Ольга N.
(С. В. Энгельгардт)
Ольга N.
(С. В. Энгельгардт)
Клад.
Рассказ странника
Клад.
Рассказ странника
* * *
————————————————————-
Клад, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1880
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Недалеко от Москвы, на большой дороге, стоит село Воробьёво. Земля глинистая в той стороне, и мужики жили больше промыслом, уходили на фабрики и возвращались домой в летнюю пору к уборке хлеба да к большим праздникам проведать своих.
Самый зажиточный воробьёвский крестьянин, Максим Прокофьев, содержал лет пятнадцать постоялый двор, вёл честно дело и любил порядок. Горницы у него с утра прибирались, выметались, а по субботам и мылись. В красном углу так и горела на иконах разноцветная фольга, а на стенах висели картинки в рамках. На дворе у него были три коровы да две лошади. Прижил он со своей хозяйкою дочь Устинью да сына Егора. Дочь выдали замуж, а Егор женился, и остался после стариков хозяином в доме.
Сначала счастье ему везло, да вдруг стряслась над ним беда, ночью вспыхнул пожар, и постоялый двор сгорел дотла. Он был окружён огородами, и мужикам удалось спасти от огня соседние дворы, вся беда обрушилась на одном Егоре.
Разорился он в прах, и деньги его сгорели, и одежда, и сарай. Его жену Федосью и малых детей приютили на первых порах добрые люди.
— Господи! И ума не приложу, что делать! — сокрушался Егор. — Погибла моя головушка! Ни на что руки не подымаются.
Сидел он как растерянный около развалин своего дома.
— Батюшка мой, родной мой, — сказала ему хозяйка его Федосья, — убиваться будешь — беде не поможешь. Ступай к добрым людям, авось взаймы деньжонок дадут, а там Бог поможет — и выстроимся.
Егор послушался жены и пошёл просить взаймы денег. Но пора была ранняя, весенняя, хлеба только в поле подымались, мужики были в Москве на работе, а кто дома остался — или сам избу перестраивал, или долг выплачивал. ‘И душою бы рады, — говорили Егору, — да пора такая, что с деньгами не соберёшься, а в запасе нет ни у кого’. Набрал он однако пятьдесят рублей, да на них постоялого двора не построишь.
— Родной мой, — сказала ему опять Федосья, — поди ты к солдату Сафронычу. Недаром народ говорит, что денег у него куры не клюют. Авось он сжалится над нашей горькой долею. Попытайся — поди!
— И то поди, Егор, — вмешалась его сестра Устинья, — слушай-ка, что свекровь об этом Сафроньке сказывает. Живёт он скупо да бедно, а денег, говорят, у него видимо-невидимо.
Не в первый раз Егор слышал о том, что у Сафроныча водились деньги. Рассказывали, что он их куда-то зарыл, но про то не знали, где именно он бережёт свою казну.
Жил он бобылём в бедной избушке, на самом конце улицы, и караульные будто бы видали иногда по ночам, что он прокрадывался с лопатою в рощу. Должно быть, свой клад откапывал и разглядывал.
— Свекровь-то сказывает, — продолжала Устинья, — когда он в рекруты попал, в то время, как на Турку ходили. Давно, вишь, то было. Свекрови только десятый годочек пошёл. Ему на войне ногу прострелили, с тех пор он хромает, и отпустили его на покой. Вернулся он в село, глядят — избушку выстроил, а на какие деньги — не ведают, а сам он не сказывает. Да раз, вишь, свёкор его напоил, он спьяна-то и проговорился. ‘Денег у меня, — говорит, — многое множество, и цепь золотая да нож, а ручка у ножа самоцветными камнями обсыпана’. Как он отрезвился, свёкор-то ему про те его слова напомнил, а он и обомлел. Даже кровинки в нём не осталось. — ‘Охота, — говорит, — тебе, дураку, слушать, что я спьяну рассказывал. Мало ли что спьяну наврёшь!’ — И с той поры вина в рот не брал. — Сходи к нему Егор. Для кого ему клад-то свой беречь! Ни жены у него нет ни детей, и сам уж в гроб глядит.
Призадумался Егор и вдруг так и бросился к Сафронычу. Солдат Сафроныч был на всё мастер: и сапоги шил, и лапти плёл, и ложки деревянные точил, и на ярмарке сбывал, а сам ходил в лохмотьях, и его копеечкою никто не поживился, даже и в Светлый праздник ни своего брата, солдата, ни нищего, ни богомольца не угостить. Жаден был на деньгу, работницею даже не обзавёлся, чтобы могла помочь ему щи сварить, самоварчик поставить, избу прибрать. В храм Божий он никогда гроша не пожертвовал, и не было около него тёплого сердечка. Сам он никого не любил, и его никто не жалел. Не нажил он себе молельщиков перед Богом.
Егор его застал на крылечке, он лапти плёл. Лицо у него было худое, сморщенное, загорелое. Седые волосы, остриженные вплоть, торчали на голове, а брови густые да длинные нависли на глаза, как у зверка. У Егора и сердце замерло.
— Господи! — думает. — Сжалится, что ль, он надо мною?.. — и поклонился ему.
— Дядя Сафроныч, — говорит, — я к тебе с горя пришёл.
Сафроныч приостановил свою работу и глянул из-под длинных бровей, да так неприветливо, неласково глянул, словно почуял, что Егор к нему с просьбою явился.
— Да, да, Дело твоё бедовое, — заговорил он, почесывая себе голову. — Дело бедовое, бедовое.
— Дядя Сафроныч, помоги.
— Помочь тебе!.. Мне тебе помочь!.. От каких достатков я тебе помогу?
— Дай денег взаймы. Вот тебе Господь свидетель, как поправлюсь, с тобою расплачусь, и вечно за тебя Бога молить станем.
— Денег взаймы! Аль ты в разуме помутился?.. Откуда я денег возьму тебе взаймы дать?.. Нечто я их кую, деньги-то!.. Что заработаешь, тем и прокормишься, да еле-еле концы с концами сведёшь, а тебе пятисот рублей мало заново-то выстроиться. Рехнулся ты совсем, малый, что ко мне за такой страстью пришёл.
Егор стоял перед ним понурившись, и вдруг бросился ему в ноги, зарыдал и стал умолять.
— Дядя Сафроныч, не оставь! Помоги! Чует моё сердце, что у тебя деньги спрятаны. Дай взаймы! Сжалься!
— Где у меня деньги спрятаны? Какой дьявол слух распустил, что у меня деньги спрятаны? Где я их спрячу?
— Сказываюсь, у тебя деньги в роще спрятаны.
Бес сребролюбия знать овладел Сафронычем. Сафроныч изменился в лице, вытаращил глаза, губы его побледнели.
— Убирайся! — крикнул он. — Аль впрямь ты с ума сошёл?.. Убирайся, говорят тебе!
Встал бедный Егор и сказал солдату:
— Бог тебе судья! Никто тебя добром не помянет.
Начал он сокрушаться и совсем духом упал. Не выходит у него из головы, что у Сафроныча деньги, да и цепи золотые, да камни самоцветные в землю зарыты, и ни ему, ни другим они не в прок, так даром пропадают. Егор с горя-то и выпил раз, другой. Пойдет, бывало, спьяна в рощу, и оглядывается во все стороны, бродит, ищет, где это зарыт клад Сафроныча, а как отрезвится — самому страшно, что на чужое добро покушался. Уж раз попутал его грех, — так и стал мужик пить запоем, пропил пятьдесят рублей, что занял у добрых людей, пропил корову, спасённую от пожара, и последнюю лошадёнку, даром, что самому стыдно на свет Божий глядеть. Федосье побираться пришлось с детьми. Плачет она, бывало, мужа усовещевает, он и клянется, что вина больше в рот не возьмёт, а с собою не совладает, так его и тянет в кабак.
Кабак был в двух верстах от Воробьёва. Вот раз Егор пошёл туда с утра, а домой побрёл уже позднею ночью. На дворе было светло, и дорога ему известная, а он и не узнает. Что за диковина! Идёт, идёт он — и всё, кажется, от села удаляется. То лес перед ним словно из земли вырастает, и в нём кричат не то птичьи, не то человечьи голоса, то река откуда ни взялась, вьется и бурчит, в ней месяц играет. Егор занесёт ногу в воду — кто-то её в воду тянет, а он и отшатнётся. То дом громадный с железными воротами стоит поперёк дороги, а на воротах висит заржавленный замок, и ни одного огонька в окнах, ни собаки на дворе, точно всё вымерло. Только ветер гуляет около дома и гудит и свищет в ушах Егора. — Путал он, путал часа два. Вдруг слышит: громкий голос спрашивает:
— Хочешь тебе покажу, где зарыт клад Сафроныча?
Егор глядит — никого не видит перед собою, обернулся — и сзади никого, смотрит направо и налево — никого!
Голос спрашивает опять:
— Хочешь?..
Егор ответил:
— Как не хотеть! Хочу.
А голос говорит: ‘Иди за мной’.
И сила какая-то несокрушимая потянула Егора за собою. Под его ногами не то месяц светит, не то снег, не то рожь стелется, не то перекати-поле вьётся клубом, а шёл он зря, сам не ведая куда идёт, — да остановила его невидимая рука. Слышит он опять голос:
— Стой! Сойди вниз, и найдёшь деньги и золотую цепь и камни самоцветные.
Егор посмотрел вниз — там бездонная пропасть. Он вздрогнул и вскинул глазами вверх: около него стоит человек — не человек: чёрный как уголь, вместо глаз — два шара огненные, и искры сыпятся с его головы и со всего тела. Егор крикнул во всю мочь и перекрестился, — всё разом и исчезло. Мужик так обомлел от страха, что упал замертво, и очнулся — только как солнышко взошло. Он добрёл до дому и пролежал в жару недели две.
Федосья сокрушалась, молилась, Егор выздоровел и сказал ей:
— Федосьюшка, прости меня, родимая. Грешен я перед Богом, и перед тобою и перед детьми. Ведь я самого врага человеческого лицом к лицу видел, да на меня Господь оглянулся, не дал врагу осилить. Пойду я в Киев свой грех замолить, да Бога благодарить, а пока души не очищу, ни за какую работу не примусь.
Обмерла Федосья, обещалась молебен отслужить и собрала мужа в путь.
Не скоро он добрался до Киева, и немало натерпелся на дороге. То гроза его застанет, то в поле голодному ночевать придется, то у слышит в лесу свист разбойничий, либо волчьи глаза сверкнут между деревьями. Подходил он уже к святым местам, как встретил странника, и разговорились они о чудесном городе Киеве, что не в пример другим городам хорош.
— Вот я тебе как скажу, — говорит странник, — два царства: одно у Бога, другое в Киеве.
И рассказывал он о многом множестве киевских церквей да пещер, где лежать праведники, и какие чудеса являют. Егор слушал его рассказы, и покаялся ему, что у него на душе тяжкий грех, и боится, что того греха угодники ему не отпустят. Странник его и научил: ‘Ступай, говорит, к старцу Ионе. Святой жизни старец и уже пятьдесят лет в Киеве спасается. Он и развяжет твою душу’.
Егор по его совету и сделал, как только пришёл в Киев. Старец жил в крошечной келье, с одним решетчатым окном, спал на голом полу, и вместо подушки камень лежал в изголовье.
Он был низенький, сгорбился, волосы совсем поседели и спускались до плеч, а лицо его было белое, кроткое, без морщинки. Глядишь: не то старец, не то младенец. Егор поклонился ему в ноги и заплакал, старец спросил:
— О чём кручинишься, родненький? Открой мне свою душу.
Сладки были его ласковые слова и голос, словно елей проливали на сердце. Егор во всём ему открылся. Старец сказал:
— Грех тебя попутал, дитятко, потому ты без смирения Божие испытание принял. Говей и молись.
Усердно молился Егор и каялся. Старец его исповедовал я велел зайти к себе на прощанье, когда соберётся домой. Егор причастился и после обедни пришёл к старцу. Он был один в своей келье. Перед ним на столе стояла оловянная кружка, отец Иона опустил в неё руку, вынул финифтевый образок Нечаянной радости, и сказал:
— Вот тебе моё благословение. Ты молился и каялся, Бог тебя не оставит, а ты Его, чадо, не забывай. Нищему подашь — Богу подашь, ближнему простишь — Бог тебе простит. Помни, сын мой, заповедь: ‘Не убий и не укради’. Христос сказал: ‘Взявший меч мечом погибнет’. А на чужое добро польститься — значит совесть продать, — а совесть продашь — Бога забудешь. Смотри! Помни мои наставления. Соблюдать их не будешь — плохо придётся.
— Не забуду твоих наставлений, отец родной, — говорит Егор.
— Ну, ступай себе с Богом. В городе в Харькове остановись, там живёт купец Артамон Титыч, всякий тебя к нему проведёт. Войди к нему в дом и скажи, что, мол, отец Иона кланяться тебе приказал, и матушке твоей, и хозяйке.
— Батюшка, как же это я так войду к нему, — отвечает Егор, — он про меня не знает, а я теперь грязен и чёрен, пожалуй, и прогнать велит. Купец богатый, не то что ты в Боге живёшь, и всякого добрым словом встретишь.
— Не велит он тебя прогнать, а перед Богом он много выше меня, грешного, стоит. Ступай, вот и просвирку ему отнеси. За его здоровье вынул.
Егор в тот же день взял посох, котомку и отправился в путь-дорогу.
Пришёл он в Харьков засветло, и спросил у прохожего, где живёт купец Артамон Титыч.
— А вот, — говорит прохожий, — вона тот большой дом-то стоит на дворе.
Егор вошёл во двор, и послал дворника доложить Артамону Титычу, что отец Иона ему поклон прислал да просвирку. Дворник доложил и повёл Егора наверх, по высокой лестнице. Много увидел Егор хором, одна другой лучше. И тепло в них и светло, а он запостился, назябся, усталь, и кажется ему — в царские палаты его привели. В одной горнице, на большом столе, кипел самовар, а за столом сидел старик с седой, окладистой бородою, и много около него своих и чужих сидело. У Егора зарябилось в глазах.
Старик и был купец Артамон Титыч. Ласково принял он Егора:
— Добро пожаловать, гость дорогой. От отца Ионы пришёл?
— От него, Артамон Титыч, кланяться вам приказал, и матушке вашей, и хозяйке.
Он вынул из-за пазухи просвиру и подаёт её купцу.
Купец сказал:
— Спасибо, спасибо. Садись-ка, чайку напейся. Жена, просвирку-то к образам поставь.
Хозяйка его Агафья Демьяновна, здоровая, дородная, взяла просвирку и налила стакан чаю.
— На, голубчик, согрейся, — говорит, и подала Егору стакан.
Рядом с нею сидела худенькая, дряхлая старушка, платочком повязанная. Это была мать Артамона Титыча.
— Странник, — сказала она, — голубчик, как в своём здоровье батюшка Иона?
И купец и Агафья Демьяновна стали тоже расспрашивать об отце Ионе. Речи Егора слушали и странники, и странницы, и нахлебники, что сидели за столом. Когда он обо всем рассказал, Артамон Титыч спросил, откуда он, семья у него есть ли, и какое горе его постигло. Знать, отец Иона одних горемычных к нему присылал.
Егор рассказал, что всё его имущество сгорело, хоть побираться с женою и детьми!
— Не унывай, — говорит купец, — Бог поможет. Отдохни у меня денька два-три, в бане попарься, а потом мы тебя в дорогу соберём.
Егора отведи в баню и угостили ужином. Узнал он, что купец долго вёл торговлю в Казани и в Сибири, и уже несколько лет торговое дело оставил, и купил дом в своём родном городе Харькове. И чудный был дом у Артамона Титыча. Всякий бедняга в нём находил пристанище, кусок хлеба и ласковое слово. Всякого бездомца и богомольца пригреют купец и его жена, а жили они душа в душу, как голубочки, даже никогда не расставались со дня свадьбы, без малого тридцать пять лет. Горевали только, что Господь их детками не благословил. Егор прогостил у них двое суток, на третьи пришел проститься с хозяином и благодарить за хлеб-соль.
Хозяин сидел в своей спальне. В красном углу висел шкаф с образами, а рядом, под окном, стоял сундук. Артамон Титыч отпер его, вынул пачку ассигнаций, и отсчитал тысячу рублей.
— На вот, — говорит, — тебе, бедняге, выстройся.
Егор чуть не ошалел от радости, себе не верит, словно сон видит, проснуться боится. Упал он в ноги купцу, тот его поднял.
— Полно, — говорит, — не я тебе подал, Бог подал. Он мне на то и богатство послал. К хозяйке зайди. Она твоим малюткам одежу приготовила.
Агафья Демьяновна дала ситцу Егору да и старого белья, и наказала ему за её батюшку, Артамона Титыча, молиться.
Егор вернулся домой подобру да поздорову. Выбежала к нему на встречу Федосья, и верить не хочет, что он деньги принёс. Весть о том разнеслась по всей деревне: и свои и чужие собрались послушать Егора. Солдату Сафронычу Егор сказал:
— Дядя Сафроныч, свет-то не без добрых людей. Не думал, не гадал, а мне вот счастье привалило.
— Деньга-то послушная, — говорит Сафроныч. — У кого лишняя, тот её и посылает.
А Федосья подхватила:
— Пожалуй, не всяк и лишнюю даёт. Недаром в народе молва ходит, каждый, мол, город на семи праведниках стоит, не то бы провалился. Без их молитвы нам бы с тобою, Сафроныч, несдобровать.
Закипела работа у Егора. Рубили, пилили, строили под песню. Постоялый двор поспел к храмовому празднику — Покрову. После обедни священник и причт обошли село с образами, у Егора отслужили молебен и окропили горницы святой водою. Федосья напекла пирогов, зажарила барана, и угощала гостей на новоселье. Пировали с утра до поздней ночи, и Сафроныч был на пиру. Егор его позвал потому, что старец наказывал: плати за зло ласкою.
Часто вспоминал он наставления старца, и стал дом его богатеть. Что ни день — завернут проезжие на постоялый двор, кто в карете, кто на тройке, то купеческий сын, то свой брат зажиточный мужик. С бедных Егор денег не брал. Он не забыл, что сам был недавно беден, и за даровой хлеб добрых людей благодарил. Детки его подрастали, а хозяюшка, полная, румяная, как принарядится в праздник, любо-дорого смотреть. Только бы радоваться да Бога благодарить. Да кого лукавый в покое оставит! Ни с того, ни с сего он опять попугал христианскую душу.
Раз с утра Егор отправился в город за покупками, а в город ехать — не миновать избы Сафроныча, потому что она была в конце улицы и выходила окнами в поле. Сафроныч заслышал бубенчики и вышел на крыльцо.
— Егор, — говорит он, — сослужи мне службу, захвати в городе самоварчик, я вылудить меднику Ефремову отдал на той неделе, а тридцать копеек ему заплати. Обожди, деньги вынесу.
— Некогда, сочтёмся, — говорит Егор, — когда доставлю тебе самовар.
— Доставь вечерком-то — а то хоть без чаю сиди.
— Добро, доставлю.
