Павлиний глаз, Шиль Софья Николаевна, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Библиотека Горбунова-Посадова для детей и юношества

Павлиний глаз

Рассказ Сергея Орловского

С рисунками Н. Живаго и др.

Типо-литография И. Н. Кушнерев и Ко, Пименовская улица, собственный дом.

Москва, 1904

Дозволено цензурою. Москва, 7 марта 1904 г.

I.

Когда я была молоденькой девушкой, мне случилось жить летом в деревне на берегу Оки.

Мы жили на низовом берегу. Через реку видны были на той стороне крутые горы и обрывы. Раз как-то мы катались на лодке и переправились на нагорный берег. Я помню, как мы лезли, задыхаясь, по круче и чуть не оборвались в воду.

У нас же берег был ровный и плоский. Купаться было хорошо, песчаные отмели далеко были видны в воде, а к концу лета мелей стало еще больше.

На самом берегу реки против деревни стоял маленький алебастровый завод, а кругом были луга и поля.

Деревня, как почти все наши деревни, стояла, выстроившись в ряд, и смотрела своими светлыми оконцами на Оку. Когда заходило солнце, оно зажигало огоньки в окнах изб, а потом вспыхивала заря и заглядывала в реку.

Мы очень любили кататься по Оке на вечерней заре и, катаясь, пели песни про Волгу и про ее широкое раздолье и про то как ‘бурлаки идут бечевой’.

Но по Оке бурлаков мы уже не видели, а мимо нашей деревни часто тащились буксирные пароходы, пыхтели, кричали и тянули за собою длинную цепь барж в Нижний Новгород.

С того лета я полюбила красавицу Оку, ее светлые воды и тихие берега. Мне казалось, что если она не так величественна, как старшая сестра ее, Волга, зато жить у нее уютнее и веселее. Уютны были деревушки, раскинутые на большие расстояния друг от дружки, уютны были лесные уголки и дубовые рощицы где-нибудь у быстрого ручья у мельницы и все на низовом берегу и на нагорном смотрело приветливо, точно давно знакомое.

Но от нашей деревни начинались уже большие леса, и темный вековой бор стоял за деревенскими огородами и выгонами. Леса шли на 60 верст в глубину, и в самом сердце их находилось большое темное и хмурое озеро верст в пять в ширину.

Мы редко забирались далеко в чащу леса. Забрались раз и заблудились, еле выбрались в поле довольно далеко от нашей деревни. С тех пор ходили только по знакомым дорогам и тропкам, и если хотели пройти дальше, то зорко осматривали места и примечали тропинки.

II.

Моим товарищем и приятелем был тогда брат моих подруг Гурий.

Гурий был кадет. Ему шел двенадцатый год. Он бил неуклюж и застенчив, и когда я приехала к сестрам, он смотрел на меня исподлобья и молчал.

А через несколько дней мы стали уже неразлучны.

Нас сблизила наша одинаковая любовь к природе, ко всему, что дышит, красуется на Божьем свете.

Так как я, несмотря на свои молодые годы, была ученая барышня,—я тогда училась на курсах, — то сейчас же по приезде в Никифорицы я окинула взглядом поля и луга и смекнула: здесь нужно позаняться ботаникой и учинить гербарий.

Тут и взялся помогать мне Гурий.

Ему лестно было заниматься со взрослой барышней-курсисткой, и где мелькала моя шляпа с голубыми лентами, там уж наверно можно было видеть и медвежонка-кадета в холщевой блузе, подпоясанной ремнем.

Итак, мы священнодействовали.

У нас был хороший пресс, кипа промокашки, мы отправлялись в поход почти каждый день и досадовали, когда небо начинало хмуриться, и шел дождь.

Кажется, не так интересно было рыться в толстой книге и определять растение, а потом раскладывать его между листами промокашки, как бродить вместе по лугам и по опушке нашего хмурого, угрюмого бора и собирать большие пучки цветов.

