Ив. Лазаревский.
Крамской, Иван Николаевич, Лазаревский Иван Иванович, Год: 1903
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Крамской, Иван Николаевич, художник, род. 27 мая 1837 г., ум. 25 марта 1887 г. ‘Я родился, — писал И. Н. Крамской в своей автобиографии, — в уездном городке Острогожске, Воронежской губ., в пригородной слободе Новой Сотне, от родителей, приписанным к местному мещанству. 12 лет я лишился отца своего, человека очень сурового, сколько помню. Отец мой служил в городской думе, если не ошибаюсь, журналистом, дед же мой, по рассказам, был так называемый войсковой житель и, кажется, был тоже каким-то писарем на Украине. Дальше генеалогия моя не поднимается. Учился я вначале у одного грамотного соседа, а потом в острогожском уездном училище, где и кончил курс с разными отличиями, похвальными листами, с отметками ‘5’ по всем предметам, первым учеником, как то свидетельствует и аттестат мой, мне было тогда всего 12 лет, и мать моя оставила меня еще на один год в старшем классе, так как я был слишком мал. На следующий год мне выдали тот же аттестат, с теми же отметками, только с переменой года. Не имея средств перевести меня в воронежскую гимназию, куда мне очень хотелось, меня оставили в родном городе, и я стал упражняться в каллиграфии в той же городской думе, где место моего отца занимал тогда старший брат (старше меня лет на 15). Потом служил несколько времени у посредника по полюбовному межеванию. Как рано появилось у меня влечение к живописи — не знаю. Помню только, что 7-ми лет я лепил из глины казаков, а потом по выходе из училища рисовал все, что мне попадалось, но в училище не отличался по этой части, скучно было’. В письме к А. С. Суворину Крамской вспоминает о рисовании в школе: ‘Во втором классе нам наложили много оригиналов на выбор, и я, помню, выбрал литографию св. Семейства, фигуры были с ногами. Я начал, да так и не кончил и помню, что учитель обозвал за это меня лентяем, зарывающим талант свой в землю, что это значило — для меня тогда было загадкой неразрешимой, но я был рад, что учитель не настаивал на рисовании’. Не любя рисовать в классе, он много рисовал дома и по выходе из училища желание Крамского учиться рисовать было так велико, что он неотвязчиво приставал к родным, прося отдать его в учение к какому-нибудь живописцу, но никто и слышать не хотел об этом. Только спустя два года Крамскому удалось настоять на своем и он был отдан в науку к какому-то воронежскому иконописцу. С радостью отправился Крамской к этому иконописцу, но каково было огорчение его, когда он увидел, что к работе его и близко не подпускают, не дают ему ни кистей, ни карандаша, а заставляют лишь растирать краски, бегать по посылкам, носить воду из реки или мыть бочки да корыта! Понятно, он недолго пробыл у такого учителя и при первой возможности возвратился обратно, во Острогожск. Здесь он познакомился с одним страстным любителем живописи, впоследствии видным деятелем на поприще фотографии, M. Б. Тулиновым, целые дни проводил за рисованием, пользуясь советами и рисовальными принадлежностями своего нового знакомца, который его ими охотно снабжал.
