изъ силъ и потонули, нкоторые еще въ глазахъ его умирали, другіе жалобнымъ мычаніемъ просили помощи въ обвалившемся сара. На Смоленскомъ пол курилась огромнйшая жертва Посидону-истребителю: тутъ были утопшій скотъ, лошади, свиньи и т. д. Корова, принадлежавшая Мартынову, также попала на мсто всесожженія. Утопшій скотъ боле всего попадался ему на возвратномъ пути, пока онъ, усталый и больной, добрелъ до своей квартиры. Мимо его провезли и пронесли, по одному и по два вмст, по крайней мр человкъ до десяти, все мертвыхъ… По дорог къ нему присталъ какой-то старичекъ, сообщившій, что въ Гавани осталось не боле семидесяти домовъ и что изъ Кронштадта пригнало нсколько кораблей, изъ которыхъ одинъ разломалъ уголъ церкви и остановился на самой паперти.
Чрезвычайно замчательно то обстоятельство, что нашлись люди, которые напередъ предчувствовали общее бдствіе,— одни съ помощью инстинкта, другіе съ помощью примтъ, третьи при пособіи наукъ.
Аптекарь Им. за два дня до наводненія перебрался съ нижняго этажа въ верхній. Пріятели спрашивали, зачмъ онъ это длаетъ, и стали надъ нимъ подшучивать. ‘Я буду смяться, когда вы будете плакать’ услышали отъ него въ отвтъ, больше онъ ничего не сказалъ. Обстоятельства оправдали его слова.
Славный тогдашній физико-механикъ Роспини за нсколько дней до наводненія увидлъ, что барометръ его упалъ такъ низко, какъ никогда не видалъ онъ и не слыхалъ. Это явленіе до того встревожило его, что онъ едва не лишился разсудка.
Одна почтенная дама разсказывала Мартынову, что въ август мсяц 1824 года, прогуливаясь на Петровскомъ Острову, она замтила, что муравьи необыкновенно высоко сдлали свои запасные магазины, именно на верхней перекладин воротъ.
— Что это значитъ? спросила она прогуливавшагося съ нею стараго начальника брантвахты, г. Лебедева.
— Это весьма дурно, сударыня, отвчалъ старикъ: — въ тотъ годъ, когда быть наводненію, муравьи всегда длаютъ гнзда свои на мстахъ возвышенныхъ. Въ ныншнемъ году быть большой вод. Совтую вамъ поселиться какъ можно выше.
Дама вспомнила это предсказаніе въ день самаго наводненія.
Въ одномъ дом, кошка, окотившаяся за нсколько дней до наводненія, перенесла своихъ котятъ, наканун наводненія, именно на ту ступеньку лстницы, до которой вода возвысясь остановилась.
Но, оставивъ все это въ сторон, обратимся къ судьб нашего пострадавшаго переводчика классиковъ.
Вс хлопоты его о наемной квартир для своего семейства, также старанія извстнаго литератора А. С. Шишкова, бывшаго тогда министромъ народнаго просвщенія, о томъ, чтобъ дать ему казенное помщеніе въ одной изъ академій, по случаю занятія всхъ квартиръ, остались тщетны. Узнавъ объ этомъ, ученики Мартынова профессоръ физики Соловьевъ и профессоръ математики Чизковъ охотно согласились уступить ему свою квартиру, г. Соловьевъ изъявилъ также желаніе уступить въ пользу своего бывшаго учителя всю свою мебель. Профессора эти, бывшіе студенты С.-Петербургскаго Педагогическаго Института, слушали у Мартынова эстетику, кром того, Мартыновъ, будучи также конференцъ-секретаремъ въ этомъ институт и долго занимая мсто директора этого заведенія, не мало способствовалъ къ отправленію ихъ въ чужіе краи. Признательные ученики съ радостью опростали свои покой для почтеннаго наставника. По странному стеченію обстоятельствъ, ему пришлось жить въ той самой зал, гд онъ читалъ свои лекціи. Объ этомъ онъ сообщаетъ въ своемъ письм къ П. А. C., гд, между прочимъ, сказано: ‘О, благородные ученики мои! Не на камень пали смена, мною сянныя! Вотъ здсь — сказалъ я домашнимъ — было сдлано небольшое возвышеніе, на коемъ у стнъ, на правой и лвой сторонахъ, стояли обитыя зеленымъ сукномъ скамейки для стороннихъ постителей, у этой стны стояла профессорская каедра, у противоположной — скамейки для студентовъ, вотъ дверь, изъ которой они входили въ этотъ залъ, вотъ другая — сюда входили сторонніе слушатели, вверху, гд нын потолокъ, кругомъ были хоры, которыя — о, пріятное воспоминаніе! — всегда почти наполнены были сторонними слушателями. Въ семъ зал — продолжалъ я — отличный студентъ Александровскій, читаннымъ при выпуск студентовъ 1-го курса похвальнымъ словомъ своимъ Пожарскому, извлекъ слезы изъ очей чувствительнйшаго Монарха! Какъ все это кстати для моего очарованія. Но неужели, любезный другъ, вся жизнь моя должна быть не иное что, какъ романъ, и, правду сказать, боле печальнаго, нежели веселаго содержанія?’
Впрочемъ, обстоятельства Мартынова скоро отчасти поправились.
29-го ноября, онъ получилъ слдующую записку отъ того, кто принималъ въ немъ такое горячее участіе, кто снабжалъ его учеными книгами и добрымъ совтомъ:
‘Я исполнилъ, любезный И. И., долгъ мой и ваше порученіе. Вамъ должно написать письмо къ Государю, въ собственныя руки, изложить въ немъ въ самыхъ короткихъ словахъ ваше раззореніе, не входя въ подробности. Письмо сіе, по всей вроятности, придетъ къ графу А. А. {Алексй Андреевичъ Аракчеевъ.}, который уже предупрежденъ и радъ душевно дйствовать въ вашу пользу.

‘Вашъ Сперанскій.’

Дйствительно, неизвстность положенія Мартынова скоро разъяснилась. 17 декабря онъ получилъ слдующее письмо:
‘Государь Императоръ, по уваженіи претерпннаго Вашимъ Превосходительствомъ раззоренія отъ бывшаго въ С.-Петербург наводненія, Всемилостивйше пожаловать соизволилъ вамъ въ единовременное пособіе шесть тысячъ рублей, объ отпуск коихъ изъ Кабинета Его Величества и объявлено Высочайшее повелніе Господину Управляющему Кабинетомъ графу Гурьеву сего же числа. О сей Монаршей милости извщая Васъ, имю честь быть и проч.

‘Покорный слуга
‘Графъ Аракчеевъ.’

‘С. Петербургъ.
16 дек., 1824.’
Сверхъ того, по ходатайству Государя Цесаревича Константина Павловича, лично знавшаго Мартынова, какъ правителя Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ, онъ получилъ еще пять тысячъ рублей, что всего и составило одиннадцать тысячъ. Кром того, по Высочайшему повелнію Императора Александра I, во уваженіе долговременной службы Мартынова по Министерству Народнаго Просвщенія членомъ главнаго Правленія Училищъ и во вниманіе того, что, по перевод, въ 1818 г., Департамента Народнаго Просвщенія изъ наемнаго въ казенный домъ, не могъ онъ пользоваться квартирою (на которую имлъ право по прежнему Высочайшему рескрипту), повелно производить ему на наемъ квартиры по дв тысячи рублей въ годъ изъ хозяйственныхъ суммъ департамента.
Получивъ деньги, Мартыновъ, по собственному его выраженію, полетлъ съ сею ношею и радостною встію тотчасъ къ Мих. Мих. Сперанскому принесть ему благодарность за его сердечно-дружеское стараніе о немъ.
Осчастливленный и обрадованный переводчикъ ‘Греческихъ Классиковъ’ пишетъ по этому случаю самое веселое и восторженное письмо къ пріятелю своему П. А. Словцову, гд, между прочимъ, говоритъ слдующее: ‘Хотя мои убытки простираются до 50 тысячъ, но безсовстно и гршно было бы съ моей стороны требовать полнаго вознагражденія, ибо нашъ добрый Царь успокоиваетъ тысячи семействъ, пострадавшихъ подобно мн.’ Въ доказательство же, какъ щедро награждало правительство раззоренныхъ наводненіемъ, онъ разсказываетъ слдующій забавный случай. Одна какая-то женщина пришла къ генералъ-губернатору, вся въ слезахъ.
— Врно, вы не получили вспоможенія? спрашиваетъ ее губернаторъ.
— Нтъ! на насъ Богъ прогнвался, отвчаетъ рыдающая госпожа: — у всхъ вода была, а у насъ ея не было: вс получили вознагражденіе, а мы не имли этого счастія.

ГЛАВА IV.

Продолженіе изданія ‘Греческихъ Классиковъ’. — Окончаніе ихъ. — Письмо Евгенія, митрополита кіевскаго. — Письмо отъ Государя Цесаревича Константина Павловича. — Нкоторыя изъ ненапечатанныхъ стихотвореній Мартынова. — Благотворительность Мартынова. — Участь ‘Классиковъ’.— Письмо отъ графа Хвостова.— Болзнь и смерть Мартынова. — Заключеніе.

Успокоясь посл хлопотъ, причиненныхъ наводненіемъ, Мартыновъ скоро приступилъ къ обычнымъ своимъ занятіямъ. Прежде всего поспшилъ онъ выдать общанную своимъ подписчикамъ ‘Иліаду’ и мало по малу приводилъ въ порядокъ раззоренные свой домъ и садикъ. Но вс его заботы насчетъ садика остались безуспшны: посл наводненія уцлли одн голыя, толстыя березы, на которыхъ расположились крикливые грачи и галки. Но это не мшало, впрочемъ, Мартынову думать, что со временемъ онъ приведетъ все въ цвтущее состояніе. Однако, надежда его на это обновленіе не осуществилась. Пріятели совтовали ему, чтобъ онъ напрасно не раззорялся, но нашъ искренній обожатель и знатокъ цвтовъ и природы грудью отстаивалъ свой садикъ отъ нападеній пріятельскихъ. Вотъ что онъ пишетъ другу своему А. П. С: ‘Вы просите меня не заводить уже сада на Васильевскомъ Острову, убждаете, чтобы я продалъ мсто съ домомъ. Такъ — домишко продаю, хотя мало на него охотниковъ, оранжерей не возобновляю, но оставляю одну теплицу, парникъ и такъ называемую въ моемъ быту виноградную: длаю это для того, что систему Линнееву не почитаю дтскою. Странная современность! Между тмъ, какъ я въ ковчег своемъ {Ковчегомъ онъ называлъ свой домъ, въ которомъ спасся отъ наводненія.} защищаю садикъ мой противъ вашего нападенія, приходитъ ко мн сынъ Глазунова съ толстою рукописью, in-folio, подъ заглавіемъ: ‘Сады сверные, или способы воспитанія плодовитыхъ деревьевъ въ климат нашемъ’. Глазуновъ проситъ, чтобъ я положилъ ршеніе, заслуживаетъ ли рукопись быть изданною въ свтъ, т. е. заплатить за нее сто—три рубля! Вотъ видите, каковымъ прослылъ я знатокомъ въ садоводств. Даже Глазуновъ меня уважаетъ! Итакъ, можно ли обойтись мн безъ сада? Что безъ практики буду я отвчать въ подобныхъ случаяхъ Глазуновымъ? Если неубдительны для васъ прежніе мои доводы, то, по крайней мр, этотъ приведетъ васъ втупикъ и принудитъ оставить садъ за мною.’ Столько же онъ былъ непоколебимъ и насчетъ изданія классиковъ,— изданія, которое ршительно не приносило ему никакой матеріальной выгоды. Подписчиковъ, по прежнему, было мало, хотя Мартыновъ шутя говаривалъ, что у него есть коммиссіонеры даже въ Сибири. Дйствительно, его пріятель Словцовъ писалъ ему изъ Сибири, въ 1825 г., т. е. спустя годъ посл наводненія, слдующее: ‘Я не могу, къ сожалнію, скрыть отъ васъ, что никто изъ здшнихъ моихъ современниковъ не принимаетъ участія въ поддержаніи изданія ‘Греческихъ Классиковъ’, потому что здсь питаются однимъ чтеніемъ романовъ. Итакъ, для современной мн Сибири вы изволите работать gratis. Нашелся одинъ смотритель Иркутскаго Ремесленнаго Дома, Василій Прокофьевичъ Кривогорницынъ, да и все тутъ!’ Но любителей серьезнаго чтенія не только въ Сибири, но въ самой Россіи было тогда мало. Нашъ переводчикъ, отчасти желая выполнить общанную программу (отъ выполненія ея онъ могъ, впрочемъ, всегда отказаться, потому что принималъ деньги только за то, что было общано втеченіе одного года), отчасти отъ убжденія, что трудъ его не напрасный, но боле всего по любви къ избранному предмету, продолжалъ свое изданіе.
— Если будетъ и второе наводненіе, возражалъ онъ на вс нападки, которыя ему длали:— унесетъ въ преисподнюю вс выданныя мною книжки, то и тогда я вознагражу своихъ подписчиковъ — начну свой трудъ сначала!
Такая чистая, безкорыстная любовь къ своему труду составляетъ замчательную черту его характера, если присоединить къ этому то, что онъ не придавалъ никакой цны похваламъ своихъ пріятелей. Желая все подтверждать фактами, мы приводимъ слдующія его слова, писанныя къ г. Словцову: ‘За переводъ ‘Иліады’, пишите вы, русскіе очень много должны быть мн обязаны, равно какъ и за Каллимаховы псни, но похвалы друзей сомнительны,— я имъ давно не врю.’ Въ другомъ мст: ‘Въ послднемъ письм вашемъ, вы изъявили сожалніе, что у меня на изданіе ‘Греческихъ Классиковъ’ мало подписчиковъ. Правда, но я предвидлъ эту бду, а предвиднная бда не есть уже внезапное наводненіе.’ Мартыновъ всегда смялся, когда знакомые говорили ему, что подобныя книги, какъ ‘Классики’, еще рано издавать для русскихъ.
— Когда же наступитъ эта пора? и кого же посл этого читать, если не классиковъ? Вкъ Александра, кажется мн, всхъ благовременне для такихъ предпріятій! обыкновенно возражалъ онъ и съ усиленнымъ рвеніемъ снова принимался за свой громадный трудъ, разрушительный для его здоровья.
Втеченіи пяти лтъ посл наводненія онъ издалъ ‘Иліаду’, въ четырехъ, весьма полновсныхъ, частяхъ, ‘Одиссею’, тоже въ четырехъ частяхъ, Геродотову исторію, съ жизнію Гомера и географіею Геродотовой, почерпнутою имъ изъ Мальтъ-Брюна, съ картою, въ пяти частяхъ, Пиндаровы оды, въ двухъ частяхъ, Лонгиново сочиненіе ‘О высокомъ’ и стихотворенія Анакреоновы, въ двухъ отдльныхъ частяхъ. Кром того, оканчивая свой трудъ, онъ сдлалъ самый строгій просмотръ прежнимъ своимъ изданіямъ, а именно: просмотрлъ Эзопа, Каллимаха и Софокла, свряя свой переводъ съ подлинникомъ, тутъ же напечатаннымъ. Двадцать-шесть частей этого изданія вышли въ свтъ втеченіе 1823, 24, 25, 26, 27, 28 и 29 годовъ. Такимъ образомъ, несмотря на вс неблагопріятствовавшія обстоятельства, достаточно было семи лтъ, чтобъ привести все изданіе къ концу. Онъ не жаллъ на него ни трудовъ своихъ, ни издержекъ. Много времени, здоровья и соображенія поглотили эти двадцать-шесть частей, много разъ волновали, вроятно, он его душу, быстре заставляли кровь обращаться въ жилахъ и напрягать вс умственныя и нравственныя силы, чтобъ передать въ русской проз эти нетлнные образцы которые ударяютъ въ душу и представляютъ такіе удивительные и восхитительные образы…. Въ комъ не шевельнется хотя на время душа при чтеніи Гомера и Софокла, плохо тому на свт….
Окончивъ свои труды по части переводовъ, наслышавшись много разнорчивыхъ мнній, невжественныхъ замчаній, много придирокъ насчетъ слога, поверхностныхъ критикъ и мелкихъ замтокъ относительно типографскихъ опечатокъ, Мартыновъ, въ 1829 г., получилъ письмо отъ митрополита Евгенія. Вроятно, это посланіе нсколько утшило переводчика, по крайней мр, убдило его, что есть люди, которые смотрятъ на его трудъ съ глубокимъ уваженіемъ. Письмо само по себ такъ интересно, что гршно опустить его въ біографіи Мартынова, и мы его здсь выписываемъ цликомъ:

‘Милостивый Государь,
Иванъ Ивановичъ!

Почтенное письмо Вашего Превосходительства съ двумя остальными книгами полезныхъ трудовъ вашихъ, я получилъ 6 Апрля, и покорно благодарю. Жаль, что наши читатели не имютъ еще вкуса въ древнихъ твореніяхъ, но когда нибудь и сей вкусъ родится, тогда будутъ искать и вашихъ трудовъ. Сего труда вашего не умютъ еще цнить современники наши: но достойно оцнитъ потомство, а всхъ Греческихъ классиковъ и перевесть не можно. Труды ваши выше всхъ похвалъ, а потому вамъ нтъ и нужды ссылаться на оныя. Съ классиками вашими вы, мнится, сами будете у насъ классикомъ. Геродота, сверхъ прекраснаго и точнаго перевода, украсили вы и хорошими примчаніями. Я нетерпливе всего ожидалъ Геродота: ни одинъ древній Географъ не описалъ такъ глубоко къ сверу нашего Днпра. Пиндара вашего я съ удовольствіемъ читалъ и любовался точностію, выразительностію и врностію вашего перевода. Вы одни между Русскими могли это сдлать надъ стихотворцомъ, коего Горацій называетъ неподражаемымъ, по крайней мр въ стихосложеніи и гармоніи. Но намъ драгоцненъ и буквальный смыслъ его, а къ гармоніи Греческой и оглухло уже ухо не только наше, но и всей Европы жалкихъ Грековъ. Вы доказали, что нын по Гречески и читать уже не умютъ. Тоже, думаю, и по Римски, и Горацій врно надслся бы съ досады, когда бы услышалъ произношеніе ныншнихъ словесниковъ Нмецкихъ, Аглицкихъ, Французскихъ и проч. Прощайте, а я всегда между искреннихъ вашихъ почитателей, остаюсь….’ и проч.
Къ этому же времени относится письмо, полученное Мартыновымъ отъ покойнаго Государя Цесаревича Константина Павловича, къ Которому нашъ переводчикъ, въ качеств правителя Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ, еженедльно отправлялъ эстафету въ Варшаву по дламъ служебнымъ:

‘Иванъ Ивановичъ!

Я имлъ удовольствіе получить 1-ю часть Пиндара, перевода Вашего Превосходительства, и обращаясь къ вамъ за сіе съ Моею благодарностію, прошу за тмъ принять увреніе Моего къ вамъ расположенія.’
На подлинномъ собственноручно Его Императорскимъ Высочествомъ написано: ‘Константинъ’ {Подлинникъ письма этого нын находится у надворнаго совтника Кон. Ив. Мартынова.}.
Итакъ, Мартыновъ окончилъ свое изданіе. Но справедливость требуетъ замтить, что похваламъ митрополита Евгенія, какъ слишкомъ благосклоннымъ и щедрымъ, онъ не придавалъ большаго значенія. Въ этомъ убждаетъ насъ письмо Мартынова къ одному изъ, его постоянныхъ подписчиковъ (черновой списокъ его сохранился въ бумагахъ покойнаго).
Поблагодаривъ своего подписчика за его любезное вниманіе къ его трудамъ и посылая послднія книжки своего изданія, Мартыновъ прибавляетъ:
‘Сими книгами я оканчиваю изданіе ‘Греческихъ Классиковъ’, продолженія онаго не будетъ, ибо едва покрываются издержки на печатаніе. Публика вовсе на читаетъ таковыхъ книгъ. Къ чему жь понапрасну тратить здоровье, время и деньги? Знающіе чужіе краи часто мн говорятъ: если бы кто это сдлалъ въ чужихъ краяхъ, особливо въ Англіи, озолотили бы его! Правда ли то, или нтъ (ибо чужихъ краевъ не знаю), это меня нимало не утшаетъ. Несмотря на снисходительные отзывы нкоторыхъ, въ домишк моемъ лежатъ горы ‘Греческихъ Классиковъ’, и пролежатъ, думаю, нсколько вковъ, въ доказательство безсмертія моихъ трудовъ…. Исторія г. Карамзина ближе къ сердцу русскихъ, но издавшій ее вторымъ тисненіемъ окончательно раззорился отъ нея: такова у насъ охота читать что нибудь поважне! Журналисты, альманахисты, романисты не могутъ пожаловаться на благосклонность публики. Итакъ, сойдемъ со сцены со своими классиками. На исторію Карамзина, на сей образцовый трудъ нашего писателя, написано уже одиннадцать критикъ, я же безопасне отъ критики потому только, что, безъ сомннія, и они не читаютъ моихъ классиковъ. Кіевскій митрополитъ Евгеній утшаетъ меня, что я буду имть читателей въ потомств, но мн жить надобно въ настоящемъ. Итакъ, прощайте, почтенные классики!’
Какимъ спокойствіемъ и вмст тоскливымъ чувствомъ отзываются эти строки! Дйствительно, онъ скоро сошелъ съ литературнаго поприща, но вовсе не какъ человкъ ожесточенный, не какъ литературный мизантропъ, сурово и недоврчиво глядящій на новые авторитеты и славы. Напротивъ, и въ послдніе годы своей жизни онъ оставался все тмъ же бодрымъ и трудолюбивымъ, тмъ же любящимъ и сочувствующимъ всему хорошему, такъ же былъ чуждъ праздности и апатіи, какъ и въ лучшіе, цвтущіе свои годы, несмотря на то, что много испыталъ и много потрудился на своемъ вку. Онъ въ этомъ отношеніи рдкое исключеніе изъ кружка тхъ старыхъ писателей и ученыхъ, для которыхъ все новое казалось ересью и недостойнымъ никакого вниманія, которые, воспитавшись на старомъ классицизм, съ негодованіемъ смотрли на новый романтизмъ Жуковскаго, а на Пушкина, посл его ‘Руслана и Людмилы’, глядли какъ на дерзкаго шалуна, не уважающаго искусства. Мартыновъ не походилъ на этихъ любителей роднаго слова, какъ они себя величали, его натура была слишкомъ богатая и жизненная, чтобъ могла остановиться на одной точк замерзанія. Въ доказательство, какъ онъ все живо чувствовалъ и какъ чуждъ былъ всякаго самолюбія, приводимъ слдующее его стихотвореніе:
О ЖУКОВСКОМЪ, БАТЮШКОВ и А. ПУШКИН.
(Посл чтенія ихъ сочиненій.)
Жуковскій, Батюшковъ и Пушкинъ предо мною!
Я всмъ имъ не даю ни малаго покою:
Послушавъ одного, клоню къ другому слухъ,
Равно ихъ сладкій гласъ мой восхищаетъ духъ.
Различны лиры ихъ, но вс три друга Фива:
Сверкаетъ ярко въ нихъ свтъ генія счастлива
Не мните, чтобы я къ сухимъ педантамъ тмъ прилегъ,
Кого безвкусья богъ къ злорчію обрекъ,
Въ порывахъ смлыхъ кто зритъ дерзкое стремленье,
Кому блескъ новый — мракъ, восторги — ослпленье.
Ни лести, ни зависти языкъ не знаетъ мой:
Съ душею младости плняюсь я красой.
Недавно я смотрлъ свои забавы давни:
Сличалъ съ ихъ пснями стихи мои сусальны.
О, слабость юныхъ лтъ все отдавать въ печать!
О, какъ желалъ бы я все пламени предать!
Когда бы могъ собрать все въ безобразну кучу
И на нее навесть зоиловъ грозну тучу!
Приведенные стихи показываютъ слишкомъ ясно, какъ строго смотрлъ Мартыновъ на свои прежнія стихотворныя упражненія и какъ цнилъ нашихъ лучшихъ поэтовъ. Онъ вообще не придавалъ никакого значенія своимъ стихамъ: охотно говорилъ о стихахъ Жуковскаго и Пушкина, начинавшаго тогда только что прославляться, и не любилъ, когда рчь заводили о его собственной муз. Въ послднее время онъ ничего не печаталъ изъ своихъ стиховъ, никому ихъ не читалъ, но, по своей поэтической натур, онъ не могъ не писать стиховъ. Въ оставшихся тетрадяхъ его мы нашли много оригинальныхъ его стихотвореній, подражаній и переводовъ изъ Петрарки, Аріосто, Фосса, Гёте, Жанъ-Поля Рихтера, изъ Горація, еокрита, Вальтеръ-Скотта, даже изъ Байрона,— однимъ словомъ, изъ всего, что только поразило его силой или граціей, глубокой мыслью или типическимъ представленіемъ какого либо дйствующаго лица. Вальтеръ-Скоттъ, напримръ, до того восхитилъ его своею Ревеккой, что онъ тутъ же написалъ:
Таковъ поэта кадуцей!
Какъ на яву, во сн я видлъ
Ревекку Скоттову въ лицо.
Хотя бъ жидовъ кто ненавидлъ,
Жидовку эту усмотрвъ,
Охотнобъ примирился съ ними,
Природно чувство одолвъ.
Ревекка прелестьми своими
Сведетъ, хотя кого, съ ума!
Вотъ быль иль вымысла издлье,
Которымъ чудный Вальтеръ-Скоттъ
Плняетъ витязей, народъ!
Стихи эти, какъ и выше приведенные, написаны Мартыновымъ въ послдніе годы его жизни. Сохранить такую живость впечатлній, такую воспріимчивость проникаться всмъ поэтическимъ, при серьёзныхъ, часто сухихъ занятіяхъ по служб, не есть ли это лучшее доказательство, что за жизненная и артистическая это была натура, сколько теплоты и свжести заключалось въ груди этого шестидесятилтняго старца! Посл этого понятна и та несокрушимая энергія, которую онъ выказалъ, въ молодости, во время начертанія Уставовъ, и которую потомъ доказалъ въ дл изданія ‘Греческихъ Классиковъ’. Только человкъ съ такимъ пламеннымъ сердцемъ и съ такой любовью ко всему прекрасному могъ обладать этой стремительной жаждой ко всему высокому, только такой дятель, переводя извстную пьесу Анакреона {Пснь XX.}, гд послдній воспваетъ нгу, вино и бездлье, тутъ же, на поляхъ перевода, смло могъ написать слдующее возраженіе Анакреону:
А по моему, такъ надо
Намъ трудиться въ жизни сей.
Трудъ — отъ бдности ограда,
Трудъ — родникъ веселыхъ дней.
Жаръ страстей трудъ умряетъ
Апатію гонитъ со двора,
Кто зорю съ трудомъ встрчаетъ,
Сладко въ ночь спитъ до утра!
Хотя покойный Мартыновъ и просилъ своихъ дтей сжечь вс его ненапечатанныя стихотворенія, но, по счастію, они не сожжены, и мы прибгаемъ къ этому источнику, на сколько можетъ быть онъ годнымъ въ дл біографіи. Такъ, напримръ, на уцлвшихъ листахъ черноваго перевода Анакреона читаемъ эти характеристическія слова, въ которыхъ высказался серьёзный взглядъ на жизнь нашего переводчика:
Какое непостижно чувство
Волнуетъ кровь и грудь тснитъ?
Анакреонъ! твое искусство
Меня отнюдь не веселитъ.
Теперь лишь я мечталъ съ тобою,
Внималъ уроку — презрить все,
Безпечнымъ быть, но вдругъ тоскою
Наполнись сердце съ тмъ мое.
Знать, правила твои неврны,
Чтобъ только въ свт баловать!
Прости, Анакреонъ игривый,
Ты видлъ призракъ лишь кичливый!
Изъ всего замтно, что легкій, шутливый взглядъ Анакреона на жизнь, его веселье, жажда къ удовольствіямъ, презрніе къ труду и вчно смющееся лицо, румяное и безпечное, выглядывающее изъ-за плюща и виноградныхъ лозъ, приводило Мартынова въ недоумніе, вслдствіе чего онъ и написалъ, на отдльномъ лоскутк:
СОМННІЕ О НРАВСТВЕННОСТИ AHAKPЕOHA.
Анакреонъ! ты такъ ли жилъ —
Въ сомнніе меня приводишь —
Когда и старикомъ ужь былъ,
Какъ въ псенкахъ намъ колобродишь?
Ужель тіосское вино
Въ теб разсудокъ помрачало?
Ужели старика оно
Лтъ въ тридцать молодцомъ казало?
Ты, мнится, только былъ шалунъ,
Проказникъ, волокита смлый,
Тянулъ вино и былъ плясунъ
Лишь на бумаг, въ день веселый.
Нашъ переводчикъ, врный всегда и во всемъ своему взгляду, не хотлъ врить безумной безпечности и легкомыслію греческаго пвца, принимая это за хитрую маску, за счастливый даръ двойственной жизни: разумной на дл и шутливой, игривой на бумаг. Въ этомъ насъ еще боле убждаетъ то, что въ конц стихотворенія написана карандашемъ его рукой слдующая замтка: ‘тмъ паче греки столь лукавы’. Этотъ документъ, уцлвшій отъ безпощадной руки времени, драгоцненъ тмъ, что въ немъ высказался весь глубокій, простодушно-идеальный взглядъ Мартынова на значеніе жизни вообще. Приведемъ еще одно стихотвореніе, тоже нигд ненапечатанное, изъ котораго видно, что Мартыновъ былъ чисто русская душа, гнушающаяся всякой двуличностью, благородно казнящій всякую недобросовстность и низость, на основаніи своей безкорыстной и страстной любви къ отечеству, которою отличался втеченіи цлой своей жизни. Въ этомъ произведеніи видна также его любовь къ Императору Александру I, котораго онъ иначе не называлъ, какъ Титомъ Милосердымъ. Стихотвореніе носитъ заглавіе.
НА ПРАВИЛО ЭПИКТЕТА.
Помилуй, мудрый Эпиктетъ!
‘Ни хули и ни хвали’ ты учишь.
Какъ можно такъ дурачить свтъ?
Молчаніемъ ты насъ замучишь.
Какъ можно въ точность, напримръ,
Твое исполнить наставленье.
Когда претонкій лицемръ
Снуетъ на святости ученья?
Когда подъячій строитъ домъ
Въ пятьсотъ иль тысячъ въ двсти,
А служитъ онъ секретаремъ
Въ Правленьи строгой правды, чести?
Когда за низкій подлеца поклонъ
И умъ ему и честь дастся?
Когда кто, внемля клевет,
Безъ справокъ врность, честность давить
И, засдая на суд,
Невинныхъ жметъ, виновныхъ рядитъ?
Но пусть худаго говорить,
По твоему, о грекъ! не должно,
Зачмъ, скажи, намъ не хвалить
Достойно что хвалы неложно?
Зачмъ мн не сказать: нашъ Царь
И твердъ, и кротокъ, и чудесенъ,
Когда вельможа и косарь
Со мною въ томъ не разногласенъ?
Не льсти Царю въ глаза, или
Молчи, когда онъ бичъ народа.
О! такъ, тогда ты не хвали,
Глагола жди — съ Небесна Свода!
Зачмъ къ начальнику-отцу
Скрывать въ душ нмое чувство?
Ужель ироевъ образцу
Хвала — порокъ и льсти искусство?
Зачмъ лишать хвалы талантъ
Семеновыхъ, Жуковскихъ, Довыхъ? (*)
Хвала для нихъ есть адамантъ,
А паче для талантовъ новыхъ.
Артисту юному скажи
Два слова лестныхъ — выспрь онъ ретъ,
Хвалой разумною, безъ лжи,
И старца геній молодетъ.
Хвалой разумною, я рекъ,
Другая похвала отрава.
Самолюбивъ всякъ человкъ,
Нердко ядъ — обширна слава.
Взгляни на дутиковъ-пвцовъ,
Сихъ геніевъ вошанокрылыхъ,
За щедру дачу имъ внцовъ,
Они ткутъ тьмы стиховъ постылыхъ.
Итакъ, въ своемъ ты Ручник (**),
О, грекъ! какъ хочешь, прихотничай,
‘Что въ сердц, то на язык’,
У насъ въ Руси такой обычай!
(*) Довъ извстный даровитый живописецъ.
(**) Enckiridion, по русски ручникъ, ручная книга.
Переходимъ къ послднимъ годамъ жизни Мартынова.
До самой своей смерти онъ несъ службу и былъ членомъ главнаго Правленія Училищъ и правителемъ Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ. Но, кром этихъ двухъ постоянныхъ должностей, нердко назначали его членомъ въ различныхъ комитетахъ: такъ, въ 1825 году, октября 2, онъ назначенъ былъ членомъ временнаго комитета, учрежденнаго при Министерств Народнаго Просвщенія для составленія проэкта устава учебныхъ заведеній.
Привыкши къ дятельности самой обширной и разнообразной, онъ, по старой привычк, вставалъ въ шесть часовъ утра, длалъ большую прогулку, отправлялся на службу и приходилъ обыкновенно къ обду домой, въ кругъ нжно любимаго имъ семейства. Никто не зналъ, куда онъ обыкновенно ходилъ по утрамъ, но видли, что почти ежедневно, въ пять часовъ утра, когда вс въ семейств еще спали, къ нему являлся близкій его пріятель, академикъ З — въ, и они вмст уходили со двора. Это сдлалось наконецъ до того обыкновеннымъ, что перестали интересоваться этими ранними посщеніями академика, таинственными ихъ прогулками вдвоемъ и не занималась, какъ вещью, переставшей быть давно любопытной. Но жена замчала, что деньги (онъ никогда ихъ не держалъ въ кошельк, а обыкновенно лежали он у него кучками на письменномъ стол и подъ столомъ), весьма часто уменьшаются. Зная его разсянность, она одинъ разъ замтила ему, не воруютъ ли у него денегъ, но онъ отвчалъ, чтобъ она не безпокоилась, что это ей такъ кажется.
Жена, перенесшая съ нимъ бдную, учительскую его жизнь въ одной комнатк съ деревянною перегородкою, видвшая потомъ, какъ постоянно увеличивалось ихъ довольство и даже изобиліе, давно привыкла врить во всемъ мужу и питала къ нему довріе и уваженіе самое безпредльное. Тмъ и кончилось ихъ объясненіе, и по прежнему начались утреннія прогулки мужа, по прежнему посщающій академикъ осторожно стучался въ пять часовъ утра въ его дверь, они о чемъ-то толковали между собою и торопливо спускались съ лстницы. Таинственныя эти прогулки продолжались до самой смерти Мартынова. Только посл его кончины узнали, что они съ академикомъ З — въ ходили по отдаленнымъ глухимъ переулкамъ, отыскивали бдныхъ и приносили имъ пособіе и утшеніе. Оказалось, что много было и такихъ семействъ (большею частію изъ простаго класса), которыя получали постоянную маленькую пенсію. Если обстоятельства ихъ улучшались, они указывали на другихъ бдняковъ, и, по надлежащемъ изслдованіи друзьями-филантропами ихъ положенія, новые поступали на мсто выбывшихъ.
По всей вроятности, то, что Мартыновъ скрывалъ отъ всхъ и что узнали только посл его смерти, выразилось въ его пьес: ‘Ожиданіе Неизвстнаго’, гд прекрасно и тепло представлено поджиданіе неизвстнаго благодтеля и его замшательство, когда голодныя, оборванныя дти и несчастная вдова, цалуя платье и руки своего-благодтеля, просятъ, чтобъ онъ сказалъ, наконецъ, имъ свое имя, а неизвстный
Ни слова имъ въ отвтъ, скрпился,
Оставилъ плачущихъ въ изб,
Захлопнулъ дверь и съ глазъ сокрылся.
Этотъ неизвстный, смло можно сказать, нашъ благородный, чувствительный и симпатическій переводчикъ ‘Греческихъ Классиковъ’, это онъ, съ его безконечною добротою и скромностью. Въ подтвержденіе того, какъ онъ много и усердно покровительствовалъ бднымъ, скрытно отъ всхъ, даже отъ собственнаго своего семейства,— скажемъ, что одинъ изъ сыновей его, въ день похоронъ отца, замтилъ, въ числ прочихъ присутствовавшихъ лицъ, множество бабъ, дтей, стариковъ, которые толпились въ передней. Полагая, что это зваки, охотники до всякихъ церемоній, печальныхъ и веселыхъ, онъ спросилъ, что имъ надо.
— Пришли покойничку генералу честь отдать, отвчалъ одинъ больной и худой старикъ: ужь четыре года дткамъ моимъ помогаютъ.
Тутъ наслдникъ услышалъ множество подобныхъ признаній отъ этихъ честныхъ бдняковъ, которые различными способами узнавали имя своего неизвстнаго покровителя, знали его домъ, чинъ и фамилію, хотя и показывали ему видъ, что они ничего о немъ не знаютъ. Тутъ только узнали настоящую причину таинственныхъ прогулокъ на Петербургскую сторону и въ другія мста, и отчего Иванъ Ивановичъ часто возвращался безъ часовъ, безъ колецъ и запрещалъ считать деньги, лежавшія на стол и подъ столомъ. Будучи поэтъ по душ, Иванъ Ивановичъ, кром чувства радости, которое обыкновенно испытываетъ человкъ, сдлавъ добро, находилъ еще въ этомъ что-то увлекательное и поэтическое, что ясно видно изъ слдующаго его стихотворенія, нигд ненапечатаннаго. Заглавіе его: ‘Отдыхъ на Взморьи’.
И впрямь большой чудакъ я сталъ:
Отъ свта вовсе я отсталъ,
Въ большихъ бесдахъ не бываю,
Вельможъ двора не знаю,
Меня зовутъ на шумный столъ —
Я кланяюсь, и шуму волнъ
Иду внимать на сине взморье:
Тутъ сердцу моему просторъ.
Пріятнй мн наедин,
На полусгнившемъ здсь бревн
Сидть на берегу зеленомъ
И, въ разстояньи отдаленномъ,
Смотрть на домикъ, гд живетъ
Старикъ во сто-семнадцать лтъ,
Кому я нкогда отраду
Принесъ, и за добро въ награду
Слёзъ теплыхъ, сладкихъ пролилъ токъ,
И принялъ отъ него, какъ жить, урокъ.
Благотворительность Мартынова была необыкновенная, если взять во вниманіе его ограниченное состояніе и то обстоятельство, что онъ отъ всхъ скрывалъ свои подвиги по этой части. Впрочемъ, онъ не скрывалъ тхъ длъ, гд онъ былъ только исполнителемъ и орудіемъ благотворительности другихъ. Такъ, напримръ, услышавъ, что въ Пулковомъ погорли крестьяне, онъ на третій день посл пожара, имя въ своихъ рукахъ значительную сумму, предоставленную въ его распоряженіе, отправился въ Пулково инкогнито, отъискалъ домъ выборнаго и попросилъ его собрать всхъ крестьянъ, у которыхъ сгорли домы. Здсь онъ роздалъ девятнадцати главамъ семействъ, совсмъ погорвшихъ, по двсти рублей, а тмъ, которые потерпли меньше вреда, по сту рублей, съ запискою ихъ именъ въ шнуровой книг и съ роспискою трехъ грамотныхъ крестьянъ. Обрадованные крестьяне пристали къ нему, чтобъ онъ объявилъ имъ свое имя, но онъ отвчалъ, что имъ благодарить его нечего, что онъ только исполнилъ добрую волю другихъ. ‘Когда бы свои деньги достались въ другія руки, возразили крестьяне, то, можетъ быть, мы не увидли бы ихъ никогда.’ Мартыновъ благодарилъ ихъ, но все-таки не сказалъ имъ своего имени, но назвалъ тхъ, деньгами которыхъ онъ распорядился. Недаромъ, въ одномъ изъ своихъ ненапечатанныхъ стихотвореній, онъ съ такимъ жаромъ говоритъ:
О! какъ бы я имть желалъ
Сокровища несмтны Креза!
Благотворить я всмъ бы сталъ.
Вотъ жадности забавна греза!
Несмотря на то, что Мартыновъ скрывалъ отъ всхъ свои добрыя дла, никому о нихъ не говорилъ, хотя ближайшіе къ нему люди и догадывались объ этомъ, несмотря на досадную для насъ завсу, наброшенную на вс прекрасные подвиги покойнаго, какъ будто въ обличеніе излишней его скромности, Богъ всть какъ уцллъ пожелтвшій, исписанный листъ его рукою, очевидно оторванный и обреченный на уничтоженіе. Слова эти замчательны и по изложенію и по мысли, руководившей ихъ. Вотъ они:
‘Доканчиваю III Пиійскую оду Пиндара, одваюсь, какъ можно проще, отправляюсь въ походъ. Разсчитываю: несчастія и бдствія должно искать не въ каменныхъ домахъ (хотя и въ нихъ нердко они гнздятся), но въ деревянныхъ, ветхихъ, полуобрушившихся хижинахъ. Пускаюсь на Петербургскую, уставши, беру Иванушку и прізжаю. Недолго я искалъ желаемаго. На воротахъ у одной самой ветхой хижины читаю надпись: домъ коллежской совтницы К*** и тутъ же прибитъ билетъ, что этотъ домъ продается. Когда коллежская совтница живетъ въ такомъ дом, это знакъ хорошій…. для меня есть же и предлогъ войти къ ней. Вхожу: три рыжія, небольшія собаки никакъ не пускаютъ меня въ покой. Добрыя животныя! они равно охраняютъ и богача и бднаго. Выходитъ старуха — воплощенная древность, унимаетъ собакъ и впускаетъ меня. Входя въ покой, я порядочно стукнулся головою о потолокъ, хотя я и невысокъ ростомъ — первый доводъ богатства хозяйки.
‘— Что вамъ надобно? спрашиваетъ меня аршинная старушка.
‘— У васъ прибитъ билетъ, что вы продаете свой домъ.
‘— Да, продаю. Хотя вкъ не таскалась по квартирамъ, да нечего длать: нужда велитъ.
‘Я завожу разговоръ, точно желаю купить ея домъ, вижу — бдность бднющая!
‘— Чмъ же вы содержите себя?
‘ — Я сама не понимаю, какъ меня питаетъ Богъ. У меня есть небольшой садъ, а въ немъ яблони: он приносили мн въ годъ что нибудь на пропитаніе, а посл воды, какъ заборы вс повалило, не получила я ни одного яблока: все добрые люди обобрали, случалось, что и сама слышала, какъ ночью приходили за ними, но боялась выходить.
‘— А собаки ваши?
‘— И собаку одну убили.
‘— Были ли у васъ дти?
‘— Сынъ, но убитъ на войн еще при матушк Елисавет Петровн.
‘Сбрасываю маску и длаю надлежащій приступъ:
‘— Сударыня! видя ваше бдное состояніе, въ надежд, что вы не откажетесь, вручаю вамъ сто рублей, покорно прошу ихъ принять.
‘Старуха встаетъ съ мста и крестится. ‘Господи Боже! Ты послалъ мн этого господина!’ Вынимая деньги и книгу, я спрашиваю, уметъ ли она писать {Изъ всего видно, что въ дл этомъ Мартыновъ распоряжался какими-то чужими деньгами, ассигноваными на добрыя дла.}. ‘Умла кое-какъ, но не пишу со смерти своего мужа. Онъ завщалъ въ духовной, чтобы я бросила писать. Вдовамъ, сказывалъ онъ, ремесло это не годится.’ Каково наставленіе? и каково исполненіе?
‘— Какже намъ теперь сдлать? спрашиваю: — вдь надобно росписаться, я съ собою имю чернильницу и перо.
‘Посл множества хлопотъ, росписался маляровъ мальчишка, старушку просилъ, чтобъ не благодарила, ибо длаю добро не я. При разставаньи старуха опять возобновляетъ свою просьбу, чтобъ я сказалъ, кто я, но я опять повторилъ ей имя той особы, которую она можетъ помянуть въ своихъ старческихъ молитвахъ. Нанимаю Иванушку и лечу въ другое мсто, къ знакомому. Это семидесяти-пятилтній старикъ, бывшій нкогда въ бдномъ званіи учителя, не получающій нсколько десятковъ лтъ ни жалованье, ни пенсіона и не имющій никакого врнаго средства къ пропитанію. Нужды его простирается до того, что онъ во всю зиму отказываетъ старому своему остову и холодной крови въ согрніи топкою печки.
