Когда заговорило сердце
Когда заговорило сердце
Повесть Колетт Ивер.
Перевод Е. Ильиной
* * *
* * *
Когда заговорило сердце, Ивер Колет, Год: 1912
Время на прочтение: 17 минут(ы)
В то время, как она выходила из 8-го отделения суда, с портфелем под мышкой, с изящно сплоенными брыжжами, выступавшими из-под мужского стоячего воротничка, с тонкой тальей красиво задрапированной адвокатской тогой, к ней подошла ожидавшая ее в приемной суда, дама.
— М-lle Маргерита Оделин?
— К вашим услугам, сударыня.
— Могу я поговорить с вами в течение нескольких минут?
M-lle Оделин, слегка побледневшая и усталая после небольшой защиты несовершеннолетней девочки, обвинявшийся в воровстве, густо покраснела при этой просьбе.
— Я к вашим услугам, сударыня, угодно вам отправиться в залу Па-Пердю или поговорить здесь?
— Я бы желала лучше пойти к вам, — сказала незнакомка.
Они с любопытством друг друга оглядывали во время обмена этих слов.
М-lle Оделин была хорошенькая 26-летняя блондинка, нежная и настолько робкая, что ее выдающийся ум и широкое развитие скромно притаились под нежной грацией молодой девушки. ее собеседнице казалось лет 30. Элегантно одетая в черный суконный костюм, в большой темной шляпе и вуалетке, она отличалась страстным лицом, с красивыми, пылкими и глубоко печальными глазами.
Она сделала несколько шагов вперед и разом остановилась. Незнакомка с сильным волнением проговорила, глядя в упор на женщину-адвоката:
— У вас крупный талант.
— У меня? О! — пробормотала молодая девушка, с тайным восхищением искренно скромных людей при неожиданной похвале.
— Конечно. Я уже несколько недель хожу в суд в надежде услыхать защиту женщины-адвоката. Случайно я попала сегодня на заседание, где вы должны были говорить. И вы говорили так просто и с такой душой, что совсем меня захватили!
— Что же я такое сказала? — воскликнула с искренним изумлением m-lle Оделин.
— M-lle, — продолжала незнакомка, — я накануне очень важного процесса…
Они быстро шли теперь по коридорам суда, ведущим к выходу. Им встречались часто адвокаты, приветствовавшие m-lle Оделин вежливыми, но рассеянными поклонами, как бы желая подчеркнуть, что они замечают только хорошенькую женщину, не обращая внимания на ее тогу.
— Я ходатайствую о разводе, — продолжала молодая женщина, мысли которой как видно беспорядочно путались, — и я так одинока, так покинута. Адвокат явился бы для меня только холодным советником, симпатия, какую вы мне внушили, меня к вам толкнула, заставила обратиться к вам, между тем, как я уже больше недели не могла решиться, остановить свой выбор на ком-нибудь из адвокатов, рекомендуемых мне моим стряпчим.
— Вы слишком ко мне снисходительны, — возразила Маргерита Оделин, вешая свою тогу в шкаф, который с ней разделяли еще два помощника. На ней оказалось простенькое синее саржевое платье, на густые золотистые волосы она надела шляпку канотье и, натягивая белые шерстяные перчатки объявила с милой улыбкой, что она теперь совсем готова.
— Где вы живете? — спросила молодая женщина, нервно захватывая под руку m-lle Оделин, точно в ее нравственном расстройстве душевная сила этой молодой умницы ее уже вполне себе подчинила.
Маргарита снова покраснела, отвечая:
— На улице Сен-Жак. Вы не побоитесь подняться в мой седьмой этаж.
Это был один из зимних парижских дней, сухих и сереньких, в которые торопливые прохожие кажутся вам, с высоты империала омнибуса, черными, быстроногими муравьями, толпящимися на побелевшем асфальте. Молодые женщины молча перешли через Малый мост и очутились в Латинском квартале.
Все время они потихоньку друг друга рассматривали и наблюдали с тревожным беспокойством внезапного и неожиданного знакомства.
Маргерита Оделин жила действительно в самом верхнем этаже нового дома в старинной студенческой улице. Квартира ее состояла из четырех маленьких комнат с такой легкой и маленькой мебелью, что все это вместе напоминало игрушечные комнаты большой куклы. Но мужественная девушка величием своей нравственной силы заставляла забывать ничтожность и почти бедность своей обстановки.
Шесть лет тому назад она приехала в Париж с мужественной решимостью завоевать себе права на жизнь. ее история была обычной историей интеллигентной девушки из бедной семьи. Отец, служивший в управлении сборов государственных налогов, должен был экономить всякий грош, чтобы дать образование своим четверым детям. И образование они получили прекрасное, один сын кончил архитектором, другой химиком, а дочь стала учительницей. Маргерита была последним ребенком. Она мечтала зарабатывать хлеб, не отбивая уроков у сестры. Несмотря на свои 19 лет это была девушка разумная, ясно разбирающаяся в условиях жизни. Редкая красота старшей сестры, не помешавшая ей остаться старой девой, очень рано показала ей, что бедная девушка не может рассчитывать на женихов. Жизнь без семьи казалась ей настолько печальной, что она решила по возможности ее украсить и сделать, по крайней мере, интересной. Бороться за свои права с мужчинами, не умеющими оценить девушку, раз она не имеет за собой приданого, показалось ей вполне справедливым. Необыкновенная логичность мысли и находчивость при решении жизненных задач, которые она проявляла с самых юных лет, направили ее к юридической карьере, которая интересовала Маргериту и сама по себе. Прекрасно занимаясь в одном из провинциальных лицеев, где на науку смотрят серьезно, она выдержала на бакалавра и отправилась в Париж, конечно, не без слез при расставании с семьей. Родители выдавали ей по 90 франков в месяц, до получения степени лиценциатора. Маленькая квартирка во дворе заставляла г-жу Оделин горевать за дочь, но уделять ей больше она с мужем не могла, так как не имея больше возможности служить, г. Оделин жил только на пенсию.
И вот в этой квартирке бедной работницы Маргерита глотала юридические книги, довольствуясь котлетой и яйцом всмятку, как телесной пищей на весь день. Работала она за двух студентов-мужчин, не пропуская лекций, да еще успевая шить себе сама все, что на ней было надето. И при такой-то жизни она умела сохранить такой аристократический вид, что нередко бедная подруга принимала ее за богачку и занимала накануне уплаты за квартиру, несколько франков из ее скромных сбережений.
Наконец, настала минута, когда Маргерита Оделин приняла перед судом присягу. Это была торжественная церемония и на нее решились приехать и родители. Увидав свою дочку в величественной тоге, с горностаевыми наплечниками, в адвокатском тоге на белокурых волосах, они умилились и подумали:
— Ну вот, наконец, и наше последнее дитя пристроено.
Но радоваться еще было рано. Наступила эпоха лишений, более горьких, потому что дело шло не о приобретении дипломов, а о невозможности их применить к делу. Сделавшись адвокатом она не стала богата, так как никто не решался пригласить в защитники эту свеженькую, грациозную стажерку [Так называются помощники присяжных поверенных во Франции, пока не кончат свой стаж, т. е. известное число лет]. Записанная в сословие она получала пока только защиты по назначению.
Ее сестра, зарабатывавшая довольно много, наняла и обмеблировала ей квартирку в улице Сен-Жак, с нежной солидарностью членов большой и неизбалованной средствами семьи. Здесь-то Маргерите, в ее маленьком кабинетике и пришлось познакомиться с настоящей нуждой. Здесь пришлось расстаться с юношескими надеждами и мечтами. Никто ее не замечал. Она была не удовлетворена своими знаниями и талантами и теряла надежду когда-либо выбиться. Самым крупным делом у нее было дело привратницы ее дома, за которое она получила 50 франков. И вот с презрением отринув ремесло учительницы в юные годы, она вынуждена была давать уроки права разным светским барышням. Она мало-помалу таяла, лицо приобретало интересную бледность, а фигура деликатность и хрупкость. Благодаря урокам она могла отказаться от месячного пособия, тяжело ложившегося на родительский бюджет. Это была первая радость в ее новой карьере. Кроме этого только жалость, какая обхватывала ее при разборе дела какой-нибудь девочки воровки, которую ей приходилось защищать, согревала ее сердце, и вызывала желание приласкать несчастное, маленькое существо… Других утех не было…
И вдруг сегодня, в ее седьмой этаж поднялась женщина, светская женщина, умоляющая о поддержке, в надежде на ее талант.
Когда Маргерита пригласила свою посетительницу присесть на легкое кресло с паучьими лапками, та откинула свой вуаль и вглядываясь в ласковое личико молодой девушки, робко улыбнулась. После этого она наконец заговорила:
— Да… я хочу развестись. Я вам сейчас расскажу мою историю. Она очень странная. Прежде я часто себя спрашивала, что такое несчастная женщина, но Господи! Как я это теперь хорошо знаю! О! я узнала все… все самое худшее в жизни!..
Она прикрыла на минуту глаза своими тонкими пальчиками.
— Я… такая женщина, как я… — продолжала она бессвязно. — Со мной обращались ужасно… он поднял на меня руку… бил меня!
И Маргерита, наблюдавшая за ней с страстным интересом, но с хладнокровным видом, заметила, что красивая молодая женщина задрожала всем телом, как будто члены гордой патрицианки снова почувствовали позор удара. Она опустила руки, а ее глубокие, черные глаза загорелись.
— Угодно вам сказать мне ваше имя, сударыня? — тихо спросила ее защитница.
— И правда! Я не умею говорить по порядку. Но видите ли, я хотела, чтобы вы сразу поняли, как серьезен этот случай и как непоправим разрыв! Моего мужа зовут г. де Сави. Мы повенчались пять лет тому назад. Мы любили друг друга. О! У меня не хватает слов, чтобы выразить, как сильна была эта любовь… Быть может вы сами скоро выйдете замуж и тогда поймете, что значит для юной души умный, красивый муж!.. да нет, словами этого не объяснить… Знаете только, что мы пользовались редким счастьем, мы считали его единственным и с гордым презрением смотрели на любовь других супругов. Г. де Сави был необыкновенно развит, его ум был необычайно тонок. Я… я гордилась тем, что он во мне ценил, я знала себе цену! Я много читала, любила духовную деятельность, следила за наукой и не будучи ученой, могла говорить с мужем обо всем. И ничто не давало мне такого внутреннего удовлетворения, как слова моего мужа, обращенные к другим мужчинам: ‘Моя жена! Она за всем следит!’ Хотя я и понимала, что это было преувеличение.
Она мало-помалу успокаивалась. M-lle Оделин не могла отвести от нее глаз, оставаться равнодушным к этой женщине было невозможно. Нельзя было ее не жалеть, нельзя было не восхищаться этой красотой, какую придавало ей ее страдание, без того, чтобы не сочувствовать к ней внезапной привязанности, если можно сопоставить эти два слова рядом. Она продолжала, обращаясь к Маргерите:
— Какой ненужной, бессвязной болтовней кажется мой рассказ для вас, привыкшей к строгой логичности речи! Но я должна вам высказать всю правду! Ну вот… вы теперь знаете, какая была наша любовь. Мы чувствовали себя такими счастливыми вместе, никого больше казалось нам и не нужно. Но я любила общество избранных людей. Один из наших друзей, я назову его бароном, человек старше меня на 18 лет и знавший меня в детстве, внушил мне тонкостью своего ума живое восхищение, и я извлекала массу удовольствия из его бесед. Он кажется также любил поговорить со мной, хотя был поглощен занятиями наукой. Моего мужа задела эта взаимная симпатия, когда он ее заметил. Задела главным образом в его гордости, так как ему было приятно думать, что для меня он единственный кумир. Сперва он молчал и ни я, ни барон ничего не замечали. Чаще всего г. де Сави принимал сам участие в наших беседах, а затем присутствовал на них только как свидетель, как зритель.
Молодая женщина на минутку призадумалась.
— Правда ли, — продолжала потом она, — что глубокая дружба между мужчиной и женщиной всегда ведет к любви? Я этому не верю и клянусь, что между бароном и мной не было ни атома этого чувства, но муж мой его где-то увидел и когда я хотела обратить это в шутку, он очень решительно заявил:
— Перестанем принимать барона.
На мое возражение, что это невозможно, он объявил:
— Мы должны с ним порвать. Мое семейное счастье для меня дороже всяких требований дружбы.
И вот тогда, против него восстало мое чувство личного достоинства, которое он сам же старался во мне развить, всячески меня восхваляя. Я возмутилась против такого приказания. В первый раз позволил он себе так заговорить со мной, и я почувствовала глубокое унижение. Как? Такая женщина как я, которую он сам же признавал себе равной, должна покориться, как всякая встречная буржуйка строгой власти супруга? Я знаю, m-lle… вы сейчас мне напомните о существовании закона. Но этот закон касается масс, таких людей, как мы, он не может удовлетворить. Я без ложной скромности могу сказать, что и наша супружеская пара может считаться достойной исключения из общих форм. Поэтому-то мне и было так больно увидать, что мой муж унижается до пошлых понятий толпы. Я была потрясена его повелительным тоном. Ведь я его любила и конечно из любви к нему согласилась бы на всякую жертву —попроси он меня вместо того, чтобы приказывать. К несчастью им овладел грубый гнев оскорбленного мужчины, а я на это объявила, что и не подумаю рвать честные дружеские отношения, доставляющие мне такое возвышенное удовольствие.
— Сколько времени прошло после этого происшествия, — спросила женщина-адвокат.
— Это было как раз в это же время в прошлом году. Г. де Сави сделал так, как говорил. Он нашел случай оскорбить барона и дело повернулось так, что он не мог больше посещать мой салон. Казалось, что я была побеждена, но этого не было. Мне показался отвратительным поступок моего мужа, и я совершенно от него отдалилась. Это заставляло его страдать, что меня радовало. Что касается барона, я встретила его у моей матери и постаралась убедить его, что я совсем не причастна к нелепой ссоре, затеянной моим мужем. Мы продолжали встречаться с моим другом до прошлого июня, когда г. де Сави узнал об этом. Он почувствовал, что над ним насмеялись, а для него не было ничего ужаснее. Гнев его дошел до бешенства и нет оскорблений, каких бы он мне ни наговорил. Никакая любовь не могла бы устоять против такой обиды, и дошло до того, что чем сильнее г. де Сави меня унижал, тем сильнее разыгрывалась моя гордость и тем больше я стремилась к независимости. Я говорила ему: ‘Вы должны были довериться моей совести и уважать мою свободу, а теперь, конечно, я ее не уступлю!’.
— ‘Уступите!’ — прогремел он. И при этом с силой сжал мою руку. Он больше не любил меня, любовь сменилась у него ненавистью. Я не пролила ни одной слезы и перенесла его грубость молча. Не знаю, почему мы не начали развода сейчас же. В браке есть какая то таинственная связь, что решиться разорвать супружеские цепи не приходит сначала и в голову. Мы мучились все лето и осень. Иногда я видала барона у моей матери, и мы говорили с ним о научных новостях, обо всем на свете, только не о той муке, какую я терпела дома.
— ‘Вам никогда меня не сломать!’ — смело сказала я однажды г. де Сави. В ответ он ударил меня по лицу.
— Были ли при этом свидетели? — поспешно спросила М Не Оделин.
— Нет, но характер моего мужа не таков, чтобы он отказался от своих поступков на суде. Я, конечно, ушла от него к матери, через месяц было мною подано прошение о разводе и вот… хотите вы меня защищать?
М-lle Оделин невольно закрыла глаза. Вот оно—это нежданное, громкое дело — предстало перед ней в лице этой молодой женщины. В течение одной секунды пронеслись перед ней видения будущей славы. Успех в пышной обстановке 1-го отделения, престиж, который она завоюет, признание ее таланта, внимание публики, завоевание и популярности, и денег, торжество победы над судьбой, и в то же время ко всему этому примешивалось какая-то странная тяжесть. ее натура француженки, и воспитанной в строгих традициях буржуазии, представляла ей разрушение семейного очага, чему помог бы ее талант, чуть не святотатством. Это было какое-то смутное сомнение, которое не могло быть заглушено всеми тонкостями юридических понятий. Она спросила:
— А вы уверены, что никогда не будете раскаиваться в своем поступке? Сожалеть о нем?
— Сожалеть? О чем же сожалеть? Детей у меня нет, значит дело обстоит совсем просто. Все, и родные и друзья, все старались нас примирить. Меня прямо этим преследовали… мучили. А теперь я хочу найти себе союзницу, которая разделяла бы мое негодование, помощницу, действительно стоящую на моей стороне против моего мужа. Скажите, хотите вы ей быть? Возьмете вы на себя мою защиту?
M-lle Оделин больше не сопротивлялась. Оставалось выяснить некоторые подробности. Можно ли было, например, предполагать, что г. де Сави ответит обвинением жены в измене? Но молодая женщина горячо против этого протестовала. Нет, нет! Даже в минуты самого сильного гнева ее муж не выражал подозрений в ее верности. Причиной конфликта являлось только ее упрямое нежелание подчиниться его супружескому деспотизму. Кроме того, какое-то неизъяснимое чувство целомудренного стыда, не позволило ей с той минуты, как она рассталась с мужем, встречаться с бароном. Было решено, что завтра же m-lle Оделин возьмет все бумаги. Прощаясь они поцеловались. Они были уже друзьями. Маргерита чувствовала, что что-то ею завладело, подчинило себе. Она была именно из тех, на кого могла положиться такая горячая личность. Она могла защитить эту слабость, полную в то же время такой надменной независимости. Она была не заурядной личностью. Она была ‘некто’.
— Ого! Сударыня, — сказал ей мэтр Лашелье, ее противник, когда дня через три после этого, она остановила его в суде за какой-то справкой. — Вы не унываете! Дебютировать в таком деле! Знаете, вам удивительно повезло!
Глаза Маргериты блестели от радости. Она ее и не скрывала и только с лукавой улыбкой переспросила:
— Повезло больше, чем я этого заслуживаю?
— Я этого совсем не хотел сказать, совсем не хотел… Вы очень талантливы и упорны… На вас в суде смотрят с большой симпатией… Но вы ведь так молоды, а это такое большое дело! Я сам взглянул на него так, а ведь я уже принадлежу к старикам…
— О! — засмеялась молодая девушка, — пожалуйста не причисляйте себя к ‘старикам’, рано вам еще себя старить!
Правда. Лашелье был еще далеко не старик: ему не было и 40 лет, но он имел большую практику, кроме мест юрисконсульта в нескольких крупных предприятиях, что ему давало хороший доход. Красивый, видный человек, он отличался большой самоуверенностью, но на счет сил своей хрупкой соперницы сильно сомневался. До сих пор, по общему молчаливому соглашению всех членов сословия, они делали вид, что совсем не замечают женщин адвокатов. Но о m-lle Оделин, об ее мужестве, о гордо переносимых неудачах, он слыхал. Невольно это хрупкое, но стойкое существо вызывало к себе уважение и сочувствие, и Лашелье невольно радовался за то, что ей, наконец, повезло.
— Нам нужно хорошенько рассмотреть эти документы, — сказал он с легким оттенком снисходительности.
— Я на это рассчитываю, — весело подхватила она, слишком тонкая и умная по натуре, чтобы не уловить этого оттенка.
— Хотя бы для того, чтобы быть хоть сколько-нибудь достойной моего противника!
Они сели на скамью в коридоре для того, чтобы переговорить, и Лашелье, взглянув попристальнее на Маргериту, нашел ее прелестной, с ее лукавой улыбкой и умным личиком.
— Напротив, я очень горд борьбой с таким противником! — с живостью возразил он m-lle Оделин.
Та, конечно, этому не поверила и взяла в руки бумаги, которые Лашелье вынул из своего кармана. Это были письма г-жи де Сави к мужу. Перелистывая их, молодая девушка изредка роняла какое-нибудь слово или замечание. Их смысл был так верен, мысли продиктовавшие их были так оригинальны, что Лашелье подумал, что диспут на суде с этим скромным товарищем может оказаться и действительно интересным.
Просмотрев то, что ей было нужно, она быстро поднялась с места, пожала ему руку и вышла из суда.
Работать! И работать в таких условиях, разве это не наслаждение! Это было осуществление ее мечты! Такая работа должна была захватить ее всецело. ее голова работала уже над задачей ее защитной речи. Она чувствовала наплыв вдохновения, какого не испытывала никогда, и она им наслаждалась от всей души. Это вылилось у нее в ребяческом послании домой: ‘Мои милые родители, я буду знаменита, это совсем просто и ясно’. Желание с кем-нибудь поделиться своей радостью заставило ее сказать своей приходящей служанке:
— Милая Розалия, вы должны будете уделять мне больше часов. Я буду очень занята и ничего делать сама не буду.
А оставшись одна в своих 4-х комнатах и не имея никого, кто мог бы разделить ее торжество, она схватила свою кошку, хорошенького изнеженного зверька с бархатными лапками и прижав ее к груди с порывом девочки-ребенка, шептала ей в ушко:
— Минерочка, знаешь, успех-то, он у меня в руках. Мы будем богаты, кисулинька моя… Я достигла!
Ходить в суд было для нее теперь удовольствием. Как прежде ее смущали вопросы на счет ее дел и вечный ответ: по назначению… Так теперь она жаждала этих вопросов. Ведь теперь она могла с важным видом сказать: ‘Я пледирую в деле Сави, против Сави!’ Старшина совета горячо ее поздравил, и она начала себя чувствовать под величественными сводами и дорическими арками суда, дома. Она отметила себе в нем место.
Отец ей написал, что приедет слушать ее защиту и с ним сбирались приехать и многие друзья из провинции.
Со своей клиенткой она виделась почти каждый день. Молодая женщина училась у Маргериты искусству переносить испытания, не падая духом, она брала уроки мужества и энергии и иногда говорила:
— Мое самое горячее желание, чтобы лучше вы не знали любви, чем испытать такие разочарования, какие испытываю я!
Маргерита возражала:
— А как ужасно иногда бывает сердечное одиночество!
Чем сильнее возрастала их дружба, тем сильнее чувствовала Маргерита личное раздражение против ее мужа. Она собирала на его голову все кары закона, и несмотря на свою кротость собиралась его покрыть позором на суде. Чем сильнее она привязывалась к своей клиентке, тем больше негодовала на грубости, от которых той пришлось страдать. Иногда г-жа де Сави уводила Маргериту к своей матери на бульвар де Курселль. В их роскошной обстановке m-lle Оделин возрождалась, ее ум искрился, среди избранных гостей она умела занять первое место, и эти светские люди ловили каждое ее словечко. Когда она говорила, все замолкали. Старушка была в восторге от ее остроумной веселости. Каждый раз она одерживала все новые и новые победы. Можно было быть уверенным, что процесс г-жи де Сави привлечет в суд блестящую аудиторию.
Не раз многие женщины намекали ей, что желали бы с ней посоветоваться, доверить ей свое дело, но видимо боялись зайти слишком далеко раньше, чем она покажет свое искусство за судейской решеткой. Все с нетерпением ждали ее выступления.
Она уже строила планы. Она мечтала покинуть улицу Сен-Жак. Еще два-три дела, и она поселится в модном квартале и специально изберет дела дам большого света. Идя пешком в свою скромную квартирку, она оглядывала в витринах магазинов роскошную мебель и мысленно покупала то или другое. Во сне ей снились приемы аристократических клиенток в кабинете в стиле Людовика XVI, обстановка которого являлась чудом вкуса и роскоши.
В один мартовский вечер, когда m-lle Оделин при свете лампы изучала Даллара ‘О бракоразводном процессе», к ней позвонили. Пока она зажигала в квартире газ, который она из экономии всегда тушила, звонок раздался снова. Не клиент ли? У нее забилось сердце, когда она отпирала дверь.
Какой-то господин, аристократической внешности, спросил, может ли он видеть m-lle Оделин.
— Это я, сударь.
И она ввела его в кабинет с гнутой буковой мебелью, где на дешевеньком коврике потягивалась маленькая кошечка. У Маргериты явилось счастливое предчувствие. Это было верно введение в новое громкое дело. Напрасна старалась она напустить на себя серьезный вид опытного дельца, довольная улыбка не исчезла с ее лица, когда она пригласила посетителя сесть.
Затем она сама, в выжидательной позе, заняла место у стола.
С минуту незнакомец сидел молча, как будто пораженный изумлением при виде очаровательной молодой девушки. Это был человек 35 лет, с высоким лбом, с тревожным взором глаз, полных горячей мыслью. В их печали, было что-то робкое, что сопровождает обыкновенно или нервозность или тяжкое горе. Несмотря на свою светскую внешность он видимо робел.
— М-lle Оделин, — проговорил он наконец глухим голосом. — Мое имя де Сави.
Ничего не отвечая, Маргерита невольно отодвинулась. Он продолжал:
— Быть может мое посещение в высшей степени не корректно. Быть может прежде я осудил бы его во всяком другом. Вы являетесь защитницей г-жи де Сави, которую я продолжаю называть, да и считаю моей женой. Я тот, которого на вашем судейском жаргоне вы безжалостно называете ‘противная сторона’. Быть может я не должен был приходить.
Быть может мужчина юрист, во имя специальной чести адвоката, указал бы мне на двери. Но я должен с вами переговорить, у меня страстное желание переговорить с той, что является теперь советницей моей жены. Но я не хочу эксплуатировать ни ваше изумление, ни вашу женскую снисходительность. Желаете вы, чтобы я удалился не сказав ни слова?
Маргерита была очень смущена и стояла в полной нерешимости. Перед ее глазами вырисовывался образ, ее клиентки, ставшей для нее дорогим другом. А здесь перед ней стоял человек, который ее обидел, оскорбил, нанес ей позорнейшее оскорбление грубого, физического удара! Вся злоба молодой девушки поднялась. Она отвечала медленным тоном:
— Будьте добры, милостивый государь, немедленно объявить мне о цели вашего посещения. Я увижу тогда, может ли моя совесть адвоката разрешить вам остаться.
— M-lle! — воскликнул г. де Сави. — Никакой адвокатской совести не может быть… есть одна совесть… ваша личная совесть, и к ней- то я и хочу обратиться. Послушайте… прошу вас, не помогайте нашему разводу! Теперь в ваших руках узы нашего брака, и как они ни прочны, хрупки! Не рвите их! Я не могу даже допустить мысли, чтобы судьи нас безвозвратно могли разлучить.
Он казался совсем убитым С усилием проговорил он снова:
— Я все еще люблю мою жену!
— Если вы ее любите, — с горечью проговорила Маргерита, — как же вы могли обращаться с m-me де Сави с такой жестокостью? И как вы можете надеяться, чтобы она забыла то, о чем в данную минуту вы, кажется, и не думаете?
Он молчал. Маргерита продолжала, подчеркивая намеренно свои слова:
— Совместная жизнь ваша с моей клиенткой совершенно невозможна. Разве совместимо счастье, на которое вы, кажется, еще рассчитываете, с воспоминаниями о некоторых сценах… о некоторых действиях?
Она делалась все смелее и смелее, принимая тон судьи, довольная тем, что может теперь осыпать упреками тирана, так долго злоупотреблявшего своей силой. Он продолжал молчать, не отвечая. И вдруг m-lle Оделин сразу осеклась, взглянув на виновного мужа: по его лицу текли слезы, а в глазах, устремленных на молодую девушку видно было такое отчаяние и тоска, что у нее сжалось сердце. Наконец он проговорил:
— Мне нечего возражать! Но то, о чем вы мне хотели напомнить, заставляет меня слишком сильно страдать, чтобы я мог забыть это хоть на минуту. О! Ведь я унизил только себя, скажите ей это, пусть она в этом уверится! Моя грубость не могла задеть ее благородства, а я… я чувствую, что погубил все благородное что было в моем существе. Я — несчастный человек, m-lle, и я не понимаю, как я, сознавая свою вину, осмеливаюсь надеяться, что она сойдет мне безнаказанно? Но то, что я теперь переношу, свыше моих сил. Я сознаю, что я не достоин своей жены, но я не могу жить без нее.
Он помолчал. Его лицо казалось искаженным от боли и муки тяжких воспоминаний. Затем он продолжал:
— В крови мужчины загорается иногда ярость совершенно непонятная для его подруги… Я ни на минуту не сомневался в сердце моей жены. Ни на минуту я не переставал считать ее самым совершенным созданием, выше всяких пошлых соблазнов. Почему же, спросите вы меня, близость к человеку, пользовавшемуся всегда моим уважением, вдруг возбудила мою подозрительность? Это случилось потому, m-lle, что наш брак связал нас, кроме обычным супружеских уз, еще таинственными духовными узами. Мы восхищались взаимно нашим умом, я обожал прекрасные, чистые мысли моей жены и я старался разжигать свет в этой прелестной головке, я готов был питать его собственным пламенем. Все идеи, которые она высказывал, я могу это утверждать с уверенностью, — она их получила от меня. И я так гордился этим духовным сродством. Эта власть над умом такого дивного существа, возвышала и облагораживала меня, заставляя стремиться к лучшему… достойному ее величия…
И вдруг, однажды, я уловил след какого-то чуждого влияния. ее пленил другой ум, ум гораздо более возвышенный, чем мой. Я заметил, что она как-то отстает от нашей общей жизни, от всего того, что занимало нас обоих, что она делается как будто ‘ученая’. В этой душе, мягкой как воск проявлялось новое влияние, не я один был творцом ее идей. И это все она хотела только упиваться речами человека, никогда ничем иным не бывшим для нее, как кладезем знания. Но я от этого страдал, страдал выше сил… и в эту минуту отчаяния она вздумала восстать против меня!
…И вот, чтобы вернуть эту тайную связь нашего духовного страдания, я начал бороться с животной страстью грубого человека. Любовь ведь сложное чувство, оно держится в нас многими корнями. И хотя бы ее задели только в высших ее проявлениях, в ее духовной силе, она содрогается вся и проявляется в самых грубых сторонах своей силы… Я сожалею… Я страшно сожалею!.. Скажите ей это. Умолите ее! Я понимаю ее стремление к независимости, я готов теперь уважать все права ее ума и души! Пусть она только вернется ко мне! Я молю ее о прощении… Скажите ей, как я несчастен без нее… Пусть она вернется хоть только из жалости… но пусть вернется…
Маргерита, смущенная и немного испуганная, отвернулась в сторону. До сих пор она ничего не знала о любви. На супружескую любовь она смотрела сквозь призму законов 3-го отделения, где рассматривались бракоразводные дела. Любовь этого мужа, раскрывшаяся перед ней, трепетная, живая, простая, измученная и страдающая, ее ослепляла, смущала своей неведомой силой. Невольно возвращалась она и к образу одинокой жены, и помимо своей воли соединяла эти две гордые души, столь различные и в то же время столь сходные, соединяла эти два прекрасные существа, немного опьяненная своей гордостью, но, казалось, созданные друг для друга, связанные в одно полным сродством их психологии.
Видя ее смущение и волнение, встревоженный муж спросил:
— Вы не хотите принимать на себя передачу моей просьбы, вы слишком сильно меня презираете, и я напрасно к вам пришел?
— Я не об этом думаю! — проговорила она, задумавшись.
— Или вы уверены, что у меня нет больше никакой надежды?
— О! нет, — возразила молодая девушка, приходя в себя, с ее вернувшейся милой улыбкой, улыбкой, полной здравого смысла, сдержанности и меры, — ваше положение, благодаря вашему признанию, теперь для меня выясняется Вам не хватало той здравой философии, являющейся счастливым уделом простых сердец. Вы вздумали искать чего-то невозможного! Нет, сударь, вы не напрасно пришли ко мне. Во-первых, вы вернули себе мое уважение, а во-вторых, я думаю, что чувство, какое, как я вижу, вы питаете к вашей жене, может ее тронуть. Обещаю вам ей передать все. Да, я пойду к ней завтра же… Не следует…
Она хотела сказать: ‘не следует допускать этого развода…’. И на этом она замолкла. Вопрос представился ей с специальной точки зрения. Увлеченная этой интересной историей страсти, она упустила совершенно из вида, что этот развод должен был положить начало ее карьере и славе, что все очарование последних недель зависело только от разрыва между этими супругами, что ее репутация слагалась из обломков их разби