Иногда мы разговаривали. Я рассказывала Гурию что знала, а он делился со мною воспоминаниями о зиме, о корпусе, о своей роте, о командире роты, о том, как все кадеты зябнут утром, когда идут умываться ледяной водой в холодном темном коридоре…

Все это звучало так сурово и уныло, что не хотелось верить, что есть и такая жизнь. И я утешала Гурия и говорила ему, как хорошо закалять свое тело и не бояться ни холода, ни усталости, и чтоб окончательно развеселить его, рассказывала про спартанцев.

Но чаще случалось, что мы разойдемся в разные стороны по полю и только аукаемся, Гурий поглядывает, где мелькнет шляпа с голубыми лентами, а я посматриваю, где чернеет темная стриженая голова.

III.

Никогда не забуду я этого лета в Никифори цах.

В первый раз я тогда увидала природу нашей средней России. Мне, северянке, она показалась сказочно-роскошной.

Лето выдалось отличное.

Мы гуляли точно по саду среди великолепия и изобилия цветущих трав. Был июнь в начале. Земля точно не знала, что бы еще родить, чем бы еще блеснуть, чем бы расцвести перед ясным лицом солнца своего божества.

Выйдешь бывало в поле к реке, и руками разведешь от изумления. Местами луг точно залит красной краской, — это разрослась малиновая дрёма и заглушила собою зеленую траву. А в другом месте точно белый снег выпал, — сплошным ковром растет крупная белая ромашка с золотыми сердечками. Местами трава синела вероникой, местами желтела лютиками, точно осыпанная золотыми блестками. Пройдет неделя, смотришь, — новые цветы расцвели, а прежние отцветают, пропадают.

У нас в избе на столе, на подоконниках стояли банки из-под варенья с огромными пучками колокольчиков величиной с яйцо и с букетами крупной белой ромашки. Мы и в комнатах хотели жить с цветами и среди цветов.

На опушке леса, в бору, тоже праздновался этот роскошный праздник молодого лета. В оврагах, вдоль по течению быстрой струйки воды, яркой бирюзою лежали заросли незабудок. Мы с Гурием особенно любили сидеть на берегу такого овражка, раскрасневшиеся, усталые от ходьбы, и тогда мне приходили на память бессмертные стихи:

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он…

Гурий знал эти стихи, но считал, что кадету стыдно заниматься такими нежностями, и сам ни за что не стал бы их декламировать. Итак, говорила их я, с молодой восторженностью, упиваясь и красотой стиха и красотой того, что было перед глазами.

Ландышей мы уже не застали, были еще кое- где отдельные свежие ветки, и мы с какой-то суеверной нежностью собирали их и ставили дома в единственную нашу хорошую вазочку из желтого граненого хрусталя.

Но зато в бору благоухали пряные, сладкие грушовки, а потом вскоре появились белые гвоздички, на коротких, тонких стебельках, которые торчали из песчаной земли как щетина.

В глуши лесной, где жила всегдашняя сырость, где ели стояли и дремали, затянутые паутинами и заросшие мохом, там не было цветов, потому что цветку, как ребенку, нужно солнышко, а в этих дремучих трущобах солнце просеивало свои лучи через густую сеть веток…

В сосновом же лесу было веселее и просторнее. Там на прогалинах росли великолепные клумбы розового Иван-чая, высокого и стройного, с пышной веткой алого цвета. Иван-чай плохо сушился в нашем прессе: в нем было много соков, да и цветы его из розовых превращались в какие-то белесоватые, и мы много раз настойчиво бились с ним и, наконец, махнули на него рукою.

Зато украшением и гордостью нашего гербария был великолепный экземпляр царских кудрей. Мы долго и безуспешно искали по лесу царские кудри, и когда, наконец, нашли (оказалось, что растение это цветет поздно, в июле), то положили все наше умение на то, чтоб засушить на славу эти изящные огненные цветы с затейливыми завитками.

IV.

В собирании растений и составлении гербария главной зачинщицей и коноводом была я. Гурий увлекся моим увлечением, заразился от меня любовью к цветам и, наконец, сам тащил меня сушить их или собирать.

Мои подруги меньше интересовались делом. Старшая, Елена, не любила много ходить, а больше лежала в тени с интересной книжкой и лениво говорила нам:

— Охота жариться на солнопеке.

Вторая сестра увлекалась больше хозяйством (это был ее первый опыт хозяйничанья на свой риск и страх). Несмотря на жару и на заманчивые наши рассказы про лес и чудные местечки в нем, Маруся то и дело уходила на кухню и таинственно шепталась с нашей деревенской поварихой, Ариной.

Когда мы с Гурием возвращались из лесу заморенные, усталые, с волчьим аппетитом, на столе всегда красовалась груда ватрушек, прожков или другого печенья. Маруся с торжеством пододвигала к нам блюдо.

— Это по Молоховец. Замечательно удачно вышло. Да что же ты, Лена! Кушай! — с огорчением обращалась она к сестре.

Но Лена была ленива и на еду.

Зато мы накидывались на пирожки госпожи Молоховец с азартом, ели и хвалили Марусино искусство, и Маруся говорила нам, довольная и веселая:

— В воскресенье будет пирог с курицей.

По вечерам, когда вставал полный, светлый месяц и становилось тихо-тихо, точно в храме, мы все отправлялись в поле гулять или к реке на бережку и посмотреть на серебряный свет месяца в воде.

Эти вечерние прогулки не были полны той жадности, того неугомонного исканья новой добычи, как наши походы с Гурием. Внимание отдыхало, мы беззаботно наслаждались красотою спящего мира и даже мало говорили между собою,— больше молчали, и каждый думал о своем.

Под конец лета мы познакомились с соседями и гуляли по вечерам шумной, веселой ватагой, пели песни и до полуночи катались по Оке.

V.

Теперь я должна рассказать про измену Гурия.

Да Гурий, мой друг и поклонник, оказался изменником нашему общему делу. Этот маленький военный человек был характера непостоянного и изменчивого, чего я и не подзеревала. Он сгоряча за все брался с азартом, а потом скоро охладевал, бросал старое и искал чего-нибудь новенького.

Так было и в этот раз.

Гурий, должно быть, все время, пока мы возились с растениями, про себя,—тайком от меня мучился такой мыслью: ‘А что если бы товарищи узнали, что он забавляется цветами, да еще с барышней?!’

‘Какой стыд для кадета! Ведь товарищи, разумеется, не поймут, что все это—незабудки и ромашки и букеты—с научной целью собиралось, с научной, а не просто так! Как же, поверят! Будут дразнить его и, пожалуй, назовут самого ‘незабудкой’. Как им объяснить, что есть там тычинки, пыльца, пестики, шиловидные и стреловидные листья, что нужно считать, сколько лепестков в венчике и не перепутать его с чашечкой,—разве они поймут? А главное не поверят’.

И так пройдет лето (и ведь какое веселое лето!), а рассказать товарищам будет нечего’.

Все это, верно, иногда приходило в голову Гурия, потому что он вдруг, бывало, убежит к алебастровому заводу и начнет там драться с крестьянскими ребятами или затеет с ними грандиозную игру в казаки и разбойники.

Но драться и играть как-то не к лицу взрослому двенадцатилетнему кадету. И вот смотрим мы из окна и видим, что наш Гурий остывает и к игре и тихонько плетется через поле к нам.

Гурий был серьезный не по летам мальчик и в корпусе водил дружбу с товарищами, которые были старше его. Тут в деревне не было для него подходящего друга, он и скитался, не зная, где ему приткнуться,—то убегал к крестьянским ребятам и играл с ними в лапту и в разные игры, то ходил со мною за растениями и с таким усердием рылся в толстой книге и отыскивал определения растения, что Маруся, бывало, не дозовется его к обеду, рассердится, прибежит и отнимет у него книгу.

И вот, после такого усердия, хотя и непостоянного, Гурий вдруг совершенно, окончательно охладел к ботанике и накинулся с азартом на новое.

И что же случилось! И я увлеклась вместе с ним и забросила пресс, толстую книгу и цветы.

VI.

Дело в том, что пока земля роскошествовала своими чудными яркими цветами, в воздухе над землею молодое лето праздновало еще другой праздник.

Уж не говорю о том, что весь лес пел, щебетал, чирикал и свистал на тысячу голо- сов, на тысячу ладов, потому что в нем жили стаи реполовов, синиц, зябликов, сивоворонок, дятлов, дроздов и множества других больших и малых птиц, и в поле, над рожью, овсом и пшеницею звенели трели жаворонка, которого видел в небе только Гурий своими дальнозоркими глазами, порхали овсянки, кричали перепела, стонали пиголицы.

По вечерам над деревней и над рекой носились ласточки, резко щебетали, и стрелою улетали с добычею в клюве к своим гнездам.

А по временам мы видели высоко в небе ястреба, который, распластав крылья, реял над полями и высматривал добычу внизу на земле.

Кроме этого шумного пернатого царства с песнями и свистом летавших в воздухе птиц, над полями и лугами, на опушке леса и по прогалинам его носились еще крылатые существа прекрасные и безмолвные.

Это были точно живые цветы, которые оторвались от родной ветки и носились в воздухе, яркие и легкие, тихие и молчаливые.

Это были бабочки и мотыльки.

Они-то и прельстили Гурия.

Не знаю, показалось ли ему, что ловить бабочек — занятие более воинственное, более подходящее для кадета, или он у товарища видел коллекцию насекомых, которая ему понравилась, только Гурий вдруг запылал охотою ловить бабочек и жуков.

Елена как раз отправлялась на два дня в Нижний Новгород за новыми книгами и с разными поручениями. Гурий пристал к сестре и упросил ее купить в городе две сетки для бабочек и длинных булавок, какие нужны для коллекции.

— Вы тоже будете?.. — спросил он меня.

Я не имела никакого понятия, как делают такие коллекции.

Но Гурию не хотелось упускать единственного товарища.

— Я знаю я все покажу,—сказал он решительно.

И я сдалась.

VII.

Скоро у нас отыскался новый товарищ, ‘нашего полку прибыло’, как поется в песне.

Это был гимназист, живший за четыре дома от нашего двора. Дома его звали Сашей, а для нас он был Маркелов, Александр Иваныч. Ему оставалось всего год в гимназии, а если бы он не застрял в шестом классе, то был бы уже вольный казак. Кажется, это обстоятельство, что товарищи его уже скинули противную серую куртку и примеряли фуражки с синим околышем, а он все еще кис в гимназии, и повергало Маркелова в какую-то угрюмую застенчивость.

Мы жили второй месяц в Никифорицах и знали отлично друг друга в глаза, но не знакомились. Высокий гимназист с взъерошенной черной головой торопливо и угрюмо проходил мимо нас, как будто хотел нам сказать: ‘пожалуйста, не вообразите, что я собираюсь знакомиться’.

Елена прозвала его Дон-Кихотом и мы часто говорили между собою:

— Смотрите, рыцарь печального образа в третий раз купаться пошел.

Ему досадно было, что не находилось другой дороги к купальням, как только мимо нашей избы, и он иногда задавал крюку через лес и проходил к реке с другой стороны.

Когда прибыли сетки и булавки, мы с Гурием решительно не знали, как быть, Гурий важничал и уверял, что все умеет, а на деле оказывалось, что он ловить-то ловил, а потом не знал, как раскладывать бабочек.

Как-то без нас он познакомился с Маркеловым. Должно быть сумрачный гимназист не вытерпел и захотел поделиться своими знаниями с кадетом.

Раз под вечер Елена тихонько позвала меня из избы.

— Смотри, — сказала она, — наш Гурий с Дон-Кихотом на выгоне!

— Не может| быть!

— Да выйди сюда.

Я выскочила в сени.

И в самом деле, они охотились вдвоем на бабочек.

Потом Александр Иваныч победил свою застенчивость и приходил к нам, то есть в комнату Гурия, и там учил его, как накалывать бабочек.

Вскоре они приняли и меня в свою компанию, и мы втроем стали заниматься новым делом. Ловили бабочек они, а ко мне эти воздушные создания поступали уже мертвыми. Я раскладывала их, распрямляла крылышки закалывала их полосками бумаги. Пальцы у меня были гибкие и ловкие, а Гурий своими неуклюжими руками вечно обрывал тоненькие крылышки, стирал с них бархатную пыльцу.

Мы увлеклись собиранием бабочек и, как прежде у нас в голове носились слова: губоцветные, сложноцветные, мотыльковые, венчик спайнолепестный, венчик раздельнолепестный, так теперь машинально повторялись звучные имена бабочек: Махаон, Антиопа-траурница, Жемчужница, Ио, Галатея, Аталанта, Ласточкин хвост, Аполлон…

VIII.

Древние греки, которые так любили жизнь и все, что есть в природе, восхищались и красотою бабочки.

Всю природу они считали божественной, и бабочка тоже в их глазах была таинственное, чудное существо. Богиня Психея, или Душа, имела два больших крыла бабочки. Она летала на этих крылышках.

Древние греки наблюдали, как из гусеницы делается куколка, а из куколки вылетает бабочка. Гусеница и куколка некрасивы, грубы, привязаны к земле, бабочка прекрасна и воздушна.

Не такова ли доля человека?

И бабочка стала в их глазах символом человеческой жизни и бессмертия души. Человек умирает, душа его освобождается от тела, так и куколка замирает, чтобы потом вылетела прекрасная бабочка!

Такие мысли приходили в голову жителям Эллады за две тысячи лет до нас.

Мы же относились к бабочкам гораздо грубее, и хотя восхищались ярким платьем их, но более с заднею мыслью, как бы изловить воздушную красавицу, разложить ее, не попортив пыльцы и потом отыскать ее научное определение в книге Брэма, которую принес нам Маркелов.

Когда я стояла у окна в комнате Гурия и осторожно накалывала бабочек, даже их мертвые тела казались нам драгоценными, как самый великолепный рубин или изумруд.

Прорезав иголкой нежный, яркий венчик цветка было жалко, потому что разрывалось и портилось изящное создание природы — цветок, если же я рассматривала в лупу его лепестки, тычинки и плодничек или просто стебель и листья, то красота растения поражала ум еще больше. Как нежны были жилки его и ткани, как изящен изгиб или вырез листка, как мягки и нежны волоски, которыми бережно окутан цветок! Можно было долго, долго рассматривать цветок, любуясь им, восхищаясь и дивясь.

Распластав его в прессе так, чтобы видны были все части растения, я затягивала пресс и ставила его в сухое место, а в памяти оставалась незабываемая прелесть цветка, сложность и затейливость живого цветка, каким создала его природа.

Если цветок, — простое растение, — при близком знакомстве раскрывал невиданную красоту, то что же должна была возбуждать бабочка, живое существо, с кровью, нервами, сердцем.

Много их прошло через мои руки, больших и маленьких, скромных и нарядных, с широкими и длинными крылышками.

Были обыкновенные, как: лимонного цвета и белая капустница, — так сказать, бабочки-плебейки, — и великолепные и редкие, точно патрицианки гордые своей яркой красотой, например, Адмирал и Махаон.

Эти гордые яркие бабочки ловились редко, и каждая из них торжественно показывалась всем: Елене, Марусе, даже Арине.

IX.

Иногда я ходила ловить бабочек вместе с Гурием и Александром Иванычем. То — есть бегали, преследовали бабочек они, а я бродила около, как бабочки, порхая, бросали от себя легкую, летящую тень на траву, и кричала Гурию:

— Сюда, сюда! Смотри, какая маленькая, но красивая! Огненная, золотисто-красная!

И Гурий спешил за нею с сеткою.

— А я голубую поймал, точно живая эмаль! — кричал с другой стороны Александр Иваныч.

На лугах, на опушке леса, на зеленых веселых прогалинах, — всюду носились бабочки, прекрасные и безмолвные, и чем дальше уходило лето, тем больше их летало, и тем ярче и крупнее попадались экземпляры. Это был поздний вылет бабочек, которые за лето успели прожить все стадии своей разнообразной жизни, были прожорливой гусеницею, были неподвижной куколкой и, наконец, стали легкокрылою бабочкою. Они летали неутомимо и грелись на солнышке, пили медовый сок из цветов своим длинным хоботком, летали весь долгий летний день и потом отдыхали, спали, сложив свои тонкие прямые крылышки.

А когда они засыпали, появлялись новые племена бабочек, сумеречные и ночные бабочки, которые таинственно появлялись из темноты и летели к нам на огонь большие, серые и мохнатые, и некоторые из них были так огромны, что пугали Елену, потому что она принимала их за летучих мышей.

Я не любила этих бабочек тьмы и ночи, мне казались милее и симпатичнее те, которые, как я, любили солнце и яркий золотой день.

В нашем лесу, на опушке его и по прогалинам, летали Перламутренницы. Эта бабочка сверху желто-красная, а испод ее крылышек иапоминает перламутр. Она любит заросли цветущего вереска и розовую богородицину травку и постоянно держится лесных опушек.

Там же Гурий не раз ловил нарядную Антиопу, которую называют также Траурницей. У нее крылышки бархатистые черные с светло- желтой каймой. Антиопа тоже жительница леса, тоже любит лесные травы и цветы.

Гурий особенно жаждал поймать двух великолепных бабочек, которые вдруг появились у нас. То были Махаон с черным узором по желтому бархату крыльев и величественный Адмирал, прозванный Адмиралом потому, что через его черно-бархатную одежду положены поперек каждого крыла красные ленты или повязки цвета киновари или яркого коралла.

Вскоре ему удалось поймать и Махаона и Адмирала. Они попали в мои руки, и я осторожно распрямляла их бархатные крылышки, боясь чем-нибудь задеть их, попортить пыльцу. Потом обе эти бабочки ловились часто, и Гурий непременно сам хотел раскладывать их, и, надобно сказать правду, немилосердно изломал и изувечил несколько штук и, конечно, рассердившись, побросал их.

Потом появились еще новые, невиданные нами бабочки. Появился Аполлон, большой, как птичка, с черными и красными пятнами на снежно-белых крыльях. Скоро и эта крупная, нарядная бабочка лежала у меня на столе и я, раскладывая ее, дивилась ее величине и великолепному цвету красных пятен, похожих на два драгоценных рубина.

В комнате Гурия все стены были увешаны ящиками, на дне которых красовались мертвые красавицы, все еще прекрасные и нарядные, как живой цветок. Гурий любил разбирать свои сокровища, и то и дело составлял новые коллекции из старых: откладывал первый сорт, потом второй (похуже), потом третий (это были те несчастные бабочки которые раскладывались им самим и были в самом жалком виде). Первый сорт предназначался к перевозке в город и потом в корпус на удивление кадетов, второй сорт Гурий намеревался подарить Васе, хозяйкину сыну, который тоже бегал за бабочками и подарил Гурию жука-рогача, про третий сорт Гурий умалчивал, но по всему было видно, что он предназначался к уничтожению.

X.

— Почему вы не ловите? — сказал мне Александр Иваныч.—Или вам лень побегать? Вы точно Елена Дмитриевна!

Почему я не ловила, в самом деле. Хожу все время около них, а не попробую?..

— Что же, давайте вашу сетку, — промолвила я.

Был солнечный жаркий денек после нескольких дней дождя и гроз. Трава освежилась и зеленела будто в мае. Цветы сильно пахли. Над ними реяли и кружились бабочки, веселые и игривые.

— Что ж, попробовать разве своего счастья?

Я медленно шла по высокой траве у опушки леса, с готовой сеткой в руках. Какая-то жадность — жадность охотника — зашевелилась во мне. Мне хотелось отличиться и поймать особенную, удивительную бабочку.

Но удивительных как раз не было. Летали Перламутренницы, которых у нас было много, летали маленькие огненные и голубые бабочки, похожие на эмаль, пролетела Антиопа-траурница, но слишком высоко в воз- дuхе. Наконец мне посчастливилось поймать красивую пеструю бабочку с черными жилками, которая и раньше ловилась. Мы не узнали ее имени, как ни рылись в книгах, и сами назвали ее Жемчужницей потому что она отливала желтым жемчугом.

Я быстро накрыла бабочку сеткой, но так волновалась, что никак не могла вынуть ее из складок кисеи, и она вдруг вспорхнула и улетела! Гурий торжествовал.

— Вот вы как! — укоризненно вскрикнул он. — А когда я упущу, так смеетесь.

‘Ну, ладно же, погоди’, подумала я и, нахмурив брови, пошла тихонько с сеткою прочь от них вдоль леса по пестрому царству трав.

И вот — о радость! — передо мной мелькнула красавица Ио, которая представляла редкость в наших краях. У нас был только один экземпляр Ио, а теперь живая Ио, великолепная, крупная, удивительная, порхала передо мной над цветами.

— Подожди, подожди меня! — молила я в душе и осторожно подбирались к ней с сеткой.

Но красавица Ио, сидевшая, распластав свои темные бархатные крылья, на кустике белого донника, вдруг снялась с цветка и легко полетела дальше.

Только мгновение видела я ее во всей ее красоте, — ее темно-вишневые бархатные крылья с большими синими глазками на каждом крыле с синими глазками, окаймленными желтой оторочкой почему эту бабочку называют также Павлиний глаз.

‘Милая, подожди, подожди!’ думала я между тем, пробираясь за нею. Сердце у меня стучало, я волновалась и боялась как бы дальнозоркий Гурий не приметил и не погнался за нею не отнял бы ее у меня.

‘Только бы села, только бы села и посидела спокойно несколько секунд.’ — думала я подкрадываясь к бабочке.

И вот — один миг, — и я кричу от восторга:

— Павлиний глаз! Павлиний глаз!

Я слышу за собой, как бежит Гурий, а за ним Маркелов. Но я не оглядываюсь, я стерегу свое сокровище, накрытое сеткой.

— Дайте я возьму, вы опять упустите! — говорит Гурий.

— Дайте мне, — шепчет Александр Иваныч.

Но я в негодовании отстраняю их.

— Не мешайте! Вот если вы будете мешать, то, конечно, упущу, — в отчаянии и волнении говорю я, не глядя на них.

Дрожащею рукою я пробираюсь в сетку и как раз успеваю схватить бабочку за ее мягкое тельце. Я осторожно приподнимаю сетку другою рукой, и вот она, эта прелестная Ио, этот чудесный Павлиний Глаз в моих руках!

Она трепещет и бьется шевелит усиками. Ее тельце такое мягкое, оно все обросло рыженькими волосами, а крылья с огромными синими глазками — совершенно бархатные.

— Что же теперь? — растерянно проговорила я.

— Нажмите грудку! Видите, она бьется, вы ее испортите! — нетерпеливо закричал на меня Александр Иваныч.

И я своими грубыми, безжалостными пальцами сдавила эту мягкую маленькую грудку и задушила бабочку.

Она лежала мертвая на моей ладони, но еще не окоченевшая. Я растерянно смотрела на нее.

Все мое волнение, охотничья горячка в этот миг пропали. Мне стало грустно и противно.

— Поздравляю! — сказал Маркелов. — Начало счастливое.

Он пошел с Гурием на поиски другой Ио, но я даже не заметила, как они отошли.

Я все еще стояла на коленях в траве, с сеткой у ног и с мертвой Ио на моей ладони.

‘Милое, чудное созданьице! — думала я с жалостью, проклиная свою грубую жадность. — Летала она живая и резвая, грелась на солнышке и радовалась золотому, ясному дню, как я ему радуюсь, а я поймала ее и задушила. И ради чего? Ради одной прихоти’.

‘Да, ради пустой прихоти я загубила’ее коротенький век! И всего-то ее жизни бывает три- четыре недели, а я пришла и убила ее’.

Мне вспомнились все те мертвые бабочки, которых я так хладнокровно раскладывала дома, которые валялись у. нас десятками, истерзанные и ненужные, на полу, на столе, на подоконнике.

‘К чему это варварство? К чему это истребление? — думалось мне. — Если б мы собирали с научной целью, а то ведь так, от скуки что занять время. Да кроме того достаточно было бы одного экземпляра каждого вида, если уже составлять коллекцию, а мы ловили их десятками без всякого смысла’.

Мне до того противно было вспоминать тот миг, когда я душила живую бабочку, давила пальцами ее мягкую, покрытую рыженькими волосками грудку, что я быстро встала с травы и позвала Гурия.

— Возьми ее и разложи, — сказала я.

— Я не сумею. Отчего же вы сами?.. Такой хороший экземпляр.

— Бери ее!

— А потом меня бранить будете, что испортил.

Я положила бабочку на сетку и молча ушла в лес.

XI.

С этой минуты я точно очнулась. Мне неприятно было вспоминать, как мы проводили до сих пор время в Никифорицах.

Мне противна стала та жадность, с какою мы странствовали по лесам и полям в поисках за новыми растениями и новыми бабочками.

Ведь мы даже забывали солнце, забывали блеск и красоту дня, и синеву неба над нашей голо вой. Мы гнались только за добычей, — сначала за растениями, потом за бабочками. Эта жадность, которая нас обуревала, когда мы возвращались домой с огромными охапками растений, это ликованье, что бабочек у нас уже 68 штук и есть между ними столько-то Аполлонов, Адмиралов, Махаонов, — все казалось мне теперь противным.

Я шла по лесной тропинке и все никак не могла отвязаться от этих мыслей.

‘Вот я осуждала Елену, что она читает книги, лежа под деревом, и остается слепой к красоте Божьего мира, ну, а наше времяпровождение не хуже ли еще? Мы все пять недель,, точно одержимые какие-то, бегаем за бабочками, а раньше рыскали по полям и рвали растения в таком множестве, без всякой надобности и смысла, что потом бросали девять десятых, и Арине приходилось только вечно выметать вороха увядшей травы’.

Мне было стыдно, что этой жадностью я заразила Гурия.

‘У него их теперь 68 штук, но он так уже втянулся в охоту за ними, что верно до конца, лета будет их ловить и душить, а потом бросать’.

‘И ведь только по вечерам, когда не за чем было охотиться, успокаивались мы и наслаждались Божьим миром просто, без задней мысли поживиться, поймать что-нибудь, и потому-то всего лучше были наши вечера, всего веселее вспоминать о них’.

С такими думами бродила я по лесу и, содрогаясь вспоминала тот миг, когда я душила живую бабочку.

Если бы меня озолотили теперь, но заставили бы еще раз загубить живое существо, да разве я согласилась бы? Ни за что!

Только потому сдвинулись у меня пальцы и придушили это прелестное создание, эту красавицу Ио, что я сама не знала, что я делаю в этот миг.

Я остановилась среди узкой тропинки, между старыми развесистыми елями, и взглянула вверх. Уже вечерело, и небо было лазурное и алое, и грядки облаков, какие бывают при закате, похожие на зыбь в реке или на стружки, тоже розовели и разгорались в небе.

Тихо было в лесу и торжественно, так что я, уже успокоенная, вернулась домой.

Но не могла я любоваться на великолепную, прелестную Ио, этот бархатистый, чудный Павлиний глаз, который разложил по всем правилам искусства Александр Иваныч. Не могла я смотреть на противное душе моей дело моих жестоких рук.

Вечером на берегу Оки мы горячо спорили с Александром Иванычем. Он сначала смялся над моим ужасом, а потом сознался, что и вправду много дикого сидит еще в нас, много еще хищного зверского живет в человеке…

XII.

Вторая половина лета в Никифорицах прошла безмятежно и без всяких треволнений.

Гурий еще некоторое время, как колесо, которое раскатилось по дороге, бегал за бабочками и что-то подолгу сидел над ними в своей комнате. Но я и Маркелов совершенно охладели к этой забаве и уже совершенно равнодушно смотрели, как мимо нас летали самые удивительные и редкостные Махаоны, Адмиралы и Антиопы.

А я точно очнулась, и наслаждалась каждым чудным днем, каждым проявлением жизни вокруг нас, радовалась теплу и солнцу, ярким цветам земли и яркой лазури неба, радовалась травам и всем живущим созданиям, которые наполняли леса и поля вокруг нашей деревни.

‘Да будет благословенна жизнь! — думала я про себя. — Люблю жизнь и радуюсь ей, и пусть все другие создания так же радуются ей и так же ее благословляют!’