Между тем Острогожск оживился: началась севастопольская кампания, Острогожск был на пути военных корпусов, и различные полки то приходили, то уходили. Среди пришлого люда был харьковский фотограф Я. П. Данилевский. Перед походом офицеры спешили заказывать свои портреты, и у Данилевского работы было так много, что ему пришлось обратиться за некоторыми фотографическими принадлежностями к Тулинову, они познакомились и, когда у Данилевского ушел ретушер, он опять обратился к Тулинову и предложил ему занять место ретушера. Тулинов наотрез отказался, но вспомнив о своем приятеле Крамском, обещал Данилевскому отыскать ретушера. Крамской страшно обрадовался предложению Тулинова, под его руководством быстро постиг науку ретуши и согласился на условия, которые представил ему Данилевский. Мать Крамского долго не соглашалась, чтоб ее сын поступал ‘к жиду’ (Данилевский был крещеный еврей), да еще уезжал с ним Бог весть куда. Лишь после долгих усилий удалось убедить старушку не противиться поступлению сына на три года в ученье к фотографу. ‘Это была суровая школа’, говорит Крамской про жизнь у Данилевского и прибавляет: ‘фотограф был еврей!’ Работая усиленно у своего хозяина, Крамской в то же время много и усидчиво читал, он с раннего юношества пристрастился к чтению, и поглощал все печатное, попадавшееся ему, он подолгу обдумывал прочитанное, стараясь уяснить себе непонятое, с глубоким интересом и вниманием слушал он от своих немногочисленных знакомых о художниках, искусстве, об Академии. Он всей душой рвался в Петербург в высшее училище, Крамской считал академию каким-то храмом, ‘полагая найти там тех же вдохновенных учителей и великих живописцев, о которых начитался, поучающих огненными речами благоговейно внемлющих им юношей’, как он говорит в одном письме. Прослужив у Данилевского условленные три года, он тотчас переехал в Петербург и поступил в Академию, благо тогда (1857 г.) никаких словесных экзаменов для поступления не требовалось. Как не раз рассказывал И. Н. Крамской, ввиду того что фотографические павильоны в большинстве случаев были очень плохи, портреты выходили крайне слабыми и лишь благодаря ретушеру они начинали походить на оригиналы. Крамскому приходилось для большей удачи работы запоминать лица заказчиков и этому, по его словам, он много обязан тому, что привык так удивительно схватывать особенности лиц и переносить их на полотно или бумагу. Получая у Данилевского 2 руб. 50 коп. в месяц, И. Н. Крамской, приехав в Петербург, скоро остался без гроша, а так как он ‘никогда и ни от кого, ни от брата, ни от матери, и ни от кого из благодетелей не получал ни копейки’, то поступил ретушером к фотографу Александровскому. От Александровского Крамской перешел к Деньеру и, благодаря его ретушерскому таланту (Крамского прозвали ‘богом ретуши’), эта фотография сделалась первой в столице. Труд ретушера у Деньера оплачивался сравнительно хорошо, и материальное положение Крамского улучшилось настолько, что он имел возможность переехать на небольшую квартиру в три комнаты где-то на Васильевском острове. Здесь у Крамского почти что каждый день собирались его товарищи по Академии и, работая, вели нескончаемые споры об искусстве и душой этих вечеров был всегда сам хозяин. Эта группа учеников играла значительную роль во все пребывание Крамского в Академии. Как Крамскому, так и его друзьям скоро пришлось горько разочароваться в академических профессорах: вместо ожидаемых дельных советов, указаний и объяснений, они слышали лишь сплошь ничего не говорящие замечания — ‘вот это длинно, а это коротко, это хорошо, а это скверно’, но почему так выходило — добиться не было возможности, и ‘только товарищество, говорит Крамской, двигало массу вперед, давало хоть какие-нибудь знания, вырабатывало хоть какие-нибудь приемы и помогало справляться со своими задачами…’.
Глубокое впечатление на Крамского произвела, появившаяся в 1858 г. картина Иванова: ‘Явление Христа народу’. ‘Это не картина — а слово’, говорил Крамской. В статье ‘Взгляд на историческую живопись’ Крамской так отзывается о картине Иванова: ‘Твоя картина будет школой, в которой окрепнут иные деятели, и она же укажет многим из молодого поколения их назначение. Час старой исторической живописи пробил, и перед твоей картиной не один из юных художников искренне помолится и искренне заплачет в глубине духа об утрате веры в людей, и не у одного из них вылетит ужасающий вопль о пустоте и бесплодности человеческого сердца и не один из них почувствует исполинскую силу для представления всего и безобразия и пустынности человеческого рода и всего того, к чему пришло человечество со своим эгоизмом, безверием и знанием. Да, твоя картина — для художников!’ Так писал двадцатилетний самоучка! Крамского сильно интересовал Иванов ‘его положение, судьба…’ и как гром поразила его безвременная смерть великого художника. По глубине, по силе своего художественного таланта Крамской имел много общего с Ивановым, но еще более приближает его к этому художнику такое же искание истины, такое же глубокое и вдумчивое отношение к искусству, к живописи, к художникам, как у Иванова… Крамской пишет про себя Репину — ‘Всякий сюжет, всякая мысль, всякая картина разлагалась без остатка от беспощадного анализа’.
Между тем занятия Крамского в Академии шли очень успешно. В 1860 г. появилась его первая картина, первый опыт собственного сочинения: ‘Смертельно раненый Ленский’ по поэме Пушкина, за эту работу он получии вторую серебряную медаль. Год спустя, на академической выставке кроме картины Крамского ‘Молитва Моисея по переходе израильтян через Чермное море’, появилось еще семь портретов его работы. В 1862 г. из его мастерской вышла неоконченная программная работа на 2-ю золотую медаль ‘Поход Олега на Царьград’, две большие копии: с картины Я. Капкова ‘Силоамская купель’ для академической церкви и с картины П. Петровского ‘Ангел приносит пастухам весть о Рождестве Христовом’, а также ряд портретов.
В 1862 же году Крамской поступил преподавателем в рисовальную школу Императорского общества поощрения художеств, находившуюся тогда в заведывании М. П. Дьяконова. Живо и горячо отнесся Крамской к новому для него делу. Его преподавание в школе — яркий контраст той системы, что Крамской встретил в Академии Художеств. В школе он ‘нашел — как вспоминает одна из его учениц, Е. П. Михальцева, — учениц горячо желавших учиться, но не имевших должной подготовки, мы делали большие композиции, не зная анатомии, даже не умея правильно и верно нарисовать глаз или нос’. Крамской тотчас указал учащимся на их недостатки и многие, убедившись в правоте его слов и мнившие накануне чуть не выступать на выставках, мужественно снова перешли рисовать части тела с гипсовых моделей’. Видя полное незнание анатомии, Крамской принялся за чтение краткого курса этой науки. Он настолько близко принимал к сердцу успехи своих учениц, что никогда не отказывал посмотреть их работы на дому, содействуя успеху работ своими дельными советами. Чтобы объединить и преподавателей и учениц, он организовал рисовальные вечера, где ученицы могли работать, имея вокруг себя таких художников, как Келер, Корзухин, М. П. Клодт, Бенземан, сам Крамской и др. Словом, Крамской своим отношением оживил школу и принес ей большую пользу. И из тогдашних его учеников и учениц вышло немало молодых девушек и юношей, посвятивших себя искусству, и оправдавших те надежды, что возлагал на них Крамской. E. M. Бем, И. Е. Репин, Н. А. Ярошенко с признательностью вспоминают и вспоминали то время, когда работали под руководством Крамского, и считают, что своими успехами они во многом обязаны ему. В 1863 г. Крамской окончил программную работу на 2-ю золотую медаль ‘Моисей источает воду из камня’ и удостоился искомой награды, причем ему была зачтена и прошлогодняя работа. Кроме того, в том же году он исполнил несколько портретов и 45 рисунков, 8 картонов с изображением Бога-Саваофа со Св. Духом, двух рук, Христа и 4 апостолов для купола храма Христа в Москве, отчасти по эскизу А. Маркова. Оставалось еще исполнить программу на получение 1-й золотой медали, дающей такой широкий путь для развития таланта и денежное обеспечение на поездку казенным пенсионером за границу.
Но тут произошло событие, резко отразившееся на всей остальной жизни художника. Дело в том, что в 1863 г. совет Академии постановил новые правила для искателей 1-й золотой медали, настолько тяжелые для конкурентов, настолько их стесняющие в свободной работе, что они подали прошения об отмене их или хотя бы о точном истолковании. Ответа не последовало ни на первое прошение, ни на второе. Тогда конкуренты выбрали депутацию лично поговорить с членами академического совета, в числе депутатов был и Крамской. Исключая лишь одного, все члены совета приняли депутацию очень холодно, выражая депутатам свое полное несочувствие и порицание их затеи и только Ф. Бруни вселил в них некоторую надежду на счастливый исход дела… Но этой слабой надежде не суждено было осуществиться, и совет всем 14 конкурентам продиктовал одну программу — ‘Пир в Валгалле’. Тут все попросили освободить их от участия в конкурсе и лишь выдать дипломы на звания художников, и вышли навсегда из стен Академии.
Это событие, по словам Крамского, заставило его проснуться, потому что жизнь ученика не давала возможности правильно развиваться. ‘И вдруг, толчок… проснулся… 63 год, 9 ноября, когда 14 человек отказались от программы. Единственный хороший день в моей жизни, честно и хорошо прожитый. Это единственный день, о котором я вспоминаю с чистой и искренней радостью’ пишет Крамской в письме к Репину в январе 1874 г. По выходе из Академии все бывшие конкуренты решили не расходиться, а соединиться вместе и работать, составить из себя художественную артель. Душой этого предприятия стал Крамской.
Он много потрудился над осуществлением этой идеи и ближе всех других членов артели принимал к сердцу все ее дела — искренне радовался ее успехам, болел сердцем при неудачах, или когда замечал, что среди членов вспыхивала искра раздора. Он строго и зорко следил, чтобы члены артели исправно вносили условленный процент с выполненных работ и не задумываясь внес в 1869 году 3000 руб. процента с полученного гонорара за расписывание купола храма Христа в Москве, совместно с Венигом и Н. Кошелевым. Артель отказывалась принять этот процент, но он настоял на своем. Тем не менее артель вскоре распалась, спустя несколько лет стало заметно, что нравственная связь, объединявшая членов артели, начинает ослабевать, один член артели стал хлопотать о том, чтобы его послала за границу Академия Художеств на казенный счет…. Крамской возмущался этим, а еще более тем, что остальные члены артели не видели в поступке отщепенца артели ничего особенного предосудительного. Окончилась эта истории уходом Крамского из числа членов артели. И художественная артель, распавшись в корне, скоро совсем прекратила свое существование.
Но эту художественную артель заменило нечто более крупное — возникло ‘товарищество передвижных выставок’. И все, что было лучшего в художественной артели, во главе с Крамским, перешло в ряды членов нового товарищества, мысль о возникновении которого заронил еще в 1868 г. член артели художник Г. Г. Мясоедов — осуществиться ей пришлось лишь два года спустя.
Все это время Крамской неустанно работал, он начинает достигать известности своими великолепными портретами, например И. И. Шишкина (1869 г.), кн. Е. А. Васильчиковой (1867 г.), гр. Д. А. Толстого (1869 г.) — за последние портреты он получил звание академика, кн. Васильчикова (1867 г.) и некот. др. В 1869 г. он впервые ненадолго поехал за границу. В Дрездене его сильно поразила ‘Сикстинская Мадонна’. В письме к его жене от 19 ноября 1869 г. читаем: ‘Никакая книга, ни описание, ничто другое не может рассказать так цельно человеческой физиономии, как ее изображение’. ‘Мадонна Рафаэля, пишет он в другом месте, действительно произведение великое и действительно вечное, даже и тогда, когда человечество перестанет верить, когда научные изыскания (насколько это наука сделать в силах) откроют действительные исторические черты обоих этих лиц’.
Наиболее блестящим периодом деятельности Крамского были семидесятые годы. В течение их он дал ряд великолепных портретов: великих князей Павла и Сергия Александровичей (1870 г.), Ф. Васильева, M. Антокольского, Т. Г. Шевченки (1871 г.), И. Я. Шишкина, гр. П. Валуева (1873 г.), Гончарова, Н. Ярошенко (1874 г.), Я. Полонского (1875 г.), Д. В. Григоровича, Мельникова, наследника цесаревича Александра Александровича (1876 г.), Некрасова, С. Т. Аксакова, А. Д. Литовченко, Лавровской на эстраде, Ю. Ф. Самарина (1877—1878 гг.),М. Е. Салтыкова-Щедрина, С. П. Боткина, И. И. Шишкина, великого князя Сергея Александровича, императрицы Марии Александровны и много других, эти работы упрочили за ним навсегда славу выдающегося художника портретной живописи. Самым ярким и самым поразительным портретом по экспрессии, по технике и по колориту является портрет А. Д. Литовченки: ‘лицо Литовченко живет, глаза блещут, — по отзыву В. В. Стасова — в портрете Литовченки чувствуется вдохновение, могучий порыв, создание одним махом, неудержимое увлечение’. Иначе и нельзя сказать об этом удивительнейшем произведении Крамского. Кроме того, из общей группы его блестящих портретов выделяются портрет писателя Д. В. Григоровича, портрет Е. Лавровской оригинально представленной на эстраде, А. С. Суворина, И. И. Шишкина и Владимира Соловьева. Кроме портретов в период семидесятых годов появилось несколько картин — ‘Майская ночь’, ‘Охотник на тяге’, ‘Пасечник’, ‘Христос в пустыне’, ‘Лунная ночь’ и полукартина, полупортрет, — ‘Созерцатель’ и великолепнейшие этюды — ‘Лесник’, ‘Оскорбленный еврейский мальчик’ (удивительнейшее произведение по силе экспрессии), ‘Мельник’, таких картин и этюдов было немного, подавляющее число составляло портреты. Крамской говорит в своей автобиографий — ‘потом (с 1870 годов) пошли портреты, портреты и портреты, и карандашом, и красками, и чем попало’.
Уже было отмечено, какое глубокое впечатление произвела на Крамского картина Иванова — ‘Явление Мессии’, и его никогда не покидала мысль создать ‘своего’ Христа, и когда в 1872 году появилась картина Крамского — ‘Христос в пустыне’, то публика встретила эту картину восторженно, критики сочувственно. В письме к А. Д. Чиркину, от 27 декабря 1873 г., Крамской писал: ‘когда мне пришла в первый раз идея написать Его, я отправился, проработавши уже год, за границу в 1869 г., чтобы видеть все, что сделано в этом роде и чтобы раздвинуть рамки сюжета, обогатившись знакомством с галереями’. ‘Я видел, пишет он дальше, эту странную фигуру следил за ней, видел, как живую, и однажды я вдруг почти наткнулся на нее: она именно там же сидела, сложивши руки, опустивши голову. Он меня не заметил, и я тихонько на цыпочках удалился, чтобы не мешать, и затем уже я не мог забыть ее…’. Так он создал своего Христа — тихого, спокойного, задумчивого, величавого!
В течение семидесятых годов написаны были лучшие и интереснейшие письма Крамского, — переписка его впоследствии была издана и составляет одну из любопытнейших книг в русской художественной литературе. Особенно в письмах к И. Е. Репину и к молодому безвременно погибшему художнику-пейзажисту Ф. А. Васильеву ярко запечатлелся глубокий и пытливый ум Крамского. Письма эти — ряд великолепных статей об искусстве, удивительных характеристик современных художников и их произведений, эти письма — живые и блестящие страницы истории русского искусства… В апреле 1876 г. Крамской вторично отправился за границу и проехал сначала в Рим. ‘Италия (а Рим в особенности), пишет Крамской П.М. Третьякову в апреле 1876 г., не произвел на меня никакого впечатления’. Из Рима он отправился в Неаполь, потом в Помпею и тут много работал. Переехав затем в Париж, Крамской, кроме работ над картинами, принялся за большой офорт — портрет цесаревича Александра Александровича. Из путешествия Крамской вернулся в декабре того же года. Причиной такого скорого возвращения было с одной стороны семейные обстоятельства, а с другой, ‘все, или почти все, что, по политическим состояниям в Европе мне было необходимо видеть — видел’, — писал он П. М. Третьякову незадолго до отъезда из Парижа. Когда Крамской окончил своего ‘Христа в пустыне’, он писал в уже цитированном письме к А. Д. Чиркину в декабре 1873 г. — ‘Я еще раз думаю воротиться к Христу, это — завязка’ ‘…но что вы скажете, пишет он дальше, например, о следующей сцене: когда Его судили, воины на дворе, наскучив бездействием, всячески издевались над Ним, и вдруг им пришла счастливая мысль нарядить этого смирного человека царем, сейчас весь шутовской костюм был готов, эта выдумка поправилась, и вот докладывают господам, чтобы они удостоили взглянуть, все, что было во дворе, в доме, на балконах и галереях покатилось громким хохотом, а некоторые вельможа благосклонно хлопают в ладоши. A Он, между тем, стоит спокоен, нем, бледен, как полотно, и только кровавая пятерня горит на щеке от пощечины. Костры, едва начинающий зарождаться день, все, как сказано’. В другом письме к И. Репину от 6 января 1874 г., Крамской писал ‘Ведь я должен еще раз вернуться к Христу’. И дальше: ‘Я должен это сделать, не могу перейти к тому, что стоит на очереди, не развязавшись с этим!’ Крамской много и упорно трудился над этой картиной, все фигуры, долженствовавшие быть в ней, были вылеплены из глины — (до 150 штук), чтобы художнику было легче компоновать группы. Крамской около пяти лет работал над ней. Но ‘Христос в пустыне’ был несравненно удачнее и сильнее этой картины: ‘Радуйся, Царю Иудейский!’
В течение восьмидесятых годов из-под его кисти вышло еще очень много портретных работ, они уступают лучшим портретам, которые были написаны Крамским в семидесятых годах, но все же остаются исключительными по своим удивительным достоинствам. Портреты: Императора Александра Александровича — впоследствии принесенный в дар музею Императора Александра III А. А. Половцовым, — И. И. Шишкина, С. П. Боткина, В. В. Самойлова, Лемоха, А. И. Соколова, неоконченный портрет В. В. Верещагина, его самого с дочерью, великого князя Владимира Александровича, — писанный для А. А. Половцова, — А. С. Суворина, А. С. Кольцова, А. Г. Рубинштейна за фортепьяно — вот наиболее замечательные из написанных Крамским за восьмидесятые годы. Кроме этих портретов Крамской написал много этюдов, большое число рисунков ‘Неизвестная’ (богато одетая красавица в полуколяске) и две великолепнейшие картины: — ‘Лунная ночь’ и ‘Неутешное горе’, последняя картина — это целая поэма в красках, поразительно полное скорби лицо женщины у гроба…
Крамской с любовью работал и над гравюрой крепкой водкой (офорт) и уже в 1872 г., как видно из письма Крамского к Ф. А. Васильеву от 22 февраля 1872 г., имел свою собственную офортную мастерскую. Большинство офортных работ Крамского — превосходны, они сочны, приятны и эффектны. Как лучшие из них можно отметить портрет цесаревича Александра Александровича очень больших размеров, портрет императрицы Марии Александровны на смертном одре, поясной, один 3/4 влево, другой в профиль (отпечатаны были лишь по 25 экземпляров), портрет художника А. И. Иванова, портрет Тараса Шевченки в шубе и меховой шапке, погрудный, ‘Христос в пустыне’ с собственной картины, этюды к картине ‘Майская ночь’ (два оттиска).
Крамской неутомимо трудился и последние годы своей жизни… Но тяжелая болезнь все сильнее и сильнее подтачивала его, кашель душил и мучил его. Постоянное недомогание, так туго поддававшееся лечению, очень изменило характер Крамского, он сделался крайне раздражительным, взгляды его на русскую живопись и на русских художников переменились и стали пессимистическими. В Крамском угасала жизнь, но талант его, его художественная мощь еще были сильны в нем. Смерть, последовавшая от аневризма, была мгновенной. Крамской упал, работая у мольберта над портретом доктора Раухфуса, с кистями в руках, в оживленном разговоре. И этот неоконченный портрет Раухфуса яркое и блестящее свидетельство того, какова была художественная мощь у Крамского и до последнего момента его жизни. — В лице Крамского русское искусство и русское общество имели выдающегося художника, чуткого критика и воодушевленного борца за все свежее, хорошее и талантливое, неутомимого борца против рутины, против каких бы то ни было тормозов, задерживавших развитие дорогого его сердцу родного искусства. Многие из его критических статей на долгие годы останутся глубоко важными для всех и особенно для молодых художников — они найдут в этих статьях ряд живых, светлых идей, правдивые и верные взгляды на современное искусство.
В. В. Стасов, ‘Ив. Никол. Крамской’. СПб. 1887 г.’,
‘Ив. Никол. Крамской, его жизнь, переписка и художественно-критические статьи. СПб. 1888 г.’,
Н. Собко, ‘Иллюстрированный каталог картин, рисунков и гравюр И. Н. Крамского. 1887 г. СПб.’,
В. Стасов, ‘Сев. Вестн.’ 1888 г. V кн. ‘Крамской и русские художники’ т. I и II полного собр. сочин. В. В. Стасова, ‘Вестник Европы’ 1887 г. ст. В. Стасова,
И. Е. Репин. ‘Воспоминания’ стр. 1—76.
Источник текста: Русский биографический словарь А. А. Половцова, том 9 (1903): Кнаппе — Кюхельбекер, с. 405—411.