Эдгар По
Эдгар По
Король Мор.
Король Мор.
(Сказка с аллегорией).
Боги допускают и одобряют в королях то, что преследуют в черни.
Buckhurst’s Tragedy of Ferrex and Porrex.
Король Мор, По Эдгар Аллан, Год: 1835
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Около двенадцати часов ночи, в октябре месяце, в героическое царствование третьего Эдуарда, два моряка, принадлежавшие к экипажу ‘Free and Easy’, торговой шхуны, плававшей между Слэйсом и Темзой, а в то время стоявшей на якоре, в устье этой реки, — к своему крайнему изумлению очутились в харчевне прихода Сент-Эндрьюс в Лондоне, — харчевне под вывеской ‘Веселого Матроса’.
Харчевня, плохо меблированная, почерневшая от дыма, низенькая — тем не менее вполне удовлетворяла своему назначению в глазах странных посетителей, сидевших группами по разным углам.
Самую занимательную, если не самую заметную из этих групп представляли два упомянутые матроса.
Тот, который казался старше и которого товарищ величал характерным прозвищем ‘Снасти’, был и самый высокий из двоих. Он был шести с половиной футов ростом, и естественным последствием такой чудовищной высоты являлась сутуловатость. Впрочем, излишество роста с лихвой возмещалось недостатками в других отношениях. Он был неимоверно тощ, и, по уверению товарищей, мог бы заменить в пьяном виде вымпел на верхушке мачты, а в трезвом сойти за утлегарь. Но эти и другие шутки в том же роде, по-видимому, никогда не действовали на его личные мускулы, управляющие смехом. Лицо его с выдающимися скулами, орлиным носом, скошенным подбородком, впалыми щеками и большими выпуклыми белыми глазами, — отмеченное печатью угрюмого равнодушие ко всему на свете, имело тем не менее торжественное и серьезное выражение, решительно неподражаемое и неописуемое.
Младший по внешности представлял полную противоположность своему товарищу. Рост его не превышал четырех футов. Пара кривых, коренастых ног поддерживала плотное неуклюжее туловище, по бокам которого болтались точно плавники морской черепахи необычайно короткие толстые руки с здоровенными кулачищами. Маленькие, неопределенного цвета глазки сверкали в глубоких орбитах. Нос исчезал в груде мяса, облегавшей круглую, полную, багровую физиономию, а толстая верхняя губа покоилась на еще более толстой нижней с выражением снисходительного самодовольства, которое еще усиливалось вследствие привычки облизываться. Он очевидно относился к своему рослому товарищу с смешанным чувством удивление и насмешки, и время от времени заглядывал ему в лицо, как багровое заходящее солнце на утес Бен-Невса.
Как бы то ни было, в течение этого вечера достойная парочка совершила продолжительное и полное приключений путешествие по соседним кабакам. Самые обильные фонды истощаются, так что к ‘Веселому Матросу’ наши приятели явились с пустыми карманами.
В тот момент, с которого собственно начинается наша история, Снасть и его приятель Хью Брезент сидели посреди комнаты за большим дубовым столом, положив на него локти и подпирая руками свои победные головы. Они рассматривали из-за огромной кружки ‘лучшего пенистого’ (за которое еще не уплатили) надпись ‘Без Извести’, намалеванную, к их крайнему изумлению и негодованию, на дверях тем самым минералом, присутствие которого отрицалось в надписи. Не то чтобы дар разбирать писанные буквы — считавшийся в те времена не менее кабалистическим, чем самое уменье писать, — был присущ нашим морякам, но в самой форме букв им мерещилось нечто волнообразное, напоминавшее о качке и предвещавшее продолжительную дурную погоду, что и побудило их принять решение, выразившееся в аллегорической фразе Снасти: ‘к помпам, взять паруса на гитовы и идти на фордевинд’.
Согласно с этим решением они допили пиво, застегнули наглухо фуфайки и устремились на улицу. Брезент сунулся было в камин, приняв его за дверь, но в конце концов им удалось благополучно выбраться из харчевни, и в половине первого они улепетывали по темной улице от рассвирепевшей хозяйки ‘Веселого Матроса’.
В эпоху нашего рассказа, а также и раньше и позднее, Англия, а в особенности ее столица, периодически оглашались страшным криком ‘Чума!’. Город пустел, а в ужасных кварталах по соседству с Темзой, где среди темных, тесных и грязных дворов и переулков, находилось, по общему предположению, месторождение самого Демона Язвы, водворялись ужас, страх и суеверие.
В силу королевского указа подобные местности объявлялись под запрещением и обывателям под страхом смертной казни воспрещалось нарушать их зловещее уединение. Но ни королевский указ, ни высокие заставы у входа в улицы, ни вероятность ужасной, отвратительной смерти, почти неизбежно постигавшей всякого, кто решался пренебречь опасностью, не могли предохранить покинутые хозяевами жилища от вторжений ночных грабителей, уносивших все ценное — все железные, медные, свинцовые вещи, которые можно было продать.
Но пуще всего подвергались опустошением погреба. При открытии застав почти всегда оказывалось, что замки, засовы, потайные подвалы не могли предохранить запасы вин и водок, оставленные владельцами во избежание расходов и риска, связанных с перевозкой.
Но лишь немногие из пораженных ужасом жителей считали эти подвиги делом рук человеческих. Духи чумы, бесы язвы, демоны горячки были виновниками всех бед в глазах народа, и об них ходили такие леденящие кровь рассказы, что вся масса строений, находившихся под запрещением, в конце концов, как бы окутывалась атмосферой ужаса и сами грабители бежали в страхе, напуганные результатами собственных безобразий, и в округе безгранично воцарялись уныние, безмолвие, зараза и смерть.
Подобная же застава, указывавшая границу области, объявленной под запрещением, неожиданно преградила пут Снасти и достойному Хью Брезенту, пробиравшимся по темной улице. Возвращаться было немыслимо, а время не терпело, потому что за ними гнались по пятам. Для заправских моряков вскарабкаться на грубо сколоченную ограду было плевое дело, и вот наши друзья, возбужденные бегом и крепкими напитками, в одну минуту очутились в запрещенном квартале и с гиком, визгом продолжали писать мыслете в лабиринте зловонных улиц.
Если бы не крайнее опьянение, их спотыкавшиеся ноги были бы на первых же шагах парализованы ужасом. Воздух был сырой и холодный. Камни мостовой, вывороченные из своего ложа, валялись грудами в высокой густой траве. Развалившиеся дома загораживали улицы. Удушливый смрад стоял в воздухе и при слабом зловещем свете, который даже в полночный час исходить от зараженной, отравленной атмосферы, можно было заметить на улицах или сквозь выбитые стекла домов скелеты ночных грабителей, остановленных рукою моровой язвы в самом разгаре грабежа.
Но подобные образы, ощущение, помехи не в силах остановить людей, мужественных от природы и вдобавок почерпнувших обильный запас храбрости в ‘лучшем пенистом’, когда они не твердыми шагами, стараясь держаться прямо, ковыляют в самую пасть смерти. Вперед — все вперед стремился свирепый ‘Снасть’, пробуждая торжественное многоголосое эхо диким гиканьем, напоминавшим военный крик индийцев, и вперед — все вперед тащился неуклюжий Брезент, цепляясь за фуфайку своего более стойкого товарища и далеко превосходя его сильнейшие подвиги на поприще вокальной музыки бычачьим ревом in basso из недр своих стенторских легких.
Наконец они добрались до самого гнезда заразы. С каждым шагом вперед местность становилась отвратительнее и ужаснее, — переулки теснее и запутаннее. Огромные камни и бревна, то и дело падавшие с полуразрушенных крыш, доказывали своим тяжелым и грузным падением высоту окружающих домов, все трудней и трудней становилось пробираться среди развалин и все чаще и чаще рука, раздвигавшая обломки, натыкалась на скелет или разлагающееся тело.
Внезапно у входа в огромное зловещего вида здание моряки услышали в ответ на дикий вопль, вырвавшийся из глотки взволнованного ‘Снасть’, — странный крик, в роде адского хохота. Ничуть не смутившись этими звуками, которые и сами по себе, а тем более в такое время и в таком месте оледенили бы кровь в жилах менее воспламененных людей, наши пьяницы ринулись к двери, распахнули ее и ворвались в здание с целым залпом проклятий.
Комната, в которой они очутились, смахивала на лавку гробовщика, но в открытый люк в углу, близ наружной двери, можно было видеть ряд погребов, по-видимому, наполненных соответственным содержимым, судя по звукам случайно лопавшихся бутылок. Посреди комнаты помещался стол, — а на нем возвышалась огромная пуншевая чаша. Бутылки различных вин и других напитков, кружки, чарки, фляжки загромождали стол. Вокруг него сидела на подставках для гробов компании в шесть человек. Я опишу их поодиночке.
Как раз против двери, несколько возвышаясь над своими товарищами, сидел какой-то субъект, казавшийся председателем пиршества. Он был высок и тощ и, к удивлению Снасти, превосходил даже его худобой. Лицо его, впрочем, не представляло ничего замечательного, за исключением одной черты. Эта последняя заключалась в необычайно, до безобразия, высоком лбе: казалось, будто над его головой возвышается еще шапка или корона из мяса. Губы его кривились ласковой, но зловещей гримасой, глаза светились пьяным блеском, как и у всех остальных. Этот господин был одет в черную бархатную мантию с богатым шитьем, ниспадавшую вокруг его фигуры небрежными складками, наподобие испанского плаща. На голове его красовались черные перья от погребальной колесницы, которыми он покачивал с лукавым и тонким видом, а в правой руке он держал большую берцовую человеческую кость, которой, кажется, только что треснул одного из собутыльников за какую-то провинность.
Напротив него, спиной к двери, сидела дама, не совсем обыкновенной наружности. Такого же росту, как только что описанный господин, она, однако, не могла пожаловаться на худобу. Очевидно, у нее была водянка в последней степени развития: фигура ее близко напоминала огромный бочонок октябрьского пива, стоявший по близости, в углу. Лицо у нее было необычайно круглое, красное и полное, и представляло ту же особенность, — или, лучше сказать, недостаток особенностей, как у президента, т. е. лишь одна черта его была настолько замечательна, что заслуживает описание. Проницательный Брезент тотчас заметил, что тоже самое можно сказать о всех остальных: каждый точно взял монополию на какую-нибудь отдельную черту физиономии. У дамы, о которой мы говорим, эту черту представлял рот. Начинаясь у правого уха, он простирался в виде зияющей трещины до левого, так что коротенькие сережки, которые она носила, то и дело проваливались в эту пропасть. Впрочем, она всячески старалась держать рот закрытым и имела важный вид в только что накрахмаленном и выглаженном саване с батистовыми манжетами, плотно охватывавшем ее тело до самого подбородка.
Направо от нее сидела маленькая юная дамочка, которой она, по-видимому, покровительствовала. Это нежное маленькое создание представляло все признаки злейшей чахотки: худые дрожащие пальцы, синие губы, красные пятна на свинцово-бледном лице. Но вся ее внешность носила отпечаток крайнего haut ton, она с чрезвычайным изяществом драпировалась в погребальную пелену из тончайшего линобатиста, волосы ее опускались мелкими кольцами на шею, томная улыбка играла на устах, и только нос, длинный, тонкий, извилистый, гибкий и угреватый свешивался далеко за нижнюю губу, и хотя она время от времени отодвигала его в сторону языком, придавал ее лицу какое-то двусмысленное выражение.
Налево от дамы, распухшей от водяной, помещался обрюзглый старичок, очевидно страдавший одышкой и ревматизмами, щеки которого спускались на плечи точно два меха с портвейном. Он сидел, скрестив руки и положив на стол перевязанную ногу, и, видимо, считал себя очень важной особой. Он, очевидно, гордился своей внешностью, — особенно блестящим пестрым сюртуком. Этот последний, вероятно, обошелся не дешево, и очень шел к нему, — он был сшит из узорчатого шелкового чехла, какие помещаются над гробницами знатных людей в Англии и других странах.
Подле него, по правую руку от председателя, сидел джентльмен в длинных белых чулках и бумажных панталонах. Все его тело содрогалось самым забавным манером в припадке болезни, которую Брезент называет ‘страсти’. Недавно побритые челюсти были туго стянуты кисейной перевязкой, руки связаны таким же порядком выше кистей, так что он не мог угощаться напитками, стоявшими на столе, — предосторожность не лишняя, потому что, по мнению Снасти, у него был особенно одурелый и пьяный вид. За то пара чудовищных ушей, которых очевидно нельзя было связать, поднимались над его головой, подергиваясь при звуках откупориваемой бутылки.
Против него помещался шестой и последний член компании, замечательно неподвижный, точно одеревенелый господин, который должен был чувствовать себя очень неловко в своем оригинальном костюме. Одеждой ему служил новый и очень красивый гроб красного дерева. Верхний конец охватывал его голову в виде капюшона, придававшего его наружности чрезвычайно интересный вид. Для рук были проделаны отверстия не столько ради изящества, сколько ради приличия, но все-таки в этом платье невозможно было сидеть прямо и обладатель его лежал, прислонившись к спинке своего сиденья под углом в сорок пять градусов и устремив в потолок свои огромные выпуклые глаза с чудовищными белками, застывшими в изумлении перед собственной величиной.
Перед каждым из собеседников стоял череп, служивший вместо чарки. Над столом висел человеческий скелет на веревке, привязанный за ногу. Остальные члены его свешивались под прямыми углами от туловища и весь этот рыхлый и хрупкий остов дрожал и подпрыгивал при малейшем дуновении ветра, врывавшегося в комнату. Череп его был наполнен раскаленными углями, озарявшими всю сцену трепетным, но ярким светом. Гробы и другие принадлежности лавки гробовщика, сваленные вдоль стен, не пропускали ни единого луча света на улицу.
При виде этого необыкновенного и еще более необыкновенных костюмов, наши моряки не сумели соблюсти достодолжного приличия. Снасть, прислонившись к стене, опустил еще ниже свою и без того отвисшую челюсть и выпучил глаза до крайних пределов, а Хью Брезент, нагнувшись так, что его нос приходился в уровень со столом и упершись ладонями в колени, закатился в припадке долгого, громкого, в высшей степени неуместного и неприличного хохота.
Как бы то ни было, рослый председатель, по-видимому, ничуть не обиделся этим грубым поведением, а, напротив, ласково улыбнулся вошедшим, с достоинством кивнул головой, увенчанной траурными перьями и, подойдя к морякам, подвел их за руки к сиденьям, которые тем временем были приготовлены для них другими собутыльниками. Снасть не оказал ни малейшего сопротивление и уселся там, где ему было указано, а галантный Брезент подвинул свое сиденье поближе к чахоточной леди в погребальном покрывале, шлепнулся на него как нельзя развязнее и для первого знакомства разом опорожнил полный череп красного вина. Однако, эта развязность, по-видимому, крайне раздосадовала чопорного джентльмена в гробу и, быть может, довела бы к серьезной ссоре, если бы председатель не постучал по столу своим жезлом. Затем он обратился ко всем присутствующим с следующей речью:
— Наша обязанность в виду такого счастливого происшествия…
— Стоп! — перебил Снасть самым серьезным тоном — погоди маленько и скажи сначала, что вы за черти и что у вас тут за бесовское сборище и с какой стати вы жрете водку моего приятеля, Уилл Уимбля, гробовщика?
В ответ на эту непристойную выходку все собрание поднялось и огласило комнату тем же дьявольским криком, который раньше привлек внимание моряков. Впрочем, председатель первый опомнился и, с достоинством повернувшись к Снасти, отвечал:
— Мы с величайшей охотой удовлетворим законное любопытство столь знатных, хотя и незваных гостей. Знайте же, что в этих владениях я монарх и правлю безраздельно с титулом ‘Король Мор Первый’.
— Эти апартаменты, которые вы, без сомнение, по неведению, назвали лавкой Уилль Уимбля гробовщика — человека, нам неизвестного и чье плебейское имя еще ни разу до нынешней ночи не достигало наших царственных ушей, — эти апартаменты, говорю я, — Тронная Зала нашего Дворца, переназначенная для совещаний по делам нашего королевства и других священных и возвышенных целей.
— Благородная леди, сидящая против нас, королева Мор, наша Высокая Супруга. Остальные высокие особы, которых вы здесь видите, принадлежат к нашему семейству и носят королевский герб с титулами: ‘Его Светлость Эрцгерцог Мор-Овой’, ‘Его Светлость герцог Мор-Озный’, — ‘Ея Светлость герцогиня — Мухо-Мор’, ‘Ея Светлость Эрцгерцогиня Жидо-Мор’.
— Что касается вашего вопроса относительно цели нашего заседание, то это, позвольте вам заметить, касается только наших личных царственных интересов и отнюдь не затрагивает посторонних лиц. Но, имея в виду, что вы пользуетесь привилегией, как гост и иностранец, мы готовы снизойти до объяснения. Цель настоящего заседание — исследовать, анализировать и определить досконально непостижимый дух, непонятные свойства и природу бесценных сокровищ гастрономии: вин, пива, водок этой прекрасной метрополии, не столько для достижение наших личных целей, сколько для вящего успеха того неземного владыки, чья власть господствует над всеми нами, чьи владение безграничны и чье имя ‘Смерть’.
— Чье имя Дэви Джонс! — воскликнул Брезент, подливая вина своей соседке и налив второй череп для себя.
— Мошенник! — сказал председатель, обратив наконец внимание на достойного Хью, — грубый и гнусный негодяй! мы сейчас сказали, что в виду тех священных привилегий, которые нам неприятно нарушить даже в твоей грязной особе, мы решились снизойти до ответа на твои грубые и неуместные вопросы. Но, все-таки, в виду вашего наглого вторжение в залу совета, мы считаем долгом приговорить тебя и твоего товарища к галлону черного пива на каждого, которое вы должны осушит за благоденствие нашего королевства, не переводя духа и стоя на коленях, после чего можете продолжать свой путь или присоединиться к нашему обществу.
— Не во гнев будь сказано вашему величеству, — возразил Снасть, которому заявление и достоинство короля Мора Первого очевидно внушили некоторое почтение, — в моем трюме не поместится и четверти галлона того напитка, о котором ваше величество изволили упомянуть. Утром на корабле, мы заложили балласт, потом прохаживались на счет пива и водки в разных портах, и, наконец, только что приняли полный груз ‘лучшего пенистого’, за который и рассчитались сполна у ‘Веселого Матроса’. Итак, не угодно-ли будет вашему величеству отменить приговор, потому что я ни за какие коврижки не соглашусь проглотить еще хоть каплю, особенно той бурды, которую ваше величество предлагаете.
— Полно врать! — перебил Брезент, изумленный как длиною, так и содержанием речи своего товарища, — полно врать, бездельник! я слышать не хочу твоей болтовни, Снасть! Мой корабль еще легок, хотя ты в самом деле, кажется, слишком тяжело нагружен, ну, да я найду место и для твоей части груза, только…
— Ваше заявление, — перебил председатель, — отнюдь не согласуется с точным смыслом постановление или приговора, который не может быть изменен или отменен. Постановление наше должно быть исполнено буквально и немедленно, в противном случае вы будете связаны по рукам и по ногам и утоплены, как бунтовщики, вон в той бочке октябрьского пива.
— Приговор! приговор! правосудный и справедливый приговор! славное постановление! достойное, возвышенное, благочестивое решение! — воскликнула хором королевская семья. Король наморщил бесчисленными складками свой высокий лоб, подагрический старичок запыхтел, как пара мехов, леди в погребальном покрывале замахала носом, как маятником, джентльмен в бумажных панталонах навострил уши, дама в саване разинула рот, как рыба на берегу, а господин в гробу выпучил глаза.
— Хо! хо! хо! — загоготал Брезент, ни мало не смущаясь общим волнением, — хо! хо! хо! — хо! хо! хо! — хо! хо! хо! я говорил, когда мистер король Мор перебил меня, я говорил, что два, три лишних галлона черного пива пустяки для исправного судна, не слишком тяжело нагруженного, но пить за здоровье чорта (Бог с ним совсем) и становиться на колени перед этим уродом королем, когда я знаю наверняка, что он попросту Тим Гурли-Гурли, скоморох! это — это совсем другое дело…
Он не успел окончить. При имени Тима Гурли-Гурли все собрание вскочило на ноги.
— Измена! — крикнул его величество король Мор Первый.
— Измена! — сказал подагрический старичок.
— Измена! — завизжала эрцгерцогиня Жидо-Мор.
— Измена! — промычал господин с подвязанной челюстью.
— Измена! — проворчал господин в гробу.
— Измена! Измена! — завопила ее величество и, схватив за штаны злополучного Брезента, который только было принялся наливать себе череп вина, без церемоний швырнула его в бочку с пивом. Нырнув и вынырнув раза два или три, как яблоко в пуншевой чаше, он исчез, наконец, в хаосе пены, поднявшейся вследствие его судорожных движений в жидкости и без того пенистой.
Но его рослый товарищ не выдал своего приятеля. Сбросив короля Мора в люк, бесстрашный Снасть с проклятием захлопнул трап и ринулся на средину комнаты. Здесь, сорвав скелет, висевший над столом, он принялся работать им так энергично и добросовестно, что с последней вспышкой угасавших углей вышиб мозги подагрическому старичку. Затем он кинулся к роковой бочке с октябрьским пивом и Хью Брезентом и, напрягши все свои силы, опрокинул ее. Из бочки хлынул поток жидкости до того бурный, до того неистовый, до того непреодолимый, что комната была залита от стены до стены, стол опрокинулся, сиденья шлепнулись на пол, пуншевая чаша в камин, дамы в истерику. Гробы и другие принадлежности похорон всплыли в волнах пива. Кружки, чарки, кубки смешались в общем mle [схватка, рукопашная — фр.], плетеные фляжки отчаянно стукались о бутылки. Господин с повязкой захлебнулся на месте, чопорный джентльмен поплыл в своем гробу, а победоносный Снасть, схватив за талию жирную леди в саване, кинулся на улицу и устремился полным ходом на ‘Free and Easy’. За ним, на всех парусах, чихая, пыхтя и отдуваясь, летел страшный Хью Брезент с эрцгерцогиней Жидо-Мор.
Источник текста: Собрание сочинений Эдгара Поэ. — Санкт-Петербург: Типография бр. Пантелеевых, 1896. — Т. 2.
Исходник здесь: Викитека.
Современная орфография: В. Г. Есаулов, 16.02.2016 г.