Кровавое воскресенье (9-ое января 1905 года), Авенар Этьен, Год: 1906

Время на прочтение: 15 минут(ы)

Этьен Авенар

Кровавое воскресенье
(9-ое января 1905 года)

Le 22 janvier nouveau style

Перевод с французского и примечания под ред. А. А. Сухова

 []

Часть I. Либерально-конституционное движение

На русской границе

Вержболово, пятница 19 ноября (2 дек.) 1904 г

‘Пока в России не будет конституции, я туда ни ногой’, — часто говаривал я моим русским друзьям. ‘Пора’, — сказал мне недавно один из них, — ‘вы приедете, может быть, вовремя, чтобы присутствовать при ее рождении’.
Вот почему я нахожусь сейчас в поезде, между Эйдкуненом и Вержболовым, пограничными станциями, немецкой и русской, на магистрали, соединяющей Париж и Петербург. Нигде не останавливаясь, я пересек Германию во всю ее длину, от Вестфальских равнин до равнин восточной Пруссии: все та же плоская земля, предтеча великой русской равнины. Какой-то петербургский коммерсант, болтливый, но добродушный немец, возвращающийся из Берлина, куда он ездил по делам, убеждает меня попристальнее глядеть в окна вагона, чтобы увидеть ручеек, служащий в этом месте границей. Говорят, это вызывает некоторое волнение. Однако ночь так черна, что мы не видим ручейка.
Появление контролера, проверяющего билеты, прерывает нашу беседу. Он берет у нас все наши газеты и журналы, разбросанные по скамейкам вагона. Их нельзя брать с собой в Россию. Итак, мне приходится оставить здесь все периодические издания, которыми я запасся: L’Humanite, Le Matin, L’Aurore, L’Europeen, Berliner Tageblatt, даже Le Temps, даже L’Echo de Paris.
Как раз номер ‘Юманитэ’ содержит речь, которую Анатоль Франс произнес в Трокадеро, конец ее нисколько не похож на восхваление царизма. А ‘Парижское Эхо’? — Оно как раз печатает недавние знаменитые резолюции съезда земцев в Петербурге. Это не менее опасно, чем речь Ан. Франса. Что касается ‘Берлинер Тагеблатт’, то эта газета рассказывает на первой же странице о скандале в Михайловском театре, где публика освистала и оскорбила прима-балерину Балетту, и описывает, как великий князь Алексей, приняв мужественно — и не без основания — на свой счет эти свистки и ругательства, должен был улизнуть из ложи, где он не чувствовал себя в полной безопасности. Нечего и думать провезти этот номер газеты. Решительно все начинает мне казаться опасным. Невозможно преодолеть чувства некоторого инстинктивного недоверия и понятного беспокойства, когда въезжаешь в эту страну. Будем благоразумны. Только что, переезжая через пограничный ручеек, я еще не чувствовал себя в России, теперь лишь у меня такое впечатление, что я действительно приехал…
Вержболово. Таможенный досмотр, дело мне уже известное. Проверка паспортов, дело для меня новое. Носильщики в белых передниках и круглых, черных шапках, с бледными лицами и робким видом вошли в вагоны и почти без слова, без жеста унесли наш багаж в залу таможни. При входе жандармы отбирают паспорта. Зала залита волнами электрического света, длинные прилавки, на которых мы распаковываем и раскладываем наш багаж. Армия носильщиков роется в нем под бдительным оком чиновников таможни. У меня имеется кожаный портфель с моими рукописями, я очень беспокоюсь за его участь. Я знаю: их рассмотрит цензура и возвратит мне в Петербурге, если, конечно, они не содержат ничего подозрительного. Мой немец уверяет, что мне нечего бояться. Я все же опасаюсь…
И совершенно напрасно! Ни досмотрщики, ни чиновники не хотят замечать моего портфеля, который, однако, что называется, прямо лезет им в глаза. Мне объясняют: ‘Тут нет ничего удивительного. В последнее время правила здесь не слишком строго соблюдаются’. И чтобы объяснить мою удачу причинами общего характера, я вспоминаю, что говорит пресса о русских делах: уже три месяца, как здесь веет некий дух либерализма и всюду вызывает благодетельные последствия. В таможне, как и в других местах, разумеется.
Вот, однако, две сцены, от которых мне становится снова не по себе. Рядом со мною человек от 55 до 60 лет, с пергаментным лицом, с густою бородой: у него что-то неладно с паспортом и багажом. Ему предлагают следовать за жандармом, и я вижу, как он возвращается тем же путем, каким мы прибыли. Ему не придется сесть в петербургский поезд. ‘У кого паспорт не в порядке, должен вернуться назад’, — говорит мой чичероне, — ‘и германский поезд, который доставил нас сюда, ждет на вокзале для приема таких обратных пассажиров’.
В той же зале, в то же время — другая сцена: посредине стоит большой стол, а вокруг него таможенное начальство, жандармские офицеры. Среди них я узнаю одного путешественника, которого я уже заметил в поезде: он улыбается, переходит от одного жандарма и таможенника к другому, хлопает их фамильярно по плечу. Он — русский, я вижу это по его внешности, манерам, разговору. Несомненно также, что это не простой смертный: в германском поезде он отправлялся торжественно в вагон-ресторан два часа спустя после общего обеда, чтобы избежать нежелательного соприкосновения с другими путешественниками, мы наблюдали, как он шествовал туда с достоинством в сопровождении почтительно изгибающегося, худощавого секретаря. Вот он теперь разговаривает с властями. Его багаж, разумеется, избавлен от досмотра. Паспорта с него тоже не спросят: знают, с кем имеют дело. Еще одна подробность, которую я как-то не заметил в поезде: этот важный господин — кавалер ордена Почетного Легиона.
Два веса, две меры: гнет и фаворитизм, и то и другое, должен признаться, практикуется открыто. Подводя итог, скажу, что со мною лично, не в пример другим, обошлись довольно справедливо, по недосмотру, может быть, или, как мне объясняли, вследствие временного ослабления административных строгостей.

Прибытие

Петербург, суббота 20 ноября (3 декабря).

Я приехал в Петербург вечером на расположенный вдали от центра Варшавский вокзал. Во время переезда с вокзала в гостиницу я узнаю, что сегодня вечером состоится банкет писателей. На нем должны присутствовать Максим Горький и Леонид Андреев. Вечер будет носить характер политический и, наверное, произведет громадное впечатление. Для меня большое огорчение, что я не могу там быть. Завтра, однако, я надеюсь вознаградить себя за это лишение, отправившись собирать сведения.

Банкет писателей

Петербург, воскр. 21 ноября (4 декабря).

Сегодня только и говорят, что о вчерашнем собрании. Этот банкет писателей, говоря точнее, был банкетом ‘представителей интеллигентных профессий’. Слова ‘собрание’, ‘заседание’ пугают немного правительство, и оно пришло сейчас с обществом к некоему молчаливому соглашению, которое, как кажется, удовлетворяет обе стороны, правительство хочет соблюсти внешность, общество требует, чтобы можно было свободно высказаться. Средство к тому — банкеты. ‘Главное — столковаться’, — говорю я, — ‘дела идут, мне кажется, на лад’. ‘Да’, — отвечает мне либерал из оптимистов, — ‘дела идут так хорошо, что мы верим в ближайший успех наших требований, раз мы имеем возможность их высказывать. Вам известны решения, к которым пришли земцы. Вчерашнее собрание повторило их с еще большей смелостью. Предметом вчерашнего торжества было, как вы знаете, празднование сорокалетней годовщины со дня введения Судебных реформ Александра II’.
Вчерашнее собрание выставило следующие требования:
1. Гарантия для всех граждан основных и неотъемлемых прав: неприкосновенности личности, свободы совести, слова, прессы, собраний и союзов.
2. Равенство всех перед законом, независимо от общественного положения, национальности и религии.
3. Участие свободно избранных представителей народа в создании законов и в утверждении бюджета.
4. Ответственность министров перед собранием этих представителей.
То обстоятельство, что эти резолюции свидетельствуют о полнейшем единодушии представителей интеллигентных профессий и земцев, дает им неоспоримое значение. Они подписаны 676 участниками банкета, среди которых находятся люди с самыми блестящими, самыми известными именами русской современной литературы и общественной мысли: Леонид Андреев, Анненский, Богданович, Ватсон, Венгеров, Бердяев, Максим Горький, Короленко, Мережковский, Миклашевский, Минский, Острогорский, Прокопович, Тан, Турчанинов, Якубович, много профессоров, врачей, адвокатов, инженеров и т. д. Председательствовал Владимир Короленко. Все эти обстоятельства, понятно, еще больше подчеркивают характер этой манифестации. Внушительная для самих присутствующих, она и в публике произвела сенсацию, она несомненно является поддержкой либеральной политики министра внутренних дел (Святополка-Мирского). Впечатление от этого банкета будет в сто крат сильнее, когда станут известными резолюции, вотированные на других банкетах, организованных по тому же поводу во всех крупных провинциальных городах.
Этот оптимизм меня обнадежил. У меня не было другого желания, как присутствовать при полном расцвете этой знаменитой весны, о которой мне твердят со всех сторон, указывая на ее первые благодетельные результаты. В своих мечтах я готов был уже видеть русскую революцию, начинающуюся праздником Федерации [Автор думает о празднике 14 июля 1790 г. на Марсовом поле в Париже в день первой годовщины взятия Бастилии. Здесь присутствовала масса народа из всех департаментов Франции, войска, двор, духовенство. И народ, и король клялись друг другу в верности. Впрочем, и этот праздник примирения и любви был кануном кровавых боев между монархией и восставшей нацией. Прим. ред.].
Однако, сам того не желая и к своему великому огорчению, я встретил в тот же день неизбежного либерала из категории пессимистов и скептиков, который мне сказал: ‘Весна? Полноте! Подождите, по крайней мере, чтобы показались хоть какие-нибудь ростки. Давно мы сеем, а что мы пожали до сих пор? У нас в России бывают такие заморозки весной, которые губят все. Сейчас мы много шумим по поводу собраний, по поводу резолюций представителей земств [6-го ноября. Смотри введение. Прим. ред.]. Вспомните, однако. Съезд земцев должен был иметь характер официальный, но не имел его. Резолюции должны были быть представлены императору, они ему представлены не были. Скажу больше: если бы они и были ему представлены, на них не получилось бы никакого ответа. Все, чего мы достигли за последние три месяца, так это того, что нам стало легче дышать, а получив возможность дышать, мы можем возвысить голос. Но уверяю вас, мы еще недостаточно громко говорим, чтобы быть услышанными. И даже эти относительно лучшие условия нашей жизни добыты не нами, либералами. Мы радуемся, что у нас князь Святополк-Мирский министром внутренних дел, но у нас он есть потому только, что социалисты-революционеры избавили нас в июле от зловещего Плеве и что бомба, которая его убила, оставила в высших сферах внушительные и поучительные воспоминания. Мы радуемся дарованному нам подобию свободы, однако без наших невольных и неизвестных дальневосточных друзей, без гибели порт-артурского флота, без ляоянского поражения мы были бы столь же безмолвны, как и бессильны. Сейчас мы уже не немы, вы могли в этом убедиться, но ничто еще не доказывает, что мы сильны’.

Адвокаты

Петербург, вторник 23 ноября (6 декабря).

Сегодня говорят уже не только о банкете писателей. Третьего дня в здании Судебных установлений должны были собраться адвокаты, чтобы отпраздновать годовщину Судебной реформы 1864 года. Но двери здания оказались запертыми. Председатель Совета присяжных поверенных, Турчанинов, получил от прокурора Судебной палаты письмо, где этот последний заявлял, что цель собрания не соответствует зданию.
Разумеется, адвокаты протестовали, и весьма энергично. В час дня перед зданием Судебных установлений их собралось человек четыреста. Кто-то предложил устроить заседание в Городской Думе, куда все и направились [Это шествие адвокатов было довольно юмористически описано в одном из тогдашних листков. Полиция наблюдала процессию хорошо одетых, откормленных людей с тревожным недоумением, задавая себе знаменитый гамлетовский вопрос ‘быть или не быть?’ в привычной для нее постановке: ‘бить или не бить?’ С рабочими или даже со студентами она не колебалась бы. Тем временем адвокаты, чувствуя себя героями и почти революционерами, благополучно дошли до думы. Прим. ред.]. Заседание было весьма бурное. Турчанинов заявил, что в качестве председателя Совета присяжных поверенных он не может в таких условиях признать настоящее собрание законным, а затем удалился. Адвокаты остаются и выносят резолюцию, в которой констатируют, что им невозможно официально отпраздновать сорокалетие великой Судебной реформы. Они постановляют выразить прокурору Судебной палаты свое негодование и принести на него жалобу. Наконец, они присоединяются к представителям земств, требуя гарантий гражданской и политической свободы.
Я подозреваю, что адвокатура представляет наиболее активный элемент партии либералов. И невольно я думаю о роли, которую играли адвокаты в первые годы французской революции, в эпоху, когда так же, как и теперь, речь шла о том, чтобы вырвать конституцию у абсолютной монархии. К тому же, как мне говорят не без лукавства, адвокаты наиболее заинтересованы в осуществлении конституционного режима: терять им нечего [Это ‘нечего’ великолепно. Адвокатам при старом режиме жилось весьма неплохо. Прим. ред.], а выиграть можно очень много.
Из телеграмм и писем стало известным, что во всех частях империи годовщина Судебной реформы была отпразднована банкетами, что эти торжества приняли повсюду характер политический и что везде были вынесены резолюции, аналогичные резолюциям, принятым земцами. В Москве собрание было особенно многочисленно, и ораторы весьма смелы. Один из университетских профессоров сделал краткий исторический обзор Судебной реформы. Он указал на возмутительную роль Муравьева, министра юстиции, который, будучи сначала защитником и сторонником уставов 1864 года, впоследствии их систематически нарушал, искажал, изменял. Характерная подробность: один из членов организационного комитета банкетов (при московской земской управе) произнес такую сильную речь, что каждая его фраза была покрыта аплодисментами — ораторский успех, в России весьма редкий.
Я узнал также, что две недели тому назад, когда Святополк-Мирский объявил представителям земств, собравшимся в Петербурге, что их съезд не может считаться официальным, более ста присяжных поверенных округа Московской Судебной палаты собрались под председательством Мандельштама и отправили собранию земцев декларацию с требованиями конституции и свобод.
Все эти новости произвели на меня сильное впечатление. Я нарочно пошел повидать моего позавчерашнего либерала-пессимиста, чтобы с ним поквитаться и убедить кстати самого себя. В разговоре с ним я настаиваю на значительности полученных из провинции новостей. Он обо всем осведомлен не хуже, пожалуй, даже лучше меня. Он, например, рассказывает, что в Одессе и Нижнем Новгороде в субботу состоялись банкеты либералов, и что явившиеся туда делегаты рабочей партии были приняты с энтузиазмом, причем ораторы требовали свободы стачек. В Саратове состоялись два банкета: один — дворянства, другой — социал-демократов и социалистов-революционеров. Участники этого последнего банкета послали дворянам делегацию, чтобы сообщить им принятые резолюции, и дворяне в свою очередь восторженно присоединились к этим резолюциям.
‘Возможно ли’, — говорю я, — ‘чтобы правительство могло противостоять всеобщему, усиливающемуся с каждым днем давлению общественного мнения?’
‘К несчастью’, — отвечает он мне, — ‘наше правительство не слишком чувствительно к этому давлению. У него есть старые аристократические предрассудки, от которых оно не может отделаться. Оно не любит, когда на него наседают. Оно дарует не то, что у него требуют, а то, что ему угодно дать, и когда это ему угодно. Нельзя сказать, чтобы оно нам никогда не делало сюрпризов, и было бы несправедливо с нашей стороны жаловаться. Вспомните манифест 11 (24) августа по поводу рождения царевича: какие великие и богатые милости получили мы тогда! Сложение с крестьян недоимок по выкупным платежам, отмена наказания кнутом, обещание прощения политическим осужденным и эмигрантам в том случае, если они раскаются и отрекутся от своих заблуждений — чего там только не было! Правда, смешно было рассчитывать на поступление этих знаменитых недоимок, что же касается наказания кнутом, то его уже давно не применяют на практике [Заменив с успехом розгами. Прим. ред.], и отмена имеет бумажный характер. А по поводу прощения — в виде награды за раскаяние, — мы можем лишь восхищаться этой великодушной мерой, в особенности, когда применение ее зависит от произвола министров и губернаторов. Мы, видите ли, даже и не мечтали никогда о подобных подарках по поводу счастливого рождения наследника. Мы ждали совсем другого. Теперь мы требуем конституции, что касается меня, я убежден, что именно поэтому-то мы получим нечто совсем иное. Царь захочет еще раз нас удивить: ее-то именно он нам не даст!’
Ясно, что подобные речи не в состоянии ни подогреть, ни поддержать восторженного настроения.

Демонстрация 28-го ноября[*]

[*] — Эту демонстрацию организовали большевики. Меньшевики высказывались против, считая, что подготовления к ней начались слишком поздно и что рабочие кварталы не успеют даже получить в достаточном количестве прокламаций с призывами. Однако, как правильно подчеркивает Авенар, на Невском вместе со студентами оказалось немало рабочих из-за Александро-Невской заставы, то есть из района, самого отдаленного от центра города. Прим. ред.

Петербург, понедельник 29 ноября (12 декабря).

Сегодня общественное возмущение доходит до своего апогея под влиянием вчерашних кровавых событий. Уже целую неделю говорили о социал-демократической демонстрации, назначенной на воскресенье, но слухи ходили самые противоречивые. В последний момент, в субботу, казалось, что демонстрация не состоится. В воскресенье утром градоначальник предупреждал, однако, публику в объявлении, напечатанном крупным шрифтом на первой странице больших газет, что на после-обеда назначена демонстрация, и что публика поступит благоразумно, воздерживаясь от всякого в ней участия, ибо полиция прибегнет ‘к законным мерам’, чтобы восстановить порядок. Несмотря на это, около полудня на Невском собралась большая толпа, в особенности на Казанской площади, центральном пункте Петербурга. Меры, принятые полицией, делают весьма затруднительным даже сегодня восстановить точно картину того, что произошло.
Наиболее точные сведения, собранные мной, были мне доставлены очевидцем. Благодаря своей профессии (он доктор) и экипажу, он мог несколько раз в течение после-обеда проникнуть за полицейские оцепления, непроницаемые для публики. Вот что видел этот свидетель: выходя в час дня после завтрака от своих знакомых, живущих недалеко от Казанской площади, он заметил казаков, атаковавших толпу. Быстрым обходным движением они окружили одну группу людей, которые и были арестованы, среди них было много студентов, но также немало рабочих Александро-Невского фабрично-заводского района. Таким образом, демонстрация не имела характера исключительно интеллигентского, как сперва предполагали и утверждали.
Около трех часов на Михайловской улице, недалеко от Гостиного Двора, как раз против Думы, было собрано десятка два дворников, десяток городовых и три или четыре казака, они, казалось, поджидали кого-то: дело в том, что дом на углу Михайловской и Невского был преобразован в тюрьму, и туда запирали демонстрантов по мере того, как они были арестовываемы. Вот ведут студента, уже избитого кулаками и сапогами. И прежде, чем запереть в импровизированной тюрьме, его избивают еще раз.
Три минуты спустя — такая же возмутительная сцена. Ведут студента гигантского роста, голова его распухла и окровавлена. Его избили саблей плашмя, и он едва держится на ногах или, вернее, его поддерживают окружающие. И вот на избитого, беззащитного, готового упасть в обморок человека бросаются эти звери и бьют его кулаками и сапогами. Из полицейского поста выходит пристав. Знаком он пытается прекратить эту дикую сцену. Напрасно. Он бессилен остановить этих людей, опьяневших от злобы.
Говорят, — газеты о вчерашнем дне пишут до странности кратко — говорят, что во время демонстрации никто не был убит. Тем не менее, привожу здесь свидетельство врача, по словам которого в одном из домов, преобразованных во временные тюрьмы, был обнаружен мертвым какой-то студент. И, вероятно, это не единственный случай.
‘Journal de Saint-Petersbourg’ [‘Journal de S.-P.’ — петербургская французская газета, зависевшая одновременно и от французского посольства и от русских официальных кругов. Французская республика и российская монархия с начала 90-ых годов мирно сожительствовали друг с другом и даже заключили формальный союз. Французский капитал нашел весьма удобное для себя помещение в российских государственных займах и торгово-промышленных ценных бумагах и был кровно заинтересован в поддержке существующего в России строя. Далее французские имущие классы лелеяли тогда вcе время мысль о возвращении Эльзас-Лотарингии, отошедшей к Германии в результате франко-прусской войны 1870—71 г. Царизм обязался помочь своей союзнице в случае ее новой войны с Германией. Это еще одна причина, почему французское посольство всегда поддерживало у нас старый режим. Из сказанного вполне понятно, что ‘Journal’ в своем ‘освещении’, вернее, затемнении событий 28 ноября вполне преднамеренно лгал, отстаивая в России интересы французских банкиров и прочей французской буржуазии и правильно предчувствуя, что рабочая революция может отнестись без уважения к долговым обязательствам царского правительства. Прим. ред.] говорит о ‘нескольких лицах, получивших легкие ушибы’. ‘Не было’, — продолжает газета, — ‘ни убитых, ни раненых, ни искалеченных’. Что это: наивность или желание создать иллюзию? Мне уж больше по душе то бесстрастие, которое обнаружили несколько иностранцев, поместившихся на балконе Европейской гостиницы и фотографировавших эти возмутительные сцены. В пять часов еще нельзя было проходить мимо Казанского собора. Демонстрация продолжалась. Старшие дворники стояли еще двойной цепью перед церковью. Подобрали нескольких раненых городовых, а из публики — одного адвоката. Что касается числа демонстрантов раненых или арестованных, то мне называли разные цифры: и пятьдесят, и сто, и двести. Число лиц, принимавших участие в демонстрации, по словам одних — 300, другие говорят — пять тысяч.
Кому верить? Утверждать, что огромные силы полиции были мобилизованы против демонстрации в 300 человек — это, конечно, вздор, и официальные газеты не лгут, говоря всего о ‘нескольких тысячах’. Но если они считают нужным сообщить приблизительные цифровые данные о демонстрации, почему не говорят они правды о ее результатах. Следствием этой системы умолчания являются самые разнородные слухи, которыми полон город.
Во всяком случае, воскресная демонстрация не была только прогулкой трехсот студентов но Невскому, и рассеяли ее иначе, чем ласковыми словами и отеческими жестами. Увы, в наступающем декабре (он для русских начинается завтра) повторение вчерашних диких сцен весьма и весьма возможно…

Дворники

Петербург, вторник 30 ноября (13 декабря).

Дворники пользуются печальной известностью. Воскресные события показали мне воочию и роль, которую они исполняют, и их зверство. Я, конечно, и раньше знал, что они в тесной связи с полицией. Не говоря о моем паспорте, который я должен был вручить дворнику нашего дома в самый день моего приезда, я потом узнал, что дворник расспрашивал Катю, прислугу, собирая всякие сведения на мой счет, напр., каким образом я, иностранец, попал именно в этот дом. Это маленькое дознание было произведено не столько ради удовлетворения собственного любопытства, сколько в исполнение приказа, полученного от полиции. Студенты рассказывали мне, что наблюдение за ними дворников еще более строго и унизительно. Дворника учат ненавидеть студентов, ненавидеть также евреев, которых постоянно могут лишить права жительства. Дворники получают вопросные листы, цель которых точнейшим образом информировать полицию о жильцах-студентах. Эти вопросные листы составлены в следующих выражениях:
1. Откуда студент прибыл?
2. Куда?
3. Достаточно ли обеспечен в материальном отношении, если нет, то откуда добывает средства на свое существование?
4. Как он живет: у родных, знакомых, с товарищем или же одиноко?
5. Фамилия.
6. Имя и отчество.
7. В каком учебном заведении слушает курсы или куда держит экзамен?
8. Какой ведет образ жизни, замкнутый или рассеянный, имеет ли знакомства и из какого круга?
9. Не замечается ли в образе жизни, одежде, поведении чего-либо особенного, способного возбудить какое-либо подозрение?
10. Когда он приехал?
Мало этого: дворник может запретить студенту принимать у себя более пяти лиц единовременно. Если он знает или только предполагает, что в комнате студента собралось более пяти человек, он имеет право войти и удалить присутствующих. Дворники ненавидят и притесняют студентов. В прошлое воскресенье они имели случай безнаказанно дать исход своей ненависти самым циничным и жестоким образом.
‘У нас’, — говорило мне одно лицо, — ‘полиция никогда не предупреждает беспорядков. Она ждет, пока беспорядки возникнут, а потом их подавляет. В воскресенье, как и всегда в подобных обстоятельствах, собрали дворников группами и держали их с четырех часов утра в некоторых дворах в центре города. Благодаря раннему часу, публика не видела, как они собирались. Потом их на тощий желудок все утро поили водкой. А затем, в полдень, их выпустили против студентов, которых они считают своими злейшими врагами’.
Этот рассказ находит себе подтверждение в словах многих лиц. Я узнал также, что не одни студенты пострадали от свирепости дворников. Были избиты люди, не принимавшие никакого участия в демонстрации, и некоторые из них намереваются возбудить судебное преследование против градоначальника, ибо исполнение дворниками функций внешней полиции законом не предусматривается [Что-то о таких исках мы не слыхали. Здесь Авенар, несмотря на ряд уроков, полученных им от российской действительности, вообще показывает себя неисправимым оптимистом. Прим. ред.].

Петербургские вечера

Петербург, четверг 2 (15) декабря.

Вчера я был в гостях у одной писательницы, хорошо известной в Петербурге. В этот вечер настроение у всех было повышенное, под впечатлением воскресных событий. Юные студенты и студентки говорили с большим воодушевлением. Они передавали возмутительные подробности усмирения, рассказывали о бале студентов технологического института, имевшем место вечером того же дня [25 ноября — день годовщины основания петербургского технологического института — праздновался всегда торжественным образом. Уже с 1901 г. эти ‘балы’ переродились в политические собрания. Разумеется, в нескольких помещениях бальная обстановка сохранилась, и там студенты-белоподкладочники, нарядные дамы и барышни и куча подходящих к ним гостей отплясывали напропалую до рассвета. Однако центр тяжести вечера состоял в собраниях в больших чертежных верхних этажей (III и IV). Здесь сходились радикальные студенты и курсистки из всех высших учебных заведений, рабочие и просто любопытствующая публика. Ораторы — большей частью популярные среди молодежи писатели, адвокаты и пр. — говорили на жгучие современные темы. Вечер 1904 г. отличался особенной левизной. Танцоров политики вытеснили окончательно. В большой чертежной I курса состоялось собрание интеллигенции, о котором пишет Авенар. Здесь блистали своим красноречием б. бакинский голова Новиков, адвокат Волькенштейн и другие либералы. Тут же выступали эс-эры. Эс-дэ (большевики и меньшевики вместе) организовали отдельное рабочее собрание в большой химической аудитории. У нас, кроме известных уже аудитории подпольных работников, выступило несколько марксистов-журналистов (напр., Румянцев), а также тов. Коллонтай. В заключение была принята резолюция о том, что только социал-демократия отражает и защищает истинные интересы рабочего класса и страны в целом. Я с несколькими рабочими был делегирован на ‘всесословную сходку’ и там провел ту же самую резолюцию, за которую, ‘испугавшись демагогов’, голосовали… либералы. В конце вечера все помещения Технологического института были переполнены митингующими. Избитые на демонстрации студенты и рабочие воспламенили своими речами слушателей, и в результате царский портрет в актовом зале был закрыт красным знаменем, а затем, говорят, серьезно пострадал. Аналогичные, но менее значительные собрания, происходили ‘весной’ во всех высших учебных заведениях Питера. Прим. ред.]. После возмутительных сцен, разыгравшихся днем, никому, конечно, в голову не приходило танцевать. После горячих речей собрание, в котором участвовало более пяти тысяч студентов, адвокатов, врачей и т. д., вынесло резолюцию, гласящую, что отныне демонстранты должны иметь при себе оружие. Кто-то указывает студентам, что момент для демонстрации был выбран неудачно. ‘Вы демонстрируете в то время, когда мы еще не знаем, как отнесется правительство к конституционным требованиям, как раз, когда мы ждем царского ответа на резолюции земцев. Вы все дело испортите. Не было никакого смысла демонстрировать именно в воскресенье, уж лучше бы выбрать вчерашний день, когда происходил процесс Сазонова’.
Студенты отвечают, что они хотят не получать, а брать!
‘Мы не хотим, чтобы нам бросали кости, как собакам’, — говорит один, — ‘мы не хотим просить правительство ни о чем’. Большинство среди них не либералы-конституционалисты, а либо социал-демократы, либо социалисты-революционеры. Они соглашаются, что среди либералов есть демократы, но они относятся в то же время с недоверием к некоторым земцам, которые, называя себя либералами, не стоят за всеобщее голосование и удовольствовались бы легко одной Верхней Палатой. Молодые отличаются страстной непримиримостью.
Слушая их рассуждения, я понимаю, что сейчас политика для них — все в жизни. Рядом с ними — люди, ставшие жертвами политики, жертвами в смысле, который нам, французам, необычен. Это — бывшие ссыльные, вернувшиеся из Сибири или из других отдаленных мест империи. Я беседовал с одним из них, проведшим десять лет на Сахалине, я встретил жену другого политического, который был заключен в продолжение года в Шлиссельбурге, а потом провел пять лет в Сибири, на тысячи верст к северу от Иркутска, он жил в шалаше из веток, на которые лил воду, чтобы получить таким образом ледяную крышу. Эти люди действовали в эпоху, когда самодержавие было менее угрожаемо, чем сейчас, но оно от этого не было менее свирепо.
Много спорят о возможной политике правительства в ближайшем будущем. Сегодня господствует пессимистическое настроение. Мне показывают следующий текст:
‘Распоряжением министра внутренних дел от 25-го сего ноября газете ‘Сын Отечества’, ввиду ее вредного направления, выразившегося в особенности в статьях ‘Заметки журналиста’ и ‘Из провинциального портфеля’, объявляется второе предостережение, в лице редактора-издателя Сергея Юрицына’.
Вчера газета ‘Право’ получила второе, а вышеупомянутый ‘Сын Отечества’ третье предостережение, что влечет за собой его приостановку на 3 месяца.
Наиболее оптимистически настроенные начинают задумываться по поводу искренности либеральных намерений правительства, и в особенности министра внутренних дел. Одни жалеют или защищают Мирского, но есть и такие, которые открыто обвиняют его в слабости. ‘Еще сегодня’, — говорит мне один адвокат, — ‘он отказался передать императору петицию от адвокатов Москвы и Петербурга. Итак, еще один скверный симптом. Мы, несомненно, идем к реакции’.
Особенно занимает всех ожидаемый в ближайшие дни царский манифест. Он должен появиться 6-го декабря, в день Николая. Идут бесконечные разговоры о возможном содержании этого манифеста.

Петербургская и московская городские думы

Петербург, воскре

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека