Эдгаръ По
Эдгаръ По
Вильямъ Вильсонъ.
Вильямъ Вильсонъ.
‘Что будетъ говорить объ этомъ совсть,
Суровый призракъ,— блдный мой двойникъ?’
W. Chamberlayn‘es Pharonnid.,
Вильям Вильсон, По Эдгар Аллан, Год: 1839
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
Да будетъ мн позволено называться въ настоящее время Вильямомъ Вильсономъ. Чистая бумага, лежащая теперь передо мной, не должна быть осквернена моимъ настоящимъ именемъ: оно боле, чмъ въ достаточной стопени, уже послужило для моей семьи источникомъ презрнія, ужаса, и отвращенія. И разв возмущенные втры не распространили молву о безпримрной низости этого имени до самыхъ отдаленныхъ уголковъ земного шара? О, несчастный отверженецъ, самый погибшій изъ отверженцевъ! разв ты не мертвъ для земли навсегда? не мертвъ для ея почестей, для ея цвтовъ, для ея золотыхъ упованій?— И разв между твоими надеждами и небомъ не виситъ вчная туча, густая, мрачная, и безграничная?
Я не хотлъ-бы, еслибы даже и могъ, записать теперь на этихъ страницахъ разсказъ о моихъ послднихъ годахъ, о годахъ невыразимой низости и неизгладимыхъ преступленій. Этотъ періодъ моей жизни внезапно нагромоздилъ такую массу всего отвратительнаго, что теперь моимъ единственнымъ желаніемъ является только — опредлить начало такого паденія. Люди обыкновенно длаются низкими постепенно. Съ меняже все добродтельное спало мгновенно, какъ плащъ. Совершивъ гигантскій прыжокъ, я перешелъ отъ испорченности сравнительно заурядной къ чудовищной извращенности Геліогабала. Пусть же мн будетъ позволено разсказать, какъ все это произошло благодаря одной случайности, благодаря одному-единственному событію. Смерть приближается, и тни, ей предшествующія, исполнили мою душу своимъ благодтельнымъ вліяніемъ. Проходя по туманной долин, я томлюсь желаніемъ найти сочувствіе, мн почти хочется сказать, что я жажду вызвать состраданіе въ сердцахъ братьевъ людей. Мн хотлось бы заставить ихъ врить, что я былъ до извстной степній рабомъ обстоятельствъ, лежащихъ за предлами человческаго контроля. Мн хотлось бы, чтобы, разсматривая все, что я намренъ сейчасъ разсказать, они нашли для меня маленькій оазисъ фатальности среди пустыни заблужденій. Я желалъ-бы, чтобы они признали (чего они не могутъ не признать), что, хотя много было въ мір искушеній, никогда раньше человкъ не былъ искушаемъ такимъ образомъ, во всякомъ случа не палъ такимъ образомъ. Не оттого ли, можетъ-быть, что онъ никогда такъ не страдалъ? На самомъ дл, не жилъ ли я во сн? И не умираю ли я теперь жертвою ужаса, и тайны самой странной изь всхъ безумныхъ сновидній, когда-либо существовавшихъ подъ луной?
Я потомокъ расы, темпераментъ которой, легко возбудимый и богатый воображеніемъ, всегда обращалъ на себя вниманіе, и въ раннемъ моемъ дтств я не разъ доказалъ, что у меня фамильный характеръ. По мр того какъ я выросталъ, наслдственныя черты развивались все съ большей силой, длаясь весьма часто источникомъ серьезныхъ непріятностей для моихъ друзей, и источникомъ положительнаго ущерба для меня. Я становился своенравнымъ, отдавался самымъ странынмъ капризамъ, и длался жертвой самыхъ непобдимыхъ страстей. Мои родители, слабохарактерные и угнетаемые природными недостатками, подобными моимъ, могли въ очень малой степени пресчь дурныя наклонности, развивавшіяся у меня. Нсколько слабыхъ и дурно направленныхъ попытокъ, сдланныхъ ими, окончились полнымъ фіаско и, естественно, послужили для моего окончательнаго торжества. Отнын мой голосъ сдлался въ дом закономъ, и, находясь въ томъ возраст, когда немногія изъ дтей оставляютъ свои помочи, я былъ предоставленъ руководительству моеи собственной воли, и во всемъ, кром имени, сдлался господиномъ всхъ своихъ поступковъ.
Первое воспоминаніе о моей школьной жизни связано съ большимъ древнимъ зданіемъ въ стил временъ Елисаветы, находящимся въ одномъ изъ туманныхъ селеній Англіи, гд было множество гигантскихъ сучковатыхъ деревьевъ, и гд вс дома отличались большой древностью. И правда, это почтенное, старое селеніе было чудеснымъ мстомъ, умиротворяющимъ духъ и похожимъ на сновидніе. Я ощущаю теперь въ воображеніи освжительную прохладу этихъ тнистыхъ аллей, вдыхаю ароматъ тысячи кустарниковъ, и снова исполняюсь трепетомъ необъяснимаго наслажденія, слыша глухіе, глубокіе звуки церковнаго колокола, каждый часъ возмущающаго своимъ угрюмымъ и внезапнымъ ревомъ тишину туманной атмосферы, гд мирно дремлетъ, вся украшенная зубцами, Готическая колокольня.
Чувство наслажденія, въ той степени, на какую я еще способенъ теперь, сразу охватываетъ меня, когда я останавливаюсь воспоминаніемъ на мельчайшихъ подробностяхъ школьной жизни со всми ея маленькими треволненіями. Мн, погруженному въ злополучіе — увы, слишкомъ реальное — вроятно, будетъ прощено, что я ищу утшенія, хотя бы слабаго и непрочнаго, въ перечисленіи разныхъ ничтожныхъ деталей. Кром того, будучи крайне обыкновенными и даже смшными, они пріобртаютъ въ моемъ воображеніи двойную цнность, ибо связаны съ тмъ временемъ и мстомъ, когда я получилъ первое предостереженіе судьбы, съ тхъ поръ уже окутавшей меня такой глубокой тнью. Такъ пусть же идутъ воспоминанія.
Какъ я сказалъ, домъ былъ старъ и неправиленъ по своему строенію. Онъ занималъ большое пространство, и весь былъ окруженъ высокой и плотной кирпичной стной, наверху которой былъ положенъ слой извести и битаго стекла. Этотъ опытъ, достойный тюремнаго зданія, составлялъ границу нашихъ владній. За предлы его мы выходили только три раза въ недлю: во-первыхъ, каждую Субботу посл обда, когда, въ сопровожденіи двухъ приставниковъ, мы могли, въ полномъ состав, длать небольшую прогулку по окрестнымъ полямъ, и, во-вторыхъ, въ Воскресенье, когда, въ одномъ и томъ же формальномъ порядк, мы ходили на утреннюю и на вечернюю службу, въ мстную церковь. Пасторъ этой церкви былъ начальникомъ въ нашей школ. Съ какимъ глубокимъ чувствомъ удивленія и смущенности смотрлъ я обыкновенно на него съ нашей отдаленной скамьи, когда, медленными и торжественными шагами, онъ всходилъ на каедру. Неужели этотъ почтенный человкъ, съ лицомъ такимъ елейно-благосклоннымъ, и съ парикомъ такимъ строгямъ, громаднымъ, и такъ тщательно напудреннымъ, въ одяніи такомъ блестящемъ и тамъ священнически волнующемся — неужели онъ тотъ же самый человкъ, который только что съ сердитой физіономіей и въ плать, запачканномъ нюхательнымъ табакомъ, примнялъ, съ линейкой въ рук, Драконовскіе законы школьнаго кодекса? О, гигантскій парадоксъ, слишкомъ чудовщиный, чтобы допускать разгадку!
Въ одномъ изъ угловъ массивной стны хмурилась еще боле массивная дверь. Она была покрыта заклепками, снабжена желзными засовами, а вверху были вдланы зазубренные гвозди. Что за непобдимое ощущеніе глубокаго страха внушала она! Эта дверь не открывалась никогда, исключая трехъ періодическихъ случаевъ, уже упомянутыхъ, и тогда въ каждомъ взвизгиваніи ея могучихъ петель мы находили избытокъ таинственнаго, цлый міръ ощущеній, вызывающихъ торжественныя замчанія, или еще боле торжественныя размышленія.
Обширная загородка была неправильна по форм, въ ней было много обширныхъ углубленій. Три или четыре такія углубленія представляли изъ себя мсто для игръ. Это было ровное пространство, покрытое мелкой твердой дресвой. Я прекрасно помню, что здсь не было ни деревьевъ, ни скамеекъ, ни чего-нибудь другого въ этомъ род. Разумется, это пространство находилось позади дома. А передъ фасадомъ была небольшая лужайка, засаженная буксомъ и другими деревцами, но по этому священному мсту мы проходили только при самыхъ экстренныхъ оказіяхъ, какъ, напримръ, при первомъ вступленіи въ школу или при окончательномъ удаленіи изъ нея, или же иногда въ тхъ случаяхъ, если какой нибудь, родственникъ или другъ присылалъ за нами, и мы весело отправлялись домой на Святки или на лтнюю вакацію.
Но домъ, домъ! — какое причудливое зрлище представляло изъ себя это древнее зданіе! Мн оно представлялось, поистин, замкомъ чаръ! Поистин, въ немъ конца не было разнымъ переходамъ и самымъ непостижимымъ подраздленіямъ. Положительно трудно было сказать съ опредленностью въ ту или другую минуту, на какомъ именно этаж вы находитесь. Изъ каждой комнаты въ другую непремнно было три-четыре ступеньки. Затмъ неисчислимо было количество этихъ боковыхъ отдленій, невозможно было понять, какъ они сплетались между собою и, соединяясь, возвращались къ себ, такъ что самыя точныя наши представленія о цломъ зданіи не очень отличались отъ нашихъ представленій о безконечности. Въ продолженіи моего пятилтняго пребыванія здсь, я никогда не былъ способенъ съ точностью удостовриться, въ какомъ именно отдаленномъ уголк находилась спаленка, предназначенная для меня и для другихъ восемнадцати-двадцати моихъ сотоварищей.
Классная комната была самой большой въ дом,— быть можетъ даже, какъ я тогда думалъ, самой большой въ цломъ мір,— чрезвычайно узкая, длинная, угрюмо-низкая, съ остроконечными Готическими окнами и дубовымъ потолкомъ. Въ отдаленномъ углу, невольно внушающемъ страхъ, была четыреугольная загородка, футовъ въ восемь или десять: здсь находилось sanctum, здсь, въ часы занятій, засдалъ нашъ принципалъ, достопочтенный Докторъ Брэнсби. Это было солидное сооруженіе, съ массивными дверями, мы согласились бы скоре погибнуть, претерпвъ la peine forte et dure, нежели открыть эту дверь въ отсутствіе ‘dominie’. Въ другихъ углахъ комнаты были два подобныя же помщенія, правда, гораздо мене чтимыя, но все-таки достаточно страшныя. Именно, въ одномъ углу находилась каедра учителя ‘древнихъ языковъ’, въ другомъ каедра учителя ‘Англійскаго языка и математики’. Переская комнату, во всевозможныхъ направленіяхъ, всюду были разсяны скамейки и пюпитры, черные, старинные, и изношенные временемъ, заваленные отчаяннымъ множествомъ истерзанныхъ книгъ, и до такой степени разукрашенные иниціалами, именами, забавными фигурами, и разными другими отмтками ножа, что первоначальная форма давно минувшихъ дней была совершенно утрачена. Въ одномъ изъ крайнихъ пунктовъ комнаты находилось огромное ведро съ водой, а въ другомъ — часы ужасающихъ размровъ.
Заключенный въ массивныхъ стнахъ этого почтеннаго заведенія, я провелъ, могу сказать, безъ скуки и безъ отвращенія, все третье пятилтіе моей жизни. Плодотворный дтскій умъ не нуждается въ богатомъ вншнемъ мір, чтобы работать и развлекаться, монотонная школьная жизнь, повидимому, такая унылая, была исполнена гораздо боле сильныхъ возбужденій, тмъ т услады, которыя въ боле зрлой юности я извлекалъ изъ сладострастія, или т возбужденія, которыя я, въ періодъ полной возмужалости, находилъ въ преступеніяхъ. Однако, я думаю, что мое первоначальное духовное развитіе было далеко не ординарнымъ и даже чрезмрнымъ. Событія первыхъ дней существованія обыкновенно очень рдко оставляютъ у людей какія-нибудь опредленныя впечатлнія, которыя могли бы сохраниться до зрлаго возраста. Все это пріобртаетъ характеръ туманной тни — длается смутнымъ неопредленнымъ воспоминаніемъ — превращается въ еле явственный отблескъ слабыхъ радостей и фантасмагорическихъ страданій. Не такъ было со мной. Я долженъ былъ въ дтств чувствовать съ энергіей мужчины то, что я нахожу теперь глубоко запечатлвшимся въ моей душ, такъ рзко и глубоко, что я могъ бы сравнить эти впечатлнія съ надписями, вытисненными на старинныхъ Карагенскихъ медаляхъ.
И однако же, на самомъ дл — если становиться на повседневную точку зрнія — о чемъ тутъ въ сущности вспоминать! Утреннее пробужденіе, призывъ въ ночному сну, уроки, предварительныя репетиціи, періодическій отдыхъ и прогулки: игры, забавы, ссоры и интриги: — все это, вызванное въ памяти точно колдовствомъ, увлекаетъ меня къ цлому міру ощущеній, къ міру, богатому разными случайностями, впечатлніями, возбужденіемъ самымъ страстнымъ и разнообразнымъ. ‘Oh, le bon temps, que ce sicle de fer!’
Будучи исполненъ энтузіазма, обладая натурой пылкой и властной, я очень скоро выдлился изъ среды товарищей и мало-по-малу, вполн естественнымъ порядкомъ, пріобрлъ верховенство надо всми, кто не былъ значительно старше меня — надо всми, исключая только одного. Я разумю одного товарища, который, хотя и не былъ связанъ со мной родственными отношеніяій, однако, имлъ то же самое имя и ту же самую фамилію,— обстоятельство, правда, мало замчательное, ибо, несмотря на благородное происхожденіе, я носилъ одно изъ тхъ заурядныхъ именъ, которыя, повидимому, на правахъ давности, сдлались съ незапамятныхъ временъ общимъ достояніемъ толпы. Поэтому я и назвалъ себя въ данномъ повствованіи Вильямомъ Вильсономъ — вымышленное наименованіе, не очень отличающееся отъ дйствительнаго. Только одинъ мой однофамилецъ изъ всхъ товарищей, составлявшихъ, говоря школьнымъ языкомъ, ‘нашу партію’, осмливался соперничать со мной въ классныхъ занятіяхъ, въ играхъ, и раздорахъ — отказывался врить безусловно моимъ утвержденіямъ и подчиняться моей вол — ршался въ самыхъ разнообразныхъ отношеніяхъ вмшиваться въ сферу моей неограниченной диктатуры. А если есть на земл дйствительно безмрный деспотизмъ, это именно деспотизмъ властолюбиваго дтскаго ума, когда онъ соприкасается съ менее энергическими умами сотоварищей.
Мятежническое поведеніе Вильсона было для меня источикомъ величайшихъ затрудненій, тмъ боле, что, несмотря на браваду, съ которой я публично относился къ нему и къ его претензіямъ, втайн я чувствовалъ, что боюсь его, и не могъ не замчать, что равенство со мной, которое онъ поддерживалъ такъ легко, было доказательствомъ его истиннаго превосходства, ибо мн стоило безпрерывныхъ усилій — оставаться не побжденнымъ. Однако, это превосходство — или даже это равенство — не было извстно никому, кром меня, наши товарищи, по какой-то необъяснимой слпот, повидимому, даже и не подозрвали о немъ. Дйствительно, сонерничество Вильсона, его сопротивленіе и, въ особенности, его наглое и упорное вмшательство въ мои планы было столько же утонченнымъ, сколько скрытымъ. Онъ, казалось, былъ совершенно лишенъ также и честолюбія, побуждавшаго меня стремиться къ превосходству, и страстной энергіи ума, дававшей мн къ этому возможность. Можно было предположить, что въ своемъ соперничеств онъ руководился единственно капризнымъ желаніемъ противорчить мн, удивлять или унижать меня, хотя были минуты, когда я не могъ не замтить, съ смутнымъ чувствомъ изумленія, приниженности и раздраженія, что онъ примшивалъ къ своимъ оскорбленіямъ и къ своему упорному желанію противорчить совершенно неподходящую и въ высшей степени досадную учтивость. Я могъ приписать такое странное поведеніе только одному, именно, я видлъ въ этомъ результатъ того крайняго самодовольства, который позволяетъ себ вульгарный тонъ покровительства и превосходства. Быть-можетъ, эта послдняя черта въ поведеніи Вильсона, вмст съ тождествомъ нашихъ именъ и съ случайнымъ поступленіемъ въ школу въ одинъ и тотъ же день, была причиной того, что среди старшихъ учениковъ школы распространилось мнніе, будто мы — братья. Ученики старшихъ классовъ вообще не входятъ особенно подробно въ дла младшихъ товарищей. Я раньше сказалъ, или долженъ былъ бы сказать, что Вильсонъ не былъ связанъ родствомъ съ моей семьей, хотя бы въ самой отдаленной степени. Но, во всякомъ случа, если бы мы были братьями, мы должны были бы быть близнецами: на самомъ дл, оставивъ заведеніе доктора Брэнсби, я случайно узналъ, что мой соименникъ родился 19-го января 1818 года, и нужно сказать, что данное совпаденіе нсколько удивительно, такъ какъ я родился именно въ этотъ же день.
Можетъ показаться страннымъ, что, несмотря на постоянную тревогу, которую причиняли мн соперничество Вильсона и его нестерпимая манера во всемъ мн противорчить, я не могъ заставить себя питать къ нему ненависть. Правда, между нами почти ежедневно возникала какая-нибудь ссора, причемъ, отдавая мн публично пальму первенства, онъ умлъ тмъ или инымъ способомъ дать мн почувствовать, что это онъ ея заслуживаетъ, но чувство гордости съ моей стороны и чувство истиннаго достоинства съ его — держали насъ постоянно въ такихъ отношеніяхъ, что мы ‘говорили другъ съ другомъ’, въ то же время въ нашихъ темпераментахъ было очень много чертъ настоящаго сродства, вызывавшаго во мн такое чувство, которому, быть-можетъ, только наше положеніе помшало превратиться въ дружбу. Трудно на самомъ дл опредлить или хотя бы описать мои настоящія чувства по отношенію къ нему. Въ нихъ было много чего-то пестраго и разнороднаго, тутъ была и бурная враждебность, не являвшаяся однако ненавистью, было и уваженіе, еще больше почтенія, много страха, и чрезвычанно много болзненнаго любопытства. Для моралиста излишне добавлять, что мы были съ Вильсономъ самыми неразлучными сотоварищами.
Нтъ сомннія, что именно такое ненормальное положеніе дла придало всмъ моимъ нападкамъ на него (а ихъ было много и открытыхъ, и тайныхъ) скоре характеръ издвательства и продлокъ (преслдовавшихъ цль — уязвить его чмъ нибудь потшнымъ), нежели характеръ серьезной и опредлившейся враждебности. Но мои попытки такого рода отнюдь не были одинаково успшны, даже тогда, когда мои планы бывали составлены самымъ хитроумнымъ образомъ, у моего соименника было въ характер много той безпритязательной и спокойной строгости, которая, услаждаясь дкостью своихъ собственныхъ шутокъ, не иметъ Ахиллесовой пяты, и совершенно не поддается насмшк. Я могъ найти въ немъ только одинъ слабый пунктъ, происходившій, вроятно, отъ прирожденнаго недостатка, другой соперникъ, не исчерпавшій свое остроуміе въ такой стенени, какъ я, конечно, никогда не коснулся бы подобнаго недостатка: у Вильсона была слабость горловыхъ или гортанныхъ органовъ, что мшало ему говорить громко,— онъ постоянно говорилъ очень тихимъ шопотомъ. Изъ этого я не замедлилъ извлечь вс скудныя выгоды, какія только могъ найти здсь.
Вильсонь прибгалъ къ очень разнороднымъ способамъ отплаты, въ особенности одна форма его продлокъ смущала меня выше всякой мры. Какимъ образомъ у него хватило проницательности увидать, что такой пустякъ можетъ меня мучить, этого вопроса я никогда не могъ разршить, но, разъ усмотрвъ такую вещь, онъ сталъ пользоваться ею постоянно, чтобы причинять мн непріятности. Я всегда питалъ отвращеніе къ моей грубой фамиліи и къ банальному, если не плебейскому, имени. Эти слова положительно отравляли мой слухъ, и когда въ день моего прибытія въ школу, сюда явился второй Вильямъ Вильсонъ, я почувствовалъ досаду на него за то, что онъ носилъ такое имя, и вдвойн проникся отвращеніемъ къ своему имени, потому что чужой носилъ его,— я зналъ, что этотъ чужой будетъ причиной его двукратныхъ повтореній, что онъ постоянно будетъ находиться въ моемъ присутствіи, и дла его, въ обычной повседневности школьныхъ занятій, должны будутъ часто смшиваться съ моими, по причин этого противнаго совпаденія.
Чувство раздраженія, создавшееся такимъ образомъ, стало усиливаться посл каждой случайности, стремившейся показать моральное или физическое сходство между моимъ соперникомъ и мной. Я не зналъ тогда замчательнаго факта, что нашъ возрастъ былъ одинаковъ, но я видлъ, что мы были одинаковаго роста, и замтилъ, что мы отличались даже поразительнымъ сходствомъ въ общихъ контурахъ лица и въ отдльныхъ чертахъ. Меня бсили, кром того, слухи о нашемъ родств, распространившіеся до необычайности. Словомъ, ничто не могло меня смущать боле серьезно (хотя я тщательно скрывалъ такое смущеніе). нежели намекъ на существующее между нами сходство ума, личности, или происхожденія. Но, по правд сказать, я не имлъ основанія думать, чтобъ это сходство было когда-нибудь предметомъ толковъ среди нашихъ сотоварищей, или чтобы оно даже было замчено кмъ-нибудь изъ нихъ (исключая самого Вильсона, и обходя молчаніемъ слухи о родств), но что онъ замтилъ сходство всхъ нашихъ манеръ, и такъ же ясно, какъ я самъ, это было очевидно, однако, умнье извлечь изъ такихъ обстоятельствъ такую громадную возможность причинять непріятности я могъ объяснить только его выдающейся проницательностью. Превосходно подражая мн въ словахъ и въ поступкахъ, онъ рисовалъ передъ моими взорами, меня самого, и игралъ свою роль великолпно. Скопировать мой костюмъ — это было легко: моя походка и общія манеры были усвоены безъ затрудненій: но, несмотря на его природный недостатокъ, отъ него не ускользнулъ даже мой голосъ. Громкія интонаціи, конечно, не могли быть передразнены, но, въ сущности, это было одно и то же: его своеобразный шопотъ сдлался настоящимъ эхомъ моего голоса.
Не берусь описать, какъ меня мучило и терзало это изысканное умнье нарисовать мой портретъ (дйствительно, портретъ, а не каррикатуру). У меня было одно утшеніе: имитація, повидимому, была замчена только мною, и мн приходилось терпть только странныя саркастическія улыбки моего соименника. Удовлетворившись впечатлніемъ, произведеннымъ на меня, онъ какъ бы подсмивался исподтишка надъ тмъ, какъ онъ хорошо уязвилъ меня, и выказывалъ очень своеобразное пренебреженіе къ публичному одобренію, которое могъ бы легко снискать своими остроумными продлками. Тотъ фактъ, что школьные товарищи не видли его намреній, не понимали совершенства въ ихъ исполненіи, и не участвовали въ его насмшкахъ, былъ для меня большой загадкой,— въ теченіи нсколькихъ мсяцевъ я размышлялъ объ этомъ тревожно и безуспшно. Быть-можетъ, утонченность градаціи въ его подразниваніи длала копированіе не такимъ замтнымъ, или, еще боле вроятно, я былъ обязанъ своей безопасностью мастерскимъ пріемамъ создателя копіи, который, пренебрегая буквой (слишкомъ очевидной для всхъ, даже тупыхъ), передавалъ только духъ подлинника — передавалъ такъ хорошо, что мн оставалось смотрть и огорчаться.
Я уже говорилъ неоднократно о противной манер, которую Вильсонъ усвоилъ по отношенію ко мн, и его частомъ назойливомъ вмшательств въ мои желанія. Это вмшательство нердко принимало непріятный характеръ совта — совта, не даваемаго открыто, но указываемаго черезъ посредство намека. Я принималъ подобные совты съ отвращеніемъ, и оно увеличивалось по мр того, какъ я становился старше. Однако, въ эти далекіе дни — простая справедливость заставляетъ меня признать это — онъ накогда не внушалъ мн тхъ ошибокъ и безумствъ, которыя были столь свойственны его незрлому возрасту и видимой неопытности, я долженъ признаться, что, если его таланты и свтскій тактъ не равнялись моимъ, нравственное чувство было у него гораздо остре, чмъ у меня, я долженъ признаться, что я былъ бы теперь боле хорошимъ человкомъ, а потому и боле счастливымъ, если бы я рже отвергалъ совты, которые онъ давалъ мн такимъ выразительнымъ шопотомъ, и которые я тогда слишкомъ искренно ненавидлъ и слишкомъ горько презиралъ.
Въ конц концовъ, во мн пробудилось крайнее упрямство, при вид такого отвратительнаго надзора, со дня на день я все боле и боле открыто злобствовалъ на то, что считалъ невыносимой дерзостью. Я сказалъ, что въ первые годы нашей совмстной жизни мои чувства легко могли бы превратиться въ дружбу, но въ послдніе мсяцы моего пребыванія въ школ, несмотря на то, что его обычная назойливость, безъ сомннія, уменьшилась, мной овладло, почти въ томъ же соотношеніи, ощущенье положительной ненависти. Мн кажется, что однажды онъ увидлъ это и сталъ избгать меня, или длалъ видъ, что избгаетъ.
Если я врно вспоминаю, какъ разъ около этого періода, во время одной очень сильной распри, когда онъ боле обыкновеннаго отршился отъ своей осмотрительности и держалъ себя съ открытой рзкостью, почти чуждой его натур, я замтилъ въ его интонаціи, въ его манерахъ, во всемъ выраженіи его физіономіи что-то особенное, что сперва изумило меня, а потомъ глубоко заинтересовало, вызывая въ ум туманное видніе самаго ранняго дтства, смутныя, страшныя, и торопливыя воспоминанія о томъ времени, когда память еще не рождалась. Не могу лучше описать ощущеніе, охватившее меня, какъ сказавъ, что я не въ силахъ былъ отршиться отъ убжденія, что я зналъ существо, стоявшее передо мною, зналъ въ давно прошедшіе дни, въ безконечно отдаленномъ прошломъ. Однако, обманчивая мечта поблекла такъ же быстро, какъ пришла, и я упоминаю о ней только затмъ, чтобы опредлить день послдняго разговора съ моимъ страннымъ одноименнимъ сотоварищемъ.
Въ громадномъ старинномъ дом, съ его безконечными подраздленіями, было нсколько большихъ комнатъ, сообщавшихся между собою и служившихъ спальнями для большинства учащихся. Было въ немь, кром того (явленіе неизбжное въ зданіи, выстроенномъ такъ неуклюже), множество уголковъ и закоулковъ, выступовъ и углубленій, которыми бережливый геній Доктора Брэнсби также сумлъ воспользоваться въ качеств дортуаровъ, хотя, будучи ничмъ инымъ, какъ чуланами, они могли вмщать въ себя только по одному субъекту. Именно въ одномъ изъ такихъ маленькихъ помщеній спалъ Вильсонъ.
Однажды ночью, на исход пятаго года моей школьной жизни,— и какъ разъ посл ссоры, о которой я только что упоминалъ,— видя, что вс спятъ, я всталъ съ постели и, держа лампочку въ рук, прокрался черезъ цлую пустыню узкихъ переходовъ изъ моей собственной спальни къ спальн моего соперника. Я давно замышлялъ одну изъ тхъ злыхъ продлокъ, въ которыхъ до тхъ поръ неизмнно терплъ фіаско. Теперь я твердо ршился привести свой планъ въ исполненіе и заставить его почувствовать всю силу злости, заполнившей мое сердце. Достигнувъ его чулана, я безшумно вошелъ туда, оставивъ лампочку у входа и предварительно затнивъ ее. Я сдлалъ шагъ, приблизился, и услышалъ звукъ спокойнаго дыханія. Уврившись, что онъ спитъ, я повернулся назадъ, захватилъ огонь и снова приблизился къ постели. Вокругъ нея задернуты были занавси, для исполненія своего плана я тихонько раздвинулъ ихъ. Яркіе лучи упали на лицо спящаго, и въ тотъ же самый мигь, увидавъ это лицо, я почувствовалъ, что холодю, я мгновенно весь оцпенлъ. Въ груди что-то сжалось, колни задрожали, и душа моя исполнилась безпредметнымъ невыносимымъ ужасомъ. Задыхаясь, я опустилъ лампу въ уровень съ лицомъ. Какъ, это Вильямъ Вильсонъ — это черты его лица! Я прекрасно видлъ, что это — его черты, но дрожалъ, какъ въ лихорадк, воображая, что то не были черты его лица. Что же было въ нихъ, что меня смутило до такой степени? Я смотрлъ, и въ моемъ ум бшено роилось множество безсвязныхъ мыслей. Не такимъ онъ являлся мн — о, конечно, не такимъ — въ т яркіе часы, когда онъ не спалъ. То же самое имя, т же контуры лица, прибытіе въ школу въ одинъ и тотъ же день, и потомъ это проклятое безсмысленное подражаніе моей походк, моему голосу, и моимъ манерамъ. Неужели границы человческой возможности дозволяли то, что я видлъ теперь? Неужели это было ничмъ инымъ, какъ слдствіемъ постоянной привычки продлывать насмшливое подражаніе? Пораженный ужасомъ и весь охваченный трепетомъ, я молча вышелъ изъ комнаты и покинулъ стны этого древняго заведенія, чтобы боле не возвращаться въ него никогда.
По истеченіи нсколькихъ мсяцевъ, проведенныхъ дома въ полной праздности, я ухалъ учиться въ Этонъ. Краткаго промежутка времени было достаточно, чтобы ослабить воспоминаніе о событіяхъ, совершившихся въ школ Брэнсби, или, по крайней мр, его было достаточно, чтобы внести существенную перемну въ характеръ воспоминаній. Дйствительноеть, трагическая сторона драмы, боле не существовала. Я имлъ достаточные мотивы сомнваться въ очевидныхъ показаніяхъ моихъ чувствъ, и рдко вспоминалъ о всхъ этихъ приключеніяхъ безъ того, чтобы не удивляться, какъ велико человческое легковріе, и не улыбаться на прирожденную живость моей фантазіи. Та жизнь, которой я жилъ въ Этон, отнюдь не могла уменьшить мой скептицизмъ. Я бросился въ водоворотъ неудержнаго безумства, и въ немъ тотчасъ же и безвозвратно потонуло все, и осталась только пна воспоминанія, я сразу потопилъ вс серьезныя и глубокія впечатлнія, и въ памяти моей сохранились только самые жалкіе примры моего легкомыслія, отличавшаго мою прежнюю жизнь.
Я не имю, однако, намренія отмчать здсь весь путь моего жалкаго безпутства — безпутства, которое насмхалось надъ всякими законами и избгало бдительности всякаго надзора. Три года безумствъ, проведенныхъ безъ всякой пользы, сдлали меня только закоренлымъ въ порочныхъ привычкахъ, и прибавили нчто къ моему физическому развитію, прибавили даже въ степени нсколько необыкновенной. Какъ-то посл недли низкихъ забавъ, я пригласилъ къ себ нсколькихъ изъ наиболе распутныхъ студентовъ на тайную попойку. Мы сошлись въ поздній часъ ночи, ибо наши излишества обыкновенно продолжались добросовстнымъ образомъ вплоть до утра. Вино лилось неудержно, и не было, кром того, недостатка въ другихъ, быть-можетъ, боле опасныхъ соблазнахъ, такъ что наши безумныя экстравагантности достигли своей вершины, когда на восток слабо забрезжился туманный разсвтъ. Бшено разгоряченный картами и виномъ, я настаивалъ на какомъ-то необыкновенно богохульномъ тост, какъ вдругъ мое вниманіе было привлечено рзкимъ звукомъ: дверь въ комнату быстро открылась, хотя только чуть-чуть, и оттуда раздался торопливый голосъ моего слуги. Онъ сказалъ, что кто-то хочетъ со мной говорить и что пришедшій, повидимому, очень спшитъ.
При моемъ безумномъ состояніи опьяненья это неожиданное вторженіе скоре восхитило, нежели удивило меня. Заплетающейся походкой я вышелъ вонъ и, сдлавъ нсколько шаговъ, очутился въ прихожей. Въ этой узкой и низенькой комнатк не висло ни одной лампы, и никакого другого свтильника въ ней не было, только слабый, чрезвычайно туманный разсвтъ глядлся сквозь полукруглое окно. Ступивъ на порогъ, я увидалъ фигуру юноши, приблизительно моего роста, онъ былъ одтъ въ блый утренній костюмъ изъ казимира, сдланный по послдней мод, совершенно въ такомъ же род, какой былъ на мн. Это я могъ замтить при слабомъ освщеніи, но черты его лица были мн не видны. При моемъ приближеніи, онъ быстро устремился ко мн и, схвативъ меня за руку, съ повелительнымъ жестомъ нетерпнія, прошепталъ мн на ухо: ‘Вильямъ Вильсонъ!’
Хмль мгновенно вылетлъ у меня изъ головы.
Въ манерахъ пришлеца, въ нервномъ трепет его приподнятаго пальца, который онъ держалъ въ пространств между моимъ взглядомъ и мерцаніемъ, струившимся черезъ окно, было много чего-то, что исполнило меня безграничнымъ изумленіемъ, но не это чувство такъ сильно поразило меня. Меня поразила интонація торжественнаго увщанія, слышавшаяся въ этомъ тихомъ необыкновенномъ свистящемъ шопот, прежде всего характеръ, выраженіе этихъ простыхъ и знакомыхъ звуковъ,— они принесли съ собою цлую бездну торопливыхъ воспоминаній о прошедшихъ дняхъ, и поразили мою душу какъ токомъ гальванической баттареи. Прежде чмъ я усплъ опомниться, онъ исчезъ.
Хотя это событіе не преминуло оказать на мое разстроенное воображеніе самое сильное впечатлніе, однако, его живость равнялась его мимолетности. Въ теченіи нскольнихъ недль я, дйствительно, то занимался самыми ревностными изслдованіями, то отдавался болзненымъ размышленіямъ. Я не пытался скрывать отъ себя, кто былъ этотъ странный человкъ, такъ упорно вмшивавшійся въ мои дла, и мучившій меня своими назойливыми совтами. Но что изъ себя представлялъ этотъ Вильсонъ — и откуда онъ былъ — и каковы были его цли? Ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ я не могъ отвтить удовлетворительнымъ образомъ. Я узналъ только, что по какимъ-то внезапнымъ семейнымъ дламъ онъ долженъ былъ удалиться изъ школы Доктора Брэнсби въ послобденный часъ того самаго дня, когда я бжалъ. Но вскор я пересталъ думать объ этомъ, и все мое вниманіе было поглощено планомъ перезда въ Оксфордъ. Тамъ, благодаря безразсудному тщеславію моихъ родителей, доставлявшихъ мн огромныя деньги, я могъ отдаваться роскоши, уже сдлавшейся для меня необходимостью,— я могъ соперничать въ расточительности съ самыми надменными наслдниками самыхъ богатыхъ графствъ Великобританіи.
Искушаемый постоянной возможностью доставлять себ порочныя наслажденія, мой прирожденный темпераментъ проявился съ удвоенной стремительностью, и, въ безумномъ ослпленіи отдавшись безпутству, я порвалъ самыя общепризнанныя узы благопристойности. Но было бы нелпо останавливаться на всхъ моихъ экстравагантностяхъ. Довольно сказать, что среди расточителей я перещеголялъ ршительно всхъ, и, давъ наименованіе цлому множеству новыхъ безумствъ, основательно пополнилъ длинный списокъ пороковъ, которые были тогда обычными въ этомъ распутнйшемъ изъ Европейскихъ университетовъ.
Врядъ ли, однако, мн поврятъ, когда я скажу, что я до такой степени удалился отъ джентльмэнства, что старался проникнуть во вс подлыя художества профессіональныхъ картежниковъ и, сдлавшись посвященнымъ въ эту позорную науку, прибгалъ обыкновенно къ ней, какъ къ средству увеличенія и безъ того уже громадныхъ доходовъ, на счетъ тхъ изъ моихъ сотоварищей, кто былъ поглупе. Но, если мн и не поврятъ, все же это былъ фактъ, а самая чудовищность такого издвательства надъ чувствомъ достоинства и чести была, очевидно, главной, если не единственной, причиной моей безнаказанности. Кто на самомъ дл изъ моихъ сотоварищей, самыхъ испорченныхъ, не сталъ бы скоре оспаривать очевидное свидтельство своихъ чувствъ, нежели подозрвать въ подобныхъ продлкахъ веселаго, откровеннаго, великодушнаго Вильяма Вильсона самаго благороднаго и самаго щедраго студента во всемъ Оксфорд — его, чьи безумства (такъ говорили его паразиты) были только сумасбродствомъ молодой и необузданной фантазіи — чьи заблужденія бьтли только неподражаемыми капризами — чья порочность, самая черная, была только беззаботной блестящей эксцентричностью.
Уже прошло два года такой веселой жизни, когда въ Оксфордскій университетъ поступилъ молодой дворянчикъ, parvenu, нкій Глендоннингъ — по слухамъ онъ былъ богать, какъ Иродъ Аттическій — причемъ богатство его, конечно, не причин ло ему хлопотъ. Вскор я убдился, что онъ въ достаточной степени глупъ, и, конечно, намтилъ его, какъ подходящій субъектъ, на которомъ могъ испробовать свое умнье. Я часто приглашалъ его играть и, по обычной шулерской уловк, заставлялъ его выигрывать значительныя суммы, чтобы тмъ дйствительне завлечь его въ сти. Наконецъ, когда мой планъ созрлъ, я встртился съ нимъ (съ твердымъ намреніемъ, чтобы эта встрча была окончательной) въ квартир одного изъ товарищей-студентовъ (Мистера Престона), одинаково близкаго съ нами обоими и, нужно отдать справедливость, не питавшаго ни малйшаго подозрнія относительно моего намренія. Съ цлью придать всему лучшій видъ, я позаботился, чтобы было приглашено еще нсколько товарищей, человкъ восемьдесять, и самымъ тщательнымъ образомъ подвелъ все такъ, что карты появились какъ бы случайно и не по моему желанію, а по желанію моей намченной жертвы. Но не буду вдаваться во вс эти гнусныя подробности, не было, конечно, упущено ни одного изъ тхъ подлыхъ ухищреній, которыя настолько обычны въ подобныхъ случаяхъ, что нужно положительно удивляться, какимъ образомъ еще находятся лица, до такой степени одурвшія, чтобы быть ихъ жертвами.
Наша игра затянулась далеко за полночь, когда я, наконецъ, прибгъ къ своему маневру и избралъ Глендиннинга своимъ единственнымъ соперникомъ. Это была моя излюбленная игра, cart. Вся остальная публика, заинтересовавшись крупнымъ характеромъ нашей игры, оставила свои карты и окружила насъ. Нашъ parvenu, котораго въ первую половину вечера я искусно заставлядъ пить въ основательныхъ дозахъ, мшалъ, сдавалъ, и игралъ съ страшной нервностью въ манерахъ, и мн казалось, что такая возбужденность не могла быть вполн объяснена однимъ опьяненіемъ. Въ очень короткій промежутокъ времени онъ сдлался моимъ должникомъ на крупную сумму — затмъ, глотнувъ хорошую дозу портвейна, онъ сдлалъ то, на что я хладнокровно разсчитывалъ — предложилъ удвоить и безъ того уже экстравагантныя ставки. Я сталъ упорно отнкиваться и, наконецъ, согласился съ видимой неохотой, посл того какъ мой неоднократный отказъ заставилъ Глендиннинга сказать мн нсколько колкостей, придававшихъ моей уступчивости видъ оскорбленности. Результатъ, конечно, только доказалъ, насколько жертва запуталасъ въ мои сти: мене чмъ въ часъ онъ учетверилъ свой долгъ. Съ нкотораго времени его физіономія утратила красноту, вызванную виномъ, но теперь я замтилъ, къ своему изумленію, что лицо его покрылось блдностью поистин страшной. Я говорю къ моему изумленію, потому что относительно Глендиннинга я произвелъ самыя точныя разслдованія, и мн его представили исключительнымъ богачомъ, суммы, которыя онъ потерялъ, какъ ни велики они были сами по себ, все же не могли, вроятно, особенно тревожить его, тмъ мене — подйствовать на него такъ сильно. Я тотчасъ же подумалъ, что ему бросилось въ голову вино, которое онъ только что выпилъ, и скоре съ цлью сохранить репутацію въ глазахъ товарищей, нежели по мотивамъ боле безкорыстнымъ, хотлъ ршительно настаивать на прекращеніи игры, какъ вдругъ нсколько словъ, произнесенныхъ около меня кмъ-то изъ присутствующихъ, и восклицаніе, вырвавшееся у Глендиннинга и свидтельствовавшее о крайгемъ отчаяніи, дали мн понять, что я окончательно раззорилъ его, при такихъ обстоятельствахъ, что они привлекли къ нему состраданіе всхъ, и должны были предохранить его даже отъ козней дьявола. Мн трудно сказать, какъ я могъ поступить въ подобномъ положеніи. Жалкое состояніе моей жертвы исполнило всхъ чувствомъ угрюмой неловкости, и въ теченіи нсколькихъ секундъ царило глубокое молчаніе, причемъ я не могъ не чувствовать, что щеки мои подергивались подъ пристальными, полными презрнія, взглядами, которые на меня устремляли наимене погибшіе изъ игроковъ. Я долженъ даже признаться, что съ моего сердца спала невыносимая тягость, когда черезъ мгновеніе послдовало чье-то внезапное и необыкновенное вторженіе. Тяжелыя громадныя створчатыя двери распахнулись сразу съ громкимъ и сильнымъ взмахомъ, благодаря чему, точно силой колдовства, потухли вс свчи въ комнат. Ихъ свтъ, умирая, далъ намъ только возможность замтить, что вошелъ какой-то незнакомецъ, приблизительно моего роста, плотно закутанный въ плащъ. Однако, теперь кругомъ было совершенно темно, и мы могли только чувствовать, что онъ стоитъ посреди насъ. Прежде чмъ кто-либо изъ присутствовавшихъ усплъ опомниться отъ крайняго изумленія, охватившаго насъ всхъ вслдствіе грубости такого вторженія, мы услышали голосъ незванаго гостя.
‘Джентльмены’, заговорилъ онъ тихимъ явственнымъ и незабвеннымъ шопотомъ, отъ котораго кровь застыла въ моихъ жилахъ, ‘джентльмэны, я не буду стараться оправдать свой поступокъ, потому что, поступая такъ, я только исполняю свою обязанность. Вы, безъ сомннія, не освдомлены относительно истиннаго характера того господина, который сегодня ночью выигралъ, въ cart, значительную сумму денегъ у Лорда Глендиннинга. Поэтому я предложу вамъ точное и ршительное средство получить эти необходимыя свднія. Не угодно ли вамъ будетъ осмотрть внимательно подкладку на обшлагахъ его лваго рукава, а также нсколько маленькихъ пачекъ: они могутъ быть найдены въ нсколько широковатыхъ карманахъ его вышитой тужурки’.
Пока онъ говорилъ, тишнна была такая глубокая, что можно было бы услышать паденіе булавки на полъ. Договоривъ послднюю фразу, онъ удалился, такъ же быстро, какъ и пришелъ. Описывать ли мн ощущенія, охватившія меня — могу ли я ихъ описать? Нужно ли говорить, что я испытывалъ вс ужасы осужденнаго? Конечно у меня не было времени для размышленія. Нсколько рукъ грубо схватили меня, были тотчасъ же зажжены свчи, меня обыскали. Въ обшлаг моего рукава были найдены вс карточныя фигуры, отъ которыхъ зависитъ исходъ игры въ cart, а въ карманахъ тужурки было найдено нсколько колодъ каргь совершенно такихъ же, какими мы всегда играли, съ тою только разницей, что мои карты на техническомъ язык назывались закругленными: хорошія карты въ такихъ колодахъ слегка вогнуты на нижнихъ концахъ, плохія слегка вогнуты по бокамъ. Благодаря этому, тоть, кого обыгрываютъ, снимая обыкновенно вдоль колоды, неизмнно снимаетъ въ пользу своего противника, въ то время какъ шулеръ, снимая поперекъ, никогда не дастъ своей жертв такой карты, которая могла бы ему послужить на пользу.
Взрывъ негодованія поразилъ бы меня гораздо меньше, чмъ бозмолвное презрніе и саркастическія улыбки, появившіяся на всхъ лицахъ.
‘Мистеръ Вильсомъ», сказалъ нашъ хозяинъ, наклоняясь, чтобы поднять непомрно дорогой плащъ, подбитый самымъ рдкостнымъ мхомъ, ‘мистеръ Вильсонъ, это ваша собственность’. (Погода стояла холодная и, выходя изъ дому, я набросилъ плащъ, поверхъ домашняго костюма, а придя сюда, снялъ его), ‘я думаю, что было бы излишне искать здсь (тутъ онъ съ горькой улыбкой посмотрлъ на складки моего костюма) какихъ нибудь дальнйшихъ доказательствъ вашеи необыкновенной ловкости. Дйствительно, у насъ ихъ совершенно достаточно. Надюсь, вы видите необходимость оставить Оксфордъ — во всякомъ случа немедленно оставить мою квартиру’.
Будупи униженъ и втоптанъ въ грязь, я, вроятно, тотчасъ же отплатилъ бы за эти оскорбительныя слова личнымъ оскорбленіемъ, если бы все мое вниманіе не было поглощено въ эту минуту фактомъ самымъ поразительнымъ. Mon нлащъ былъ подбитъ рдкостнымъ мхомъ, не смю даже сказать, какимъ безумно-рдкимъ и дорогимъ. Его фасонъ, кром того, былъ изобртеніемъ моей собственной фантазіи, такъ какъ моя прихотливость во всхъ этихъ пустякахъ щегольства доходила до абсурда. Когда поэтому мистеръ Престонъ подалъ мн плащъ, подобранпый на полу около створчатыхъ дверей, я былъ охваченъ изумленіемъ, граничившимъ съ чувствомъ ужаса, замтивъ, что мой плащъ уже былъ на мн (я, конечно, машинально его набросилъ на себя), и что плащъ, который былъ мн предложенъ, являлся совершеннымъ двойникомъ моего во всхъ, даже мельчайшихъ, деталяхъ. Странное существо, что такъ зловще выдало меня, было закутано въ плащъ, это я хорошо помню, и никто, кром меня, изъ сочленовъ нашего общества не имлъ обыкновенія носить плащъ. Сохраняя еще нкоторое присутствіе духа, я взялъ изъ рукъ Престона плащъ, и незамтно ни для кого накинулъ его на свой, затмъ, выйдя изъ комнаты съ угрожающимъ лицомъ, я на слдующее же утро, прожде чмъ забрезжилъ день, предпринялъ бшеное бгство изъ Оксфорда къ континенту, умирая отъ ужаса и стыда.
Я убгалъ напрасно. Злой рокъ, точно торжествуя, преслдовалъ меня и дйствительно доказалъ мн, что его таинственное владычество только что началось. Едва только я пріхалъ въ Парижъ, какъ получилъ новое доказательство ненавистнаго интереса, съ которымъ относился ко мн Вильсонъ. Шли годы, а я не имлъ ни минуты отдыха. Негодяй!— Когда я былъ въ Рим, какъ несвоевременно, какъ назойливо всталъ онъ темнымъ призракомъ между мною и моимъ честолюбіемъ — а въ Вн — а въ Берлин — а въ Москв — гд-же у меня не было горькихъ причинъ проклинать его всмъ сердцемъ? Объятый паническимъ ужасомъ, я бжалъ, наконецъ, отъ его непостижамой тиранніи, какъ отъ чумы. Но, достигая предловъ земли, я убгалъ напрасно.
И опять, и опять, вопрошая тайкомъ свою душу, я восклицалъ: ‘Кто-же онъ? — откуда онъ? — и каковы его цли?’ Но отвта не находиль. Я начиналъ съ самымъ тщательнымъ вниманіемъ изслдовать пріемы, методы, и отличительныя черты его наглаго высматриванія. Но даже и въ этой области у меня было слишкомъ мало данныхъ, чтобы строить догадки. Поистин удивительно было, что во всхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ становился мн поперекъ дороги, онъ становился только для того, чтобы разрушить планы, которью, будучи приведены въ исполненіе, могли бы кончиться только чмъ нибудь злостнымъ. Плохое утшеніе для темперамента такого властолюбиваго! Скудное вознагражденіе за поруганныя права свободнаго выбора, поруганныя такъ нагло и съ такимъ упорствомъ!
Мн пришлось также замтить, что мой учитель въ теченіи долгаго періода времени (между тмъ какъ онъ самымъ тщательнымъ образомъ и съ самой удивительной ловкостью продолжалъ осуществлять свое капризное желаніе и постоянно имлъ одинаковую со мною наружность) устраивалъ всегда такъ, что каждый разъ, когда онъ вмшивался въ мои желанія, я не могъ замтить отдльныхъ чертъ его лица. Что бы изъ себя ни представлялъ Вильсонъ, конечно, это было ничмъ инымъ, какъ верхомъ аффектаціи или дурачества. Разв онъ могъ хотя на минуту предполагать, что я ошибался насчетъ личности того, кто въ Этон давалъ мн непрошеные совты, въ Оксфорд запятналъ мою честь, въ Рим былъ помхой моему честолюбію, въ Париж — моей мести, въ Неапол — моой страстной любви, въ Египт — тому, что онъ лживо назвалъ моимъ скряжничествомъ — могъ ли онъ сомнваться, что я узнаю въ немъ моего закоренлаго врага и злого генія, Вильяма Вильсона, моихъ школьныхъ дней — соименника, сотоварища, соперника — ненавистнаго и страшнаго соперника въ заведеніи доктора Брэнсби? Не можетъ быть!— Но я хочу поскорй разсказать послднюю достопримчательную сцену всей драмы.
До сихъ поръ я лниво подчинялся этому деспотическому владычеству. Чувство глубокаго почтенія, съ которымъ я привыкъ относиться къ возвышенному характеру, къ величественной мудрости, къ видимой вездсущности и всезнанию Вильсона въ соединеніи съ чувствомъ страха, внушеннаго мн нкоторыми другими его чертами и притязаніями, навязало мн мысль о моей полной слабости и безпомощности, и заставило меня всецло подчиниться его произволу, хотя и съ чувствомъ горестнаго отвращенія. Но за послднее время я всецло отдался вину, и его умопомрачающее вліяніе, сочетавшись съ моимъ наслдственнымъ темпераментомъ, все боле и боле наполняло меня нетерпніемъ противъ надзора. Я началъ роптать, колебаться, протестовать, и, была ли это только моя фантазія — мн показалось, что упрямство моего мучителя уменьшалось въ прямомъ отношеніи съ увеличеніемъ моей твердости! Какъ бы то ни было, я началъ чувствовать воодушевленіе загорающейся надежды и, въ конц концовъ, взлелялъ въ глубин души мрачную и отчаянную ршимость сбросить съ себя ярмо рабства.
Это было въ Рим, во время карнавала 18—, я былъ приглашенъ на маскарадъ въ палаццо Неаполитанскаго герцога ди-Бролью. Я много выпилъ вина, боле, чмъ обыкновенно, и удушливая атмосфера людныхъ комнатъ раздражала меня невыносимо. Кром того, трудность пробраться черезъ тсную толпу въ немалой степени увеличивала мою ярость, дло въ томъ, что я озабоченно искалъ (не буду говорить, для какихъ низкихъ цлей) молодую, веселую и прекрасную супругу престарлаго и безумно ее любящаго, ди-Бролью. Съ слишкомъ большой неосмотрительностью она доврилась мн, сказавъ заране, какой на ней будетъ костюмъ, и теперь, увидвъ ее мелькомъ, я бшено пробивался черезъ толпу, по направленію къ ней. Вдругъ я почувствовалъ, что кто-то слегка положилъ руку на плечо мн, и въ моихъ ушахъ раздался вчно памятный глухой и ненавистный шопотъ.
Въ состояніи неудержимаго бшенства и ярости, я быстро повернулся къ тому, кто такъ тревожилъ меня, и грубо схватилъ его за шиворотъ. Какъ я и ожидалъ, онъ былъ одтъ совершенно такъ же, какъ и я,— на немъ былъ испанскій плащь изъ голубого бархата, а на ярко-красной перевязи, проходввшей вокругъ таліи, была прившена шпага. Лицо его было совершенно закрыто черной шелковой маской.
‘Негодяй!’ воскликнулъ я, голосомъ хриплымъ отъ бшенства, въ то время какъ каждый слогъ, который я произносилъ, казалось, подливалъ мн новой желчи, ‘негодяй! мошенникъ! проклятая тварь! Ты не будешь больше, ты, не посмеешь больше преслдовать меня, какъ собака! за мной, или я заколю тебя тутъ же на мст!’ Я устремился изъ бальнаго зала въ небольшую смежную прихожую, увлекая за собой своего врага. Онъ не сопротивлялся.
Войдя въ прихожую, я съ яростью отшвырнулъ его отъ ссбя. Онъ заковылялъ къ стн, а я съ ругательствомъ закрылъ дверь и приказалъ ему обнажить шпагу. Вильсонъ заколебался, но только на мгновеніе, затмъ съ легкимъ вздохомъ онъ вынулъ свою шпагу и началъ защищаться.
Недологъ былъ, однако, нашъ поединокъ. Я былъ раздраженъ, взбшонъ. Я чувствовалъ, что въ одной моей рук кроется энергія и сила цлой толпы. Черезъ нсколько секундъ я притиснулъ его къ стн и, такимъ образомъ держа его въ полной своей власти, съ жестокостью животнаго нсколько разъ проткнулъ ему грудь.
Въ эту минуту кто-то взялся за дверную ручку, я поспшилъ задержать вторженіе, заперъ дверь и тотчасъ же вернулся къ умирающему сопернику, но какія человческія слова могутъ въ должной мр нарисовать то изумленіе, тотъ ужасъ, которые овладли мною при вид зрлища, прсдставшаго моимъ глазамъ. Краткаго мгновенья было совршенно достаточно, чтобы произвести, повидимому, крайне существенную перемну въ обстановк дальняго угла комнаты. Огромное зеркало — такъ сперва показалось мн при моемъ замшательств — стояло теперь тамъ, гд раньше не было ничего подобнаго, и когда я шатающейся походкой, въ состояніи крайняго ужаса, пошелъ къ нему, ко мн приблизился теми же слабыми заплетающимися шагами мой двойникъ, мой собственный образъ, но страшно блдный и забрызганный кровью.
Такъ мн показалось, говорю я, но не такъ было на дл. Это былъ мой соперникъ — это Вильсонъ стоялъ персдо мною, охваченный смертной агоніей. Его плащъ вмст съ маской валялся на полу — и не было ни одной нитки во всемъ его костюм — не было ни одной черты во всемъ его лиц, такомъ выразительномъ и страшномъ, которая не была бы моей до самаго полнаго тождества,— моей, моей!
Это былъ Вильсонъ, но онъ больше не шепталъ, я могъ подумать, что это я самъ, а не онъ, говорилъ мн:
‘Ты побдилъ, и я уступаю. Но съ этихъ поръ ты также мертвъ — мертвъ для Міра, для Небесь, и для Надежды! Во мн ты существовалъ — и, убивъ меня, смотри на этотъ образъ, который ничто иное, какъ твой собственный — смотри, камъ безвозвратно, въ моей смерти, ты умертвилъ самого себя!’