Кот Мурр. Часть IV, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821

Переводы
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Скачать в PDF

КОТЪ МУРРЪ.

ПОВСТЬ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

СОЧИНЕНІЕ
Э. Т. А. Гофмана.

Переводъ съ нмецкаго Н. Кетчера.

Изд. И. Песоцкій.

ЧАСТЬ IV.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Конрада Вингебера.
1840.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаны представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ.
С. Петербургъ, 18 апрля 1839 года.

Ценсоръ В. Лангеръ.

ПОЛЬЗА ВЫСШАГО ОБРАЗОВАНІЯ МСЯЦЫ ВОЗМУЖАЛОСТИ.

Трогательная рчь Гинцмана, похоронный обдъ, прелестная Мина, отыскавшаяся Мисмисъ, танцы — все это сильно взволновало грудь мою самыми противоположными чувствами. Я не зналъ, куда дваться, упалъ духомъ, дошелъ даже до того, что желалъ лежатъ, подобно Муцію, въ погребу, въ могил. Не знаю, чмъ бы это кончилось, если бы во мн не было истинно-высокаго духа поэзіи, снабжавшаго меня стихами, которые я записывалъ въ ту же минуту. Превосходство поэзіи доказывается преимущественно тмъ, что стиходйство, не смотря на встрчающіяся иногда затрудненія въ пріисканіи римъ, возбуждаетъ всегда какое-то внутреннее довольство, превозмогающее всякое земное страданіе и, какъ увряютъ, нердко самый голодъ и даже зубную боль.
Вотъ стихи, въ которыхъ выразилось мое тогдашнее состояніе и самый переходъ отъ страданія къ радости, съ необыкновенной поэтической силой и врностью.
Кто бродитъ, чу! въ пространствахъ темныхъ,
Въ пространствахъ погреба пустыхъ?
Чей голосъ слышу въ звукахъ томныхъ:
‘Tie трать мгновеній золотыхъ!’
Не другъ ли мой здсь погребенный,
Ужъ не его ли скорбный духъ,
Могилою неизцленный,
Зоветъ, да изцлю недугъ?
Но нтъ, не духъ летучій друга
Такіе звуки издаетъ!
О, звуки т зовутъ супруга,
Супруга то меня зоветь!
О Боже, Боже! все предвижу:
Ужъ слышу страшный я укоръ,
Ужъ когти острые я вижу,
Ревнивымъ гнвомъ полный взоръ!
Какое чувство грудь стсняетъ!
Куда отъ ней я убгу?
Любовь былая разцвтаетъ
На чистомъ юности снгу.
Она идетъ — вокругъ летаютъ
Благоуханій облака,
Лучи по погребу сверкаютъ,
На сердц тяжко, грудь легка.
Мой умеръ другъ — она открыта!
О радость! мука! счастье! грусть!
Супруга! дочь!.. душа убита —
Го! разорваться хочетъ грудь!
Неужли пляска, пированье
Такъ могутъ разумъ омрачать?
Нтъ, не поддамся обоянью,
Обманъ я буду отражать!
Прочь, прочь мечты! свободно дайте
Стремленью высшему просторъ,
Прощайте кошечки, прощайте!
Стыдитесь, опустите взоръ…
Вы, Мина, Мисмисъ — полъ зловредный!
Прочь отъ меня ужасный ядъ!…
Я за тебя отмщу, мои бдный,
Мой благородный другъ, мой братъ!
Я о теб всегда мечтаю,
Чтобъ я ни лъ, мой милый другъ!
Твой умъ, дла припоминаю
И сознаетъ себя мой духъ.
Коварной жадности собаки
Ты благородной жертвой палъ…
Я отомщу, я слово далъ …
Скорбей мучительная лава
Въ груди кипла у меня,
Но честь вамъ, музы! честь и слава
Теб, фантазія моя!
Мое здоровье лучше стало,
Возобновился аппетитъ!
Какъ Муцій, я докъ удалый
И геніальнйшій піитъ.
Искусство, даръ боговъ небесный,
Отрада въ горести земной,
Дай мн рождать стихи съ чудесной
И съ геніальной быстротой.
Воскликнутъ вс: ‘Твое мурчанье,
О Мурръ! о сладостный пвецъ!
Въ душ рождаетъ упованье,
Вливаетъ нгу въ глубь сердецъ!’….
Благотворное вліяніе стиходйства было такъ-велико, что я не ограничился этой піеской, а написалъ еще нсколько съ равною легкостью. Я сообщилъ бы сейчасъ лучшія благосклоннымъ читателямъ, еслибъ мн не пришло въ голову издать ихъ вмст съ другими, пресмшными эпиграмами, приготовленными въ часы досуга, особою книжкой, подъ заглавіемъ: ‘Что я родилъ въ минуты вдохновенія.’ Къ чести моей, я долженъ замтить, что даже и въ юности, кипящей страстями, мой свтлый разсудокъ, тонкое чувство приличій, превозмогали всегда великое чувственное увлеченіе. Такъ и теперь, я тотчасъ подавилъ внезапно-вспыхнувшую любовь къ прекрасной Мин. Обсудивъ спокойно, я долженъ же былъ наконецъ увидть, какъ смшна эта страсть въ моемъ положеніи, и особенно когда узналъ, что Мина, не смотря на кажущуюся младенческую кротость, царапала глаза самымъ смиреннымъ юношамъ. Чтобы предохранить себя отъ новой вспышки, я избгалъ всякой встрчи съ нею, а равно и съ Мисмисъ, которая, по своимъ претензіямъ, была для меня еще страшне. Я не ходилъ уже ни на погребъ, ни на чердакъ, ни на крышу, а сидлъ дома безвыходно. Кажется, это нравилось Мейстеру, онъ позволялъ мн садиться въ кресла, позади его, просовывать голову подъ его руку и заглядывать въ развернутую передъ нимъ книгу. Такимъ образомъ мы, то есть я и Мейстеръ, прочитали много прекраснйшихъ книгъ, какъ напримръ: Arpe, de prodigiosis naturae et artis operibus, Talismanes et Amuleta diclis, Очарованный міръ Беккера, Памятную книжку Франциска Петрарки, и т. п. Это чтеніе развлекло меня и дало моему духу новое направленіе.
Однажды Мейстеръ вышелъ куда-то со двора. Солнце свтило такъ-весело, весенній втерокъ дышалъ въ растворенное окно такой пріятной прохладой… я забылъ зарокъ и отправился на крышу.
Но только-что я ступилъ на нее, вдова Муція вышла изъ-за трубы. Я прислъ отъ испуга, какъ пригвожденный, и ожидалъ безконечныхъ упрековъ. Напрасный страхъ! Вслдъ за нею показался молодой Гинцманъ, назвалъ ее возлюбленной, и она остановилась. Пошептавшись немного, съ несомннными знаками взаимной любви, они прошли мимо меня довольно-быстро, не удостоивъ даже поклономъ. Впрочемъ, кажется, молодой Гинцманъ совстился, потому-что, проходя, склонилъ голову внизъ и потупилъ глаза) втреная же вдова, какъ ршительная кокетка, взглянула на меня насмшливо.
Что ни говори, а въ психическомъ отношеніи котъ престранное созданіе!— Не долженъ ли я былъ радоваться, что вдова Муція нашла себ другаго возлюбленнаго — не тутъ-то было! Я никакъ не могъ воздержаться отъ какой-то внутренней досады, почти похожей на ревность. Я поклялся никогда не ходить на крышу, на которой претерплъ столько непріятностей. Въ замну этихъ прогулокъ, я началъ гораздо чаще прыгать на окно, гд, потягиваясь на солнышк, посматривалъ, для разсянія, на улицу, длалъ притомъ разныя преглубокомысленныя замчанія, и такимъ образомъ соединилъ полезное съ пріятнымъ.
Но вотъ однажды, мн пришло въ голову, почему до сихъ поръ мн ни разу не вздумалось посидть на крыльц или погулять по улиц, какъ многіе изъ моей породы. А это должно быть очень пріятно, къ тому же я ужъ, возмужалъ, запасся опытомъ, — стало нечего бояться несчастій, которымъ подвергался, когда судьба выбросила меня въ свтъ еще неопытнымъ юношей. Смло спустился я съ лстницы и слъ на порог, на солнышк. Само-собой разумется, что я принялъ позу, по которой тотчасъ можно было узнать благовоспитаннаго кота. Солнышко грло такъ пріятно, согнувъ лапку, я обмывалъ бородку и шейку такъ граціозно, что дв двушки, проходившія мимо, судя по портфелямъ съ замками, изъ школы, остановились, и полюбовавшись мною, бросили мн кусочекъ благо хлба, который я принялъ съ обычною любезностью.
Не чувствуя голода, я игралъ имъ, совсмъ не думая сть. Но вообразите мой ужасъ, когда я вдругъ услышалъ подл себя громкое ворчанье. Передо мной стоялъ страшный дядя Понто, пудель Скарамушъ. Я уже прислъ, чтобъ однимъ скачкомъ спастись за дверь, какъ Скарамушъ воскликнулъ:
— Не трусь, сиди спокойно! Что я, съмъ что-ли тебя?
Я спросилъ съ подобострастною вжливостью, чмъ могу служить почтеннйшему г. Скарамушу?
— Служить? заревлъ Скарамушъ. Гд теб служить, мосье Мурръ! я хочу только спросить тебя, гд мой негодяй племянникъ? Вы вдь съ нимъ какъ-то таскались вмст и, къ крайней досад моей, жили душа въ душу. Ну говори же, гд онъ повсничаетъ? Вотъ уже нсколько дней, какъ я его не могу встртить.
Смущенный надутою грубостью ворчливаго старичишки, я сказалъ ему довольно-холодно, что большой дружбы между мною и молодымъ Понто никогда не бывало, что въ послднее время онъ отсталъ отъ меня совершенно и что я совсмъ не хлопоталъ о новомъ сближеніи.
— Ну, я очень радъ, проворчалъ старикъ: это показываетъ, что въ повс есть еще понятіе о чести, и онъ не слишкомъ вяжется со всякой сволочью.
Этого я ужъ никакъ не могъ вынести: гнвъ превозмогъ, буршество пробудилось, я забылъ страхъ, сказалъ ему прямо въ лицо, что онъ грубіянъ, и въ то же время протянулъ именно къ его лвому глазу правую лапу съ выпущенными когтями.
— Ну, ну, воскликнулъ старикъ, отскочивъ шага на два назадъ: не сердись же, Мурръ! ты добрый котъ и потому я совтую теб остерегаться шалуна Понто. Онъ, конечно, малой добрый, но ужасный втрогонъ, безъ характера, безъ поведенія, готовъ на самыя отчаянныя продлки, онъ какъ разъ затащитъ тебя въ общества, совершенно-чуждыя, враждебныя твоей внутренней природ, теб надобно будетъ поддлываться подъ тонъ, въ нихъ господствующій, отказаться отъ своей индивидуальности, отъ твоего простаго, открытаго характера, который сію минуту ты обнаружилъ такъ прекрасно. Видишь ли, добрый Мурръ: какъ котъ, ты достоинъ великаго уваженія, ты готовъ выслушать всякій добрый совтъ — послушай же, что я скажу теб. Moлодой человкъ длаетъ шалости за шалостями, проказитъ даже не путемъ, но если подъ-часъ обнаруживаетъ безтолковое, часто тгатогное добродушіе, свойственное всмъ людямъ сангвиническаго темперамента, свтъ извиняетъ его тотчасъ, говоря: au fond, онъ добрый малый. Но этотъ fond, въ которомъ скрывается зародышъ добраго, лежитъ такъ-глубоко, безпутная жизнь наваливаетъ на него такъ-много грязи, что доброе должно задохнуться еще въ зародыш. За истинное же чувство добра принимаютъ обыкновенно глупое добродушіе, въ которомъ нтъ никакого толку, потому-что оно не можетъ распознать духа зла подъ блестящею маской. Поврь, любезный котъ, опытности стараго пуделя: добрые малые не годятся ни къ чорту. Если увидишь моего безпутнаго племянника, перескажи ему все, что я говорилъ теб и пожалуй-ста прекрати съ нимъ вс дружескія сношенія, начисто…. Прощай!…. Вы, кажется, не намрены кушать этого?
Тутъ пудель Скарамушъ схватилъ лежавшій передо мной кусокъ благо хлба и пошелъ своей дорогой, помахивая хвостомъ и склонивъ голова такъ, что длинныя, мохнатыя уши его тащились по земл.
Безмолвно смотрлъ я въ слдъ за удаляющимся старикомъ, въ сужденіяхъ котораго находилъ много справедливаго.
— Что, ушелъ онъ? прошепталъ кто-то позади меня.
Вообразите мое удивленіе! Это былъ Понто, поджидавшій ухода дяди за угломъ.
Внезапное его появленіе смутило меня. Препорученіе старика, которое тотчасъ же слдовало бы выполнить, показалось мн какъ-то неловкимъ и даже сомнительнымъ. Я вспомнилъ ужасныя слова Понто: ‘если теб когда нибудь вздумается замыслить противъ меня злое, то я и ловче и сильне тебя, одинъ прыжокъ, порядочный щипокъ зубами — и тебя не стало.’ Я почелъ за лучшее молчать.
Вроятно это разсужденіе придало моему обращенію съ нимъ нкоторую холодность и принужденность, потому-что онъ поглядлъ на меня пристально и потомъ, захохотавъ громко, воскликнулъ:
— Вижу, другъ Мурръ, старикъ наплъ теб про меня всякаго вздора, представилъ втренникомъ, негодяемъ. Не врь ему.— Во-первыхъ, посмотри на меня хорошенько и скажи, что ты думаешь о моей наружности?
Наружность Понто была прелестна, шерсть лоснилась, я никогда не замчалъ такой чистоты, такой полноты, такой гармоніи во всемъ существ его. Я высказалъ ему все это безъ утайки.
— Ну, такъ видишь ли, добрый Мурръ, сказалъ Понто: возможно ли, чтобы котъ, живущій въ дурномъ обществ, преданный грязному, систематическому разврату, не по особенному расположенію, а такъ, просто, отъ скуки, иметъ такую наружность? Ты нашелъ необыкновенное согласіе во всемъ существ моемъ: — ужъ это самое должно доказать теб, какъ несправедливъ мой брюзгливый дядя. Какъ котъ ученый, ты долженъ помнить изреченіе одного изъ мудрецовъ, что дисгармонія во всемъ существ’ — отличительный признакъ порочнаго, что порокъ не терпитъ созвучія. Но не дивись, любезный Мурръ, черной клевет старика. Брюзга и скряга, какъ вообще вс дяди, онъ взбсился на меня за то, что долженъ былъ par honneur заплатить должишки, надланные мной у колбасника, который велъ у себя запрещенную игру и снабжалъ часто игроковъ легкими и печенками, приведенными, разумется, въ форму колбасъ, зильцевъ и тому подобнаго. Къ этому присоединилось еще воспоминаніе о моемъ прежнемъ дурномъ образ жизни, давно уже заглаженномъ примрнымъ благочиніемъ.
Въ это самое время шелъ мимо какой-то наглый щенокъ. Поровнявшись со мною, онъ остановился, выпялилъ на меня глаза, какъ на какое чудо, проревлъ нсколько невыносимыхъ грубостей, и вдругъ — хвать за хвостъ, который я преспокойно вытянулъ во всю длину. Я не усплъ еще приссть въ оборонительное положеніе, какъ Понто налетлъ уже на невжу, перекувырнулъ его раза два или три, и онъ, поджавъ хвостъ, съ болзненнымъ визгомъ, давай Богъ ноги.
Это новое доказательство добраго расположенія и дружбы Понто тронуло меня сильно. Мн показалось, что au fond онъ въ самомъ дл добрый малый, что дядя смотрлъ на все въ увеличительныя стекла, что Понто, можетъ быть, и втренъ, но никакъ неспособенъ на дурное. Я высказалъ все это моему другу, поблагодаривъ его за защиту, въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ.
— Мн чрезвычайно пріятно, сказалъ Понто, весело поглядывая, по своему обыкновенію, по сторонамъ, что ты не поврилъ клеветамъ стараго педанта. Однакожъ не правда ли, Мурръ, вдь я славно отпотчивалъ этого болвана! Онъ не скоро забудетъ? Признаться, я подстерегалъ его ныньче цлый день. Вообрази, вчера онъ укралъ у меня колбасу изъ-подъ сама то носа. Надобно же было его проучить. Тмъ пріятне, что при этомъ я могъ отмстить ему и за тебя, и доказать тмъ мою дружбу. Я убилъ, какъ говорится одной хлопушкой двухъ мухъ. Но обратимся къ нашему прежнему разговору.— Посмотри на меня хорошенько, неужели ты не замчаешь ни какой особенной перемны въ моей наружности?
Я взглянулъ на моего юнаго друга попристальне, и только теперь замтилъ на немъ прекрасный серебряный ошейникъ съ словами: ‘Баронъ Альцибіадъ Фонъ Виппъ. Улица Маршаловъ, No 46.
— Какъ, Понто? воскликнулъ я: ты оставилъ профессора Эстетики для барона?
— Ну нельзя сказать, чтобъ я оставилъ его. Онъ прогналъ меня.
— Возможно ли? онъ тебя такъ любилъ!
— Это преглупая и предосадная исторія. Только прихотливой игр случая обязанъ я счастливымъ окончаніемъ. А всему виною мое глупое добродушіе, конечно съ небольшей примсью тщеславной хвастливости. Стараясь ежеминутно показывать моему господину мое вниманіе, а вмст съ тмъ и мое искусство и мою образованность, я привыкъ приносить къ нему все, что ни найду на полу, не дожидаясь приказаній. Кажется, ты знаешь, что у профессора жена премолоденькая и прехорошенькая. Она любитъ его страстно, въ чемъ онъ не сметъ и сомнваться, потому-что она увряетъ его въ этомъ ежеминутно и осыпаетъ ласками именно въ то время, когда онъ, углубившись въ книги, приготовляется къ слдующей лекціи. Она истинная домосдка, потому-что никогда не оставляетъ дома раньше двнадцати, хотя и встаетъ въ половину одиннадцатаго. По простот своего характера, она не пренебрегаетъ ни горничной, ни кухарой, а напротивъ, совтуется съ ними во всхъ домашнихъ обстоятельствахъ, занимаетъ даже у нихъ, если недльныя деньги вышли ране обыкновеннаго на нехозяйственныя потребности, о которыхъ нельзя сказать профессору. Проценты этихъ займовъ она выплачиваетъ платьями и шляпками, почти еще новыми, и горничная каждое воскресенье изумляетъ ими весь міръ служанокъ. При столькихъ совершенствахъ какъ не простить молодой, любезной женщин глупость (если это только можно назвать глупостью), по которой вс ея мысли и желанія — быть одтой по послдней мод, самое красивое, самое дорогое, кажется все еще Не довольно-красивымъ и дорогимъ, платье, надтое три раза, шляпка, бывшая на голов четыре раза, турецкая шаль, прикрывавшая ея плечи около мсяца, длаются несносными, и она продаетъ ихъ за бездлицу или отдаетъ горничной. И удивительно ли, что жена профессора Эстетики пристрастна вообще ко всякой вншней изящности? Супругъ долженъ радоваться, что взоры ея останавливаются съ удовольствіемъ на всякомъ прекрасномъ мужчин. Нердко замчалъ я, что то тотъ, то другой ловкій юноша, слушавшій лекціи Эстетики въ разсянности, растворялъ тихохонько, вмсто двери въ аудиторію, дверь въ комнату профессорши и входилъ въ нее такъ же тихо. Иногда приходило мн даже въ голову, что это не нечаянныя или покрайней мр и не непріятныя ошибки, потому-что никто не спшилъ поправлять ихъ: оттуда выходили не скоро и всегда съ такимъ довольнымъ лицемъ, какъ будто бесда съ профессоршей была такъ же пріятна и полезна, какъ лекція профессора. Прекрасная Летиція не любила меня: она ршительно не терпла меня въ своей комнат и, можетъ быть, очень справедливо, потому что самый образованный пудель не у мста тамъ, гд на всякомъ шагу можно разорвать блонды, запачкать платья, разбросанныя по всмъ стульямъ. Однажды, выпивши въ гостяхъ боле чмъ слдовало, профессоръ пришелъ въ чрезвычайно-восторженное состояніе, и потому, возвратившись домой, отправился, противъ обыкновенія, прямо въ кабинетъ жены. Не знаю, какое-то особенное, непонятное желаніе заставило меня прокрасться туда же. Профессорша была въ дезабилье, близна котораго уподоблялась только-что напавшему снгу, но и въ самой простот одежды таилось глубокое знаніе туалета. Она была прекрасна. Полуупоенный профессоръ, весь въ восторг, осыпалъ ее нжнйшими именами, страстными поцалуями, со всмъ не замчая разсянія, даже какого-то безпокойнаго неудовольствія, которое выказывалось во всхъ ея движеніяхъ. Мн не понравилась возрастающая нжность восторженнаго эстетика, я принялся за обыкновенную забаву — искать на полу какихъ нибудь поносокъ, и въ то самое время, какъ онъ воскликнулъ въ высочайшемъ экстаз: ‘Дивная, плнительная женщина!’ я подошелъ къ нему на заднихъ лапкахъ, и махая хвостикомъ, подалъ съ удивительной граціозностью желтую перчатку, которую нашелъ подъ софой.— ‘Это что такое? воскликнулъ профессоръ въ ужас. Чья это перчатка? какъ зашла она въ твою комнату?’ — Тутъ онъ взялъ у меня перчатку, осмотрлъ ее со всхъ сторонъ, поднялъ къ носу и потомъ воскликнулъ снова: ‘откуда эта перчатка? Летиція, кто у тебя былъ?’ — Какъ ты страненъ, любезный Лотаріо, сказала Летиція, напрасно стараясь скрыть свое смущеніе: у меня была маіорша, прощаясь, она хватилась своей перчатки, и ушла, думая, что обронила ее на лстниц.— Маіорша! воскликнулъ профессоръ вн себя: эта крошка! Да вся рука ея войдетъ въ этотъ палецъ. Чортъ возьми! врно какой нибудь франтъ — она раздушена. Несчастная! говори, кто былъ у тебя, какой адъ разрушаетъ мое спокойствіе, мое счастіе? Вроломная, развратная женщина!’ Профессорша приготовлялась уже упасть въ обморокъ, какъ вошла горничная, и я проворно выскочилъ вонъ, радуясь отъ души, что могъ избавиться отъ этой семейственной сцены. На другой день профессоръ былъ необыкновенно-молчаливъ и угрюмъ, казалось, его занимала только одна мысль. ‘Неужели онъ?’ были единственныя слова, по временамъ какъ бы невольно срывавшіяся съ устъ его. Ввечеру онъ взялъ шляпу и палку, я запрыгалъ и залаялъ отъ радости. Онъ посмотрлъ на меня, слезы навернулись на глаза. ‘Добрый Понто, честная, врная душа,’ сказалъ онъ съ глубокою грустью, и быстро пошелъ за городскія ворота. Я побжалъ за нимъ, ршившись, во чтобы ни стало, развеселить его. Возл самыхъ городскихъ воротъ мы встртили барона Альцибіада фонъ Виппъ, одного изъ первыхъ щеголей города, на прекрасной англизированной лошади. Увидвъ еще издали профессора, онъ подъхалъ къ нему и спросилъ о его здоровьи и тотчасъ вслдъ за тмъ о здоровьи его супруги. Профессоръ пробормоталъ въ смущеніи нсколько несвязныхъ словъ. ‘Въ самомъ дл ныньче необыкновенно жарко’, продолжалъ баронъ, и, вынимая шелковый платокъ, выронилъ изъ кармана перчатку, которую я, по своей привычк, поднялъ и тотчасъ подалъ своему господину. Быстро схватилъ ее профессоръ.— Это ваша перчатка, г. баронъ? воскликнулъ онъ дрожащимъ голосомъ.— ‘Моя’ отвчалъ баронъ, изумленный запальчивостью профессора: ‘кажется, я сію минуту выронилъ ее изъ кармана.’ — Такъ я могу возвратить вамъ и другую, потеряную вами вчера, сказалъ профессоръ, подавая ему мою вчерашнюю находку и, не дожидаясь отвта смущеннаго барона, удалился быстро. Я уже не пошелъ за профессоромъ въ комнату его дражайшей половины, предчувствуя бурю, которая вскор поднялась въ самомъ дл, и черезъ нсколько минутъ перешла даже въ сни, гд, прижавшись въ уголокъ, я ожидалъ, что будетъ. Съ лицомъ, пылающимъ отъ ярости, вытолкалъ профессоръ горничную за дверь, даже вонъ изъ дома, когда она осмлилась сказать еще какую-то дерзость. Поздно-ночью возвратился онъ въ свой кабинетъ, усталый, изнуренный. Я сейчасъ обнаружилъ свое участіе въ его гор тихимъ визжаніемъ. Онъ обнялъ меня, прижалъ къ груди своей, какъ самаго лучшаго друга. ‘Добрый, честный Понто!’ воскликнулъ онъ съ глубокимъ чувствомъ: ‘ты пробудилъ меня отъ упоительнаго усыпленія, скрывавшаго позоръ мой, ты заставилъ меня сбросить иго коварной женщины, возвратилъ мн свободу и самостоятельность. Никогда не забуду я этого: я буду ласкать, холить тебя, какъ лучшаго друга, ты будешь моимъ утшителемъ въ минуты грусти о потерянномъ счастіи!’
Эти трогательныя выраженія благороднаго, признательнаго сердца, были прерваны кухаркой, которая, вбжавъ съ блднымъ, растроеннымъ лицемъ, возвстила профессору, что госпожа профессорша лежитъ въ ужаснйшихъ судорогахъ, при послднемъ издыханіи. Профессоръ бросился къ ней. Нсколько дней я почти совсмъ не видалъ профессора. Прежде онъ кормилъ меня самъ, теперь препоручилъ-было это кухарк, гадкой, брюзгливой женщин, которая оставляла мн самое негодное, а иногда и совсмъ забывала. Голодъ заставилъ меня бгать по знакомымъ или выходить даже на добычу. Однажды, повсивъ уши, шатался я по комнатамъ, какъ вдругъ профессоръ совсмъ-неожиданно обратилъ на меня вниманіе. ‘Понто!’ воскликнулъ онъ весело: ‘Понто, мой старый, врный другъ, гд это ты пропадалъ? я такъ давно не видалъ тебя. Кажется, тебя забыли, не кормили? Ну, пойдемъ, сегодня я самъ накормлю тебя!’ Я пошелъ за нимъ въ столовую. Профессорша, разцвтшая какъ роза, встртила его привтливо. Лица ихъ сіяли радостью, они были нжне другъ къ другу, чмъ когда нибудь. Она называла его папенькой, ангелочкомъ, онъ ее крошкой, они ласкались, цаловались какъ горлицы. Сердце радовалось глядя на нихъ. И ко мн профессорша была необыкновенно-ласкова, разумется, что и я, при врожденной любезности, велъ себя чрезвычайно вжливо и пристойно. Кто бы могъ подумать, что ужаснйшая гроза висла уже надъ головой моей! Подробный разсказъ о всхъ хитростяхъ, которыми коварные враги мои старались погубить меня, наскучилъ бы теб, кром того, онъ тягостенъ и для самого меня. Я сообщу теб немногое, чтобъ ты могъ представить мое положеніе. За обдомъ профессоръ откладывалъ для меня по немногу отъ каждаго блюда на особую тарелку, которую обыкновенно ставили тутъ же въ уголъ. Я лъ такъ опрятно, что никогда не оставлялъ ни пятнушка на чистомъ паркет. Теперь, вообрази же себ мой ужасъ, когда однажды, только-что я подошелъ къ тарелк, она развалилась на нсколько частей и жирный супъ полился по прекрасному полу. Съ сердцемъ вскочилъ профессоръ изъ-за стола и давай бранить меня. Профессорша, хотя и защищала меня, но блдная досада виднлась на лиц ея очень ясно. Она полагала, что если пятна и не смоются, такъ можно ихъ состругать или вставить новую паркетину. Профессоръ не терплъ подобныхъ поправокъ, ему уже слышалось струганье и стукъ столяровъ, и потому оправданья профессорши къ оскорбительной брани прибавили еще пару порядочныхъ пощечинъ. При совершенномъ сознаніи своей невинности, я стоялъ ршительно отуманенный, не зналъ, что думать, что говорить.— Но когда та же штука повторилась въ другой, въ третій разъ — я догадался. Мн ставили полуразбитыя тарелки, которыя, при малйшемъ прикосновеніи, должны были разваливаться на части. Наконецъ меня выгнали изъ столовой, меня кормила уже кухарка въ сняхъ, и такъ умренно, что голодъ поневол заставилъ меня таскать все, что ни попадется подъ лапу. За крошечный кусочекъ хлбца, за обглоданную косточку поднимался ужаснйшій шумъ, меня обвиняли въ воровств, тогда-какъ это было просто удовлетвореніе неизбжной природной потребности. Но меня ожидало еще худшее. Однажды кухарка объявила, что изъ кухни пропала прекраснйшая задняя часть баранины и что, вроятно, я, укралъ ее. Дло это, по его важности, доведено до свднія профессора. Профессоръ объявилъ, что онъ во мн никогда не замчалъ наклонности къ воровству, что органъ воровства у меня ршительно не развитъ, что мудрено, чтобы я одинъ сълъ цлую четверть безъ остатка. Бросились искать и — нашли въ моей подстилк остатки баранины.— Мурръ! положивъ лапу ни сердце, клянусь, что я былъ совершенно-невиненъ, что мн и въ голову не приходило красть баранину, но что длать?— вс доказательства были противъ меня.— Профессоръ взбсился еще боле, потому что въ начал принялъ мою сторону.— Новыя побои. Посл этого онъ при каждомъ случа обнаруживалъ уже ко мн свое нерасположеніе, но за то супруга его стала гораздо ласкове, гладила меня, чего прежде никогда не случалось, а иногда даже угощала лакомымъ кусочкомъ. Разъ какъ-то позабыли затворить дверь въ столовую. Съ пустымъ желудкомъ, смотрлъ я въ нее, вспоминая счастливыя времена, когда, возбужденный ароматомъ жаренаго, не тщетно устремлялъ я на профессора умоляющіе взоры.— ‘Понто!’ закричала вдругъ профессорша и протянула ко мн свою прекрасную ручку съ еще-прекраснйшимъ кускомъ жаренаго. Можетъ быть, что въ восторг я схватилъ предлагаемый кусокъ сильне обыкновеннаго, но что не кусалъ руки ея, въ этомъ могу побожиться. Какъ бы то ни было, только профессорша вскрикнула громко и почти безъ памяти опрокинулась на спинку креселъ. Съ ужасомъ замтилъ я дв капли крови на большомъ пальц. Профессоръ разсвирплъ, билъ, топталъ меня ногами, и врно не сидть бы мн съ тобою здсь на солнышк, еслибы не удалось спастись бгствомъ. О возвращеніи нечего было и думать. Я увидалъ, что не устоять противъ злыхъ ковъ профессорши, которая мстила мн за баронскую перчатку, а потому ршился искать другаго господина. Прежде, при красот, дарованной мн матерью-природой, это было бы дло нетрудное, но теперь голосъ и грусть изнурили меня до того, что я даже отчаявался заслужить чье нибудь расположеніе своей жалкой фигурой. Волнуемый заботами о насущномъ хлб, печально брелъ я къ городскимъ воротамъ. Поднявъ нечаянно голову, вижу, что передо мной идетъ баронъ Альцибіадъ фонъ Виппъ. Не знаю, какъ пришло мн въ голову предложить ему свои услуги) можетъ быть, темное предчувствіе, что я найду случай отмстить профессору. Я подбжалъ къ барону и началъ прыгать и вертться около него. Замтивъ, что онъ смотрлъ на меня съ улыбкой, я отправился безъ всякихъ церемоній вмст съ нимъ, на его квартиру.— ‘Посмотрите, любезный Фридрихъ’ сказалъ онъ молодому человку, котораго величалъ своимъ камердинеромъ, хотя и не имлъ другихъ служителей: ‘посмотрите, ко мн привязался какой-то пудель. Хоть бы онъ былъ немножко покрасиве!’ Фридрихъ замтилъ, что у меня необыкновенно умное выраженіе лица, прекрасное сложеніе, что я худъ, вроятно, отъ дурнаго содержанія, и что пудели, пристающіе добровольно, бываютъ чрезвычайно врны. Вскор, благодаря попеченіямъ Фридриха, наружность моя поправилась значительно, но не смотря на то, баронъ не обращалъ особеннаго вниманія, хотя и позволялъ гулять съ собою. Однажды мы встртились съ профессоршей. Подивись, любезный Мурръ, добродушію честнаго пуделя! Не смотря на все, что я вытерплъ отъ этой женщины, я обрадовался ей отъ души, Я бросился къ ней, прыгалъ, плясалъ на заднихъ лапкахъ, показывалъ ей всми способами мою радость.— ‘Попто!’ воскликнула она, погладила меня ласково и взглянула значительно на остановившагося барона. Я бросился тотчасъ къ своему господину, который погладилъ меня также. Казалось, онъ о чемъ-то задумался.— Понто, Понто! еслибы…. пробормоталъ онъ нсколько разъ про себя.
Мы вошли въ ближайшій общественный садъ. Профессорша расположилась съ своей компаніей (въ которой не было однакожъ профессора) подъ первою купою деревъ. Баронъ фонъ Виппъ слъ поодаль, но такъ, что, не обращая на себя вниманія другихъ, могъ не спускать глазъ съ профессорши. Я сталъ передъ нимъ, и тихо помахивая хвостомъ, смотрлъ на него, какъ бы ожидая приказаній.— ‘Понто, неужели? Чтожъ, попробуемъ’ пробормоталъ онъ снова, вынулъ лоскутокъ бумаги изъ книжника, написалъ нсколько словъ, свернулъ его, подсунулъ подъ мой ошейникъ и показавъ на профессоршу, прибавилъ: ‘Ну, Понто! allons!’ — Какъ было не догадаться при моемъ знанія, при моей опытности! Я тотчасъ подбжалъ къ столу, за которымъ сидла профессорша и началъ прыгать передъ нею, какъ бы выпрашивая кусочекъ прекраснаго пирога, красовавшагося на стол. Профессорша подала мн съ необыкновенною ласкою порядочный ломтикъ, и поглаживая по шейк, преискусно вынула записку изъ-подъ ошейника. Чрезъ минуту она встала и пошла въ сосднюю аллею. Я за ней. Я видлъ, съ какимъ нетерпніемъ прочитала она записку барона, какъ вынула карандашъ изъ ридикюля и написала на ней же нсколько словъ. ‘Понто’ сказала она, свернувъ ее и подсунувъ подъ мой ошейникъ: ‘ты умный пудель, неси же скоре!’ — Я тотчасъ побжалъ къ моему господину. Онъ догадался, что я принесъ отвтъ. Онъ врно понравился ему очень, потому-что глаза его заблистали радостью, и онъ воскликнулъ въ восторг: ‘Понто, ты сокровище!’ — Ты можешь себ представить, какъ я обрадовался, замтивъ, въ какую милость попалъ къ моему господину. Я началъ выдлывать безъ всякаго требованія вс, мн извстныя штуки: говорилъ какъ собака, умиралъ, оживалъ, презиралъ хлбомъ жидовъ, и т. д.— ‘Необыкновенно-ученая собака!’ воскликнула почтенная дама, сидвшая возл профессорши.— Необыкновенно-ученая! повторилъ баронъ.— ‘Необыкновенно-ученая! раздался голосокъ профессорши какъ эхо. Коротко, любезный Мурръ, я постоянно переносилъ и теперь еще переношу такимъ образомъ ихъ записки, иногда являюсь съ ними въ самую квартиру профессора, когда знаю, что онъ на лекціи. Въ-сумерки же, если барону вздумается прокрасться къ прекрасной Летиціи, ложусь передъ крыльцемъ, и только-что завижу профессора, поднимаю такой страшный лай, что мой господинъ догадывается о приближеніи врага и тотчасъ скрывается.
Дйствія Понто показались мн какъ-то не совсмъ чистыми. Я вспомнилъ отвращеніе покойнаго Муція и мое собственное ко всмъ ошейникамъ, а это самое тотчасъ объяснило, что честный котъ никогда не взялся бы за низкое ремесло переносчика.
Я высказалъ это молодому Понто напрямки. Онъ захохоталъ испросилъ: неужели кошачья нравственность такъ строга? неужели я самъ никогда не длывалъ ничего такого, чтобы невходило въ узкой ящикъ нравственности? Я вспомнилъ объ Мин и — замолчалъ.
— Во-первыхъ, любезнйшій Мурръ, продолжалъ Понто: самое обыкновенное, опытное положеніе, что никто, какъ бы ни хлопоталъ, не ускользнетъ отъ судьбы. Какъ образованный котъ, ты можешь прочесть разсужденіе объ этомъ въ поучительной и прекрасно-написанной книг: ‘Jacquele fataliste’. Профессору эстетики было уже предназначено сдлаться…. ну ты понимаешь меня, добрый котъ! Кром того, самыя дйствія его въ достопамятной исторіи перчатки (не худо, еслибы ты написалъ ее: она, право, стоитъ извстности) обнаруживаютъ его врожденное призваніе къ великому ордену, который такъ много мужей, совсмъ того не вдая, носятъ съ необыкновеннымъ достоинствомъ и важностію. Лотаріо выполнилъ бы это призваніе, хотя бъ и не существовали ни баронъ Альцибіадъ, ни Понто. И чтожъ? положимъ, что я непередался бы его врагу: разв баронъ не нашелъ бы другихъ средствъ сноситься съ прекрасной Летиціей? Зло совершилось бы также, но только безъ всякой пользы для меня. Впрочемъ мы, пудели, не такіе строгіе моралисты, чтобъ пренебрегатъ всми выгодами жизни, и безъ того порядочно-обрзанными.
Я спросилъ Понто, неужели служба у барона такъ выгодна, что вознаграждаетъ вполн за вс непріятности сопряженнаго съ ней рабства? При этомъ я далъ ему замтить, что именно это рабство всегда невыносимо для кота, въ груди котораго пылаетъ неугасимая любовь къ свобод.
— Добрый Мурръ, возразилъ Понто, горделиво улыбаясь: ты говоришь такъ по тому, что теб совершенно-неизвстны высшія отношенія жизни. Ты не знаешь, что такое быть любимцемъ любезнаго, образованнаго человка, какъ баронъ Альцибіадъ фонъ Випнъ. Краткій очеркъ нашего образа жизни объяснитъ теб вс прелести моего теперешняго быта. Мы, то есть я и господинъ мой, встаемъ ни рано, ни поздно, часовъ въ 11-ть. Тутъ надобно замтить, что моя широкая, мягкая постель находится почти возл бароновой кровати, и мы храпимъ такъ созвучно, что, при внзапномъ пробужденіи, не возможно ршить, кто изъ насъ храплъ. Проснувшись, баронъ звонитъ, и тотчасъ является камердинеръ съ большимъ стаканомъ и съ большою фарфоровой чашкой кофе со сливками для меня. Я осушаю се съ такимъ же аппетитомъ, какъ баронъ свой стаканъ. Посл завтрака мы играемъ другъ съ другомъ съ полчаса, и это движеніе чрезвычайно полезно, какъ для тла такъ и для духа. Если погода хороша, то
баронъ садится къ окошку, ларнетируетъ проходящихъ, если же ихъ мало, то принимается за другую забаву, которой можетъ заниматься цлый часъ ни мало не утомляясь. Подъ самымъ окномъ есть на мостовой большой камень, отличающійся отъ прочихъ красноватымъ цвтомъ и маленькой дырочкой въ середин. Дло въ томъ, чтобъ плюнуть такъ, чтобъ попасть въ эту дирочку. Долговременнымъ и постояннымъ упражненіемъ баронъ дошелъ до такого искусства, что попадаетъ въ нее черезъ два раза въ третій, и такимъ образомъ выигралъ уже много закладовъ. Посл всхъ этихъ увеселеній наступаетъ торжественное мгновеніе одванья. Прической, изъ особенности повязкой пышнаго галстуха, баронъ занимается самъ, безъ всякой помощи камердинера. А такъ-какъ эти дв чрезвычайно-трудныя операціи продолжаются довольно-долго, то Фридрихъ употребляетъ это время на меня, вымываетъ губкою, напитанной теплой водой, расчесываетъ довольно-частымъ гребешкомъ длинную шерсть, оставленную парикмахеромъ въ приличныхъ мстахъ, и надваетъ серебряный ошейникъ, которымъ баронъ почтилъ меня, какъ-скоро замтилъ мои необыкновенныя добродтели. Слдующія за симъ мгновенія мы посвящаемъ изящнымъ искусствамъ и литератур, а именно: отправляемся въ ресторацію или въ кофейную, съдаемъ бифстексъ или что нибудь подобное, выпиваемъ рюмку мадеры, перелистываемъ новйшіе журналы и газеты. Посл этого начинаются передобденные визиты: первой актрис, примадонн, первой танцовщиц, чтобъ разсказать имъ новости дня и въ особенности неудачу вчерашней дебютантки. Надобно подивиться, съ какимъ искусствомъ передаетъ онъ имъ эти новости. Онъ не щадитъ ихъ соперницъ — бдную освистали, обшикали, еслиже успхъ ршителенъ, такъ придумываетъ какую нибудь скандалезную исторію, которую выслушиваютъ съ удовольствіемъ и еще съ большимъ разглашаютъ, чтобъ преждевременно засушить внецъ соперницы. Церемонные визиты графин А…. баронесс Б … посланниц В… наполняютъ время до половины четвертаго. Настоящія дла барона кончены, и въ половин четвертаго мы преспокойно садимся за обдъ, разумется, въ какой нибудь рестораціи. Посл обда мы преселяемся въ кофейную, играемъ на билліард или отправляется гулять, я всегда пшкомъ, а баронъ иногда верхомъ. Наконецъ наступаетъ часъ спектакля. Баронъ — постоянный поститель театра, говорятъ даже, что онъ играетъ тамъ преважную роль: извщаетъ публику о всхъ закулисныхъ происшествіяхъ, о семейныхъ и гражданскихъ отношеніяхъ артистовъ, дихижируетъ похвалами и свистками, и такимъ образомъ подтверживаетъ настоящій вкусъ. Это единственное время, въ которое я разстаюсь съ моимъ любезнымъ барономъ, потому-что, Богъ знаетъ, по какой причин, входъ въ театръ воспрещенъ даже самымъ образованнымъ юношамъ нашей породы. Какъ я пользуюсь этимъ временемъ и моими знакомствами съ шпицами, моськами и таксами, я разскажу теб въ другое время, любезнйшій Мурръ. Посл театра мы ужинаемъ опять въ рестораціи, тутъ въ дружеской компаніи баронъ чудесенъ. Вс говорятъ, хохочутъ, находятъ все чудеснымъ, и никто не знаетъ, о чемъ онъ говоритъ, чему смется, и что такое чудесно, но это-то и есть самое высокое бесды, общественности людей большаго свта. Иногда, поздно ночью, баронъ отправляется въ другія общества, гд, говорятъ, бываетъ также превосходенъ, но туда онъ не беретъ меня съ собою и, разумется, не безъ причины. Я ужь говорилъ, какъ покойно сплю на мягкой постели подл кровати барона. Теперь посуди же, добрый Мурръ, какое право иметъ мой старый брюзга называть меня развратнымъ!— Ни слова, прежде я велъ себя не слишкомъ-хорошо, водилъ дурныя знакомства и въ-особенности любилъ втираться на свадебные пиры, гд постоянно заводилъ ссоры и драки, но и это совсмъ не изъ расположенія къ буйству, а просто отъ недостатка высшей образованности, которой не могъ пріобрсть въ дому профессора. Теперь совсмъ не то. А! да вотъ и баронъ Альцибіадъ фодъ Виппъ — онъ ищетъ меня глазами — свиститъ!— Au revoir, любезный!
Съ быстротою молніи бросился Понто на встрчу своему господину. Наружность барона соотвтствовала вполн портрету, составленному мною по описаніямъ Понто. Онъ былъ не столько высокъ и строенъ, сколько длиненъ и тонокъ, какъ ручка половой щетки. Одежда, позы, походка, движенія — все по послдней мод, которая, будучи доведена до фантастическаго, придавала ему что-то странное, необыкновенное. Въ рукахъ онъ держалъ тоненькую тросточку съ стальнымъ крючкомъ вмсто набалдашника. Онъ заставилъ моего друга перепрыгнуть черезъ нее нсколько разъ. Какъ, ни казалось мн это унизительнымъ, однакожъ надобно было сознаться, что, при выполненіи, Понто обнаружилъ такую граціозность, какой прежде я никогда не замчалъ въ немъ. Вообще во всхъ его движеніяхъ, прыжкахъ, небрежныхъ поклонахъ проходящимъ, было что-то не совсмъ для меня понятное, но все-таки вселяющее уваженіе. Я предъугадывалъ, что подразумевалъ Понто подъ высшею образованностью, старался уразумть сколько-возможно вполн, но напрасно.
Въ послдствіи я узналъ, что многое совершенно невыводимо изъ проблемъ и теорій разсудка и сознается только живымъ опытомъ, такъ точно и высшее образованіе, пріобртенное барономъ Альцибіадомъ фонъ Винпъ и пуделемъ Понто въ большомъ свт.
Баронъ фонъ Виппъ, проходя мимо, какъ птухъ съ подтянутымъ животомъ и съ выдавшеюся впередъ грудью, посмотрлъ на меня въ лорнетъ очень пристально. Мн показались въ его взгляд и особенное любопытство и гнвъ. Можетъ быть, ему не понравилось, что Поито разговаривалъ со мною дружески. Мн стало страшно, и я убрался вверхъ на лстницу.
Какъ настоящій автобіографъ, я бы долженъ приступить снова къ описанію моего настоящаго душевнаго состоянія, я могъ бы описать его въ стихахъ, которые съ нкотораго времени такъ и льются съ пера, но гораздо лучше — —
(Макул. лист.) — — убилъ лучшую часть моей жизни, занимаясь жалкими игрушками. И теперь, старый глупецъ, стенаешь, ропщешь на судьбу, надъ которой смялся такъ дерзко!— Какое теб было дло до знатныхъ людей, до большаго свта, надъ которымъ издвался, почитая его глупымъ, тогда-какъ самъ былъ во сто разъ глупе!— Занимался бы своимъ ремесломъ, длалъ бы органы, къ чему было лзть въ колдуны, въ предсказатели? Они не похитили бы у тебя твоей жены, ты сидлъ бы преспокойно въ своей мастерской, оружейный искусными подмастерьями.— А Біара!— Можетъ быть, теперь прыгали бы вокругъ меня рзвыя малютки, можетъ быть, я качалъ бы теперь на колняхъ миленькую крошку. Чортъ возьми! да чтожъ мшаетъ мн оставить сію же минуту вс эти вздоры и пуститься снова въ свтъ, отыскивать жену мою!….
Тутъ Мейстеръ Абрагамъ, разсуждавшій такъ самъ съ собою, бросилъ подъ столъ маленькій начатый имъ автоматъ и вс инструменты, вскочилъ и принялся ходить взадъ и впередъ по комнат.— Мысль о Кіар, неоставлявшая его въ послднее время почти ни на минуту, пробудила снова томительную грусть. Съ Кіарой началась нкогда его высшая жизнь, такъ и теперь, при мысли объ ней, оставила его пошлая досада на то, что осмлился стать выше ремесла, стремиться къ истинному искусству. Онъ развернулъ книгу Северипо, и долго, долго смотрлъ на изображеніе прелестной Кіары. Наконецъ онъ всталъ, какъ лунатикъ, лишенный всхъ вншнихъ чувствъ, дйствующій почти-автоматически, только по внутренней мысли, подошелъ къ ящику, стоявшему въ углу комнаты, сложилъ наваленныя на него книги и вещи, вынулъ изъ него стеклянный шаръ и весь аппаратъ невидимой двушки, прикрпилъ шаръ къ шелковому снурку, висвшему съ потолка, разставилъ вс прочія принадлежности, какъ надо, для приведенія въ дйствіе невидимаго оракула, и только тутъ пришелъ въ себя и изумился.
— Нтъ, Кіара, бдная моя Кіара воскликнулъ онъ, упавъ въ кресла въ совершенномъ изнеможеніи. Нтъ! не слышать ужь мн боле твоего сладостнаго голоса, возвщающаго затаенное глубоко въ груди человческой. Нтъ для меня отрады въ цломъ мір, одна надежда на могилу!
Тутъ стеклянный шаръ закачался изъ стороны въ сторону, какъ ропотъ арфы, лобзаемой легкимъ втеркомъ, раздались тихіе звуки и вскор перелились въ слова:
Жизнь твоя еще съ тобой,
Не исчезло упованье,
Связанъ духъ смиренный твой,
Такъ къ чему же порыванье?
О! объ ней воспоминанье,
О страдалиц святой
Исцлитъ твое страданье,
Дастъ душ твоей покой.
Боже! прошепталъ старикъ дрожащими устами,— это ея голосъ, онъ несется съ неба. О на тамъ!…
Снова звуки — и еще тише, еще отдаленне раздавались слова:
Тотъ, кто любитъ, не пугайся
Смерти блдной за себя,
День погасъ — не сокрушайся,
Вонъ вечерняя заря!
Часъ придетъ и для тебя,
Ты надеждой утшайся,
Воля неба — не твоя,
Ты жъ свершить ее старайся!
Дивные звуки, то возникая, то затихая, погрузили старика въ усыпленіе, и тутъ, какъ прекрасная звзда, засверкало передъ нимъ чудное видніе протекшаго счастія. Кіара снова лежала на груди Мейстера, и оба были по прежнему юны, счастливы и никакой духъ мрака не могъ отуманить чистаго неба любви ихъ….
(Тутъ издатель долженъ съ прискорбіемъ объявить любезнйшимъ читателямъ, что котъ вырвалъ еще нсколько листковъ. По цифрамъ на страницахъ недостаетъ только восьми столбцевъ, въ которыхъ, впрочемъ, кажется, не было ничего особенно важнаго, потому что послдующее вяжется довольно хорошо съ предыдущимъ.)
— — не могъ ожидать. Князь Ириней былъ заклятый врагъ вообще всхъ неожиданностей и въ особенности когда он требовали его собственнаго разсмотрнія. Онъ понюхалъ два раза сряду, что обыкновенно длывалъ въ критическихъ случаяхъ, устремилъ на лей бъ-егеря извстный, невыносимый Фридриховскій взглядъ, и сказалъ:
— Лебрехтъ! мн кажется, что ты лунатикъ, видишь везд привиднія и поднимаешь тревогу изъ вздора.
— Свтлйшій князь, возразилъ лейб-егерь, нимало не смутясь: прогоните меня какъ послдняго негодяя, сели я солгалъ хоть въ одномъ слов. Рупертъ ршительно мошенникъ.
— Какъ, Рупертъ! воскликнулъ князь, разсердившись въ самомъ дл. Рупертъ, мой старый, врный кастелланъ, служившій княжескому дому боле пятидесяти лтъ, исполнявшій свою должность съ такимъ раченіемъ, что во все это время ни одинъ замокъ не заржавлъ — и онъ мошенникъ! Лебрехтъ, ты бредишь! Ты — чортъ возьми —
Тутъ онъ остановился, потому что, по его мннію, ругаться и клясться значило унижать княжеское достоинство.
— Свтлйшій князь, подхватилъ Лебрехтъ, пользуясь этой остановкой: вы изволите тотчасъ гнваться, клясть ужаснйшимъ образомъ, а нельзя же не доложить, не сказать правды.
— Кто же гнвается, клянетъ? сказалъ князь, понизивъ голосъ: одни ослы клянутъ. Я хочу, чтобъ ты пересказалъ мн все дло въ короткихъ словахъ, и я предложу его въ чрезвычайномъ засданіи моимъ совтникамъ. Они обсудятъ и примутъ должныя мры. Если Рупертъ въ самомъ дл мошенникъ, такъ — ну да тамъ мы увидимъ.
— Какъ я уже вамъ докладывалъ, началъ лейбъ-егерь: вчера, провожая двицу Юлію, я видлъ опять, какъ промелькнулъ мимо насъ человкъ, который давно уже шатается около замка. Постой, сказалъ я самъ себ, ужъ я-жъ тебя поймаю. Проводивъ двицу Юлію до дому, я погасилъ факелъ и спрятался за уголъ. Черезъ нсколько минутъ тотъ же самый человкъ вышелъ изъ кустовъ и тихохонько постучался въ дверь. Двушка отворила ее и впустила незнакомца. Это была Нанни. Вы вдь знаете прекрасную Нанни госпожи совтницы?
— Coquin! воскликнулъ князь. Съ князьями не говорятъ о прекрасныхъ Наііни — но продолжай, mon fils.
— Да-съ это была въ самомъ дл Нанни, продолжалъ лейбъ-егеръ. Я никакъ не предполагалъ, чтобъ за ней водились подобныя шашни. Однакожъ, не знаю почему, а мн все сдавалось, что тутъ кроется что нибудь другое. Черезъ нсколько времени показалась госпожа совтница, и только-что взошла въ домъ, какъ вверху отворилось окошко, и неизвстный выпрыгнулъ прямо въ прекрасныя левкои и Фіалки, которыя барышня Юлія поливаетъ сама съ такимъ стараніемъ. Садовникъ въ отчаяніи — онъ стоитъ въ передней съ черепками, — хотлъ самъ жаловаться вашей свтлости, но я не допустилъ, потому что негодяй напился съ позаранокъ.
— Лебрехтъ, прервалъ его князь, мн кажется, это подражаніе: то же самое въ опер господина Моцарта ‘женитьба Фигаро’, которую я видлъ въ Праг. Говори правду, безъ прибавленій!
— Клянусь всми святыми, я ни слова не прибавляю. Неизвстный упалъ, я хотлъ уже схватить его, но онъ вскочилъ съ быстротою молніи и бросился — какъ вы думаете, ваша свтлость, куда?
— Я ничего не думаю, возразилъ князь. Не надодай мн пустыми вопросами, а разсказывай все до конца, и тогда мы подумаемъ.
— Прямехонько къ нежилому павильйону. Только-что онъ стукнулъ въ дверь, внутри показался свтъ, честный Рупертъ вышелъ въ то же мгновеніе на крыльцо, впустилъ его и заперся съ нимъ вмст. Изъ этого вы видите, свтлйшій князь, что Рупертъ находится въ сношеніяхъ съ неизвстными людьми, которые, скрываясь во мрак, замышляютъ врно не доброе. Кто знаетъ? можетъ, и особ вашей свтлости грозитъ опасность..
Князь Ириней почиталъ себя очень-важнымъ государственнымъ лицемъ, и чтожъ мудренаго, сели ему иногда грезилось о разныхъ заговорахъ и замыслахъ на жизнь его? Послднее замчаніе лейбъ-егеря встревожило его сильно, и онъ задумался.
— Ты правъ, сказалъ онъ посл минутнаго молчанія: дло о незнакомц, о свт, появляющемся ночью въ павильон, важне чмъ казалось вначал. Жизнь моя конечно въ десниц Всевышняго. Меня окружаютъ слуги врные, и еслибъ кто нибудь изъ нихъ ршился пожертвовать собою, онъ можетъ быть увренъ, что я щедро награжу его семейство. Лебрехтъ, не худо, если ты разгласишь это между служителями. Ты знаешь, что сердц твоего князя чуждо всякой боязни, всякихъ человческихъ опасеній, но у него есть обязанности въ отношеніи къ народу, онъ долженъ хранить себя для него тмъ боле, что наслдникъ не. достигъ еще совершеннолтія. Я не выйду изъ замка до тхъ поръ, пока не разрушатъ адскихъ ковъ въ павильон. Немедленно приказать лсничему собрать всхъ людей, вооружить всхъ служителей, обложить павильонъ, замереть вс входы въ замокъ. Пожалуйста, похлопочи объ этомъ, добрый Лебрехтъ. Я самъ надну шпагу, заряди мои двуствольные пистолет, да не забудь заложить затравки, чтобы не случилось какого несчастія.
Когда возьмутъ павильйонъ, принудятъ заговорщиковъ сдаться, извстить меня въ то же мгновеніе, чтобъ я могъ удалиться во внутренніе покои. Прежде чмъ представятъ ко мн плнниковъ, обыскать ихъ хорошенько: какъ знать, иной въ отчаяніи можетъ … Ну чтожъ ты стоишь, смотришь на меня и улыбаешься! Что это значитъ, Лебрехтъ?
— Свтлйшій князь, я думаю, что совсмъ не нужно призывать лсничаго съ его людьми.
— Какъ не нужно? воскликнулъ князь гнвно: ты, никакъ, осмливаешься противорчить мн? А между тмъ опасность растетъ съ каждой минутой. Чортъ возь — — Лебрехтъ, скорй на лошадь — лсничій — его люди — съ заряженными ружьями — сію же минуту — сюда!—
— Они уже здсь, свтлйшій князь.
— Какъ! воскликнулъ князь, разинувъ ротъ отъ удивленія.
— Я былъ уже у лсничаго. Павильйонъ обложенъ такъ, что изъ него не прокрадется и кошка, не только человкъ.
— Лебрехтъ, ты прекраснйшій егерь, врный слуга княжескаго дома! сказалъ князь съ чувствомъ. Если ты спасешь меня, то можешь надяться на медаль. Я самъ сочиню се и велю выбить изъ серебра или золота, смотря по тому, сколько ляжетъ людей при штурм павильйона.
— Такъ если позволите, мы сію же минуту приступимъ къ длу, то есть, разломаемъ двери, заберемъ всю сволочь — и все кончено. Прыгуна же я беру на себя, ужъ онъ не ускользнетъ, забудетъ безпокоить барышню Юлію…
— Кто безпокоитъ барышню Юлію? спросила совтница, входя въ комнату. О комъ говоришь ты, добрый Лебрехтъ?
Князь выступилъ впередъ торжественно какъ человкъ, которому грозитъ ужасно бдствіе, требующее всхъ силъ его духа.
— Бенцонъ, сказалъ онъ съ глубокимъ чувствомъ, взявъ ея за руку: даже и въ уединеніи, въ совершенномъ разобщеніи отъ свта, грозятъ опасности внценосцамъ. Такова ужъ врно участь князей, ни кротость, ни доброта не защищаютъ ихъ отъ враждебнаго демона, воспламеняющаго зависть, властолюбіе въ сердцахъ вроломныхъ вассаловъ!— Бенцонъ, ужаснйшая измна подняла змевласую голову Медузы. Я нахожусь въ величайшей опасности!— Но ршительная катастрофа близка!— Этому врному служителю обязанъ я, можетъ быть, и жизнію и престоломъ!— Если же судьбы ршили иначе — я предаюсь безропотно вол Провиднія.— Я знаю, любезная Бенцонъ, что вы не измните вашему расположенію ко мн, и потому могу воскликнуть, какъ король въ трагедіи какого-то нмецкаго сочинителя, которой принцесса Гедвига не давно испортила мн чай: ‘Ничего не потеряно, потому что вы остались моею!’ — Поцалуйте меня, добрая Бенцонъ!— Милая Мальхенъ, мы не измнимъ другъ другу!— Но, Боже! въ тоск я, кажется, начинаю бредить!— Не надобно терять мужества, милая. Когда измнниковъ возьмутъ, я уничтожу ихъ однимъ взглядомъ.— Лейбъ-егерь, начинай нападеніе на павильйонъ!
Лейбъ-егерь бросился вонъ.
— Постой! воскликнула Бенцонъ: что это за нападеніе, и на какой павильйонъ?
По приказанію князя, Лебрехтъ повторилъ разсказъ свои.
— Ничего не можетъ быть забавне этого недоразумнія, воскликнула Бенцонъ, смясь: князь, прошу отослать лсничаго съ людьми его. Тутъ нтъ ни заговора, ни отчетности. Неизвстный житель павильйона и безъ того вашъ плнникъ.
— Какъ! ктожъ этотъ несчастный, поселившійся въ павильйон безъ моего позволенія?
— Принцъ Гекторъ.
Князь отскочилъ два шага назадъ.
— Esl-il possible! Бенцонъ, неужели въ самомъ дл, принцъ Гекторъ?
Взоры князя остановились на лейбъ-егер, который, въ смущеніи, мялъ свою шляпу.
— Лейбъ-егерь, продолжалъ князь: скорй скажи лсничему, чтобъ онъ убирался съ своими людьми, чтобъ я не видалъ ни одного человка! Бенцонъ, добрая Бенцонъ, представьте себ, Лсбрехтъ называлъ принца Гектора ногодясмъ, мошенникомъ — несчастный!— Но это останется между нами — это государственная тайна!— Скажите же, какъ случилось, что принцъ, сказавшій, что онъ детъ домой, скрывается здсь?
Доносъ лейбъ-егеря вывелъ совтницу изъ чрезвычайно-затруднительнаго положеніе. По разсчетамъ, самой ей никакъ не хотлось открыть князю пребываніе принца въ Зигхартсгоф и еще мене его замыселъ противъ Юліи, молчать же значило подвергать дочь опасности, разстроивать дло, ею же съ большимъ трудомъ слаженное. Теперь, когда принцъ подвергался опасности быть вытащенномъ изъ своего убжища не слишкомъ-вжливо, она могла измнить ему, не впутывая Юлію.
Она замтила князю, что, вроятно, какая ни будь любовная ссора заставила его скрываться вмст съ своимъ врнымъ камердинеромъ вблизи своей возлюбленной, что тутъ, конечно, слишкомъ много романическаго,— но кто же изъ любящихъ не вдавался въ романтизмъ?— и наконецъ, что все это она узнала отъ Пашіи, въ которую камердинеръ принца влюбленъ страстно.
— Благодареніе Всевышнему! воскликнулъ князь. Такъ это камердинеръ, а не принцъ прокрался въ вашъ домъ и потомъ выскочилъ въ окно, на горшки съ цвтами, какъ пажъ Херубимъ.— Признаюсь, мн было очень непріятно,— принцъ — и прыгаетъ въ окно. Ну на что это похоже?
— Чтожъ? возразила Бенцонъ съ хитрой улыбкой: я знаю князя, который не пренебрегалъ этой дорогой, когда…
— Вы сбиваете меня, сбиваете ужаснйшимъ образомъ, прервалъ князь совтницу. Что говорить о прошедшемъ, — подумаемъ лучше, что длать съ принцемъ. Тутъ не помогутъ ни дипломатія, ни государственное право, ни придворныя правила.— Не притвориться ли мн, что я ничего не знаю?— Не лучше ли встртиться съ нимъ нечаянно — или — или… У меня, просто, голова идетъ кругомъ, а все это отъ того, что владтельныя особы унижаются до странныхъ романтическихъ продлокъ.
Бенцонъ не знала сама, что тутъ длать. Но и это затрудненіе разршилось появленіемъ кастеллана Руперта, который, подавая князю маленькую записочку, доложилъ съ хитрою улыбкой, что она отъ одной высокой особы, которую онъ иметъ честь содержать недалеко отсюда подъ-замкомъ.
— Такъ ты зналъ обо всемъ, Рупертъ? сказалъ князь очень милостиво. Ну, я всегда почиталъ тебя врнымъ слугой моего дома, и ты снова доказалъ это, повинуясь, по долгу службы, моему высокому зятю. Я подумаю, какъ наградить тебя.
Рупертъ поблагодарилъ униженно и удалился.
Какъ часто случается въ жизни, что человкъ почитается честнйшимъ и добродтельнйшимъ именно въ то самое время, какъ онъ мошенничаетъ. Такъ думала Бенцонъ, знавшая гораздо лучше гнусные замыслы принца и участіе въ нихъ хитраго Руперта.
Князь распечаталъ записку и читалъ:
Che dolce pi, che pi giocondo stato
Sana, di quel d’un amoroso core?
Che viver felice, e piii beato,
Che ritrovarsi in servilii d’Amore?
Se non fosse l’uom sempre stimulate
Da quel sospetto rio, da quel timor,
Da quel martir, da quelle frenesia
Da quella rabbia, detta gelosia. (*)
(*) Вотъ смыслъ этихъ строфъ: ‘Какая доля сравнилась бы съ долей находящагося въ цпяхъ бога любви? было ли бы что нибудь сладостне, выше любви, еслибы мрачный духъ подозрнія, ревность, эта адская фурія, не овладвала человкомъ, не томила, ne терзала тысячами мукъ, не доводила его до сумасшествія?’
‘Князь, въ этихъ строкахъ великаго поэта, вы найдете причину моихъ странныхъ дйствій. Мн показалось, что та, которую обожаю, кто составляетъ мою жизнь, вс мои желанія и надежды, къ кому пламенетъ неугасаемый огонь, пожирающій грудь мою, не любитъ меня. Но я счастливъ: нсколько часовъ тому назадъ, я уврился, что я любимъ, и потому выхожу изъ моего убжища. Отнын любовь и счастіе будутъ моимъ девизомъ. Вскор явлюсь я къ вамъ, свтлйшій князь, какъ покорный сынъ.

Гекторъ.’

Князь прочелъ записку съ величайшимъ вниманіемъ во второй, въ третій разъ, и чмъ боле читалъ, тмъ мрачне становилось чело его.
— Бенцонъ, сказалъ онъ наконецъ: что сдлалось съ принцемъ? Стихи, и еще италіянскіе, владтельному князю, внценосному тестю, вмсто разсудительнаго объясненія? Тутъ нтъ человческаго смысла. Принцъ въ неприличнйшей экзальтаціи. Въ стихахъ говорится о счастіи любви и мукахъ ревности. Къ чему же тутъ ревность! къ кому можетъ онъ ревновать? Ну, скажете, есть ли тутъ хоть искра разсудка?
Бенцонъ ужаснулась скрытой записки, которой ей не трудно было понять посл случившагося вчера, и въ тоже время не могла не подивиться хитрому обороту, который принцъ придалъ всему длу, но она и тутъ ничего не открыла князю: ей были страшны только Крейслеръ и Мейстеръ Абрагамъ, ей казалось, что только они могутъ разрушить ея планы, а потому она поставила себ за правило дйствовать противъ нихъ, во всякомъ случа. Такъ и тутъ: она тотчасъ напомнила князю, что говорила ему о страсти, вспыхнувшей въ груди принцессы.— Принцъ, говорила она, не могъ не замтить этого расположенія’, странное, напряженное поведеніе Крейслера могло легко навести его на предположеніе между ними какой нибудь безумной связи, и вотъ почему онъ преслдовалъ Крейслера, почему воображалъ, что онъ убитъ, скрылся, не желая видть горести и отчаянія принцессы, почему, узнавъ, что онъ живъ, возвратился, влекомый безпредльною страстью, чтобъ наблюдать за принцессой втайн. Ревность, о которой онъ упоминаетъ въ стихахъ, относится прямо къ Крейслеру, которому необходимо воспретить навсегда возвращеніе въ Зигхартсгофъ, и тмъ боле, что онъ соединился съ Мейстеромъ, чтобы дйствовать противъ всхъ благихъ намреній двора.
— Бенцонъ, сказалъ князь серьзно: я разсуждалъ о всемъ, что вы говорили мн о неприличной склонности принцессы, и не врю ничему. Княжеская кровь течетъ въ жилахъ принцессы …
— Неужели вы думаете, что принцессы могутъ располагать по вол движеніями сердца? воскликнула Бенцонъ, покраснвъ отъ досады.
— Вы ныньче въ престранному разположеніи! сказалъ князь съ досадой: повторю еще разъ, что если принцесса и имла какую нибудь глупую страсть, то это, просто, болзненный припадокъ, спазмъ: вдь она страдаетъ спазмами? Что же касается до Крейслера, онъ презабавный человкъ. Конечно ему не достаетъ надлежащей образованности, но все-таки я никакъ не предполагаю, чтобъ онъ могъ забыться до дерзкаго желанія сблизиться съ принцессой. Знаю, онъ смлъ, но ршительно въ другомъ отношеніи. Поврите ли, Бенцонъ? по его странному образу мыслей, именно принцесса и не понравилась бы ему, еслибъ и предположить неслыханное, что въ него влюбилась такая высокая особа.— Entre nous soit dit — онъ не слишкомъ дорожитъ нашими высокими особами, и эта смшная, нелпая глупость мшаетъ ему жить при двор. Впрочемъ, пусть онъ живетъ, гд хочетъ если же возвратится, я буду очень радъ ему.— Какъ я слышалъ отъ Мейстера Абрагама …да, кстати объ Мейстер Абрагам!… сдлайте одолженіе, любезная Бендонъ, оставьте его въ поко, вс замыслы Мейстера противъ двора имли цлію благо княжескаго дома… Но что бишь я хотлъ сказать?— Да.— Капельмейстеръ, какъ мн сказывалъ Мейстеръ Абрагамъ, долженъ былъ бжать неприличнйшимъ образомъ, хотя и былъ принятъ мною дружески, но онъ все-таки былъ и будетъ прекраснйшимъ человкомъ, который забавляетъ меня, не смотря на свои глупыя привычки, et cela suffit!
Совтница остолбенла отъ бшенства. Думая плыть спокойно, она совсмъ неожиданно наткнулась на подводную скалу.
Вдругъ на двор замка поднялся ужасный шумъ. Длинный рядъ каретъ, со взводомъ герцогскихъ гусаръ, взъхалъ въ ворота. Изъ каретъ вышли оберъ-гофмаршалъ, президентъ и совтники князя со многими изъ знаменитостей Зигхартсвейлера. Слухи о революціи въ Зигхартсгоф достигли и туда. Врные служители князя и другіе почитатели двора выпросили не безъ-труда у Зигхартсвейлерскаго коменданта взводъ защитниковъ отечества и явились спасать своего призрачнаго властителя.
Отъ громкихъ увреній, что они готовы жертвовать жизнію для его свтлости, князь не могъ говорить. Наконецъ онъ улучилъ мгновеніе, но толь-ко-что разинулъ ротъ, какъ взошелъ офицеръ, начальствовавшій гусарами и спросилъ объ операціонномъ план.
Разршеніе вздоромъ опасности, приводившей насъ въ ужасъ, всегда непріятно, только избавленіе отъ истинной радуетъ.
Такъ и тутъ, князь съ трудомъ подавлялъ досаду на безполезную тревогу. Могъ ли, долженъ ли онъ былъ сказать, что вся суматоха произошла отъ ночнаго свиданія горничной съ камердинеромъ и отъ ревности влюбленнаго принца? Онъ думалъ, думалъ… глубокое безмолвіе, царствовавшее въ зал, прерываемое только ржаніемъ стоявшихъ на двор гусарскихъ коней, давило его какъ свинецъ.
— Господа! началъ онъ наконецъ, высморкавшись съ величайшею торжественностью: дивныя пути Привиднія…. Что вамъ угодно, mon ami?
Тутъ прервалъ князь самого себя, обративъ этотъ вопросъ къ гофмаршалу, который поклонами и глазами давалъ знать, что иметъ сообщить ему нчто чрезвычайно-важное. На поврку вышло, что принцъ Гекторъ приказалъ доложить о себ.
Лице князя засіяло радостію, онъ увидлъ, что тутъ можно, не распространи жъ слишкомъ о мнимой опасности, которой подвергался, дать совсмъ другое значеніе почтенному собранію.
Вскор явился принцъ, въ блестящемъ мундир, прекрасный, мужественный, гордый. Князь сдлалъ два шага впередъ ему на встрчу и отскочилъ назадъ, какъ пораженный громомъ. Вслдъ за принцемъ Гекторомъ вбжалъ въ залу и принцъ Игнатій, съ обнаженной саблей въ рук, съ шашкой на боку, и началъ скакать по зал съ громкимъ хохотомъ, гремя ножнами по полу. Княжескій сынокъ глуплъ съ каждымъ днемъ все боле и боле. Гусары понравились ему чрезвычайно, и онъ выпросилъ у одного изъ нихъ вс эти вещи на нсколько минутъ.
— Parlez — dcampez — allez-vous-en lout: do suite! загремлъ князь громовымъ голосомъ, съ сверкающими отъ гнва глазами, и испуганный Игнатій убрался вонъ въ то же мгновеніе.
Вс присутствовавшіе были столько вжливы, что совершенно не замтили ни принца Игнатія, ни всей этой сцены.
Лицо князя приняло веселое и ласковое выраженіе, онъ сказалъ нсколько словъ принцу, и потомъ пошли оба по собранію, говоря каждому по два или по три слова. Наконецъ представленіе кончено, то есть вс остроумныя и многозначительныя фразы, употребляемыя въ такихъ случаяхъ, сказаны кому слдуетъ, и князь удалился съ принцемъ въ покои княгини, а оттуда, по желанію принца — изумить свою невсту — въ комнаты принцессы. У нея была Юлія.
Съ нетерпливостію пламеннаго любовника, бросился принцъ къ Гедвиг, осыпалъ ея руку поцлуями, клялся, что онъ жилъ только мыслію объ ней, что несчастное недоразумніе повергло его въ отчаяніе, что онъ не могъ выносить доле разлуки съ той, кого обожалъ, что онъ теперь счастливйшій изъ смертныхъ.
Гедвига приняла принца съ непринужденною веселостію, вовсе ей необыкновенною. Она отвчала на его страстные поцалуи, какъ прилично невст, не длая впрочемъ большихъ уступокъ. Мало этого, она даже шутила надъ его прятаньемъ, увряла, что не знаетъ ничего забавне и пріятне превращенія чепешнаго болвана въ голову принца, потому-что голову, появлявшуюся въ фронтон павильйона, она принималаза чепешный болванъ. Шутки слдовали за шутками. Князь убдился еще боле въ ужасномъ заблужденіи совтницы на счетъ Крейслера. Ему казалось, что любовь принцессы къ прекраснйшему изъ мужчинъ не могла выразиться ясне. Гедвига разцвла и духомъ и тломъ. Совсмъ не то было съ Юліей, она затрепетала отъ ужаса, увидвъ принца. Блдная какъ смерть, потупивъ глаза въ землю, лишенная всякаго движенія, стояла она поодаль.
— Двица Бенцонъ, если я не ошибаюсь? сказалъ принцъ, обращаясь къ Юліи.
— Подруга принцессы съ-издтства, можно сказать, сестра ея, замтилъ князь.
— Только тебя, тебя люблю я! шепнулъ ей принцъ, быстро взявъ ее за руку.
Колна Юліи подогнулись, ужаснйшая тоска навернула слезы на рсницы, и она упала бы непремнно, еслибъ принцесса не подставила креселъ.
— Юлія! шепнула она, склонившись къ ней: укрпись! Неужели ты думаешь, что мн легче!
Князь отворилъ дверь и закричалъ, чтобъ принесли Eau-de-Luce.
— У меня есть эиръ, сказалъ вошедшій Мейстеръ Абрагамъ: не упалъ ли кто нибудь въ обморокъ! Эиръ помогаетъ также.
— Такъ поскорй помогите двиц Юліи, воскликнулъ князь.
Глаза принца съ ужасомъ остановились на Мейстер, волосы его стали дыбомъ, холодный потъ проступилъ по челу. Выставивъ одну ногу впередъ, отклонивъ туловище назадъ, протянувъ руки къ Мейстеру, онъ уподоблялся Макбету, когда ему является ужасный, окровавленный призракъ Банко.
Преспокойно вынулъ Мейстеръ сткляночку съ эиромъ и хотлъ подойдти къ Юліи.
— Северино! воскликнулъ принцъ глухимъ голосомъ.
— Мн очень пріятно, что вы не забыли меня, сказалъ Мейстеръ съ прежнимъ спокойствіемъ: нсколько лтъ тому назадъ) въ Неапол, я имлъ честь оказать вамъ небольшую услугу.
Принцъ схватилъ его за руку и почти силой отвелъ къ сторон.
— Северино, какъ попалъ портретъ въ руки капельмейстера? спросилъ онъ быстро на неаполитанскомъ нарчіи.
— Я далъ ему, какъ оружіе противъ васъ.
— Онъ знаетъ?
— Нтъ.
— Общаетесь ли вы молчать?
— До времени.
— Северино! Самъ адъ противъ меня. Что значитъ это — до времени?
— До тхъ поръ, пока вы будете вести себя порядочно, оставите въ поко Крейслера и эту двушку.
Принцъ выпустилъ руку Мейстера и отошелъ къ окну.— Между тмъ Юлія оправилась.
— Добрый Мейстеръ, вы спасете меня! прошептала она едва слышнымъ голосомъ, устремивъ на него умоляющіе взоры: неправда ли, вдь вы спасете меня? ваши знанія повелваютъ многимъ …
Мейстеръ замтилъ въ словахъ Юліи удивительную связь съ предшествовавшимъ разговоромъ, какъ будто она подслушала его и узнала ужасную тайну.
— Ты ангелъ кротости, шепнулъ онъ ей на ухо: и потому мрачный духъ зла безсиленъ надъ тобою. Доврься мн совершенно, ободрись и не забывай нашего Іоганнеса.
— Ахъ, Іоганнесъ! воскликнула Юлія съ невыразимой грустью.— Неправда ли, Мейстеръ, онъ возвратился, я увижу его опять?
— Непремнно, сказалъ Мейстеръ, положивъ палецъ на губы.. Юлія поняла его.
Между тмъ принцъ всячески старался скрыть свое смущеніе, разсказывалъ, что человкъ, котораго здсь называютъ Мейстеромъ Абрагамомъ, за нсколько лтъ былъ въ Неапол свидтелемъ ужаснаго происшествія, въ которомъ, по несчастію, и онъ игралъ не послднюю роль. Разсказывать это происшествіе теперь не время, но онъ сообщитъ его непремнно при первомъ удобномъ случа.
Но внутренняя борьба была такъ сильна, что не могла не выразиться въ самой наружности: потому блдное, разстроенное лице его никакъ несогласовалосьсъ равнодушнымъ разговоромъ, который онъ старался поддержать всми силами. Гораздо лучше удалось это принцесс. Она не давала ему отдыха ироническими замчаніями, путавшими его боле и боле. И онъ, хитрый придворный, закаленный во лжи, не могъ устоять противъ этого страннаго существа. Остроты и насмшки Гедвиги вывели его наконецъ изъ терпнія, и онъ удалился быстро.
Князь, какъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ, не зналъ что думать, и потому ограничился нсколькими безсвязными французскими фразами, обращенными къ принцу, который, удаляясь, отвтилъ тмъ же.
Только-что принцъ вышелъ, Гедвига перемнилась во всемъ существ.
— Я вижу кровавый слдъ убійцы! воскликнула она страннымъ, сердце раздирающимъ голосомъ, устремивъ глаза въ землю и тотчасъ, какъ бы пробудившись отъ тягостнаго сновиднія, прижала Юлію къ груди своей и прибавила: а Мила я, добрая Юлія, не вдавайся въ обманъ!’
— Тайны, глупости, романическое воображеніе, воскликнулъ князь съ досадой. Ma foi, я не узнаю свой собственный дворъ!— Мейстеръ Абрагамъ, вы поправляете мои часы, когда они идутъ неврно: посмотрите пожалуйста, что испортилось и въ этихъ колесахъ, которыя еще никогда не останавливались? Но скажите прежде, что это за Северино?
— Подъ этимъ именемъ показывалъ я въ Неапол мои оптическіе и механическіе апараты.
— Да — сказалъ князь, посмотрлъ на Мейстера пристально, какъ бы желая спросить еще что-то, но отвернулся быстро и безмолвно вышелъ изъ комнаты.
Думали, что совтница была въ комнатахъ княгини, но ошиблись, — она ушла домой.
Юліи хотлось подышать свжимъ воздухомъ. Мейстеръ пошелъ съ ней въ паркъ. Гуляя по тнистымъ дорожкамъ, разговаривая о Крейслер и его пребываніи въ аббатств, они непримтно подошли къ рыбачьей хижин. Юлія взошла въ нее, чтобъ отдохнуть. На стол лежало письмо Крейслера. Мейстеръ подалъ его Юліи, не находя въ немъ ничего, чего бы ей не слдовало знать.
Щеки Юліи раскраснлись, когда она прочитала письмо, и тихое пламя, отраженіе успокоеннаго духа, заблестло въ глазахъ ея.
— Видишь ли, дитя мое, сказалъ Мейстеръ съ чувствомъ: какъ утшительно и издалека дйствуетъ на тебя добрый духъ Іоганнеса. Чего теб бояться коварныхъ замысловъ, если постоянство, любовь и мужество защищаютъ тебя отъ преслдованій злыхъ.
— О, еслибъ они -защитили меня отъ самой себя! воскликнула Юлія, поднявъ глаза къ небу, и сама испугавшись словъ, вырвавшихся невольно, упала на кресла и закрыла лице руками.
— Я не понимаю тебя, Юлія, сказалъ Мейстеръ. Можетъ быть, ты и сама не понимаешь себя, и потому совтую разспросить хорошенько свое сердце и не скрывать отъ себя ничего, изъ одного жалкаго слабодушія.
Тутъ Мейстеръ отвернулся отъ нея, сложилъ руки, и устремилъ глаза на таинственный стеклянный шаръ. Высоко вздымалась грудь старика отъ безконечнаго стремленія и дивнаго предчувствія.
— Тебя долженъ я спросить, говорилъ онъ про себя, съ тобой долженъ я посовтоваться, дивная тайна моей жизни. О, не молчи же, дай услышать свой чудный голосъ!— Ты знаешь, никогда не былъ я обыкновеннымъ человкомъ, какимъ меня почитали многіе. Во мн пылала любовь, этотъ міровый духъ. Твое дыханіе раздуло искру его пламенемъ. О, не думай, Кіара, что это сердце оледенло отъ лтъ, нтъ, оно бьется такъ же сильно, какъ и въ то время, когда я вырвалъ тебя изъ рукъ безчеловчнаго Северино. И теперь я также достоинъ любви твоей, какъ и въ то время, когда ты сама пришла ко мн. О! подай только голосъ, и я брошусь за нимъ съ быстротою юноши и не остановлюсь до тхъ поръ, пока не отыщу тебя — и тогда мы снова будемъ жить вмст, снова займемся высшею магіей, которую вс люди, даже и самые обыкновенные признаютъ по невол, хотя и не врятъ ей. Но если тебя ужь нтъ на земл если твой голосъ раздается изъ міра духовъ, что жъ, — и тогда онъ укрпитъ, ободритъ меня. Ты вщала мн….
— Мейстеръ! воскликнула Юлія, которая, приподнявшись съ креселъ, слушала старика съ возрастающимъ изумленіемъ: Мейстеръ, съ кмъ говорите вы? Вы упомянули о Северино. Кажется, принцъ съ ужасомъ назвалъ васъ этимъ именемъ. Тутъ кроется какая-то ужасная тайна.
Восклицаніе Юліи привело Мейстера въ себя, и на лиц его появилась давно уже невиданная, странная веселость, совершенно противорчившая сто обыкновенному добродушію.
— Сударыня, началъ онъ крикливымъ голосомъ, которымъ шарлатаны провозглашаютъ обыкновенно свои чудесные товары: Сударыня, немного терпнія, и вы увидите въ этой хижин удивительнйшія вещи. Я покажу вамъ этого танцующаго человка, этого маленькаго турка, который отгадываетъ лта каждаго, этихъ автоматовъ, эти палингенезіи, эти уродливыя картины, эти оптическія зеркала — Все, это прекрасныя магическія игрушки, но у меня есть еще лучше. Моя невидимая двушка возвратилась. Посмотрите, вонъ она сидитъ вверху, въ стеклянномъ шар. Но она не можетъ еще говорить, она утомилась отъ дальней дороги, потому-что прибыла прямехонько изъ Индіи. Черезъ нсколько дней она заговоритъ, и тогда, сударыня, мы спросимъ и о принц Гектор, и о Северино, и о прошедшемъ, и о будущемъ. На этсъ разъ ограничимся немногими увеселительными штуками.
Тутъ Мейстеръ началъ бгать съ быстротою юноши по комнат, заводя машины, разставляя зеркала, и во всхъ углахъ зашевелилось, задвигалось. Автоматы заходили, закачали головами, искусственные птухи и попугаи захлопали крыльями и закричали разными голосами, и двойники Юліи и Мейстера появились во всхъ окнахъ. Юліи стало страшно, не смотря на привычку къ подобнымъ продлкамъ Мейстера.
— Что съ вами сдлалось, Мейстеръ? спросила она въ испуг.
— Дитя мое! возразилъ Мейстеръ съ чувствомъ: чудное, дивное, но ты еще не должна знать все.— Пусть эти живомертвыя созданія выдлываютъ свои штуки, а я между тмъ перескажу, что теб знать можно и нужно. Милая Юлія, твоя мать замкнула для тебя свое сердце, но я открою его, чтобъ ты видла и могла предотвратить опасность, теб угрожающую. И такъ узнай, во-первыхъ, что твоя мать ршила непремнно выдать тебя — —
(Мур. продолж.) — — оставить это до времени. О юноши! учитесь у меня скромности и не суйтесь со стихами тамъ, гд, для выраженія своихъ мыслей, достаточно простой прозы. Какъ сало примшивается къ колбас маленькими кусочками для того, чтобъ она была и вкусне и жирне, такъ и стихи въ книгу, написанную прозой. Надюсь, что мои пишущіе собратія не скажутъ, что это сравненіе низко и неблагородно! оно заимствовано отъ нашей любимой пищи и, право, хорошій стихъ, втиснутый въ очень-посредственный романъ, полезенъ для него такъ же, какъ хорошее сало для тощей колбасы. Я говорю это какъ котъ опытный, эстетически-образованный.
По моимъ философическимъ и нравственнымъ понятіямъ, и образъ жизни Понто и средства, употребляемыя имъ, чтобъ вкрасться въ милость господина, казались мн недостойными, даже презрительными 5 но не смотря на то, красота его, ловкость и непринужденность въ обращеніи соблазняли. Я всячески старался убдить себя, что по учености, по величественной важности во всхъ движеніяхъ, я занимаю гораздо высшую степень, чмъ какой нибудь щеголеватый пудель, схватившій кое-какіе вершки знаній. Напрасно какое-то, ничмъ неподавляемое чувство, все-таки говорило мн, что Понто затмитъ меня везд. Поневол надобно было сознать, что есть еще состояніе высшее, къ которому принадлежалъ и пудель Понто.
Въ геніальной голов, какъ моя, всякій жизненный опытъ рождаетъ цлые ряды особенныхъ, только ей свойственныхъ разсужденій. Такъ и тутъ, обсудивъ хорошенько мое внутреннее душевное расположеніе и вс мои отношенія къ Нонто, я дошелъ до многихъ, чрезвычайно интересныхъ заключеній, достойныхъ вниманія.— ‘Какъ же это длается, разсуждалъ я самъ съ собою, приложивъ въ раздумьи лапку ко лбу: что величіе поэты, великіе философы, одаренные огромными умственными способностями, такъ неловки, такъ глупы въ обществ людей знатныхъ? Они являются не вовремя, говорятъ когда надо молчать, натыкаются везд и на все, въ стремленіи совершенно противуположномъ принятымъ уже условнымъ формамъ общества, оскорбляются сами и оскорбляютъ другихъ. Коротко, они похожи на человка, который въ то самое время, какъ цлый рядъ гуляющихъ выходитъ изъ воротъ, одинъ нетерпливо протсняется въ ворота, и, толкая каждаго, разстроиваетъ весь рядъ. Говорятъ, что это отъ недостатка свтской образованности, которая не пріобртается за письменнымъ столомъ, но я думаю, что эту образованность пріобрсти не трудно и что непреодолимая неловкость ученыхъ зависитъ отъ другой причины.— Тотъ не былъ бы ни великимъ поэтомъ, ни великимъ философомъ, кто не чувствовалъ бы своего собственнаго превосходства, но въ то же время, по глубокому чувству, свойственному всякому умному человку, онъ долженъ видть, что это превосходство не можетъ быть признано, потому-что разрушаетъ равновсіе, поддержаніе котораго составляетъ главную заботу, такъ-называемаго, высшаго общества. Тутъ каждый голосъ долженъ исчезать въ совершенномъ аккорд цлаго, голосъ же поэта разногласитъ постоянно, и пусть въ сущности онъ прекрасенъ, но въ это мгновеніе дуренъ, потому что не сливается съ цлымъ. Хорошій тонъ, какъ и хорошій вкусъ, состоитъ въ томъ, чтобы избгать всего неумстнаго. И только неудовольствіе, раздающееся изъ противурчія чувствъ превосходства и неумстности, препятствуетъ неопытному въ этомъ свт поэту или философу сознать цлое и стать выше его. Чтобъ поставить во что нибудь, такъ-называемое, свтское образованіе, стремящееся только къ уравненію, сглаживанію всхъ угловъ и неровностей, къ приведенію всхъ физіономій въ одну и, слдовательно, собственно къ уничтоженію всякой физіономіи, надобно, чтобъ въ это мгновеніе онъ не ставилъ свое умственное превосходство слишкомъ высоко. Избавившись такимъ образомъ отъ упомянутаго неудовольствія, онъ тотчасъ проникнетъ въ сущность этой образованности, сознаетъ жалкія начала, на которыхъ она основывается, а уже черезъ это самое сдлается гражданиномъ этого страннаго свта.— Совсмъ другое съ художниками, которыхъ знатные приглашаютъ иногда такъ, какъ поэтовъ и философовъ для того, чтобъ прослыть меценатами. Въ художникахъ остается всегда что-то ремесленное, и потому они или подобострастны до низости, или своевольны до дерзости.—
(Замчаніе издателя).— Мурръ, мн чрезвычайно прискорбно, что ты такъ часто убираешься чужими перьями. Это повредитъ теб сильно во мнніи благосклонныхъ читателей. Вс эти разсужденія, которыми ты такъ хвастается, принадлежатъ капельмейстеру Крейслеру. И вообще, гд набраться столько житейской мудрости, чтобъ проникнуть такъ глубоко въ душу человка-писателя, эту удивительнйшую вещь въ мір!).
‘Почему же, разсуждалъ я дале, не дойдти до сознанія этой высшей образованности и коту, хоть бы онъ былъ поэтъ, писатель или художникъ? Почему же не усвоить себ всхъ прелестей ея вншняго проявленія? Неужели благая природа одарила ею исключительно однхъ собакъ? Если мы и отличаемся отъ этой гордой породы шерстью, образомъ жизни и привычками, такъ разв не одарены такъ же какъ и он, мясомъ и кровью, тломъ и духомъ? И собаки пьютъ, дятъ, спятъ, чувствуютъ боль, когда ихъ скутъ!— Что же дале!— Я ршился итти въ ученье къ моему юнош и знатному другу Понто.— Примирившись такимъ образомъ самъ съ собою, я возвратился въ комнату Мейстера. Одного взгляда въ зеркало было достаточно для убжденія, что даже простотвердое желаніе свтской образованности дйствуетъ уже благодтельно на вншность. Я смотрлъ на себя съ величайшимъ наслажденіемъ. И можетъ ли что нибудь сравниться съ состояніемъ совершеннаго довольства самимъ собою?— Я замурлыкалъ.
На другой день, посидвъ не много на крыльц, я отправился гулять вдоль по улиц. Вдругъ, въ нкоторомъ отдаленіи, показался баронъ Альцибіадъ фонъ Виппъ, а за нимъ и другъ мой Понто. Ничего не могло быть пріятне этой встрчи! я приближался къ моему другу съ неподражаемой граціей, которой никакое искусство дать не можетъ. Но — о ужасъ! Кто бы могъ подумать?— Замтивъ меня, баронъ остановился.— ‘Allons, Понто, кошка, кошка!’ воскликнулъ оцъ, взглянувъ въ лорнетъ.— И Понто, вроломный другъ мой, бросился на меня какъ бшеный. Выведенный изъ себя, окаменнный адской измной, лишенный всякой возможности защищаться, я прижался къ земл, чтобъ избжать острыхъ зубовъ Понто.
— Мурръ, не будь же глупцомъ, не бойся, разв ты не видишь, что я это длаю только изъ угожденія моему господину, проворчалъ онъ, вертясь около, прыгая, хватая даже за уши, но совсмъ небольно, и наконецъ прибавилъ: — ‘Ну, теперь убирайся скорй вонъ въ эту погребную отдушину!’ —
Я не дожидался повторенія этого совта. Не смотря на увренія Понто, мн было страшно, и какъ знать, устоитъ ли дружество въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ противъ врожденной наклонности?
Когда я вскочилъ въ погребъ, Понто продолжалъ комедію, начатую имъ въ честь своего господина. Онъ прыгалъ и лаялъ передъ отдушиной, просовывалъ морду сквозь ршетку, бсился, что не можетъ ворваться за мною въ погребъ.
— Видишь ли, говорилъ онъ мн, сознаешь ли ты теперь чудные плоды свтскаго образованія? Я и вжливъ и послушливъ моему господину, но безъ вреда для нашей дружбы. Такъ поступаетъ всегда истинно-свтскій человкъ, если судьба сдлала его орудіемъ сильнйшаго. Натравленный, онъ бросается немедленно, но кусаетъ только, когда этого требуютъ его собственныя выгоды.
Я сообщилъ моему другу въ короткихъ словахъ, что и мн хотлось бы пріобрсти эту свтскую образованность, что я былъ бы очень радъ, если бъ онъ согласился дать мн нсколько уроковъ. Понто подумалъ съ минуту и потомъ сказалъ, что всего лучше показать мн съ перваго раза высшій свтъ во всемъ его блеск, и что если я хочу, то онъ сведетъ меня нынче же повечеру къ прекрасной Бадин, у которой именно во время спектакля бываютъ собранія. Бадина же была гончая въ служб княжеской обергофмейстерши.
Я вымылся какъ не льзя лучше, прочелъ кое-что въ Книгге, да дв, совершенно новыя комедіи Пикара, чтобъ при случа показать мои свднія во французскомъ язык, и спустился на крыльцо. Понто не заставилъ ждать себя долго. Мы отправились, и черезъ минуту были уже въ ярко освщенномъ салон Бадины, гд нашли многочисленное и разношерстное собраніе пуделей, шпицевъ, мосекъ, болонокъ и гончихъ, сидвшихъ въ кружк и въ разныхъ углахъ комнаты группами.
Сильно забилось мое сердце, когда я увидлъ себя въ обществ враждебныхъ моей пород созданій. Не одинъ изъ пуделей, поглядывая на меня презрительно, казалось, говорилъ: какъ попалъ подлый котъ въ нашъ избранный кругъ! Не одинъ шпицъ, ощеривъ зубы, показывалъ мн, какъ бы охотно вцпился онъ въ мои уши, еслибы приличіе и свтскость не воспрещали всякой ссоры. Понто вывелъ меня изъ этого тягостнаго положенія, представивъ хозяйк, которая съ необыкновенной снисходительностью начала уврять, что чрезвычайно рада видть у себя кота, пріобртшаго такую славу. Тутъ только обратили на меня вниманіе, нкоторые -повели даже со мною рчь съ истинно-собачьимъ добродушіемъ, хвалили мои сочиненія. Это льстило моему самолюбію, и я почти не замчалъ, что меня спрашиваютъ, и не обращая вниманія на мои отвты, хвалятъ мои дарованія, не зная ихъ. Врожденный инстинктъ научилъ меня отвчать такимъ же образомъ, то есть, не обращая вниманія на вопросы, общими мстами, которыя, прилагаясь ко всему, никакъ не составляютъ мннія и не лишаютъ разговоръ гладкой поверхности. Понто замтилъ мн мимоходомъ, что одинъ старый шпицъ уврялъ его, что находитъ меня для кота довольно забавнымъ и притомъ не безъ способностей для бесды хорошаго тона. Подобныя похвалы развеселятъ и брюзгу.
Жанъ-Жакъ, разсказывая, какъ укралъ ленту и какъ за его покражу наказали бдную, невинную двушку, говоритъ, что не знаетъ ничего тягостне воспоминанія объ этомъ случа его жизни. Я нахожусь точно въ такомъ же положеніи. Конечно мн предстоитъ сознаніе не въ преступленіи изъ величайшей глупости, но сознаніе въ глупости такъ же тяжело, и часто еще тяжел сознанія въ преступленіи.
Вскор напало на меня такое странное расположеніе, такая тоска, что мн страхъ какъ захотлось подъ печку Мейстера. Ужаснйшая скука заставила меня забыть все. Тихохонько удалился я въ уединенный уголокъ, чтобъ предаться сну, которому невольно склонялъ говоръ вокругъ. Тотъ самый разговоръ, который сначала въ досад я принималъ, можетъ быть, очень-несправедливо, за пошлую, безцвтную болтовню, показался мн теперь однозвучнымъ шумомъ мельницы, который такъ легко погружаетъ въ пріятное, безмысленное самосозерцаніе, оказывающееся настоящимъ сномъ. Въ этомъ-то безсмысленномъ самосозерцаніи, въ этомъ-то сладостномъ бреду мн показалось, будто что-то заблестло передъ моими закрытыми глазами. Я взглянулъ: передо мной стояла прелестная, блоснжная гончая двушка, Минона — племянница Вадимы, какъ я узналъ посл.
— Что вы такъ уединились? спросила она тихимъ лепечущимъ голосомъ, который такъ сильно остается въ пламенной груди юноши.— Вамъ врно скучно?— Мн очень жаль.— Конечно поэту, привыкшему парить въ высшихъ сферахъ, обыкновенная общественная жизнь должна казаться пустою, безцвтною, поверхостной.
Я поднялся въ смущеніи, и не имя возможности преодолть природное движеніе, выгнулъ спину высокой дугою. Минона улыбнулась — но я опомнился въ ту же минуту, схватилъ ея лапку, прижалъ тихохонько къ устамъ и заговорилъ о вдохновенныхъ мгновеніяхъ, которымъ поэтъ подчиняется по невол. Минона слушала меня съ такимъ участіемъ, съ такимъ благоговніемъ, что я, погружась въ поэтизмъ все боле и боле, подъ-конецъ и самъ не понималъ себя. Можетъ, и Минона не понимала меня, но не смотря на то, пришла въ истинный восторгъ, призналася, что давно уже пламенно желала видть геніальнаго Мурра и что это мгновеніе есть счастливйшее въ ея жизни. Что еще говорить?— Я узналъ, что Минона читала мои сочиненія, мои лучшія стихотворенія — мало этого, проникла въ ихъ глубокій смыслъ, многое знала даже наизусть и продекламировала мн съ такимъ одушевленіемъ, съ такою пріятностью, что передо мной отверзлось цлое небо поэзіи, въ особенности по тому что я слышалъ свои собственные стихи.
— Сударыня! воскликнулъ я, совершенно-увлеченный: вы постигли мою душу, вы выучили на память мои стихи — о Боже! какое блаженство выше этого для поэта, стремящагося въ горняя!
Мурръ! пролепетала Минона: геніальный котъ, возможно ли, чтобъ сердце чувствительное, поэтическое, было чуждо вамъ?
— Тутъ она вздохнула и этотъ вздохъ довершилъ: я влюбился въ прелестную гончую двушку.
Въ безумномъ ослпленіи, я не видалъ, что, прервавъ вдругъ одушевленный разговоръ нашъ, она заговорила о какомъ то вздор съ маленькимъ щеголеватымъ мопсомъ, не замчалъ, что цлый вечеръ она избгала меня, что ея обращеніе со мной показывало ясно, что энтузіазмъ и похвалы, которыми она осыпала меня, относились только къ ея собственной особ. Коротко, я былъ и остался ослпленнымъ глупцомъ, бгалъ всюду за прелестной Мининой, воспвалъ ее въ превосходнйшихъ стихахъ, длалъ ее героиней не одной чудной, бшеной повсти, втирался въ общества, въ которыхъ никакъ не слдовало быть, и за все это пожиналъ одн непріятности и оскорбленія.
Часто въ прохладныя мгновенія мн приходило въ голову, какъ безразсудна страсть моя, но вслдъ затмъ я вспоминалъ тотчасъ Тасса и другихъ новйшихъ поэтовъ съ рыцарскими понятіями, поэтовъ, которымъ нужна владычица, чтобъ воспвать, обожать ее издали, какъ Дои-Кихотъ свою Дульцинею, и мн не хотлось быть ниже, прозаичне ихъ, и я снова клялся въ врности и рыцарскомъ служеніи моей мечт, моей прелестной, блоснжной гончей дв. Сумасшествіе мое усиливалось съ каждымъ днемъ, даже другъ Понто, замтивъ опасность, которой я подвергался, предостерегалъ серьзно отъ безбожной мистификаціи. Кто знаетъ, что сталось бы со мною, еслибъ не благодтельная звзда моя? Однажды, поздно вечеромъ, отравился я къ Бадин, въ надежд увидть прелестную Минону. Вс двери были заперты, и я напрасно выжидалъ минуты, чтобъ какъ нибудь пробраться въ комнаты. Отъ полноты любви и нетерпнія, я подошелъ къ окну и затянулъ чувствительнйшій изъ всхъ возможныхъ испанскихъ романсовъ. Я думаю, что еще никогда не раздавались такіе жалобные звуки.
Вскор я услышалъ лай Бадины и сладостное ворчанье Миноны. Вдругъ окно раэтворилось и цлое ведро холодной воды окатило меня съ ногъ до головы. Можно себ представить, какъ быстро бросился я до дому. Внутренній пылъ и ледяная ванна, не произведутъ ничего добраго, кром лихорадки. Такъ случилось и со мною. Прибжавъ домой, я, не могъ свести зуба съ зубомъ. По блдности лица, по тусклости глазъ, но жару чела, по неправильности пульса, Мейстеръ догадался, что я боленъ, и потому поставилъ мн цлую тарелку теплаго молока. Томимый жаждою, я вылакалъ ее до дна, и потомъ завернулся въ одяло. Въ начал сонъ мой прерывался безпрестанно лихорадочнымъ бредомъ о свтскомъ образованіи, о гончихъ и тому подобномъ, потомъ онъ вдлался поспокойне и наконецъ усилился до того, что я проспалъ, Вроятно, около трехъ сутокъ — и это безъ всякаго преувеличенія.
Проснувшись, я почувствовалъ, что мн гораздо легче, я исцлился совершенно отъ лихорадки и — о чудо!— отъ моей безумной любви.
Теперь только понялъ я все величіе глупости, въ которую вовлекъ меня другъ мой Понто, теперь только увидлъ я, какъ безумно было желаніе вмшаться мн, урожденному коту, въ общество собакъ, которыя, не понимая моего духа, смялись надо мной, которыя, держась, по ничтожности своей сущности, одной формы, не могли мн дать ничего, кром скорлупы безъ зерна. Любовь къ искусствамъ и наукамъ пробудилась во мн съ новою силой. Возрастъ мужества насталъ, и я чувствовалъ живо, что, для выполненія лучшихъ, глубочайшихъ требованій жизни, не надо быть ни буршемъ, ни свтскимъ человкомъ.
Мейстеру надо было куда-то хать, и онъ отдалъ меня на-хлбы къ своему другу капельмейстеру Іоганнесу Прейслеру. Такъ-какъ съ этой перемной мста жительства начинается новый періодъ моей жизни, то я и заключаю эту часть, изъ которой благовоспитанное юношество можетъ почерпнуть такъ-много хорошаго для жизни.—
(Макулат. лиспъ). — — глухіе, отдаленные звуки и шаги монаховъ въ корридор. Когда Крейслеръ пробудился совершенно, онъ увидлъ, что въ самомъ дл церковь освщена и оглашается тихимъ пніемъ. Часъ полуночнаго служенія прошелъ уже давно. Врно случилось что нибудь необыкновенное. Ему тотчасъ пришло въ голову, не умеръ ли кто нибудь изъ братіи скоропостижно, и тло его, по монастырскому положенію, выносили въ церковь. Онъ одлся въ ту же минуту. Отворивъ дверь, онъ увидлъ полусоннаго Гиларія, колеблющимся шагомъ со свчей въ рук по корридору, шедшаго, которую въ-просонкахъ онъ держалъ внизъ огнемъ, такъ что огонь, заливаясь безпрестанно воскомъ, готовъ былъ ежеминутно погаснуть.
— Преподобный аббатъ! забормоталъ Гиларій, когда Крейслеръ назвалъ его но имени: это ршительно нарушеніе прежняго порядка. Отпванье ночью — въ этотъ часъ — и только потому, что захотлось брату Кипріану!— Domine, libera nos de hoc monacho!
Наконецъ Крейслеру удалось, и то не безъ труда, убдить полусоннаго, что онъ Крейслеръ, а не аббатъ, и тутъ только узналъ, что ночью принесли Богъ знаетъ откуда трупъ какого-то человка, извстнаго только Кипріану, и, вроятно, не изъ простаго званія, потому-что аббатъ согласился приступить немедленно къ отпванію.
Въ церкви были зажжены только свчи большаго паникадила, висвшаго передъ главнымъ алтаремъ. Колеблющіяся полосы свта, проникая въ темныя боковыя колоннады и предлы, оживляли стоявшія въ нихъ изваянія святыхъ, и он, казалось, двигались и ходили. Подъ самымъ паникадиломъ въ полномъ свт стоялъ открытый гробъ, и вокругъ монахи блдные, неподвижные, какъ мертвецы, вышедшіе изъ могилъ своихъ въ полуночный часъ видній. Глухимъ, гробовымъ голосомъ пли они одозвучныя строфы реквіема, и въ промежуткахъ слышалось таинственное вяніе ночнаго втра и окна церкви дребезжали, какъ будто духи умершихъ стучались, рвались въ святую обитель. Крейслеръ подошелъ къ гробу: въ немъ лежалъ адъютантъ принца Гектора.
Мрачный духъ, овладвавшій имъ такъ-часто, пробудился снова и безпощадно впустилъ свои острые когти въ его израненную грудь.
— Насмшница судьба, говорилъ онъ самъ съ собою: ну, зачмъ привела ты меня сюда?— Не для того ли, чтобъ этотъ оледенвшій юноша облился снова кровью, потому что трупъ долженъ источать кровь при приближеніи убійцы?— Вздоръ! Разв я не знаю, что онъ источилъ уже всю кровь, когда еще платился за свои грхи ужасными муками на смертномъ одр? Въ немъ нтъ теперь и капли, которой бы могъ отравить своего убійцу, еслибъ онъ и подошелъ къ нему близехонько, а еще мене Іоганнеса Крейслера, потому-что Крейслеру нечего считаться съ ехидной, которую раздавилъ ногой, когда она выпустила жало, чтобъ нанести смертельную рану.— Открой глаза свои, усопшій! Я взгляну въ нихъ прямо, чтобъ ты видлъ, что я не причастенъ грху. Но ты не можешь открыть ихъ!— Кто жъ веллъ теб становить жизнь противъ жизни? Зачмъ впутывался ты въ обманчивую игру смертоубійствомъ? Конечно ты не думалъ проиграть ее!— Какъ спокойны, какъ кротки теперь черты твои, безмолвный, блдный юноша! Предсмертное страданіе изгладило вс слды гадкаго грха съ твоего прекраснаго лица, и Небо отверзло бы, можетъ быть для тебя врата милосердія, потому что въ груди твоей жила бы теперь любовь, еслибъ это было возможно. Но что, если я въ теб ошибся? Что, если не ты, не злой духъ мой, а моя благодтельная звзда вооружила твою руку, чтобъ избавить меня отъ ужасной, подстерегавшей меня, участи? Открой же глаза свои, теперь однимъ взоромъ примиренія ты можешь объяснить мн все, все.— И пусть тогда овладетъ мною безконечная грусть о теб, блдный юноша, или ужасная, невыносимая тоска, что черная тнь, всюду за мною слдующая, схватитъ меня въ свои ледяныя объятія!… Взгляни же — или нтъ!— нтъ!… Ты можешь взглянуть на меня, какъ Леонгардъ Эттлингеръ, я могу принять тебя за этого безумца, и тогда ты долженъ ринуться со мною въ глубь, изъ которой такъ-часто взываетъ ко мн его гробовой голосъ… Но, что это значитъ? Ты улыбаешься, — краска жизни появляется снова на щекахъ твоихъ? Неужели смерть безсильна надъ тобой?… Нтъ, я не дерусь съ тобой въ другой разъ, но…
Тутъ Крейслеръ, опустившійся, во время этого разговора съ самимъ собою, нечувствительно на одно колно, вскочилъ быстро, и врно надлалъ бы какого нибудь вздора, еслибъ въ то же самое мгновеніе отроки на хорахъ не начали Salve regina при тихихъ звукахъ органовъ. Гробъ заколотили и монахи торжественно пошли вонъ, изъ церкви. Мрачный духъ оставилъ Крейслера. Грустный, растроганный, склонивъ голову, пошелъ онъ вслдъ за ними. Онъ былъ уже подл дверей, какъ вдругъ изъ темнаго угла выскочилъ какой-то незнакомецъ.
Монахи остановились. Это былъ молодой человкъ, лтъ двадцати, сильный, мужественный. Черные волосы падали космами на лицо прекрасное, но искаженное дикимъ бшенствомъ. Изорванная куртка изъ полосатой холстины и такіе же шаравары, доходившіе только до голыхъ и коръ, едва прикрывали наготу его.
— Проклятый! зачмъ убилъ ты брата моего! воскликнулъ онъ вн себя отъ бшенства, ринулся какъ тигръ на Крейслера и схватилъ его за горло.
Но прежде чмъ Крейслеръ, изумленный внезапностью нападенія, подумалъ о защит, патеръ Кипріанъ стоялъ уже подл него.
— Гизеппо, проклятый гршникъ, сказалъ онъ повелительнымъ голосомъ: Зачмъ ты здсь? гд оставилъ свою старуху?— Вонъ, сію же минуту!— Почтенный аббатъ, прикажите прислужникамъ выгнать его изъ обители.
— Ну, ну! воскликнулъ Гизеппо сердито, оставивъ въ то же мгновеніе Крейслера: къ чему столько шума изъ пустаго? Я пойду и такъ: зачмъ натравливать на меня прислужниковъ.
Тутъ онъ выскочилъ въ дверь, которую забыли запереть и въ которую вроятно пробрался въ церковь. Прислужники пришли, но преслдовать дерзкаго въ темнот-ночи раздумали.
Всякое необыкновенное происшествіе оказывало благодтельное вліяніе на душу Крейслера, какъ скоро удалось преодолть бурю перваго мгновенія. Такъ случилось и теперь, и аббатъ изумился спокойствію, съ которымъ на другой день онъ пересказалъ ему ужасное впечатлніе, произведенное на него трупомъ человка, котораго убилъ, защищая собственную жизнь свою.
— Ни церковь, ни мірскіе законы не обвинять васъ въ убійств, любезный Іоганнесъ, началъ аббатъ: но вы не скоро подавите въ себ внутренній голосъ, который говоритъ, что гораздо было бы лучше пасть самому, чмъ умертвить своего противника. Это доказываетъ, что Предвчному пріятне жертва собственной жизни, чмъ сохраненіе ея, если оно возможно только уничтоженіемъ жизни другаго. Но объ этомъ въ другое время: теперь мн надобно поговорить съ вами о нужнйшемъ. Кто изъ смертныхъ можетъ предвидть вс измненія будущаго мгновенія? Недавно я былъ совершенно убжденъ, что для вашей души ничего не можетъ быть спасительне отреченія отъ міра, вступленія въ нашъ орденъ. Теперь я совершенно противнаго мннія, и какъ ни привыкъ къ вамъ, совтую однакожъ оставить нашу обитель, какъ можно скоре. Не думайте обо мн дурно, любезный Іоганнесъ. Не спрашивайте, почему я, противъ собственнаго убжденія, покоряюсь вол другаго, который хочетъ разрушить все, что я устроилъ съ такимъ трудомъ. Еслибъ я и сообщилъ вамъ причину моихъ настоящихъ дйствій, вы не поймете меня, потому-что для этого необходимо, чтобъ вы были посвящены во вс таинства Церкви. Но все-таки съ вами,і могу говорить свободне, чмъ съ кмъ нибудь. И такъ узнайте, что вскор обитель наша не представить вамъ ни одного изъ тхъ мирныхъ наслажденій, которымъ вы досел пользовались, не дастъ пищи вашему внутреннему стремленію, покажется мрачною темницей. Весь прежній порядокъ уничтожается, свобода, сопряженная съ истиннымъ благочестіемъ прекращается и замняется мрачнымъ духомъ фантастическаго асцетизма. Ваши дивные гимны, любезный Іоганнесъ, не будутъ уже восторгать духъ нашъ въ горняя, вскор мы не услышимъ ничего, кром однообразныхъ отвтовъ, провозглашаемыхъ дрожащими голосами старцевъ.
— И все это по вол пришельца Кипріана? спросилъ Крейслеръ.
— Да, сказалъ аббатъ почти съ грустью, потупивъ глаза въ землю: не моя вина, что я долженъ уступить вол другаго. Все, что необходимо для утвержденія Церкви, должно свершиться, и нтъ жертвы слишкомъ-великой.
— Но кто же этотъ сильный, повелвающій вами, одно слово котораго заставило бшенаго незнакомца удалиться? спросилъ Крейслеръ съ досадой.
— Любезнйшій Іоганнесъ, возразилъ аббатъ: вы запутаны въ тайну, до сихъ поръ вамъ почти неизвстную, но скоро вы узнаете, и, можетъ быть, боле чмъ я, и именно отъ Мейстера Абрагама — Кипріанъ избранникъ Неба. Что же касается до незнакомца, прокравшагося въ церковь и напавшаго на васъ, это сумасшедшій цыганъ, котораго нашъ Фохтъ не разъ уже наказывалъ за кражу куръ въ селеніи. Чтобъ удалить его, не надобно было особеннаго чуда.
Послднія слова аббатъ произнесъ съ какой-то иронической усмшкой и удалился.
Крейслеру стало досадно. Онъ видлъ, что аббатъ, не смотря на умъ и другія прекрасныя качества, хитрилъ, притворствовалъ, дйствовалъ изъ видовъ. Онъ ршился оставить аббатство какъ можно скоре, чтобы избавиться однимъ разомъ отъ всхъ непонятныхъ таинствъ, которыми его опутывали съ каждымъ днемъ боле и боле. Когда же ему вспало на умъ, что онъ можетъ, не откладывая, возвратиться въ Зигхартсгофъ къ Мейстеру, что онъ опять увидитъ, услышитъ се, ее, единственную мысль его — грудь стснилась сладостнымъ чувствомъ, обнаруживавшимъ страстную любовь.
Углубленный въ самого себя, бродилъ Крейслеръ но дорожкамъ парка — Вы были у аббата? раздался вдругъ подл него голосъ Гиларія: онъ разсказалъ вамъ. Ну что, не правъ ли я?— Мы пропали!— Когда онъ — вы знаете, о комъ я говорю — когда онъ пришелъ въ Римъ въ власяниц, святйшій папа допустилъ его тотчасъ къ себ. Онъ упалъ ницъ, чтобъ облобызать туфлю, владыко не подавалъ ему знака встать около часа.— ‘Это да будетъ твоимъ первымъ церковнымъ наказаніемъ,’ сказалъ онъ, и потомъ прочелъ ему предлинную проповдь о его прежней грховной жизни.— Получивъ особенныя наставленія въ секретномъ отдленіи, Кипріанъ отправился. Я, простой бенедиктинецъ — не дурной praefectus chori, въ этомъ вы сами сознаетесь, я люблю выпить стаканъ хорошаго рейнвейна за благоденствіе католицизма, но обрадовался бы отъ души, еслибъ Кипріанъ убрался отсюда поскоре. Зачмъ ему сидть здсь закупорившись? ему надобно странствовать. Вонъ онъ, идетъ по алле. Онъ замтилъ насъ,— теперь не собьется съ своей роли.
Патеръ Кипріанъ шелъ въ самомъ дл по алле медленнымъ торжественнымъ шагомъ, устремивъ взоры къ небу, сложивъ руки, какъ человкъ, погруженный въ набожное созерцаніе.
Гиларій удалился быстро. Крейслеръ смотрлъ неподвижно на патера, во всемъ существ котораго было что-то странное, инородное, отличавшее его отъ всхъ прочихъ людей. Великіе душевные перевороты оставляютъ по себ всегда рзкіе слды.
Кипріанъ, не замчая Крейслера, хотлъ пройдти мимо, но Крейслеру вздумалось переступить дорогу строгому посланцу главы Церкви и жестокому гонителю чистйшаго изъ искусствъ.
— Позвольте, почтеннйшій отецъ, сказалъ онъ ему, поблагодарить васъ: однимъ словомъ вы избавили меня очень-кстати отъ бшенаго цыгана, который задушилъ бы меня, какъ украденную курицу.
Кипріанъ какъ бы пробудился отъ сна, и устремивъ на него неподвижный взоръ, провелъ рукою по лбу, потомъ вдругъ чело его сморщилось и глаза заблистали гнвомъ.
— Дерзкій! воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ: ты заслуживалъ, чтобъ я оставилъ тебя гибнуть въ грхахъ! Не ты ли оскверняешь священное богослуженіе, первую опору Церкви мірскими звуками? Не ты ли отуманилъ своимъ адскимъ искусствомъ, самыхъ набожныхъ отвратилъ отъ святаго и заставилъ чествовать суетамъ міра чувственнымъ пніемъ?
Безумные упреки не оскорбили Крейслера, напротивъ, фанастическое высокомріе Кипріана возвысило его душу.
— Неужели, спросилъ онъ спокойно, глядя прямо въ глаза патеру, гршно славить Всевышняго на язык, который Онъ Самъ даровалъ намъ, на язык, который восторгаетъ насъ къ небу, возбуждаетъ. въ нашей груди сознаніе замогильной жизни? Конечно, если возношеніе на радужныхъ крылахъ пнія надъ всмъ земнымъ, если страстное стремленіе къ вчному, міровому — грхъ, тогда вы правы — я ужаснйшій гршникъ. Но чтожъ длать! я совершенно противнаго мннія: я убжденъ, что, отнявъ пніе, вы лишите богослуженіе всей его торжественности, его святаго вдохновенія.
— Такъ моли же Пресвятую, возразилъ патеръ холодно: чтобъ Она сорвала завсу съ глазъ твоихъ и вывела изъ гибельнаго заблужденія.
— Кто-то спросилъ Гайдена, продолжалъ Крейслеръ, улыбаясь: какъ онъ длаетъ, что вс его духовныя сочиненія дышатъ священнымъ одушевленіемъ.— ‘Когда сочиненіе не идетъ, отвчалъ благочестивый художникъ: я прочитываю нсколько ‘Ave’, прохаживаясь по комнат, и мысли раждаются сами собою.’ — Тотъ же художникъ сказалъ объ одномъ изъ своихъ великихъ духовныхъ произведеній {О сотвореніи Міра.}: ‘Написавъ его до половины, я замтилъ уже, что оно удастся непремнно, и въ самомъ дл я никогда не бывалъ такъ набоженъ, какъ въ это время, каждый день становился я на колни и молилъ Всевышняго, чтобъ Онъ даровалъ мн силу докончить его, какъ должно.’ — Какъ хотите, почтеннйшій отецъ, а мн кажется, что занятія Гайдена или стараго Палестрино не были грховны, и что только сердце, закоснлое въ холодномъ асцетизм, можетъ остаться равнодушнымъ и не сознать высокаго благочестія пнія.
— Ничтожный червь! воскликнулъ Кипріанъ: кто ты, что дерзаешь возражать тому, передъ кмъ долженъ лежать во прах? Вонъ изъ обители, которую оскверняешь своимъ присутствіемъ!
— Кто же ты? воскликнулъ Крейслеръ съ жаромъ, выведенный изъ терпнія надменностію фанатика: Кто же ты, что дерзаешь стать выше всего человческаго? Разв ты родился свободнымъ отъ грха?— Разв никогда мысли мрака не возникали въ груди твоей? Разв ты никогда не соскользалъ съ узкой тропы, по которой шелъ? И если Пресвятая Два въ самомъ дл избавила тебя отъ смерти, въ смиреніи долженъ бы ты каяться въ прежнихъ грхахъ своихъ, а не богохульствовать, хвастаясь милосердіемъ Всевышняго, внцомъ праведника, котораго никогда не достигнешь!
Сверкающіе взоры Кипріана, устремленные на Крейслера, грозили гибелью, задушаемый яростію, онъ бормоталъ какія-то невнятныя слова.
— А когда ты носилъ еще это платье? продолжалъ Крейслеръ, показывая ему портретъ, полученный отъ Мейстера.
Взглянувъ на портретъ, Кипріанъ испустилъ дикій, сердце раздирающій вопль ужаса, и какъ бы въ отчаяніи прижалъ оба кулака ко лбу.
— Вонъ изъ монастыря, преступный монахъ! воскликнулъ Крейслеръ.—
— А что, святой отецъ, гд твоя гордыня? Если ты встртишь своего сообщника цыгана, скажи, что въ другой разъ не защитишь меня отъ его нападковъ, но прибавь, чтобъ онъ берегся, не слишкомъ хватался за мое горло, а то я пронжу его, какъ ласточку или какъ его брата …
Крейслеръ ужаснулся самого себя. Кипріанъ стоялъ передъ нимъ недвижный, окаменлмй, все еще прижавъ об руки ко лбу. Крейслеру показалось, будто что-то зашумло въ кустахъ, будто сейчасъ налетитъ на него бшеный Гизеппо. Въ церкви служили вечерню. Крейслеръ бросился туда, надясь, что тамъ успокоится его сильно-встревоженный, раздраженный духъ.
Вечернее служеніе кончилось, монахи оставили хоры, свчи погашены. Крейслеръ вспомнилъ о древнихъ набожныхъ художникахъ, о которыхъ упомянулъ въ спор съ Кипріаномъ,— Музыка — высокая, духовная музыка, заиграла въ душ его. Юлія пропла, и буря, волновавшая его, утихла. Онъ хотлъ пройдти въ свою комнату черезъ придлъ, дверь котораго вела въ главный корридоръ.
Передъ чудотворной иконой Пресвятой Двы лежалъ какой-то монахъ, который, при вход его, приподнялся съ трудомъ. При тускломъ свт неугасимой лампады Крейслеръ узналъ Кипріана, блднаго, изнуреннаго, какъ будто только-что пробудившагося отъ сильнаго обморока. Онъ подалъ ему руку.
— Я узналъ васъ, пролепеталъ Кипріанъ слабымъ, дрожащимъ голосомъ: вы Крейслеръ. Сжальтесь надо мной, не оставляйте меня. Помогите мн дотащиться до этихъ ступеней. Я сяду, садитесь и вы, ближе, ближе, потому-что только небеса должны насъ слышать.
— Не откажите, продолжалъ онъ, когда они сли на ступени алтаря: умоляю васъ, скажите — вы получили этотъ портретъ отъ Северино — вы знаете ужасную тайну?
Крейслеръ сказалъ, что получилъ его отъ Мейстера Абрагама Лискова, разсказалъ все, что было въ Зигхартсгоф и заключилъ предположеніемъ, что врно этотъ портретъ напоминаетъ какое нибудь ужасное преступленіе и возбуждаетъ страхъ, чтобъ оно не открылось. Нкоторыя мста Крейслерова разсказа, казалось, сильно потрясли Кипріана.
— Крейслеръ! началъ онъ посл нкотораго молчанія, нсколько ободрившись: вы знаете ужь слишкомъ много, надобно сообщить вамъ и остальное. Принцъ Гекторъ, преслдовавшій васъ на смерть — мой младшій братъ. Ужасный ураганъ, пролетвшій по всей Европ, лишилъ нашего отца престола. Мы вступили въ военную службу, и служба привела насъ въ Неаполь, сперва меня, потомъ и брата. Тогда я еще гонялся за всми суетными наслажденіями міра, но всхъ сильне владла мною страсть къ женщинамъ. У меня была на содержаніи танцовщица, столько же развратная, сколько прекрасная, однакожь это не мшало мн гоняться за другими. Однажды, въ сумерки, я преслдовалъ по набережной двухъ, довольно-подозрительныхъ женщинъ, и уже догонялъ ихъ, какъ вдругъ позади меня раздался довольно крикливый голосъ: ‘Что это за милый повса нашъ, принцъ! гоняется Богъ знаетъ за кмъ, тогда-какъ могъ бы, покоиться во объятіяхъ прекраснйшей принцессы.’ Я обернулся и увидлъ старую цыганку, которую, дня два тому назадъ, на Толедской улиц, схватили сбиры за то, что, поссорившись съ довольно-плотнымъ водовозомъ, она ударила его своимъ костылемъ такъ-сильно, что онъ упалъ-за-мертво.— ‘Что теб, старая вдьма?’ спросилъ я, остановившись. Вмсто отвта она принялась осыпать меня ужаснйшими ругательствами. Толпа черни окружила насъ, и помирала со смху, видя мое замшательство. Я хотлъ удалиться, но старуха схватила меня за руку и шепнула съ отвратительной усмшкой: ‘Куда же, мой красавецъ? неужели ты ничего не хочешь узнать о глупенькой, влюбившейся въ тебя по-уши?’ — Тутъ она принялась нашептывать мн о двушк, прелестной какъ день, чистой и непорочной, какъ свтъ солнечный. Желая отвязаться, я всунулъ въ руку докучливой старухи два дуката, но она не взяла денегъ, и когда я пошелъ прочь, закричала мн въ слдъ:’ Хорошо, придетъ время ты самъ поищешь меня!’ — Однажды шатался я по Виллереальскому гулянью, вдругъ замчаю, что переломной идетъ дама, необыкновенно-стройная. Я обогналъ ее, и когда заглянулъ въ лицо — передо мной засіяло само небо красоты. Такъ показалось мн тогда, потому-что я увлекался еще суетами міра, и повтореніе этого грховнаго сравненія теперь можетъ вамъ служить вмсто описанія необыкновенныхъ прелестей чудной Анджелы. Подл нея шла или, лучше, ковыляла, опираясь на костыль, пожилая женщина, одтая очень пристойно, по поражавшая своимъ высокимъ ростомъ и странною неловкостью. Не-смотря на совершенное измненіе одежды, я тотчасъ узналъ въ ней цыганку съ набережной. Уродливая улыбка и легкое киванье головой убдили меня, что я не ошибся., Я не могъ свести глазъ съ прелестной: она потупила свои и уронила опахало. Быстро поднялъ я его и, подавая, коснулся руки ея: она дрожала. Тутъ вспыхнула во мн грховная страсть, и я не предчувствовалъ, что настаетъ первое мгновеніе ужаснаго испытанія, предназначеннаго мн Всевышнимъ. Я стоялъ, какъ пораженный громомъ, вс чувства мои смшались. Я едва замтилъ, что незнакомка сла въ карету, стоявшую у конца аллеи. Только стукъ экипажа привелъ меня въ себя, и я, какъ сумасшедшій, бросился за ними. Карета остановилась передъ однимъ изъ домовъ маленькой улицы, выходившей на площадь Largo della Ріапе. Незнакомка и старуха вошли въ домъ, и карета удалилась въ ту же минуту. На площади Largo жилъ мой банкиръ, синьоръ Аллессандро Сперци. Самъ не знаю, какъ мн пришло въ голову отправиться прямо къ нему. Думая, что я пришелъ по длу, Сперци пустился въ предлинные разспросы о моихъ семейныхъ обстоятельствахъ, но вс мои мысли были заняты одной незнакомкой. Я не слыхалъ ничего, и, вмсто отвта, принялся разсказывать ему свое приключеніе. Сперци зналъ о незнакомк боле, чмъ я могъ предполагать. Ее звали Анджелой Бенцони, а старуху Магдалиной Сигрупъ. Одинъ изъ Аугсбургскихъ торговыхъ домовъ высылалъ ему каждые полгода значительной суммы на ея имя. Ему былъ препорученъ надзоръ за ея воспитаніемъ, хлопоты о пристойномъ содержаніи, и онъ до сихъ еще поръ обязанъ извщать упомянутый торговый домъ о самомалйшихъ подробностяхъ ея жизни. Онъ полагалъ, что это дитя любви какой нибудь знатной особы. Я замтилъ, что для меня непостижимо, какъ можно было поврить такое сокровище женщин чрезвычайно-сомнительной, таскающейся по улицамъ цыганкой въ лахмотьяхъ и, можетъ быть, торгующей ея невинностью. Банкиръ началъ уврять, что не знаетъ женщины врне, что она пріхала съ Анджелой, когда послдней было еще только два года, и что если по временамъ она и одвается цыганкой, то это по какой-то особенной странности, очень-позволительной въ стран масоновъ. Короче, вскор старуха, переодтая опять цыганкой, отыскала меня сама и привела къ Анджел, которая съ двичей стыдливостью призналась, что любитъ меня. Я все еще полагалъ, что старуха была презрнная торговка, но вскор убдился въ противномъ. Анджела была цломудренна и чиста какъ снгъ, и я впервые поврилъ добродтели, которая, какъ теперь вижу, была просто навожденіе нечистаго. Страсть моя возрастала съ каждымъ днемъ, старуха твердила мн безпрестанно, чтобъ я женился на Анджел покамстъ въ тайн, но что придетъ время и мн можно будетъ объявить ее своей супругой, потому-что происхожденіе ея не уступитъ моему въ знаменитости. Мы обвнчались въ церкви св. Филиппа. Я блаженствовалъ, бросилъ вс прежнія знакомства, но этотъ самый крутой переворотъ измнилъ мн. Танцовщица, которую я оставилъ, начала развдывать, куда хожу я каждый вечеръ, узнала и открыла тайну моему брату, можетъ быть, предчувствуя, что этимъ самымъ отомстятъ мн ужаснйшимъ образомъ. Братъ, при первомъ случа, отправился вслдъ за мною и засталъ меня въ объятіяхъ. Анджелы. Онъ обратилъ тотчасъ свои преслдованіи въ шутку, и началъ упрекать меня, что я не удостоилъ его даже дружеской довренности, но я замтилъ очень-хорошо, какъ сильно поразила его красота Анджелы. Искра попала и воспламенила въ груди его бшеную страсть. Онъ приходилъ часто, но всегда въ то время, когда я бывалъ тамъ. Вскор мн показалось, что безумная любовь Гектора раздляется, и вс адскія муки ревности заклокотали въ душ моей. Однажды прихожу къ Анджел и слышу голосъ моего брата. Я остановился какъ окаменлый. Вдругъ Гекторъ выбгаетъ изъ спальни жены моей въ какомъ-то дикомъ изступленіи, лицо его пылаетъ, глаза сверкаютъ.— ‘Проклятый! ты не будешь мшать мн боле!’ воскликнулъ онъ въ бшенств и вонзилъ кинжалъ по самую рукоять въ грудь мою. Призванный хирургъ, нашелъ, что рана прошла въ сердце, но небесамъ было угодно спасти жизнь мою чудомъ.
Онъ произнесъ послднія слова тихимъ, дрожащимъ голосомъ, и погрузился въ глубокую думу.
— Что сталось съ Анджелой? спросилъ Крейслеръ,
— Когда убійца хотлъ пожать плоды своего преступленія, продолжалъ Кипріанъ могильнымъ голосомъ, она скончалась на рукахъ его. Ядъ…
Тутъ онъ упалъ на полъ и захраплъ какъ умирающій. Крейслеръ зазвонилъ, монахи сбжались и отнесли обезпамятвшаго въ больницу.
На другой день Крейслеръ нашелъ аббата въ какомъ-то особенно-веселомъ расположеніи.
— А, любезнйшій Крейслеръ, воскликнулъ онъ, увидвъ его еще издали: Ну вотъ, вы не врили въ возможность чудесъ въ наше время, а вчера сами совершили одно изъ величайшихъ. Скажите, что вы сдлали съ нашимъ гордымъ Кипріаномъ? Онъ лежитъ теперь въ больниц, какъ кающійся гршникъ, и какъ ребенокъ умоляетъ о прощеніи, что мечталъ стать выше всхъ.
Крейслеръ разсказалъ ему все, и какъ онъ прочелъ грозную проповдь, когда тщеславный вздумалъ унижать высочайшее изъ искусствъ, и какъ, произнесши слово ядъ, Кипріанъ перешелъ въ ужасное состояніе, лишившее его чувствъ и наконецъ заключилъ, что все-таки не поминаетъ, отчего портретъ, ужаснувшій Гектора, произвелъ то же дйствіе и на Кипріана, и какъ замшанъ въ эту гадкую исторію Мейстръ Абрагамъ.
— Сынъ мой, сказалъ аббатъ, улыбаясь: много перемнилось со вчерашняго дня. Твердость характера, чистота души и въ-особенности глубокое, истинное чувство, которое, какъ дивное, предсказательное сознаніе, покоится въ груди нашей, бываютъ часто сильне хитрйшаго разсудка, проницательнйшаго глаза. Ты доказалъ это, любезнйшй Іоганнесъ, употребивъ оружіе, данное теб безъ всякаго объясненія его значенія и силы, такъ-искусно, такъ врно, что въ одно мгновеніе уничтожилъ врага, котораго и самыя хитрыя происки не сбили бы такъ легко съ поля. Самъ не зная, ты оказалъ величайшую пользу мн, аббатству и, можетъ быть, самой Церкви. Я могу, я хочу теперь быть съ тобою откровеннымъ, я отвращаюсь отъ людей, которые возстановляли меня противъ тебя: ты можешь надяться на меня во вся комъ случа. Предоставь мн заботы о выполненіи прекраснйшаго изъ твоихъ желаній. Твоя Цецилія — ты знаешь, кого я подразумваю — но объ этомъ посл. Теперь я объясню теб въ короткихъ словахъ все, что для тебя еще темно въ ужасномъ происшествіи, случившемся въ Неапол. Во-первыхъ, достопочтенному брату Кипріану было угодно умолчать одно небольшое обстоятельство. Анджела умерла отъ яда, который онъ далъ ей въ адскомъ изступленіи ревности. Мейстеръ Абрагамъ жилъ въ это время въ Неапол, подъ именемъ Северино. Онъ нашелъ слды пропавшей Кіары, встртившись случайно съ Магдаленой Сигурдъ. Когда свершилось ужасное убійство, она обратилась къ нему, открыла все и удаляясь изъ Неаполя, вручила ему портретъ, котораго всхъ таинствъ ты еще не знаешь. Подави стальную шишечку въ верхней части ободочка, портретъ Антоніо отскочитъ, и ты увидишь подъ нимъ изображеніе Анджелы и еще два маленькія листочка, чрезвычайно важные по тому, что могутъ служить доказательствомъ двойнаго убійства. Посл этого ты поймешь, отчего такъ силенъ твой талисманъ. Мейстеръ имлъ еще дла съ обоими братьями, но объ этомъ онъ разскажетъ теб самъ. Теперь пойдемъ, посмотримъ, что длаетъ нашъ больной!
— А чудо? спросилъ Крейслеръ, взглянувъ на картину, которую нсколько дней назадъ самъ вшалъ вмст съ аббатомъ, но ея уже не было. Святое семейство Леонарда Винчи заняло опять свое мсто.
— А чудо? спросилъ онъ къ другой разъ.
— Вы спрашиваете о прекрасной картин, висвшей на этомъ мст? сказалъ аббатъ. Я перенесъ се въ больницу. Можетъ быть, взглядъ на нее укрпить бднаго, можетъ быть, Небеса помогутъ ему и во второй разъ.
Возвратившись въ свою комнату, Крейслеръ нашелъ на стол письмо отъ Мейстера, слдующаго содержанія:

‘Іоганнесъ!

‘Скорй оставь аббатство и спши сюда! Для помхи дьяволъ заварилъ кашу.— Изустно скажу боле, писать не могу: все вотъ такъ и сперлось въ горл, того и гляди, что задушатъ. О самомъ себ, о свтлой, улыбающейся мн надежд ни слова. Коротко, ты не найдешь уже боле совтницы Бенцонъ, а можетъ быть Графиню Эшенау. Дипломъ изъ Вны полученъ, а скорое бракосочетаніе Юліи съ прелестнымъ принцемъ Игнатіемъ почти что объявлено. Князь Ириней и спитъ и видитъ новый престолъ, на который взойдетъ непремнно, потому что Бенцонъ или, лучше, графиня фонъ Эшенау общала ему это. Принцъ Гекторъ игралъ между тмъ въ гулючки, но наконецъ вынужденъ отправиться въ свой полкъ не-шутя. Впрочемъ онъ скоро возвратится, и тогда мы празднуемъ двойную свадьбу. То-то будетъ веселье!— Трубачи прополаскиваютъ уже горла, скрыпачи канифолятъ смычки, зигхартсвейлерскіе — свчники льютъ ужь факелы, но — скоро день рожденія княгини, я затваю для этого ли я великое. Ты непремнно долженъ быть здсь. Не медли ни минуты по полученіи сей записки — бги, что есть духу!— А propos, берегись монаховъ! но аббата я очень люблю. Прощай!’
Записка эта была такъ коротка и такъ важна что…

ПРИПИСКА ИЗДАТЕЛЯ.

Въ заключеніе этой части, издатель находится вынужденнымъ сообщить благосклоннымъ читателямъ чрезвычайно-прискорбную новость. Безжалостная смерть сорвала ученаго, мудраго и поэтическаго кота Мурра съ славнаго его поприща. Онъ уснулъ на-вки въ ночи двадцать, девятаго на тридцатое ноября, посл краткихъ, но жестокихъ страданій, съ спокойствіемъ и твердостію мудреца.— Новое доказательство, какъ всегда неудачно преждевременное развитіе геніевъ, они, или возвышаясь безпрестанно, вдругъ опускаются до безхарактернаго, бездушнаго равнодушія и теряются въ толп, или умираютъ въ цвт лтъ.— Бдный Мурръ! Смерть твоего друга Муція была предвстникомъ твоей собственной. О! еслибы мн пришлось говорить надгробное слово, я сказалъ бы его не такъ, какъ холодный Гинцманъ, потому что я любилъ тебя, и любилъ боле чмъ многихъ. Спи же спокойно — миръ твоему праху!
Усопшій не докончилъ своей біографіи, но въ бумагахъ его нашли много разсужденій и наблюденій, писанныхъ, кажется, въ бытность у Крейслера, и довольно-большой остатокъ разорванной имъ Крейслеровой біографіи. Все это издатель надется сообщить читателямъ въ непродолжительномъ времени.

ПРИМЧАНІЕ ПЕРЕВОДЧИКА.

Смерть помшала Гоффману сдержать свое общаніе. Третья часть была уже совсмъ готова въ голов его, но онъ не написалъ изъ ней ни одной строчки. Въ этой части Крейслеръ, разочарованный, во всхъ своихъ мечтахъ, теряетъ разсудокъ, и свтлыя мгновенія сумасшедшаго музыканта должны были заключить все сочиненіе, которое самъ Гоффманъ почиталъ лучшимъ изъ всхъ своихъ произведеній.
Между бумагами его нашли слдующій очеркъ ‘Свтлыхъ мгновеній сумасшедшаго музыканта, сочиненія для знатоковъ‘,
Любовь артиста.
Минута Холодности.
Звукъ свера.
Звукъ юга.
Инструментальная музыка.
Музыкальные свтъ и тнь.
Разсянность артиста (мрные марши, вертніе колесъ, анекдоты, предчувствіе небесной музыки).
Ноты.
Тайна фуги (вопросъ и отвтъ).—
Два слова, или трактиръ въ лсу.
Піано-форте, кресшендо, фортиссимо, декресшендо и т. д.
Невольное сочиненіе, — хотя композиторъ и возвысился до чистаго и яснаго представленія.— Такимъ образомъ онъ длается своимъ собственнымъ критикомъ, и т. д.
Моцартъ ребенокъ напоминаетъ мн, что надо давать боле дла трубамъ.
Крейслеръ былъ, такъ сказать, олицетвореніе самого автора, и ни въ одномъ изъ другихъ его сочиненій мы не находимъ столькихъ намековъ на разные случаи его собственной жизни.

Конецъ.

Гофман Эрнст Теодор Амадей
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Кот Мурр. Часть I, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
  2. Дож и догаресса, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1818
  3. Старый служака, Захер-Мазох Леопольд Фон, Год: 1871
  4. Теневая черта, Конрад Джозеф, Год: 1917
  5. Одинокий, Стриндберг Август, Год: 1903
  6. Маленькая принцесса. Приключения Сары Кру, Бёрнетт Фрэнсис Элиза, Год: 1905
  7. Негр с ‘Нарцисса’, Конрад Джозеф, Год: 1897
  8. ‘Красавица’, Доде Альфонс, Год: 1886
Электронная библиотека