Кто виноват в проступке Грелу?, Батюшков Федор Дмитриевич, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 30 минут(ы)

Кто виноватъ въ проступк Грелу?¹)

(По поводу ‘Disciple’, романа Paul Bourget.)

. Д. Батюшкова.

¹) Настоящая статья была прочитана авторомъ на засданіи Общества романо-германской филологіи, при этомъ авторъ заявилъ, что разсужденія по поводу романа Буржэ были написаны имъ подъ непосредственнымъ впечатлніемъ самого романа, когда онъ не усплъ еще познакомиться съ многочисленными критическими и полемическими статьями, которыя появились въ современной печати. Намренно оставляя въ сторон оцнку произведенія Буржэ съ чисто литературной точки зрнія, авторъ ршается печатать свой разборъ романа ‘по существу’, не измняя его первоначальной редакціи: сводъ различныхъ мнній о ‘Disciple’ сдланъ г. Арсеньевымъ въ его дльной, хотя и не исчерпывающей вопроса стать, появившейся въ октябрьской книжк ‘Встника Европы’. Повторять эти мннія излишне, а входить въ полемику по поводу раздутаго вопроса объ отвтственности ученаго за его теоріи авторъ считаетъ неумстнымъ. Удивляясь выраженію г. Арсеньева, что ‘не только робость, но даже осторожность показалась бы (Сиксту) грхомъ противъ обязанности’ — выраженіе, подъ которымъ не подписался бы ни одинъ серьозный ученый — авторъ думаетъ, что романъ Буржэ не столько выдвигаетъ вопросъ объ отвтственности ученыхъ за т или другія ихъ мннія, какъ о надлежашемъ освщеніи научныхъ гипотезъ, которыя [не должны выдаваться за конечные выводы. Du choc des opinions surgit le vrit, говоритъ французская пословица, но это случается только подъ условіемъ пониманія разницы между ‘мнніемъ’, боле или мене обоснованнымъ, но все же мнніемъ, и положительнымъ фактомъ, не подлежащимъ спору. Видно чемъ, объ этомъ будетъ ска зано въ своемъ мст. Живой интересъ, возбужденный въ обществ содержательнымъ произведеніемъБуржэ(котороо, быть-можетъ, болеинтересно по своему сюжету, чмъ по художественному значенію), придаетъ ршимости автору высказать свой взглядъ, хотя онъ выступаетъ съ нимъ посл многихъ боле компетеніныхъ судей.

Aimer c’est avoir je sentiment vague de
ce dont on а besoin pour se completer
soimme, physiquement et moralement.
Guyau.

Новый романъ Буржэ затрогиваетъ одинъ изъ животрепещущихъ вопросовъ вліянія научныхъ теорій на житейскую практику, онъ касается и нсколькихъ сторонъ интимной жизни ученаго, наконецъ, въ немъ обрисованы зачатки возможнаго перелома въ общественной этик въ связи съ развитіемь психологическихъ изслдованій и ихъ прикладного значенія. Все это вызываетъ на размышленія и да будетъ позволено ими подлиться не съ точки зрнія присяжнаго литературнаго критика, а какъ простыми разсужденіями ‘по поводу’ даннаго произведенія, заслуживающаго во всякомъ случа серьознаго вниманія.

Оставляя пока въ сторон собственное предисловіе автора, намъ кажется, что введеніемъ къ роману могли бы послужить нсколько страницъ изъ извстнаго очерка Тэна о Байрон, быть можетъ, одн изъ лучшихъ въ его ‘исторіи англійской литературы’. Буржэ, конечно, зналъ ихъ и даже приводитъ оттуда цитату (256). Во всякомъ случа, разсужденія Тэна подготовляютъ насъ къ пониманію значенія той проблемы, которую поставилъ себ авторъ романа, и мы вкратц напомнимъ ихъ {H. Taine. Hist. de la littrature anglaise, 1873, IV-e, p. 420—423.}. Рчь идетъ объ оцнк мощной, но безотрадной поэзіи Байрона и того нравственнаго разлада, который вытекаетъ изъ нея. Тэнъ ставитъ вопросъ: какой исходъ изъ нея? и, справедливо отбросивъ т обыденные житейскіе совты которыми вопросъ ршается на практик, оставаясь неразршеннымъ по существу, онъ указываетъ, что единственное правильное уразумніе задачи приводитъ насъ къ архидревнему изреченію о познаніи самого себя. Формулируя прекрасную мысль, что ‘свтъ разума проясняетъ жизнь сердца’ (la lumi&egrave,re de l’esprit produit la srnit du coeur), Тэнъ все-таки констатируетъ фактъ, что мы не имемъ власти надъ своими чувствами. ‘Мы достигнемъ истины, говоритъ онъ, но не спокойствія. Но т чаянія, которыя для насъ являются несбыточными, могутъ осуществиться для другихъ, и мы приготовимъ нашимъ потомкамъ счастье, которымъ намъ не дано наслаждаться’. Дале онъ указываетъ на ошибку въ сужденіяхъ о существ человка, которыя до сего времени основывались на отвлеченностяхъ, при чемъ поэтическія мечты воображенія и вдохновенныя грезы сердца принимались за положительныя истины. Наконецъ-де паука вступаетъ въ свои права: ‘она переступила границы видимаго и осязаемаго міра созвздій, камней, растеній, въ который ее хотли презрительно замкнуть, она обращается къ душ человка, вооруженная точными и проницательными орудіями, которыхъ врность и степень пригодности испытаны трехсотъ-лтнимъ опытомъ. Ея объектомъ является человческая мысль и ея развитіе, положеніе, структура и привязи, ея глубокіе корни въ зависимости отъ тла, ея безконечный ростъ въ исторіи и высокое процвтаніе на зенит созданія’ (422). Изложивъ со свойственнымъ ему краснорчіемъ то взаимоотношеніе, которое устанавливается между нравственнымъ и физическимъ міромъ, Тэнъ заключаетъ, что въ примненіи науки къ этимъ задачамъ и въ такомъ взгляд на вещи заключаются — новое искусство, новыя мораль, политика и религія. ‘Нын намъ выпало на долю ихъ розыскивать’ (423).

Буржэ выводитъ намъ на первомъ мст именно одного изъ этихъ новыхъ изслдователей человческой души, о которыхъ говоритъ Тэнъ. Г. Сикстъ почти дословно повторяетъ тезисъ, высказанный Тэномъ: pour modifier la marche des vnements il fallait (d’apres l’opinion de М. Sixte) d’abord modifier les notions reues sur l’me humaine et installer leur place des donnes prcises d’ou rsulteraient une ducation et une politique nouvelles’ (61). {‘Чтобы измнить ходъ событій, нужно было (по мннію г. Сикста) сначала измнить наши свднія о человческой душ и на мсто ихъ установить боле точныя данныя, которыя привели бы къ новому воспитанію и покой политик’.} И вотъ г. Сикстъ посвятилъ всю свою жизнь психологическимъ изслдованіямъ, онъ уже пріобрлъ почетную извстность, къ которой онъ, впрочемъ, какъ и подобаетъ истому жрецу знанія, довольно равнодушенъ. Но какъ бы самъ онъ ни относился безстрастно и объективно къ своимъ задачамъ, отыскивая истину ради нея самой и только въ отдаленномъ будущемъ предвидя прикладныя задачи науки, его изслдованія, помимо его воли, являются основаніемъ для новаго кодекса морали, новой вры, онъ становится не только ученымъ, но учителемъ, и вотъ вопросъ въ томъ: какъ отражается его ученіе? въ какой мр онъ ведетъ насъ къ осуществленію тхъ чаяній, которыя Тэнъ возлагалъ на будущее поколніе, воспитанное на основахъ раціональной психологіи?— Грустная исторія и возмутительно-безчеловчное поведеніе ученика г. Сикста даютъ странный отвтъ на этотъ вопросъ. Довряя роману и обобщая типъ, мы придемъ къ весьма прискорбнымъ выводамъ о пагубномъ значеніи психологіи, которая приводитъ насъ совсмъ не къ той золотой эр, которую сулилъ Тэнъ. Но является вопросъ: насколько виноваты на самомъ дл въ поведеніи Грелу идеи г. Сикста или, вообще, занятія психологіей? Не попали ли просто смена на дурную почву, въ которой возростили плевелъ, вмсто ожидаемаго жита?

Это вопросъ, котораго мы теперь предршать не будетъ, а разсмотримъ сперва идеи, затмъ личности Сикста и Грелу, и увидимъ, къ какому заключенію приводитъ насъ этюдъ Буржэ.

Идеи Сикста въ общемъ являются, какъ и слдовало ожидать, отраженіемъ, а отчасти — дальнйшимъ развитіемъ новйшихъ изслдованій психологовъ. Самъ авторъ, повидимому, хорошо знакомъ съ ихъ произведеніями и, цитуя рядъ извстныхъ именъ и работъ, облегчаетъ читателю возможность проврить источники. Но длая изъ своего героя послдователя Рибо и съ другой стороны — Спенсера, авторъ идетъ дальше и разсказываетъ о трудахъ Сикста, въ которыхъ послдній долженъ былъ выступить самостоятельнымъ изслдователемъ и мыслителемъ. Сикстъ не признаетъ себя матеріалистомъ, нотой у-что онъ не знаетъ, что такое матерія. Это — еще тезисъ Вундта, который чуть ли не первый указалъ, какъ ошибочно противополагать матеріализмъ спиритуализму, такъ какъ и тотъ и другой лишь гипотезы, захватывающія область метафизики: матеріалистъ, по Вундту, такой же метафизикъ, какъ и человкъ, признающій существованіе духовнаго міра, онъ вритъ въ гипотезу, принимаемую имъ за положительный фактъ. Такъ разсуждаетъ и Сикстъ, который ведетъ свой скепсисъ гораздо дальше. Самостоятельною его работою является, по заявленію автора, книга, которая носитъ нсколько странное заглавіе ‘психологія Бога’. Мы желали-бы прежде всего больше точности въ самомъ заглавіи труда г. Сикста, такъ какъ, по нашему мннію, выраженіе психологія Бога — ровно ничего не значитъ. Современная наука стала требовательне къ точной формулировк понятій и стоитъ вспомнить, напримръ, рзкую критику, которую вызвало по своей неточности заглавіе ‘народная психологія’, данное извстному журналу Штейнталя и Лазаруса, чтобы согласиться съ тмъ, что заглавіе книги г. Сикста заслуживаетъ такихъ же, если не большихъ упрековъ {См. H. Paul, Principien zur Sprachgeschichte.}’. Къ дюжинному романисту нельзя было-бы предъявить этихъ требованій, но вдь г. Буржэ характеризуетъ себя начетчикомъ и въ научныхъ трудахъ, и берется излагать новое ученіе… Однако, оставимъ въ сторон заглавіе. Цль автора, по заявленію Буржэ, заключалась въ томъ, чтобы: ‘dmontrer la production ncessaire de ‘l’hypoth&egrave,se-Dieu’ par le fonctionnement de quelques lois psychologiques, rattaches elles-mmes quelques modifications crbrales d’un ordre tout physique (14) {‘Доказать необходимость возникновенія ‘гипотезы о Бог’ на основаніи проявленія нкоторыхъ психологическихъ законовъ, которые въ свою очередь зависятъ отъ нкоторыхъ мозговыхъ видоизмненій, чисто физическаго свойства’.}’. Другими словами, задача Сикста сводилась къ изученію психологическихъ процессовъ, обусловливающихъ въ человк представленіе о Бог. Подобная задача, разумется, невыполненная никмъ изъ современныхъ изслдователей (романистъ долженъ былъ непремнно указать такую намченную, но не выполненную работу), не лишена оригинальности, но представляется намъ комбинаціей извстнаго тезиса Вольтера, что если бы не было Бога, то нужно было бы его выдумать, съ новйшими изслдованіями психологическихъ аффектовъ. Объяснимся. Всякое отвлеченное понятіе можетъ быть разсмотрно съ психологической стороны, такъ какъ нужны извстныя психологическія условія для того, чтобы оно существовало въ нашемъ представленіи. Идея Бога, какъ идея добра и зла, какъ идея промысла или фатума и т. п.— все это воспринимается нами лишь постольку, поскольку наша психическая природа, или, по выраженію нмецкихъ ученыхъ, нашъ психическій организмъ, является способнымъ къ ея усвоенію. Но Сикстъ, какъ психологъ, идетъ обратнымъ порядкомъ и разсматриваетъ идею не по степени ея усвоенія, а объясняетъ ея зарожденіе, какъ результатъ психологическаго настроенія, не больше, и отсюда выводъ, что идея не иметъ объективнаго значенія. Подобнымъ образомъ психіатры разсматриваютъ мистиковъ, фанатиковъ, эротомановъ и т. п., какъ патологическихъ субъектовъ: ихъ мысли, врованія, убжденія не имютъ самостоятельнаго значенія, такъ какъ обусловлены психопатическимъ настроеніемъ {Ср. Cullerre, Les fronti&egrave,res de la folie. Русскій переводъ водъ ред. Ковалевскаго. 1889. Харьковъ.}. Итакъ, если г. Сикстъ доказывалъ въ своемъ труд, что представленіе о Бог есть не боле какъ результатъ психическаго аффекта, то слдствіемъ отсюда вытекало, что Бога какъ бы выдумали, необходимость понятія о немъ, предусмотрнная Вольтеромъ, мотивирована Сикстомъ свойствами душевной природы человка.

Теперь мы позволимъ себ оговорку: если нами точно понятъ тезисъ Сикста въ изложеніи Буржэ, то въ дальнйшемъ приложеніи его идей мы должны указать ошибку непониманія задачъ строгой науки. Вполн добросовстный и вдумчивый изслдователь долженъ былъ ограничиться указаніемъ на соотношеніе между идеей о Бог и психическими процессами въ человческомъ существ. Сикстъ не имлъ научнаго права отрицать существованіе Бога, основываясь только на наблюденіяхъ о томъ, что въ человк идея о Бог обусловлена извстнымъ психическимъ настроеніемъ. Это былъ-бы выводъ метафизическій и Сикстъ, основывая на немъ свое отрицаніе, впадалъ въ ту-же ошибку, какъ и матеріалисты, отрицающіе существованіе духа, основываясь лишь на параллеллизм между духовными и физическими явленіями.

Однако, это отрицаніе, въ которомъ Сикстъ выступалъ уже не ученымъ, а метафизикомъ, составляетъ основу его ученія и развито имъ и въ другихъ трудахъ его: ‘Anatomie de la volont‘ и ‘Thorie des passions’. Авторъ подробно излагаетъ намъ, въ чемъ заключалось отличіе воззрній Сикста отъ школы Спенсера, такъ-же какъ и отъ Тэна и Рибо (18—21). Въ конц концовъ, какъ мы узнаемъ изъ разныхъ мстъ романа, ученіе Сикста сводилось къ полному отрицанію всхъ этическихъ понятій: ‘pour le philosophe il n’y a ni crime ni vertu, говоритъ онъ. Nos volitions sont des faits d’un certain ordre regis par certaines lois, voila tout (51)’ {Проявленія нашей воли суть лишь факты извстнаго порядка, управляемые извстными законами — вотъ и все.}. И въ другомъ мст (139) приводится выписка изъ ‘Anatomie de la volont’, изъ которой явствуетъ, что различіе между добрыми и порочными наклонностями человка чисто условное, въ зависимости отъ того, что полезно для общества и что вредно. Уподобляя психическіе процессы химическимъ соединеніямъ {На стр. 147 цитуется мсто изъ ‘Анатоміи воли’: ‘Спиноза гордился чмъ, что изучаетъ человческія чувства, какъ математикъ — геометрическія фигуры, современный психологъ долженъ изучать ихъ какъ химическія сочетанія’ и т. д.}, Сикстъ объясняетъ ихъ комбинаціями продукты человческой мысли, которые представляются намъ объективными понятіями, такъ-же какъ химическая реакція даетъ новое вещество, по виду и свойствамъ отличное отъ тхъ элементовъ, которые вошли въ ея составъ. Подобная точка зрнія возможна въ наук подъ условіемъ, о которомъ сказано выше, т. е. чтобы изслдователь ограничился наблюденіями надъ психическими процессами, обусловливающими присутствіе идеи, но воздержался бы отъ дальнйшихъ выводовъ относительно ея объективной врности. Такая воздержанность необходима при желаніи остаться въ границахъ строгой науки. А ршать вопросъ о врности идеи на основаніи разсмотрнія лишь нкоторыхъ явленій, обусловливающихъ се, значило-бы предршать вковчный вопросъ о нашихъ познавательныхъ способностяхъ вообще: путемъ-ли одного логическаго мышленія мы доходимъ до познанія истины или же надо признать значеніе и за интуитивными способностями человка? Добросовстный изслдователь не предршаетъ этихъ вопросовъ, а только ставитъ ихъ, тмъ боле, что сравненіе психическихъ процессовъ съ химическими реакціями есть не боле какъ сравненіе, не уполномочивающее насъ на отождествленіе результатовъ тхъ и другихъ: вещество, какъ-бы оно ни было своеобразно и сложно, можетъ состоять только изъ вещественныхъ же элементовъ, между тмъ идея является продуктомъ мышленія и чувственнаго воспріятія, такъ что мы подвергаемъ ее двоякой проврк — субъективной и объективной. Сикстъ, или Буржэ устами Сикста исключительно останавливается на первой, чмъ дйствительно характеризуется современное направленіе науки. Но этому направленію еще не подведено итоговъ и слдовательно — выводы изъ него являются лишь временными, строить на нихъ свое міросозерцаніе значитъ легкомысленно принимать неполныя наблюденія за конечные выводы и обращать гипотезы въ объектъ вры.

