Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Кризис воображения
Кризис воображения
(Роман и биография)
Примечания
Примечания
———————————————————————
Кризис воображения, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1927
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Часто приходится в последнее время слышать и читать об упадке литературы. Перевелись де романисты, оскудели драматурги. исчезли поэты. Даже французская беллетристика, внешне столь обильная и блестящая, внутренне представляется обескровленной. Французы говорят: ‘Пруст был последним великим романистом Франции, с ним кончилась традиция Стендаля и Бальзака, после него — раздробленность и упадок’. О других литературах и говорить нечего. Относительно английской ‘fiction’ делается, обычно, оговорка, на острове изживание старых литературных форм происходит медленнее: традиции крепче, все еще длится девятнадцатый век с его расцветом ‘большого’ повествовательного жанра. Но и там — тот же процесс распыления и распадения.
Смертные приговоры, на которые столь щедры современные литературные критики, — в сущности, тоже своего рода традиция. Об упадке и мерзости запустения вопили русские журналы при жизни Пушкина и в эпоху расцвета творчества Толстого и Достоевского. Во Франции литература ‘погибала окончательно’ и при Гюго и при Флобере. Но все же в этих пессимистических оценках — не простая близорукость современников, не одна склонность к самоумалению. Только доля правды в них искажена обобщением.
Отнимите у понятия ‘упадок’ дурной эсхатологический привкус, привносимый сюда всевозможными ‘теориями гибели’, от Шпенглера до евразийцев, поставьте его на место, т. е. в область чистой литературы, и вы признаетесь, что оскудение есть и нельзя закрывать на него глаза. Для читателя, воспитанного на литературе девятнадцатого века, естественно подменить понятие родовое — литературу, понятием видовым — романом. В прошлом столетии роман настолько превосходил все остальные жанры, так господствовал над ними, что само собой произошло отождествление его с литературой вообще. И вот теперь, спору нет, роман, как литературный жанр, распадается и мельчает на наших глазах.
Означает ли это ‘гибель’ литературы вообще? Стоит только присмотреться к тому, что ежедневно выбрасывается на книжный рынок, прислушаться к голосу нового читателя, отдать себе отчет в его ‘запросах’ — и станет ясно, что пафос гибели здесь неуместен, и современные Кассандр1*1 напыщенно-бестолковы. В то время, как старая главная дорога постепенно пустеет, оживляются проселочные дороги. Эффектные заявления о конце литературы сводятся к гораздо более скромному утверждению: литературный жанр достигший своего расцвета в прошлом веке, несомненно перестает быть господствующим. Еще недавно он высился огромной горой и другие жанры прозябали в его тени, теперь рядом с ним растут другие вершины. Ни одна из них не доросла еще до небес: гегемония, принадлежавшая некогда роману, ныне не принадлежит никому. И это междуцарствие издали может показаться хаосом и анархией.
Но вблизи нельзя не заметить сложности и жизнеспособности борющихся сил, если ограничиться одной французской литературой — какое обилие имен, разнообразие устремлений и исканий, какая напряженность творчества! Мы в самом разгаре борьбы, бесцельно гадать о ее завершении. Какой из доселе побочных жанров займет место главного? Достоевский канонизировал криминальный бульварный роман: захудалого пасынка литературы вывел в люди. Кто мог предвидеть тогда эту удивительную метаморфозу? Некрасов сделал художественным жанром газетный фельетон в стишках, Розанов — записную книжку со счетами прачки. И так всегда было: история литературы — история ‘parvenos’: каждый новобранец метит в генералы, каждый жанр, вроде Горация: ‘ех humili potens’. А победителя не судят: к победителю является церемониймейстер в пудреном парике — Буало — и с ‘Art poetique’ в руках возводит его на престол. Так было с французской трагедией, которая, венчаясь на царство при Расине, старалась забыть о церковной паперти и ярмарочном балагане, где она родилась. Но приходит срок — король развенчан, вместо трагедии — ‘мещанская драма’. Опять ‘мещанин во дворянстве’, потом санкюлоты-романтики нахлобучивают на нее фригийский колпак и воцаряются в свою очередь. И каждый раз сторонники ‘старого режима’ кричат: ‘Литература погибла! Конец света!’
Перемещение и смещение жанров происходит по каким-то не всегда понятным для нас законам. Мы смутно чувствуем тенденции и довольно произвольно устанавливаем ритм этого передвижения. Мы пытаемся уловить ‘дух эпохи’, заморозить анализом его неопределенную тягучесть. Что происходит в наше ‘смутное время’? Почему вырождается жанр романа и каков претендент на овдовевший престол? о место ответа на эти вопросы — несколько наблюдений, ели схоластически отделить в творческом акте воображение памяти, то кризис современного романа представится нам прежде всего, как кризис воображения. т LTapbift роман был построен на вымысле: автор создавал, т. е. выдумывал людей, ставил их в вымышленные ситуации он воображал себе нх поступки и слова. Даже исторический роман пользовался реальным прошлым только как боковыми декорациями: в ‘Войне и мире’ исторические лица (Наполеон, Кутузов) и события (оитвы, конгрессы) отведены на второй план, вся сцена отдана выдуманным персонажам и их сочиненной жизни. ‘Был’ — точка опоры для воображения: оно от него отталкивается, оно ее терпит, как материал, это — данность, сама по себе нейтральная. Вымысел, ‘фикция’ — основа творчества. Над вымыслом ‘слезами обливается’ Пушкин, выдумывает и только выдумывает Гоголь, вымысел сильнее реальности для Бальзака: он заболевает от горя, когда его герои умирают. Между ‘реализмом’ Достоевского и фантастикой Гофмана нет качественной разницы. ‘Придумывает’ своего Базарова Тургенев, ‘сочиняет’ своих Твистов и Домби Диккенс.
Фантазия как будто исчерпывает понятие творчества. Поэтому все литературные жанры, в которых воображение не играет господствующей роли, оттесняются, как второстепенные. Это — литература не ‘высокая’: не широкая дорога, а окольная дорожка. В учебниках истории литературы XIX века о них упоминается вскользь или не упоминается вовсе. Я говорю о биографиях, автобиографиях, мемуарах, письмах, дневниках, исторических записках, путешествиях, публицистике и научно-художественных произведениях. Элемент воображения первенствует, ‘память’ из искусства изгоняется в науку: там ей место. Естественно, что роман-фикция мог развиться только при большой одаренности фантазией и вкусе к ней у поколения, создавшего Бальзака и Толстого. Наша эпоха этими свойствами не отличается: она в лучшем случае реалистична, в худшем — материалистична. Она одарена энергией и волей, но лишена воображения. Вместо фантазии — у нее любопытство и любознательность. После войны она начала с азов всю историю мировой культуры, она еще в юношеском возрасте, переживает свой медовый месяц с жизнью: влюблена в нее первой любовью, и до разочарования, до ‘мировой скорби’ и романтизма еще не доросла. Послевоенное поколение отличается наивным реализмом, непосредственностью и ограниченностью молодости. Старики каркают о разложении и гибели, а оно им в ответ — живет. Только что переболело корью (увлечение механикой, техникой и спортом), с жаром учится, начинает уже поговаривать о мировоззрении. В искусстве у него память бесспорно преобладает над воображением. В литературе оно ищет ‘документа’, поучения, ‘были’ — К вымыслу относится подозрительно, как к материалу недобросовестному. Верит только испытанной фирме — действительности.
Отсюда — повышенный интерес к истории и постепенная перестройка исторических жанров в литературные: последним симптоматическим явлением в этой области является возникновение жанра ‘художественной биографии’ (biographic romancee) или ‘романов жизни великих людей’. Современный читатель меньше интересуется жизнью Евгении Гранде или отца Горио, чем романами Наполеона, Генриха IV, Талейрана и даже Верцингеторнкса. Одни за другими готовятся жизнеописания самых разнородных по величию людей: Франц Лист, Филипп II, Диккенс, маркиз де Сад, Дидро, Алкивиад, Люлли, Карл V, Декарт, Сирано де Бержерак, Бисмарк, Шопен, Мольер, Колумб, Александр Дюма-сын и проч. Зачем читать заведомо выдуманную историю каких то не существовавших Растиньяка или мадам Бовари, когда можно с пользой прочесть ‘роман жизни’, например, Моисея? Таков, выражаясь по-марксистски, нынешний ‘социальный заказ’. Литература не может не считаться с ним, но, к счастью, гнет иногда ей на пользу. В тисках, она всегда находит способ делать не то, что от нее хотят, а то, что ей нужно.
Читатель позитивен: он требует факта и документа: подавай ему не сказку, а быль. Даже газетные фельетоны, вместо авантюрных романов, заполняются теперь ‘мемуарами’. Их пишут все, начиная от Пуанкаре и кончая модными шансонье и этуалями (мемуары Мориса Шевалье ‘от Менильмонтана до Казино де Пари’, мемуары Мистенгет и даже чернокожей дивы Джозефины Бэкер). Неужели этому parvenu суждена блестящая будущность? Неужели вульгарная ‘biographie romancee’ — претендент на престол? Конечно, средний уровень этого жанра еще крайне низок. Даже талантливые писатели, вроде Карко (‘Жизнь Франсуа Вийона’) с трудом владеют новой техникой и стряпают вместо литературы посредственные компиляции. ‘Жизнеописания’ Ги де Пурталеса (‘Лист’, ‘Шопен’) сентиментальны, скучны и мелодраматичны. Но скудость талантов вовсе не свидетельствует о том, что самый жанр плох. Плохих жанров нет: есть плохие писатели. Художественная биография только нарождается: она еще ощупью ищет дорогу, мечется от авантюры к психологии, от драматизма к ‘живописности’. Выступая под знаменем ‘были’, она должна до конца преодолеть документальность и освободиться от рабского поклонения Факту. Воображение, выгнанное в дверь, вернется через окно — и новый жанр победит старый, похитив его же оружие. Биография упразднит роман, только сама став Романом. О громадных возможностях этого нового вида искусства мы можем судить по произведениям Андре Моруа фонографии Шелли и Дизраэлн, эпизоды из жизни Гете и Лоренса). Под непосредственным влиянием блестящего английского эссеиста Литтона Стречн, мастерски зарисовавшего профили выдающихся людей эпохи королевы Виктории, А. Моруа создает увлекательные историко-литературные романы. Позитивизм читателя удовлетворен видимым ‘наукообразием’. Автор приводит библиографию вопроса, соблюдает объективность, ничего явно не выдумывает. Как будто роль его сводится только к систематизации и интерпретации фактов. Но вглядитесь пристальнее в его Шелли или Дизраэли. Разве они не созданы им заново и по своему? Разве качественно отличаются они от героев ‘фикций’, например, Жюльена Сореля и Пьера Безухова? Их жизнь, их судьба] их жесты подчинены законам не действительной, а художественной правды: они незаметно перенесены в другую плоскость — не просто показаны, а построены. Получается цельность, единство и законченность, начало, середина и конец, подъем и спуск, жизнь, как художественное здание, и смерть, как завершение.
Все эти понятия к действительности не применимы: они — категории искусства. В жизни, мы знаем, нет ни цельности, ни единства, все длится, расплываясь в бесконечной сложности и ничто никогда не кончается. И уже конечно, менее всего что либо разрешает или ‘завершает’ смерть. Моруа мастерски подменяет жизнь — искусством. И именно поэтому его биографии поражают своим правдоподобием. Попробовал бы он просто изложить факты, процитировать письма и выписать целиком газетную хронику, относящуюся к Дизраэли — никто бы ему не поверил. Но он не социолог, а поэт: познание прошлого будит его воображение и он начинает творить. Не подсчитывать и перенумеровывать, а выдумывать. И мы увлечены.
Дизраэли Моруа проще, выразительнее и пластичнее подлинного Дизраэли, его Шелли — более бесплотен, серафичен и прозрачен, чем настоящий Шелли. По сравнению с его созданием — реальный премьер-министр королевы Виктории и реальный романтический поэт, автор ‘Эндимиона’ — смутные тени. Конечно, Моруа — не Бальзак, и ‘Ариэль’ не стоит на уровне ‘Человеческой комедии’. Но ведь новый жанр еще в процессе становления. Он еще ждет своего Бальзака.
Впервые: ‘Звено’, 1927, No 2.
Статье предшествовал доклад Мочульского на литературной беседе ‘О современном романе’, организованной редакцией ‘Звена’ 17 января 1927 года. В 209 номере ‘Звена’ от 30 января 1927 был опубликован отчет, где конспективно было изложено содержание доклада:
‘Роман девятнадцатого века возник на почве психологизма. Но в го время, как европейский роман разрабатывал проблемы человека вообще, типические явления человеческой души, русский роман обратился к индивидуальности, к частному случаю, герои европейского романа — представители общества, герои русского — ‘отщепенства’, ‘лишние люди’, ‘чудаки’. Неповторимая личность — композиционный стержень русского романа. Все остальные элементы (фабула, быт, идеология, стиль) были нейтральным материалом, ‘функцией’ основного задания и конструктивной роли не играли. Отсюда — слабое развитие сюжета (Тургенев, Гончаров), условность и даже фантастичность в изображении быта (Гоголь, Достоевский), безразличное отношение к слову, как таковому (Толстой).
В нашу эпоху роман и на западе и в России переживает глубокий кризис. Общая причина заключается в том, что для современности ‘психологизм’ перестает быть всеобъемлющей и единственно-важной категорией. Наш подход к ‘душевной’ жизни вообще и к ‘личности’ существенно изменился. Распалась замкнутая цельность души. Метод ‘интроспекции’ и психологический анализ вытесняется иными приемами изображения. Частную причину можно отыскать в ослаблении искусства творить живых людей, в иссякновении дара жизненности у современных романистов, как на западе, так и в России. Показательны в этом отношении: в России романы Андрея Белого, Феднна, Тынянова и Романова, во Франции — романы А. Жида, Пруста и Жнроду. Все они лишены композиционного стержня, на котором держался роман XIX века: живого героя (герои Пруста неотделимы от их автора, они реальны, не как действительность, а как галлюцинация: ср. с героями Толстого). Лишенный костяка, роман распался. Он стал бесформенным. Характерны попытки его ‘перестройки’. Нейтральные элементы романа XIX в. по очереди притягивают на композиционную роль. Мы встречали романы, построенные на фабуле (‘Города и годы’ Федина), на чистом бытописании (большинство советских романов линии Сейфуллиной), на идеологии (А. Белый и вся советская ‘тенденциозная’ литература), на стилистике (Замятин, Серапионы, ‘сказ’ Бабеля и Зощенки, диалектология Леонова и Пильняка и т. д.). Несмотря на частные удачи — вопрос о новой композиции остается неразрешенным. Говорить о ‘гибели’ романа, вообще нет оснований. На наших глазах вымирает лишь одна из его исторических форм — ‘психологический роман’, созданный XIX веком’.
О громадных возможностях этого нового вида искусства мы можем судить по произведениям Андре Моруа — Позже, говоря о новой книге А. Моруа ‘Tourgueniev Grassel’, написанной в жанре художественной биографии, Мочульский более подробно опишет особенности манеры французского писателя, ‘скрасив’ свой анализ несколько ироничной концовкой:
‘Моруа — мастер ‘монтажа’: анекдоты, отрывки из писем, из произведений автора, из отзывов современников. Одна острая деталь заменяет сложные и скучные объяснения. Несколько общих сентенций дают впечатление глубокого анализа. События, любовные истории, эффектные положения и живописные факты — выдвинуты вперед. В трех фразах резюмируется философия Гегеля, — на одной странице — эпоха великих реформ, сложные социально-экономические отношения в России, смена поколений 30, 40 и 50 годов — преподносятся с галантной легкостью, как мадригал. И эта очаровательная легкость превращает книгу в суфле от лучшего кондитера. Говоря о пессимизме Тургенева, А. Моруа утешается мыслью, что сердце ‘русского великана с маленькими руками’ было оптимистично. И он спорит с автором ‘Довольно’. ‘Вы говорите, что рукописи Платона и Минерва Фидия через несколько тысяч лет рассыплются прахом? А нам какое дело? Нужно строить для настоящего, для нас и вокруг нас. Нам дана только одна жизнь, и нам ее достаточно’. Таким приемом читатель вовлекается в философский спор, и ему лестно, что автор говорит умно, понятно и общедоступно. А. Моруа создает жанр близкий к детективному роману. Только раскрывает он не загадку преступления, а тайну творчества. Двести страниц увлекательного розыска, с репортажем, психологией и литературными авантюрами, а в результате: ‘ларчик просто открывался’. И вот что в ларчике: резюме тургеневского творчества: ‘человек не всегда бывает раздавлен природой, он может ее переделывать, но при условии приятия ее законов’. Да, великий был писатель Тургенев’ (Как Моруа видел Тургенева // ‘Новая газета’, No 3, от 1 апреля 1931. Подп.: ‘К. М.’).
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.