Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Критика искусства гр. Толстого.— Искусство богатыхъ классовъ.— Всенародное искусство.— Основная задача искусства.— Парадоксъ графа.— Отрицаніе школы и критики.— Окончаніе ‘Тяги’ г. Боборыкина.— Конечный выводъ автора.— Фабрика, какъ подсобное средство деревни.— Ошибочность такого заключенія.— Седьмое изданіе книги г. Джаншіева ‘Эпоха великихъ реформъ’.— Одинъ изъ эпизодовъ этой эпохи.

Вторая статья графа Толстого объ искусств много содержательне и интересне первой, въ которой, какъ помнятъ читатели, заключалось только его собственное опредленіе искусства и критики всхъ предшествующихъ ‘открытію’ графа теорій. Слдить за его мыслью, какъ, и въ первой стать, крайне трудно среди массы противорчій путаницы, велерчія и многоглаголанія, то напыщеннаго, то искусственно упрощеннаго. Много общихъ замчаній очень врныхъ, но далеко не новыхъ, и не мене парадоксовъ и злобныхъ выходокъ, которыя непростительны и въ устахъ пророка… Все это такъ запутываетъ читателя, что уловить основную мысль автора становится подчасъ почти невозможнымъ. Притомъ является сильное сомнніе въ его искренности, какъ увидимъ ниже, когда графъ прилагаетъ открытое имъ мрило искусства къ собственнымъ произведеніямъ.

Въ первое время своего возникновенія искусство было всенароднымъ и религіознымъ, затмъ оно стало достояніемъ богатыхъ классовъ, которымъ служитъ для услажденія жизни. Совершилось такое отдленіе искусства отъ религіи и народа подъ вліяніемъ католичества въ средніе вка, когда католичество стало церковью, ‘обличавшею свою ложь’. Не будучи въ состояніи врить въ нее, высшій, богатый и просвщенный классъ вернулся къ языческому, не христіанскому пониманію жизни, которое полагаетъ смыслъ жизни въ наслажденіи личности. ‘Совершилось въ высшихъ классахъ то, что называется ‘возрожденіемъ наукъ и искусствъ’ и что въ сущности есть ничто иное, какъ не только отрицаніе всякой религіи, но и признаніе ненужности ея’. Потерявъ вру въ религію, воодушевлявшую прежде искусство, люди создали особую теорію объ искусств (Баумгартена), какъ объединяющемъ Истину, Добро и Красоту, и эта теорія вытснила прежнее пониманіе искусства, какъ проводникъ религіозныхъ идей въ образахъ. Оставляя въ сторон произвольность утвержденій графа о значеніи переворота, извстнаго подъ именемъ возрожденія, нельзя не указать на удивительные хронологическіе скачки отъ этой эпохи къ теоріи Баумгартена, возникшей въ 1750 г. Весь періодъ въ 400 лтъ отъ Данте до Баумгартена укладывается въ одно опредленіе — ‘возрожденіе наукъ и искусствъ’. Съ хронологіей графъ также легко раздлывается, какъ и со всмъ остальнымъ.

Баумгартенъ погубилъ истинное искусство, которое и пошло съ тхъ поръ по ложному пути, стало преслдовать цли наслажденія и служить однимъ богатымъ. Народное искусство исчезло. ‘Можно было говорить о народномъ искусств — еврейскомъ, греческомъ, египетскомъ, и теперь можно говорить о китайскомъ, японскомъ, индійскомъ искусств, общемъ всему народу. Такое общее всему народу искусство было въ Россіи до Петра и было въ европейскомъ обществ до XIII, XIV вковъ, но съ тхъ поръ, какъ люди высшихъ классовъ европейскаго общества, потерявъ вру въ церковное ученіе, не приняли истиннаго христіанства и остались безъ всякой вры,— нельзя уже говорить объ искусств высшихъ классовъ христіанскихъ народовъ, подразумвая подъ этимъ все искусство. Съ тхъ поръ, какъ высшія сословія христіанскихъ народовъ потеряли вру въ церковное христіанство, искусство высшихъ классовъ отдлилось отъ искусства всего народа и стало два искусства: искусство народное и искусство господское’. Но если эти высшіе классы и обходятся безъ истиннаго искусства, то народныя массы до сихъ поръ его имютъ. Такъ слдуетъ по графу, къ сожалнію, не указывающему примровъ такого народнаго искусства. Было бы особенно важно доказать, что ‘народъ’, сохранившій религіозность, сохранилъ и истинное искусство, народное — въ отличіе отъ искусства ‘господскаго’, не истиннаго и не-христіанскаго. Такихъ доказательствъ графъ не даетъ, отдлываясь голыми утвержденіями, что современное искусство, сбитое съ толку Баумгартеномъ, непонятно народу, недоступно ему и потому не нужно.

‘Для огромнаго большинства всего рабочаго народа наше искусство, недоступное ему по своей дороговизн, чуждо ему еще и по самому содержанію, передавая чувства людей, удаленныхъ отъ свойственныхъ всему большому человчеству условій трудовой жизни. То, что составляетъ наслажденіе для человка богатыхъ классовъ, непонятно, какъ наслажденіе, для рабочаго человка и не вызываетъ въ немъ никакого чувства или вызываетъ чувства, совершенно обратныя тмъ, которыя оно вызываетъ у человка празднаго и пресыщеннаго. Такъ, напр., чувства чести, патріотизма, влюбленія, составляющія главное содержаніе теперешняго искусства, вызываютъ въ человк трудовомъ только недоумніе, презрніе или негодованіе. Такъ что, если бы даже въ свободное отъ трудовъ время большинству рабочаго народа дали бы возможность увидать, прочесть, услыхать, какъ это длается отчасти въ городахъ, въ картинныхъ галлереяхъ, народныхъ концертахъ, книгахъ, все то, что составляетъ цвтъ теперешняго искусства, то рабочій народъ въ той мр, въ которой онъ рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей, ничего не понялъ бы изъ нашего утонченнаго искусства, а если и понялъ бы, то большая часть того, что онъ понялъ бы, не только не возвысила бы его душу, но развратила бы ее’.