‘Я узналъ его вотъ по какому случаю. Не боле полугода, онъ, не означивъ своего имени, объявилъ въ вдомостяхъ, что въ такомъ-то мст города и проч. продаются небольшія собранія минераловъ, раковинъ, монетъ и книгъ. Я тогда отправился въ указанное мсто, не найду ли чего купить для себя. И чтожь нашелъ? Собранія сіи самыя скудныя, а книги ветхія, разрозненныя. Пересмотрвъ все, я нашелъ годными для себя только отрывокъ Двинскаго Лтописца, Нарушевичеву Тавриніюи переведенную на эллинскій языкъ архіепископомъ Евгеніемъ-Булгаромъ оду Петрова — князю Потемкину. Заплативъ, что слдовало, я ухалъ, но горестная фигура старика долго не выходила у меня изъ головы. Черезъ нсколько времени является ко мн старикъ съ ношею книгъ (недоумваю, какъ онъ провдалъ обо мн), въ числ коихъ было нсколько такихъ, кой считалъ онъ нужными для меня. Я спрашиваю, что он стоятъ. Ничего — отвчаетъ онъ — прощу принять ихъ, такъ какъ вамъ нужныя, даромъ. Замтивъ ему, что въ его состояніи длать подарки не кстати, я уговорилъ его принять сумму, которую считалъ, по крайней мр, втрое противъ настоящей цны книгъ. Итакъ, вхожу къ нему. Покой его холодный, почти безъ оконъ. Ко мн идетъ навстрчу, въ запачканномъ тулуп, въ валенцахъ, подпираясь палкою, едва движущійся, но живой остовъ.
‘— Здоровы ли вы? спрашиваю его.
‘— Чего, батюшка! отвчаетъ: — меня перехали лошади. Шелъ я по Гороховому переулку и попалъ между каретъ, я же глухъ: не слышу, хоть, можетъ быть, и кричали…. перехали по рукавъ и ногамъ. Вотъ съ тхъ поръ не могу еще оправиться.
‘Изъявивъ старику сердечное сожалніе о новомъ его несчастіи, спрашиваю, сбылъ ли онъ сколько нибудь своихъ вещей.
‘— Нтъ. Кому купить? Въ училища минералы присылаютъ изъ Сибири, а изъ частныхъ людей много ли у насъ охотниковъ до нихъ? Такая бда! врите ли, вотъ всего только у меня денегъ, указывая на два гривенника, лежавшіе на стол.
‘Пожалвъ и объ этомъ, говорю: я пріхалъ къ вамъ по нужному длу. Я сдланъ ревизоромъ по счетнымъ дламъ всхъ приходскихъ училищъ. Разсматривая счетныя книги, нашелъ я въ нихъ нкоторыя упущенія, одно изъ нихъ исправить зависитъ отъ васъ. Вы, служа учителемъ, не росписались какъ-то въ полученіи жалованья, и вынимаю книгу изъ-за пазухи. Старикъ надваетъ очки, читаетъ: выдано коллежскому совтнику…. триста рублей. Смотритъ опять въ книгу. ‘Не помню, право.’
‘Подумавъ нсколько и посмотрвъ на меня пристально, плачетъ и поднимается меня цаловать. — Отъ васъ принимаю — говоритъ глухо и скороговоркой — и садится росписываться, но прочитавъ опять свое имя: да это не мн, говоритъ. Я надворный совтникъ, а тутъ сказано коллежскій…. Но я убдилъ его, что это ошибка. Старикъ росписывается и, крестясь, со слезами принимаетъ деньги.
‘— Да благословитъ васъ Богъ во всхъ вашихъ предпріятіяхъ! Вы не можете имть худыхъ, сказалъ мн при уход сей несчастный страдалецъ.
‘Отъ него пошелъ я въ другое мсто.
‘Я имлъ въ виду одну добрую, пожилую двицу, которая работала до изнеможенія силъ. Прихожу къ ней, безъ дальнихъ предвареній, вынимаю книгу и прошу росписаться въ полученіи пятисотъ рублей. Какъ смутила эту почтенную двицу такая радость. Скромность двичья не позволила ей выйти изъ предловъ, но я замтилъ, что она насилу могла росписаться дрожащею рукою, два слова благодарности, и то несвязныя, прерваны были двумя ручьями слезъ. Отсюда я немедленно помчался на Иванушк {Курсивъ въ подлинник. Замтимъ вообще, что нашъ деликатный переводчикъ не называлъ иначе извощиковъ какъ Иванушка, и терпть не могъ слова Ванька.} въ четвертое мсто. Это было несчастное семейство, которое жило нсколько лтъ у меня и посл роковаго наводненія, лишась отца семейства, жило уже безъ платы, несчастная, но поведеніемъ своимъ достойная счастія, вдова, съ пятью малолтними дтьми, не имющая никакихъ способовъ къ содержанію себя и дтей, кром вспоможеній, длаемыхъ ей сострадательными сердцами. Не безъ труда было исполнить здсь то желаніе мое, чтобы сохранилось въ тайн добро, вдова не уметъ писать, дти также. Однако, увидвъ старшую дочь, которая когда-то училась въ пансіон, я спросилъ: вы, безъ сомннія, уже научились писать.
‘— Очень мало, я пишу худо.
‘— Да вотъ не угодно ли вамъ посмотрть, сказала мать: — у нея есть тетрадка.
‘— Почеркъ изрядный, говорю: можете ли вы уже писать отъ себя.
‘— Нтъ.
‘— По крайней мр нсколько словъ.
‘— Нтъ.
‘— А если написать вамъ, то, безъ сомннія, списать можете?
‘— Могу.
‘Посл сего отвта, беру лоскутокъ бумаги и пишу то, что она должна написать въ шнуровой книг. Дочь съ большою трудностью, однакожь, вписываетъ въ книгу мною написанное. Я прошу ее прочитать, она съ медленностію разобрала: оныя деньги триста рублей получила М… Д…. Вынимаю деньги…. Скрывать здсь свое имя я уже не могъ, вопреки принятому мною правилу. Надобно было видть, что произошло въ семъ семейств. Если самолюбію каждаго позволено писать съ себя портреты, то я желалъ бы написану быть въ тогдашнемъ моемъ положеніи. Кипренскій! Довъ! воображенію вашему не нужно было бы длать напряженій. Я сидлъ на ветхомъ стул, за простымъ сосновымъ столомъ, передо мною….’
Этими словами рукопись прерывается. Но довольно: т многочисленныя добрыя дла, о которыхъ мы слышали, та молчаливая благотворительность, которою Мартыновъ отличался и никому о ней не говорилъ, слишкомъ ясно видны изъ приведенныхъ словъ. Видно, что дло это было для него не новое и онъ дйствовалъ, какъ опытный уже и искушенный филантропъ, помогая тамъ, гд дйствительно нуждались, а не тамъ, гд просятъ.
До самой своей болзни,Мартыновъ, какъ мы уже сказали, постоянно ходилъ на службу, остальное время посвящалъ чтенію и письму.
‘Много у меня свободнаго времени, говорилъ онъ, приходя къ своимъ дтямъ:— пойдемъ заниматься ботаникой.’
Кром ботаническихъ занятій, которыми онъ занимался основательно и серьёзно, его всегда заставали съ географическою картою, передъ глобусомъ, надъ которымъ онъ просиживалъ въ глубокомъ раздумьи по цлымъ часамъ. Онъ часто исчерчивалъ карандашемъ глобусъ до такой степени, что глобусъ посл никуда не годился, и онъ покупалъ новый и снова его исчерчивалъ… На географическіе атласы и карты онъ издерживался охотно и говорилъ, что, посл словесности, самыя лучшія науки — географія и исторія.
‘— А ботаника? спрашивалъ его сынъ.
‘— Ахъ, мой другъ, тамъ цвты, безъ которыхъ и жить невозможно.
Одинъ разъ, не задолго передъ смертью, онъ ушелъ изъ дому и вернулся, сверхъ обыкновенія, не въ дух и опечаленный. Никто не зналъ причины, потому что не смли тревожить старика, вчно чмъ нибудь озабоченнаго и занятаго. Но одинъ изъ сыновей прокрался въ его кабинетъ, въ который никто не смлъ входить, и даже прислуг не позволялось тамъ ничего убирать, ибо вся огромная комната завалена была книгами, фоліантами и т. д., которые лежали на полу, на окнахъ, на стульяхъ, на диванахъ. Прокравшись въ кабинетъ, сынъ осматривалъ все съ изумленіемъ и увидлъ на стол какой-то огромный, толстый листъ бумаги, на которомъ крупными буквами написано было: Участь Классиковъ. Вотъ эти стихи:
Сегодня утромъ я случайно
Зашелъ туда, гд трынь-трава
Все, что мы чтимъ необычайнымъ.
Гд — ужасть! — слава дешева,
Гд въ книгахъ мало знаютъ толку,
Ихъ за безцнки отдаютъ.
И не одну увидлъ полку
Тамъ ‘Классики’ мои гнетутъ….
‘Что стоитъ книга: ‘О Высокомъ’? (*)
(*) Лонгинъ, часть XVIII.
Спросилъ я. — Рубль. ‘А Иродотъ?’
— Весь, или часть? скажите толкомъ.
‘Часть первая.’ — Извольте, вотъ,
‘Что жь стоитъ?’ — Два, вы что дадите!
Съ досады я купцу въ отвтъ
Ни слова. — Что жь? Скажите,
Или купить охоты нтъ?
Вотъ участь ‘Классиковъ’ какая!
Продавшій эти книги — воръ,
Цны и толку въ нихъ не зная,
Ихъ отдалъ, какъ ничтожный соръ!
А продавецъ — его глупе,
Съ цной не справясь, продаетъ,
Какъ можно только дешеве.
Вотъ бденъ кмъ ученый свтъ!
Я прихожу домой съ досадой
На униженье стариковъ.
Такой-то воздаютъ наградой
За трудъ и воръ и братъ ословъ!
Это стихотвореніе, драгоцнное для біографа, кром того, заключаетъ въ себ такую горькую сатиру, исполнено такого сильнаго негодованія, какое могутъ испытать только высшіе темпераменты. Не мелкое авторское самолюбіе руководило рукою автора, но горестное сознаніе, что много еще нужно времени соотчичамъ, чтобъ чтеніе доставляло имъ не одно удовольствіе, но необходимую духовную потребность и пищу, какъ хлбъ и воздухъ. Это, можетъ быть, единственный случай въ жизни Мартынова, единственный гнвъ и какъ бы раскаяніе въ тщетности своихъ трудовъ и горькое убжденіе въ неблагодарности своихъ соотечественниковъ.
Между тмъ, Мартыновъ скоро возвратился къ обычнымъ сбоимъ занятіямъ. Онъ скоро издалъ дв небольшія книжки Плутарха: О слушаніи и Добродтельныя женщины въ древности. Узнавъ, что профессоръ С.-Петербургскаго Университета Грефе вводитъ произношеніе въ греческомъ язык эразмово, между тмъ, какъ у насъ издавна принято соотвтственное древнему и новому, онъ не могъ снести этого равнодушно и написалъ разсужденіе ‘О произношеніи греческихъ буквъ’. для предохраненія отъ нмецкаго соблазна, какъ выразился митрополитъ Евгеній, бывшій въ восторг отъ этого разсужденія. ‘Совтъ вашъ о произношеніи нкоторыхъ греческихъ буквъ — пишетъ онъ къ Мартынову — весьма основателенъ и особливо нын очень въ спору. Общее для всхъ языковъ и всегдашнее правило: usus loquenti Magister, quem penes (говоритъ Горацій) arbitrium et jus et norma loquendi. Но выговору древнихъ грековъ мы въ точности подражать уже не можемъ. Итакъ, по крайней мр, должны мы подражать потомкамъ грековъ, а не профессорамъ, пріхавшимъ изъ западныхъ школъ переучивать насъ по своимъ догадкамъ.’ Вопросъ этотъ такъ сильно занималъ нашего эллиниста, знавшаго оттнки даже мстныхъ провинціальныхъ греческихъ нарчій, что онъ началъ хлопотать о распространеніи своей брошюры. Министерство Народнаго Просвщенія издало его разсужденіе на свой счетъ и разослало его по училищамъ гражданскимъ, впослдствіи, онъ выхлопоталъ, чтобы оно было разослано и по училищамъ духовнымъ, хотя, въ послднихъ, по большей части, не держались Эразма и Рейхлинга. Но Мартыновъ долго тревожился, что подобныя нововведенія исказятъ божественный языкъ Гомера, Софокла и Пиндара.
Въ 1828 году экономъ вселенскаго патріаршескаго престола и проповдникъ константинопольскій, пресвитеръ Константинъ Экономидъ, предпринялъ издать книгу на греческомъ язык, съ русскимъ переводомъ: Опытъ о ближайшемъ сходств языка славяно-россійскаго съ греческимъ. Мартыновъ, любившій все, что только носило на себ признакъ серьёзной мысли, принялъ на себя съ удовольствіемъ надзоръ за изданіемъ этой книги и за исправленіемъ русскаго перевода, о чемъ говоритъ въ предисловіи къ первой части самъ сочинитель.
Въ 1832 году, въ Совт о Военно-Учебныхъ Заведеніяхъ возникло недоумніе, Гречеву ли грамматику ввести въ эти заведенія, въ которыхъ она уже и преподавалась, или Востокову, принятую Министерствомъ Народнаго Просвщенія. Это заинтересовало Мартынова, и онъ сдлалъ ‘Сводъ Грамматики Востокова и Греча’, съ прибавленіемъ собственныхъ сочиненій: 1) о словорасположеніи вообще и свойственномъ русскому языку въ частности, 2) игра согласныхъ буквъ въ словопроизводств, 3) опытъ разбора грамматическаго и 4) опытъ разбора стихотворческаго и критическаго. Но сводъ этотъ преимущественно былъ изданъ имъ съ тою цлью, чтобъ всякій могъ видть, что лучше предложено у г. Греча или г. Востокова, что надобно исправить, что излишне и чего недостаетъ. Въ Боз почивающій Великій Князь Михлихъ Павловичъ, катъ главный начальникъ Пажескаго, всхъ сухопутныхъ кадетскихъ корпусовъ и Дворянскаго Полка, поднесъ печатный экземпляръ сочиненія Мартынова, какъ правителя Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ, Императору Николаю I. Его Величество, принявъ книгу съ благосклонностью, пожаловалъ Мартынову брильянтовый перстень въ дв тысячи рублей. Съ этимъ подаркомъ случилась замчательнйшая исторія, вполн доказывающая все безконечно доброе сердце Мартынова.
Иванъ Ивановичъ долго носилъ пожалованный перстень на пальц, но одинъ разъ замтили, что онъ пришелъ безъ него. Домашніе осторожно дали ему это замтитъ, но онъ отвчалъ, что перстень спрятанъ. Не скоро посл того узнали, и то черезъ посредство одного знакомаго, что перстень былъ отданъ бдному семейству, которое три года жило безъ всякихъ средствъ, глава семейства былъ въ нищет и умеръ, жена лежала въ осп, а дти въ болзняхъ и лохмотьяхъ {Сообщено А. Я. К.}. Лучшаго и благороднйшаго употребленія невозможно было сдлать, пожертвовавъ великодушный Монаршій подарокъ на такое доброе дло! По всей вроятности, подъ вліяніемъ этого случая, онъ по обыкновенной своей привычк передалъ его въ стихахъ, единственномъ источник, изъ котораго можно догадываться, при пособіи сообщенныхъ намъ свдній, какъ много онъ длалъ добра, о которомъ никто не знаетъ. Вотъ, что онъ пишетъ:
Какъ весело сегодня мн!
Какая въ чувствахъ льется сладость!
О, посщая такая радость
Почаще сердце ты мое!
Я по трудамъ гулять пошелъ:
Прогулки часто мн полезны,
И токи осушилъ всмъ слезны,
Лишь въ хижину одну зашелъ.
Три года на одр лежитъ
Измученная злымъ недугомъ,
На вкъ раставшись съ врнымъ другомъ,
И помощи ни въ комъ не зритъ.
Малютокъ шесть стоять при ней,
Какъ тнь отъ гладу изнуренны,
Я взоры отвратилъ смущенны….
Малюткамъ сндь, врача далъ ей.
Я часто радости дарю,
Самъ радости тогда жь вкушаю.
Не для хвалы и льстива слова,—
Для перла самого добра.
Но кром неизвстныхъ добрыхъ длъ, о которыхъ мы, за неимніемъ подтвердительныхъ фактовъ, много не распространялись,— Мартыновъ былъ открытымъ благотворителемъ молодыхъ людей, призжавшихъ въ столицу для поступленія въ корпуса и другія заведенія. Будучи правителемъ Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ до самой своей смерти, онъ имлъ много случаевъ быть полезнымъ недостаточнымъ дворянскимъ дтямъ, не только добрымъ совтомъ, но и дломъ. Такъ, напримръ, когда онъ занималъ большую казенную квартиру, то принималъ къ себ на домъ по десяти и боле молодыхъ людей, приготовлялъ ихъ и кормилъ безъ всякаго возмездія. Очевидецъ намъ разсказывалъ, что къ нему являлись иногда бдняки въ лаптяхъ, едва умющіе русской грамот, и, представивъ ему свои метрическія свидтельства, просили опредлить ихъ куда нибудь, говоря, что они имютъ большое желаніе учиться и служить. Такимъ лицамъ Мартыновъ охотне передъ прочими давалъ у себя помщеніе, ибо его постоянное было правило, что ‘бдняку безъ ума обойдтись невозможно’. Заговоривъ однажды объ этомъ, онъ сказалъ слдующій экспромтъ:
Кому съ умомъ нужне голова?
Богатому или забытому судьбою?
Вотъ отповдь, хотя и не нова:
Богатому съ набитою мошною
Башку свою удобно замнить.
А бдному — какъ безъ ума пробыть! (*)
(*) Вообще, по какой степени Мартыновъ любилъ поэзію и какъ мало считалъ себя поэтомъ, могутъ служитъ слдующіе стихи, отысканные нами въ его бумагахъ и нигд не напечатанные:
О! не тревожьте вы меня,
Поэзіи причуды милы!
Нтъ Пушкина во мн огня,
Жуковскаго воинской силы.
По приговору злыхъ годовъ,
Я сталъ второй Хвостовъ.
Стихи эти носятъ заглавіе. Собственное негодованіе. Сильная и нжная душа Мартынова, чующая во всмъ и везд поэзію, словно грустила о томъ, что природа не дала ему первостатейнаго поэтическаго таланта, тогда какъ онъ просыпался и засыпалъ со стихами на устахъ.
Впрочемъ, Мартыновъ былъ благотворителемъ не только тхъ лицъ, бдность которыхъ слишкомъ очевидно проглядываетъ сквозь дыры ихъ некрасиваго платья, но онъ, по мр силъ, помогалъ еще той бдности, которая горда, ходитъ опрятно и чисто, но въ сущности такъ же плачевна, какъ и первая. Въ доказательство того, что онъ помогалъ и этимъ гордымъ бднякамъ, приводимъ слдующее письмо извстнаго стихотворца графа Хвостова, адресованное на имя Мартынова:
‘Милостивый государь мой Иванъ Ивановичъ! Вашего Превосходительства мои 4-й и 5-й томы въ рукахъ,— слдовательно вы тамъ можете усмотрть мое глубокое уваженіе къ знанію вашему Греческаго языка. Я говорю о переложеніяхъ моихъ изъ Анакреона, сего отмнно забавнаго піиты, о стихахъ моихъ въ 5-мъ том вамъ посвященныхъ, подъ именемъ: Переводчику классиковъ и о многихъ другихъ отзывахъ, сіяющихъ въ полномъ моемъ изданіи, а теперь приступаю съ покорнйшею просьбою: помогите переводчику нкоторыхъ гимновъ, научите его и покровительствуйте ему: получить мсто наставника въ здшней гимназіи. Вручитель сего есть Авксентій Матвевичъ М—ъ, Титулярный Совтникъ, дайте ему способы напечатать гимны или въ Россійской Академіи, или гд по вашему мннію удобне къ прибылямъ. Мы знаемъ, что вы покровительствуете бдныхъ стихотворцовъ, и мста онымъ пріискиваете, и возвышеннымъ совтомъ снабжаете. Жуковскій мн говорилъ, что вы какъ будто простудились. Думаю скоро васъ видть. Вашего Превосходительства покорный слуга графъ Хвостовъ.’ {Орографія соблюдена согласно съ подлинникомъ.}
Съ начала 1833 года — года смерти Мартынова — не было замтно никакихъ признаковъ, чтобъ онъ разстроилъ свое здоровье. Напротивъ, несмотря на свои шестьдесятъ-два года, онъ былъ, по прежнему, бодръ, свжъ и дятеленъ. Въ послднее время онъ написалъ огромнйшую рукопись листовъ въ полтораста (писанныхъ) ‘Любословъ, или опытъ легчайшаго способа познакомитъ дтей съ главнйшими правилами русской грамматики’, съ эпиграфомъ изъ Шатобріана: Тотъ, кто хочетъ привести въ порядокъ идеи ребенка, подобенъ тому, кто хотлъ бы привести въ порядокъ находящееся въ пустой комнат. Ненапечатанная эта рукопись, о которой мы будемъ еще говорить, поражаетъ трогательностью своего вступленія: ‘Дти: нкогда скудныя познанія мои въ природномъ язык и словесности, подобнымъ вамъ дтямъ разныхъ возрастовъ и обоихъ половъ, передавалъ я изустно. Съ малютками лепеталъ я, какъ малютка, съ возрастными, какъ сверстникъ ихъ, и знакомилъ ихъ съ правилами и красотами слова, прилично лтамъ каждаго. Съ какимъ удовольствіемъ смотрлъ я на нихъ, когда они, превратясь вс, такъ сказать, въ слухъ и устремивъ на меня глазенки, старались какъ бы поглотить мои наставленія! Толикое вниманіе ихъ воскриляло мое усердіе быть имъ полезнымъ всемрно, и мы вс были вознаграждены достойнымъ образомъ: они успхами въ познаніяхъ, я удовольствіемъ видть ихъ успхи и благоволеніемъ ко мн начальства. Незабвенна на всегда пребудетъ для меня сія эпоха жизни моей! Дти! вс сіи удовольствія для меня давно уже миновали… Съ тхъ поръ я сдлался опытне, и, слдовательно, наставленія мои, можетъ быть, принесли бы вамъ пользу гораздо большую. Но я уже немолодъ, тлесныя мои силы изнемогаютъ, хотя рвеніе быть вамъ полезнымъ во мн не потухло.
‘Итакъ, вмсто наставленій изустныхъ, я хочу услаждать преклонныя лта свои бесдою съ вами письменно. Я составилъ ее для дтей разныхъ возрастовъ: съ малолтними толкую о томъ, что они могутъ понимать. Разсматриваю нсколько сочиненій чужихъ, и разсматриваю ихъ такъ, какъ бы вижу васъ предъ собою, слушающихъ меня. Старикъ все еще горитъ желаніемъ говорить съ вами объ искусств писать правильно и красно, научать васъ чувствовать красоты въ сочиненіяхъ и давать отчетъ въ семъ чувствованіи, равно какъ и въ чувствованіи недостатковъ. Легко сказать: это прекрасное сочиненіе, это дурно написано, но не легко то или другое доказать. Симъ образомъ надюсь внушить вамъ любовь къ русскому слову и писателямъ его, сдлать васъ основательными и безпристрастными судьями чужихъ сочиненій, а можетъ быть, и хорошими писателями’.
Считаемъ лишнимъ прибавить съ своей стороны хотя одно замчаніе къ этимъ мягкимъ, ласкающимъ сердце словамъ нашего почтеннаго старца, все еще горящаго любовью къ искусству, къ длу и къ польз.
Сверхъ ‘Любослова’, въ послднее время Мартыновъ написалъ боле сорока (писанныхъ) листовъ ‘О глагол’. Рукопись эта также не напечатана, и о ней мы будемъ также говорить въ слдующей стать. Но нельзя не дивиться этой, говоря по совсти, исполинской дятельности, если къ этому еще прибавить, что огромнйшее его сочиненіе ‘Энциклопедія всхъ человческихъ познаній’, составлявшее страшный рукописный фоліантъ, погибло во время наводненія, и Мартыновъ боле скорблъ о томъ, что подмочило книги Сперанскаго, чмъ о потер своего многолтняго труда. Трудъ этотъ образовался въ промежутки времени сочиненія уставовъ для учебныхъ заведеній, во время его блистательнаго директорства по Департаменту Министерства Народнаго Просвщенія, въ часы досуга и хлопотъ по изданію ‘Свернаго Встника’, частаго посщенія, по этому поводу, театровъ для оцнки пьесъ и игры актеровъ и, наконецъ, во время изданія ‘Лиця’, журнала, непосредственно возникшаго посл прекращенія ‘Свернаго Встника’. Если къ этому присоединить еще остальные его труды, сверхъ многихъ переводовъ съ французскаго, двадцать-шесть частей ‘Греческихъ Классиковъ’, переведенныхъ и объясненныхъ, его ботаническіе словари, ревностное участіе въ занятіяхъ Минералогическаго Общества, котораго онъ былъ основателемъ, постоянное присутствіе въ засданіяхъ Россійской Академіи и доставленіе въ ея Словарь словъ по разнымъ наукамъ, искусствамъ и ремесламъ, труды до самой смерти по должности правителя Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ и члена главнаго Правленія Училищъ, постоянное чтеніе русскихъ, французскихъ, нмецкихъ, латинскихъ и греческихъ книгъ,— если, говоримъ, все это вспомнить, то невольное изумленіе сообщится при вид подобной дятельности.
Когда успвалъ все длать этотъ человкъ — это тайна его необыкновенной души, преисполненной святой любви, энергіи и неутомимости. Близкіе къ нему люди сказывали намъ, что, часто во время многотрудныхъ занятій своихъ, онъ не спалъ боле четырехъ часовъ, и всегда былъ здоровъ и никогда не былъ боленъ. Изъ-за рабочаго стола онъ вставалъ и протягивалъ руку къ бумажному свертку, въ которомъ были уже заране приготовлены деньги для театра. Зная его разсянность, заботливая жена заблаговременно клала деньги, завернутыя въ бумажку (кошельковъ онъ терпть не могъ), въ его шляпу.
Постивъ, однажды, звринецъ Лемана, прибывшій въ Петербургъ изъ Лондона посл наводненія, 1824 г., Мартыновъ написалъ по этому поводу письмо къ своему другу П. А. Словцову,— письмо, представляющее цлый зоологическій трактатъ. Изъ этого письма, написаннаго очевидно наскоро и неразборчиво, узнаемъ, что шакалъ надлалъ много ему хлопотъ при перевод ‘Иліады’. ‘У Гомера названъ онъ thoa — пишетъ Мартыновъ — но это названіе принадлежитъ нын цлому роду, который у древнихъ зоологовъ не опредленъ съ точностію, а у новйшихъ, по распространеніи зоологіи и приведеніи ея въ систему, названіе сіе удалилось отъ прежняго своего знаменованія, или, лучше сказать, развтвилось на породы. Теперь я видлъ сего зврка въ натур и весьма понимаю, для чего названъ онъ у зоологовъ lupus canis, а по французски loup cevrier. Онъ почитается другомъ льва потому, что дтищамъ его находитъ и приноситъ пищу. Здорово, зврь, заставившій столько меня потть и притуплять зрніе! Хозяинъ шакала сказываетъ, что онъ такъ робокъ или стыдливъ, что при людяхъ никогда не стъ и для того кормится ночью когда никого не видитъ. — Отчего онъ безпрестанно дрожитъ? спросилъ я. — ‘Отъ злости, отвчалъ хозяинъ по нмецки. Онъ все хочетъ кого нибудь укусить.’ Робость, злость и угодливость льву въ одномъ звр! Чудное смшеніе свойствъ! Ахъ, батюшка, видлъ я благо морскаго медвдя! При первомъ взгляд производитъ какое-то сожалніе: онъ безпрестанно качаетъ поникшею головою, въ таковъ направленіи, какъ дти качаются на качеляхъ или въ люлькахъ. Природа, по жительству его на Ледовитомъ мор, назначила ему сіе непрерывное движеніе для разогнанія льдинъ и добыванія рыбы, для его пропитанія…. Одинъ изъ прекрасныхъ попугаевъ, слзши съ шестака своего на полъ, подошелъ ко мн и удостоилъ меня своимъ разговоромъ, котораго я не понималъ. Кажется, онъ изволилъ гнать меня прочь, ибо, растопыривъ крылья, сталъ клевомъ дергать за подолъ шубы моей, вроятно потому, что я въ птичьей комнат оставался долго и притомъ одинъ.’
Переходимъ къ послднимъ минутамъ Мартынова, но сознаемся въ своей слабости: сроднившись съ этою живою и вчною юною личностью, намъ кажется страннымъ видть его въ постели, больнаго, печальнаго и, какъ говорятъ, раздражительнаго. Во всю свою жизнь онъ не былъ раздражительнымъ въ семейств, но во время болзни сдлался недовольнымъ и даже несноснымъ. Несмотря на свою развивающуюся болзнь, которая началась съ простуды, онъ ни за что не хотлъ лечь въ постель, словно хотлъ вспомнить то старое, блаженное время, когда никакія болзни не касались его и когда онъ, обыкновенно, лечился ревенемъ, росшимъ въ его саду. Указывая на кустарники ревеня, онъ шутя говаривалъ, что съ помощью ихъ можно прожить маусаиловское долголтіе. Но болзнь его была — грудная водянка, которой и магическіе кустарники, столько разъ его облегчавшіе, не могли уже пособить.
Замчательно то обстоятельство, что передъ своей болзнью онъ написалъ слдующіе грустные стихи, смемъ предполагать, послдніе въ его жизни:
Итакъ, надлъ и я очки!
Мое ужь зрнье притупилось,
Чело морщинами покрылось,
И губы стали, какъ сморчки.
Пора духовную писать,
Разстаться съ лакомствомъ разврата,
Въ недоброхот видть брата,
Пора учиться умирать.
Молвы наскучилъ говоръ мн,
Ужь я усталъ съ судьбой сражаться!…
Пора въ могилу убираться,
Спокойно лечь наедин….
Мы нарочно подчеркнули стихъ разстаться съ лакомствомъ разврата, котораго покойникъ не зналъ во всю жизнь, не имя понятія даже объ отдых. Для поясненія приведенныхъ стиховъ и вообще для уясненія всей личности Мартынова, позволяемъ себ привести еще одно его стихотвореніе, написанное въ послдніе годы его жизни, по случаю снятія его портрета:
Что пользы, живописецъ, въ томъ,
Что надъ покорнымъ ты холстомъ,
Искусствомъ, чудо совершилъ,
Что мной его одушевилъ?
Онъ перескажетъ ли потомству,
Что не причастенъ вроломству
Я въ дружб, въ данномъ слов былъ,
Личины въ свт не носилъ
И въ жизнь довольно потрудился,
Полезнымъ, честнымъ быть стремился,
Что льстить вельможамъ не умлъ,
Зато и ласки ихъ не зрлъ,
Что хоть труды мои хвалили,
Но лишь безсмертье мн сулили,
А что иметъ большій всъ,
Чмъ смертные блистаютъ здсь,
Того въ очахъ ихъ недостоенъ
Я былъ, и мнили: я доволенъ
Пустой посулою того,
Что здсь не значитъ ничего. (*)
(*) Вообще Мартыновъ, при всей своей свтлой, младенческой натур, въ послднее время, впадалъ въ тяжелое раздумье, хотя никому этого не показывалъ, но его стихи обнаруживаютъ ясно тогдашнее состояніе его души. Такъ, другу своему П. А. C. онъ пишетъ.
‘Ахъ, сколько въ счастьи намъ помхи!
Конечно, Лейбницъ не страдалъ,
Что въ жизни видлъ все утхи,
Что свтъ сей ‘лучшимъ всхъ призналъ’.
За дв недли до своей смерти, Мартыновъ, больной и печальный, ршился наконецъ лечь въ постель, но къ кровати его, по его приказанію, придвигали столъ съ служебными длами и книгами. Дтямъ, окружавшимъ его, онъ не длалъ никакихъ наставленій до послдній минуты,— одинъ только разъ замтилъ:
‘Презирайте, милые, лихоимцевъ и не требуйте для себя награды, по мр силъ, будьте благотворительными.’
Кром этого, онъ больше ничего не сказалъ. Но слова эти имютъ большой смыслъ: по забраннымъ нами справкамъ, оказывается, что онъ былъ непримиримымъ врагомъ лихоимцевъ и даже не любилъ тхъ, кто говорилъ о возмездіи. Это еще боле объясняется тмъ, что онъ самъ, служа правителемъ Канцеляріи Совта о Военныхъ Училищахъ, съ самаго основанія Совта, 1805 г., апр. 5, до преобразованія его 21 мая 1830 г., служилъ безъ жалованья, а посл преобразованія Совта ему назначили четыре тысячи въ годъ. {Говоримъ объ этомъ факт на основаніи формулярнаго списка покойнаго.}
Утромъ 20 октября 1833 года, на 62-мъ году отъ роду, Мартыновъ скончался. Его похоронили на Смоленскомъ кладбищ. Вс знавшіе его — а такихъ было очень много — отдали послдній ему долгъ.
По ходатайству знаменитаго ученика его, генералъ Фельдмаршала, князя Варшавскаго, графа Паскевича-Эриванскаго, и покойнаго графа С. С. Уварова, бывшаго тогда управляющимъ Министерствомъ Народнаго Просвщенія,— послдовало Всемилостивйшее повелніе: вдов дйствительнаго статскаго совтника Мартынова, за отличныя заслуги мужа ея по Министерству Народнаго Просвщенія, производить въ пожизненный пенсіонъ 5,000 рублей въ годъ, изъ суммъ Государственнаго Казначейства, и выдать сверхъ того въ единовременное пособіе столько же изъ тхъ же суммъ, для уплаты долговъ покойнаго.
Всей службы Мартынова было 46 лтъ, въ томъ числ по Министерству 30 лтъ и 9 мсяцевъ, ибо до самой своей смерти онъ былъ членомъ главнаго Правленія Училищъ. Жалованья по этому Министерству онъ получалъ 7,600 р. и квартирныхъ 2,000 въ годъ, по должности правителя Канцеляріи Совта Военно-Учебныхъ Заведеній, со времени его преобразованія, 4,000 руб.,— всего 13,600 руб. въ годъ.
За нсколько мсяцевъ до своей смерти, онъ Всемилостивйше пожалованъ ‘за отлично-усердную службу и ревностное исполненіе обязанностей по званію правителя Канцеляріи Совта о Военно-Учебныхъ Заведеніяхъ — кавалеромъ ордена св. Станислава 1-й степени.’
Въ заключеніе скажемъ о его физіономіи, вкусахъ, привычкахъ и т. д., сколько мы сами успли узнать.
Иванъ Ивановичъ Мартыновъ былъ средняго росту, черноволосый и черноглазый, какъ истинное дитя родной ему Малороссіи, обожателемъ которой онъ былъ втеченіе всей своей жизни. Выраженіе лица его было очень добродушно и пріятно, но не было въ немъ ничего особенно замчательнаго. Посдлъ онъ очень поздно, отличался строгостью только къ собственнымъ слабостямъ и чрезвычайной снисходительностью къ недостаткамъ другихъ. При этомъ онъ обладалъ слдующей странностью: любилъ порой взвести на себя преувеличенную небылицу насчетъ своихъ собственныхъ недостатковъ, былъ врагомъ всякой пышности которой не любилъ даже въ разговор. Такъ, напримръ, Гндича, служившаго подъ его начальствомъ по Министерству Народнаго Просвщенія, онъ очень уважалъ за талантъ и умъ, но ему весьма не нравилась его витіератость въ обыкновенныхъ разговорахъ. Однажды онъ сдлалъ слдующую характеристику своимъ подчиненнымъ-литераторамъ: ‘Служатъ у меня славные люди: умница Батюшковъ — поэтъ по преимуществу, Катенинъ — трагикъ, Языковъ — историкъ, Гндичъ — риторъ. Къ огорченію моему, вс разбрелись, остался Гндичъ, да и тотъ переходитъ въ Публичную Библіотеку.’ Изъ всхъ русскихъ писателей Мартыновъ чувствовалъ самую большую симпатію къ сочиненіямъ Батюшкова и Карамзина. Послдняго онъ упрекалъ за введеніе лишнихъ французскихъ словъ въ русскій языкъ, но впослдствіи совершенно оправдывалъ его, находя, что эти нововведенія способствуютъ къ изящной простот развитія отечественной рчи. Однажды, на сдланное замчаніе однимъ знакомымъ объ ‘Исторіи Россійскаго Государства’, онъ отвчалъ слдующее: ‘Карамзина я чрезвычайно уважаю — это русскій человкъ.’ (Замтимъ здсь, что онъ коротко зналъ Карамзина, какъ человка, и одинъ разъ имъ пришлось обоимъ вмст читать въ одинъ день свои рчи въ Россійской Академіи, при чемъ Мартыновъ, вчно скромный, замтилъ: ‘тягаться трудно.’) {Мартыновъ читалъ тогда разсужденіе ‘О качествахъ, потребныхъ писателю’. По словахъ очевидцевъ, онъ читалъ мастерски, не слишкомъ громко, но всегда тепло, выразительно и оживленно. Карамзинъ, какъ извстно, тоже былъ отличный чтецъ. Не можетъ удержаться, чтобъ не привести здсь письма къ Мартынову отъ А. Б—ва. одного изъ его пріятелей, такъ какъ въ этомъ письм рчь идетъ о Карамзин и оно отчасти уясняетъ литературныя отношенія Мартынова, о которыхъ мы много слышали, но, за не имніемъ положительныхъ фактовъ, не смли распространяться. Письмо писано изъ Москвы, безъ означенія года, 27 апрля. ‘Итакъ, мой милый другъ, одно изъ пламеннйшихъ моихъ желаній исполнилось. Я видлъ Карамзина, видлъ и говорилъ съ нимъ. На не многія рдкости смотрлъ я съ такимъ вниманіемъ, съ какимъ смотрлъ на милаго сочинителя ‘Бдной Лизы’, и если бы судьба вручила мн кисть Аппелесову или рзецъ Праксителевъ, я изобразилъ бы его въ совершенной точности, смотрвъ на него четыре или пять часовъ. Такъ я замтилъ черты лица его. Онъ росту высокаго и благообразенъ отмнно. На лиц его написано нчто такое, что привлекаетъ къ нему всякаго человка. Онъ говоритъ много, но пріятно, разумно. Въ обществ вы не увидите въ немъ ни глубокомысленнаго ученаго, ни печальнаго меланхолика, какимъ я нарисовалъ его въ своемъ воображеніи: въ обществ онъ развязенъ, веселъ. Мы вмст съ нимъ обдали…. о! никогда не забуду этого обда! За обдомъ шла рчь преимущественно о литератур. Я старался не проронить вы одного его слова. Между прочимъ, вспомнили о Флоріан. Карамзинъ не очень доволенъ ‘Гонзальвомъ’, послднимъ его сочиненіемъ. ‘Флоріанъ — говоритъ онъ — нравятся вамъ въ своихъ подробностяхъ, но въ его ‘Гонзальв’ представлены одн большія картины, которыя мы уже видли въ Гомер, Тасс и въ другихъ поэтахъ. Сія то неновость весьма непріятна. При всемъ томъ, я его люблю за прелестный его слогъ.’ Тутъ-же, на семъ незабвенномъ обд, я увидлъ и друга Карамзина, Дмитріева. Судя о свойств ихъ по ихъ сочиненіямъ, я было почелъ Дмитріева Карамзинымъ, а Карамзина Дмитріевымъ, но ошибся. Карамзинъ въ обществ совершенно свтскій человкъ, Дмитріевъ степененъ, важенъ, но оба милы, любезны. Другъ мой, они и о теб говорили! Карамзинъ сказалъ — о, какъ радостно забилось у меня при этомъ сердце! — что ты обладаешь государственными талантами, Дмитріевъ изъявилъ сожалніе о томъ, что онъ не присутствовалъ въ Россійской Академіи, когда ты читалъ рчь при вступленіи въ члены свои. Что за рчь и почему ты мн о семъ не пишешь? Ахъ, другъ мой, отбрось хоть для друзей свою излишнюю скромность! Вдь я до сихъ поръ не зналъ, знакомъ ли ты съ Карамзинымъ, а вижу, онъ тебя знаетъ лучше моего, зато же и гнваться не изволь, ибо я все выпыталъ о теб, съ прискорбіемъ узналъ, что ты съ сановными лицами гордо держишься. Не пренебрегай житейскою мудростью, мой дорогой философъ неисправный? Узналъ, что ты и съ Державинымъ хорошъ, а я ничего не знаю: ты о семъ никогда вы словечка… Прощай, мои милый и дорогой другъ, пиши по крайней мр хоть такъ, какъ ты писалъ прежде своему провинціяльному другу.’} Не любилъ онъ, если слишкомъ распространялись въ похвал всему чужеземному, хотя постоянно читалъ все, что только выходило замчательнаго на иностранныхъ языкахъ, и говорилъ: ‘Мы многому еще должны учиться у иностранцевъ.’ Французскую философію Мартыновъ называлъ шумихой. Однажды, когда заспорили, что у насъ мало многостороннихъ умовъ, онъ спокойно возразилъ: ‘Многосторонне Сперанскаго я никого не видалъ, но говорю это не потому, что онъ крестилъ моего Аркадія.’ {Сперанскій крестилъ сына у Мартынова, Аркадія Ивавовича, нын умершаго, товарища по Лицею Пушкина. Они были одного выпуска. И теперь еще цла собака съ птичкою въ зубахъ, которую Пушкинъ нарисовалъ ему на память.}
Въ частной и семейной жизни Иванъ Ивановичъ отличался большой разсянностью. Одинъ разъ сынъ увидлъ его въ полномъ мундир, въ блыхъ панталонахъ и — въ спальныхъ сапогахъ.
— Вы куда нибудь дете? спросилъ сынъ съ улыбкою.
— Нтъ, я ужь пріхалъ. Былъ по служб у графа Аракчеева.
— Помилуйте, да вы въ сапогахъ-съ оторочкой!
Мартыновъ посмотрлъ на свои сапоги и весьма спокойно отвчалъ:
— А у тебя я видлъ сапоги еще съ большими отворотами.
Сапоги, которые онъ видлъ, были предназначены для верховой зды.
О верхнемъ плать онъ никогда не заботился, но ужасно былъ взыскателенъ насчетъ блья. Такъ, напримръ, если замчалъ какое нибудь пятно на рубах, то обыкновенно говорилъ: ‘одной рубашкой меньше’, и ни за что ея не надвалъ. Въ пищ былъ чрезвычайно умренъ, ни курилъ, ни нюхалъ и терпть не могъ никакихъ игръ, исключая кеглей. Ариметчикъ былъ самый плохой и считалъ деньги съ большимъ трудомъ: тяжеле этой обязанности онъ не зналъ, поэтому никогда не считалъ, сколько у него денегъ. Былъ ужасно стыдливъ и краснлъ даже въ старости, страстно любилъ музыку и цвты, но живописи совершенно не понималъ и былъ къ ней холоденъ.
Вотъ все, что мы можемъ сообщить на основаніи слышаннаго.
Посл его смерти часто приходили простолюдины спрашивать у семейства, гд его могила, и весьма часто заставали на его могил букеты свжихъ цвтовъ. По всей вроятности, эта была дань лицъ, облагодтельствованныхъ имъ. Однажды, зимою, осиротлая вдова и ея дти постили могилу близкаго и дорогаго имъ человка и нашли свжій букетъ, воткнутый въ снгъ. Благородная и честная рука бросила его на могилу того, который раззорялся на цвты, имлъ ихъ цлый разсадникъ, писалъ къ нимъ стихи и даже окружалъ себя цвтами во время занятій… И какая трогательная признательность къ покойнику! Въ заключеніе скажемъ: не длаемъ никакихъ выводовъ — факты лучше и краснорчиве словъ. Читающій увидитъ самъ, какая душа билась въ груди этого человка, какая изумительная, страстная энергія въ дятельности, и сколько было въ немъ любви ко всему высокому: онъ жертвовалъ своимъ здоровьемъ, спокойствіемъ, временемъ, трудомъ, онъ не зарылъ своихъ талантовъ, подобно эгоистическому библейскому рабу. А сколько у насъ было и есть людей самыхъ дльныхъ, талантливыхъ, которые своей постыдной лнью и апатіей, заживо схоронили себя для науки, искусства и жизни, и напрасно погибли ихъ удивительныя познанія, напрасно одарила ихъ щедрая природа. Человкъ, который все, что получилъ отъ природы, всмъ до послдней ниточки подлился съ другими — рдкій феноменъ въ обществ….
Колбасин Елисей Яковлевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Курганов и его ‘Письмовник’, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1859
  2. Г. Р. Державин, Садовской Борис Александрович, Год: 1907
  3. Слепцов, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1914
  4. Театральные инвенции, Евреинов Николай Николаевич, Год: 1922
  5. О Златовратском, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1945
  6. Поль Верлэн. Стихи избранные и переведенные Ф. Сологубом, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1907
  7. Гончаров о любви и художественном творчестве, Гончаров Иван Александрович, Год: 1895
  8. Алексей Феофилактович Писемский, Писемский Алексей Феофилактович, Год: 1872
Электронная библиотека