М. Л. Михайлов
Кружевница
Посвящается H. В. Гербелю
ГЛАВА I
ГЛАВА II
ГЛАВА III
ГЛАВА IV
Кружевница, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1852
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Михайлов М. Л. Избранное / Подготовка текста и примеч. Г. Г. Елизаветиной.
М., ‘Художественная литература’, 1979
Если случалось вам въезжать в губернский город К. или выезжать из него московскою дорогой, вы, конечно, помните неимоверно длинную улицу, которою начинается или, пожалуй, кончается город. Улица эта вся застроена маленькими трехоконными домиками, между которыми прилажены местами у нестройных заборов сколоченные живьем лубочные лавчонки с калачами и баранками. На усладу мирных обитателей улицы есть на ней и белая харчевня с пузатым самоваром на вывеске и чернейшим бельем на столах, есть и два питейных дома, есть, наконец, для более прихотливых и настоящий трактир — даже не просто трактир, а трактир ‘Китай’. Впрочем, до всех этих общеполезных учреждений нам нет никакого дела, а потому, минуя их, остановимся у одного из самых старых, самых непригожих домишек улицы, который помещается за ветхим и сквозным забориком и как-то вовсе некстати осенен двумя высокими пышными березами, стоящими рядком перед его узенькими окошками.
Много лет проживала в этом домишке старая мещанка Ивановна, добывая себе насущный хлеб посильною работой. Она занималась стиркою белья и, кроме того, вязала на продажу нитяные и шерстяные чулки и носки. Единственный сын Ивановны — Тимоша, как называла его мать, несмотря на то, что он уже давным-давно был целый Тимофей,— служил где-то далеко, унтером в одном полку, и нередко присылал письма, которыми питал в старухе надежду видеть вскоре сына офицером. Ивановна каждый день ходила к обедне и усердно молила бога, чтобы дожить ей до того счастливого времечка, когда явится к ней ее голубчик Тимоша в чине и почете. Была у Ивановны и невеста на примете для сына.
На руках и попечении старухи выросла девочка-сиротка, оставшаяся без всякого призора после смерти матери, не то приятельницы, не то родственницы Ивановны. С того самого дня, как взяла старуха в свой бедный угол пятилетнюю Сашу, в голове ее зародилась мысль, что хорошо бы вырастить это дитя в честных трудах и страхе божием, на утеху себе и на счастье сыну, почтительной дочерью и доброй женой. Мысль эта никогда не оставляла старую мещанку, и Ивановна постаралась, чтобы названая дочка ее знала грамоте как следует — читать печатное и писаное, и хоть не очень красиво, да четко умела бы и писать. Когда Саша выучилась и тому и другому, Ивановна позаботилась научить питомицу свою и доброму ремеслу. Разумеется, она никак не хотела сделать из Саши прачку или чулочницу, какою была сама… Для Сашиных ли ручек это занятие? Девочка не на то растет. Хороший жених, вот как Тимоша например, и не возьмет за себя этакой рукодельницы. И стала Саша учиться у соседки, кружевницы, плести кружева. Руки у нее были ловкие, проворные, наука пошла ей впрок, и к той поре, с которой начинается моя история, Саша была уже отличною мастерицей, чуть ли не лучшею во всем городе. Лет ей было тогда семнадцать. И что за пригожая девушка была эта Саша! Длинная и густая темно-русая коса, нежное белое личико, словно свежее яблоко, карие глазки, такие бойкие, круглые плечи… а стройна как! походка какая!.. Ивановна не могла налюбоваться своею дочкой, но, видя, как с каждым днем краше и краше распускается Саша, и зная по собственному опыту, что пора этого пышного расцвета — пора опасная, держала ухо востро и берегла невесту сына пуще глаза. Впрочем, Саша была не такая девушка, чтобы за нею много смотреть: тихая, скромная, гулять не охотница, а как сядет за работу, так и не оторвешь ее ничем от коклюшек, знай себе перекидывает их с руки на руку да узор булавками закалывает… головы не отведет.
Однажды летним вечером у покачнувшегося забора, за которым обитала Ивановна с Сашей, остановилась девушка в шляпке и новеньком бурнусе, черноволосая, очень недурненькая, и наклонилась к большой щели забора, в которую свободно могла бы продеть всю голову. По двору расхаживал небритый и прихрамывающий человечек лет пятидесяти, в сильно потертом ситцевом кафтанчике, и пел себе что-то под нос.
— Иван Степаныч! — окликнула его девушка.
Иван Степаныч, известный также, от пристрастия своего к чарочным и распивочным делам, под именем Ивана Стаканыча, был не кто иной, как полный владелец домишка, в котором квартировала старая мещанка.
Он тотчас же подбежал меленьким шагом к забору и устремил свои заплывшие мутные глазки в отверстие, откуда заслышал голос.
— А! — сказал он, увидав стоявшую на улице девушку.— Здравствуйте, моя ягодка! здравствуйте! Что, голубушка? Сашеньку вам надо?
— Да,— отвечала девушка.— Дома она?
— Как же! Дома, дома! Милости просим, моя красавица!
Иван Степаныч бросился опрометью к калитке и так молодецки распахнул ее, что чуть совсем не оторвал.
— Что реденько к нам заглядываете, пуговка вы моя? — спросил он входящую девушку, стараясь сделать из своего пухлого лица нечто умильное.
— Я вечор у Саши была,— сказала девушка.— Это вы вот никогда дома-то не живете.
— Дела все, дела, моя ягодка! с ног сбился с делами.
Иван Степаныч подразумевал, вероятно, свои ежедневные посещения столь близкого к его владениям ‘Китая’.
Девушка подошла к низенькому окошку домика, которое глядело как раз промеж двух березок.
— Дома ты, Саша? — спросила она, заглядывая в отворенное окно.
— А, Поля! здравствуй! Иди в горницу! — раздался голос Саши.
Поля застала Сашу в сенях за раздуваньем углей в самоваре. Девушки поцеловались и вошли в комнату.
— А Феклы Ивановны, знать, дома нет? — спросила гостья.
— Надо было кружева отнести заказные, так она и пошла. Садись, Поля!
Единственная горенка, которую занимала Ивановна со своей питомицей, была очень опрятна и смотрела весело. За ситцевою занавеской стояла широкая кровать, на которой спали вместе обе жилицы домика, в простенке между окон помещался столик, на котором прилажена была большая подушка для плетенья кружев, прикрытая чистою салфеткой, на окнах стояло два-три горшка с левкоем.
— Что? не кончила? — спросила Поля, наклоняясь к кружевной подушке.
— Нет еще. Пожалуйста, потише ты, Поля: коклюшек-то у меня не перебей!
— Счастье твое,— сказала Поля, пристально рассматривая работу,— что ты этакая мастерица! Вот кабы мне уметь так работать!
— А кто виноват, что не умеешь? Со мной ведь вместе училась… И работа-то не бог знает какая… Зачем вот было бросать?
— Так уж! бросила, а зачем, и сама не знаю. Теперь и каюсь, да поздно. Дорого возьмешь за кружевцо-то?
— Нет, это дешевенькое: всего по четвертаку аршин. Да что ты шляпки-то не снимешь?
Поля развязала ленты шляпки и бережно положила ее на стул, без шляпки она была гораздо некрасивее: волосы у ней были сзади обстрижены, а лицо, рядом с свежим личиком Саши, казалось утомленным.
— Никак, плакала ты сегодня? — спросила Саша, пристально посмотрев на гостью.— Глаза у тебя такие красные.
При этих словах на глазах Поли показались слезы и стали тихо, по одной скатываться у нее по щекам.