Солнце ещё не садилось, когда он вернулся, осадил лошадь возле избушки и кликнул Сафроныча, Сафроныч не отозвался — задремал, что ль. Егор сошёл с тележки, дёрнул дверь — заперта, он в окно заглянул, постучался, видит: солдат сидит на полу, спиною к окну повернулся, не движется. Егор поднял раму, зовёт солдата, Сафроныч молчит. — Мужик думает, что за притча? Дай посмотрю, и пролез в окно, да остолбенел, ноги словно к полу приросли. Дверь в чулан отворена, а солдат сидит на пороге, да не живой, а мёртвый, голова на грудь повисла, рот разинут, руки опустились. Егор его за рукав дёрнул, ни ответа, ни привета, в лицо заглянул, глаза как стеклянные, не моргнут. Перед ним половица поднята, и сундук открытый стоит. В чулане было воловое окошечко, высоко вырезанное на стене, солнышко в него проглядывает и сундук освещает, а в сундуке лежит мешочек кожаный да кинжал, а на нём горят камни самоцветные.
На Егора и нашло искушение. Враг-то хитёр, кого не осилит. Раз уж Егор ушёл от него, а он его таки привёл к кладу Сафроныча! Стоит мужик как шальной, впился глазами в сундук, глядел, глядел, руку протянул, — рука-то дрожала, — взял мешок и открыл его. Золотых-то в нём, золотых-то, не перечтёшь!
Тут и вспомнись ему наставления отца Ионы. ‘На чужое добро польстишься, значит совесть продашь, а совесть продашь — Бога забудешь’. В его голове что огненная стрела пронеслись слова старца, он бросил мешок в сундук, а сам всё-таки не уходит, стоит и смотрит то на мешок, то на кинжал, протянет руку к сундуку и попятится, словно обожжётся, уйти соберётся, к дверям подойдёт и опять вернётся. Манит его к сундуку, и голос шепчет: ‘Бери, бери! У покойника ни детей, ни жены — никого не обидишь, никому он своего добра не оставлял. Твоё видно счастье, бери!’
Он схватил мешок и кинжал, спрятал их за пазуху, и опять у него сердце упало. Совесть своё, а лукавый — своё.
— Ну, — думает Егор, — так и быть! Возьму только половину, мешок возьму, а кинжал в чью-нибудь пользу пойдёт.
Он вынул кинжал, а глаз от него отвести не может. Солнце светит в воловое окошечко, и красные, синие, зелёные каменья так и горят. Опять лукавый шепчет: ‘Всё бери! Чего трусишь! Пойдёшь в город на ярмарку, жид Моисей не то что сотни — тысячи тебе отсыпет за кинжал. Бери!’
Подлинно адское мучение познал Егор. Жутко ему было первое нечестивое дело совершить. В избе никто не шевельнётся, муха не пролетит. Вдруг его гнедая кобылка и заржала под окном, как дрогнет Егор! Уж не увидала ли кого гнедая, что заржала?.. Ну-ка его кто застанет! И думается ему: вот, вот сейчас кто-нибудь заглянет в окно! — А может, лошадь и мертвеца почуяла!
Страх его пробрал. Он сунул кинжал за пазуху, закрыл торопливо сундук, повернул ключ и вышел в дверь на крыльцо, он оглянулся во все стороны, ни души человеческой! Даже до деревни голоса не слыхать, Егор сел в тележку, да думает: ‘Как же быть? Пожалуй, не утаишь, что я в окно влез, неравно кто видел… Беда будет. — Скажу, что, мол, крикнул в окно, вижу: он спит, и влез в избу, глядь — помер! Так и скажу…’
Он въехал на улицу и стал выкликать народ.
— Идите, — говорит, — ребята, солдат-то помер!
Бросились в избу, видят всё, как рассказал Егор. Сафроныч сидит на полу у сундука.
— Знать, отпереть собирался, — говорит баба, и боится подойти к мертвецу. — А что у него в сундуке-то, хоть бы заглянуть. Може, и клад спрятан.
Староста подошёл к сундуку и при всех поднял крышу. Нашли старый солдатский мундир с тремя пуговицами.
Баба сказала: ‘Вот те и клад!’ Народ засмеялся.
Послали за становым и за доктором покойника свидетельствовать, а Егор вернулся домой. Ужин ему в горло не идёт, и досадует он, что Федосья спрашивает, как это он вошёл к солдату и застал его мёртвым?
— Недужится что-то. Испужался больно, как солдата мёртвого застал. В избе жарко, я в сенцах лягу, — отвечал Егор.
И лёг он в сенцах, а ночью забился в сарай и стал считать и пересчитывать деньги. Много их было и золотых, и серебряных, возьмёт он их целую горсть и разглядывает, месячные лучи на них играют, и не верится Егору, что такое богатство ему досталось. Он вырыл яму в сарае, опустил в неё мешок и кинжал, прикрыл землёю, потом лёг спать в сенцах, и во сне-то ему снятся деньги, да деньги. Всё будто около него груды денег лежат.