Это одно изъ самыхъ характерныхъ мстъ въ разсужденіи графа, который даже и не замчаетъ, какую онъ услугу оказываетъ всмъ возстающимъ противъ просвтительныхъ мръ, предпринимаемыхъ для просвщенія народа. Именно главнымъ и постояннымъ аргументомъ противъ просвщенія является непонятность, чуждость и вредъ нашей науки и искусства для ‘народа’, который только ‘развращается’ всми этими чтеніями, театрами, популяризаціей литературы и искусства. Какъ и противники просвщенія, графъ Толстой не желаетъ ничего знать, ни на что не обращаетъ вниманія, разъ это расходится съ его взглядомъ, что современное искусство, отдлившись отъ религіи, перестало быть истиннымъ искусствомъ. Онъ, конечно, знаетъ, съ какой жадностью народъ слушаетъ чтенія, стремится въ театръ, поглощаетъ народную литературу, въ которую понемногу переходятъ лучшія произведенія нашихъ великихъ писателей. Онъ даже признаетъ это, но длаетъ маленькое замчаніе: ‘въ той мр, въ которой онъ — рабочій, а не перешелъ уже отчасти въ разрядъ извращенныхъ праздностью людей. Масса деревенскаго и городского рабочаго люда, собирающаяся на чтенія и посщающая библіотеки, уже ‘извратилась праздностью’,— иначе они, конечно, не проявили бы того жаднаго стремленія къ свту, какое констатируется буквально всми наблюдателями.

Но он, эти массы ‘извращенныхъ праздностью людей’, несомннно стремятся, несомннно увлекаются ‘господскимъ’ искусствомъ, литературой, театромъ, музыкой, картинами. Значитъ — развращаются, какъ утверждаетъ графъ. Чувства чести, патріотизма, влюбленія ихъ восхищаютъ, тогда какъ для настоящаго рабочаго человка они или не существуютъ, или прямо ему противны. На чемъ основано такое категорическое утвержденіе, что эти чувства ‘противны’ не извращенному праздностью народу,— вотъ вопросъ, на который графъ даже не потрудился отвтить хотя бы намеками. Мало того, онъ ниже длаетъ еще боле удивительное открытіе, что народъ и дти уважаютъ и восхищаются только ‘силой физической и силой нравственной’, потому что ‘сила физическая заставляетъ увлекать себя’. И опять никакихъ поясненій,— сказано, какъ отрзано.

Откуда почерпалъ графъ свои свднія о чувств народа? Конечно, не отъ народа. Онъ приводитъ глупый анекдотъ о какомъ-то мщанин изъ Саратова, который шелъ въ Москву, чтобы обличать духовенство, за то, что оно содйствовало постановк ‘монанента’ Пушкину. И графъ понимаетъ, что этотъ оригинальный обличитель по своему правъ. ‘Въ самомъ дл,— говоритъ графъ,— надо только представить себ положеніе такого человка изъ народа, когда онъ по доходящимъ до него газетамъ и слухамъ узнаетъ, что въ Россіи духовенство, начальство, вс лучшіе люди Россіи съ торжествомъ открываютъ памятникъ великому человку, благодтелю, слав Россіи—Пушкину, про котораго юнъ до сихъ поръ не слышалъ. Со всхъ сторонъ онъ читаетъ или слышитъ объ этомъ и полагаетъ, что если воздаются такія почести человку, то, вроятно, онъ сдлалъ что-нибудь необыкновенное, или сильное, или доброе’. Онъ старается узнать, кто былъ Пушкинъ, ‘но каково же должно быть его недоумніе, когда онъ узнаетъ, что Пушкинъ былъ человкъ больше чмъ легкихъ нравовъ, что умеръ онъ на дуэли, т. е. при покушеніи на убійство другого человка, что вся заслуга его только въ томъ, что онъ писалъ стихи о любви, часто очень неприличные’. Такія сужденія въ устахъ саратовскаго мщанина вполн умстны, но дико звучатъ со стороны графа, который въ той же стать называетъ нсколько выше произведенія Пушкина, за исключеніемъ, впрочемъ, ‘Бориса Годунова’, ‘истиннымъ искусствомъ’, т.-е., по его опредленію способнымъ заражать читателя добрыми чувствами (въ чемъ, кстати сказать, и самъ Пушкинъ видлъ свою главную заслугу: и долго буду тмъ любезенъ я народу, что чувства добрыя я лирой пробуждалъ)…

Знаетъ, конечно, все это графъ Толстой и мнніе мщанина изъ Саратова приводитъ для вящаго удрученія господъ художниковъ и критиковъ, особенно послднихъ, которымъ онъ просто-на-просто заявляетъ, что они — глупы. Одинъ его ‘пріятель’ такъ опредлилъ, что такое критики: ‘критики — это глупые, разсуждающіе объ умныхъ’. Авторитетъ пріятеля ему кажется выше и глубже, чмъ, напр., авторитетъ Блинскаго, о которомъ во всемъ разсужденіи объ искусств нтъ ни единаго слова. Критика повинна въ извращеніи искусства и заниматься ею могутъ только глупцы, и въ подтвержденіе истины этого утвержденія самъ графъ пишетъ длиннйшее разсужденіе, которое переполнено критикой современныхъ декадентскихъ произведеній, критикой Вагнера, Бетховена, Пушкина и цлаго ряда другихъ произведеній великихъ художниковъ.

Отмтивъ рядъ курьезовъ, до того очевидныхъ, что надъ разборомъ ихъ нельзя и останавливаться, укажемъ на врныя и мткія сужденія графа, хотя вс они не новы. Искусство, говоритъ онъ, какъ и все, подчинено закону эволюціи. И наше искусство не есть послдняя его стадія, и ему предстоитъ дальнйшее измненіе. Еслибъ эту вполн врную мысль графъ примнилъ въ своемъ разсужденіи, онъ увидалъ бы, что отдленіе искусства отъ религіи было одной изъ стадій развитія, совершившейся подъ вліяніемъ чрезвычайно сложныхъ условій, дйствіе которыхъ не пріостанавливается и теперь. То ‘всенародное’ искусство, которое онъ признаетъ въ Греціи, было возможно при условіи рабства, которое снимало заботу о насущныхъ нуждахъ жизни съ народа. Съ уничтоженіемъ рабства, искусство, достигшее высокихъ формъ и значительнаго разнообразія, должно было обособиться, явилось, по выраженію графа, искусство богатыхъ классовъ. ‘Уничтожьте рабовъ капитала,— замчаетъ графъ,— и нельзя будетъ производить-такого утонченнаго искусства’, какъ современное искусство богатыхъ.

Это совершенно врно, только ничто не совершается внезапно и никакаа подобная катастрофа не угрожаетъ современному обществу. Созданное имъ искусство вырабатывалось вками и не подъ вліяніемъ той или иной теоріи, въ род Баумгартеновской, а явилось созданіемъ всхъ условій, при которыхъ жило и развивалось человческое общество. Эти условія то же мняются, происходитъ медленная, но неудержимая и не предотвратимая эволюція общественнаго строя, подъ вліяніемъ которой мняются взгляды, вкусы, желанія, самыя, повидимому, прочно установившіяся понятія, и эта перемна, неуловимая и незамтная для современниковъ, отражается на искусств, какъ, отражается и на наук, и на религіи. Вернуть искусство къ тому времени, когда оно еще было нераздльно слито съ религіей, какъ часть куплета, не мыслимо также, какъ немыслимо вернуть современный строй, опирающійся на крупной промышленности, къ временамъ патріархальнаго быта, съ его замкнутой общиной, мелкими потребностями и враждебностью ко всему, что не принадлежало къ общин. Такое ‘всенародное’ искусство, какое представляется графу въ Греціи, а теперь въ Японіи и Кита, только и возможно при однообразіи общества, еще не разчлененнаго на классы подъ давленіемъ экономической я политической борьбы.