Мы сочли нужнымъ, разбирая ученіе Сикста, подвергнуть его нкоторой критик, такъ какъ въ сущности та метафизическая ошибка, которая составляетъ его слабость, иметъ большое значеніе при дальнйшей судьб и вліяніи самаго ученія. Положимъ, что самъ Сикстъ не имлъ въ виду практическаго приложенія своихъ теорій, но онъ ихъ обнародовалъ. Съ развитіемъ популяризаціи знанія, случаи неправильнаго истолкованія теорій въ ихъ прикладномъ значеніи весьма часты, надо принять во вниманіе что Буржэ избралъ адептомъ ученія Сикста не обыкновеннаго, человка изъ толпы, раздляющаго ея слабости и увлеченія, а юношу, посвятившаго себя всецло наук. Мы вправ ожидать, что онъ позаимствовалъ у своихъ учителей строгость методовъ и пониманіе интересовъ отвлеченной пауки. Робертъ Грелу такой же безкорыстный искатель истины, какъ и Сикстъ, въ этомъ стремленіи, самомъ по себ, принято видть нчто облагораживающее душу:

‘Le souci de savoir que nul front fier n’lude’

выразился объ немъ Сюлли-Прюдомъ, называя его вслдъ за тмъ: ‘le mal de l’inconnu’. Нужно сознаться, что это тоже врно: стремленіе къ раскрытію тайнъ природы и человка можетъ порой достичь такой степени интенсивности, что обращается въ настоящую болзнь, въ своего рода манію, и жажда раскрыть неизвстное поглощаетъ человка всецло, какъ страсти, какъ роковое влеченіе, въ угоду которому жертвуютъ не только другими потребностями, но и обязанностями. Стоитъ припомнить исторію Бальтазара Клазсъ, въ мастерскомъ роман Бальзака ‘La recherche de l’absolu’, чтобы представить себ, какъ научное стремленіе обращается въ несчастную страсть, какъ оно постепенно охватываетъ человка, заставляя его отршиться отъ всего на свт, чтобы отдаться своему длу. Упомянутый романъ — замчательный этюдъ человческой души, полный драматизма и глубоко врныхъ наблюденій, онъ тмъ боле выигрываетъ, что герой его, человкъ не дюжинный по уму и дарованіямъ, въ то-же время прекрасный человкъ, отличный семьянинъ, чуждый всхъ мелкихъ пороковъ людей съ умомъ и съ талантами, но безъ внутренней силы, безъ характера, безъ прочныхъ убжденій. ‘Les gens d’esprit sont variables autant que des barom&egrave,tres, говоритъ тотъ же Бальзакъ, le genie seul est essentiellement Вотъ. Дйствительно, такимъ существенно добрымъ человкомъ выведенъ и Бальтазаръ Клазсъ, пока роковая страсть не затемняетъ въ немъ его нравственное чувство и не приводитъ къ цлому ряду пагубныхъ поступковъ. Однако, какъ бы онъ ни оказался виноватымъ передъ семьей, онъ не сдлалъ сознательно ничего низкаго или подлаго — на это онъ, конечно, не былъ способенъ. Временами на него находили проблески сознанія и тогда онъ смло отршался отъ своихъ затй, чтобы возвратиться къ своимъ обязанностямъ. Но неудовлетворенное чувство брало верхъ надъ разсужденіями и голосомъ благоразумія, ненасытная жажда знанія неотразимо влекла его и — доконала. Ставъ жертвою своей страсти, быть можетъ, и эгоистичной отчасти, но все же возвышенной и благородной, Бальтазаръ великъ даже въ своемъ паденіи и вызываетъ въ насъ, такъ же какъ и король Лиръ, быть можетъ, даже больше него, чувство глубокой жалости и вмст съ тмъ благоговнія.

Очень далеки отъ этого типа герои романа Буржэ. Самъ Сикстъ, правда, изображается какъ человкъ чрезвычайно чистый, безпредльно преданный своему длу, но живущій исключительно головной жизнью. Онъ чуждъ какихъ бы то ни было привязанностей, не знаетъ ни семьи, ни близкихъ друзей, его жизнь проходитъ въ постоянной работ, которая, повидимому, его вполн удовлетворяетъ и мы не имемъ права длать ему упрековъ, такъ какъ, отдавшись наук, онъ подвергъ себя добровольному аскетизму и никому этимъ вреда не приноситъ. Невольно спрашиваешь себя при этомъ, въ силу чего г. Сикстъ является такимъ тонкимъ знатокомъ человческаго сердца, такимъ замчательнымъ психологомъ, если ему никогда не доводилось испытать на себ человческія страсти и если онъ такъ изолировалъ себя отъ другихъ? Буржэ говоритъ, что онъ относился къ изучаемымъ имъ субъектамъ (изучаемымъ по книгамъ?) такъ же, какъ медикъ къ паціенту, записывая показанія: ‘sans un detail qui donne au lecteur la sensation de l’individuel’ (319). Насколько подобное отношеніе возможно при изученіи внутренняго міра человка — на этомъ мы не будемъ настаивать. Буржэ только въ нсколькихъ словахъ разсказываетъ намъ о прошломъ Сикста, и такъ какъ главный интересъ не въ немъ, а въ его ученик, то мы воздержимся отъ дальнйшихъ разспросовъ объ учител.

Въ исторіи внутренняго развитія Грелу, изложенной въ форм исповди, есть живыя и правдивыя страницы, способныя возбудить общій интересъ. Мы видимъ въ немъ прежде всего мальчика, одареннаго прекрасными способностями, и, какъ было указано, съ сильной жаждой знанія. Отчасти подъ вліяніемъ отца, отчасти въ силу собственныхъ наклонностей, юноша съ раннихъ лтъ разобщенъ съ міромъ и его развитіе принимаетъ нсколько исключительное направленіе. Онъ съ болью переживаетъ рзкій религіозный кризисъ, посл котораго уже цликомъ отдается наук. Лишившись отца, потерявъ и единственнаго своего друга дтства, разобщенный съ матерью, вслдствіе розни умственныхъ интересовъ, юноша уходитъ въ себя и отвлеченныя задачи поглощаютъ вс его заботы. Признавая, что характеръ Грелу и его природа должны были представлять при этомъ нкоторую анормальность, что его душевныя свойства являлись плохо уравновшенными, мы все-таки съ интересомъ къ нему прислушиваемся и ожидаемъ — не наступитъ ли для него кризисъ? перестанетъ ли онъ быть — une froide et meurtri&egrave,re machine calcul — какъ онъ себя самого величаетъ? Авторъ насъ какъ будто ведетъ къ тому и заставляетъ Грелу пройти черезъ нкоторые искусы, которые могли въ немъ вызвать переломъ. Это случилось, когда юноша поступаетъ на мсто учителя въ семью графа Жюсса-Рапдонъ. Выведенный изъ своей замкнутой обстановки и сталкиваясь съ людьми жизни активными, не разсуждающими не въ мру, — Грелу начинаетъ ощущать въ себ потребность боле полной, боле нормальной жизни. Его тяготитъ его обособленность и односторонность, онъ завидуетъ тмъ, которые могутъ жить проще, слдуя своимъ влеченіямъ, вря и имя убжденія. Сознаніе своего превосходства надъ графомъ Андреемъ въ умственномъ отношеніи не доставляетъ Грелу желаемаго утшенія. Онъ настолько уменъ, что отдаетъ себ отчетъ въ нкоторомъ чувств зависти, которое графъ Андрей въ немъ вызываетъ, и толкуетъ его слдующимъ образомъ: ‘il n’y a rien de bien original, je crois, dans cet tt d’me d’un homme qui, ayant cultiv а l’exc&egrave,s en lui meme la faculter de penser, rencontre un autre homme ayant cultiv au mme degr la facult d’agir et qui se sent tourment de nostalgie devant cette action pourtant mprise. Goethe а tir son Faust de cette nostalgie la’ (163). Замтимъ мимоходомъ, что это довольно своеобразная оцнка Фауста, но допустимъ, что дйствительно въ трагедіи Гёте есть моменты, поддающіеся такому толкованію — зависти человка, живущаго разсудкомъ, передъ идеаломъ активной, личной жизни, которой ему хотлось-бы вкусить наравн съ простыми смертными, ради чего онъ и прибгаетъ къ помощи черта, допустимъ даже больше того, что Фаустъ не боле какъ, по выраженію Тэна,— ‘une me de po&egrave,te dans une tte de docteur, toutes deux impropres l’action et faisant mauvais mnage, la discorde en dedans la faiblesse en dehors (1. c., IV, 388)’. Спрашивается, подобное же ли явленіе представляетъ изъ себя и Грелу? Правда, мы въ немъ не замчали до сихъ поръ особыхъ поэтическихъ наклонностей, но есть или пробуждается потребность жить, вполн естественная въ его годы, не смотря на его ‘ученость’, а отъ желанія ‘пожить’, какъ извстно, никто не гарантированъ, называть-ли его потребностью или прихотью… Какъ бы то ни было, Грелу теперь назойливо рисуется идеалъ цльнаго человка, какимъ-бы онъ желалъ стать: un homme qui vaudrait (le comte Andr) par l’action et qui ne vaudrait par la pense, celui la’ serait vraiement l’homme suprieur que j’ai souhait d’tre (168—169)’. Но его смущаетъ вопросъ: l’action et la pense ne s’excluent elles pas l’une l’autre? Грелу старается подыскать примры изъ исторіи, когда встрчалось сочетаніе сильнаго развитія мыслительныхъ способностей и жизненныхъ силъ. Станетъ ли и онъ такимъ-же? Захочетъ-ли авторъ ограничиться этимъ моментомъ, нсколько банальнымъ въ виду его повторяемости, по все-же драматичнымъ? Буржэ иначе понялъ свою задачу и захотлъ выдержать характеръ своего ‘disciple’ именно какъ такового. Лишь мимоходомъ отмчая въ Грелу вышеуказанныя настроенія, онъ спшитъ вновь сдлать изъ него поборника идеи, человка разсудка, заглушающаго въ себ вс природные инстинкты своего нравственнаго существа. Это онъ уже длаетъ подъ несомнннымъ вліяніемъ теорій Сикста и такимъ образомъ передъ нами выступаетъ какъ-бы новый Грелу — жертва ложнаго ученія, односторонне понятаго. Въ такомъ вид онъ становится тмъ жалкимъ героемъ драмы, которая составляетъ кульминаціонный пунктъ романа

Нужно отдать справедливость автору, что онъ очень искусно подготовляетъ читателя къ той грустной роли, которую призванъ играть его герой: если-бы не рядъ смягчающихъ обстоятельствъ то мы почувствовали бы къ Грелу только омерзеніе и онъ утратилъ бы для насъ всякій интересъ Однако, стоитъ призадуматься и надъ обстоятельствами, подъ вліяніемъ которыхъ онъ дйствовалъ, и присмотрться къ міросозерцанію юноши, воспитаннаго на теоріяхъ Сикста.