С того дня опутал его грех. Мало того, что он на свои деньги радовался, стал он на деньгу жаден, скупиться стал и со своими и с чужими, и как выгадаете копеечку, несёт её в мешок. Прежде, бывало, не считал он копеек, нищему подаст грош да лишний кусок, взаймы поверит, хозяйке гостинца привезёт, а ныне того нет! Только у него на уме, что мешок пополнить, всё ворчит: ‘Доходов мало, вздорожало всё, житьё плохое’. Не родился хлеб в тот год, народ бедствовал, и тут Егор спуска никому не давал. Федосья уж потихоньку от него страннику либо нищему ломоть отрежет, и невдомёк ей, откуда у мужа такая жадность взялась. Со своими стал он больно нравен. Приступила к нему жена:
— Егор Максимыч, дай свату ржицы взаймы, на посев не хватает.
А он как крикнет да ругнётся, так она и отшатнулась, и думает: это неспроста. Его дурной человек испортил.
He знает она, что у Егора сердце не на месте. И по дням и по часам словно змея его гложет, покоя не даёт. И тоска на него найдёт, и страшно ему станет, а сам не ведает, чего боится. Уж он и в церковь ходил, и два раза говел Великим постом, а всё не легче! С чего легче-то быть? Он от батюшки на духу свой грех утаил.
Объявили рекрутство. Тогда совсем другие были порядки. В казённом селе по очереди шли в рекруты, очередь и пала на Власа, Матрёнина сына. Она деньги копила выкупить его, когда за ним очередь будет, да не хватило у ней ста рублей для выкупа. Пришла она к Егору.
— Кум, — говорит, — заставь за себя вечно Бога молить, дай сто рублей взаймы. Коли я помру, Влас заплатит, Богом клянусь!
А он ей отвечает:
— Ты, кума, рехнулась. Вишь, сто рублей! Да где мне их взять?
Матрёна повалилась ему в ноги, твердит: ‘Помоги да помоги!’
Егор осерчал и прогнал её из избы. Матрёна остановилась на пороге и говорит:
— Ну, Егор, накажет же тебя Господь за меня. Попади только Влас под красную шапку, я не переживу, а ты с моей душенькою не развяжешься.
Ушла она, а на Егора страх напал. Ну, как и впрямь Матрёна не переживёт? И Матрену-то жалко, и денег-то жалко. Сердце у него ноет, а выкупить Власа духу не хватает. Сидит он на лавке, думушку думает.
— Егор, аль недужится? — спрашивает его жена.
Молчит, ничего не отвечает.
— Егор, аль Матрёну жалеешь? Дай ей, родимый, сто рублей. Люди надёжные, а деньги у тебя готовые.
Егор так и вскочил с лавки.
— Какие у меня деньги? Ты их, что ль, накопила?
Федосья не струсила. Очень ей жаль Матрёну было.
— Грех тебе, — говорит, — Егор Максимыч! Забыл ты, как сам у Сафроныча в ногах валялся, он тебя тогда прогнал, а ты с горя-то запил, а ныне по одной дорожке с Сафронычем пошёл! А ну-ка, Матрёна с горя-то помрёт, а ты с её душенькою не развяжешься?.. Плакаться будешь, да не вернёшь.
Егору жутко стало, а показать хозяйке, что сердце отходит, он не хочет, и отвечает:
— Вишь, умрёт! Все так-то говорят, когда сыновей в солдаты отдают. Небось не умрёт!
— Смотри, чтобы враг слова не подстерёг. А как тебя старец-то киевский наставлял? Ты про то теперь и знать не хочешь. Изныло моё сердечко на тебя глядя. Хоть прибей, а я правду скажу!
— Молчи, баба! — закричал Егор. — Вишь заладила: у меня деньги завелись! Да чтобы мне ими подавиться…
Начал было он божиться, да вдруг замолчал, сам себя испугался, и хозяйка испугалась, крестится. Егор это видит, молчит, совесть его замучила, а сам не ведает, что делать, как с грехом совладать.
Лёг он на полати, а ему не спится. Ветер воет, а ему чудится — кто-то в окно стучится, зовёт его. Вспомнил он на беду, как спьяну путал ночью, и как враг человеческий его к пропасти привёл. Торчит он перед Егором весь чёрный, вместо глаз два шара огненные, и от него искры сыпятся. Егор молитву сотворил, перевернулся на войлоке, а всё-таки сна нет. Душно мочи нет, словно камень на груди лежит.
Петухи уже пропели, когда он вздремнул. И приснилось ему, что в избу вошёл Сафроныч и душить его хочет, кричит: ‘Отдай мне деньги и кинжал!’ Схватил его руками за горло да так крепко, что Егор захрипел и проснулся. Пот с него так градом и катится. Слышит: к обедне ударили, встал, оделся и пошёл в церковь. Как раз в это время дьякон прочёл в Евангелии: ‘Удобнее есть верблюду сквозь иглины уши пройти, неже богату в царствие Божие внити’.
Егор как стоял, так и упал перед образами и зарыдал. ‘Прости, — молит, — прости, Господи, меня, окаянного!’
Вернулся он домой и говорит хозяйке: ‘Федосыошка, отнеси Матрёне сто рублей’.
И от сердца у него отлегло, что Божеское слово соблюдает, а Федосья побежала к Матрёне и думает: знать, Господь на нас оглянулся.
*
— Небось Матрёна-то рада? — спрашивает Егор, когда хозяйка вернулась.
— Рада! И Господи как рада-то! — отозвалась Федосья.
Любо ему, что Матрёна рада, а сам всё-таки приуныл, хмурится. Вот и ночь подходит, а ему ложиться страшно. Того и гляди враг приснится, либо Сафроныч душить будет, и сердце Егора замирает. Уж Федосья ужин собрала, а хозяин сидит на лавке, не ложится. Вдруг колокольчик зазвенел на улице, и ямская тройка въехала во двор. Постоялец пожилой вошёл в избу и спросил самовар. Разговорился он с хозяином: ‘Обещался я, говорит, — в Киев на богомолье съездить, и попутчика ищу’.
Егор так и встрепенулся. Господь ему указывал, что надо в Киеве побывать да помолиться, постоялец ему откровение Божие привёз.
— Я тебе попутчик! — говорит Егор. — Едем! Жена! Собирай меня в путь-дорогу!
Ожил он, словно из мёртвых воскрес. Ходит в избе, бороду поглаживает, душа так и рвётся к большой дороге да в Киев. Лёг он в постель без страха и заснул. Снятся ему церкви, куда ни взглянет — золотые главы, и на них крест золотой! Слышит: колокольный звон издалеча ветер приносит, и так сладко спит Егор, что проснуться не хочет. Постоялец его будит.
— Вставай, — говорит, — солнышко давно взошло, ехать пора.
Егор вскочил и мигом готов. Федосья уж лепёшек и яиц напекла, и простилась с хозяином. Колокольчик звякнул у крыльца, и тройка помчалась вихрем по большой дороге.
Мчалась тройка мимо сёл, городов, мимо лесов и речек, а Егору всё веселее и легче. Простор перед ним, ширь да гладь, и дышать привольно, и глядеть на всё хочется, словно он из тюрьмы вырвался. И вот приехали в Киев к поздней обедне. Егор пошёл в Михайловский собор, выслушал службу и хотел приложиться к мощам Варвары мученицы, а у раки стоит отец Иона. Егор оробел. Так кровь ему и бросилась в лицо. Старец его благословил и узнал.
— Здорово, дитятко, — говорит. — Помолиться к нам пришёл, хорошее дело. Зайди ко мне после вечерен.
Он не состарился. То же у него белое, кроткое лицо, как у младенца, и глаза светлые, как звёздочки — прозорливые. Кажется, мухи не раздавит, не то что кого обидит, а Егор его боится, жутко ему. Вернулся он в гостиницу, чаю напился, пообедал, но на месте ему не сидится, спустился с лестницы, давай по городу бродить. Ударили к вечерням, он вошёл в собор, молиться не может, так сердце и ноет. Вечерня отошла, пора к отцу Ионе. Егор отворил дверь в келью, бледный такой, лица на нём нет. А старец сидит у стола, перед ним святцы лежат и оловянная кружка стоит с финифтовыми образочками.
— Войди, — говорит, — чадо, войди. Давно не видались. Здорово ли живёшь?
— Благодаря Бога да вашим молитвам, батюшка, всё у нас благополучно.
— Ну, слава Богу, слава Богу! — и глядит на него старец своими светлыми как звёздочки глазами, словно в душу его проникает. — Зазнал я тебя, дитятко, бедным и сирым, тебе через меня достался талант, расскажи-ка ты мне, как ты его употребил. Я тебе отец духовный и ответчик за тебя пред Богом. Наставления мои соблюдал ли?
— Грехи на душе есть, батюшка, — говорит Егор, и всё более и более робеет.
— Как не быть! Один Бог безгрешен. К деньгам не жаден ли? Нищим подаёшь ли?
Замялся Егор, и — промолвил:
— Я, батюшка, перед тем, как мне сюда ехать, сто рублей бабе взаймы дал — сына от рекрутства выкупить. — А сам взглянуть на него не смеет, голос дрожит.
Старец покачал головою да вдруг встал. Подошёл к шкафу, в котором висели иконы под стеклом и говорит:
— Становись на дух!
Егор обомлел. До той поры он людей обманывал и на духу не признался, что Сафроныча обобрал, а старца видно не обманешь.
— Кайся! — говорит отец Иона. — У тебя грех на душе!
Егора лихорадка трясёт, насилу слово вымолвит. Начал он каяться, рассказал, как унёс клад, и что с того дня покоя не знает, ничего не утаил. Отец Иона хмурился.
— Всё? — спрашивает.
— Всё, батюшка.
— Слушай! Совесть тебя замучила, Бог от тебя отступился, а, небось, всё-таки жаль с кладом расстаться? Кайся!
— Жаль! — отвечал Егор.
— Безумный! — вскричал старец. — Клад-то тот проклятой! Ведь ты душу за него продал. На колени! Целуй крест! Клянись, что в землю зароешь твой поганый клад! Слышишь! Чтобы ни одной копейки за тобой не осталось! И на доброе дело его Господь не примет. Ни в храм Божий! Ни бедному подать! В землю зарой! Чтобы ему там и пропадать!
Егор упал на колени и поклялся.
Пробыл он в Киеве около недели со своим попутчиком. На возвратном пути они остановились в Харькове пообедать и отдохнуть. Егор пошёл проведать своего благодетеля купца Артамона Титыча, спасибо ему сказать, что он на ноги его поставил, судьбу его устроил. Пришёл он в ту улицу, где жил купец, смотрит и ищет, где каменные палаты, что на большом дворе стояли. — Глядит он и направо и налево: что за диковина! Нет как нет дома купца! А улица та самая, Егор её узнал, дом стоял против церкви, церковь на том же месте, а дома нет. Егор остановил прохожего.
— Скажи, — спрашивает, — добрый человек, точно ли здесь жил купец Артамон Титыч?
— Точно так, — отвечает прохожий.
— Куда же дом-то его девался?
— А дом-то сгорел, и деньги сгорели. Он их держал при себе, в один день нищим и остался. Должно, злые люди подожгли, с двух концов запылало. Чтобы им ни дна, ни покрышки! Всё разом обхватило. Ничего не спасли.
Егор так и всплеснул руками и сильно опечалился.
— Повидать бы мне его хотелось, — говорит. — Где он живёт?
— А вон два окошечка крохотные, рядом с чайной лавочкою, там он и живёт, у дьячка горницу нанял.
Егор постучался к Артамону Титычу. Дверь отпер сам хозяин, и всмотрелся в Егора.
— А, а! — говорит. — Погорелый, что отец Иона присылал в те поры? Так, что ль?
— Так, батюшка, Артамон Титыч. Слышал, несчастье вас, батюшка, постигло: погорели.
— Это мы, — отвечает купец, — по слабости своей за несчастье почитаем. Какое тут несчастье, что Господь Бог мне испытание послал. Это счастье!
Состарился он больно, сгорбился. На нём кафтан был в заплатах, и в горенке-то темно, тесно, повернуться негде, а сам добрый такой, глядит весело.
— Да чего, говорит, мне ещё надо? Крыша есть, тепло, да возле самой церкви Господь привёл устроиться. И люди добрые помогают. Давал я взаймы денег трактирщику здешнему трактир построить да хозяйством обзавестись, да и забыл совсем, что он у меня в долгу, а он мне процент теперь, спасибо, платит, а я квартиру на процент нанимаю. Да чего мне ещё!
— Хозяйка-то ваша, батюшка Артамон Титыч, Агафья Демьяновна как здравствует?
Купец помолчал. Слёзы к горлу подступили, слово сказать не дают.
— Схоронил, — говорит. — Бог-то милосерд. Скончалась она до пожара, горя не испытавши, а то бы всё обо мне жалела. И мать схоронил. На всё Божья воля, знает, что делает. А ты как поживаешь?
И опять приободрился, повеселел Артамон Титыч, расспрашивает и про урожай, и какие доходы собирает с постоялого двора.
— Знать, и впрямь святой человек, — думает Егор, сбегал в чайную лавочку, купил чаю, сахару, и подал купцу.
— Вы, — говорит, — батюшка, Артамон Титыч, не побрезгуйте моим подаянием.
— Спасибо, спасибо тебе, Егор, что мою хлеб-соль не забыл. Воздай тебе за это Господь! Вот так-то меня добрые люди и балуют. Вишь, вороха принёс! Мне это и в год не выпить.
Простились они. Дьяконица проводила Егора на улицу.
— Ты, — говорит, — на чай не поскупился, а хватит его ненадолго. Глотка он не выпьет, чтоб с кем-нибудь не поделиться. Что ему принесут — он то бедным отдаёт. Уж подлинно Богу-угодник!
Егор вернулся домой, и в ту же ночь отнёс свой клад подальше от двора. Страшно ему было и коснуться его. Только думал, как бы скорей с глаз долой. Закопал он его в глубокую яму и перекрестился.
— Слава Богу, — думает. — Освободился.
И послышалось ему кто-то завыл, не то собака, не то ветер, не то лукавый.
Прошло лет десять. Мужики рыли колодец на том самом месте, где клад был зарыт. Егор и заглянул в яму: клада уж нет, а змея свернувшись лежит.
— Вот оно что! — думает Егор. — Не зарой я сюда клада Сафроныча, може, змея не здесь бы лежала, а моё сердце глодала.
Впервые: Клад. Рассказ странника. — Санкт-Петербург: Досуг и дело, 1880. — 24 с., 21 см. — (Досуг и дело для детского чтения: Поврем. изд. для солдат и народа, 1880, вып. 2).