Что современное искусство есть искусство высшихъ классовъ, эта банальная истина, изъ которой, однако, вовс не слдуетъ, что оно недоступно народу теперь и никогда не будетъ ему доступно. Насколько такое утвержденіе фактически неврно, извстно всякому, кто слдилъ за развитіемъ того движенія, которое на Запад приняло такіе широкіе размры подъ именемъ народныхъ университетовъ. Цль его — сближеніе народныхъ массъ съ высшимъ искусствомъ и наукой, бывшихъ до сихъ поръ достояніемъ исключительно высшаго класса. Это стремленіе явилось въ странахъ демократическихъ естественнымъ завершеніемъ демократизаціи просвщенія. Послднее, въ свою очередь, выросло на почв тхъ измненій, которыя возникли подъ давленіемъ новаго промышленнаго строя. Но не заходя далеко на Западъ, гд литература высшаго класса, его газеты, его живопись, театръ, университетская наука стали въ значительной степени уже теперь доступны рабочему классу, и у насъ, по мр роста грамотности, замтно такое же стремленіе народа пріобщиться къ тмъ умственнымъ сокровищамъ, какими пользуется высшая интеллигенція. И вс, пока еще. незначительныя, попытки въ этомъ направленіи дали положительные результаты. Народъ не только понимаетъ лучшихъ нашихъ писателей, композиторовъ, драматурговъ, живописцевъ, но и любить ихъ, хотя и не можетъ еще пользоваться ими въ полной мр. Читатель изъ народа поражаетъ необыкновенной чуткостью, съ которой онъ воспринимаетъ все лучшее изъ любимыхъ нашихъ художниковъ. Ему, оказывается, вполн доступны и чувство чести, и патріотизмъ, и даже ‘влюбленія’ {Относительно ‘влюбленія’, впрочемъ, лучше всего свидтельствуютъ народныя псня, въ которыхъ ‘влюбленіе’ занимаетъ главное мсто.}, какъ и чувство свободы, жажда знанія и чувство борьбы за то, что мы называемъ идеаломъ. ‘Маноментъ’ Пушкину вовсе не представляется ему такимъ чудовищно-нехпымъ, какъ саратовскому мщанину, столь восхитившему графа. Т милліоны экземпляровъ изданій Пушкина, которыя расходятся теперь по всей Россіи, покупаются, конечно, не однимъ богатымъ классомъ, не господами, а именно рабочимъ людомъ.

Вели теперь представимъ себ, что это движеніе только въ зародыш, что даже на Запад оно началось не дале 20—30 лтъ назадъ, что развитіе его впереди не ограничено предлами, то вполн допустимо такое состояніе общества, при которомъ рабочій читатель явится главнымъ двигателемъ и вдохновителемъ искусства и науки. Какъ отразится такой коренной переворотъ на искусств, теперь даже предвидть невозможно. Можно одно сказать съ полной увренностью, что это будетъ благодтельнымъ переворотомъ прежде всего для искусства. Такъ было всегда, лишь только искусство становилось боле демократично, въ смысл большей доступности большему кругу читателей. Ложно-классическая литература была мало доступна кому-либо, кром узкаго круга высшаго общества. Романтическая захватила несравненно боле широкіе круги читателей, еще боле расширила эти круги реалистическая. Новое искусство, вроятно, будетъ дйствительно всеобщимъ: но какъ и въ чемъ оно проявится, говорить теперь невозможно и нелпо.

Во всякомъ случа, то, что есть лучшаго въ нашемъ теперешнемъ искусств, не будетъ выброшено за бортъ, и врядъ ли кто послдуетъ примру графа, когда онъ однимъ почеркомъ пера сокрушаетъ все, что не подходитъ подъ его критическую мрку. ‘Только благодаря критикамъ, восхваляющимъ въ наше время грубыя, дикія и часто безсмысленныя произведенія древнихъ грековъ: Софокла, Эврипида, Эсхила, въ особенности Аристофана, или новыхъ Данта, Тассо, Мильтона, Шекспира, въ живописи — всего Рафаэля, всего Микель-Анджело съ его нелпымъ ‘Страшнымъ судомъ’, въ музык — всего Баха, всего Бетховена съ его послднимъ періодомъ,— стали возможны въ наше время Ибсены, Метерлинки, Верлены, Малларме, Пювисъ-де-Жованны, Клингеры, Бклины, Шнейдеры, въ музык — Вагнеры, Листы, Берліозы, Брамсы, Рихарды Штраусы и т. п.’. Сваливать все и вся въ одну кучу, ‘не разбираючи лица’, можно только руководствуясь правиломъ ‘своя рука владыка’, и такой критическій пріемъ вполн напоминаетъ тхъ критиковъ, о которыхъ говорилъ пріятель графа. Насъ беретъ сильное сомнніе, видлъ ли графъ хоть одно произведеніе, напр., Клингера или Бклина? Дло въ томъ, что къ нкоторымъ изъ лучшихъ произведеній перваго вполн примнимо требованіе графа религіозности въ искусств: они вполн отвчаютъ ему, хотя, конечно, Клингеръ совершенно иначе, чмъ графъ Толстой, понимаетъ религіозность. То же и относительно, напр., пейзажей Бклина, хотя и его религіозность не толстовская. Чувства, которыми заражаютъ оба художника, глубоки и возвышенны, и ужъ никакъ, нельзя причислить обоихъ художниковъ къ числу тхъ, кто пишетъ для ‘потхи праздныхъ людей’.

Не меньшее сомнніе въ искренности графа является, когда онъ начинаетъ перечислять образцы истиннаго искусства, достойные быть сохраненными. Въ истинномъ искусств графъ различаетъ ‘религіозное и житейское’ искусство. Первое распадается на ‘высшее религіозное искусство, которое прямо и непосредственно передаетъ чувства, вытекающія изъ любви къ Богу и ближнему’, и ‘низшее, которое передаетъ чувства отвращенія, негодованія, презрнія къ явленіямъ, противнымъ любви къ Богу и ближнему’. Житейское искусство передаетъ ‘такія чувства, которыя доступны всмъ людямъ’, и распадается на ‘высшее житейское искусство, которое доступно и понятно людянъ всего міра всегда и везд: всемірное искусство, и на доступное и понятное всмъ людямъ только одного мста и времени, всенародное искусство’. Къ образцамъ перваго онъ причисляетъ въ области литературы Виктора Гюго — его ‘Отверженные’ и ‘Les pauvres gens’, почти вс повсти и разсказы Диккенса, ‘Хижина дяди Тома’, Достоевскаго, преимущественно его ‘Мертвый домъ’. Въ живописи онъ указываетъ на жанры Милле, Лермита, Ланглуа. Ко второму роду, житейскому искусству, онъ относитъ, какъ лучшія, еще меньше произведеній, причемъ смиренно замчаетъ: ‘Представляя образцы искусства, которое я считаю лучшимъ, я не придаю особеннаго вса своему выбору, такъ какъ я, кром того, что недостаточно свдущъ во всхъ родахъ искусствъ, принадлежу къ сословію людей съ извращеннымъ ложнымъ воспитаніемъ вкусомъ. И потому могу, по старымъ усвоеннымъ привычкамъ, ошибаться, принимая за абсолютное достоинство то впечатлніе, которое произвела на меня вещь въ моей молодости. Называю же я образцы произведеній того и другого рода только для того, чтобы больше уяснить свою мысль, показать, какъ я при теперешнемъ моемъ взгляд понимаю достоинство искусства по его содержанію. При этомъ еще долженъ замтить, что свои художественныя произведенія я причисляю къ области дурного искусства, за исключеніемъ разсказа ‘Богъ правду видитъ’, желающаго принадлежать къ первому роду, и ‘Кавказскаго плнника’, принадлежащаго ко второму’. Сопоставляя это скромное замчаніе съ ршительнымъ приговоромъ для Шекспира и Данта, сомнваемся, чтобы все это было сказано съ полной врой въ правду своихъ словъ.

Тмъ боле, что графъ не приводить никакихъ доказательствъ, и потому нисколько не поясняетъ своей мысли. Напр., ‘Иліаду’ и ‘Одисею’ онъ считаетъ произведеніями истиннаго всенароднаго искусства (съ чмъ и мы согласны), но какъ оба эти произведенія подходятъ къ установляемому симъ требованію христіанской религіозности — непонятно. Еще мене понятно утвержденіе, что исторію Іосифа Прекраснаго съ женой Пентефрія понимаютъ одинаково вс народы и дти, тогда какъ дти ее совсмъ не понимаютъ, а равные народы взглянутъ на это весьма различно, смотря по установившимся у нихъ взглядамъ на нравственность.

Но, повторяемъ, невозможно разобраться въ путаниц мнній графа. Хотя, по его словамъ, онъ 15 лтъ думалъ надъ вопросомъ объ искусств, однако, ему не мшало-бы и еще подумать. Мало кого убдятъ его вщанія, многословныя и неосновательныя, его уничтожающіе приговоры, широко расточаемые направо и налво. ‘Я кончилъ эту работу,— говоритъ онъ въ заключеніе,— и какъ ни плохо я ее сдлалъ, я надюсь, что основная мысль моя о томъ ложномъ пути, на которомъ стало и по которому идетъ искусство нашего общества, и о причин этого, и о томъ, въ чемъ состоитъ истинное назначеніе искусства, врна, и что поэтому трудъ мой не пропадетъ даромъ’. Не думаемъ, чтобы надежды графа оправдались. Основная мысль его о необходимости повернуть жизнь назадъ не врна и не осуществима, и искусство будетъ совершать свою медленную эволюцію вмст со всмъ строемъ вашей соціальной жизни, а этимъ строемъ нельзя вертть во вс стороны по тмъ или инымъ указаніямъ, хотя бы и графа Толстого.

——

Въ майской книг ‘Встника Европы’ закончилась ‘Тяга’ г. Боборыкина, о которой мы уже говорили (въ февральской книг). Конецъ романа и выводы, къ которымъ приходитъ авторъ, едва ли удовлетворятъ кого. Авторъ остался вренъ себ до конца и очень выдержанно провелъ основную мысль о возможности примиренія интересовъ деревни и фабрики.

Эту мысль олицетворяетъ въ роман Иванъ Спиридоновъ.

Спившійся съ круга и доведенный до гибели, благодаря фабрик, Иванъ Спиридоновъ детъ въ деревню, гд воскресаетъ къ новой жизни. Оттуда онъ возвращается снова на фабрику, во уже инымъ человкомъ. Прежде всего, подъ вліяніемъ деревни, къ сожалнію, дйствующимъ за кулисами и потому скрытымъ отъ читателя, въ немъ окончательно крпнуть и разростаются добрыя смена галомвныя въ его душу учительницей, которая все время настраиваетъ своихъ учениковъ, фабричныхъ мальчишекъ, на деревенскій ладъ. Въ деревн онъ ‘опамятовался’, пришелъ въ себя и вдругъ усмотрлъ ту пучину мерзости, въ которую его затянула-было фабрика. Но въ тоже время онъ не можетъ обойтись безъ нея, какъ необходимаго средства къ жизни. Онъ видитъ, всмъ ‘нутромъ’ чувствуетъ, что только въ деревн истинная жизнь, на своей воли, человчная и ‘по-божески’. Мои фабрика иметъ хорошія стороны, которыя заключаются въ возможности добывать здсь средства, весьма скудныя ‘по ноншнимъ временамъ’ въ деревн. И вотъ онъ возвращается съ твердымъ намреніемъ ‘стать человкомъ’. Въ глазахъ фабричнаго начальства онъ живо возстановляетъ свой престижъ хорошаго, дльнаго рабочаго, и мы его снова застаемъ на фабрик уже смотрителемъ одного изъ отдленій, предсдателемъ общества трезвости и вообще однинъ изъ почетныхъ представителей рабочаго люда. Какъ все это произошло, читатель не видитъ и. долженъ врить на слово автору, что таково благодтельное вліяніе деревни. Мы такъ много слыхали на эту тему, что новое повтореніе того же у г. Боборыкина уже не производитъ ни малйшаго впечатлнія. Бываетъ, конечно и это, но разъ авторъ не показалъ намъ самаго процесса и самъ же раньше устами того же Спиридонова кое-что поразсказалъ о деревенскомъ уклад, не вяжущееся съ благотворнымъ перерожденіемъ его героя, то читателю остается только подивиться такому перевороту и возложить его всецло на отвтственность г. Боборыкина.

