ЕВРОПЕЙСКІЕ КЛАССИКИ
В. ШЕКСПИРЪ
ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ
полъ редакціей
А.Е. ГРУЗИНСКАГО
ТОМЪ 2
ТИПОГРАФІЯ.
А. А. ЛЕВЕНСОНЪ
МОСКВА
1912.
КОРОЛЬ ЛИРЪ.
КОРОЛЬ ЛИРЪ.
(Взято изъ книги Э. Доудена о Шекспир).
Король Лир, Дауден Эдуард, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ трагедіи ‘Король Лиръ’ мы приходимъ въ соприкосновеніе съ воображеніемъ, сердцемъ и душою Шекспира въ ту минуту, когда въ нихъ развилась самая могущественная и энергическая жизнь. Занятый боле глубокими мыслями, Шекспиръ не придавалъ большого значенія историческому правдоподобію. Онъ нашелъ сюжетъ, разсказанный въ исторіи, въ баллад и драм, и взялъ его такимъ, какимъ онъ былъ. Мы должны допустить съ Шекспиромъ нкоторыя положенія, установленныя разсказомъ въ томъ вид, какъ онъ укоренился въ сознаніи народа. ‘Старинная Лтописная исторія о ‘Корол Лир’ выставляетъ хитрые поводы для мало-вроятныхъ, повидимому, поступковъ, приписанныхъ королю. Онъ задумалъ, что когда Корделія будетъ уврять его въ своей любви, онъ скажетъ ей: ‘Если это такъ, дочь, то исполни мою просьбу, выйди замужъ за того, кого я выбралъ теб’. Такимъ образомъ онъ перехитритъ ее. Шекспиру было бы легко сохранить правдоподобіе этого рода, легко было бы дать для поступковъ Лира какіе-либо хитро-придуманные поводы, если бы онъ захотлъ, онъ могъ психологическими ударами отпарировать оружіе противниковъ, обвиняющихъ его въ невроятности и неестественности факта. Но тогда основная нота пьесы звучала бы другимъ тономъ. Шекспиръ вовсе не хлопоталъ о томъ, чтобы оправдать себя спеціальными аргументами и психологическими тонкостями. Шекспиръ, согласно своему драматическому методу, сквозь вс эпизоды, встрчающіеся на пути, руководился развитіемъ страсти Лира во всхъ ея фазисахъ, его дикаго возмущенія противъ человчества, его борьбы съ силами ночи и бури и его возрожденія дйствіемъ священнаго бальзама дочерней любви.
Тмъ не мене, хотя главная задача первой сцены установить относительное положеніе дйствующихъ лицъ передъ тмъ, какъ началось ихъ взаимодйствіе, эта сцена не можетъ быть лишенной смысла. Съ первыхъ словъ Шекспиръ даетъ намъ понять, что раздленіе королевства между герцогомъ Албанскимъ и Корнвалійскимъ уже совершено. Въ послднихъ словахъ сцены говорится о ‘причудахъ’ Лира, о пор ‘сумасбродства и болзней, старости и закоренлаго самовластія’. Эти выраженія помщены съ очевидною цлью дать намъ понять, что требованіе отъ дочерей высказать свою любовь къ нему есть не что иное, какъ внезапная прихоть неудержимаго сумасбродства, въ которой есть доля шутки, доля безразсудства и доля болзненной жажды сердечныхъ заявленій. Но разъ требованіе высказано, оно должно быть исполнено. Воля Лира не должна встрчать сопротивленія. Это центральная и движущая сила въ его маленькой вселенной. Лиръ принужденъ перейти черезъ грозное и очищающее испытаніе, лишившись возможности проявленія этого страстнаго произвола, обращаясь въ пассивную личность, потерявъ сначала привязанности, потомъ власть, потомъ домъ и кровъ, еще позже разсудокъ, чтобы, наконецъ, оцнить сокровище истинной любви лишь въ ту минуту, когда пришлось отказаться отъ нея на вки.
Шлегель разъяснилъ одно, главное значеніе второй интриги трагедіи — исторіи Глостера и его сыновей. ‘Если бы Лиръ страдалъ одинъ отъ своихъ дочерей, наше впечатлніе ограничилось бы сильнымъ сочувствіемъ къ его личному несчастью. Но когда одновременно имютъ мсто два такіе неслыханные примра, кажется, будто великое потрясеніе совершилось въ нравственномъ мір, картина становится ‘громадною и наполняетъ насъ такой тревогой, какая овладла бы нами при мысли, что небесныя свтила могутъ когда-нибудь выйти изъ своихъ орбитъ.
Измна Эдмунда и истязаніе Глостера выходятъ изъ ряда обыкновенныхъ событій, но они обыкновенны и прозаичны, сравнительно съ безчеловчіемъ сестеръ и страданіями Лира. Когда мы взобрались на верхъ Голгооы Глостера, мы видимъ надъ собою еще другую via dolorosa, ведущую къ ‘мрачному ледяному, мертвенному, неизмримому обрыву горы, недоступной орламъ’, къ которой прикованъ Лиръ. Такимъ образомъ одна потрясающая повсть помогаетъ намъ подойти къ другой и понять ея размры. Об вмст производятъ, какъ замчаетъ Шлегель, впечатлніе великаго потрясенія, совершившагося въ нравственномъ мір. Громъ, разразившійся надъ нашими головами, не сразу умолкаетъ, но его удары повторяются, учащаются, усиливаются и онъ замираетъ въ продолжительныхъ раскатахъ.
Шекспиръ желаетъ также увеличить нравственную тайну, великую загадочность трагедіи. Мы можемъ указать причины, объясняющія зло, которое гнздится въ сердц Эдмунда. Его рожденіе постыдно, и клеймо это прожгло его сердце и его мозгъ. Онъ выброшенъ на свтъ Божій и его не сдерживаютъ никакія природныя связи, никакія воспоминанія, никакія привычки общей жизни. Грубый, скептическій умъ, который не испытываетъ внушеній сердечныхъ инстинктовъ и не получаетъ отъ нихъ пищи, можетъ легко додуматься до отрицанія сознанія самыхъ священныхъ обязанностей. Мысль Эдмунда работаетъ, какъ дкая кислота, разъдающая быстро вс ткани человческаго чувства. Его умъ не боится Божественной Немезиды. Подобно Яго и Ричарду III онъ находитъ силу, управляющую вееленной, въ своемъ Я, въ своей личной вол.
Мы можемъ, поэтому, объяснить себ эгоизмъ и безчеловчіе Эдмунда. Какой долгъ можетъ чувствовать ребенокъ къ человку, который изъ-за минуты эгоистическаго наслажденія унизилъ и запятналъ всю его жизнь? Точно такъ же страданія Глостера не кажутся намъ неизъяснимыми.
Есть правда въ неб:
Изъ нашего любимаго грха
Идетъ намъ казнь… За гршное твое
И темное рожденье заплатилъ
Глазами онъ. (Д. V, сц. 3.)
Но дойдя до конца нашего клубка и объяснивъ все, допускающее объясненіе, мы встрчаемъ загадки, которыя объяснить нельзя. Какая теорія объяснитъ намъ, что Гонерилья и Корделія сестры? И почему въ душ Глостера, страданіе котораго есть воздаяніе за прежніе проступки, возстановляется нравственное спокойствіе и просвтленіе? Почему онъ умираетъ въ экстаз блаженства, смшаннаго съ горемъ? Почему совершилось это съ Глостеромъ, тогда какъ Лиръ, относительно котораго боле виноваты другіе, чмъ онъ самъ виноватъ относительно нихъ, лишенъ даже утшенія любви Корделіи, оставленъ до послдней минуты на жертву ‘пыткамъ жизни’ и умираетъ въ самомъ сильномъ припадк безполезнаго страданія?
Шекспиръ не пытается отвтить на эти вопросы. Шекспиръ выше цнитъ впечатлніе, которое производятъ сами факты, ихъ ‘облегчающее, возвышающее, расширяющее’ дйствіе на духъ читателя, чмъ какое-либо объясненіе фактовъ, которое проврить трудно. Сердце очищается не силою догматическаго ученія, но силою страданія и ужаса. Однако есть и другіе вопросы, которые вызываетъ трагедія. Если дйствительно ‘звзды управляютъ нашей судьбой’, если, въ самомъ дл, возможно то, что Глостеръ высказываетъ въ первые часы бдствія и смущенія мысли:
Для боговъ
Мы то же, что для ребятишекъ мухи:
Насъ мучить — имъ забава. (Д. IV, сц. 1.)
Если съ матеріяльной точки зрнія невинные и виновные гибнутъ вслдствіе одного и того же рока — что тогда? Отдадимся ли мы вполн жажд наслажденій? Устроимъ ли мы жизнь на принципахъ зла и безжалостнаго эгоизма?
Отвтъ Шекспира на эти вопросы вполн ясенъ и ршителенъ. Станемъ ли мы на сторону Гонерильи или Корделіи? Станемъ ли за Эдгара или за измнника? Шекспиръ противопоставляетъ присутствію и вліянію зла не какое-либо сверхчувственное отрицаніе зла, а присутствіе человческой добродтели, врности и самоотверженной любви. Ни въ одномъ произведеніи не встрчается такого яснаго и энергичнаго проявленія честной мужественности, сильной и нжной женственности. Преданность Кейта его повелителю — такая страстная, непоколебимая преданность, которая можетъ взять своимъ девизомъ слова Гёте: ‘Я васъ люблю, но что вамъ до того?’ Благородство души Эдгара видно и изъ-подъ нищенскаго рубища, онъ искусный противникъ зла и поборникъ правды до послдней крайности. Несли Гонерильи и Регана, отдльно взятыя, могутъ вселить мысль, что міръ недоступенъ пониманію и вызываетъ отчаяніе, то существуетъ ‘одна дочь, которая является искупительницею природы отъ всеобщаго проклятія, заслуженнаго природою за дла другихъ двухъ дочерей’. Мы чувствуемъ въ продолженіе всей трагедіи, что зло не есть нормальное явленіе, что оно есть проклятіе, вызывающее само для себя гибель, что оно недолговчно, что злые люди находятся въ разлад между собою. Но добро — нормально, оно — прочно, и ‘вс честные и хорошіе люди охотно сближаются съ честными и хорошими людьми во имя этихъ ихъ качествъ’.
Корделія. Мой добрый Кентъ, скажи: какой цной
Я заплачу за вс твои заслуги?
Жизнь коротка моя и средства малы.
Кентъ. Я оцненъ царицей и съ избыткомъ.
Я награжденъ за все. Въ словахъ моихъ
Я былъ правдивъ и скроменъ. (Д. IV, сц. 7.)
Тмъ не мене, когда высказано все то, что можно сказать, чтобы сдлать міръ понятнымъ, когда мы употребили вс усилія, чтобы представить себ все возможное добро, существующее въ мір, мы все еще нуждаемся въ твердости духа.
Но что сказать о самомъ Лир, главномъ лиц трагедіи? Что сказать о страданіи, переходящемъ отъ мрака къ свту и on, свта къ мраку? Лиръ является величественнымъ, страдательнымъ лицомъ, на котораго обрушиваются вс разнообразныя силы природы и общества. Правда, онъ частью освобождается отъ деспотическаго своеволія и понимаетъ, наконецъ, въ чемъ состоитъ истинная любовь и что она существуетъ въ мір, но онъ исчезаетъ отъ насъ, не смирившись передъ судьбою, не проникнувшись врою, не прозрвая успокоеніе, но въ жалкомъ мученіи, съ жаждой любви, которой добился лишь для того, чтобы потерять ее навсегда. Не хотлъ ли Шекспиръ противоположить удовольствіе отъ заявленій ложной любви въ первой сцен мучительному воплю жажды истинной любви въ послдней? и не хотлъ ли онъ дать намъ понять, что истинное пріобртеніе Лира отъ всхъ горькихъ испытаній его старости заключалось именно въ томъ, что онъ научился страстно жаждать того, что всего лучше, хотя эта жажда, насколько мы видимъ, и остается безъ удовлетворенія.
Мы можемъ длать догадки о духовномъ значеніи великихъ трагическихъ фактовъ жизни, но при всхъ нашихъ догадкахъ они остаются для насъ таинственными.
Наша оцнка этой драмы въ ея цломъ зависитъ много, говоритъ Гэдсонъ, отъ того, какъ мы взглянемъ на шута, и самъ Гэдсонъ съ такой нжной симпатіей понялъ ‘бднягу’, шута Лира, что для полученія настоящей точки зрнія намъ остается только привести его слова. ‘Едва ли можно врне характеризовать шута, какъ назвавъ его патетическимъ содержаніемъ чего-то въ род комическаго маскарада, въ этомъ лиц дурачества и шутки идеализированы до трагической красоты…. Его старанія ‘облегчить шуткою глубокія оскорбленія’, претерпваемыя Лиромъ, показываютъ, что его остроуміе напрягается отъ горя, что его шутки выходятъ изъ глубины души, которая борется со страданіемъ и печалью, какъ пна покрываетъ поверхность бушующихъ волнъ… Въ кривляньяхъ шута замтна все время какая-то боязнь, какая-то осторожность при каждомъ шаг, какъ будто его подавляетъ святыня мста, онъ какъ будто хочетъ развлечь мысли, чтобы дать сердцу врне почувствовать горе. Я не знаю, что составляетъ боле глубокій контрастъ съ остроумными шутками, которыми искрится вншняя сторона его ума: мрачная ли трагедія сценъ, среди которыхъ он сверкаютъ, какъ ракеты среди ночной бури, или глубокая струя трагическаго смысла, которая ихъ неувренно вызываетъ’.
О трагедіи ‘Король Лиръ’ критика старается сказать какъ можно меньше, потому что въ этомъ случа слова оказываются боле недостаточны, чмъ обыкновенно, для того, чтобы выразить или описать настоящее впечатлніе. Нельзя анализировать словами впечатлнія бури или разсвта, мы должны ощущать разрушающіе порывы вихря, должны наблюдать спокойное распространеніе свта. Впечатлніе, испытываемое тмъ, кто читаетъ ‘Короля Лира’, походитъ на то, которое мы воспринимаемъ отъ какого-нибудь громаднаго явленія природы. Это впечатлніе надо испытать самому, его невозможно описать, на него едва можно намекнуть.