Идеи послдняго нами выше разобраны: въ непосредственномъ приложеніи къ проступку Грелу является еще нсколько положеній Сикста, которыя послдній высказываетъ на допрос у судебнаго слдователя. Рчь идетъ о значеніи научнаго опыта и способ проврять наблюденія: ‘connatre d’une connaissance experimentale, говоритъ г. Сикстъ, c’est pouvoir reproduire volont tel ou tel phnom&egrave,ne en reproduisant ses conditions… Avec les phnom&egrave,nes moraux un tel procd est’il admissible? {Знать опытнымъ знаніемъ это значитъ быть въ состояніи воспроизвести по желанію то или другое явленіе, воспроизводя его условія… Возможно ли это длать съ явленіями нравственнаго характера?} спрашиваетъ онъ себя и отвчаетъ утвердительно, ссылаясь на воспитаніе, которое представляетъ рядъ такихъ психологическихъ опытовъ. Но при вопрос о намренномъ опыт подъ страстями встрчаются затрудненія: si je voulais produire volont une passion chez un sujet je me heurterais tout de suite d’insolubles difficults de code et de moeurs (49) {Если-бы я хотлъ вызвать по желанію страсть въ данномъ индивидуум, то я натолкнулся-бы на рядъ неразршимыхъ затрудненій кодекса морали и нравовъ.}. Ученику г. Сикста эти затрудненія показались призрачными, потому что, опять-таки слдуя теоріямъ своего учителя, онъ не врилъ въ дйствительное значеніе понятій о добр и зл, и если мы прислушаемся къ его заявленіямъ, высказываемымъ въ разныхъ мстахъ его исповди, то убдимся, что ему было трудно найти опору въ теоріяхъ. Такъ, напримръ, относительно лжи Грелу говоритъ, что — le mpris pour le mensonge que professait le comte Andr me frappait comme un affront (165) {Презрніе ко лжи, которое выказывалъ графъ Андрей, на меня дйствовало какъ оскорбленіе.}, упреки совсти?— но для Грелу: le remords est la plus niaise des illusions humaines (84) {Раскаяніе самая нелпая изъ человческихъ иллюзій.}, уваженіе?— comme si je ne savais pas la valeur de ce mot respect et qu’il reprsente la plus sotte des ignorances (223) {Какъ будто я не зналъ цну этому слову — уваженіе, и что оно представляетъ глупйшій изъ плодовъ невжества.}, жалость?— во Грелу повторяетъ за Спинозой, что ‘плоха и излишня жалость у мудреца, который живетъ разумомъ’ и т. п. И вотъ, одержимый съ одной стороны любознательностью изслдователя, съ другой, не сознавая значенія тхъ затрудненій въ кодекс житейской морали и нравахъ, которыя и его учитель признавалъ какъ-бы нехотя, Грелу чувствуетъ себя одержимымъ — d’une nostalgie des experiences sentimentales et juste ce moment une jeune fille se trouvt dans mon intimit (172) {Ностальгіей опытовъ надъ чувствами и какъ разъ въ это время молодая двушка оказалась въ близкомъ общеніи со мною.}. Въ другомъ мст онъ высказывается еще категоричне: la seule ide de diriger mon gr les rouages subtils d’un cerveau de femme, toute cette horlogerie intellectuelle et sentimentale si complique et si tenue, me faisait me comparer Claude Bernard, Pasters, а leurs l&egrave,ves. Ces savants vivisectent des animaux N’allaisje pas moi vivisecter longuement une me? (188) {Одна мысль управлять по желанію тонкимъ механизмомъ женскаго мозга, всею этой сложной и заповдной машиной ума и чувствъ заставляла меня сравнивать себя съ Клодъ-Бернаромъ, съ Пастеромъ, съ его учениками. Они производятъ опыты надъ животными. Разв я не стану длать продолжительнаго опыта надъ душею?}.

Достаточно ли мотивированъ проступокъ Грелу приведенными соображеніями? Могутъ-ли они ему служить оправданіемъ? Дло въ томъ, что вс эти теоретическіе доводы могутъ быть безъ труда опровергнуты, и если-бы романистъ ограничился ими, то мы не сочли-бы его романъ заслуживающимъ серьезнаго вниманія. Та жалкая комедія, которую Грелу разыгрываетъ передъ невинной молодой двушкой, представляетъ весьма сомнительный интересъ для науки. Онъ прибгаетъ къ самымъ обыденнымъ рутиннымъ пріемамъ, которыми пользуются вс ловеласы и Донъ-Жуаны низкой пробы. А кто же не знаетъ заране отъ начала до конца, даже не будучи психологомъ по профессіи, къ чему приводитъ попытка ухаживанія ‘интереснаго молодого человка, съ пріятной наружностью, съ серьезнымъ разговоромъ. сдержаннаго и внимательнаго’ за молодой двушкой, въ тишин деревенской обстановки, вообще благопріятной романическимъ исторіямъ. Однообразіе и скука, при отсутствіи дла, изстари извстны, какъ наиврнйшія средства для пробужденія страсти: съ этого начинаютъ чуть-ли не вс героини романовъ. Тоже извстно, что чувство можетъ быть вызвано простою игрою, на которую пустился Грелу: новаго тутъ ничего нтъ для психологіи, и въ литератур и въ жизни извстно слишкомъ много ‘коварныхъ соблазнителей’, чтобы Грелу могъ претендовать на оригинальность опыта. Любовь — не только чувство, но въ то-же время и искусство: это давно, еще въ средніе вка, было сказано. Но искусство это служитъ для разныхъ цлей и между ними мы съ наибольшимъ удовольствіемъ припомнимъ ту, которую прекрасно формулировалъ Бальзакъ: ‘L’amour n’est pas seulement un sentiment, il est un art aussi’, повторяетъ онъ безсознательно тезисъ средневковыхъ трубадуровъ, но поясняетъ его такъ: ‘quelque mot simple, une prcaution, un rien rev&egrave,le а une femme le grand et sublime artiste qui veut toucher son coeur sans le fltrir’. Признавая въ Грелу ‘артиста’, мы конечно не назовемъ его ни великимъ, ни безподобнымъ…

Наконецъ, если говорить о значеніи проврочнаго опыта, то неужели мы серьезно должны обсуждать вопросъ — насколько онъ позволителенъ пядъ живыми людьми? Вдь медики не занимаются прививкою заразительныхъ болзней здоровымъ людямъ, чтобы проврить силу яда!

Ссылаясь на Пастера и ему подобныхъ, Грелу все-таки вспоминаетъ, что они орудуютъ надъ зврьми, и пусть любовь не боле какъ психическій аффектъ — отсюда еще не слдуетъ, что можно безнаказанно прививать ее людямъ изъ простой любознательности проврить ея дйствіе. Мы были бы очень удивлены, если бы Буржэ хотлъ намъ разъяснить эту азбучную истину. Но допустимъ, что находясь отчасти подъ вліяніемъ ‘Преступленія и наказанія’ Достоевскаго, авторъ захотлъ довести и своего героя до преступленія — не банальнаго, зауряднаго убійцы или прелюбодя, а человка дйствующаго подъ вліяніемъ идеи. Допустимъ, что онъ выводитъ мораль: какъ опасно увлекаться научными теоріями въ ущербъ человчности, мы съ нею поспшимъ согласиться, не видя въ ней ничего угрожающаго для успховъ знанія, ни для нравственности. Наблюденія, а не опыты надъ человческой душой были рекомендованы еще Вундтомъ, а наблюденія не только не представляютъ ничего безнравственнаго сами по себ, но, напротивъ, зачастую могутъ быть вызваны искреннимъ участіемъ къ лицамъ, надъ которыми они совершаются. Собственное чувство должно подсказать, въ какой мр мы можемъ оставаться при этомъ простыми зрителями, или принять непосредственное участіе въ судьб боле или мене близкихъ намъ лицъ, помогая имъ прояснять аффекты, которыми они поражены. Мы уже привели прекрасное выраженіе Тэна, которое умстно еще разъ повторить: свточъ разума проясняетъ жизнь сердца. Да, въ этомъ заключается великая сила и значеніе познанія душевныхъ свойствъ человка. Подвергая ихъ анализу, изучая ихъ интенсивность и raison d’tre, мы тмъ самымъ научаемся управлять нашими чувствами, такъ какъ проясненныя разумомъ они должны принять иной характеръ. Насколько мы при этомъ получимъ дйствительной власти надъ своими чувствами, насколько научимся побждать роковыя влеченія — это будетъ зависть отъ силы воли и степени разумности человка. Искусственно возбудить чувство мы не можемъ, зачастую не находимъ мы и искомаго спокойствія, стремясь подчинить свою природу разумному началу, ибо, говоря словами поэта:

Обвиняющій слышался голосъ,

Но рыдали въ отвтъ оправданья

И безсильная воля боролась

Съ возрастающей бурей желанья…

Въ этихъ четырехъ стихахъ Толстаго заключается in spe цлая драма, цлый романъ или поэма. Слдить за перипетіями страсти, угадывать движенія души, прояснять чувства и изображать ихъ внутреннюю борьбу — это считалось до сихъ поръ дломъ художественнаго творчества. Оно, конечно, дается не такъ легко и требуетъ особой чуткости, особаго дара, въ которомъ и заключается сила таланта великихъ сердцевдовъ, какъ иногда по справедливости называютъ поэтовъ и художниковъ. Эта чуткость къ пониманію процессовъ внутренней жизни человка возможна и вн сферы художественнаго творчества, — въ непосредственной жизни. Недавно Чеховъ (въ повсти ‘Припадокъ’) указалъ на такое лицо, обладавшее но его выраженію ‘талантомъ человческимъ). Къ сожалнію, авторъ ограничился намекомъ, не обрисовывая личности. Такимъ же талантомъ должны быть надлены и т психологи новой школы, которые обращаются къ непосредственной жизни для наблюденій надъ психологическими процессами. Но манія изслдователя не должна, очевидно, заглушать въ нихъ нравственнаго чувства, указывающаго, въ какой мр возможно просто наблюдать или обязательно въ тоже время и врачевать, а отнюдь уже не производить опытовъ, въ ущербъ всмъ законамъ любви къ ближнему, долга, чести, нравственной отвтственности…

Но для Грелу, какъ указано, все это лишь мертвыя слова. Онъ откровенно исповдуетъ свое религіозное, политическое и нравственное безразличіе, относясь съ полнымъ презрніемъ къ тмъ, которые имютъ наивность во что-нибудь врить. Намекъ на идеалъ встрчается въ его мечт объ обществ, управляемомъ олигархіей ученыхъ (165), по эта аристократія ума, какъ идеалъ правленія, отзывается у него сухостью и эгоизмомъ, такъ какъ основою ему служитъ не забота о благ человчества, а презрительное отношеніе развитаго человка къ меньшей брать, невжественной и неразвитой, которую Грелу желалъ бы держать въ ежовыхъ рукавицахъ. Онъ высказываетъ и свое отвращеніе къ умамъ низшаго порядка (dgot pour les basses intelligences) (214) и глумится надъ наивностью демократическихъ теорій (191). Неужели же одн доктрины Сикста такъ подавили въ Грелу всякое чувство гуманности, порою даже здравый смыслъ и превратили его въ нравственнаго урода? Буржэ заглянулъ глубже въ дло и указалъ намъ, помимо вншнихъ условій, внутреннія причины, которыя способствовали такому извращенію его героя. Характеристика его, какъ личности, дополняетъ и объясняетъ намъ, почему ученіе Сикста могло оказать на Грелу столь пагубное вліяніе. Въ этомъ сказалось мастерство романиста, который не удовольствовался изобртеніемъ дланнаго героя, который бы дйствовалъ подъ вліяніемъ отвлеченнаго ученія, но захотлъ вникнуть — почему данное ученіе могло имъ быть въ такой мр усвоено? Какія индивидуальныя особенности Грелу служили благодарной почвой къ возращенію плевелъ? Одно только, что можно замтить противъ анализа Буржэ, это то, что образъ Грелу передъ нами двоится, даже троится и мы получаемъ какъ бы серію портретовъ одного и того же лица, которые съ трудомъ объединяются въ одинъ цльный образъ. Въ самомъ дл, если мы прислушаемся къ объясненіямъ, даваемымъ самимъ Грелу своему образу дйствій, то, помимо тхъ, которыя мы уже приводили, ихъ оказывается столько, что въ нихъ легко затеряться.

Съ одной стороны, признавшись раньше въ своемъ чувств какого-то отвращенія отъ активной дятельности (une horreur singuli&egrave,re pour l’action, 89), Грелу говоритъ, что въ то же время онъ неудержимъ въ своихъ влеченіяхъ и подъ вліяніемъ какой-нибудь идеи, одушевляющей его, отршается отъ своей природ ной пассивности. Такіе переходы вполн возможны въ человк, живущемъ по преимуществу головой, но не чуждомъ природной страстности. Однако, оказывается, что не одни идеи и не одно ученіе Сикста вывели теперь Грелу изъ его пассивнаго состоянія: ‘peut tre, говоритъ онъ, se cachait-il dans mon dsir de seduction la cruelle volupt d’humilier (le comte Andr) ce soldat, ce gentilhomme, ce croyant, en l’outrageant dans ce qu’il avait au monde de plus prcieux’ (178— 179) {Можетъ быть въ моемъ желаніи соблазнить (Шарлоту) скрывалось жестокое удовольствіе унизить графа Андрея — этого солдата, этого барина, этого врующаго, оскорбляя его въ томъ, что у него было всего дороже на свт.}. Такое желаніе уязвить человка, не сдлавшаго Грелу никакого вреда, не можетъ быть, очевидно, названо идеей, а вытекаетъ изъ весьма скверненькаго чувства завистливости и злобы. Образъ Грелу передъ нами темнетъ и чмъ дальше, тмъ хуже. Такъ, онъ, между прочимъ, заявляетъ, что хотя доктрины революціи ему ненавистны и онъ совсмъ не является демократомъ по принципу: ‘je me retrouvais plebcien dans ma joie profonde а songer que moi l’arriere petit-fils de ces cultivateurs, j’arriverais par exemple seduire l’arri&egrave,re petite fille de ces grands seigneurs par la seule force de ma pense’ (191) {Я чувствовалъ себя опять плебейцемъ въ глубокой радости при мысли, что я, правнукъ этихъ хлбопашцевъ, достигну того, что соблазню правнучку этихъ баричей, силою своего ума.}. Это становится уже циничнымъ и не иметъ никакого отношенія къ доктринамъ Сикста, какъ бы он ни были зловредны. Посмотримъ дальше: Грелу признается, что однимъ изъ его любимыхъ героевъ является Perdican Альфреда Мюссэ: ‘cet amant tratre la fois et sinc&egrave,re, dloyal et tendre, ingnu et rou, qui excute lui aussi sa mani&egrave,re son experience de vivisection sentimentale sur sa jolie et fi&egrave,re cousine (216) {Этотъ любовникъ, единовременно коварный и искренній, безчестный и нжный, простодушный и пройдоха, который также производилъ по своему опыты внушенія чувствъ своей красивой и гордой кузин.}. Это уже совсмъ что-то новое и пристрастіе Грелу къ упомянутому герою раскрываетъ намъ окончательно глаза на его личность. Мы можемъ забыть о серьезномъ и вдумчивомъ мальчик, склонномъ къ созерцательной жизни, вызывавшемъ вначал наши симпатіи и состраданіе. Новый Грелу — холодный, безжалостный хищникъ, и въ дополненіе своей характеристики въ этомъ смысл онъ приводитъ слова Сикста: ‘ilya des mes de proie comme il y a des loups, des chats-pards et des perviers (245) {Есть хищныя души, какъ есть волки, рыси и коршуны.}. Грелу восклицаетъ: ‘je suis une me de proie, une me de proie! m’criais je, avec un furieux acc&egrave,s de ce que les mystiques apellent l’orgueil de la vie (245) {Я хищникъ, я хищникъ! восклицалъ я въ припадк ярости, которую мистики и взываютъ — чувствомъ упоенія жизнью.}. Должны ли мы врить Грелу въ этомъ самообличеніи и признать въ немъ черстваго негодяя, который, разсказывая свою жизнь, удовлетворялъ любопытству, выраженному Сикстомъ въ одномъ изъ его трудовъ: ‘une tede bien faite sur la vie des sducteurs proffessionnels jetterait un jour dfinitif sur le probl&egrave,me de naissance de l’amour’? (220) {Хорошій этюдъ о жизни соблазнителей по ремеслу бросилъ бы окончательный свтъ на тайну о зарожденіи любви.}. Но авторъ романа предлагаетъ еще одно объясненіе личности своего героя: ‘можетъ быть, говоритъ Грелу, я просто влюбился въ Шарлотту потому, что она была красива, изящна, нжна, а я былъ молодъ, потомъ я сталъ измышлять себ предлоги изъ головы (des prtextes de cerveau), потому что я былъ гордецомъ идей (un orgueilleux d’ides), который не хотлъ попросту любить какъ прочіе смертные’ (172). Такое объясненіе могло бы снова примирить отчасти насъ съ Грелу и мы опять увидли бы въ немъ человка, который искалечилъ себя излишней разсудочностью и является дйствительной жертвой ненормальнаго развитія. Въ такомъ случа не признать ли вс его вышеприведенныя самообличенія — плодомъ болзненнаго настроенія? Не видть ли въ нихъ измышленія человка, который, при своемъ разстроенномъ состояніи, готовъ даже очернить себя, пріискиваетъ недостойные стимулы, лишь бы не сознаться въ томъ чувств, отъ котораго онъ считалъ себя застрахованнымъ?

Хотя такія явленія вполн возможны и мы думаемъ, что авторъ не безъ умысла нсколько запуталъ объясненія, даваемыя самимъ Грелу въ своемъ поведеніи, запуталъ, чтобы указать, жъ какимъ результатамъ можетъ привести страсть къ самонаблюденію, но все-таки правильне, по нашему мннію, не искать полнаго оправданія личности Грелу. Если-бы онъ былъ просто ‘головнымъ человкомъ’ (un crbral), то изъ него вышелъ-бы второй Сикстъ и никакой исторіи не произошло бы. Еслибъ у него была вполн чистая и сердечная натура, то онъ бы лишь временно, въ силу обособленности своего развитія, поддался теоріямъ, идущимъ въ разрзъ съ природными хорошими инстинктами, и при первомъ столкновеніи съ дйствительностью отъ нихъ отряхнулся-бы. Но у Грелу несомннно были въ характер и порочные инстинкты: завистливость, чувственность, заносчивость и т. п. Онъ отчасти дйствительно подходилъ къ тмъ ‘mes de proie’, о которыхъ говорилъ Сикстъ. Желаніе быть единовременно — fivreux et lucide, которое онъ выказывалъ съ дтства, изобличаетъ холодную душу человка, неспособнаго увлечься беззавтно, но въ то-же время ищущаго сильныхъ ощущеній. На такого субъекта теоріи Сикста могли дйствительно оказать пагубное вліяніе и мы думаемъ, что романистъ намренно избралъ такую-не совсмъ чистую натуру {Отмчая отрицательныя стороны характера Грелу, мы отнюдь не желали-бы бросить въ него камнемъ, признавая въ немъ дйствительнаго негодяя. Вполн чистыя натуры, въ род Алеши Карамазова, большая рдкость и даже можно сказать, что чмъ богаче одаренъ человкъ, тмъ рзче въ немъ проявляются положительные и отрицательные инстинкты. Эта смсь добра и зла, внутренняя борьба хорошихъ и дурныхъ стремленій придаетъ даже особенную привлекательность людямъ, которые намъ прежде всего симпатичны но смлости своихъ ршеній. Грелу по своему честенъ и даже послдовательне Сикста, но все-таки мы желали-бы видть въ Грелу больше положительныхъ сторонъ, чтобы признать въ немъ дйствительно симпатичную личность, искупившую страданіями свои заблужденія. Онъ намъ скоре понятенъ своими недостатками, отъ которыхъ врядъ ли кто чуждъ. Можно найти извиненія и тому чувству зависти, которое пробуждается въ Грелу при столкновеніи съ людьми жизни, можно простить ему его озлобленность, но мы тщетно искали въ роман противовса имъ въ какихъ-нибудь положительныхъ чувствахъ. Зависть упраздняется любовью и при встрчи съ людьми, которыхъ мы считаемъ лучше себя, мы не всегда же только завидуемъ имъ, и отнюдь не желаемъ имъ сдлать непріятности только потому, что въ нкоторыхъ отношеніяхъ они лучше насъ. Даже въ сношеніяхъ съ Шарлоттой, допуская, что Грелу съ самаго начала почувствовалъ къ ней нкоторое чувственное влеченіе, которое потомъ стало любовью, мы не видимъ какъ совершилось его нравственное перерожденіе, на которое только намекается. Въ вышеприведенномъ эпиграф: ‘aimer c’est avoir le sentiment vague de ce dont on а besoin pour se completer soimme, physiquement ou moralement — прекрасно выражено значеніе любви, которая, сближая людей, приводитъ къ обмну и проврк нашихъ стремленій и образа мыслей. Чувственное влеченіе только первый показатель имющаго наступить потомъ нравственнаго союза, о которомъ врно сказалъ Тютчевъ:

Союзъ души съ душой родной

Ихъ съединенье, сочетанье

И роковое ихъ сліянье,

И поединокъ роковой…

Конечно, не всмъ дано испытать такое чувство, но мы скоре склонны думать, что Грелу былъ на это способенъ, несмотря на вс его умствованія и жалемъ, что романистъ стушевалъ этотъ моментъ нравственнаго перерожденія подъ вліяніемъ любви.}. Но откуда взялись эти порочные инстинкты у мальчика изъ хорошей семьи, воспитаннаго въ строгихъ правилахъ и въ которомъ мы мене всего склонны были бы заподозрить наклонности Пердикановъ? Это вопросъ, на который Буржэ не отвтилъ и не могъ отвтить. Помимо среды и условій, помимо наслдственности и вліяній, оказывается, что въ человческой природ есть что-то неуловимое, характеризующее его индивидуальныя особенности. Еще никому не удалось разгадать вполн тайну ихъ происхожденія, и Буржэ въ этомъ не преусплъ больше, чмъ другіе. Для изслдователей и даже для психологовъ, какъ Буржэ, остается вопросъ о вліяніяхъ и его нашъ авторъ разршилъ, конечно, прежде всего въ томъ смысл, что обусловилъ направленіе развитія Грелу доктринами Сикста. Но рядомъ съ ними онъ указалъ и на другое теченіе, столь-же пагубно отразившееся на юнош, и которое объясняетъ намъ нкоторыя изъ его разсужденій вн вліянія Сикста. Это другое перекрещивающееся теченіе боле общаго характера и сводится къ разнымъ современнымъ вяніямъ, источники которыхъ многосложны. Грелу не только ученикъ Сикста, онъ прежде всего современный молодой человкъ, герой вашего времени, и какъ таковой, онъ является выразителемъ типа, которому доктрины въ род проповдуемыхъ Сикстомъ оказались вполн на руку. Буржэ характеризуетъ этихъ современныхъ молодыхъ людей въ прекрасномъ предисловіи къ своему роману. Два типа ихъ, на которые онъ ссылается, крайне безотрадны, а къ сожалнію, надо признать, что они довольно врно очерчены Буржэ, правда, они представляютъ скоре мстное явленіе французской жизни, но во Франціи ли только они возможны? Передъ нами уже не та разочарованность былыхъ героевъ дня, въ которую драпировалось молодое поколніе начала ныншняго вка, и чрезъ которую сквозили порывы горячей страсти, вспышки благородныхъ стремленій и жажда беззавтныхъ увлеченій, современные юноши — далеки отъ наивнаго байронизма, въ нихъ — скептицизмъ настолько глубоко вълся въ душу, что ‘идеалы кажутся имъ комедіей у всякаго другого человка, комедіей, на которую и они пускаются, когда, напримръ, нужно лгать народу, чтобы получить голоса на выборахъ’. Другой типъ еще того хуже, если возможно: ‘добро и зло, красота и безобразіе, пороки и добродтели кажутся этому второму типу современной молодежи — предметами, способными возбудить лишь простое любопытство. Душа человка въ цломъ представляется ему мудренымъ механизмомъ, который интересно разобрать для опытовъ. Для него ничто не врно, ничто не ложно, ничто не нравственно, ничто не безнравственно’. Къ числу такихъ-то ‘безразличныхъ’ принадлежитъ и Грелу. Авторъ весьма тонко обрисовалъ возможное воздйствіе на него ходячихъ въ обществ идей, помимо его спеціально-научныхъ занятій: оно коснулось его и въ школ, оно прививалось чтеніемъ литературныхъ произведеній.

Буржэ не оставляетъ вину безъ нкотораго искупленія и въ конц концовъ даже въ нравственно извращенномъ Грелу голосъ природы восторжествовалъ: онъ самъ подвергся тому ‘аффекту’, котораго дйствіе онъ хотлъ изучать на постороннемъ лиц. Онъ признаетъ, хотя и поздно, что — toute la diplomatie psychologique laquelle je me suis livr fut… l’odieux et ridicule travail d’un colier dans la science du coeur (185)’ {Вся психологическая дипломатія, которой я предавался, была нелпой и забавной работой школьника въ наук о сердц.}. Онъ съ ужасомъ оглядывается на свое поведеніе: je me fais horreur d’avoir voulu seduire cette enfant sans l’aimer par pure curiosit de psychologue (172)’ {Я самъ себ противенъ своимъ желаніемъ соблазнить этого ребенка, не любя ее, изъ простой любознательности психолога.} и еще въ другомъ мст: l’extrme simplicit de son me triomphait par instants et de mes ides et de mes souvenirs et de mes dsirs (223)’ {Крайняя простота ея души одерживала порою верхъ надъ моими идеями, надъ воспоминаніями, надъ желаніями.}. Наконецъ, подъ вліяніемъ новаго, охватившаго его чувства, онъ становится отзывчивымъ даже къ красотамъ природы. Весна производитъ на него чарующее вліяніе: je suis demeur tonn de voir avec quelle force les sources de la navet se rouvrirent en moi sous cette influance (du printemps) qui n’tait pourtant que physique et de quel flot jaillissant elles inond&egrave,rent mon coeur! (225)’ {Я удивился, съ какою силою во мн раскрылись источники непосредственныхъ ощущеній подъ вліяніемъ весны, и, хотя это вліяніе было чисто физическаго свойства, какъ охватило оно мое сердце кипучею струей!}. И, однако, все это не помшало ему разыграть самую пошлую роль въ послдней сцен, когда Шарлотта отдалась ему беззавтно, довряясь его чести: у Грелу мгновенно исчезаютъ проблески вспыхнувшей было ршимости пожертвовать собою для блага любимой женщины, онъ ищетъ компромиссовъ, ищетъ боле спокойнаго и удобнаго выхода изъ затруднительнаго положенія, словомъ, передъ нами опять холодный и изврившійся человкъ, для котораго нтъ ничего святого въ жизни. Молчаніе на суд не можетъ быть вмнено въ особую заслугу Грелу, такъ какъ мы недоумваемъ — какъ бы онъ сталъ оправдываться отъ убійства, въ которомъ кругомъ виноватъ, хотя и не подносилъ самъ чаши съ ядомъ.

Такъ кто же виноватъ въ проступк Грелу? На вопросъ о сложномъ явленіи приходится давать сложный отвтъ и признать, что виновата совокупность различныхъ условій, между которыми индивидуальныя особенности героя играютъ немаловажную роль. Но, какъ врно замчаетъ авторъ устами Сикста: ‘характеръ Роберта Грелу, уже опасный по своей природ, встртилъ въ доктринахъ Сикста какъ бы благопріятную почву, на которой могъ развиться въ направленіи худшихъ своихъ инстинктовъ…’ (326). Съ этимъ приходится согласиться и если мы не можемъ вмнить научнымъ теоріямъ исключительную отвтственность за нравственное извращеніе Грелу, то все же должны признать, что ученіе, опирающееся на временныхъ выводахъ науки, дйствительно отзывается пагубно на нравственномъ міросозерцаніи его адептовъ. Мы попробовали подвергнуть критик само ученіе г. Сикста: психологическая причина его ошибочности подсказана намъ авторомъ романа, который указываетъ на недостатокъ, который былъ присущъ Сиксту: ‘нашъ философъ, говоритъ Буржэ, впадалъ порою, не отдавая себ въ томъ отчета, въ ошибку людей, склонныхъ къ обобщеніямъ, которые всегда лишь на половину провряютъ данныя, на основаніи которыхъ спекулируютъ. Факты имъ служатъ лишь матеріаломъ для теоретическихъ изслдованій и они охотно искажаютъ ихъ, чтобы удобне соорудить свои системы (63)’. Въ этой коренной методологической ошибк и заключается причина слабости доктринъ г. Сикста.

Чтеніе романа Буржэ крайне поучительно, мы бы пожелали ему такого же успха, какой выпалъ на долю ‘Преступленію и Наказанію’. Хотя, при сравненіи обоихъ произведеній, мы, безъ всякой излишней національной гордости, можемъ предпочесть Раскольникова Грелу, а въ обоихъ ихъ видть все же лишь грустныхъ жертвъ эпохи умственнаго и нравственнаго броженія и перелома. Достоевскій, какъ извстно, съ замчательной чуткостью угадалъ впередъ событія, которыя, къ сожалнію, оправдали его проницательность. Въ его роман мы находимъ осужденіе того соціальнаго нигилизма, котораго онъ, конечно, не въ силахъ былъ остановить, но онъ его понялъ и указалъ на его крайнюю форму, указалъ т результаты, къ которымъ онъ долженъ былъ привести. Можно смло сказать, что молодое поколніе, воспитанное на Достоевскомъ, будетъ (да уже и есть) чуждо заблужденій своихъ старшихъ братьевъ. Но доктрина Раскольникова все-таки — нигилизмъ при альтруизм, у него есть нкоторые идеалы и во всякомъ случа есть забота о благ человчества, желаніе служить общему длу. Въ роман Буржэ разсматривается другой видъ нигилизма, боле черствый и безотрадный, даже скажемъ боле низменный, это нигилизмъ эгоиста. Для Грелу, какъ отчасти и для Сикста, весь міръ сосредоточивается въ немъ самомъ, въ его личномъ ‘я’, которое является исходнымъ и конечнымъ пунктомъ всхъ стремленій и помысловъ. ‘Dans votre Thorie des passions, пишетъ Грелу Сиксту, n’avez vous pas dmontr que nous sommes impuissants sortir du Moi et que toute relation entre deux tres repose sur l’illusion, comme le reste? (138)’. А это ‘остальное’, какъ было указано, заключаетъ въ себ все то, чмъ должно жить человчество, т понятія о добр и зл, которыя по Сиксту — ‘ne sont que des tiquettes sociales sans valeur’, какъ и понятія о добродтели и порок у него лишь простыя ‘additions’ (328). Съ такимъ взглядомъ не трудно дойти и до дикой фантазіи производить опыты надъ живыми людьми… Признаемъ и другое поученіе, вытекающее изъ автобіографіи Грелу, что человкъ живетъ не однимъ умомъ и посему нельзя довольствоваться его развитіемъ въ ущербъ другимъ свойствамъ нравственнаго существа. Эту старую истину Буржэ обставилъ новыми условіями современной жизни и заставилъ призадуматься надъ ихъ сомнительной удовлетворительностью. Разобраться въ этихъ условіяхъ, такъ-же какъ и въ причинахъ того пессимистически-равнодушнаго настроенія, которое приводитъ современную французскую молодежь къ полному безразличію и отрицанію всхъ идеаловъ — это дло будущаго изслдователя нашей эпохи. Романистъ могъ только указать на существованіе даннаго явленія и попытаться охарактеризовать его. Мы особенно признательны автору за его введеніе, помогшее намъ снять исключительную отвтственность съ науки, даже ложно истолкованной метафизикомъ, за уродливое примненіе ея принциповъ человкомъ, зараженнымъ боле общею болзней вка. Быть можетъ та-же самая наука, на которую настоящій романъ набрасываетъ какъ-бы нкоторую тнь, поможетъ изыскать и средства противъ этой болзни, такъ какъ познаніе человческой природы можетъ привести насъ только къ благу, къ сознательной и осмысленной жизни, быть можетъ эта наука уже дала отчасти отвтъ и указала средство противъ зла, такъ какъ, изучая законы нравственнаго міра, пользуясь-ли для того историческими памятниками или наблюденіями надъ непосредственной жизнью, мы прежде всего оцниваемъ ихъ со стороны ихъ ненарушимости, какъ дйствительныхъ законовъ, мы стремимся научиться управлять ими, а не нарушать и не насиловать ихъ, посему отмчаемъ въ явленіяхъ въ род типа представляемаго Грелу, анормальность, даже психіатры констатируютъ болзненное состояніе при отсутствіи или извращеніи нравственнаго чувства въ человк. Противодйствіемъ этому злу является забота о возстановленіи заглушенныхъ или подавленныхъ свойствъ человчности, о возстановленіи уравновшенности человческой природы. Забота эта — практическаго характера, она ложится на тхъ, которые не побоятся отвтственной роли учителей и руководителей общественной мысли. Кабинетные ученые не всегда пригодны къ такой роли и ихъ главное дло заключается лишь въ томъ, чтобы уготовлять пути къ прикладной дятельности, обтесывать камни, на которыхъ должно зиждиться зданіе разумной жизни. Стремясь къ одной лишь истин, независимо отъ тхъ хорошихъ или дурныхъ результатовъ, которые получаются отъ раскрытія ея, они все-таки движимы врою въ ея непреложность и посему въ конц концовъ она не можетъ оказаться пагубною сама по себ, пагубно лишь злоупотребленіе временными выводами науки, при непониманіи ихъ относительности. ‘Современная наука, замтилъ тотъ же Бурже, истинная, скромная, признаетъ, что за предлами, доступными ея анализу, простирается область непостижимаго’. Но такое признаніе требуетъ сдержанности и подготовки, оно обусловлено строгою методической школой. Не слдуетъ ли отсюда, что для избжанія пагубныхъ послдствій злоупотребленія непровренными результатами науки, во избжаніе скоросплыхъ обобщеній, на которыя съ такою невоздержанностью накидывается общество и которыя столь свойственны незрлымъ умамъ,— не слдуетъ ли нсколько обособиться изъ житейскаго обихода этой строгой, скромной наук? Культъ истины требуетъ избранниковъ и недавно, на собраніи одного научнаго кружка въ Париж, одинъ изъ видныхъ современныхъ ученыхъ выразился, что безкорыстное служеніе истин, соединяя между собою ея адептовъ, въ то же время ‘les spare dlicieusement du monde’ {‘Journal des Dbats’, 1888, Dcembre.}. Однако Буржэ, который удивительно тонкій и проницательный человкъ, уже предвидлъ и такое мнніе. Онъ спшитъ заявить устами Грелу: ‘j’ai trouv dans quelques philosophes nouveaux, М. Renan, par exemple… ce sentiment de la solitude de l’me transform eu un ddain triomphant et transcendantal’ (113). А тутъ же у него и упрекъ или предостереженіе: s’isoler, c’est bien vite se prfrer’. И такъ, если это обособленіе науки полезно для общества и необходимо для спеціалистовъ, то оно же вліяетъ вредно на нравственность изслдователей…. Мы бы во всякомъ случа предпочли, еслибы Ренанъ и его единомышленники, констатируя неизбжное разобщеніе между обществомъ и поборниками чистой пауки, говорили о немъ не съ упоеніемъ, не ‘ce qui nous spare dlicieusement’, а съ сожалніемъ — ‘bien malheureusement’. Это было бы проще и гуманне…

Какъ бы то ни было, въ конц концовъ даже и романъ Буржэ не можетъ ослабить въ насъ стремленія къ строгой, добросовстной наук, а напротивъ того укрпляетъ въ немъ. Но, оттняя условность и ограниченность научныхъ выводовъ, онъ заставляетъ насъ задуматься надъ вопросомъ: какъ устанавливать законы нравственнаго міра и на основаніи чего ихъ выводить? Можетъ даже возникнуть сомнніе въ правильности методовъ, примненіе которыхъ знаменуетъ, однако, поворотъ въ гуманитарныхъ наукахъ, составляющій предметъ гордости современныхъ ученыхъ. Психологія, благодаря психо-физіологіи, примкнула къ разряду точныхъ наукъ, а вдь въ сущности г. Сикстъ лишь распространилъ результаты своихъ психо-физіологическихъ наблюденій на толкованіе идей, онъ руководствовался девизомъ многихъ психіатровъ, что — nihil est in intellectu quod ante non fuerat in sensu. Мы этого положенія оспаривать не станемъ, какъ не подвергнемъ сомннію правильность примненія естественно-историческихъ методовъ къ изученію функцій духовной жизни человка, по подъ условіемъ ограниченія задачи, подъ условіемъ не обобщать выводовъ, основанныхъ на частичныхъ наблюденіяхъ, и не предршать вопросовъ, выходящихъ за ихъ предлы. Въ этой сдержанности вся сила современной пауки и мы напомнимъ основное положеніе Рибо, высказанное имъ въ его труд ‘о болзняхъ воли’: ‘Психологія, говоритъ онъ, какъ и всякая другая опытная наука, должна строго воздерживаться отъ всякаго изслдованія первыхъ причинъ’. И въ другомъ мст онъ констатируетъ что: ‘намъ неизвстны анатомическія и физіологическія условія происхожденія абстрактныхъ идей’. Рибо самъ остается въ намченныхъ имъ предлахъ изысканій. Но результаты ихъ, при всемъ ихъ интерес и важности, могутъ показаться неудовлетворительными тому, кто ищетъ въ наук основу для своего міросозерцанія. Боле смлый, боле предпріимчивый мыслитель, какъ Тэнъ, выражаетъ по крайней мр надежду о которой было выше упомянуто, что занятія психологіей могутъ привести къ образованію новой политики, новой морали, новой религіи. Эта надежда раздляется многими и она не можетъ не служить приманкой для лицъ, ищущихъ боле существеннаго, жизненнаго примненія своихъ научныхъ трудовъ. Она отразилась даже въ ученіи Сикста, якобы чуждаго этого стремленья, но вслдствіе односторонняго направленія его занятій, онъ пришелъ къ отрицательнымъ лишь выводамъ, утративъ вру въ абсолютное значеніе добра и зла. Строго говоря, Сикстъ не имлъ права, даже оставаясь въ сфер естественно-историческихъ объясненій, выражаться, что нтъ разницы между добродтелью и порокомъ, такъ какъ это ‘соціальныя вывски, не имющія никакого значенія’. Онъ долженъ былъ по крайней мр сдлать оговорку, что понятія о томъ, что хорошо, что дурно — имютъ относительное значеніе, и что имъ обязательно подчиняются члены общества, въ которомъ въ данное время они признаны нормальными. Но что значитъ такое признаніе? Ходячіе взгляды въ современномъ обществ являются отголоскомъ тхъ же научныхъ теорій, такъ какъ образованный классъ прислушивается къ книжкамъ. Теорія эволюцій ему знакома по наслышк, какъ нкогда (не такъ давно) и житейскіе матеріалисты прикрывались мнимой опорой въ ученіи книжниковъ. Многіе изъ нихъ не безъ удивленія узнаютъ (можетъ быть изъ того же романа Буржэ), что наука не въ состояніи отвтить на вопросъ: что такое матерія?— и посему ихъ вра въ ея безусловное и исключительное существованіе представляется наивной. На смну матеріалистамъ теперь выступили ‘безразличные’, которые тоже прикрываются книжнымъ ученіемъ, и ссылаются на яко-бы конечные выводы современной науки. При такихъ условіяхъ соблюденіе кодекса общественной морали становится чисто формальнымъ и отзывается фальшью. Мы привыкли думать, что человкъ стремится поступать, руководясь не только общепринятымъ взглядомъ, а дйствуетъ въ силу внутренняго убжденія: форма не должна заслонять и не можетъ замнить содержаніе. Между тмъ, при изученіи продуктовъ умственной дятельности человчества, мы имемъ по преимуществу дло лишь съ формальными проявленіями ея. Мы констатируемъ ихъ измненія сообразно сред и условіямъ, но помимо историческихъ, условныхъ критеріевъ въ ихъ оцнк, разв не существуетъ другихъ? Разв окончательно упразднены боле общіе, боле устойчивые критеріи, опирающіеся на началахъ разумности и человчности? Конечно, нтъ, теорія эволюцій не можетъ упразднить вры въ обсолютное значеніе добра, правды и красоты точно такъ же, какъ положительныя науки не упраздняютъ метафизическихъ вопросовъ о первопричинахъ, а только выдляютъ ихъ. Какъ ни трудно формулировать общіе критеріи для оцнки при разсмотрніи идеаювъ высшей нравственности и красоты, мы именно надемся достичь этой формулы, стараясь уразумть традиціонные идеалы, завщанные намъ исторіей, въ нихъ, при всей ихъ относительности и условномъ значеніи, какъ историческихъ идеаловъ, есть же правда, на которую и мы способны откликнуться, есть красота, понятная и для насъ: слдовательно, не все въ нихъ условно. И эта традиціонная правда, очищенная отъ наслоеній времени и проясненная разумомъ, остается въ основ нашего міросозерцанія, которое можетъ оказаться новымъ по своей формулировк, новымъ въ силу расширеннаго горизонта знаній, но въ то-же время оно неразрывно связано съ историческимъ прошлымъ человчества. Намъ кажется что придавать иное значеніе надеждамъ, высказаннымъ Таномъ, значило бы слишкомъ односторонне толковать ихъ и во всякомъ случа нельзя при посредств одной психо-физіологіи браться за установленіе новаго кодекса морали, новой политики и религіи.

На послдокъ еще одно замчаніе: Буржэ неоднократно въ своемъ роман высказываетъ попутныя сужденія о книгахъ и ихъ авторахъ. Сужденія эти въ большинств случаевъ очень умныя и врныя {Отмтимъ особенно удачную характеристику Ренана, на стр. 136.}, он служатъ немалымъ украшеніемъ книги. Между прочимъ характеризуетъ онъ и все направленіе литературы ХІХ-го вка, посл революціи 89-го года, нсколько обобщая свою характеристику. Онъ справедливо указываетъ на существенную рознь новой литературы съ предшествовавшей эпохой литературнаго разцвта, скажемъ съ XVII вкомъ. У современниковъ, говоритъ онъ, вслдствіе чрезмрнаго значенія, которое придается ими чувствительности, развивается — ‘un je ne sais quoi d’effrn, de douloureux, une recherche de l’motion morale et physique qui est aile s’exasprant jusqu’au morbide (142)’… Не можетъ ли эта оцнка быть примнена и къ самому роману Бурже? Мы не хотли бы поставить въ упрекъ автору то, что онъ является врнымъ выразителемъ общественнаго настроенія, но замтимъ, что такое ‘болзненное’ направленіе литературы не было столь общимъ явленіемъ еще въ сравнительно недавнее время. Вспоминая и положительные и отрицательные типы людей, поборниковъ идеи, ученыхъ, мыслителей, изобртателей, которыхъ мы встрчаемъ въ изобиліи въ романахъ Бальзака, этого безподобнаго реалиста и художника, мы находимъ въ нихъ гораздо больше цльности и крпости, чмъ въ г. Сикст и его недостойномъ ученик. Задушевныя страницы въ конц романа едва смягчаютъ тяжелое впечатлніе, которое производитъ на насъ разсказъ о жестокомъ ‘опыт’ г. Грелу. Приходится обращаться къ старикамъ, чтобы нсколько освжиться отъ того гнетущаго настроенія, которое наводитъ на насъ чтеніе современныхъ романистовъ-психологовъ и натуралистовъ, не смотря на то, что и у нихъ много правды, но грустной правды больного поколнія. Можно ли поврить, что ‘Disciple’ Буржэ является показателемъ нравственной) перелома въ общественномъ сознаніи? Хотлось бы этому врить…

‘Пантеонъ Литературы’, 1889

Кто виноватъ въ проступк Грелу?1)

. Д. Батюшкова.

Читайте также:

Кто виноватъ въ проступк Грелу?¹)