Въ послдней части романа Иванъ Спиридоновъ вполн оформился, сложился и, дйствительно, сталъ человкомъ. Онъ счастливо выбираетъ себ невсту и окончательно созидаетъ планъ будущихъ отношеній деревни и фабрики. ‘Тяга’ послдней къ себ получаетъ совсмъ ясную и строго опредленную тенденцію, которую авторъ многократно высказываетъ устами Ивана. ‘Кто иметъ хоть мало-мальскую возможность въ-деревн обзавестись домкомъ — не слдуетъ ему идти въ дворники и наживаться на счетъ постояльцевъ’, философствуетъ Иванъ, отказываясь принять фабричный домъ, который ему предлагаютъ съ выплатой на срокъ. ‘А безъ этого никакъ нельзя выплачивать помсячно по, пятнадцати рублей’. Собесдникъ не безъ основанія замчаетъ, что и въ деревн приходится хозяину съ работниками маяться.

‘— Нтъ, здсь дло чистое,— остановилъ его Иванъ,— коли мн одному или со своими не подъ силу управляться и въ пол, и дома — я нанимаю батрака. Съ нимъ маюсь, это случается, но я на немъ не жильничаю. По положенію, столько-то жалованья и харчи. Опять же онъ, хоть и крестьянинъ, однако не мой прямой товарищъ, не такой же рабочій, какъ и я’.

Иванъ большой резонеръ и болтунъ, но авторъ, можетъ быть, безсознательно вскрываетъ въ его рчахъ сущность буржуазныхъ устоевъ деревни, гд ‘хозяинъ’ и ‘батракъ’ понимаютъ себя не какъ ‘товарищи’. Иванъ стсняется ‘жильничать’ съ рабочими, потому что они какъ ни какъ все же товарищи, его что-то стсняетъ въ этихъ отношеніяхъ, вырабатываемыхъ совмстной работой на фабрик у одного станка, хотя бы онъ былъ и ‘набольшимъ’. Деревня не знаетъ такихъ тонкостей, здсь дло ‘чистое’: нанялся — продался, ‘жалованье и харчъ по положенію’, а все остальное врозь. Идиллія братскихъ отношеній въ деревн настолько уже немыслима, такъ вскпылась и очистилась, что теперь уже трудно не замчать вполн грубыхъ капиталистическихъ отношеній, возникшихъ на почв общины и міра. И именно въ деревн эти отношенія получаютъ голый, ничмъ не прикрытый характеръ, потому что здсь мы ихъ застаемъ in statu nascendi, какъ выражаются химики,— въ моментъ вылупливанія изъ мірскаго яичка, когда вс другія побочныя отношенія, возникающія со временемъ при боле развитомъ промышленномъ стро, еще не успли здсь сложиться.

Не останавливаясь, однако, на этомъ явленіи, слишкомъ простомъ и ясномъ, чтобы о немъ распространяться, вернемся къ двойственной систем Ивана, мечтающаго примирить деревню съ фабрикой. Вотъ какъ онъ выясняетъ эту систему своей бывшей учительниц, ‘наставниц’ Надежд Николаевн, заведующей фабричной школой.

‘— Моя будущая женушка весьма одобряетъ мое желаніе, когда, годика черезъ два, что ли, мы совсмъ справимъ свою избушку въ Ляхов, обзаведемся скотомъ и наладимъ полевое хозяйство — имть тамъ боле прочную осдлость.

‘— То есть, какъ же это? Покончить съ фабрикой?

‘— Нтъ… Зачмъ? Фабрика, по моему разумнію, деревн не вредитъ. Даже напротивъ. Вотъ вамъ на лицо — хотя бы насъ взять съ Пелагеей. И ее, и меня фабрика людьми сдлала. Безъ нея я бы подъ вашимъ попеченіемъ не бывалъ. И цна намъ была-бы другая. Отъ деревенскаго дла я никогда не отвращался… Такъ вотъ и надумали мы, годика черезъ два, работать здсь съ Михайлова дня до Страстной недли. А остальное время — крестьянствовать!

‘— Что жъ! это прекрасно! Вы даже мою мысль предвосхитили, Иванъ Прокофьичъ,— воскликнула Воскресенская.— Но тогда вы уже не можете исправлять вашу теперешнюю должность смотрителя.

‘— Само собой, Надежда Николаевна, и никакого я объ этомъ сокрушенія имть не буду. Даже наоборотъ. Мн такія должности смотрителя, или опять подмастерья — не по нутру. Натуры я своей срывчатой передлать не могу, а тутъ одинъ соблазнъ — превысить свою власть. Ну, въ подмастерьяхъ все еще при томъ же коренномъ своемъ дл остаешься, а. смотритель — въ род приказчика. Богъ съ нимъ и съ жалованьемъ! Мы съ Нашей по честному — она ткачихой, я опять ткачемъ — будемъ здсь у станковъ стоять — съ Михайлова дня до Пасхи…

‘— Планъ чудесный!— также горячо выговорила Воскресенская’.

Планъ, дйствительно, чудесный для того, кто, какъ Иванъ Спиридоновъ, можетъ обзавестись въ деревн собственнымъ домомъ, скотомъ и прочимъ хозяйствомъ до батрака включительно. Вполн понятно увлеченіе фабричной наставницы такимъ планомъ объединенія фабрики и деревни, причемъ вс довольны: деревня иметъ подспорье въ вид фабричнаго заработка, ‘отъ Михайлова дня до Пасхи’, а фабрика — трезвыхъ, степенныхъ деревенскихъ ‘хозяевъ’. Но если бы современная деревня вся состояла изъ Ивановъ Спиридоновыхъ, настоящихъ хозяйственныхъ крестьянъ, то какая сила заставила бы ихъ идти на фабрику? На фабрику гонитъ нужда, удовлетворить которую деревня не можетъ, а хозяйственные мужички, да еще имющіе батрака, не пойдутъ и не идутъ на фабрику, не представляющую ничего привлекательнаго для человка, сколько-нибудь обезпеченнаго. И потому чудесный планъ Ивана хорошъ исключительно для него и невыполнимъ для всей массы фабричнаго населенія, для которой только и мыслима дилемма или фабрика съ ея тяжкимъ трудомъ, или голодъ въ деревн.

Иванъ — одинъ изъ типовъ фабричнаго, вовсе не исключительныхъ по существу. Связь съ деревней удерживаетъ его отъ окончательнаго перерожденія въ одного изъ фабричныхъ столповъ, въ образ ли смотрителя, или приказчика, или старшаго мастера. Авторъ крайне искусственно извлекаетъ его изъ фабричнаго ‘котла’ и пересаживаетъ на деревенскую ниву, съ которой у него съ дтства порваны кровныя нити. Тмъ боле, что въ роман вс интересы Ивана на фабрик. Онъ основываетъ при содйствіи начальства общество трезвенниковъ, увлекается имъ, и хотя терпитъ пораженіе при вторичномъ избраніи въ предсдатели, но не теряетъ интереса къ общественной жизни, группирующейся около общества, съ театромъ, библіотекой, и затваемой ямъ кассой взаимопомощи. И мы вполн понимаемъ, когда общество его увлекаетъ, живо затрагиваетъ возникающей въ немъ борьбой, дающей пищу самолюбію. Что онъ будетъ длать въ деревн, этого мы не видимъ и склонны думать, что ‘чудесный планъ’ на дл окажется невыполнимымъ даже и для Ивана. Разрываться между деревней и фабрикой окажется невозможнымъ, и какая ‘тяга’ преодолетъ — въ деревню или на фабрику, — вопросъ вполн ясный: разбуженные общественные инстинкты окончательно притянуть его на фабрику, гд дятельная и незаурядная личность Ивана находитъ имъ пищу и удовлетвореніе. Онъ просто ‘буржуй’ въ період формировки, и только, который на почв деревенскихъ устоевъ превратился бы въ обычнаго кулака. На фабрик изъ него выработался не рабочій, а именно ‘буржуй’, какъ его называетъ въ роман одно лицо.

Несравненно боле исключительнымъ типомъ является Антонъ Меньшовъ. Иванъ человкъ настоящаго, въ которомъ онъ живетъ, дйствуетъ, созидаетъ. Меньшовъ — человкъ безъ почвы, для котораго нтъ настоящаго, нтъ и будущаго. Для него не существуетъ никакихъ общихъ интересовъ, онъ могъ бы создать личное благополучіе, если бы его не одолвали столкновенія съ окружающимъ обществомъ, не признающимъ его превосходствъ. Онъ не выноситъ высокомрнаго къ себ отношенія, не мирится съ пренебреженіемъ къ его таланту, который фабрика желаетъ подчинить требованіямъ спроса. Онъ, поэтому, нигд не уживается, всюду чувствуетъ себя чужимъ, всхъ возбуждаетъ противъ себя и самъ ко всему относится-враждебно, намренно цинично, и съ проклятіемъ покидаетъ этотъ міръ, внушающій ему только отвращеніе. ‘Нтъ! не хочетъ онъ жить ни больнымъ, ни здоровымъ! Все ему ужасно опостылло, и здсь, и везд. А пуще всего — вонъ та ‘орава’ (рабочихъ), сбжавшаяся на архіерейскую службу, устроенную по ея заказу. Какой идіотъ, какой безумецъ способенъ полагать душу свою за это ‘полумужичье’, съ его дремучимъ двоевріемъ, грязью, грубостью и наслдственнымъ холопствомъ?’ Онъ самъ признаетъ, что для него нтъ ничего. Онъ противъ всхъ: противъ хозяевъ, зачмъ они хозяева, а онъ — рабочій, противъ рабочихъ — зачмъ они, рабочіе, глупы, тупы, невжественны и дики, онъ же — интеллигентный человкъ, вынужденный силою вещей жить среди нихъ. У него нтъ вры ни во что, и когда его сваливаетъ болзнь (аневризмъ сердца), онъ ускоряетъ смерть самоубійствомъ, чтобы показать ‘этимъ дуракамъ’, что онъ ея не боится. Еще меньше онъ вритъ въ ‘человчество’, и въ коротенькой сценк между нимъ и человкомъ ‘со стороны’, ‘полагающимъ свои надежды въ рабочемъ сослрвіи’, Меньшовъ ядовито замчаетъ по поводу своей предстоящей смерти: ‘Вамъ же, господа, лучше… Для васъ Антонъ Меньшовъ — сугубо вредный человкъ… Хуже всякаго гасильника…’

Между этими двумя крайними представителями фабричнаго быта — ‘буржуемъ’, выбивающимся въ люди, и анархистомъ, за кого себя считаетъ Меньшовъ,— колышется въ роман крайне неясная и неопредленная рабочая масса, среди которой смутно намчаются боле опредленные типы рабочихъ. Напримръ, противникъ Ивана и его конкуррентъ на мсто предсдателя въ обществ трезвости, Бобровъ, выдающійся рабочій, пвецъ и актеръ, съ извстными общественными инстинктами, влекущими его къ общественной дятельности, къ борьб за то, что онъ считаетъ своимъ правомъ. На этой почв онъ выступаетъ противъ Ивана, когда тотъ слишкомъ нарушаетъ уставъ общества трезвости. Изъ всей массы членовъ онъ одинъ ясно понимаетъ, что уставъ есть законъ, дающій опредленныя права членамъ. ‘Тутъ, братцы, дло не во мн. Не Бобровъ, не Ивановъ, не Сидоровъ тутъ замшаны, а ваши права. Общество ваше совсмъ новое. Существуемъ мы какой-нибудь годъ. И вотъ уже заводятся у насъ порядки, какихъ нельзя одобрить’. Это сознаніе права рзка выдляетъ Боброва и длаетъ его, по замыслу автора, настоящимъ представителемъ рабочей массы. Но фигура его не закончена, не ясна, и для читателя не видно, что собственно направляетъ Боброва въ его дятельности и какія онъ иметъ цли впереди,— словомъ, онъ только эмбріонъ, изъ котораго сформируется человкъ будущаго.

Романъ обрывается стачкой, о которой сказано нсколько словъ. Для общей картины фабричной жизни этого, конечно, недостаточно, но для романа самая стачка и не нужна, потому что съ благополучіемъ Ивана Спиридонова и смертью Меньшова исчезаетъ интересъ къ нему. ‘Тяга’ фабрики остается въ конц концовъ не уясненной, романъ ее только отмчаетъ, какъ несомннный фактъ. Фабрика и деревня противопоставлены, какъ два огромныхъ фактора въ современномъ стро, и нужно пригнать большимъ достоинствомъ романа объективное отношеніе автора къ обоимъ, безъ подчеркиваній и нарочитыхъ симпатій въ ту или иную сторону. Недостатокъ крупнаго художественнаго таланта не позволилъ г. Боборыкину создать цльную, большую картину. Помшали этому, можетъ быть, и нкоторыя постороннія обстоятельства. Кром того, самая ‘тяга’ фабрики, какъ явленіе, далеко еще не сложившееся, не могла выразиться въ строгихъ, ясныхъ формахъ, какъ, напр., деревенскій бытъ, что и должно было отравиться неопредленностью впечатлнія, какое выносишь изъ романа. Какъ бы то ни было, ‘Тяга’ г. Боборыкина самое интересное и живое произведеніе въ беллетристик текущаго года.

——

Рдкая книга имла у насъ за послдніе годы такой успхъ, какъ трудъ г. Джаншіева ‘Изъ эпохи великихъ реформъ’, выдержавшій въ теченіе 5 лтъ сел изданій. Съ каждымъ новымъ изданіемъ книга росла, и изъ сравнительно небольшого объема достигла 896 текста + 70 страницъ введенія, или 60 листовъ слишкомъ убористой печати. Каждое новое изданіе являлось съ существенными дополненіями, съ новыми главами, новыми замчательными документами и въ высшей степени интересными примчаніями, такъ что въ послднемъ изданіи читатели имютъ дйствительно настоящую исторію эпохи шестидесятыхъ годовъ въ увлекательномъ я чрезвычайно доступномъ, простомъ изложеніи. Можно сказать, что успхъ книги г. Джаншіева вполн отвчалъ росту того интереса, какой представляло ея содержаніе.

По мр того, какъ мы отодвигаемся назадъ отъ этого времени, столь богатаго людьми, длами, надеждами,— выясняется въ глазахъ потомства неизмримое историческое значеніе эпохи, которая вдали временъ вырисовывается все величественне, грандіозне и строже, рельефне и мощне, подобно громадной цпи, горъ на отдаленномъ горизонт среди голой, выжженной степи, унылой, ровной к безжизненной. Солнце уже давно закатилось, угрюмыя тни давно уже легли у подножія, а снговыя вершины гигантскихъ отроговъ долго еще сіяютъ лучезарнымъ блескомъ, неудержимо привлекая къ себ усталые отъ однообразія степи взоры.

Есть что-то удивительно бодрое, возвышающее и живительное въ исторіи тхъ рдкихъ моментовъ, когда духъ времени получаетъ особую силу проявленія, когда каждая мелочь въ общественной жизни народа получаетъ необыкновенную силу и. яркость. Такіе моменты подымаютъ упавшій духъ, внушаютъ вру въ человчество, въ силу правды и въ конечную побду ея надъ насиліемъ и мракомъ. И вотъ почему такія книги, какъ ‘Эпоха великихъ реформъ’ г. Джаншіева, привлекаютъ къ себ читателя, даже помимо высокихъ достоинствъ ея изложенія. Охватить эту эпоху съ такой полнотой, такъ прочувствовать ее и передать это чувство читателю, лишенному возможности углубляться въ тяжелыя спеціальныя изслдованія,— трудъ, достойный того успха, какой встртила ига книга, въ которой съ равнымъ вниманіемъ и любовью отмчена и освщена каждая реформа, каждый эпизодъ этого незабвеннаго времени.

На одномъ изъ этихъ эпизодовъ, боле близкомъ для каждаго человка, прикосновеннаго къ литератур мы остановимъ вниманіе читателя. Эпизодъ этотъ — цензурная реформа и первые шаги печати, призванной тогда къ новой жизни. И самъ по себ эпизодъ интересенъ и по тмъ результатамъ, какіе отъ него остались.

Въ предшествующую эпоху, особенно посл 1848 года, положеніе печати было невыносимо. То, что понимается подъ словомъ ‘печати’, почти не существовало, если не считать одной полу-оффиціальной газеты да двухъ-трехъ журналовъ, влачившихъ жалкое существованіе, при постоянно угрожавшей перспектив погибнуть. Наступившее вслдъ за крымской войной общее оживленіе, дятельный и живой духъ, двигавшій всмъ и всми, не могъ не отравиться прежде всего на печати, которая сразу ожила, приняла самое живое участіе въ разработк важнйшихъ вопросовъ и самимъ правительствомъ была признана, какъ полезный и необходимый въ жизни государства элементъ, проявившій свое значеніе въ особенности въ дл крпостной и судебной реформъ.

‘Участіе печати въ разработк крестьянскаго вопроса,— говоритъ г. Джаншіевъ,— осуществившееся благодаря de facto допущенной значительной свободы, не только сдлало для всхъ очевиднымъ первостепенное общественное значеніе ея, но съиграло и другую роль чисто техническаго свойства. Правительство, никогда прежде не слыхавшее свободнаго слова и такъ сильно противъ него предубжденное, сдлало первый опытъ выслушиванія независимаго общественнаго мннія’. Опытъ былъ благопріятенъ и ршилъ до извстной степени судьбу печати. Необходимость цензурной реформы признана была настоятельной, и вопросъ о пересмотр законовъ о печати не сходилъ съ очереди съ самаго начала царствованія Александра II. Сначала явился проектъ министра Ковалевскаго въ 1859 г., носившій настолько смшанный и не самостоятельный характеръ, что одинъ изъ авторитетнйшихъ людей того времени, гр. Блудовъ, находилъ лучше вернуться къ уставу 1828 г., который до извстной степени ‘не препятствовалъ развитію умственныхъ силъ народа и выраженію общественнаго мннія’. Проектъ Ковалевскаго былъ возвращенъ, и разработка вопроса приняла боле широкіе размры. ‘Собраны были матеріалы по исторіи законодательствъ о печати у насъ и за границей, дозволено было въ печати обсужденіе лучшаго устройства цензуры и разршено литераторамъ высказать свои соображенія по этому предмету’. Вопросъ переживалъ разныя превратности, пока, наконецъ, не былъ выработанъ проектъ гр. Валуева, встртившій сильную критику среди государственныхъ дятелей той эпохи. Самое главное нововведеніе заключалось въ освобожденіи части литературы (книгъ объемомъ до 20 листовъ, издаваемыхъ въ столицахъ) и періодическихъ столичныхъ изданій, съ особаго разршенія министра, отъ предварительной цензуры. Для повременныхъ изданій устанавливался залогъ, и они подвергались, сверхъ наказанія по суду, административнымъ взысканіямъ, въ вид предостереженій отъ министра. Преслдованіе книгъ могло быть только судебное, причемъ дла о нарушеніи законовъ о печати подлежали суду присяжныхъ. Главныя возраженія были противъ смшенія судебныхъ и административныхъ взысканій. Благодаря этой критик, проектъ былъ принятъ какъ ‘переходная мра’, въ вид временныхъ правилъ, притомъ съ нкоторыми измненіями. Такъ, вмсто 20 листовъ, для безцензурныхъ книгъ опредлено 10.

Понятно, съ какимъ облегченнымъ сердцемъ встртила печать новый законъ, установившій опредленныя до извстной степени гарантіи ея существованія. Любопытно, какъ за краткій промежутокъ, протекшій съ начала царствованія, выросла періодическая печать. Въ 1862 г., по свдніямъ главнаго управленія по дламъ печати, было въ Россіи 301 періодическое изданіе, въ томъ числ частнымъ лицамъ принадлежало 124, изъ коихъ 70 политическаго содержанія.

Законъ 6 апрля 1865 г. вступилъ въ силу 4-го сентября того же года. Въ первыхъ нумерахъ столичной безцензурной печати сказалась глубокая радость и въ то же время рдкая сдержанность, что особенно сказывается въ отзывахъ петербургской печати. Московскія газеты проявили боныпе экспансивности. Катковъ въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’ писалъ: ‘Отнын печать наша находится на твердой почв закона и не подлежитъ произволу, который и при самыхъ лучшихъ условіяхъ никогда не можетъ замнить то, что называется закономъ, то, что называется справедливостью и въ чемъ состоитъ истинный смыслъ того, что называется свободою’. Разъясняя дале значеше новаго юридическаго положенія печати, ‘Московскія Вдомости’ съ удареніемъ указывали, что ‘свобода печати не есть интересъ тснаго круга литераторовъ и издателей, а великій интересъ цлой страны, это — политическое право, даруемое цлому народу’.

Самое горячее привтствіе новый законъ встртилъ въ ‘Дн’ Ивана Аксакова. Еще раньше онъ высказывался за свободу печати, говоря, что ‘просторъ слова нужне всхъ реформъ посл освобожденія 20-ти милліоновъ русскихъ крестьяхъ, нужне и земскихъ и другихъ учрежденій, ибо въ немъ, въ этомъ простор, заключается условіе жизненности для всхъ этихъ учрежденій, и безъ него они едва ли взойдутъ’. Привтствуя новый законъ въ горячей и прочувствованной стать, Аксаковъ останавливается на прежнихъ цензурныхъ порядкахъ и ставитъ имъ въ вину то, что они вносили кривду въ область печатнаго слова. ‘Самое слово искривилось, авторъ думалъ не о томъ, чтобы какъ можно ясне выразить свою мысль, а только, о томъ, чтобы протащить ее контрабандою, отсюда условный языкъ, чтеніе между строкъ’. Чтобы устранить этотъ вредъ, говоритъ ‘День’, нуженъ ‘не мерцающій, не мигающій, а прочный свтъ свободы, нужно, чтобы даруемая свобода печати стала дйствительною правдою, а не подобіемъ’.

Развивая свою мысль, Аксаковъ пишетъ:

‘Подобіе правды! Неужели нимъ еще не надоло подобіе? Всмотритесь пристальне кругомъ себя, что вы увидите? Толпу призраковъ, тней, или врне сказать, подобій, вы окружены подобіемъ всего живого, дйствительнаго, реальнаго, но только подобіемъ, а вовсе не самымъ этимъ живымъ, дйствительнымъ, реальнымъ. Все у насъ существуетъ будто бы, ничто не вяжется серьезнымъ, настоящимъ, а иметъ видъ чего-то временнаго, поддльнаго, показного, и все это отъ самыхъ мелкихъ явленій до крупныхъ. У насъ будто бы есть и законы, и даже пятнадцать томовъ Свода Законовъ, обнимающихъ вс отрасли управленія, регламентирующихъ вс отрасли отправленія государственной и общественной жизни, а между тмъ половина этихъ управленій вовсе не существуетъ, а законы не уважаются. У насъ есть очень либеральныя учрежденія, такія либеральныя, что либеральне ихъ нтъ въ цлой Европ, но и это все будто бы… Мы чуть не восторженно привтствовали отмну тлесныхъ наказаній, но однако же лишены права сказать, что тлеснаго наказанія нтъ въ Россіи: его будто бы нтъ, и дйствительно нтъ по суду, но оно есть, да и еще въ канемъ широкомъ размр, налагаемое по усмотрнію полицейской власти… Подобіе правосудія, подобіе муниципалитетовъ, подобіе самоуправленія, подобіе просвщенія, подобіе пауки, подобіе классическаго образованія, подобіе университетовъ, подобіе либерализма, прогресса, независимости церкви, порядка, общественной силы, общественныхъ дйствительныхъ интересовъ, общественнаго мннія, подобіе самостоятельности у публицистовъ, подобіе правды въ отчетахъ, подобіе жизни’…

Новый законъ, надется ‘День’, дастъ возможность печати говоритъ не подобіе правды, а всю правду. ‘Этотъ недостатокъ правдивости въ русскомъ обществ, эта непривычка высказывать свою мысль со всею откровенностью, во всей ея полнот, безъ унизительныхъ для нея двусмысленностей, оговорокъ, иносказаній, затрудняетъ не только развитіе нашей общественности, но и ходъ государственныхъ отправленій.

Радостное настроеніе продолжалось, однако, недолго, и уже черезъ дв недли, 18 сентября, было дано первое предостереженіе ‘Петерб. Вдомостямъ’, въ лиц ихъ редактора Корша, за статью о выпуск 5% билетовъ второго внутренняго займа, какъ ‘колеблющую государственный кредитъ своимъ неосновательнымъ мнніемъ’. Вся столичная пресса встртили это предостереженіе Протестомъ. Во глав шли ‘Московскія Вдомости’. Катковъ сильно и остроумно разбиралъ несостоятельность мотивовъ. ‘Неужели государственной кредитъ есть вещь такая колеблющаяся,— ядовито писалъ онъ,— что подъ вліяніемъ неосновательнаго, ошибочнаго, даже вопіюще нелпаго сужденія той или иной независимой газеты онъ подвергается колебанію? Отъ свойства сужденій газеты зависитъ ея собственный, а не государственный кредитъ’.

Затмъ уже предостереженія шли безъ перерыва, и въ 2 года ихъ было дано 24. Рядомъ съ ними шли и судебныя преслдованія, большинство которыхъ, окончилось оправданіемъ, Въ теченіе двухъ лтъ было возбуждено 16 судебныхъ преслдованій противъ различныхъ изданій, причемъ по 7-ми обвиненіямъ прокурорскій надзоръ не усмотрлъ даже состава преступленія, по 4—судъ вынесъ оправдательныя ршенія и лишь по 5 состоялись обвинительные приговоры.

Всего съ 1865 г. по 1880 г. было дано 177 предостереженій и сдлано 52 пріостановки.

Таковъ этотъ интереснйшій эпизодъ изъ эпохи великихъ реформъ, когда печать въ теченіе десяти лтъ, съ 1856 по 1866 г. переживала критическій моментъ, нсколько разъ пользовалась почти полной свободой, то снова висла на волоск, пока, наконецъ, не былъ созданъ порядокъ, существующій въ общихъ чертахъ до сихъ поръ, съ нкоторыми, впрочемъ, существенными измненіями. Реформа печати въ шестидесятые годы явилась необходимымъ дополненіемъ остальныхъ реформъ, и если не дала того, чего ожидала и надялась печать, все же расширила предлы печати и содйствовала значительному ея росту, вызванному развитіемъ всей русской, государственной и общественной жизни.,

Въ книг г. Джаншіева эта глава принадлежитъ въ числу наиболе любопытныхъ, но особое значеніе и интересъ, повторяемъ, эпизодъ съ реформой печати получаетъ въ связи со всмъ остальнымъ неисчерпаемымъ богатствомъ книги.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 6, 1898

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: