Критические заметки, Богданович Ангел Иванович, Год: 1897 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Романъ г-на Мережковскаго ‘Отверженный’.— Двойственность производимаго имъ впечатлнія.— Врное изображеніе настроенія эпохи.— Отсутствіе шаблонности въ обрисовк типовъ.— Странное освщеніе характера главнаго героя.— Историческая справка для декадентовъ.— ‘Вологжанинъ’, литературно-научный сборникъ.— Къ характеристик провинціальной прессы’.— ‘Изъ записокъ сельской учительницы’, г-жи А. А. Штевенъ.— Общій интересъ книги и ея большое общественное значеніе.

Въ нашей, далеко небогатой исторической беллетристик, гд до сихъ поръ преобладало вліяніе направленія, созданнаго ложноисторическимъ жанромъ гг. Сальяса и Мордовцева,— новое произведеніе г-на Мережковскаго ‘Отверженный’ займетъ по праву видное мсто. Не смотря на двойственность впечатлнія, производимаго романомъ, онъ прежде всего очень интересно задуманъ и мстами прекрасно написанъ, давая живую и широкую картину нравовъ одной изъ важнйшихъ эпохъ. Взятъ въ высокой степени трагическій моментъ, когда отживающій міръ, собравъ послднія силы, олицетворивъ все, что въ немъ оставалось лучшаго, въ одномъ человк, далъ отчаянную битву торжествующему христіанству — и проигралъ. Этотъ сюжетъ еще недавно послужилъ темой для нмецкаго романиста Дана, съ произведеніемъ котораго ‘Юліанъ-Отступникъ’ наша публика могла познакомиться, когда этотъ романъ печатался, годъ тому назадъ, въ ‘Наблюдател’. Но Данъ не справился съ своей задачей, и его герои — т же современные намъ нмцы, пересаженные въ историческую обстановку четвертаго вка христіанства. Увлеченіе Юліана эллинизмомъ — это сентиментальное преклоненіе предъ греческой культурой образцоваго нмецкаго учителя-классика, а отношеніе его къ христіанству трактикуется съ обычной шаблонной точки зрнія, установленной для бытописателей этой эпохи.

Г. Мережковскій въ изображеніи толпы и нравовъ освободился отъ тхъ условностей, которыя почему-то считаются необходимыми, разъ дло коснется первыхъ вковъ нашей эры. Благодаря имъ, получалось впечатлніе, что и люди были тогда необыкновенно возвышенные, и дла ихъ запечатлны характеромъ недостижимаго, непонятнаго намъ отчужденія отъ всего земного. При этомъ упускалось изъ виду, что великій, чудный и никогда не повторявшійся потомъ подъемъ человческаго духа, которымъ отмчено время нарожденія христіанства,— не могъ поддерживаться постояно на одной высот, и что эпоха торжества сильно уже отличается отъ первыхъ временъ гоненія. Г. Мережковскій вполн самостоятеленъ въ изображеніи толпы, народа и общества, не длая противопоставленія двухъ міровъ — христіанскаго и языческаго, такъ какъ между ними въ то время различіе уже значительно сгладилось. Его христіанская толпа мало чмъ отличается отъ языческой, какъ то и должно было быть въ дйствительности. Это — все та же вковчная толпа, суеврная, темная, неспособная къ критик, съ такою же искренностью требующая чуда отъ святыхъ, какъ прежде отъ боговъ. ‘Около гробницы (св. Мамы) толпились больные, ждавшіе исцленія. Юліанъ зналъ, зачмъ они приходятъ. У одного аріанскаго монаха были въ рукахъ всы. Богомольцы, многіе изъ далекихъ деревень, отстоявшихъ на нсколько парасанговъ, тщательно взвшивали куски льняной, шелковой или шерстяной ткани и, положивъ ихъ на гробъ св. Мамы, молились по-долгу, иногда цлую ночь до утра. Потомъ, ту же ткань взвшивали, чтобы сравнить съ прежнимъ всомъ. Если ткань была тяжеле, значить, молитва исполнена, благодать святого вошла, подобно ночной рос, впиталась въ шелкъ, ленъ или шерсть, и та же ткань могла исцлять недуги’ (стр. 18). Рядомъ г. Мережковскій изображаетъ и языческій храмъ, куда приносятъ въ жертву Афродит двухъ голубей, моля объ исцленіи отъ любви. Еще ярче родственность настроеній толпы изображена въ тхъ моментахъ романа, когда христіане и язычники сталкиваются и ревностно уничтожаютъ другъ друга. Вы чувствуете, что разницы между ними нтъ никакой.

Суеврію толпы противопоставляется полное безвріе высшаго общества. Оно становится христіанскимъ, потому что такъ повеллъ императоръ, а ‘его богоподобная святость’ обладаетъ весьма убдительными доказательствами неопровержимости христіанской истины. Но когда другой императоръ, обладавшій не мене убдительными доводами, замнилъ крестъ изображеніемъ Геліиса, то же общество увровало въ солнце, Діониса и Афридиту, которой, впрочемъ, при всхъ врахъ оно усердно поклонялось.

‘Въ послдніе годы Константина Великаго, когда христіанская вра стала придворною модою, Гэкеболій принялъ христіанство. Люди духовнаго званія питали къ нему особенную склонность. Онъ платилъ имъ тмъ же. Гэкеболій часто, и всегда во время, мнялъ символъ вры, смотря по тому, откуда дуетъ втеръ: то изъ аріанства переходилъ въ православіе, то опять изъ православія въ аріанство, и каждый разъ такой переходъ былъ ступенью въ лстниц государственныхъ чиновъ. Лица духовнаго званія тихонько подталкивали его, и онъ, въ свою очередь, помогалъ имъ карабкаться. Голова его умащалась сдинами, дородность длалась все боле пріятной, умныя рчи все боле вкрадчивыми и усладительными, а щеки украшались старческою свжестью. Глаза были ласковые, подернутые не то слезою, не то елеемъ… Вся наружность знаменитаго софиста пріобрла оттнокъ церковнаго благолпія. Онъ былъ строгимъ постникомъ и вмст съ тмъ тонкимъ гастрономомъ, Лакомыя постныя блюда его стола были изысканне самыхъ роскошныхъ скоромныхъ, также какъ монашескія шутки Гэкеболія были иногда остре самыхъ откровенныхъ языческихъ. На столъ у него подавалось знаменитое прохладительное питье изъ свекловичнаго сока съ пряностями: многіе увряли, что оно вкусне вина. Вмсто обыкновеннаго пшеничнаго хлба онъ изобрлъ особенныя постныя лепешки изъ пустынныхъ смянъ, которыми нкогда, по преданію, св. Пахомій питался въ Египт’.

Въ роман такихъ мастерски написанныхъ портретовъ разсяно много, что въ общемъ слагается въ яркую бытовую картину, дополняемую живымъ, исторически вполн врнымъ, описаніемъ сектантскихъ соборовъ, дающихъ читателю ясное представленіе о безчисленныхъ уклоненіяхъ отъ истиннаго христіанства, съ чмъ горячо и упорно боролись тогда отцы церкви. Страницы романа, изображающія дикій фанатизмъ и уродливости различныхъ сектъ, взаимную ихъ ненависть и нетерпимость, доходящую до безпощаднаго истребленія другъ друга, принадлежатъ къ числу лучшихъ, и картины этихъ соборовъ, по художественности изображенія, напоминаютъ виднія, терзающія св. Антонія у Флобера. Комизмъ нкоторыхъ сценъ, какъ, напримръ, появленіе суроваго отшельника, готоваго предать себя на растерзаніе палачамъ, когда ихъ вовсе не оказывается, оживляетъ общую картину пустоты и суесловія, ознаменовавшихъ описываемую эпоху. Становится понятнымъ, почему умы, боле глубокіе, и сердца, страстныя и жаждавшія подвига, не могли удовлетвориться сектантскимъ суемудрствованіемъ и стремились въ поиски за истиной, увлекавшія ихъ иногда въ сторону, противоположную этой истин.

Юліанъ именно и представляется однимъ изъ такихъ умовъ, и если бы художникъ оставался все время на исторической почв, мы имли бы вполн законченное произведеніе. Но когда, вмсто историческаго Юліана-Отступника, г. Мережковскій выводитъ на сцену Юліана-декадента во вкус fin de si&egrave,cle’а, то такой неожиданный оборотъ только портитъ въ общемъ, хорошо задуманный романъ, и вмсто художественнаго образа получается мистико-декадентская символистика, повидимому, неясная и для самого автора. По крайней мр, такое именно впечатлніе производитъ странное предисловіе, которымъ г. Мережковскій счелъ нужнымъ снабдить своего ‘Отверженнаго’. Этотъ романъ, говоритъ онъ въ предисловіи, есть первая часть трилогіи и изображаетъ ковенъ древняго міра, смерть олимпійскихъ боговъ. Вторая часть, озаглавленная ‘Воскресшіе боги’, представитъ эпоху возрожденія, воскресеніе ‘красоты древняго олимпійскаго многобожья — въ поэзіи, живописи, искусств и философіи’. Наконецъ, въ третьей мы увидимъ возрожденіе Россіи — эпоху Петра Великаго. Тонъ предисловія, Петръ — въ нкоторомъ род собратъ Юліана-Отступника — достаточно свидтельствуютъ, что авторъ такъ-же мало намренъ считаться съ исторической правдой въ дальнйшемъ развитіи своей трилогіи, какъ и въ характеристик Юліана.

Сопоставленіе его съ Петромъ боле чмъ смло, но не мене смлы т декадентскія черточки, которыми авторъ скрашиваетъ своего Юліана. ‘Я люблю все уходящее!— говоритъ его Юліанъ.— Я люблю благоуханье умирающихъ цвтовъ’,— это изъ Бодлера. ‘Вотъ Онъ явится,— говорить учитель Юліана Максимъ,— какъ молнія изъ тучи, смертоносный и всеозаряющій. Онъ будетъ страшенъ и безстрашенъ, выше долга и закона, выше добра и зла. Въ немъ сольются добро и зло, смиреніе и гордость, какъ свтъ и тнь сливаются въ утреннихъ сумеркахъ. И люди благословят і’ его не только за милосердіе, но и за безпощадность. Въ ней будетъ сверхчеловческая сила и кротость’. Это совсмъ какъ у Ницше съ его ‘сверхчеловкомъ’. Поклоненіе солнцу и увлеченіе демонами, восторженное обожаніе красоты, отвращеніе къ точнымъ наукамъ и склонность къ стихоплетству,— словомъ г. Мережковскій не упустилъ ни одной черты, характерной для современнаго декадента. Получилась въ результат странная безжизненная фигура, все, что угодно, только не художественный образъ. Еще въ первой части Юліанъ боле или мене понятенъ, онъ притворяется, обманываетъ и лукавитъ, и хотя несетъ по временамъ декадентскую чепуху (напр., его разговоры съ Арсиноей), но вообще ведетъ себя, какъ существо разумное, хотя и сбитое съ толку выпавшими на него съ дтства несчастьями и ударами судьбы. Но съ момента вступленія на престолъ Юліанъ г. Мережковскаго совершенно сумасшедшій, кидающійся во вс стороны, вчно подъ наитіемъ всякихъ видній, преслдующихъ его на каждомъ шагу. Отъ историческаго характера ничего не остается, кром знаменитыхъ послднихъ словъ.’Ты побдилъ, Галилеянинъ!’ Ниспровергая христіанство, онъ заимствуетъ у послдняго духъ его: возстановляя боговъ, заявляетъ открыто, что въ нихъ не вритъ, публично оскорбляетъ жертвенники и взываетъ къ чуду. ‘Все равно, все равно… Чудо совершится!.. Не теперь, такъ потомъ… Я врю въ чудо!..’

Симпатіи автора несомннно на сторон Юліана, который представляется ему символомъ свободнаго эллинскаго духа, и тмъ странне и непонятне кажется читателю хаосъ идей, господствующій въ голов героя. Юліанъ — ‘сверхчеловкъ’ (ebermensch Ницше) отдается въ руки шарлатана Максима, надувающаго его посредствомъ дтскихъ фокусовъ въ первой части романа. Во второй оказывается, что Максимъ и есть тотъ самый ‘сверхчеловкъ’, который то появляется, то внезапно исчезаетъ, въ самые важные моменты жизни Юліана. Слдуетъ ли понимать эти явленія, какъ галлюцинаціи больного мозга Юліана,— для читателя неясно. Путаница еще усиливается г-жей Арсиноей, изображающей, повидимому, чистую красоту эллинскаго духа, но такъ только повидимому. На дл она ведетъ себя въ теченіе всего романа какъ хорошо всмъ знакомая современная дама психопатка-истеричка, которая и флиртомъ не прочь позаняться, и къ чертовщин чувствуетъ склонность, и въ монастыр спасается, и искусству служитъ, вылпливая изъ воску ‘обнаженное цвтущее тло олимпійскаго бога’. Потерпвъ неудачу съ Юліанамъ,— Арсиноя утшается съ жеманно-доблестнымъ, разочарованнымъ сотникомъ Анатоліемъ и вмст съ нимъ испытываетъ въ заключительныхъ строкахъ романа ‘великое веселіе Возрожденія’.

Можно бы отъ души порадоваться такому благополучному концу, если бы авторъ хоть намекнулъ намъ, что же понимать надлежитъ подъ его пресловутымъ ‘Возрожденіемъ’? Неужели мистическій вздоръ, отуманивающій голову Юліана и его присныхъ? Или безпорядочныя метанія Арсинои, хотя бы и скрашенныя кокетливымъ заигрываніемъ то съ богами, то съ изящнымъ сотникомъ? Авторъ не даетъ никакого отвта, довольствуясь чисто отрицательнымъ изображеніемъ схоластики и догматизма христіанскихъ сектъ IV-го вка, какъ противоположности тому, что знаменуетъ возрожденіе эллинизма. Неопредленность воззрній автора только усиливаетъ нехудожественность его пріема: надляя историческія личности современными ему идеями, онъ заставляетъ ихъ дйствовать подъ вліяніемъ чуждыхъ имъ настроеній и даже говорить языкомъ Ницше и Бодлера.

Читателю остается только пожалть объ этомъ, такъ какъ авторъ является вполн художникомъ, когда, забывъ о своихъ декадентскихъ тенденціяхъ, онъ описываетъ нравы хорошо имъ изученной эпохи. Не можемъ не привести одной живой сценки, интересной и самой по себ, и, въ особенности, для нашихъ декадентовъ, воображающихъ, что они явленіе новое и потому многообщающее.

Юліанъ присутствуетъ на пир въ Аинахъ, гд собралось утонченное общество изъ ораторовъ, поэтовъ и богатыхъ покровителей искусства.

‘Юліану было скучно.

Вс обратились къ нему, спрашивая его мннія относительно дактилей и анапестовъ.

Онъ откровенно признался, что объ этомъ никогда не думалъ и полагаетъ, что оратору слдуетъ боле заботиться о мудромъ содержаніи рй, чмъ о такихъ ничтожныхъ подробностяхъ вншняго стиля.

Мамертинъ, Лампридій, Гефестіонъ вознегодовали. По ихъ мннію, содержаніе безразлично. Оратору должно быть все равно, говорить за или противъ. Не только смыслъ иметъ мало значенія, но даже сочетаніе словъ — второстепенное дло, главное — звуки, мелодія рчи, новыя музыкальныя сочетанія буквъ. Надо, чтобы и варваръ, который ни слова не понимаетъ по гречески, чувствовалъ прелесть оратора.

— Сейчасъ я приведу два латинскихъ стиха Проперція,— сказалъ, Гаргаліані,— вы увидите, что значатъ звуки въ поэзіи, и какъ ничтоженъ смыслъ. Слушайте:

Et Veneris dominai volucres, mea turba, columbae

Tinguunt Gorgoneo punica rostra lacu.

Какое очарованіе! Каждая буква поетъ!.. Что мн за дло до смысла? Вся красота — въ звукахъ, въ подбор гласныхъ и согласныхъ!.. За эи звуи я отдалъ бы гражданскую добродтель Ювенала, философію Лукреція. Нтъ вы только обратите вниманіе, какая сладость въ этомъ журчаніи:

Et Veneris dominae, mea tnrba, columbae!..

И онъ причмокнулъ верхней губой съ чувственнымъ упоеніемъ.

Вс повторяли два стиха Проперція, не могли насытиться ихъ прелестью. Глаза у нихъ загорлись. Они другъ друга возбуждали къ литературной оргіи.

— Вы только послушайте,— шепталъ Мамертинъ своимъ мягкимъ, замирающимъ голосомъ, похожимъ на Эолову арфу: ‘tinguunt Gorgoneo’…

— Tinguunt Gorgoneo!..— повторялъ чиновникъ префекта,— клянусь Палладой: самому нёбу пріятно, какъ будто глотаетъ густую, теплую струю вина, смшаннаго съ аттическимъ медомъ:

Tinguunt Gorgoneo…

Замтьте, сколько подрядъ буквъ ‘g’,— это воркованіе горлицы. И дальше

…punica rostra lacu…

— Удивительно, неподражаемо!— шепталъ Лампридій, закрывая глаза отъ наслажденія.

— Надо, чтобы слова были слегка безсмысленны,— заключилъ Лампридій съ важностью,— чтобы они текли, журчали, пли, не задвая ни слуха, ни сердца, тогда только возможно полное наслажденіе красотой…’

Очень недурна эта каррикатура на декадентское увлеченіе звуками, и, притомъ, эта сцена исторически вполн выдержана. Время упадка римской литературы, между прочимъ, ознаменовалось особымъ родомъ звукоподражательныхъ, по содержанію безсмысленныхъ стиховъ. Для нашихъ знатоковъ классической литературы было бы благодарной темой познакомить современныхъ декадентовъ съ ихъ предшественниками временъ паденія античной культуры. Тогда они убдились бы, что ничто не ново подъ луной, и что ихъ горделивому самообольщенію грозить та же печальная участь, какъ и ихъ предшественникамъ — забвеніе.

——

Когда намъ попадаются въ руки провинціальныя изданія, будутъ ли то сборники литературно-научнаго характера, врод вышедшаго недавно ‘Вологжанина’, или брошюры, трактующія по отдльнымъ вопросамъ, мы испытываемъ одно изъ пріятныхъ ощущеній. Разной, конечно, цнности бываютъ эти изданія, между которыми встрчаются и такія, что лучше бы имъ и не появляться, но общее впечатлніе почти всегда говоритъ въ ихъ пользу. Дло, однако, не въ этомъ, не столько въ ихъ содержаніи, сколько въ самомъ факт — въ стремленія путемъ печати говорить о своихъ нуждахъ, къ чему провинціальный обыватель еще не такъ давно испытывалъ чуть не физическое отвращеніе. Теперь же, помимо ежедневной текущей печати, завоевывающей самые дикіе глухіе уголки, тотъ же обыватель прибгаетъ безъ страха и трепета къ книг, выпуская въ свтъ цлыя изданія, какъ спеціальнаго, такъ и общаго содержанія. И это одно изъ самыхъ отрадныхъ явленій въ жизни провинціи.

Ростъ и развитіе послдней ни въ чемъ, быть можетъ, не выразились такъ ярко, какъ въ созданіи своей провинціальной печати, о которой лтъ 20—15 тому назадъ провинція не имла представленія. Большинство провинціальныхъ газетъ очень юны и, за исключеніемъ трехъ-четырехъ, появились на свтъ въ послднее десятилтіе. Теперь въ рдкомъ большомъ город вы не встртите своей мстной газеты, тогда какъ раньше газета была достояніемъ лишь немногихъ избранныхъ центровъ. Встрчаются даже города съ двумя и боле мстными изданіями, изъ которыхъ каждое иметъ свой кругъ читателей и почитателей. Намъ хорошо извстны города, гд мечта о своей газет _у составляетъ одно изъ самыхъ горячихъ желаній мстной интеллигенціи. Но не только для послдней ‘свой органъ’ является необходимостью,— значеніе его начинаютъ понимать и другія мстныя силы, между которыми на первомъ мст слдуетъ поставить представителей промышленности и капитала. Насколько прежде они чуждались печатнаго слова, настолько теперь оно представляется имъ желательнымъ. Конечно, значеніе его они понимаютъ по своему, въ узко-утилитарномъ смысл, какъ одно изъ средствъ отстаивать свои интересы и проводить нужные имъ взгляды. Но, даже и при этомъ условіи, ихъ стремленіе къ печати все же желательне, чмъ прежнее къ ней отвращеніе и т неприглядныя средства, къ которымъ они прибгали, чтобы задавить эту ненавистную имъ печать. Если о чемъ можно пожалть, такъ это о постепенномъ захват провинціальной печати капиталомъ, — явленіе, сплошь и рядомъ наблюдаемое въ провинціи. Впрочемъ, дло еще не зашло такъ далеко, и провинціальная печать несравненно выше по общему нравственному облику, чмъ ея старшая столичная сестра, что не мшаетъ послдней относиться къ ней съ непонятнымъ высокомріемъ. Мы не знаемъ, напр., ни одной провинціальной газеты (южная пресса въ этомъ случа занимаетъ особое положеніе), въ которой велась бы систематическая травля инородцевъ и иноврцевъ,— эта излюбленная тема огромной части столичной прессы. Общечеловческое направленіе такъ прочно установилось въ мстной печати, что выходки противъ народностей въ ней немыслимы, какъ немыслимо отрицательное отношеніе къ принципамъ мстнаго самоуправленія или народнаго просвщенія. Любопытенъ, между прочимъ, и крайне характеренъ фактъ, что въ провинціи нтъ ни одного сословнаго органа, и общимъ направленіемъ, преобладающимъ надъ разными временными и случайными, остается неизмнно просвтительное, прогрессивное и гуманное. Это отчасти зависитъ отъ слабаго развитія общественной жизни, вслдствіе чего интересы отдльныхъ общественныхъ группъ не могутъ проявиться съ полной опредленностью. Но несомннно, что въ большей степени это зависитъ отъ общаго настроенія провинціальной жизни, которой чужды пока національная, религіозная и сословная нетерпимость. На пресс это и отражается въ вид ея общегуманитарнаго направленія, и отражается далеко не въ такой степени, какъ могло бы, такъ какъ многое обходится ею молчаніемъ. И въ этомъ отношеніи поведеніе провинціальной печати тактичне, чмъ столичной, которая часто гршитъ противъ истины своимъ неопредленнымъ къ ней отношеніемъ. Провинціальная печать въ такихъ случаяхъ, упорно молчитъ, и такое отношеніе къ нкоторымъ явленіямъ жизни оказываетъ боле воспитательное значеніе, чмъ хожденіе вокругъ да около. Если не всегда печать можетъ просвщать читателя, она не должна, по крайней мр, развращать его, и провинціальная печать свободна отъ этого упрека.

Мы думаемъ, что если теперь, создалась все-таки весьма внушительная печать въ провинціи, то въ будущемъ,— можно ожидать блестящаго расцвта провинціальной прессы. Чмъ, какъ не обыкновенной жизненностью, можно объяснить ея ростъ теперь, когда печать чувствуетъ себя окруженной элементами, съ которыми приходится очень и очень считаться…

Только тотъ, кому приходилось самому работать въ провинціальной печати, знаетъ, при какихъ условіяхъ ведется эта работа, и понимаетъ, что вниманья заслуживаютъ не промахи и недостатки, а самое существованіе этой работы. Да и ведется она въ общемъ очень и очень недурно, и кто зналъ провинціальную прессу лтъ десять тому назадъ, не узнаетъ ее теперь. Возвращаясь къ упомянутому литературно-научному сборнику ‘Вологжанинъ’, приходится признать, что сборникъ составленъ очень прилично и вполн литературно. Мы остановились на немъ, такъ какъ онъ очень типиченъ и появился въ такомъ уголк, гд печать только еще зарождается.

Содержаніе сборника распадается на литературную и научную часть. Въ числ нсколькихъ беллетристическихъ произведеній выдается одно съ несомннной искрой таланта, очеркъ г. Иваницкаго ‘Мои слуги’. Очеркъ написанъ живо и интересно, не смотря на незамысловатость темы, обнаруживая въ автор извстную наблюдательность и умнье схватывать характерныя черты. Разсказъ идетъ о крестьянскомъ мальчик, бывшемъ въ услуженьи у автора, и написанъ не шаблонно, какъ пишется масса разсказовъ, очерковъ и этюдовъ, наполняющихъ страницы нашихъ толстыхъ и тонкихъ журналовъ. Въ немъ чувствуется жизнь, видна оригинальная манера письма и мстами тонкое пониманіе душевнаго настроенія, которое передается и читателю.

Большую часть сборника занимаютъ статьи, посвященныя описанію края въ историческомъ, бытовомъ и экономическомъ отношеніи. Лучшая статья говоритъ о дятельности вологодскаго губернскаго земства по народному образованію, содержаніе ея, какъ и всхъ остальныхъ, иметъ чисто мстный интересъ, но показываетъ полное умнье обращаться съ матеріалами, написана она сжато и даетъ ясное представленіе о роли земства въ дл просвщенія. Право, такая статья мало въ чемъ уступаетъ тмъ многочисленнымъ компиляціямъ, которыя составляются по ‘матеріаламъ’ и съ прибавленіемъ нкоторыхъ общихъ мстъ фигурируютъ въ ‘серьезномъ’ отдл столичной журналистики.

Появленіе такихъ сборниковъ періодически было бы большимъ шагомъ впередъ въ развитіи мстной печати. Многое не укладывается обыкновенно въ рамки корреспонденцій и небольшихъ статей газетнаго размра, а между тмъ иметъ несомннный интересъ и мстный, и общій. Силъ литературныхъ, очевидно, хватило бы, какъ показываетъ настоящій сборникъ, и тогда, на ряду съ періодической ежедневной прессой, провинція имла бы и свою журналистику, въ которой изученіе края могло бы получить боле широкій и серьезный характеръ. Мы уврены, что, съ развитіемъ областной жизни, создастся и своя областная журналистика.

——

Т живыя симпатіи, которыми пользуется вполн заслуженно г-жа Штевенъ, какъ работникъ въ дл народнаго просвщенія, обезпечиваютъ наилучшій пріемъ для только-что выпущенной ею книжки ‘Изъ записокъ сельской учительницы’ {А. А. Штевенъ. ‘Изъ записокъ сельской учительницы’. Спб. 1895 г. Ц. 75 коп.}. И книга вполн заслуживаетъ этого и своей литературной стороной, обнаруживающей въ автор свжій и оригинальный талантъ, и серьезностью своего содержанія.

О школахъ, устраиваемыхъ г-жею Штевенъ, намъ приходилось говорить вскользь въ замтк о народническихъ взглядахъ на просвщеніе {См. No 3, мартъ, ‘М. Б.’ ‘Текущія замтки’.}, причемъ къ той постановк школъ грамотности, какъ она вырисовывалась въ книг г. Пругавина, мы отнеслись ршительно съ отрицаніемъ, и теперь продолжаемъ думать также. Послдующія статьи г-жи Штевенъ вполн разсяли то недоумніе, къ какому подавала поводъ неясность ея первой брошюры ‘Исторія одной школы’,— кстати замтимъ, нсколько передланной теперь въ новомъ изданіи (по крайней мр, мы въ ней не нашли той выписки, которую приводитъ г. Пругавинъ). Въ слдующей стать ‘По поводу школъ грамотности’ г-жа Штевенъ ставитъ вопросъ о нихъ уже нсколько иначе. ‘Убдившись,— говоритъ она,— что вполн возможно дать дтскому населенію земскихъ губерній начальное образованіе боле высокаго качества? и что весьма нежелательно, чтобы земства и частныя лица увлекались однми только дешевыми школами грамоты, я начинаю понимать раздраженіе, съ которымъ говорятъ о нихъ нкоторые, наиболе искренніе ревнители народнаго просвщенія. Думаю, однако, что, при введеніи всеобщаго обученія, школы грамоты должны быть включены въ школьную организацію, какъ школы подготовительныя или филіальныя отдленія, замняющія собою младшія отдленія земскихъ школъ въ мстностяхъ, которыя не могутъ составить отдльнаго школьнаго района съ достаточнымъ для нормальной школы числомъ учениковъ. Но чтобы школа грамоты могла исполнить такое свое назначеніе, чтобы она не терпла недостатка въ учителяхъ и чтобы на нее могли быть потрачены земскія средства, необходимо: 1) чтобы школы грамотности, т.-е. школы съ неимющими учительскихъ правъ учителями, находились въ тсной связи съ нормальными земскими школами, состоя подъ надзоромъ земскихъ учителей и имя ту же самую учебную программу и т же учебныя пособія, какія приняты въ младшихъ отдленіяхъ земскихъ школъ, 2) чтобы учителями школъ грамоты были получившіе въ нормальныхъ школахъ особую подготовку и упражнявшіеся въ преподаваніи, въ качеств помощниковъ учителя, ученики нормальныхъ земскихъ школъ’ (стр. 60). Какъ видятъ читатели, все это очень далеко отъ тхъ ‘молодыхъ’ (15—16 лтъ) учителей, съ ‘небольшимъ умственнымъ и нравственнымъ превосходствомъ’, которые умилили г. Пругавина, противъ чего мы и считали себя въ прав возразить. Какъ тогда, такъ и теперь мы осмливаемся думать, что единственная школа, которая въ состояніи удовлетворить все возрастающую государственную потребность въ просвщеніи, это нормальная школа, устроенная по тину земской, съ ея хорошо подготовленнымъ учительскимъ персоналомъ и учебной программой. Всякое пониженіе этого типа школы является страннымъ компромиссомъ, который, пожалуй, былъ умстенъ (да и то едва ли) лтъ 10—15 тому назадъ, когда еще дебатировался вопросъ, ‘учить ли грамот народъ’. Теперь двухъ мнній по этому вопросу не существуетъ, и если, тмъ не мене, рекомендуются т или иныя школы низшаго типа, то ужъ не дло интеллигенціи поддерживать ихъ.

Возвращаясь къ книг г-жи Штеванъ, отмтимъ прежде всего необыкновенную искренность ея разсказа о своей дятельности и горячую симпатію къ народу, бьющую ключемъ на страницахъ ‘Записокъ сельской учительницы’. Можно раздлять или не раздлять ея взгляды на значеніе школъ грамотности, но нельзя читать безъ волненія прочувствованныхъ строкъ, въ которыхъ отразилась, какъ въ зеркал, живая, безграничная преданность народу, желаніе работать для него и стремленіе хоть чмъ-нибудь помочь ему разобраться среди окружающей его тьмы.

‘Когда я мысленно переживаю эти послднія 8 лтъ моего пребыванія въ деревн, мн много, много еще вспоминается разныхъ сценъ, потому что много есть прекрасныхъ и забавныхъ, загадочныхъ и трогательныхъ страницъ въ той ни съ чмъ несравнимой книг, которую читаемъ, знакомясь съ жизнью, и которая особенно хороша тмъ, что мы сами можемъ вписывать въ нее цлыя строки и страницы. Вспоминаю, какъ разъ въ воскресный день собралось въ школу нсколько крестьянъ и какъ я прочла имъ одну свою самодльную маленькую повсть. Слушатели хвалили и благодарили, а самой мн было очень стыдно, потому что я не могла не сознавать контраста между силой духовной жажды, выражавшейся въ ихъ мужественныхъ лицахъ, и той слабой, дтской пищей, которую я имъ предложила. Точно также я не могу не сознавать, что вс мои школы только въ жалкой и слабой степени удовлетворяютъ потребность народа въ образованіи. Я довольна ими только потому, что он все же лучше, чмъ ничего, какъ лучше дать голодному корку хлба, чмъ ничего ему не давать. Я знаю, конечно, что этого недостаточно, что людямъ способнымъ мыслить и задавать себ вопросы, людямъ, стремящимся къ добру, обладающимъ прекрасными художественными дарованіями и наклонностями и всми добрыми, живыми человческими свойствами, нельзя дать какія-то жалкія крохи ученія и на томъ успокоиться. Надо по мр силъ удовлетворять ихъ духовную жажду, а иначе она натолкнетъ на безумье тхъ, въ комъ она особенно сильна, и заглохнетъ въ остальныхъ. А вдь гд она заглохла, тамъ полный просторъ всмъ животнымъ истниктамъ, тамъ вся цль — гроши и барыши, и все счастье — пьяный разгулъ, тамъ нтъ уже ничего святого, тамъ нтъ человческой жизни, и совершаются т ужасы, о которыхъ страшно даже вспомнить,— такъ они непонятны и дики’… (стр. 39).

Во второй стать ‘По поводу школъ грамотности’ изложены т препятствія, съ которыми г-ж Штевенъ пришлось имть дло при распространеніи своихъ школъ. Результатомъ борьбы съ этими препятствіями явилась та поправка къ постановк школъ, о которой мы говорили выше. Эта статья иметъ большой общественный интересъ, показывая наглядно, на масс примровъ, какъ запутанъ у насъ такой, повидимому, простой и всми признаваемый вопросъ о необходимости просвщенія для народа. Такое сложное и громадное по количеству необходимыхъ силъ дло, какъ народное просвщеніе, только и мыслимо при дружной общей работ, что мы и видимъ везд, въ западной Европ и Америк, гд вс общественные элементы, прямо или косвенно, принимаютъ въ этомъ дл участіе. У насъ же видимъ совсмъ обратное. Дла больше, чмъ гд-либо, силъ меньше, и сверхъ того взаимное недовріе, доходящее до прямого противодйствія, слдствіемъ чего является крайняя шаткость школьнаго дла…— Въ двухъ очеркахъ подъ общимъ заглавіемъ ‘Изъ жизни деревни и молодого ея поколнія’ г-жа Штевенъ даетъ прелестную идиллію ‘Пшкомъ въ Муромъ’ и живую картину лтнихъ занятій при Яблонской школ, гд подготовлялись будущіе учителя школъ грамотности. Описывая въ первомъ изъ нихъ свое странствованіе пшкомъ съ группой деревенской молодежи на богомолье въ Муромъ, г-жа Штевенъ останавливается на томъ здоровомъ освжающемъ впечатлніи, какое она испытывала въ обществ деревенской молодежи, оторванной на минуту отъ удручающей будничной обстановки, въ условіяхъ, сближавшихъ ее, интеллигентнаго человка, съ крестьянскимъ, міромъ, уничтожавшихъ обычныя перегородки’ мшающія взаимному пониманію и общенію.

‘Я хотла бы въ воображеніи пережить это время вновь, но мн уже невозможно припомнить его минута за минутой и день за днемъ, во мн сохранилось лишь общее, живое впечатлніе чего-то милаго, новаго, немного страннаго и поэтически-прекраснаго, да еще уцлли въ памяти нкоторые отдльные моменты и картинки, которыми я и желала бы подлиться. Знаете ли вы, что значитъ уйти на время отъ всхъ мелочей и дрязгъ, отъ всего искусственнаго и условнаго, отъ всякихъ лишнихъ стсненій и всякой нравственной тягости? Знаете ли вы, что значить забыть исключительное положеніе, въ которое поставлены интеллигентные и обезпеченные люди, живущіе среди невжественной и бдной массы народа, и всю проистекающую изъ этого положенія мучительную душевную работу, и страшные вопросы, и отвтственность, и почти неизбжное чувство вины? Знаете ли, что значитъ хоть на время почувствовать себя только человкомъ среди другихъ людей, съ точно такими же, какъ будто бы, правами и обязаннотями, съ тмъ же самымъ простымъ и яснымъ положеніемъ среди великаго Божьяго міра? Знаете ли, какъ прекрасенъ бываетъ въ эти минуты великій Божій міръ, и какъ хороши и милы въ такое время люди, наши товарищи на жизненномъ пути?.. Мы не можемъ вдругъ раздлать все то, что постепенно было сдлано, и не можемъ забыть того, что узнали, а потому равенство положенія насъ, имющихъ и знающихъ, съ положеніемъ неимющихъ и незнающихъ будетъ воображаемымъ и фиктивнымъ, пока мы не заплатимъ за полученное и не подлимся пріобртеннымъ. А до тхъ поръ неизбжны для насъ и особенное положеніе, и тяжкій душевный трудъ, и душевное одиночество, и отвтственность, и вина’ (стр. 65)…

Мы привели эту выдержку, какъ очень характерную для настроенія автора, показывающую, что передъ нами одинъ изъ тхъ идеалистовъ, которые въ увлеченіи идеаломъ доходятъ до забвенія дйствительности и направляютъ свои упреки не по надлежащему адресу. Мы не думаемъ, чтобы на нашей интеллигенціи лежала какая-то фатальная отвтственность предъ кмъ-то, кром общечеловческой отвтственности передъ своей совстью, и еще мене склонны приписывать ей какую-то ‘вину’, кром, разв, излишняго смиренья, мшавшаго ей до сихъ поръ правильно понимать свои задачи и интересы. Въ настроеніи автора чувствуются еще отголоски крпостнаго права, съ уничтоженіемъ котораго г-жа Штевень вполн справедливо связываетъ дале ‘новый духъ’, вющій въ современной деревн.

‘Тмъ не мене,— говоритъ г-жа Штевенъ въ заключительныхъ строкахъ этого очерка,— крпостное право уже давно миновало. Ребятъ нашихъ не будутъ ни продавать, ни покупать, никто не въ прав бить ихъ по щекамъ, и даже розги, къ стыду и несчастью нашему еще уцлвшія въ практик волостныхъ судовъ, примняются судьями рдко и неохотно. И грамотность, которую значительная часть населенія уже получаетъ въ школахъ, хорошія книжки, уже проникающія въ деревню и все боле и боле частыя столкновенія народной массы съ интеллигентными лицами и городскими жителями — вызвали въ деревн нкоторое умственное оживленіе. Народъ уже не та инертная масса, какою онъ былъ еще недавно. Уже везд молодежь горячо стоитъ за школы, отношеніе къ женамъ и дтямъ стадо нсколько мягче, пьянство мстами начинаетъ казаться постыднымъ. Появился цлый новый многочисленный классъ мелкой деревенской полуинтеллигенціи, кое-что читавшей и читающей, имющей довольно живое чувство собственнаго достоинства и не скрывающейся отъ боле темной и приниженной братіи. И кое-гд уже проснулся духъ критика, возникаютъ горячіе споры, и люди, такъ долго жившіе по традиціи и поклонявшіеся ‘невдомому Богу’, начинаютъ разсуждать о вр, объ общихъ вопросахъ, о жизненныхъ явленіяхъ. Какъ будто посвтле, какъ будто поживе стало въ деревн’ (стр. 119).

Эта, быть можетъ, нсколько радужная картина новой деревни, рисующаяся въ воображеніи г-жи Штевенъ, должна бы подчеркнуть ей полное единеніе идей и интересовъ нашей и нарождающейся деревенской интеллигенціи, единеніе при которомъ не можетъ быть и рчи о чьей-либо отвтственности или ‘вин’. Потому что интеллигенція всегда народна. Ей нечего превозноситься, по незачмъ и преклоняться передъ народомъ, тмъ боле каяться за чужіе грхи. Быстрый и блестящій успхъ дятельности самой г-жи Штевенъ лучше всего свидтельствуетъ, что между интеллигенціей и народомъ нтъ роковой противоположности. Съ измненіемъ условій, при которыхъ приходится жить и работать интеллигенціи, исчезнетъ и послдняя тнь недоврія и непониманія, и тогда наступитъ моментъ, о которомъ мечтаетъ г-жа Штевенъ, когда эти струйки живой воды, бгущія подъ снгомъ невжества и застоя, соединятся въ могучее, всеобъемлющее, неудержимое, какъ вешнія воды, теченіе’.

Въ послднемъ очерк ‘Лтнія занятія въ Яблонской школ въ 1894 году’ г-жа Штевенъ описываетъ порядокъ и сущность занятій съ будущими учителями школъ грамотности. Не смотря на лтнее время, когда все подростающее поколніе деревни на работ, успхъ курсовъ по числу учениковъ оказался поразительнымъ. За все время перебывало до 100 учениковъ, и курсы, начавшись при наличности всего только 20 учениковъ, черезъ недлю имли 30, а къ концу мсяца 50. Полный курсъ проходили не вс, но число подготовляющихся не падало за все лто ниже 20. Программа курсовъ была довольно обширна, что заставляло вести ученіе усиленнымъ темпомъ, но ученики не жаловались, и усердіе ихъ не ослабвало. ‘Какъ бы то ни было,— замчаетъ г-жа Штевенъ,— первый нашъ опытъ лтнихъ занятій съ окончившими курсъ начальной школы учениками я считаю удачнымъ, такъ какъ вполн уврена, что наша молодежь не мало вынесла хорошаго изъ этихъ пяти мсяцевъ усерднаго ученія’. Опытъ г-жи Штевенъ въ этомъ отношеніи крайне поучителенъ, показывая, какая жажда просвщенія таится въ народ, и какъ сравнительно легки могла бы она удовлетворяться. Такіе лтніе курсы или кончившихъ первоначальную школу, открытые въ значительномъ числ, при содйствіи земствъ и частныхъ лицъ, могли бы сразу поднять общій уровень знаній въ народ, а результаты такого подъема трудно даже предвидть. ‘Всякій проучившійся нсколько лишнихъ лтъ крестьянинъ будетъ во всхъ положеніяхъ полезенъ, такъ какъ онъ непремнно внесетъ извстный излишекъ знанія и свта въ темную и бдную свою среду’, говоритъ г-жа Штевенъ въ заключеніе, съ чмъ, конечно, согласится всякій. И подумать только, что все это, въ сущности, такъ возможно и такъ нетрудно!..

Много другихъ не мене важныхъ вопросовъ возбуждаетъ книга г-жи Штевенъ, имющая несомннно общественное значеніе. Въ своей бглой замтк мы могли, къ сожалнію, коснуться только немногаго, но и это немногое, какъ могутъ судить читатели, говоритъ достаточно, какой интересъ возбуждаютъ скромныя ‘Записки сельской учительницы’.

А. Б.

‘Міръ Божій‘, No 11, 1895

КРИТИЧЕСКІЯ ЗАМТКИ.

Читайте также: