Красный бакен, Григорьев Сергей Тимофеевич, Год: 1923

Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Сергей Тимофеевич ГРИГОРЬЕВ

КРАСНЫЙ БАКЕН

Рассказ

Рисунки Л. Фалина

---

ОГЛАВЛЕНИЕ:

На берегу реки ‘Ермак’ Машина Разведка Беда В огне

---

На берегу реки

        Максим, съежась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мертвых, отца и мать.
        Каждое утро увозили больных, и еще никто из них не вернулся обратно.
        Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.
        Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить — обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…
        И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: ‘Возьмите и меня’. Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат — разве он чужой?
        Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:
        — А чтоб и тебя холера забрала!..
        Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним ‘трясця’ — это всех бы надо забирать, всех на берегу трясет лихорадка.
        Дядя Игнат ушел куда-то. А Максим боялся сойти с воза: волы хотя и исхудали так, что мослы торчат, но все же свои — у них добрые морды и темные печальные глаза. Впустую жуют жвачку. Кругом все чужие: всех, кто знал Максима, тоже свезли в больницу.
        Только воз, да волы, да плуг, опрокинутый вверх поржавелым лемехом, — свое… В пыли берег — серый, серые на нем дома, и серые, полуживые среди табора бродят люди, роясь в кучах — нет ли чего съестного. Видит Максим, что ребятишки вылавливают у заплеса из воды арбузные корки и жуют их, и хочется ему тоже, да боится кинуть воз: ведь теперь хозяин-то он… А хочется есть и пить.
        Солнце все выше в белесой, пыльной мгле. Максиму нестерпимо печет открытую голову, а под ложечкой лед, и бьет озноб… Пить хочется… И река плещет желтой волной рядом. Кто бы принес испить…
        — Мамынька! — шепчет Максим, склонясь к нахлестке фуры. — Пить!..
        Мамыньки нет. И дядя ушел куда-то и вернется ли, кто знает? Мальчик тяжко забылся под солнечным пеклом — припадок лихорадки прошел сном, и было уже за полдень, когда он проснулся, услыхав сквозь дрему кем-то сказанные слова:
        — А мальчишка-то чей?
        И голос дяди Игната ответил:
        — А кто его знает. Теперь все хлопцы ничьи.
        Максим поднялся в фуре и увидел, что дядя Игнат стоит перед волами, а вместе с дядей в поддевке и картузе старый прасол с посошком из можжевеловой узловатой палки в руке. Прасол потыкал посошком исхудалые бока волов:
        — Одна кожа да кости…
        Максим понял, что дядя продает волов на мясо. Мальчик, вцепясь в грядку фуры руками, сипло, но громко сказал:
        — Волы-то мои!
        Старик посмотрел на Максима из-под седых бровей щелочками серых пустых глаз и спросил:
        — А ты кто?
        — Хозяин.
        — Как — хозяин?
        — Так, хозяин.
        И Максим рассказал, что батьку и мамку свезли в холерный барак.
        — А это все теперь мое.
        Мальчик положил руку на грядку фуры, потом на плуг, протянул руку к волам и повторил: ‘Мое’. Старик рассмеялся:
        — Так, говоришь, хозяин ты?
        — Хозяин.
        — Теперь, милый мой, хозяев нет.
        — Я наследник, — ответил Максим серьезно.
        Отец его всегда называл наследником.
        Старик рассмеялся еще пуще:
        — Наследник? И наследников ноне не полагается.
        Прасол снова обратился к волам и, тыча в их бока палкой, щупая кожу, стал торговаться. Дядя Игнат не уступал в цене, и Максим с радостью понял, что продажа расстраивается.
        — Два с полтиной, — говорил прасол, стукая в землю посошком.
        — Три, — угрюмо повторял Игнат, уставясь в землю, и в это время он был похож на быка.
        Волы, не зная и не думая о том, что их ожидает, все так же печально и добродушно жевали свою пустую жвачку.
        — Да и волы-то не твои, быть может, — сказал прасол. — Вон хозяин-то сидит. Будьте здоровы!
        Старик взялся за козырек, где было засаленное пятно, будто хотел снять картуз для поклона, и, отшвырнув с дороги камень посошком, ушел, постукивая им о землю.
        Вечерело. Пыль слеглась. Ярче загорелись по табору здесь и там дымные костры. Волны Волги следом за шумным пароходом заалели, загорелись и с плеском, добежав до берега, затихли. Лес за Волгой стал червонно-золотым, а там, за лесом, где-то вольная земля. Но Максим больше не думал о вольной земле. Его опять знобило. И дядя Игнат, лежа с ним рядом, ворчал сердито:
        — Хозяин! Наследник! Пошумлю заутро милицейского. Он тебя спытает, який ты есть хозяин.
        Максиму думалось, что дядя шутит и подсмеивается над ним, а тот спросонья с усталой злобой говорил все то же, пугая мальчика, пока и сам не задремал… И Максим забылся тяжело и тревожно. Ему снился сон, что вдруг в ночи на сонный табор налетели казаки. Один подскакал к фуре, огрел Максима и Игната нагайкой и закричал:
        ‘Эй, хозяева, вставай! Чьи волы?’
        ‘Мои’, — сказал Максим.
        ‘Вставай, гони!’
        Испуганно дрожа, Максим выбрался из-под тулупа, чтобы гнать волов, куда велит казак, и увидел, что нет ни казаков, ни дяди Игната. Табор спит. И дремлют меж фурами волы. Куда ушел Игнат? Опять за прасолом? Или за милицейским?
        Максиму стало страшно. Он соскочил на землю, кинулся к своим волам, прижался щекой к теплой и сухой голове вола и прошептал:
        — Прощайте, волики мои добрые…
        Он так же обнял и второго вола. Тот коротко и горячо дохнул ноздрями в лицо мальчика.
        Максим, пробираясь осторожно меж возов, воровато бежал к пароходным пристаням. Костры погасли. Светлело небо, гасли звезды. Рассветало. Там, где за лесом мнилась отцу и матери Максима вольная земля, заалела красная утренняя заря, и мальчик почуял сердцем, что и там идет война.

‘Ермак’

        Вдоль берега стоят пароходные пристани: на долгих черных баржах построены длинные дома в один этаж с железными крышами. От утренней росы крыши блестят. Всюду протянуты цепи и канаты, врыты в землю цепкие якоря и держат пристани на месте под тихим, ласковым, но настойчивым и непреклонным напором Волги. У пристаней дремлют пароходы. Везде пустынно. Лишь на одной из пристаней по сходням, колыша их, суетливо бегают грузчики, они на спинах таскают на пароход с подвод ящики с каким-то грузом.
        Из трубы парохода нет-нет и выпыхнет клуб черно-бурого нефтяного дыма. Пароход готовится к отвалу… Еще горят на пристани огни.
        Максим тихонько пробирается на пристань. У борта пристани стоит высокий седой старик с большой бородой, в валенках и ватном пиджаке, а рядом с ним — другой, моложе, широкий, с черной курчавой бородой, приземистый и узловатый, с длинными руками, в сапогах и замасленной куртке.
        — Ты куда? — спросил, увидав мальчика, старик.
        Другой схватил Максима за руку повыше локтя и больно сжал.
        Максим взглянул в лицо старика и понял, что хоть суров и строг его взгляд, а добрый: деда-бахчевника напомнил.
        — Дедушка, возьми меня с собой!
        — Куда ты? У нас дело военное.
        — Возьми, дедушка! — опять стал просить Максим, заплакал и кое-как рассказал о беде, что с ним стряслась.
        Дедушка сказал черному:
        — Возьми его, Леонтий, за масленщика. Парнишка добрый.
        Черный пощупал мальчика крепкими клещами пальцев со всех сторон и сказал.
        — Мальчонка ничего, крепкий. Худ больно только. Тощой.
        — Отойдет… откормим.
        — Как тебя звать?
        — Максимом.
        — Видишь, парень, какое дело: масленщика у нас такого же, как ты, убило. Дело у нас боевое. Не сробеешь?
        — Нет.
        — Ну, иди на пароход… Я сейчас приду.
        Максим прошел на пароход по сходням и мимоходом прочел на обводе колесного кожуха название парохода: ‘Ермак’.
        Мимо Максима хлопотливо бежали с ношей на спине крючники, покрикивая встречным:
        — Позволь! Позволь!
        Максим, чтобы не мешать им, робко прижался к стенке и ждал. Скоро пришел Леонтий, крепко взял мальчика за плечо и, открыв дверь, подтолкнул его вперед. Перед Максимом открылась темная, горячая яма, где вздрагивали и плясали отсветы огня, сверкая на каких-то блестящих скалках. Вниз вела крутая железная лесенка с гладким стальным поручнем. Холодея от страха, Максим скатился вниз, на клетчатые железные плиты пола. Направо сквозь окошечко топки выплескивал языками белый огонь. В топке оглушительно ревело пламя. Налево быстро мелькало колесо, и через него бежал, щелкая сшивкой, погон. Это несколько успокоило ошеломленного Максима, что-то подобное он видел на помещичьей молотилке в степи. ‘Машина!’ — подумал он.
        У машины возился, что-то подтягивая большим ключом, тщедушный бритый человек. Хотя он стоял согнувшись, но Максим сразу понял, что человек этот высокого роста — остро согнутые в коленках ноги и длинные руки.
        ‘Он вроде паука’, — подумал мальчик.
        Леонтий прокричал над ухом рабочего:
        — Товарищ Алексей, я тебе нового масленщика привел.
        Алексей поднял голову, взглянул мельком на Максима и опять стал что-то подвертывать и постукивать у машины… Потом он поднялся, тонкий и худой, недружелюбно оглядел мальчика и спросил Леонтия:
        — Где это ты нашел такую рвань!
        — На берегу.
        — А что скажет товарищ командир?
        — Что скажет? Нам без масленщика бежать* никак нельзя.
_______________
        * На Волге говорят: ‘Мы бежали до Астрахани’, то есть пароход шел рейсом до Астрахани.

        — Смотри сам, как знаешь.
        Леонтий, склонясь к мальчику, сквозь рев огня закричал ему:
        — Айда учиться!
        Он подвел его в угол, где около железных кадок с крышками и кранами на большом противне, вроде тех, на каких пекут пироги, стояли железные чайники, банки и кувшины с длинными носами. Противень был залит темным маслом.
        — Вот это мазут, — говорил Леонтий, перекрывая шум, — это олеонафт, а это ойльдаг, — указывал он на разные посудины.
        Потом он подвел мальчика к сияющей стальными и медными скалками и скрепами машине и стал объяснять, как открывать, отвертывая или откидывая крышки, масленки и куда какое наливать смазочное масло.
        У мальчика кружилась голова от шума, от натужного желания понять и не проронить непонятные названия и слова. От жары и волнения Максим обливался горячим потом, сердце стучало, грудь тяжко вздымалась, вдыхая густой и липкий, пахучий воздух машинного трюма. И вместе с тем Максим чувствовал, что привычный за последние недели утренний озноб отступает, сжимается, прячется где-то внутри, словно испуганный огнем, ревом топок и жарким дыханием нефтяных остатков…
        Леонтий, которого Алексей назвал несколько раз ‘товарищ механик’, исчез (кто-то его позвал наверх из люка). Рядом с Максимом ползает, цепляясь пауком, Алексей и учит его лазить по штангам и по мостам, заливать по горло нефтью масленки, накладывать в медные банки густое, ласковое на ощупь серое смазочное масло и ввертывать эти банки дном вверх в отверстия над валами.
        Максим вздрогнул от громкого удара колокола. И Алексей встрепенулся и кинулся к двум белым, похожим на часы кругам с черными надписями. Снова ударил колокол, и стрелка на кругу дрогнула и остановилась на слове ‘Готово’. Алексей дважды со звоном повернул рукоять у круга, стрелка, пробежав кругом и дрогнув, остановилась снова на слове ‘Готово’.
        Алексей стал у большого блестящего колеса и смотрел на круг. Стрелка с колокольным звоном прыгнула на слова ‘Вперед тихий’. Алексей пронзительно свистнул и кивнул Максиму. Тот испуганно прижался к стене трюма и увидел, что Алексей ответил, прозвонив: ‘Вперед тихий’.
        Алексей повернул большое колесо, и скалки, валы и рычаги машины шевельнулись и пршили, качаясь и кружась, в мерное тихое движение. Прозвонило: ‘Стоп!’
        Алексей ответил тем же словом. Потом на кругу стрелки указали сначала ‘Назад’, а потом ‘Вперед до полного’, и, по мере того как Алексей вращал колесо, машина, трепеща и играя отблесками, ускоряла ход. Рев топок усилился, и, повернув туда глаза, Максим увидел, что огонь горит уже в двух топках и туда, склоняясь к маленьким оконцам, заглядывает кто-то черный, корявый, похожий на головню от елового пня, в рваной, в лоскутьях рубахе, из-под нее смотрит коричневая от масла грудь, у человека трубка в зубах, он подкручивает какие-то вертушки, и все грознее ревет и выпыхивает, будто стараясь вырваться на свободу, бурное пламя. Алексей вытер руки комком пакли, кинул комок Максиму. Мальчик тоже вытер залитые маслом руки. Алексей улыбнулся ему недоброй улыбкой и спросил:
        — Что? Сон видишь? Оглушило?
        Мальчик и точно думал: во сне или наяву с ним творится? Ноги его подгибались. Алексей подвел его к связкам пакли, кинутым в угол трюма, и толкнул. Мальчик упал на мягкую постель навзничь, вытянулся и пусто смотрел вверх: кружится вал, мерно качаясь, посвистывая, выныривают скалки, щелкает ремень, гудят топки, от железной стенки трюма веет прохладой, слышно четкое шлепанье, словно сотня баб колотит на мостках белье вальками. ‘Это колесо’, — подумал сквозь дрему Максим и утонул в сладком, истомном сне.
        Мальчик спал долго. Сверху сошел механик, спросил Алексея, где ‘масленщик’. Тот кивнул в угол. Леонтий постоял над мальчиком, разгладил на его лбу ладонью липкие от пота волосы, покачал головой и сказал:
        — Сморился? Ничего, обвыкнет.
        Максим проснулся от толчка в бок. Открыв глаза, он увидел, что над ним стоит Алексей. Он крикнул, снова ударив мальчика в бок носком сапога:
        — Эй, товарищ Максимка, вставай! Вахта твоя кончилась.
        Мальчик привстал и, не понимая, где он и что с ним, дико озирался…
        — Вставай, нечего прохлаждаться! Айда чай пить…
        Алексей больно схватил мальчика за волосы одной рукой, другой под мышку и, приподняв с постели, подтолкнул к крутой железной лесенке. Максим вскарабкался вверх. Алексей толкал его сзади. В лицо наверху пахнуло арбузной свежестью реки. В пролет, заставленный сквозной решеткой, Максим увидел, что мимо парохода бежит над яром курчавая, вихрастая грива тальника, оттуда повеяло терпкой горечью ивовой листвы, и сердце мальчика сладко и радостно захолонуло — он не чувствовал озноб трясовицы*, а только прохладу летнего вечера над рекой.
_______________
        * Т р я с о в и ц а — лихорадка.

        Алексей указал Максиму на рукоять насоса и сказал:
        — Качай!
        Максим качнул насос, и из широкого рыльца насоса полилась в горсти Алексея желтоватая вода. Натирая руки и лицо синим мылом, машинист размазывал и смывал грязь и копоть, утерся грубым холстом и, приказав Максиму: ‘Мойся!’ — стал ему качать на руки воду из реки.
        Потом Алексей дал мальчику жестяной чайник, велел налить из куба кипятку и нести ‘вон туда’ — на нос.
        На носу у ‘Ермака’, средь багров, буйков, якорей и канатов, поставлены две пушки на колесах, прикрученные к бортам канатами, они смотрят в стороны. На свободном, пустом местечке пола Алексей поставил низенький, ниже стула, четырехугольный столик, покрыл газетой, положил нож рядом с краюхой черного хлеба, в точеной солонке — соль, две чашки с блюдцами и кусок сахара, большой и замызганный. Когда Максим принес кипяток, машинист кинул в него щепотку чаю и отколол мальчику сахару обухом ножика, держа кусок в ладони.
        — Ну, товарищ Максим, давай пить чай.
        В голосе Алексея мальчику послышалась недобрая усмешка. Она не вязалась с его добрыми поступками и потому прошла, чуть задев смутной тревогой. Мальчик жадно пил горячий чай, прикусывая сахар: три года как не пил чаю с сахаром!
        Солнце снижалось. Бежали навстречу ‘Ермаку’ пустынные шелковые песчаные дали реки. Вспенивая желтый вал, пароход вспарывал пыжом* блестящую гладь светлой Волги.
_______________
        * П ы ж — нос судна.

Машина

        Прошло немного дней, и Максим начинал привыкать и осваиваться на пароходе. Внизу, в машине, он уже стал понимать, что к чему. От Леонтия узнал, что пароход бежит за счет силы солнца, сбереженной в топливе, что в замкнутом со всех сторон котле от жара топок вода превращается в упругий, напряженный пар, который и толкает, проходя по трубам, поршни машины.
        Особое внимание Максима механик обратил на водомерные стекла котла, на манометр — указатель давления пара в котле — и насос, наполняющий котел водой. Леонтий рассказал Максиму, что если в водомерном стекле, в трубочке которого все время играет и колышется вода, не станет ее видно, а стрелка манометра пойдет вправо за красную черту — значит, в котле нет воды, и через некоторое время котел взорвется, и тогда прежде всего зальет паром и кипятком всех внизу, а то и корпус парохода сломится надвое и все, кто на судне, погибнут.
        Мальчик узнал, что машина таит в себе и полезную и опасную силу. Ему захотелось поиграть с ней — стоять вот так же, как Леонтий или Алексей, у пускового колеса машины, открывать то больше, то меньше паровой вентиль, перебрасывать машину с переднего на задний ход. Но мальчик начинал понимать и больше того. Здесь все звали его ‘товарищем’.
        Сначала ему казалось, что смеются, потом он понял, что нет: хотя здесь все были ему чужие, но с того момента, как он стал наливать в масленки мазут и масло и узнал, что от его исправности и согласия с другими в работе зависит жизнь ‘Ермака’, мальчик поверил, что не в насмешку, а всерьез зовут его ‘товарищем’ и что он здесь становится своим.
        Вместе с тем он видел, что не всегда за словом ‘товарищ’ скрывается дружба. Он видел, например, что между механиком Леонтием и его помощником Алексеем не все ладно. Когда на остановках, в тишине, Леонтий объяснял Максиму, как устроена машина, Алексей кривился недоброй улыбкой и вступал в разговор.
        — По-твоему, товарищ, — говорил он Леонтию, — все машина. И пароход машина, и земля машина, и весь мир машина. А человек?
        Леонтий спокойно отвечал, обращаясь более к Максиму, чем к Алексею:
        — Человек — машина тоже, но он больше, чем машина, потому что он еще и машинист.
        — Если я машина, мне все равно, кем мне быть, — упрямо продолжал свое Алексей. — Все равно, кто мой друг, кто недруг.
        — Если бы ты был только машиной, так бы оно и было. Но ты еще и машинист. Значит, нужно, чтобы ты содержал свою машину в порядке и чистоте, чтобы она хорошо работала…
        — На кого?
        — На общее доброе дело.
        — Доброе? Хм…
        Алексей злобно рассмеялся. Было в этом смехе что-то такое, что запомнилось Максиму, и он после этого разговора внимательно следил за помощником Леонтия, мало обращая внимания на остальную нижнюю команду: кочегаров и слесарей.
        Наверху шла своя жизнь. Она не меньше привлекала Максима, чем сложная машина в глубине ‘Ермака’.
        Командиром парохода был штурман Ждан — он в матросском бушлате с открытой грудью, а на груди тонким синим рисунком искусный татуировщик изобразил орла с раскрытыми крыльями. И сам Ждан, с седой гривой волос, согнутым носом и молодыми темными глазами, был похож, когда стоял над бортом, на сильную птицу, только от великой усталости присевшую отдохнуть на проходящее судно, чтобы, вздохнув, расправить крылья и взмыть в простор небес.
        Ждан как будто не замечал Максима, ни разу с ним не заговорил, и мальчик старался быть подальше от него.
        …По радио получено известие, что снизу, от Царицына, начал наступление деникинский флот, а сверху, от Сызрани, угрожали интервенты. Красный волжский флот оказался между двух огней, и ‘Ермак’ получил приказ идти вверх, к островам ‘Сорока братьев’ — зачем, пока никто не знал.
        Максим украдкой заглянул в каюту радиотелеграфа, где Ждан диктовал телеграфисту непонятные слова, а телеграфист, ударяя дробно рукой по ключу, вызывал мерцающие вспышки голубых огней. Как точно устроено радио, Максим никак не мог понять из объяснений Леонтия, он только знал, что от трюмной электрической машины, которая светит по ночам, идет ток в каюты, и сила синих шипучих вспышек вызывает невидимые волны. Через проволоки, протянутые между мачтами ‘Ермака’, волны бегут вдаль — ‘Всем, всем, всем’, у кого есть такая же сеть из проволок для приема — антенна. И вот теперь, когда Ждан диктует телеграфисту что-то, на саратовской пристани, в штабе красных, сидит в наушниках такой же телеграфист и, слушая сигналы ‘Ермака’, записывает на листке слова Ждана.
        По радиотелеграфу каждый день ‘Ермак’ получал в полдень сигнал времени. Ждан по этому сигналу, по морской привычке, выверял свой ненужный на этом тесном пути хронометр. Максим знал от телеграфиста, что город, откуда каждый день доносится сигнал времени, где-то далеко — ехать туда, так надо двадцать дней, а волна радио проносится оттуда в короткий миг. Напрасно мальчик стоял перед мачтами с поднятой головой, чтобы подметить полет сигнала: в пустом и синем небе над Волгой кружили только ястребы.
        И, зная, что в высоте мчатся волны незримого трепета, мальчик думал, что у трудового народа есть какое-то одно общее дело на земле…
        Ждан велел позвать к себе Пармена Ивановича — лоцмана, того седого старика, который посоветовал Леонтию принять на пароход Максима. После командира Ждана среди команды ‘Ермака’ Пармен Иванович — первое лицо. Не то чтобы другие товарищи не были важны, тут было трое флотских канониров с нашивками в виде скрещенных пушек на рукаве, два пулеметчика с красной звездой, несколько рабочих-подростков за матросов — каждый при своем деле. Всех товарищей Ждан звал только по имени — то Ваня, то Иван, — а лоцман был для него Пармен Иванович. Это за его седую и мудрую бороду да за то, что он ходит по Волге пятьдесят уж скоро лет. Теперь, когда сняты везде береговые вехи, когда на реке нет ночных огней, указывающих фарватер, верный путь среди мелей и прикрытых чуть-чуть водой яров мог находить только старый, опытный волгарь.
        Без Пармена Ивановича ‘Ермак’ — не пароход, а бревно, которое плывет, пока не наткнется на мель. Поэтому никого из команды не удивило и не обидело, что Ждан с Парменом Ивановичем заперлись и о чем-то долго совещались в каюте, — знали, что происходит что-то важное и большое.
        Не удивились и потом, когда вечером ‘Ермак’, описав круг, повернул воложкой* вверх, стал у яра на якорь, спрятав свои трубы и мачты в путанице высоких, нависших над водой осокорей. Также было обычно, что Ждан, Пармен Иванович и Леонтий долго вечером особняком сидели за чаем около штурвальной рубки, отослав всех вниз. Одно было всем чудно: что четвертым за столом сидел не помощник механика Алексей и не телеграфист Аксенов, а новый масленщик Максим.
_______________
        * В о л о ж к а — проток Волги.

        Небо покрывалось серым пологом туч. На ‘Ермаке’ погашены все открытые огни. В тихой и теплой прохладе на палубе сидят четверо и тихо говорят, а потом, перед тем как разойтись, сдержанно, без крика поют песню:

Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии блистали, И беспрерывно гром гремел, И в дебрях вихри бушевали.

Разведка

        Когда совсем стемнело, стал накрапывать нечастый теплый дождик. Команда вся спала, кроме двух вахтенных, и сам ‘Ермак’, темный и тихий, словно заснул у яра. Легкое шипение пара из-под колеса было дыханием спящего судна.
        На корме у руля тихо возились Ждан, Пармен Иванович и Максим. Стараясь не шуметь, старик со штурманом спустили с парохода на воду легкую бударку, долбленную из осокоря, с нашитыми поверх бортов только двумя досками.
        Старик бросил в лодку несколько пустых мучных мешков, котомку с хлебом, бечевку, распашных два весла и кормовое — лопату. Потом в лодку по лесенке спустились Пармен Иванович и Максим.
        Ждан оттолкнул бударку багром. Лодка поплыла. На весла сел старик, одетый в овчинный зипун, на ногах обрезки-башмаки.
        — Счастливо! — сказал вполголоса Ждан вслед лодке.
        — Счастливо оставаться, — ответил тоже тихо Пармен Иванович, сняв картуз.
        Он держал лодку прямо через воложку к песку. Через полчаса бударка, шаркнув по песку днищем, тихо ткнулась в темный берег.
        Пармен Иванович ступил в воду, потянул лодку на песок и подозвал к себе Максима. Обняв мальчика, он сказал ему:
        — Так вот, сынок, какое у нас с тобой предприятие.
        Он объяснил мальчику, что вооруженные суда интервентов стоят, как усмотрели летчики, выше ‘Сорока братьев’ и готовы идти вниз одновременно с наступлением белых по обоим берегам.
        Пониже ‘Сорока братьев’ враги ставят на всякий случай ловушку — мины под водой, оставив для себя отмеченный проход на случай отступления. А Ждан решил пройти через это место вверх, спрятать ‘Ермака’ где-нибудь в узком лесном ерике* меж ‘Сорока братьев’ и потом, когда флот противника пройдет, ударить ему в тыл в решительный час боя.
_______________
        * Е р и к — узкий проток реки.

        Выследить места минных заграждений и провести потом свободным от мин проходом среди ночи мог только один Пармен Иванович.
        — Вот мы с гобой теперь есть вроде ‘мешочников’ и идем бечевой из Пристанного за хлебом. Понял? Ты, как и есть, Максим, а я Пармен Иванович. Больше ничего. Разматывай бечеву через плечо и айда — тяни лодку лямкой.
        Максим размотал бечеву, завязал широкой петлей на конце и перекинул лямку через плечо. Пармен Иванович оттолкнулся и сел править кормовым веслом. Максиму не впервой тянуть лодку бечевой — сначала это всегда кажется легко. Максим местами даже пробовал бежать, но песок скрипуче отступал под ногой, а потом начался ярок с кустами, из обрыва торчали корни и подмытые водой деревья. Мальчику приходилось то и дело перекидывать бечеву через ветки, выпутывать ее из задевов* и самому то перебираться через корни, то взбираться по крутой тропочке вверх, обваливая с краев в воду комья глины, то спускаться к самой воде и идти по лаковому заплесу, увязая в иле.
_______________
        * З а д е в ы — коряги, хворост на дне реки.

        Стало рассветать. Максим выбивался из сил. Но Пармен Иванович ни разу не пожалел его, не подбодрил словом, а только тихим голосом советовал иногда, помогая распутывать бечеву, — ему с лодки виднее.
        Ярок кончился, и было совсем уже светло, когда начался снова чуть прияристый песок, здесь стрежень течения жался к берегу и вода катилась быстрее. Бечева напряглась струной, и Максим с натруженным веревкой плечом медленно переступал ногами, едва не падая от изнеможения. Пармен Иванович крикнул:
        — Довольно, сынок! Стой!
        Он подгреб к берегу и вытянул на песок бударку. Максим смотал мокрую и жесткую от песка бечеву.
        — Пойдем-ка, сынок. Авось лодку никто не тронет…
        Старик пошел через песок к тальниковой гриве. Видно, он знал эти места, потому что шел очень уверенно, раздвигая прутья тальника руками. Мальчик шел за ним неотступно, спотыкаясь об острые пеньки прошлогодней рубки. За тальниковой гривой открылся широкий луг, весь в белых цветах иван-чая. Ноги и штаны старика и мальчика на лугу сразу промокли от холодной росы. В траве кричали дергачи-коростели. За лугом снова грива, поросшая кудрявыми, ветвистыми вязами. Дед встал на четвереньки и пополз под кусты, мальчик — за ним. Под кустами было полно белых ландышей, от их скопленного за ночь запаха у мальчика закружилась голова.
        Пармен Иванович остановился, подманил к себе Максима и, раздвинув ветки карагача, сказал: ‘Смотри’. Мальчик взглянул и увидел, что тут же за кустами обрыв. Волга, пенясь и вздуваясь, подмывает яр. Поперек Волги видно несколько лодок, пароходы, моторные катера…
        — Видишь, ставят мины.
        Старик долго всматривался в речную гладь и берега.
        — Смотри, вон посредине поставлены красный и белый бакены*. Меж ними и есть проход. Когда они кончат ставить мины, то бакены уберут. Ты помни, где они стоят: если меня убьют… парнишка ты смышленый. Видишь, вон они на той стороне дерево срубили — это они для себя знак оставили, чтобы потом самим не нарваться.
_______________
        * Б а к е н — поставленный на якорь плавучий знак — белый или красный конус, а ночью — белый или красный огонь.

        Старик искал на берегах и объяснял Максиму другие приметы, по которым можно потом определить, где стояли красный и белый бакены, отмечая безопасный проход среди мин.
        Окинув еще раз Волгу насупленным взором, Пармен Иванович сказал:
        — Айда назад!
        Шли они опять той же дорогой и по своему следу — помятой на лугу травой, потом тальником. Выходя из тальников, Пармен Иванович вдруг сразу остановился и схватил Максима за руку. На берегу около их лодки ходил взад и вперед солдат в обмотках, френче, круглой маленькой шапочке, с закинутой через плечо винтовкой. Прятаться было бесполезно. Дед не спеша пошел к лодке, за ним, прячась за его спиной, шел Максим. Солдат остановился, скинул с плеча ружье, взял его наизготовку и ждал, когда старик и мальчик подойдут.
        — Стой! — сказал он, когда Пармен Иванович и мальчик подходили к лодке.
        Старик злобно выругался крепким словом и ответил:
        — Стой сам, собачий сын, а нам стоять некогда!
        — Стой! Буду стрелять! Кто такой? Куда? Зачем?
        Пармен Иванович, ругая последними словами и красных и белых, объяснил, что они едут за мукой. Жена и дети умирают с голоду. ‘Чтоб вам всем сдохнуть самим!’
        Солдат, нахмурясь, слушал долгую, яростную болтовню деда, поглядывал на Максима, который плакал, дрожа от страха. Солдат поверил, что они едут искать хлеба, и отрывисто сказал, указывая вверх:
        — Туда нельзя. Ехать обратно. Туда!
        Пармен Иванович живо столкнул бударку в воду, подсадил пинком Максима и, все ругаясь и крича, повернул лодку вниз по течению. Солдата, видно, рассердила ругань деда, он поднял винтовку, приложился и направил на лодку. Старик сразу смолк, чтобы показать испуг, и тихо пробормотал:
        — Дурень!
        Он греб быстро и сильно, выплескивая весла из воды, и при каждом ударе лодка словно прыгала вперед.
        За поворотом не стало видно солдата. Дед бросил весла, снял картуз и перекрестился.
        — Умный у нас командир, что тебя велел взять. Вид у тебя, Максимка, настоящий голодающий. И плакал ты натурально. Молодчина!
        — Я испугался, дедушка.
        — Зачем испугался? Пугаться ничего не надо.
        …К полудню они вернулись на ‘Ермак’. Ждан встревожился рассказом деда про солдата, но все же остался при прежнем решении прорваться вверх. Надо только переждать еще сутки.

Беда

        К вечеру другого дня радио на ‘Ермаке’ стало принимать частые и ясные, но сбивчивые разговоры. Они мешали принимать свои телеграммы. Ждан понял из этого, что сверху к ‘Сорока братьям’ подходят речные силы белых. Он собрал команду и разъяснил ей, что задумал сделать. Его выслушали молча, не задавали праздных вопросов и, выслушав, разошлись по местам.
        День был пасмурный. После полудня начался частый холодный дождь и затянул дали серой, туманной дымкой. Погода была хороша: ночь будет темная, и ‘Ермаку’ удастся проскользнуть мимо минного поля, где, наверное, у обоих берегов дежурят моторн