Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
КЛАДБИЩЕНСКІЕ.
I.
II.
III.
Кладбищенские, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Угрюмое, непривтливое петербургское кладбище съ голыми стволами деревьевъ, безъ малйшей кустовой растительности, съ вороньими и галочьими гнздами на вершинахъ деревьевъ. Мостки и дорожки, которыми изборождено кладбище, расчищены отъ снга, расчищены палисадники съ памятниками, за содержаніе которыхъ платятъ, но за то накиданы цлые сугробы снга на т памятники, за содержаніе которыхъ не платятъ, хотя охраненіе ихъ и должно лежать на администраціи кладбища. Нкоторые памятники завалены снгомъ выше крестовъ. Пустынно на мосткахъ и на дорожкахъ. Кое-гд промелькнетъ группа изъ двухъ-трехъ человкъ, предшествуемая священникомъ въ ветхой, порыжлой, когда-то черной риз, закапанной воскомъ, напяленной на лисью шубу. На голов потерявшая свой фіолетовый цвтъ камилавка, въ рук потухшее кадило. Тутъ-же причетникъ безъ шапки съ завязанными платкомъ ушами, съежившійся, съ засунутыми въ рукава кистями рукъ, сложенными на груди. На перекресткахъ дорожекъ и мостковъ стоятъ, переминаясь съ ноги на ногу, и бродятъ нищіе, закутанные съ самые разнообразные убогіе костюмы, съ подвязанными тряпицами скулами, женщины съ грудными ребятами за пазухами армяковъ, старики въ суконныхъ наушникахъ подъ шапками, быстроглазые ребятишки въ валенкахъ, въ которыхъ умстился-бы пудъ гороху, съ красными мокрыми носами. Завидя прохожихъ, все это стонетъ на разные лады, выпрашивая Христа ради милостыню, переругивается другъ съ другомъ и, не получая отъ прохожаго подаянія, долго, долго сопровождаетъ его. Тема стона — выпрашиванія за упокой.
— Родителямъ и сродственничкамъ царство небесное, душенькамъ ихъ вчный покой…— слышатся причитанія.— Не оставьте, матушка, не оставьте батюшка, заупокойной милостынькой Христа ради!
— Да у меня живы родители, живы,— отвчаетъ поститель кладбища на ходу, но, однако, преслдуемый нищими, останавливается, распахиваетъ шубу и лзетъ въ карманъ за деньгами.
— Спаси васъ Богъ, спаси Царица Небесная! раздается послсловіе по полученіи милостыни.
Поститель кладбища двигается дальше но изъ-за угла на слдующемъ перекрестк на него выскакиваютъ еще дв старухи-нищія съ причитаніемъ:
— Заупокойную-то милостыньку, батюшка, сирымъ старушкамъ. Всели ихъ Господь среди праведниеовъ.
— Все роздалъ. Ничего больше нтъ! — объявляетъ онъ, поспшая шагать по мосткамъ.
А ужъ сзади его перебранка. Старухи-нищія со второго перекрестка переругиваются съ нищими, пришедшими съ перваго перекрестка. Старуха въ коричневой кацавейк, валенкахъ и капор окрысилась на старика въ казинетовомъ зипун, повязаннаго подъ шапкой ситцевымъ платкомъ, и кричитъ ему:
— А ты чего, паршивецъ, въ непоказанное мсто залзъ и въ чужой участокъ съ рукой суешься! Мало теб своихъ мостковъ! А намъ черезъ тебя и не подали. Я къ теб на мостки не лзу. Я стою на своемъ мст. Погоди, лысый чортъ, я и къ теб прилзу, и я у тебя давальцевъ отбивать буду.
— Закрой хайло-то. Только дв копйки мн и перепало,— отвчаетъ старикъ.— Ты думаешь, что онъ горы золотыя разсыпалъ? Дв копйки. Мн дв и ей дв…— киваетъ онъ на бабу въ полушубк съ ребенкомъ за пазухой.
— И дв копйки на полу не поднимешь. И дв копйки эти намъ шли, потому онъ въ нашемъ участк подалъ, гд мы съ Кирилловной стоимъ. А теб тоже стыдно, Максимовна,— обращается старуха къ баб съ ребенкомъ.— Ну, онъ нахалъ извстный, а ты-то чего лзешь въ нашъ участокъ, безстыжіе твои глаза! Безъ года недля на кладбищ, а уже всякій стыдъ передъ товарками потеряла.
— Не дошла я до твоего мста, не дошла,— оправдывается баба.— Полно вздоръ-то городить!
— Какъ не дошла? А ты на чьемъ-же теперь-то стоишь? Смотри у меня! Я здсь десятый годъ на кладбищ. Подговорю старшихъ, да и выживу тебя.
Но въ это самое время на мосткахъ появляются пожилая дама въ лисьей ротонд и молоденькая двушка въ пальто съ бличьимъ воротникомъ съ хвостами.
— Подайте, матушка, Христа ради, за упокой новопреставленныхъ сродничковъ — заныли нищіе въ четыре голоса, выставя впередъ руки пригоршнями.
Дама лзетъ въ карманъ.
— Вотъ пятачокъ… Подлитесь…— говорить она.
— Копйку-то лишнюю какъ-же, матушка, барыня?..— начинаетъ старуха въ капор.— Насъ четверо.
— А лишнюю копйку отдайте вонъ женщин съ ребенкомъ. Это ребенку на булочку…
Дама и двушка прошли. Старуха, принявъ пятакъ, начинаетъ длить..
— Не дамъ я теб копйку на ребенка,— объявляетъ она.— Эта копйка намъ съ Кирилловной. И такъ ужъ ты у насъ дв копйки черезъ твое нахальство отъегорила.
— Да возьми, возьми, вдьма. Ну, тебя въ болото!— соглашается баба съ ребенкомъ.
Изъ-за угла показывается пожилой мужчина въ бобровой шапк, надтой на бекрень, и въ пальто съ бобровымъ воротникомъ. Заложа руки въ карманы пальто, онъ попыхиваетъ папиросой, которую держитъ въ зубахъ, и направляется по одной изъ боковыхъ дорожекъ. Старикъ съ повязанной платкомъ головой тотчасъ же бросается за нимъ, вопя:
— Баринъ, батюшка, заупокойную милостыньку, Христа ради! Родителямъ царство небесное.
Старухи тоже бгутъ за старикомъ, насколько позволяютъ мостки, но старикъ ужъ нагналъ быстро шагающаго мужчину въ бобровой шапк. Тотъ поспшно суетъ что-то старику и быстро шагаетъ дальше. Старикъ останавливается и разсматриваетъ сунутое ему въ руку.
— Много-ли отвалилъ? — спрашиваютъ старика старухи.
Старикъ машетъ рукою и смется, показывая два гнилыхъ клыка.
— Да что! Я за нимъ, какъ за путнымъ — а онъ мн билетъ на обдъ въ дешевую столовую сунулъ,— говорить онъ.
— Билетъ? Ну, значить, нмецъ. Наши русскіе билетами не подаютъ,— покачиваетъ головой старуха въ капор.— Билетъ… Вотъ глупые-то люди! Совсмъ попусту… А билетъ гривенникъ стоитъ.
— Въ томъ-то и дло, что шутъ гороховый. Ну, куда мн тащиться семь верстъ киселя сть! И главное дло, самое горячее время потерять, когда, здсь на могилкахъ литіи служатъ.
— Конечно…— соглашается старуха въ капор.— Что настрляешь до второго часа, тмъ и живы.
— Такъ полагаю, что и нмцы эти билеты раздаюсь прямо изъ-за озорничества,— прибавила вторая старуха.— На обдъ мы и сами себ съумемъ купить, что намъ требуется, дай только въ руку… Да мн, вотъ, обдовъ-то вовсе и не надо. Я отвыкла отъ нихъ. Мн только-бы кофейку съ булочками… А обдъ — какой тутъ обдъ! Зашелъ въ мелочную, вотъ теб и обдъ. Озорники!
Старикъ плюетъ и бормочетъ:
— Продать его — никто у насъ и трехъ копекъ не дастъ. Лучше бы онъ мн копйку далъ, чмъ этотъ билетъ.
— Куда идти-то? — спрашиваетъ баба съ ребенкомъ.— Гд по этому билету кормятъ-то?
— У быковъ…— гд скотопригонный дворъ. Знаешь?
Баба качаетъ головой.
— Далеко. Надсадишься. Митрофаньевскимъ нищимъ если, такъ этотъ билетъ подъ стать, а намъ далеко,— шепчетъ она.
— Да и митрофаньевскіе въ обденную пору не побгутъ. Какъ уйти съ кладбища, коли въ обденную пору только и подаютъ — заключаетъ старуха въ капор.
Вдали виденъ купецъ въ енотовой шуб. За нимъ бгутъ вприпрыжку дв двчонки лтъ по двнадцати, но купецъ шествуетъ плавно и не обращаетъ на нихъ вниманія.
Гробъ опустили въ могилу. Проплъ клиръ въ послдній разъ ‘вчную память’ и выступилъ ораторъ. Началась рчь надъ могилой покойнаго. Провожающіе размстились на сосднихъ могилахъ и слушаютъ, но слышны по временамъ только возгласы. Ораторъ очень плохой и глотаетъ слова. Рзкій втеръ, шелестя голыми втвями деревьевъ, также заглушаетъ голосъ. Пасмурно, падаетъ мелкій снгъ. Снуютъ нищіе всхъ сортовъ и, робко озираясь и косясь на мелькающую то тамъ, то сямъ полицію, чуть не шопотомъ выпрашиваютъ подаяніе у публики.
Вотъ старушка съ подвязанной щекой, въ капор и потерявшемъ цвтъ салоп съ длинной пелериной, съ муфтой, висящей съ шеи на шнурк.
— Позвольте узнать, батюшка, кого хоронятъ?— задаетъ она вопросъ бородатому человку въ очкахъ и въ мерлушковой шапк.
Названа фамилія.
— Чиновникъ?
— Нтъ.
— По купеческой части, стало быть?
— Тоже нтъ.
— Такъ кто-же онъ изъ себя-то будетъ? — продолжаетъ старуха.
— Писатель.
— Это что въ газетахъ-то?.. Такъ, такъ… А въ большомъ чин, они все-таки?
— Не думаю. Онъ былъ человкъ, кажется, никогда не служившій.
— Нтъ, я къ тому, что провожатыхъ-то порядочно. Ахъ, у меня мой покойникъ тоже… Писалъ не въ газетахъ, но на письм и душу Богу отдалъ… Я про мужа… Вдова я титулярнаго совтника… Дослужился и чинъ мн оставилъ… А что толку?.. Пенсіи никакой… Сколько я прошеній подавала — и пособія не вышло. Были и дти… Но о сын двнадцатый годъ ни слуху, ни духу… Только благостями Елены Романовны и питаюсь… Кабы не она, посреди дороги умирать мн, старух. Графиню Лозанову изволите знать? Благодтельница… Денно и нощно молю о здравіи и благоденствіи… А вотъ теперь он на теплыхъ водахъ… и я совсмъ въ умаленіи… Добрая барыня, пошли ей Богъ… А вотъ теперь когда вернется!
Пауза. Слышенъ вздохъ.
— Вы извините меня, господинъ, что я вамъ хочу сказать…— бормочетъ опять старушка.— У меня тутъ мужъ похороненъ, такъ я изъ-за того и на кладбищ! А я не таковская… Я этимъ не занимаюсь… А вотъ-теперь нужда… Вы не подадите-ли на бдность за упокой души сродственника?
Подастся милостыня. Старушка кланяется и отходитъ отъ бородатаго человка въ очкахъ и мерлушковой шапк, но около него выростаетъ мужская фигура въ долгополомъ пальто на манеръ подрясника. Онъ въ валенкахъ, съ самодльнымъ посохомъ и за спиной у него клеенчатая котомка. Уши подвязаны бумажнымъ платкомъ, рваная шапка въ рук. Торчитъ бороденка сдымъ клиномъ изъ-подъ повязки. Фигура взглядываетъ въ глаза человка въ мерлушковой шапк и протяжно произносить:
— Читаютъ… Все еще читаютъ… Должно быть, очень близкій человкъ къ нимъ… Большая церемонія въ чтеніи и, надо статься, очень вразумительный человкъ они, коли такъ долго… Извините, господинъ… Это кто-же читаетъ? Товарищъ имъ?
— Да, товарищъ, тоже писатель.
— Ахъ, писатель? Ну, на это ихъ взять. А вы тоже изъ ихъ сословія?
— Да… нтъ… Впрочемъ, тоже иногда пишу.
— Люблю я сладкогласіе послушать. Пріятно, кто хорошо говоритъ. О, Господи! Помилуй насъ, гршныхъ! Уши-то вотъ только у меня… такъ не все слышишь. Нынче большая мода насчетъ этого, чтобы читать и говорить на могилкахъ… По кладбищамъ-то ходишь, такъ видишь. Прежде, бывало, на похоронахъ духовенствомъ брали. Чмъ больше духовенства, тмъ парадне… А нынче вотъ сладкозвучіе… Стихи они изволятъ читать, или такъ?.. Уши-то завязаны, такъ не разберу.
— Просто рчь о заслугахъ покойнаго.
— Ученый мужъ, поди, и въ большомъ званіи?— киваетъ фигура съ котомкой на оратора.
Человкъ въ мерлушковой шапк колеблется отвчать.
— Право не могу вамъ сказать…— произноситъ онъ наконецъ.
— Пріятно, кто вкусить отъ корня ученія, пріятно… И людямъ во спасеніе, и себ въ благодать. Ученый мужъ — онъ везд кстати. Родится младо — онъ можетъ привтствовать кудрявыми словами… Вступаетъ въ путь жизни отроче — онъ то же самое… Нисходитъ въ могилу старецъ… Какихъ лтъ былъ покойникъ-то, вы не извстны?
— Молодой человкъ.
— Молодой человкъ. Такъ, такъ… Скажите! А я думалъ, что старецъ… Супруга и дточки остались, или совсмъ еще юноша?
— Жена осталась,— отвчаетъ мерлушковая шапка и отодвигается.
Фигура не отстаетъ и опять близится къ нему.
— Самъ когда-то я отъ ногтей юности своея умудрялся въ иконописаніи, но не привелъ Богъ, и перешолъ въ торговую науку… Затмъ, претерплъ отъ многой несправедливости, и теперь странствую. Зубцовъ городъ знаете? Такъ вотъ я оттуда. Тамъ доброхотными дателями… Хорошій городъ, купеческій… И многіе есть благодтели, которые душу свою соблюдаютъ. Все еще говорить? Уши-то у меня… такъ не все доходитъ. А должно быть сладко говоритъ!
Мерлушковая шапка утвердительно киваетъ головой.
Фигура съ посохомъ тяжело вздыхаетъ и произносить:
— А теперь вотъ пробираюсь въ Соловецкую обитель… Бывалые-то сказываютъ, что ужъ очень хорошо тамъ.
Пауза. Наконецъ, фигура съ посохомъ наклоняется къ мерлушковой шапк и шепчетъ:
— Не пожертвуете-ли что-нибудь на поминъ души усопшаго странному человку?
Милостыня подана.
Стоявшія въ отдаленіи у ршетки дв растрепанныя бабы въ рваныхъ ситцевыхъ ватныхъ кацавейкахъ, увидавъ, что милостыня подана, стали приближаться къ мерлушковой шапк и заговорили нараспвъ:
— Подайте, батюшка, милостыньку, Христа ради. Упокойничку Царство Небесное… .
Мерлушковая шапка нахмурилась и отвернулась. Бабы постонали еще и остановились поодаль. Подошла третья баба, и начался разговоръ:
— Писатель померъ, оттого и не подаютъ. Ужъ захотла ты на такихъ похоронахъ поживиться!
— Да нешто изъ чиновниковъ? А говорили, что купецъ.
— Не изъ чиновниковъ, а писатель — вотъ что въ газетахъ пишутъ.
— Ну? Это, стало быть, изъ газетчиковъ. Да вдь и они по чиновной части. А отчего-же сейчасъ баринъ старику подалъ? Вонъ энтому съ клюкой.
— Мн тоже вотъ этотъ баринъ подалъ, что въ очкахъ.
— Съ чужихъ похоронъ, должно быть, заглянулъ. А тутъ отъ этой публики ничего не очистится. Я ужъ двадцатый годъ по кладбищамъ-то хожу, такъ знаю, приглядлась.
— Вонъ тоже дама раздаетъ копечки. Пойти туда.
— Ну, чужая… Тоже чужая… Заблудшая… Наврно, заблудшая… Съ чужихъ похоронъ. А туточная не дастъ.
Бабы бгутъ къ роздающей милостыню женщин.
Около мерлушковой шапки стоитъ гороховое совсмъ выцввшее пальто, обмотанное по воротнику грязнымъ гаруснымъ шарфомъ. Изъ короткихъ рукавовъ выглядываютъ красныя руки. На голов фуражка на подобіе блина. Лицо опухши, подбородокъ съ сдой щетиной.
— Молодой человкъ… скончался во цвт лтъ… Жалко, жалко…— бормочетъ пальто хриплымъ голосомъ.— Неумолимая смерть… Предлъ судебъ… Ударъ бури… и падаетъ могучій дубъ, какъ и гибкая повилика… Это кто говорить на могил-то, позвольте узнать?— задаетъ онъ вопросъ.
— Не знаю.
— Прекрасно говорить. Доложу вамъ, я и самъ когда-то писалъ въ газеты, но интриги… Изъ-за литературы я и на служб пострадалъ. Же ву засюръ… Пострадалъ за правду. И вотъ теперь, гонимый бурей… Пардонъ. Не можете-ли вы мн одолжить что-нибудь?
— Какъ-съ?
Мерлушковая шапка, не разслышавъ въ чемъ дло, наклоняется.
— Доне муа келькшозъ…— говорить пальто, переминаясь съ ноги на ногу, и протягиваетъ руку.
На дальнихъ мосткахъ кладбища, почти совсмъ не расчищенныхъ отъ снга, пробираются мужчина и женщина. Мужчина въ чуйк съ барашковымъ воротникомъ, женщина въ драповомъ пальто и ковровомъ платк на голов. Въ рук у ней внокъ изъ моху съ имортелью.
— Ну, и снгу-же!..— говорить женщина.— И никто не заботится расчистить. Совсмъ не расчищаютъ.
— Расчищать-то тутъ расчищали, а только давно ужъ очень,— отвчаетъ мужчина, балансируя на ходу, чтобъ не поскользнуться и не упасть. — А вотъ какъ мы крестъ-то Петра Митрофаныча найдемъ — это штука. Смотри, какъ все занесено направо и налво, а крестъ у Петра Митрофаныча небольшой, низенькій.
— Межъ двухъ березъ долженъ быть. Теперь, какъ мы идемъ, то на правой сторон. А на берез, которая побольше, губка. Я замтила эту губку. Потомъ сзади сломанное дерево. Ай!— взвизгнула женщина и упала.
Мужнина бросился ее поднимать.
— Не ушиблась?— участливо спрашивалъ онъ.
— Какъ не ушиблась! Локоть… Локтемъ ударилась… Больно. Вдь скользь-то какая!
— Ужасъ, какъ содержатъ этотъ четвертый разрядъ! Лодочкой протоптанная тропинка и ни порошинки песку. Смотри, вдь двоимъ не разойтитсь. Четверторазрядныхъ постителей и за людей не считаютъ.
Мужчин и женщин, которые идутъ гуськомъ, какъ разъ загораживаетъ дорогу встрчная старуха-нищая съ краснымъ, носомъ, въ ватной юбк, изъ-подъ которой выглядываютъ срые валенки, и въ двухъ платкахъ.
— Христову милостыньку, матушка, за упокой новопреставленныхъ сродственничковъ. Подайте старушк на хлбъ.
— Ахъ, милая! Какая тутъ милостыня! Только-бы разойтиться намъ какъ-нибудь,— говоритъ мужчина, остановившись передъ нищей.
— Да разойдемся какъ-нибудь, милостивецъ, не откажи только въ подаяніи. Я въ сугробъ сойду. Я въ валенкахъ… Да и не привыкать мн стать.
Мужчина суетъ нищей мдную монету, нищая сходитъ въ сугробъ и опускается въ снгъ чуть не по колни, бормоча:
— Спасибо, благодтель. Пошли Господь царство небесное упокойничкамъ вашимъ.
— Пройти-то вотъ только къ нашимъ упокойничкамъ невозможно,— плачется мужчина.— Удивляюсь, какъ сюда ходить само духовенство литіи служить на могилы.
— Да не ходятъ сюда священники, благодтель, совсмъ не ходятъ, отказываются. Какъ тутъ священнику въ риз пройти! Упаси Боги… И мы-то, старушки, бродимъ-бродимъ, а потомъ придемъ домой, такъ подолъ-то у юбки хоть выжми — весь мокрый. Тутъ ходить только привычному народу, да у кого разв близкіе сродственники похоронены, такъ по усердію.
Старуха брела обратно, сзади мужчины съ женщиной.
— А ты здсь цлый день топчешься, бабушка?— спросила женщина въ ковровомъ платк.
— Не то чтобы день, благодтельница-матушка, а все ужъ часа два посл поздней обдни побродить надо. Въ обдню-то около церкви, а потомъ сюда… Въ вечерню рдко ходимъ. Младенцевъ вдь только хоронить привозятъ къ вечерн-то. Мало подаютъ. Ну, у кого изъ нашей нищей братіи дти есть, такъ дтей собирать посылаютъ.
Но вотъ опять встрча, и на этотъ разъ ужъ встрча съ постителями кладбища. Встрчаются трое мужчинъ и съ ними простая женщина съ чашкой кутьи, завязанной въ носовой платокъ. Мужчины оказались въ сапогахъ съ высокими голенищами, сошли въ снгъ и кое-какъ пропустили встрчныхъ. Старуха нищая опять заныла:
— Христову милостыньку, благодтели, за упокой новопреставленныхъ.
Въ подаяніи не отказано. Старуха нищая продолжаетъ:
— Вдь вотъ простые-то люди лучше подаютъ. Они жалостиве къ старушкамъ. Трудно здсь ходить въ этомъ разряд, а подаютъ съ большимъ усердіемъ. Мало ходятъ здсь изъ-за снга, а ужъ откажутъ здсь рдко, милостивецъ.
— Вотъ, вотъ дв березы… Здсь долженъ быть похороненъ Петръ Митрофанычъ,— указываетъ женщина въ ковровомъ платк.— Вотъ и губка на берез, о которой я говорила.
Мужчина въ чуйк останавливается.
— А креста-то вдь не видать. Занесенъ — произноситъ онъ.
— Но вотъ гд онъ долженъ быть… Вотъ… Какъ намъ съ внкомъ-то? — спрашиваетъ женщина.
— Не пройти туда нельзя… По поясъ снгъ… Надо будетъ кинуть внокъ на удачу. Кидай.
— Вчная теб память, Петръ Митрофанычъ!— восклицаетъ женщина въ ковровомъ платк, размахивается и кидаетъ внокъ на предполагаемое мсто могилы.
— И отчего ваши нищіе не ходятъ тутъ съ лопатами?— задаетъ вопросъ нищей старух мужчина въ чуйк.— Могли-бы трудомъ добывать деньги вмсто попрошайничества. Сейчасъ-бы вотъ взялъ лопату, раскидалъ снгъ, и за это можно ему гривенничекъ прожертвовать, а пятачокъ и скупой дастъ.
— Милостивецъ, да нешто здшніе могильщики позволятъ?— возражаетъ старуха-нищая.— Они убьютъ, исколотятъ, а не позволятъ. Сами зажравшись, расчищать въ этотъ разрядъ меньше полтины и не тронутся, а другимъ не позволяютъ. Тутъ, милый, артель, на все артель… Они какъ воронье. Да и за полтину не пойдутъ расчищать. Пойдутъ они, какъ-же… Они теперь съ могилами покончили и сидятъ и пиво пьютъ. Посмотри-ка на нихъ, какіе они… Что твои борова.
— Да вдь и вы, кладбищенскіе нищіе, я слышалъ, въ свою компанію постороннихъ-то не пускаете,— сказалъ мужчина въ чуйк.
— Не пускаемъ, милый, не пускаемъ, это точно. Такъ вдь мы тоже платимъ за то, что намъ позволяютъ здсь ходить,— откровенничала нищая.
— Кому?— поинтересовалась женщина въ ковровомъ платк.
— Да мало-ли кому! Здсь всякихъ хозяевъ много. Берутъ и съ насъ.
Опять прохожіе, пробирающіеся по сугробамъ.
— Такъ вдь и не нашли могилки. Зря пропутались,— разговариваютъ они.
Опять стонъ старухи-нищей: ‘Христову милостыньку’…
Сзади прохожихъ бжитъ двочка лтъ восьми, румяная отъ мороза, съ выбившимися блокурыми волосиками изъ-подъ платка, въ громадныхъ валенкахъ, и причитаетъ:
— Подайте, благодтели, сиротк на хлбъ! Родителямъ царство небесное…
— Ахъ, какая малютка!— участливо восклицаетъ женщина въ ковровомъ платк.— Такую-бы въ пріютъ куда-нибудь. Вотъ такимъ-то сироткамъ и мсто въ пріют.
Старуха нищая улыбается и бормочетъ:
— Отдастъ ее мать въ пріютъ, какъ-же! Она ей полтину въ день заработаетъ. Она нужды нтъ, что махонькая, а шустрая. Да махонькимъ-то у насъ лучше подаютъ.
— Дяденька, Христа ради, сиротк на хлбъ…— запла двочка.
Мужчина въ чуйк крестился, потомъ надлъ шапку и сказалъ женщин:
— Ну, что-жъ, вночекъ на могилу бросили и давай пробираться домой.
Они стали опять лавировать по протоптанному въ снг жолобу и шли гуськомъ, женщина въ ковровомъ платк говорила:
— На лыжахъ здсь ходить, кто уметъ, такъ вотъ было-бы въ самый разъ.
— Да пожалуй съ лыжами-то и не впустятъ. Скажутъ: ‘здсь кладбище, а не лсъ’,— отвчалъ мужчина.