— Поля! что такое? что с тобой? О чем ты плачешь? Полно! — твердила Саша, обнимая ее.— Скажи, что случилось?
Поля вынула из кармана платок, обтерла себе щеки и печально махнула рукой.
— Сама все виновата! — проговорила она.
— Верно, опять от него что-нибудь?
— Да.
— А что такое?
— Известно что… Приревновал меня — вот что во флигеле-то рядом живет… чиновник, что ли, какой — так к нему!.. Пришел давеча бешеный такой! Характер у него взбалмошный… Сейчас и драться!
— Да брось ты его! — сказала Саша,— брось, коль он такой!
— Брось! брось! — говорила Поля, и слезы у нее опять покатились.— Хорошо тебе говорить… А чем я жить-то стану?
— Работать будешь, вместе будем работать.
— Я ничего не умею. Ото всего отвыкла. И на себя-то не могу работать, а уж на других и подавно!
— Я, пожалуй, и учить тебя стану. Тебе уж ведь не сызнова начинать. Все кое-что знаешь.
— Нет, пускай уж идет, как идет!
— Да ведь добро бы ты любила его, Поля, а то…
— Судьба, видно, моя такая! — сказала Поленька, принимаясь ходить взад и вперед.
Она опять вытерла слезы, закинула за уши упавшие ей на лицо волосы и сказала более спокойным тоном:
— Ну его совсем!.. Давай лучше чай пить! Самовар-то уж кипит, поди.
Выпив чашку чая, Поля окончательно успокоилась.
— Что я за дура, право! Точно мне не в привычку брань да побои — расплакалась. Бог с ним за его со мной обхождение! Спасибо, что хоть одеться-то есть во что, не совестно на улице показаться. Пусть уж бьет — не бросал бы только! Вот ты, Саша, счастливая, право, девушка, тебе не для чего на себя этакую долю брать: руки прокормят.
Саша призадумалась.
— А вот если бы ты да любила его? — спросила она.
— Ну, любила бы, так и дело бы другое. За что любить-то? Ну, да пропадай он совсем! И говорить-то о нем не хочу.
Скоро явилась и Ивановна, приземистая и жидкая фигура ее вся исчезала в складках длинного шерстяного платка, покрывавшего ее маленькую голову и приколотого булавкой у подбородка. Освободясь от этого несоразмерного платка, старуха поклонилась Поле и поцеловалась с ней.
— Здравствуй, Поленька, голубушка! Вот спасибо, зашла, с Сашуркой посидела, а уж я думала, пропадет она совсем со скуки, одна-то сидя. Ну что, родная, как поживаешь?
— Слава богу, Фекла Ивановна, понемножку.
— Ну, и ладно, голубушка!.. А барыни-то, Саша, дома не застала: так, понапрасну прошлась. Хотела было оставить кружево, да думаю, по нраву ли еще будет. Завтра уж надо снести опять. А устала и не знай как. Спасибо уж Прокофьевне — попалась мне на дороге, зазвала к себе. Поотдохнула у нее, а то не в силу бы доплестись до дому: головушку что-то разламывает, словно угорела… А где бы, кажись, угореть?
Поля взялась было за шляпку.
— Куда же ты, Поленька? Посиди, голубушка! Вот чайку бы выпила еще чапарушечку.
— Нет, благодарствуйте, Фекла Ивановна! Я уж и так четыре чашки выпила.
— А то походили бы вот по двору с Сашей, погуляли. Там, никак, и доска у забора прилажена — поскакать можно.
Напоив старуху чаем, Саша пошла со своей гостьей во двор. Они думали встретить там любезного Ивана Стаканыча, который мастер был потешать девиц разным балагурством, но он сидел уже в ‘Китае’, попивая чаек и водку.
Девушки постояли немного у забора, посмотрели на улицу, но не нашли там ничего любопытного и простились.
— Куда ты только торопишься? — заметила Саша.
— Нельзя. Душенька-то мой прийти обещал.
— Ну его, право…
— Не заводись ты этим добром! — сказала Поля, выходя в калитку.— Беда, да и только!
На другой день Ивановна, при всем желании идти из дому — отнести кружева, никак не могла сделать этого: она с утра не вставала с постели, голова у нее так разболелась, что трудно было оторвать ее от подушки. Послать с кружевом было решительно некого. Иван Стаканыч и сходил бы, да человек-то он был ненадежный: того и гляди, забежит по дороге в заведение, а там и прощайся с кружевами: либо забудет, либо совсем потеряет. Надо было идти самой Саше, чего старухе очень не хотелось.
— Погодить бы, Саша! И завтра можно отнести… Право. А то дорога этакая дальняя, почти что в конец города, мало ли что случиться может! Ты же трусиха этакая… Собака там попадется — или пьяный…
— Барыня-то сердиться будет, мама, а то бы что не оставить до завтра? Она и так ведь два раза присылала на неделе-то.
— Не пойти ли уж разве мне самой, Саша? перемочься да и пойти.
И старуха принялась, охая и кряхтя, подыматься с постели.
— Что ты? полно, мама! Насилу головой шевелишь, а идти вздумала! Да что мне-то не сходить? Кто меня тронет? Ведь теперь не ночь: вон только что к вечерне благовестили, часа четыре теперь или пятого половина — больше не будет. Я мигом сбегаю.
— Да! ближний это свет — мигом сбегаешь! А надо снести — надо. Что это я, дура, вчера-то не оставила? Иди уж, Саша,— нечего делать!
— Хорошо, я оденусь.
— Только, пожалуйста, поскорее ты, Саша! А то, пожалуй, до вечера проходишь. Да по сторонам-то много не гляди! Ты Покровкой, Саша: хоть оно и дальше, да уж не обидит никто, а Знаменкой не ходи: там всякого шатущего народу много.
— Хорошо, хорошо, мама: я Покровкой пойду.
Саша через минуту была готова. Она затянула черный шелковый передник на своем ситцевом платье, накинула на плечи мантилью, тоже черную, и надела шляпку.
Ивановна сама поощряла к опрятности и даже маленькому щегольству свою Сашу (как и не пощеголять девушке на свои трудовые деньги?), но очень не любила отпускать ее куда-нибудь, кроме церкви, а уж особенно гулять, или в такие улицы, где много ходит народу. Отпуская на этот раз Сашу с кружевом одну, Ивановна нашла излишним в ее одежде шляпку.
— Зачем ты Саша, шляпку-то надела?.. Ты бы платочком лучше прикрылась… Платочек же у тебя этакой славный. А шляпку что понапрасну пылить? Вон пыль какая сегодня!
— Нет, мама, я уж в шляпке пойду. Что ей сделается?.. Я ее и так редко надеваю.
Старуха заохала.
— Что с тобой, мама?
— Ох, ничего. Голову что-то опять разламывает.
— Ну, я, пожалуй, платочек надену! — сказала Саша, посмотрев на Ивановну, и стала медленно и неохотно развязывать ленты шляпки.
— Нету, иди уж в шляпке. Я так сказала только. Ох, головушка… опять ее гнетет.
Саша взяла сверточек с кружевом, надела старенькие перчатки и подошла к старухе.
— Ну, вот я готова, мама!
— Ладно, родная! с богом!
Старуха перекрестила Сашу.
— Знаменкой-то, Саша, не ходи смотри!
— Хорошо, мама, хорошо!
В два последние года Саша выходила из дому одна не более десяти раз, и то неподалеку. Ивановна позволяла ей иногда, но только по будням, а никак не в воскресные или праздничные дни, гулять немного с Полей. Хоть и знала старуха, что Поля и плохая работница и обзавелась душенькой, однако доверяла ей Сашу охотно, потому что Поленька все-таки была девушка добрая и верная.
— Зашла бы ты, Саша, за Поленькой,— сказала она и на этот раз, когда питомица ее подошла уже к двери,— с ней бы вместе сходили.
— Ладно, мама, я зайду. Если она дома, так мне с ней идти веселее. Прощай, мама!
Саша отправилась, зашла к Поле, жившей неподалеку, но ее не застала, и должна была идти одна. В точности исполнила она наказ старухи — не заглядывать на Знаменку, но, возвращаясь, никак не могла удержаться, чтобы не пройтись по Черному Пруду.
Черным Прудом назывался небольшой сад, разросшийся вокруг неглубокого и необширного озерка мутной воды. Тут, в опрятных, хотя и очень жалких аллеях, гуляли городские обыватели, за неимением лучшего места для прогулок. В аллеях стояли местами скамейки, на которых можно было посидеть и помечтать — без всякого, впрочем, комфорта, местами помещались с лотками пирожники, продающие миндальное печенье подозрительного цвета. В летние вечера на Черном Пруде бывало довольно гуляющих.
Было часов шесть, когда Саша шла близ Черного Пруда. Шляпка на ней была новая, одета она была нарядно: как же не зайти? Скоро ли еще выберется время погулять в саду?
И Саша зашла. Против обыкновения, народу было там очень мало, чем девушка осталась очень довольна. Попались ей только два чрезвычайно разбитных почталиона с молоденькой женщиной в веснушках, да два вспотевшие купца, да нянька с дитятей в куцей рубашечке, и только: было еще рано.
Саше очень захотелось нарвать себе цветов шиповника, но она все боялась, чтобы не вывернулся вдруг откуда-нибудь сторож, строго наблюдавший за неприкосновенностью не только цветов, но и листьев на клочке земли, вверенном его надзору. Долго оглядывалась Саша и, не замечая никого в аллее, решилась наконец сделать похищение. Сорвав цветов пять, она захотела достать еще одну ветку, но ветка была далеко от края аллеи, и надо было наступить на дерн, чтобы достать ее. Саша шагнула на дерн, но в ту самую минуту, как она надламывала ветку, за нею раздался голос,— впрочем, не сторожа:
— Что это вы делаете?
Саша страшно перепугалась, руки у нее опустились, оставив надломленную ветку шиповника. Она быстро оглянулась, покраснев до ушей, и пролепетала робким голосом:
— Я хотела… одну только веточку.
За нею стоял высокий, красивый молодой человек, одетый франтом. Ему стало, вероятно, совестно, что он перепугал так бедную девушку, и он сказал:
— Извините: я спросил вас потому, что хотел помочь вам.
Девушка стояла уже на песке аллеи, бросив в кустах и прежде сорванные цветы. Молодой человек очень ловко шагнул в кусты и в одну секунду нарвал более цветов, чем Саша в несколько минут. Она все еще стояла как ошеломленная и смотрела с удивлением на молодого человека. Он тотчас возвратился к ней и подал ей большой пук бледных розовых цветов.
— Зачем это вы? — проговорила Саша, краснея опять всем лицом.— Я не возьму. Здесь ведь не велят рвать цветов.
— Не бойтесь,— сказал молодой человек.— Сторож ничего не смеет сказать. Возьмите.
Саша и хотела и не хотела взять цветы, наконец решилась и взяла. Молодой человек, предлагавший ей их, был так хорош и так любезен, что отказать ему было невозможно.
— Покорно вас благодарю,— сказала Саша, принимая букет.
— Не за что,— отвечал молодой человек, идя рядом с Сашей, которая пошла поспешнее.— Вы, верно, в первый раз здесь в саду, что так боитесь рвать цветы?
Саша думала было не ответить, но ведь это будет невежливо. А между тем не отвечать хорошо бы: молодой человек, верно, оставил бы ее и не шел бы с нею так свободно рядом, словно старый знакомый.
— Нет, я здесь не в первый раз.
— Отчего же я никогда не встречал вас?
— Я очень редко сюда хожу.
— Вы далеко живете?
— Далеко.
— А где именно?
— Зачем вам?
— Так.
— Не все ли вам равно, где бы я ни жила?
— Вы одна живете?
— Нет.
— С кем же?
— С родственницей.
— Молоденькая?
— Нет, старушка.
— Как, однако, вы скоро идете!
— Надо домой.
— А где ваш дом?
— Ах, боже мой! вы опять?
— Впрочем, и не надо! Не сказывайте! Я узнаю сам.
— А как вы узнаете?
— Пойду за вами.
Саша остановилась.
— Ради бога,— сказала она, сложив руки и глядя в глаза молодому человеку,— не делайте этого! Не ходите за мной. По улице столько народу ходит: увидят, что я с посторонним иду. Хорошо ли это?
— Так мне, значит, уйти?
— Да, сделайте милость!
— Я не могу.
— Отчего?
— Оттого, что вы мне очень нравитесь.
— Полноте! как вам не стыдно так говорить? Я сначала думала, что вы…
Саша замялась,
— Что такое?
— Вы рассердитесь, если я скажу…
— Нет.
— Оставьте меня, сделайте милость! Мне домой пора, меня бранить будут.
— Нет, скажите сперва, что такое вы думали?
— Ах, боже мой! какие вы! От вас нельзя отделаться.
— Ну, скажите же, что такое?
— Я уж забыла.
— Неправда. Я не отстану, пока не скажете.
— Ну… я думала, что вы добрые — не станете обижать..,
— А я вас обидел?
— Ах, нет!
Саша покраснела.
— Господи! какая я глупая! Сама не знаю, что говорю,
— У меня и в мысли не было обидеть вас.
— Ах, простите меня! Это я так сказала… Не подумала… Только, пожалуйста, останьтесь здесь, не ходите за мной! Я умру со стыда…
— Так я вас и не увижу больше?
— Да зачем нам видеться?
— В таком случае я хочу побыть с вами подольше — и провожу вас до дому.
— Какие вы злые!.. Вот я и не знаю теперь, что делать? Боже мой!
— Скажите, где живете?
— Да что вам в этом?
— Я приду к вам.
— Ах, что вы? Разве это можно? Вы забыли про маму…
— Да ведь не могу же я навсегда с вами проститься?
— Не навсегда… мы встретимся когда-нибудь опять.
— Когда-нибудь! Я этого не хочу.
— Боже мой! да что же мне с вами делать?
У Саши навернулись слезы на глазах. Молодой человек сжалился.
— Вы скажите только, когда я могу вас опять увидать — и где?
— Я не знаю, право. Я так редко выхожу со двора. Что вам во мне?
— Ну так я вас провожу теперь,— сказал молодой человек после краткого молчания.
— Опять! В вас вовсе жалости нет. Что я вам сделала?
— Ну что вам стоит сказать? Когда же? Где?
— Я, ей-богу, и сама не знаю,— сказала Саша, то взглядывая на своего спутника, то опуская глаза.— Разве завтра, как смеркнется,— проговорила она почти бессознательно,— у оврага, что около Ямской.
— Ну хорошо. Куда же вы?
— Прощайте! Мне давно пора. Того и гляди, придут еще сюда.
— Подождите немного! Скажите хоть, как вас зовут?
— Сашей.
И Саша пошла так скоро, как только могла, торопясь выйти из саду. Сердце у ней сильно билось.
Неугомонный молодой человек догнал-таки ее опять и, наклоняясь к самому плечу ее, спросил:
— Вы не обманете, Саша?
Девушка вздрогнула и вся вспыхнула.
— Нет,— пролепетала она едва внятно, бегло взглянув в лицо своему преследователю.— Оставьте меня! Идут.
В самом деле, из другой аллеи показался какой-то барин с пуделем. Саша так была напугана, что еще ускорила шаги. Молодой человек пошел гораздо тише. Платье Саши давно уже исчезло из глаз его, когда он сошелся с барином, имевшим при себе пуделя.
— Прогуливаетесь, Анатолий Петрович? — спросил этот господин, приподняв шляпу, и рябое лицо его вдруг озарилось милой улыбкой.
— Да, ходил немного.
— Заметили, какая сейчас пташечка пропорхнула?
— Да, очень недурна.
— Совершенный миленочек!
Анатолий Петрович возвратился домой поздно. Дома верный и непьющий слуга его Никита подал ему два письма, принесенные с почты.
Письма, вероятно, мало интересовали его, ибо он не прежде принялся за них, как облачившись в туфли и халат и выкурив трубку. Наконец, сломав печать первого письма, он прочел в нем следующее:
‘Дражайший Анатолий Петрович! Всего две недели прошло с того времени, как вы оставили нашу Козловку, а мы все, в особенности Лизонька, прожили как будто целый год без вас: так время долго тянулось. Мы ждем от вас ежеминутно весточки и интересуемся узнать, как идут ваши дела. Молим бога, чтобы как нельзя лучше все кончилось и вы имели бы полный успех. Лизонька в большой горести, что должна быть в разлуке с женихом два месяца. Она уж просила меня, чтобы мы переехали в К., но это невозможно, вы сами знаете: пора теперь рабочая — нужен везде глаз да глаз. Потерпите уж это времечко: тем приятнее будет свидеться. Лизонька вам отдельное письмо пишет. Она все играет на фортепьянах вашу любимую польку-мазурку.
Будьте здоровы, дражайший Анатолий Петрович, и пишите к нам почаще. Остаюсь любящая вас душевно будущая мать ваша Аграфена Кочуева’.
Другое письмо, писанное Лизонькою, было далеко не так кратко, как письмо ее маменьки. Оно занимало большой почтовый лист и было написано до крайности мелко. Хотя в нем было много нежного и приятного для самолюбия Анатолия Петровича, но он все-таки не дочитал его. Он был очень близорук, и при свечах было ему трудно разбирать тонкую и слишком связную рукопись невесты. Письмо было снова вложено в пакет и оставлено до следующего утра. Затем Анатолий Петрович улегся в постель и опочил безмятежным сном невинности.
А в той далекой улице, где процветает трактир ‘Китай’, в том маленьком домишке, перед окнами которого растут две березы, этот невинно спящий Анатолий Петрович произвел томительную и тревожную бессонницу. Саша не спала, глаза и щеки ее горели, в комнате было слишком душно, левкой был слишком пахуч.
Много самых разнородных, то обольстительных и манящих, то пугающих и грозных мыслей осаждали пылающую голову девушки. Она чувствовала себя и отчасти счастливою и вместе несчастною, и больше всего чувствовала себя виноватою. А чем была она виновата?
Возвращаясь домой от барыни, которой отнесла кружева, Саша не переставала думать, что поступила очень легкомысленно и даже дурно, назначив свидание молодому человеку. А между тем как могла она не назначить этого свидания? Ведь он пошел бы за нею следом, среди белого дня, провожать ее до дому, и все бы увидали это, все бы осмеяли ее. Но разве нельзя остаться дома и нейти к оврагу? Саше становилось жаль молодого человека, и какое-то тайное чувство говорило ей, что обмануть его чуть не грех.
Торопливо постучалась она в дверь своей приятельницы. Поленька была дома и одна. Она сидела у окна и гадала старыми картами о трефовом короле.
— Как это ты зашла ко мне? — воскликнула она с удивлением, отворяя дверь Саше.— Неужто Фекла Ивановна отпустила?
Она обняла Сашу и поцеловала ее. Губы Саши дрожали, без ответа села она на еле живой стул и вдруг заплакала.
— Господи! что это с тобой, Саша? В первый раз вижу, чтобы ты так плакала.
Саша долго не могла прийти в себя, наконец сказала через силу:
— Моя, видно, очередь теперь. Вчера ты пришла ко мне плакать, сегодня — я к тебе.
— Да что за горе случилось?
Саша все рассказала.
— Так об чем же ты плачешь-то? — спросила Поленька так простодушно, что Саша поневоле немного успокоилась.— Что за беда? Ведь тебя никто с ним не видал?
— Никто.
— Ну, и плакать не об чем.
— А пойти к оврагу-то?
— А зачем сказала ему? Да и то не беда. Не ходи!
— А он будет ждать…
— Подождет, да и домой уйдет.
Саша встала со стула, подошла к Поле и стала обнимать ее. Та с удивлением смотрела на нее.
— Эк ты раскраснелась-то, Саша!
— Поля, душа моя! — говорила Саша, чуть не задыхаясь,— я не могу… я пойду… Если б ты только видела его…
Поленька покачала головой.
— Саша! — сказала она, помолчав немного,— посмотри ты на мое житье, на самое на меня! Что я? тряпка грязная. Об меня только ноги обтирать. А живу-то я как? Господи!.. А все отчего?
— Ты пойдешь со мной,— говорила Саша,— он при тебе будет не так, как со мной одной. Пойдешь ведь?
— Пожалуй,— отвечала Поля довольно нерешительно.
— Право же, Поля… право…— повторяла Саша, снова заливаясь слезами,— я не могу… мне душно, скучно дома… Я умру, право…
Поленька принялась успокаивать и уговаривать Сашу, но речь ее коснулась как-то той поры, когда она сама была поставлена в такое же положение, как Саша, и слова Поленьки вдруг приняли другое направление, голос ее зазвучал иначе, вся она похорошела вдвое от румянца, загоревшегося на ее бледных щеках, и, вместо того чтобы отклонить Сашу, она увлекла ее к полному решению.
Старуха долго ворочалась на постели, ожидая свою питомицу, и не знала, чему приписать долгое ее отсутствие. Наконец. Саша явилась в сопровождении Поленьки.
— А я заждалась тебя совсем, Саша! уж думала, бог знает что случилось.
— Мы вместе ходили, Фекла Ивановна,— отвечала Поленька,— да устали очень, так уж ко мне зашли — отдохнуть немножко.
— Спасибо тебе, голубушка моя, а то я, признаться, боялась За Сашу. Выходит редко, а тут мало ли что случиться может. Близко ли идти!
Поленька распрощалась.
Дома ее ждал уж ее душенька, покуривая трубочку и пуская в окно красивые колечки дыма.
Весь день Саша провела в страшной тревоге, работа у нее вовсе не спорилась, на глаза беспрестанно навертывались слезы. Она решительно не понимала, что совершается с нею и в ней. Ивановна, как на беду, расхворалась больше вчерашнего, с утра походила было немножко взад и вперед по комнате, но потом опять улеглась. День тянулся для Саши невыносимо долго. Насилу-то заблаговестили к вечерне. При ударе колокола на ближайшей церкви сердце Саши сильнее забилось и мучительно сжалось каким-то тоскливым чувством. А между тем она не переменила своего решения. Этот день тревоги сделал ей как будто тяжелою жизнь ее в бедных стенах тесной комнатки, сердце Саши рвалось на свободу, просило чего-то неизвестного. Все дни, однообразной чередой прошедшие над ее хорошенькой белокурой головкой, являлись ей днями пустыми и темными. И среди каждой мысли, среди каждого занятия возникал перед бедною девушкой обольстительный юношеский образ…
Вскоре после вечерен пришла Поленька. Ивановна в это время уснула.
— Что, не передумала ты, Саша? — спросила Поленька шепотом свою подругу.
— Нет,— отвечала так же тихо Саша.
— Ах, Саша, Саша!
Поленька покачала головой.