КІЕВСКІЙ МИТРОПОЛИТЪ ЕВГЕНІЙ БОЛХОВИТИНОВЪ
КІЕВСКІЙ МИТРОПОЛИТЪ ЕВГЕНІЙ БОЛХОВИТИНОВЪ
I.
II.
Н. ТИХОНРАВОВЪ.
(Окончаніе слдуетъ.)
‘Русскій Встникъ’, No 5, 1869
Киевский митрополит Евгений Болховитинов, Тихонравов Николай Саввич, Год: 1869
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Евимій Болховитиновъ родился въ Воронеж 18-го декабря 1767 года. Отецъ его, священникъ Входо-Іерусалимской,— иначе называемой Ильинскою, — церкви {Г. Пономаревъ въ Матеріалахъ для біографіи митрополита Евгенія замчаетъ: ‘Отецъ его у иныхъ называется священникомъ Входо-Іерусалимской, у другихъ церкви Иліи Пророка, это разнорчіе, пожалуй, еще можно объяснить: отецъ Алексй, вроятно, былъ переводимъ съ мста на мсто. Все-таки и это обстоятельство требуетъ поврки въ источникахъ воронежскихъ’ (стр. 6). Г. Ивановскій уже положительно утверждаетъ что отецъ Евгенія ‘ былъ священникомъ въ город Воронеж, сперва Входо-Іерусалимской, а потомъ церкви Иліи Пророка, при которой и скончался’. (Журналъ Министерства Народнаго Просвщенія 1867 года, декабрь стр. 708.) Мнимое разнорчіе о мст служенія священника Болховитинова разршается слдующими словами его сына въ Историческомъ описаніи Воронежской губерніи. ‘Церковь Входо-Іерусалимская одноштатная, каменная, построена съ 1767 по 1770 годъ на мсто деревянной. Нын въ сей церкви придлъ во имя Св. Пророка Иліи, отъ коего сперва и церковь прозвана Ильинской, а настоящая освящена уже въ 1780 году’ (стр. 71).}, умеръ когда Евимію было только десять лтъ. Воронежъ въ то время бденъ былъ учебными заведеніями, духовная семинарія до начала 1777 года состояла изъ одного риторическаго класса и съ 1761 года нсколько лтъ оставалась безъ префекта. {Историческое описаніе Воронежской губерніи, стр. 65—66.} Евимій Болховитиновъ учился сначала въ архіерейскомъ пвческомъ хор, потомъ, около 1775 года, поступилъ въ воронежскую семинарію. {Въ семинаріи преподавались тогда греческій, французскій, нмецкій языки. Тамъ же, стр. 65.} Въ риторическомъ класс Болховитинова застала реформа этого учебнаго заведенія: съ начала 1777 года въ семинаріи открытъ былъ новый, философскій классъ. Въ немъ Болховитиновъ пробылъ только годъ, прошедши такимъ образомъ въ воронежской семинаріи риторическій курсъ и половину философскаго, который, по семинарскимъ правиламъ, долженъ былъ продолжаться, какъ и риторическій, два года. Важная. перемна произошла въ судьб бднаго семинариста. Воронежскимъ епископомъ былъ въ то время Тихонъ III. Этотъ молодой архіерей рзко отличался отъ своихъ предшественниковъ на воронежской каедр. Девятымъ епископомъ воронежскимъ былъ Кириллъ Ляшевецкій, умершій въ 1771 году. ‘Сей пастырь на Воронеж (по словамъ Болховитинова) былъ первый изъ ученыхъ: ибо прежде его бывшіе воронежскіе преосвященные были изъ неучившихся въ школахъ, кром разв преосвященнаго Веніамина, который, сказываютъ, нсколько обучался латинскому языку въ волошскихъ училищахъ.’ {Тамъ же, стр. 208.} Тихонъ III получилъ образованіе въ Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, въ послдствіи преподавалъ въ ней философію и былъ ея префектомъ. Вниманіе образованнаго епископа остановилось на Евиміи Болховитинов, и въ1778 году {Самъ Евгеній годомъ отправленія своего въ Москву неврно называлъ 1784. Въ вдомостяхъ Московской Славяно-Греко-Латинской академіи записано: ‘Еимъ Болховитиновъ поступилъ учиться въ академію въ 1778 году, 11-ти лтъ отъ роду’. Смирновъ, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 390. Это офиціальное указаніе подтверждается свидтельствомъ самого Евгенія, что онъ учился въ воронежской семинаріи ‘до половины курса философіи’. Философскій курсъ продолжается въ семинаріяхъ два года, въ Воронеж онъ былъ открытъ въ 1777 году, и слдовательно въ начал 1778 года Болховитиновъ уже оставилъ семинарію.} онъ отправилъ десятилтняго мальчика, на семинарскій счетъ, въ Москву слушать науки въ той академіи гд онъ самъ нкогда учился и училъ. {Г. Ивановскій смшиваетъ Тихона III съ Тихономъ I, святымъ, когда замчаетъ: ‘Полное описаніе жизни Тихона составляетъ какъ бы памятникъ благодарности бывшаго воронежскаго семинариста заботливому о судьб его пастырю, память котораго равнымъ же образомъ съ глубокимъ уваженіемъ чтитъ весь православный русскій народъ.’ Журн. Мин. Нар. Просв. 1867, дек., 712. Евгеній издалъ описаніе жизни Тихона I, покровителемъ же его былъ Тихонъ III.} Боле десяти лтъ прожилъ Болховитиновъ въ Москв. Здсь, еще въ годы ученья, началъ онъ печатать свои переводы и даже самостоятельные литературные труды. Въ нихъ ясно выразились литературныя симпатіи Болховитинова, и опредлились вопросы которые занимали его мысль на школьной скамь. Наука духовной академіи, повидимому, не вполн удовлетворила Болховитинова. Самъ митрополитъ Платонъ, стоявшій во глав Славяно-Греко-Латинской академіи, не былъ доволенъ преподаваніемъ въ ней философіи за то время когда учился въ ней Болховитиновъ: въ 1783 году Платонъ прямо объявилъ что ‘въ продолженіе восьми лтъ своего управленія академіей онъ не встрчалъ между учениками еще народнаго достойнаго имени студента философіи’. {Смирнова, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 299.} Нравственная философія преподавалась въ самомъ ограниченномъ объем, Платонъ не придавалъ ей особеннаго значенія въ ряду наукъ академическихъ, замчая что ‘мораль человческая слаба и не дйствительна, а должна почерпаема быть изъ слова Божія въ богословскомъ класс’. {Тамъ же, стр. 301.} Ученическіе диспуты по-прежнему играли важную роль въ академическомъ образованіи. ‘Публичные диспуты, или состязанія, бывали четырежды въ годъ, а иногда и больше, смотря по окончанію частей богословія и философіи, приватные же диспуты бывали каждый мсяцъ, сверхъ того, обучающіеся богословію, философій и риторик упражнялись каждую субботу чтеніемъ сочиненныхъ ими проповдей, диссертацій и другихъ писаній, по удостоенію учителей своихъ.’ {Христіанскій календарь на лто 1784 стр. 494.} Поэзію преподавалъ въ академіи Михаилъ Завьяловъ {Тамъ же, стр. 496.}, оставившій нсколько жалкихъ похвальныхъ одъ и переводъ изъ Эразма Роттердамскаго: Христіанинъ — воинъ Христовъ и побдоносное его оружіе, или спасительныя правила жизни христіанскія, подробно и ясно разсмотрнныя и на священномъ писаніи основанныя. Краснорчію русскому и латинскому учили по риторикамъ Бургія, Воссія и Ломоносова. Книга, изданная Помеемъ въ конц XVII вка, Pantheum mythicum, seu fabulоsa deоrum histоria служила въ класс поэзіи руководствомъ при изученіи римскихъ поэтовъ: ее переводили студенты на русскій языкъ, ‘оставляя непристойныя мста’. {Смирнова, Исторія Московской Славяно-Греко-Латинской академіи, стр. 306.} Только въ класс нмецкаго языка можно было отдохнуть студентамъ надъ переводами изъ Галлера, Лессинга и Клопштока. {Тамъ же, стр. 310.} Ясный и положительный умъ Болховитинова рано почувствовалъ бдность и неполноту схоластическаго преподаванія въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Болховитиновъ записался слушателемъ въ Московскій университетъ, и сталъ здсь посщать лекціи исключительно иностранныхъ профессоровъ: Шадена по всеобщей нравственной философіи и политик, Роста — по опытной физик, Бодуэня — по французскому краснорчію, Гейма — по нмецкому языку. Лекціи университетскихъ профессоровъ сгладили въ Болховитинов односторонность богословскаго преподаванія въ академіи. Шаденъ, остававшійся ‘всю жизнь хранителемъ святой вры’ {Пріятное и полезное препровожденіе времени, ч. XVI, стр. 31-32.}, вооружавшійся постоянно на ‘плевелы и подавляющій души вчною смертію волчецъ безбожія, деизма и натурализма’ {Шадена, Слово о прав обладателя въ разсужденіи воспитанія и просвщенія науками и художествами подданныхъ. Пер. Грачевскаго, 1771 г., стр. 66.}, въ своихъ рчахъ и лекціяхъ ссылался на Опытъ объ исторіи гражданскаго общества Фергюсона, въ которомъ мораль уже поставлена была независимо отъ религіи. Въ преподаваніи нравственной философіи Шаденъ держался Якоби, одного изъ первыхъ послдователей Фергюсона въ Германіи. Въ университет, на лекціяхъ нравственной философіи, Болховитиновъ слышалъ объ ученіяхъ діаметрально-противоположныхъ тмъ воззрніямъ съ которыми онъ знакомился въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Англійскіе деисты и французскіе матеріалисты не подвергались полному и безусловному гоненію со стороны Шадена: профессоръ нравственной философіи считалъ ‘достойными прочтенія’ сочиненія Шефтсбюри, слдовать Локку въ ученіи о разумніи человческомъ, ссылался на Кондильяка и на ‘просвщеннйшихъ мужей’ Дидро и Даламбера. {Тамъ же, стр. 25, 53, 56, 89.} Гораздо враждебне относился Шаденъ къ идеалистическому направленію, порицая въ особенности Руссо, который ‘Эмиля ко всякой независимости воспитывая и напаевая струями равенства, длаетъ неспособнымъ къ сожитію въ обществ, особенно монархическомъ. {Тамъ же, стр. 34.} Въ лекціяхъ о политик Шаденъ старался поддержать въ слушателяхъ любовь и уваженіе къ охранительнымъ началамъ и недоврчиво относился къ Монтескьё {Тамъ же, стр. 56.} за его равнодушіе къ монархіи, которая была политическимъ идеаломъ Шадена. Болховитиновъ раздлялъ взглядъ Шадена на Духъ законовъ. Въ лта зрлыя онъ отзывался объ этой книг одному изъ своихъ друзей такимъ образомъ: ‘Авторъ писалъ ее во время повсемстнаго почти нечестія, которое тогда было въ мод и которымъ всякій тогдашній ученый щеголять старался. Впрочемъ, скажу вамъ, что и по философскому отношенію мыслей, книга сія давно уже признана во многихъ своихъ началахъ неосновательною и запутанною…. Довольно для насъ и выписокъ изъ нея. Прочія мысли пусть останутся въ обаяніи революціонныхъ головъ, отъ которыхъ да избавитъ Господь Богъ отечество наше. Новизно-любивые умы чаще всего бываютъ не истино-любивы, а только славолюбивы, хотя бы то и на счетъ общаго блага. Они похожи на непріятелей отечеству, у которыхъ аксіомою Виргиліево слово:
Dоlus, an virts, quis in hоste requirat? *
* Письма митрополита Евгенія къ Городчанинову, въ Журн. Мин. Нар, Просв., ч. XCIV, отд. VII, стр. 11.
Лекціи Шадена обращали Болховитинова къ философскимъ и литературнымъ авторитетамъ Англіи и Франціи. Въ Москв, этой ‘столиц русской литературы’, по выраженію Болховитинова {Переписка Евгенія съ Державинымъ. Чтеніе Я. К. Грота, стр. 109.}, его охватило литературное движеніе создавшее и подготовившее Карамзина. Съ полною силой, во всей энергіи развивалась въ Москв дятельность Новиковскаго кружка, когда Болховитиновъ пришелъ слушать лекціи въ Московскомъ университет. Трудно было свжему и живому человку избгнуть вянія ‘ученаго Общества’, распростраг нявшаго съ такою настойчивостью интересъ къ нравственной философіи и къ вопросамъ просвщенія въ московскомъ обществ. Съ именемъ ‘Компаніи типографической’ связанъ одинъ изъ первыхъ студенческихъ трудовъ Болховитинова — Краткое описаніе жизней древнихъ Философовъ съ присовокупленіемъ отборнйшихъ ихъ мнній, системъ и нравоученій, сочиненное г. Фенелономъ, архіепископомъ Кембрійскимъ {Переведена съ французскаго въ Московской академіи 1787 года. Москва, въ типографіи Компаніи типографической. 1788. Въ предувдомленіи переводчики называютъ эту книгу ‘первымъ опытомъ’ своихъ трудовъ.}. Въ предисловіи Болховитиновъ и Розановъ, трудившійся вмст съ нимъ надъ переводомъ этой книги, ясно намекаютъ на то что переводческая и журнальная дятельность ‘ученаго Дружескаго Общества’ побудила ихъ перевести это произведеніе Фенелона:. ‘Ободряемы будучи примромъ другихъ, мы предпріяли доставить нашимъ соотечественникамъ на собственномъ язык такую книгу, которую по предпочтенію любовь къ нимъ, съ позволенія празднаго времени, побудила насъ перевесть.’ Жизнеописаніями древнихъ философовъ и характеристиками ихъ ученій Новиковъ наполнялъ цлые томы своего періодическаго изданія Утренній Свтъ. {Такова напримръ 5-я часть Утренняго Септа, вышедшая вторымъ изданіемъ въ 1785 году.} Переводчикамъ Фенелоновой книги особенно нравились въ ней ‘расположеніе порядочное и обстоятельное, штиль естественный и отрывной: въ ней можно съ перваго взгляду видть рожденіе, воспитаніе, путешествія, приключенія, положенія физическія, мннія нравственныя и политическія и замысловатыя рчи каждаго изъ всхъ древнихъ греческихъ философовъ, и притомъ въ самомъ лучшемъ порядк, въ отрывности, разнообразіи и пріятности.’ Академическіе студенты, сидвшіе надъ переводомъ Фенелона, уже искали въ литературномъ произведеніи естественнаго, пріятнаго, отрывистаго изложенія, напыщенный складъ русскихъ писателей половины прошлаго вка начиналъ надодать, молодежь желала и ждала естественнаго, пріятнаго литературнаго языка: готовившаяся реформа литературной рчи являлась сознаваемою потребностью. Въ классахъ поэзіи разбирались въ академіи стихотворенія Ломоносова, Кантемира, Сумарокова и Державина {Смирнова, Исторія Сл.— Гр.— Лат. академіи, стр. 306.}, но не вс изъ этихъ ‘классическихъ’ русскихъ писателей нравились Болховитинову. ‘Сумарокова (писалъ онъ въ 1807 году) нын уже не могутъ и изъ книжныхъ лавокъ выжить, несмотря на то что современники величали его и Расиномъ, и Лафонтеномъ и пр. О Петров скажу я вамъ, что онъ есть стихотворецъ, но не на русскомъ язык. Пусть его переведутъ, на другой языкъ, тогда будутъ имъ восхищаться, такъ точно какъ Кантемиромъ на французскомъ язык’. {Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 140.} Положительный, реальный умъ Болховитинова чуждался безсодержательнаго риторства и болзненной искусственности ложнаго классицизма. ‘Надобно стараться (писалъ онъ въ 1805 году), чтобы въ журнал было боле матеріи нежели словесныхъ расширеній. Вкъ словеснаго краснорчія нын уже проходитъ. Вс жаждутъ вещей, а не словъ. {Тамъ же, стр. 129.} Въ восьмидесятыхъ годахъ прошедшаго столтія русскіе писатели чувствовали стремленіе освободиться отъ оковъ риторическаго и ложно-классическаго направленія, ими овладвали мечты о простот и сантиментальная грусть объ утраченной природ. ‘Въ авторств (говорилъ Болховитиновъ словами одного изъ любимыхъ своихъ писателей) la nature fait mieux, que l’art. {Тамъ же, стр. 102.} Совершенная тщаливость и исправность въ сочиненіяхъ почти всегда пахнетъ натужностію…. Геній не терпитъ неволи и порабощенія Правиламъ.’ {Тамъ же, стр. 163.} Карамзинъ шелъ дале по той дорог на которой стоялъ Болховитиновъ — студентъ академіи и слушатель университета, Карамзинъ какъ бы осуществилъ литературныя надежды его. ‘Что съ Шишковымъ они не сошлись (писалъ Болховитиновъ о Карамзин), это естественно проистекаетъ отъ различія ихъ геніевъ. Одинъ хочетъ еще составить правила, а другой давно уже написалъ образцы почти классическіе. Не реторы, а ораторы плняютъ читателей.’ {Тамъ же, стр. 161.}
Уже въ одномъ изъ первыхъ своихъ литературныхъ опытовъ Болховитиновъ враждебно отнесся къ риторамъ. Студентомъ духовной академіи, онъ печатаетъ Похвальное слово чему-нибудь, посвященное отъ сочинителя кому-нибудь, а отъ переводчика никому, съ присовокупленіемъ похвальнаго письма ничему. {Москва. Въ тип. Пономарева, 1787. Похвальное слово чему-нибудь приписываютъ Розанову (Смирновъ, Ист. Моск, акад., стр. 394), основываясь на одной цензурной вдомости, въ которой читается: ‘Сіе Похвальное слово и пр. доставить цензору и не прежде выпускать въ свтъ, пока отъ него не получу на то дозволенія, обязуюсь ома Розановъ’ (Осьмнадцатый вкъ, изд. Бартеневымъ, I, 446). Но изъ той же цензурной вдомости можно убдиться, что подобныя обязательства не всегда давались самими переводчиками или авторами представленнаго въ цензуру произведенія. Такъ, подобное обязательство даетъ Карамзинъ относительно Поэмы Камоэнсовой, не имъ переведенной (стр. 445), а относительно книги Разсмотрніе натуры, переведенной Карамзинымъ, Плещеевъ (стр. 446). О томъ что Похвальное слово ничему вышло изъ подъ пера Болховитинова свидтельствуютъ онъ самъ, въ автобіографической записк (напечатанной въ Воронежскомъ литературномъ сборник, вып. I, стр. 238), и находившійся съ Болховитиновымъ въ близкихъ отношеніяхъ библіографъ Анастасевичъ, въ Росписи россійскимъ книгамъ изъ библіотеки Плавильщикова (ч. I, стр. 477), изданной при жизни Болховитинова.} Похвальное письмо ничему, которое Болховитиновъ перевелъ стихами, написано извстнымъ французскимъ гуманистомъ, преемникомъ Рамуса на каедр древней филологіи въ Париж, однимъ изъ сотрудниковъ Satyre Меnippe, Іоанномъ Пассера. Трудолюбивый филологъ, развлекавшійся въ тяжелыя времена лиги чтеніемъ Плавта, гуманистъ, въ горячую пору Возрожденія сохранившій живое сочувствіе къ старой поэзіи труверовъ и отъ изученія греколатинскихъ словарей легко переходившій къ составленію комментаріевъ на Пантагрюэля Рабле, Пассера изъ поздравительныхъ латинскихъ стихахъ Nihil покровителю своему Henri de Mesmes, въ дом котораго онъ прожилъ почти тридцать лтъ, умлъ сочетать игривую шутку со строгою формой латинскаго стиха. Въ тяжеломъ перевод Болховитинова шутка Пассера потеряла много игривости:
‘Ничто огромне всего строенья міра,
Жарчае солнца и прозрачне эира,
Кто осязалъ ничто, тотъ тлъ не осязалъ,
Кто могъ узрть ничто, тотъ цвта не видалъ,
Ничто само въ себ безъ чувства слуха слышитъ,
И безъ души ничто въ животныхъ род дышетъ,
Ничто безъ языка и гласа говоритъ,
Ничто безъ помощи крылъ съ воздухомъ паритъ,
Ничто безъ всякихъ ногъ и безъ движенья ходитъ,
Ничто, какъ Богъ, нигд препятства не находитъ.
Ничто противится законамъ естества,
Ничто полезне для смертныхъ врачества.
Итакъ напрасно тотъ, кто страстью заразился,
И въ сердц коего любовный ядъ разлился,
Отраду мнитъ себ во врачеств найти,
Которую въ ничемъ онъ можетъ обрсти.’ *
* Похвальное слово чему-нибудь, стр. 45—46.
Еще при жизни Пассера, его Nihil переведено было на французскій языкъ, вызвало подражанія и не разъ печаталось въ послдствіи, въ сопровожденіи вереницы похвальныхъ словъ никому, кому-нибудь, чему-нибудь и т. п. {Nihil, Henricо Memmiо prо xeniie, per Jоa. Paes, carmen, huic subjungitur aliud gallicum, cui titulus quelque chоse par Phil. Girard Vandоmоis, Paris, 1587. Чрезъ нсколько лтъ вышло: Estrenes, Nihil, Nemо, quelque chоse, tоut, le mоyen, si peu que rien, оn, il (par Passerai et PhiL Girard). Caen et Paris, 1596.} Переводъ одной изъ такихъ брошюръ представляетъ Похвальное слово чему-нибудь. {Оригиналомъ для Болховитинова, повидимому, служила L’lоge de ‘rien, ddi persоnne, avec une pоstface, trоisiè,me ditiоn peu revue, nullement cоrrige et augmente de plusieurs riens (par Cоcuelet). Paris, 1730.} Но Болховитиновъ не ограничился ролью простаго переводчика. Подлаживаясь подъ тонъ Пассера и его подражателей, онъ пародируетъ напыщенныя посвященія русскихъ панегиристовъ и стихотворцевъ, и посвящая свой трудъ Никому, превозноситъ его такимъ образомъ: ‘Естли кому одному въ свт приписываемы были когда вс почести міра сего, то истинно сіе — никому, естли кто могъ когда-нибудь быть славенъ по всей вселенной, то сіе — никто, естли кто могъ покорить всхъ смертныхъ и самую природу, то сіе одинъ только никто, естли кто наконецъ могъ пройти и разсмотрть всю землю подробно и видть концы ея оси, то сіе могъ только никто.* Никому принадлежатъ вс совершенства знаній. ‘Никто (подсмивается студентъ духовной академіи) есть совершеннйшій богословъ: ибо никто истинно понимаетъ волю Божію и проницаетъ въ Его дянія, никто есть совершеннйшій метафизикъ: ибо ясно разуметъ существо и свойство духовъ, никто есть совершеннйшій физикъ: ибо въ тонкости вдаетъ симпатію, антипатію и магнетизмъ существъ…. Сверхъ сего никто еще совершенъ и въ нравственномъ отношеніи, никто есть истинный и дйствительный юриспрудентъ: ибо справедливо всякому достойное воздаетъ…. Въ заключеніе всего никто есть и могущественный повелитель: ибо чего не могутъ повелть вс, повелваетъ никто: вс монархи міра могутъ повелть только длать, но никто можетъ повелть хотть длать. У никого во власти состоитъ превращать нравы человческіе, ибо никто можетъ исправить мздоимство подъячаго, вертопрашество петиметра, жеманство кокетки, надменность глупаго и высокомысліе нкоторыхъ ученыхъ. Никто можетъ отучить придворнаго отъ ласкательства и пронырства, щеголя отъ долговъ, купца отъ божбы и всевозможнаго увренія, а особливо модныхъ любовниковъ отъ хитростей и обмана.’ {Похвальное слово чему-нибудь, стр. XII — XV.}
Еще опредленне высказались литературныя симпатіи Болховитинова въ выбор для перевода брошюры несомннно вышедшей изъ лагеря послдователей и приверженцевъ Вольтера. Она носитъ названіе: Парнасская исторія, заключающаяся въ двухъ книгахъ, изъ которыхъ, первая содержитъ описаніе горы Парнаса, находящихся на немъ строеній, окрестныхъ потоковъ, источниковъ, болотъ, лсовъ и обртающихся тамъ животныхъ, а вторая жителей, правленія, чиновъ, судилищъ, жертвоприношеній, праздниковъ и торговъ парнасскихъ. {Переведена С. Ев. Болх., Москва. Въ тип. Пономарева, 1788. Переводъ сдланъ въ 1787 году. Осмнадцатый вкъ, I, стр. 449.} Подъ видомъ описанія Парнаса и изложенія его исторіи авторъ этой брошюры изображаетъ различныя направленія во французской литератур XVIII вка и длаетъ краткій очеркъ развитія европейской словесности съ эпохи Возрожденія. Поборники академическихъ правилъ, римачи, не признающіе ничего кром своихъ піитикъ, представители отвлеченной схоластической эрудиціи выведены здсь въ вид парнасскихъ животныхъ. ‘При подошв горы, въ лощин и долинахъ есть многочисленныя животныя, подобныя осламъ, которыхъ называютъ грамматофорами. Но у насъ еще нтъ столь ‘сильныхъ ословъ, какъ сіи животныя. Они служатъ парнасскимъ жителямъ возовыми скотами и употребляются для перевозки тяжестей. Естьли врить преданію, то сіи животныя были прежде людьми чрезмрно трудолюбивыми и которые, за то что старались и думали помститься на гор, въ сіи виды превращены. Впрочемъ они не одинакаго рода: одни изъ нихъ по природ кротки и ручны, изъ нихъ все можно сдлать, даже можно ихъ заставить идти по мстамъ не очень приступнымъ, и только бы имъ примтить какой-нибудь слдъ, хотя бы то былъ человческій, хотя бы скотскій, они идутъ прямо и не сбиваются съ. сихъ тропинокъ. Другіе же, напротивъ, норовисте самыхъ лошадей: они рвутся, бьютъ, свергаютъ сдока на землю и боле упрямы нежели лошаки. Они кусаютъ всякаго кого только встртятъ, и не терпятъ ни ведущаго, ни запрягающаго, ниже обуздывающаго ихъ. Однакоже нтъ ничего имъ пріятне тяжкаго ига, а подъ величайшимъ вьюкомъ они не только не развшиваютъ ушей, какъ обыкновенные ослы, но еще чмъ больше на нихъ тяжести, тмъ они пряме ихъ держатъ. Словомъ, въ томъ они свое удовольствіе получаютъ чтобы быть подъ бременемъ’ {Парнасская исторія, стр. 26—28.}. Чтобъ эта характеристика не осталась слишкомъ общею, Парнасская исторія прибавляетъ, что къ числу подобнымъ грамматофоровъ относятся аббатъ д’Оливе и ‘предшественникъ его Менажъ’, извстный своимъ заступничествомъ *за удержаніе архаизмовъ въ литературномъ язык. Ронсаръ и Малербъ не пользуются почетомъ въ Парнасской исторіи, во глав французскихъ писателей XVII вка поставленъ человкъ, котораго романтическій геній мене другихъ способенъ былъ подчиняться теоріи и правиламъ, узаконеннымъ академіей — Корнель. Напротивъ ‘строгіе законы и тяжкое иго, наложенное’ Малербомъ на французскую литературу, ‘были источниками того отвращенія, которое имли къ нему, и тхъ возмущеній, которыя появлялись со всхъ сторонъ’. {Тамъ же, стр. 52.} Онъ былъ низложенъ Корнелемъ. Стихотворцы-ласкатели и ложные меценаты одинаково ненавистны автору Парнасской исторіи, они одинаково гршатъ противъ всеобщихъ законовъ поэзіи: ‘запрещено всякому парнасскому обитателю общевать безсмертіе за подарокъ старой шапки, худой епанчи, изношеннаго кафтана, или нсколькихъ копекъ’. {Парнасская исторія, стр. 65—66.} Парнасская исторія не даетъ на Парнас мста сочинителямъ анаграммъ, акростиховъ, загадокъ и логогрифовъ: вс эти ‘многотрудныя’ бездлицы и заботныя пустоши’ представляютъ ‘трудъ безполезный и излишній’. Болховитиновъ зналъ, что сатирическія выходка автора Парнасской исторіи имли полное примненіе къ современнымъ ему русскимъ стихотворцамъ, переводчикъ прибавилъ въ примчаніяхъ, что законъ объ изгнаніи съ Парнаса сочинителей ‘многотрудныхъ бездлицъ’ прилагается къ Хераскову и его сотрудникамъ по изданію Свободныхъ Часовъ {Тамъ же, стр. 64.}, журнала, наполненнаго подобными ‘пустошами’. Теорію торжественной оды Болховитиновъ слышалъ въ академическихъ классахъ риторики и поэзіи, примненіе ея къ длу всегда бывало при академическихъ торжествахъ. Въ пору ученья Болховитинова въ Славяно-Греко-Латинской академіи ‘сироты и самые бднйшіе ученики ея (до 50 человкъ) жили въ монастыр въ бурс и имли обыкновеніе предъ праздниками Воскресенія и Рождества Христова ходить съ книгою ко всмъ человколюбивымъ покровителямъ наукъ, которыя деньги и употреблялись для ихъ пропитанія’ {Аполлоса (ректора академіи), Христіанскій календарь на 1784 годъ, стр. 495.}. Этотъ обычай вызывалъ и поддерживалъ у академистовъ поздравительные стихи и похвальныя оды ихъ меценатамъ. Въ послдніе года своего академическаго курса Болховитиновъ печаталъ боле чмъ могло бы позволить время преданнаго учебнымъ занятіямъ ученика академіи. Появленіе одного изъ своихъ переводовъ онъ прямо объясняетъ ‘позволеніемъ празднаго времени’. Не проявлялось ли здсь отчасти и охлажденіе Болховитинова къ нкоторымъ изъ академическихъ курсовъ? Судя по выбору французскихъ брошюръ для перевода, симпатіи Болховитинова не всегда были тамъ куда стремилось склонять ихъ академическое преподаваніе.
Авторъ Парнасской исторіи принадлежалъ къ горячимъ сторонникамъ ‘безсмертнаго’ Вольтера: ‘кротость правленія его со дня на день привлекаетъ ему множайшихъ защитниковъ изъ стихотворческаго юношества, которому онъ весьма нравится’. {Парнасская исторія, стр. 21, 61.} Онъ съ презрніемъ говоритъ о знаменитомъ противник Вольтера, Фрерон, воспитанник іезуитовъ, выступившемъ на защиту религіи открытымъ врагомъ французской философіи и особенно Вольтера: Фреронъ не въ силахъ идти по непроходимымъ горамъ Парнаса и вознестись на верхъ его: ‘въ ослабленіи и изнеможеніи задыхаясь, остается въ тин’ {Тамъ же, стр. 17.}. Брошюра, переведенная Болховитиновымъ, длаетъ даже очень ясный намекъ на комедію Вольтера Il Ecоssaise, гд Фреронъ, подъ именемъ Фрелона, выведенъ былъ омерзительнымъ шпіономъ и политическимъ донощикомъ. Самыя грязныя обвиненія и безцеремонныя ругательства сыпались въ этой піес на Фрерона, который высидлъ на ея первомъ представленіи до конца и не замедлилъ напечатать въ своемъ журнал отчетъ объ этомъ спектакл, подъ заглавіемъ: Relatiоn d’une grande bataille {Nisard, Les ennemis de Vоltare, p.218. Hatin, Histore de la presse en France, II, 404.}. Объ этомъ эпизод изъ литературной распри между Вольтеромъ и Фрерономъ (1760 г.) такъ вспоминаетъ Парнасская исторія: ‘Недавно появилась рота гусаровъ подъ предводительствомъ капитана Фрелона, который ршился идти на приступъ и испровергнуть зданіе (храма Памяти на Парнас). Таковое несчастіе едва только отвращено было бдительною стражёю, которую везд около храма разставили истинные потомки Академовы и врныя чада Софіи и здраваго вкуса.’ {Парнасская исторія, стр. 11.}
Послдніе годы пребыванія Болховитинова въ Москв совпадали съ эпохою появленія первыхъ переводовъ Карамзина изъ Галлера, Лессинга, Шекспира. Болховитиновъ переживалъ ту же тревожную пору ‘бури и порывовъ’, которой полными выразителями были у насъ Кутузовъ, Петровъ, Ленцъ, Карамзинъ. Умственный кругозоръ Болховитинова былъ уже чмъ у Карамзина и друзей его молодости, образованіе перваго было односторонне, бдне чмъ то широкое, либеральное, исполненное терпимости и космополитизма направленіе которое получилъ Карамзинъ среди ‘любослововъ’ Дружескаго ученаго Общества. Но Болховитинова одушевляло то же недовольство правилами, та же вражда къ старымъ литературнымъ преданіямъ, то же исканіе чего-то лучшаго, которыми такъ полонъ былъ Карамзинъ и которыя заставили его сказать: ‘Времена Расина и Буало прошли и не возвратятся, вкъ Вольтеровъ, Руссо, энциклопедистовъ, Духа Законовъ не уступаетъ ихъ вку’. ‘Дикій и чувствительный’ Петровъ, во многомъ ‘напоминавшій Руссо’, {Собственныя слова Карамзина.} обращалъ Карамзина къ простот и неиспорченности будничной, свободной отъ стснительныхъ условій жизни и доказывалъ ему превосходство деревни предъ городомъ. ‘Сія матерія (писалъ онъ Карамзину) давно уже часто и пространно была нами трактована. Позволь только спросить у тебя: какъ можетъ находитъ вкусъ въ беллетрахъ, въ искусственномъ подражаніи прекрасной натур тотъ, кто въ самомъ оригинал не находитъ пріятностей, когда оный представляется ему въ лучшемъ своемъ вид?’ {Письма Петрова къ Карамзину. Русскій Архивъ 1863 г., вып. 5 и 6, стр. 483.} Этому сантиментальному стремленію къ природ искали литературнаго выраженія и находили его въ англійской, литератур. Она наиболе удовлетворяла сантиментальному настроенію, желанію простоты и свободы, чувству недовольства холодными условіями свтскихъ и литературныхъ приличій, стремленіямъ къ иному, идеальному міру, которыми проникнуты были лучшіе представители московской литературной молодежи въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вка. Въ стихотвореніи ‘Поэзія’, написанномъ въ 1787 году, говоря ‘о поэтахъ которые наиболе трогали и занимали его душу,’ {Собственное признаніе Карамзина въ примчаніи къ этому стихотворенію.} Карамзинъ провозгласилъ, что
Британія есть мать поэтовъ величайшихъ.
Эти слова были выраженіемъ убжденія господствовавшаго въ кружк молодыхъ писателей того времени. Псни Оссіана, Грея, Томсона, Юнга длались предметомъ горячаго изученія, подражаній, переводовъ. Въ Московскомъ журнал 1792 года {Моск. Журналъ 1792, сент. Ни въ одномъ собраніи сочиненій Карамзина оно не перепечатано.} Карамзинъ напечаталъ это юношеское свое стихотвореніе, въ которомъ съ такою ясностію отпечатллись его первыя литературныя симпатіи, закрпленныя въ послдствіи ближайшимъ и многостороннимъ знакомствомъ съ западно-европейскою литературой: Карамзинъ понималъ, что въ этомъ стихотвореніи выразились взгляды и сочувствія не его одного, а цлаго литературнаго поколнія, ему современнаго. Въ ряду ‘величайшихъ поэтовъ Британіи’ Карамзинъ называетъ Оссіана, псни котораго
Нжнйшую тоску вливая въ томный духъ,
Настраиваютъ насъ къ печальнымъ представленьямъ,
Но скорбь сія мила и сладостна душ.
Рядомъ съ нимъ онъ ставитъ Мильтона, котораго ‘гремящія страшныя псни’ то веселятъ душу, то ‘извлекаютъ ручьями слезы изъ очей’, друга и утшителя несчастныхъ Юнга, который ‘съ смертію дружа, дружитъ насъ и съ жизнію.’
Но особенно прославляетъ Карамзинъ Томсона:
Природу возлюбивъ, природу разсмотрвъ,
И вникнувъ въ кругъ временъ, въ тончайшія ихъ тни,
Намъ Томсонъ возгласилъ природы красоту,
Пріятности временъ.
Т же стремленія охватывали Болховитинова въ Славяно-Греко-Латинской академіи. Въ числ самыхъ близкихъ къ нему академическихъ товарищей былъ Протопоповъ, который, будучи даже священникомъ, не могъ бросить чтенія Жанъ-Жака Руссо, и переводилъ его: онъ любилъ его ‘не какъ антагониста религіи, а какъ умющаго трогать душу и разговаривать съ сердцемъ, чувствительнаго писателя’. {Собственныя слова Протопопова. Библ. Записки 1858, No 24, стр. 756.} Другимъ пріязненнымъ Болховитинову товарищемъ былъ Розановъ, чувствовавшій особенную склонность къ сантиментальнымъ повстямъ и романамъ. Онъ ‘выбралъ изъ разныхъ французскихъ авторовъ’ и напечаталъ Пріятныя и любопытныя повсти крайне сантиментальнаго направленія, ему же принадлежитъ переводъ слезливаго романа Лолотта и Фанфанъ, или приключенія двухъ младенцевъ, оставшихся на необитаемомъ остров. Сантиментальныя повсти и чувствительные разказы любилъ Болховитиновъ, ‘трагическія исторіи были ему по вкусу’, {Библіограф. Записки 1859 г., стр. 67.} Исповдь Жанъ-Жака Руссо называлъ книгою о величеств Божіемъ: {Тамъ же, стр. 68.} даже въ лта зрлаго мужества онъ переводилъ то что казалось ему ‘трогательнымъ’. {Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 105. Позволяю себ высказать предположеніе, что Болховитинову принадлежитъ пере водъ сантиментальной книжки: ‘Прекрасная Полонянка. Истинная повсть о кораблекрушеніи и плн двицы Аделины, графини деСентъ-Фаржель, на шестнадцатомъ году ея возраста, въ краяхъ Алжирскаго государства, въ 1782 году. Москва. Въ тип. Пономарева, 1787.’ Въ 12-ю долю листа. Это предположеніе основывается: 1) на слдующей расписк, данной Болховитиновымъ цензур въ 1787 году: ‘Оную Прекрасную Полонянку долженъ я представить въ оригинал и въ печатной книг г. духовному цензору и не выпускать въ свтъ, пока не получу билета отъ него. Московской Академіи студентъ Евимъ Болховитиновъ.’ (Осмнадцатъій вкъ, I, 449). 2) Самъ Болховитиновъ въ перечн своихъ литературныхъ трудовъ указываетъ, повидимому, на эту брошюру, неврно приводя ея заглавіе въ такомъ вид: Историческое примчаніе объ Алжир, Тунис Въ 12-ю д. л. Выставленныя на Прекрасной Полонянк ‘перевелъ съ французскаго П. Б.’ могли быть намреннымъ сокрытіемъ имени переводчика.} Спокойная, уединенная жизнь, вдали отъ шума и роскоши свта, всегда нравилась Болховитинову. Въ 1804 году онъ писалъ одному изъ своихъ друзей: ‘Я живу поперемнно то въ Новгород, то въ Хутын, но охотне въ послднемъ, гд роскошная природа живитъ меня свжими своими красотами.
Мой садъ не аглинской, но фруктовъ въ ономъ бол,
Они сочнй Петропольскихъ, растущихъ по невол,
Театръ мой — цлый садъ, музыка — птичьи хоры,
Мой пышный дворъ — друзей любезныхъ разговоры,
Мой эрмитажъ — въ саду, въ сгустившихся кустахъ,
Моя кунсткамера — въ снопахъ и закромахъ,
Вся академія — природа предо мной:
Въ ней лучше учится и сердце, и умъ мой.
‘Вотъ вамъ въ худыхъ стихахъ картина удовольствій, которыя желалъ бы удлить вамъ.’ {М. П. Погодина, Утро, III, 375.}
Впечатлительная, горячая натура Болховитинова, не умвшаго одерживать порывы своего чувства, {‘Я часто (писалъ Болховитиновъ въ 1794 году) бываю горячъ до бшенства, и если въ сіи минуты горячности моей случится мн писать, то я противъ воли обижаю… Горячность можетъ вводить людей въ разныя погршенія, но она никогда не доказываетъ ни хитраго, ни вроломнаго, ни злаго сердца.’ Письма Болховитинова къ Селивановскому. Библ. Записки 1859 г., стр. 72.} искала себ пищи и удовлетворенія въ той же англійской литератур. Но Болховитиновъ не могъ сдлать англійскихъ поэтовъ предметомъ такого живаго и непосредственнаго изученія къ какому способенъ былъ Карамзинъ: Болховитиновъ не зналъ англійскаго языка. При томъ живомъ интерес который пробуждали въ образованныхъ людяхъ, въ читающей молодежи Екатерининской эпохи, соціальныя и философскія произведенія французскихъ и англійскихъ мыслителей, семинаристъ, выведенный Радищевымъ въ знаменитомъ Путешествіи изъ Петербурга въ Москву, кажется списаннымъ съ натуры. Юноша съ волосами примазанными квасомъ, бредущій пшкомъ въ Петербургъ чтобы ‘сыскать случай для пріобртенія науки’, такъ жалуется въ книг Радищева на долю семинаристовъ: ‘Сколь великій недостатокъ еще у насъ въ пособіяхъ просвщенія! Одно свдніе латинскаго языка не можетъ удовлетворить разума, алчущаго науки. Виргилія, Горація, Тита Ливія, даже Тацита почти знаю наизусть, но когда сравню знанія семинаристовъ съ тмъ что я имлъ случай по счастію моему узнать, то почитаю училище наше принадлежащимъ къ прошедшимъ столтіямъ…. Насъ учатъ философіи, проходимъ мы логику, метафизику, иику, богословіе, но, по словамъ Кутейкина въ Недоросл, дойдемъ до конца философскаго ученія и возвратимся вспять. Чему дивиться? Аристотель и схоластика донын царствуютъ въ семинаріяхъ. Я, по счастію моему, знакомъ сталъ въ дом одного изъ губернскихъ членовъ въ Новгород, имлъ случай пріобрсти въ ономъ малое знаніе во французскомъ и нмецкомъ языкахъ и пользоваться книгами хозяина того дома. Какая разница въ просвщеніи временъ, когда одинъ латинскій языкъ былъ въ училищахъ употребителенъ, съ ныншнимъ временемъ! Какое пособіе къ ученію, когда науки не суть таинства, для свдущихъ латинскій языкъ токмо отверстыя, но преподаются на язык народномъ!’ Семинаристъ, ратующій противъ семинарской схоластики и исключительнаго господства латинскаго языка въ преподаваніи, является приверженцемъ ученій Монтескье и Блекстона: ‘не худо бы было (заключаетъ онъ свою рчь) заставлять судей вашихъ имть сію книгу {Истолкованія Англиканскихъ законовъ Блекстона вышли въ перевод Десницкаго въ 1780—1782 гг.} вмсто святцевъ, заставлять ихъ чаще въ нее заглядывать нежели въ календарь.’ {Радищева, Путешествіе изъ Петербурга въ Москву. Подберезье.}
Въ Славяно-Греко-Латинской академіи Болховитиновъ встртилъ т же явленія, на которыя стовалъ семинаристъ Радищева. Съ англійскими писателями Болховитиновъ знакомился чрезъ французскіе переводы. Акензайдъ, современникъ Томсона, Юнга, Грея и Макферсона, издателя такъ-называемыхъ псенъ Оссіана, остановилъ на себ вниманіе Болховитинова: онъ перевелъ съ французскаго поэму его Удовольствія отъ способности воображенія. {Удовольствія отъ способности воображенія, Англинская поэма въ трехъ псняхъ, сочиненія Г. Акенсида. Съ французскаго на россійскій языкъ переведена С. Евимомъ Болховитиновымъ. Моск. Въ тип. Гиппіуса. 1788.} Для Болховитинова подлинникомъ служилъ переводъ Акензайдова произведенія сдланный проповдникомъ крайняго матеріализма, сотрудникомъ Дидро по энциклопедіи, ревностнымъ покровителемъ матеріалистовъ и авторомъ Systè,me de la nature — барономъ Гольбахомъ: отсюда заимствовалъ Болховитиновъ и вс свои примчанія къ этой поэм и ‘чертежи’, или краткія изложенія, предпосланныя каждой части поэмы. {Впрочемъ нкоторыя примчанія и чертежи принадлежатъ самому Акензайду. Гольбахъ перевелъ поэму Акензайда съ перваго ея изданія, въ послдствіи оно было совершенно передлано и значительно распространено авторомъ.} Болховитинову нравилось и содержаніе поэмы, и т свойства литературнаго дарованія Акензайда которыя выступаютъ въ этомъ произведеніи. ‘Предметъ здсь описываемый (говоритъ Болховитиновъ) поистин достоинъ вниманія, и объясненіе онаго долженствуетъ быть съ жаромъ и, какъ говорятъ, энтузіазмомъ, но съ сей-то стороны ничего и не найдется въ укореніе сочинителю.’ Предметъ поэмы представлялъ дйствительно особенный интересъ для молодыхъ писателей бывшихъ современниками начальныхъ трудовъ Карамзина. Съ восторженною рчью обращался послдній къ фантазіи, ‘усладительниц своей жизни’, ‘утшительниц людей’, и думалъ въ уединенной кущ, посвященной этой богин, ‘удалясь отъ всего міра, сидть въ молчаніи и съ крпкимъ терпніемъ сердца внимать шуму ея приближающагося полета’. {Московскій журналъ, 1791 г., сентябрь, стр. 323.} Пріятель Карамзина Подшиваловъ помстилъ въ своемъ журнал переводъ обширной статьи Аддисонова Зрителя: ‘О удовольствіяхъ воображенія.’ {Чтеніе для вкуса, разума и чувствованій, X, 484, XI, 183, XII, 3, 207.}
Докторъ Акензайдъ былъ восторженнымъ поклонникомъ древнихъ классиковъ. Его благородная личность одушевлена была мечтами о первобытной общественной свобод. Акензайдъ былъ непримиримымъ врагомъ невжества и угнетенія, въ какихъ бы сферахъ оно ни проявлялось. Бросая въ своей поэм взглядъ на развитіе изящныхъ искусствъ съ эпохи Возрожденія, Акензайдъ говоритъ: ‘Искусства были долгое время порабощены тиранству и безпорядкамъ дворовъ. Несмотря на ихъ противожеланіе, они принуждены были однакожь чрезъ три вка посвящать имъ свои труды.’ Возвращаясь къ своему вку, Акензайдъ восклицаетъ: ‘Что я зрю?— Се свтоносная эпоха предвщается…. Храмъ свободы навсегда возвышается при благополучныхъ брегахъ Альбіона, онъ подаетъ общее убжище всмъ дарованіямъ, устремляющимся къ блаженству общества. Тамъ-то свита мудрости, тамъ-то добродтели, увидвшись съ своими друзьями, отъ которыхъ он долгое время пребывали отлученными, облобызаются и совокупятся, какъ и прежде, съ любезною толпою искусствъ, Музъ и Грацій. Порокъ, роскошествующій ихъ драгоцнными дарами, не будетъ уже ихъ посвящать презрительнымъ предметамъ, негодовательные взоры гражданина и мудреца не будутъ уже принуждены отвращаться съ омерзеніемъ отъ ихъ прелестей, сила законовъ и наука философіи не будутъ уже добычею помраченію, надменности и рабству.’ {Удовольствія отъ способности воображенія, стр. 51—52.} Другими словами: ‘добро, не тина и красота связаны нераздльно. Красота сошла съ небесъ для того, чтобы быть посреди призраковъ сего міра залогомъ доброты и истины, ибо доброта и истина не что иное какъ одна и та же вещь, красота въ нихъ пребываетъ, и они обитаютъ въ красот’. ‘Отдленіе сочиненій философскихъ (по Акензайду) есть злоупотребленіе, которымъ заражены новйшіе ученые.’ ‘Душа, душа одна заключаетъ въ самой себ живые источники высокости и красоты, тамъ-то красота иметъ свой престолъ’. Для Акензайда искусство было такимъ же подражаніемъ природ какъ для Баттё, котораго Карамзинъ и Петровъ называли ‘наставникомъ поэтовъ’. Но природа доставляетъ удовольствіе только чувствительнымъ душамъ. Она совершенствуетъ нравственныя свойства человка. ‘Блаженъ тотъ, котораго ни разслабительный гласъ роскоши, ни гнусныя приманки богатствъ, ни суетныя желанія честей не отвратили отъ всегда новыхъ удовольствій, которыя воображеніе почерпаетъ въ природ для услажденія душевныхъ способностей. Не можно всмъ людямъ достигнуть завиднаго величества, но природа, справедливая для всхъ своихъ чадъ, уметъ раскрывать гораздо большія сокровища…. Для него весна сыплетъ утшительную чувствамъ росу и развертываетъ листки изъ зеленыхъ пучковъ, для него рука осени даетъ плодамъ видъ, столь же прекрасный какъ злато, и покрываетъ каждую плодоносную втвь пурпуромъ живйшихъ утреннихъ небесъ. Всякій часъ, проходя, платитъ ему дань, всегда новыя красоты рождаются подъ его стопами и представляются глазамъ въ уединенной прогулк, онъ чувствуетъ себя влекомымъ непонятными прелестями И не только онъ чувствуетъ всегда новыя удовольствія, но еще его душа, внимательная ко впечатленіямъ длаемымъ въ ея орудіяхъ всеобщею гармоніей, становится сама гармоническою. Привыкши помышлять о красотахъ священнаго порядка въ существахъ, ее окружающихъ, она ищетъ уже и въ самой себ порядка, соотвтствующаго оному…. Чрезъ сіе упражненіе способности ея очищаются, каждая страсть становится пріятнйшею, умренною и гораздо кротчайшею.’ Въ природ все ‘извщаетъ, къ чему Творецъ предопредлилъ способности человка. Мы чувствуемъ въ самихъ себ его всевышнюю силу, онъ вщаетъ нашему сердцу, что мы сотворены отъ Него для того, чтобы мы созерцали и любили такъ, какъ онъ созерцаетъ и любитъ, всеобщій кругъ жизни и существованія,— чтобы мы были по примру Его величественны, всегда дйствующи и благодтельны. Такимъ образомъ смертные, которыхъ дла природы имютъ право плнять, созерцаютъ Творца въ образ тварей каждый день, они боле и боле познаютъ его намренія, поступаютъ по его предписаніямъ и стараются учинить себя участниками его блаженства.’ {Удовольствія отъ воображенія, стр. 149—151.} Таковы основныя мысли поэмы Акензайда. Въ его идеалахъ такъ много родственнаго съ поэзіей Томсона, что Болховитиновъ могъ бы примнить къ нему слова сказанныя Карамзинымъ объ автор Четырехъ временъ года:
Ты выучилъ меня природой наслаждаться
И въ мрачности лсовъ хвалить Творца ея. *
** Московскій журналъ 1791 г., сентябрь, стр. 174.
Въ конц 1788 года Болховитиновъ возвратился въ Воронежъ.
Покровителя его, епископа Тихона, не было въ этомъ город: еще въ іюн этого года онъ былъ перемщенъ въ Тверскую епархію. {Болховитинова, Описаніе Воронежской губерніи, стр. 214.} Воронежскимъ епископомъ Болховитиновъ засталъ Иннокентія, члена Россійской Академіи, который, по свидтельству Академіи, ‘отъ избранія его въ члены оной до отбытія изъ С.-Петербурга рачительно соучаствовалъ въ собраніяхъ Академіи и сообщилъ ей полезныя примчанія’ {Красовскаго, ‘Опытъ исторіи Россійской академіи’ въ Журнал Минист. Народнаго Просвщ. ч. LX, отд. III, стр. 103.} при составленіи академическаго словаря. Новый епископъ, заботливо слдившій за благосостояніемъ семинаріи, вскор имлъ возможность оцнить умъ и многостороннюю образованность Болховитинова. Послдній, тотчасъ по прізд въ Воронежъ, 9-го января 1789 года назначенъ былъ учителемъ риторики и французскаго языка. Молодой наставникъ горячо принялъ къ сердцу успхи воронежскихъ семинаристовъ. Для преподаванія нкоторыхъ предметовъ въ этомъ учебномъ заведеніи не было учителей, въ семинарскомъ курс замтно было много пробловъ. Болховитиновъ принялъ на себя трудъ устранить по возможности неполноту семинарскаго преподаванія и расширить его предлы. Онъ первый ввелъ въ воронежской семинаріи и принялъ на себя преподаваніе греческихъ и римскихъ древностей (въ вид особаго, самостоятельнаго предмета), священной герменевтики, церковной исторіи и ново-греческаго языка. {Прот. аворова, Рчь, произнесенная на годичномъ торжественномъ собраніи университета Св. Владиміра, 3-го сент. 1867 года, въ Трудахъ Кіевской духовн. академіи, 1867, августъ, стр. 258.}
Въ теченіи пяти лтъ въ семинаріи не было ректора. Исправляя эту должность, Болховитиновъ читалъ семинаристамъ догматическое и нравственное богословіе, за неимніемъ учителя философіи, преподавалъ и эту науку.
Человкъ съ литературнымъ образованіемъ, съ живымъ сочувствіемъ къ новому литературному движенію, начавшемуся въ восьмидесятыхъ годахъ прошлаго вка, Болховитиновъ не приносилъ схоластики въ аудиторіи воронежской семинаріи. Въ основу своего курса риторики Болховитиновъ положилъ книгу аббата Трюбле: Rflexiоns sur l’lоquence en gnral et sur celle de la chaire en particulier (Secоnde ditiоn, augmente de plusieurs analyses d’оuvrages d’lоquence. Paris 1764). {Свое руководство по риторик Болховитиновъ напечаталъ подъ заглавіемъ: Размышленія о краснорчіи вообще и особенно о проповдническомъ краснорчіи. Изъ сочиненій г. аббата Трюблета, переведенныхъ въ Воронежской семинаріи, для пользы юношества, воспитывающагося въ тай же семинарія. М. въ типогр. Селивановскаго. 1793.} Каковы бы ни были насмшки Вольтера надъ этою ‘le premier livre du secоnd оrdre’ {Ср. Вольтера Le pauvre diable, стихотвореніе, написанное сарказмомъ на Трюбле.}, Размышленія Трюбле выдлялись рзкими достоинствами изъ ряда латинскихъ риторикъ, бывшихъ тогда въ употребленіи въ духовныхъ семинаріяхъ. Въ основ книги Трюбле лежитъ мысль, что природа выше искусства, онъ преслдуетъ вычурность и схоластику. ‘Есть еще особое краснорчіе школьное, краснорчіе риторическое, пышное, надутое и пр., которое столько же невкусно для отличныхъ свтскихъ людей, какъ и для народа…. Школьнаго краснорчія существенный признакъ есть декламація, состоящая въ чрезвычайномъ увеличиваніи или уменьшеніи своей матеріи одними только словами, безъ основательныхъ доводовъ. Слишкомъ блистательный и цвтущій слогъ неумстенъ въ проповдяхъ.’ {Размышленія о краснорчіи, стр. 37, 74.} ‘Он должны быть понятны для всхъ, и потому въ нихъ не надобно отвращаться низкихъ и простонародныхъ мыслей и словъ. Мы находимъ въ превосходныхъ писателяхъ и въ превосходнйшихъ ихъ сочиненіяхъ тому примры. Кажется, что они тмъ хотли показать что они не имютъ той чрезвычайной уже разборчивости, которая похожа на брюзгливость и происходитъ иногда отъ хвастовства, а иногда отъ несмлости.’ {Тамъ же стр. 43.} Болховитиновъ не требуетъ чтобы проповдникъ былъ ученымъ богословомъ, но онъ долженъ знать свою особую и обширную науку: это — ‘наука религіи, наука смысла и духа религіи, наука того въ чемъ состоитъ подлинная и основательная добродтель’. {Тамъ же стр. 65.} Проповдника, передающаго слушателямъ духъ религіи, Трюбле ставитъ выше богослова. ‘Догматы религіи довольно уже доказаны. Богословъ контраверсистъ, или спорной полезенъ только тогда, когда нужно оспаривать какую-нибудь ересь, а ереси не всегда бываютъ…. Проповди только проповдуютъ правоту и человколюбіе, а въ спорныхъ богословскихъ книгахъ часто добродтели сіи нарушаются’. {Тамъ же стр. 80.} Проповдь должна дйствовать на сердце, образцы для проповди — апостолы, которые уловляли сердца людей простотой своего сокрушавшаго сердце слова. ‘Такъ ты хочешь, скажутъ мн, можетъ-быть, ты хочешь сдлать всхъ проповдниковъ такимижи простыми въ проповдяхъ, каковы миссіонеры? Да, я этого желалъ бы, не желая однакожь чтобъ они во всемъ были имъ подобны. Простота миссіонеровъ не только не недостатокъ, а напротивъ того превосходное качество, потому что безъ нея они не имли бы самаго важнйшаго и полезнйшаго качества, то-есть благочестивой и умилительной трогательности’ {Тамъ же стр. 46.}. Учитель воронежскихъ семинаристовъ горячо нападаетъ на тхъ проповдниковъ которые любили ослплять слушателей блескомъ своего ‘замысловатаго и цвтистаго’ слова. Вдохновленный негодованіемъ на этихъ эгоистическихъ поклонниковъ своего риторскаго таланта, онъ обращается къ нимъ со стихами Ламотта:
Когда соблазнъ тотъ истребится
Лжепровозвстниковъ Христа?
Когда блестящъ умъ постыдится
И заградятся ихъ уста?
Они не благу научаютъ
И не пороки обличаютъ,
Но лишь тщеславятся умомъ,
Для нихъ едина честь и слава
Пустая слышащихъ забава,
И гд жь?… во храм, предъ Христомъ!
О святъ законъ, законъ почтенный!
Ты данъ къ ученію людей,
Но риторъ, остротой надменный,
Творитъ тя играми рчей!… *
* Тамъ же стр. 28.
Трюбле остался навсегда авторитетомъ Болховитинова въ теоріи краснорчія и въ области литературной критики {Въ 1804 году Болховитиновъ перевелъ для журнала Другъ Просвщенія, слдующія статьи изъ Трюбле: 1) О краснорчіи сочиненій, 2) Размышленіе о вкус. Изъ него Болховитиновъ приводилъ выписки въ письмахъ къ Хвостову: статью его О вкус перевелъ ‘въ наученіе себ.’ Ср. Грота, переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 98, 99, 104, 124, 165. Другъ Просвщ. 1804, 5, 8 и 12, 1806 г. (Nо 2.}. Ко взглядамъ Трюбле Болховитиновъ чувствовалъ влеченіе вслдствіе своего отвращенія отъ риторики и схоластицизма, его сочувствіе французскому аббату условливалось его литературнымъ образованіемъ и подкрплялось авторитетомъ протектора Славяно-Греко-Латинской Академіи, московскаго митрополита Платона, который въ предисловіи къ собранію двоихъ проповдей признался что ‘о витійственномъ и испещренномъ слог онъ никогда много не заботился’. При этомъ Платонъ высказалъ совершенно тотъ же взглядъ на свойства проповди, который развивалъ и Болховитиновъ предъ учениками воронежской семинаріи: ‘Словами играющій и надменный слогъ можетъ быть для свтскихъ сочиненій когда-либо пристоенъ и нуженъ, но на священномъ мст, гд устами проповдника бесдуетъ вчная истина, почиталъ я что оный есть излишенъ…. Церковный проповдникъ долженъ бесдовать къ людямъ различнаго состоянія и понятія, а потому необходимость требуетъ, дабы духовная бесда была всякому удобопонятна, удаляя отъ себя, сколько возможно, то подозрніе, что будто проповдникъ боле ищетъ хвалы слушателей за свое краснорчивое слово, нежсли ревнуетъ о насажденіи добродтели и страха Божія въ сердцахъ слушателей.’ {Поучительныя слова и другія сочиненія Платона, отъ Московской Академіи выпечатанныя 1780 г., томъ первый.}
Болховитиновъ, слдуя своему французскому образцу, вноситъ въ руководство, назначенное для семинаристовъ, замчаніе что свтская литература проводитъ въ общественное: сознаніе боле нравственныхъ началъ и боле служитъ длу христіанскаго просвщенія нежели церковная проповдь. ‘Очень стыдно для нкоторыхъ проповдниковъ что свтскіе писатели въ чувствительныхъ и трогательныхъ своихъ сочиненіяхъ тщательне ихъ достигаютъ сего дла и лучше ихъ умютъ достигать оной, какъ, напримръ, Расинъ’. {Размышленія о краснор., стр. 29.} Въ Воронеж Болховитиновъ съ прежнимъ интересомъ изучалъ французскихъ писателей. Онъ съ напряженнымъ вниманіемъ слдилъ за убогимъ воронежскимъ театромъ. ‘Въ Воронеж (писалъ онъ въ 1792 г.), новизна та, что театръ съ воскресенья до воскресенья все лучше становится, и Болховитиновъ не упускаетъ ни одного спектакля.’ {Библіогр. Записки, 1859 г., стр. 67.} Онъ увлекался трагедіями Расина и Вольтера. Даже въ 1809 году, уже бывши архіереемъ въ Вологд, онъ писалъ въ Москву одному изъ своихъ друзей: ‘Не найдете ли вы стереотипическаго изданія Расина и Вольтеровыхъ трагедій? Если сыщутся, то пришлите.’ {Письма Евгенія къ Городчанинову, стр. 9.}
Отвергнувъ прежнюю рутину въ преподаваніи теоріи краснорчія, Болховитиновъ въ области философіи относился сочувственно къ послдователямъ деизма. Въ Размышленіяхъ о краснорчіи, онъ привелъ выдержку изъ Различныхъ мнній Попе. {Размышл. о краснор. стр. 129.} Въ Воронеж Болховитиновъ перевелъ, прозою его Опытъ о человк. {Опытъ о человк, поэма г. Попе. Переводъ въ проз съ историческими и философическими примчаніями. М. въ типогр. Пономарева, 1806. Въ іюл 1793 г. Болховитиновъ писалъ Селивановскому ‘Какъ скоро поспетъ Попіевъ Опытъ о человк’. Библ’ Зап. 1859 г., стр. 69.} Не въ первый разъ эта философская поэма англійскаго стихотворца являлась въ русскомъ перевод. Еще въ 1754 году конректоръ Академіи Наукъ, въ послдствіи профессоръ Московскаго университета, Поповскій перевелъ ее стихами съ того же самаго французскаго перевода которымъ отчасти руководствовался и Болховитиновъ {Приложенныя къ переводу Поповскаго гравюры заимствованы изъ амстердамскаго изданія оeuvres diverses de Pоpe, traduites de l’Anglais. Nоuvelle editiоn. Amsterdam et Leipzig. MDCCLIV. Здсь помщены два перевода Опыта, одинъ въ проз, другой въ стихахъ, послдній принадлежитъ аббату Дю-Ренелю (Du-Resnel). Изъ этого изданія Болховитиновъ заимствовалъ вс приложенныя имъ къ своему переводу Опыта о человк примчанія. Переводъ Болховитинова сдланъ уже съ подлинника, но при пособіи французск. перевода.}. Не ране 1757 года могъ быть напечатанъ переводъ Поповскаго: встртились важныя къ тому затрудненія со стороны духовной цензуры. Самъ Поповскій находилъ нужнымъ сдлать въ предисловіи къ своему переводу слдующую оговорку: ‘А какъ матерія сія нжная, то можетъ найтись кому-нибудь нчто и сомнительное въ разсужденіи нашей религіи, въ чемъ однако справедливый читатель меня извинитъ для двухъ причинъ: первая, что я не богословъ, и потому простительно мн будетъ, если гд не могъ усмотрть несходства съ нашею религіею, второе — что я не критикомъ былъ, но переводчикомъ, слдовательно, хотя бы и усмотрлъ нчто противное, однако поправлять не имлъ никакого права.’ {Опытъ о человк. М. 1756, стр. 5.} Духовная цензура строго отнеслась къ переводу Поповскаго, она нашла что ‘издатель оныя книги ни изъ священнаго писанія, ни изъ содержимыхъ въ православной нашей церкви узаконеній ничего не заимствуя, единственно вс свои мннія на естественныхъ и натуральныхъ понятіяхъ полагаетъ, присовокупляя къ тому и Коперникову систему, такожь и мннія о множеств міровъ, священному писанію совсмъ не согласныя’. {П. П. Пекарскаго Матеріалы для исторіи русской литературы, въ Библ. Зап. 1859 г., стр. 489—490.} Кураторъ Московскаго университета, Шуваловъ, находившій книгу Попе ‘весьма небезполезною учащемуся юношеству’, передалъ ее для новаго разсмотрнія архіепископу Амвросію Зертисъ-Каменскому. Переводъ Поповскаго съ поправками противныхъ. священному писанію мстъ, сдланными Амвросіемъ, былъ наконецъ изданъ, и притомъ на первый разъ такъ, что исправленныя цензурою мста напечатаны были боле крупнымъ шрифтомъ чмъ текстъ принадлежавшій Поповскому, ‘какъ будто бы (острилъ по этому случаю Тепловъ) читатель самъ не могъ различить стиховъ поповскихъ отъ стиховъ Поповскаго’ {Фонъ-Визинъ въ чистосердечномъ признаніи.}. Большею частію цензурою исправлены были отдльныя слова и термины. Стихи о множеств міровъ замнены были другими. Совершенной передлк подверглись напримръ слдующіе стихи Поповскаго, въ которыхъ упоминалось множество міровъ: {Въ Московскомъ главномъ архив министерства иностранныхъ длъ хранится подъ 236 рукопись Опытъ о человк, на которой приписано: ‘Переведено съ французскаго переводу профессор. Николаемъ Поповскимъ: Списано съ подлинника прежде, какъ оной святйшимъ синодомъ былъ поправленъ.’ Изъ этой рукописи заимствуемъ свднія о поправкахъ цензурою перевода Поповскаго.}
Міръ каждый въ степеняхъ порядокъ наблюдаетъ,
И чинъ въ теченіяхъ всечастно наглядаетъ,
Но чинъ сей надлежитъ не только для него,
Какъ и до зданія вселенныя всего,
Въ единомъ изъ міровъ малйшій непорядокъ
Не одного его приводитъ лишь въ упадокъ,
Но всхъ другихъ міровъ и весь вселенной кругъ
Къ паденью страшному влечетъ съ собою вдругъ,
Оставитъ тутъ земля свой путь въ минуту кратку,
Хотя то тамъ, то тутъ, безъ чина и порядку,
И солнце, и луна и весь строй свтлыхъ звздъ
Подвигнутся съ своихъ въ нестройномъ бг мстъ,
И ангели съ круговъ, которыми владютъ,
Въ семъ замшательств стремглавъ сниспасть имютъ,
Тогда бы тварь на тварь и міръ на міръ упалъ,
Вся твердь бы потряслась, весь свтъ бы возстеналъ. *
* Ср. съ печатнымъ пснь I, стихъ 461 и слд. Вс упоминанія о множеств міровъ уничтожены. Такъ 37 стихъ первой псни: Хотя тмъ мірамъ нтъ предловъ, ни числа измненъ такъ: Хотя тмъ кругомъ, ст. 535 вмсто: Хотя бы въ мір семъ, хотя бъ въ другомъ ты былъ, стоитъ: Хотя бъ ты въ мір семъ, хотя бь гд инд былъ.
Оптимизмъ Попе и его апологія страстей были стушеваны цензорами перевода Поповскаго. Измнены были стихи, въ которыхъ говорилось что разумъ —
Не долженъ истреблять онъ въ насъ страстей конечн.о,
Но токмо управлять волненіе сердечно,
Плнившую насъ страсть не долженъ выгонять
И съ нею такъ, какъ другъ, не недругъ поступать. *
* Пснь II, ст. 289. He одобренъ былъ 195 стихъ: Возможно ль. страсти намъ почесть вредомъ какимъ?
Наконецъ возгласы Попе о тщет религіозныхъ споровъ, возгласы, въ которыхъ просвчивалъ религіозный индифферентизмъ автора, были затемнены и получили въ цензорской передлк другой оттнокъ. Въ перевод Поповскаго стояло1
Пусть спорятъ глупые ревнители чрезъ мру,
Которую почесть всхъ долженъ лучше вру: —
Котора главному изъ всхъ концу вредитъ,
Та вра на себ иметъ ложный видъ. *
* Пснь III, ст. 545.
Въ печати явилось:
Пусть, кто хочетъ, споритъ отъ ревности чрезъ мру и т. д.
Болховитиновъ занимался теодицеею Попе при иныхъ условіяхъ чмъ Поповскій. Надъ его переводомъ не тяготла такая строгая и взыскательная цензура съ какою долженъ былъ имть дло профессоръ временъ Елизаветы Петровны. Болховитиновъ, правда, чувствовалъ также потребность оговорить нкоторыя мста эпистолъ Попе и назвать мысли о множеств міровъ и взаимодйствіи ихъ ‘намеками на разныя платоническія мннія’, {Опытъ о человк, стр. 25.} но уже самыя средства, къ которымъ Прибгаетъ Болховитиновъ чтобъ освободить любимаго имъ писателя отъ нареканій, далеко не походятъ на т оправданія которыя выставилъ своему переводу Поповскій. Болховитиновъ отклоняетъ отъ Попе упреки въ атеизм, старается оправдать его оптимизмъ отъ обвиненій въ несогласіи съ ученіемъ вры и ссылается при этомъ — на авторитетъ Вольтера, который въ предисловіи къ поэм На разрушеніе Лиссабона сказалъ объ Опыт Попе: ‘Благоразумне было бы смотрть только на полезныя красоты въ сочиненіи, а не искать въ немъ ненавистнаго смысла. Но въ числ несовершенствъ нашей природы есть то, что мы не доброжелательно перетолковываемъ-все то что славно. Изъ превратно понимаемой аксіомы что все хорошо, начали выводить ненавистныя послдствія: слдовательно-де человческій родъ не имлъ паденія, слдовательно не нуэ/іенъ-де возстановитель и искупитель, слдовательно-де будущее состояніе человка не лучше будетъ настоящаго и т. д.’ {Тамъ же, стр. XVIII.} Съ своей стороны, Болховитиновъ не видитъ въ эпистолахъ Попе деизма, признавая только что онъ ‘украшалъ свой Опытъ иногда мнніями платоническими, стихотворческими и другими мечтательными гипотезами, находящимися у самихъ философовъ’. Но въ этомъ Болховитиновъ признаетъ не боле какъ поэтическую вольность, вполн извинительную. ‘Если Мильтона (говоритъ онъ) не называютъ безбожникомъ за то что онъ, описывая паденіе ангеловъ, много для украшенія выдумывалъ совсмъ неосновательнаго и много несогласнаго даже съ разсудкомъ, если Камоэнса не называютъ еретикомъ за то что онъ въ Луизіад своей вводитъ Венеру содйствующею распространенію христіанской вры и пр., то и Попе, конечно, столько жь извинителенъ, какъ и они, потому что, въ качеств стихотворца, онъ, по крайней мр, имлъ одинаковое съ ними право вольности въ выбор украшеній своей поэмы’. {Тамъ же, стр. XXII.} Болховитиновъ отдаетъ Попе первое мсто между англійскими поэтами: ‘со времени его смерти до нын не появлялось еще въ Англіи ни одного превосходнаго стихотворца’. {Тамъ же, стр. IX.} Эпистолы Попе онъ называетъ лучшимъ родомъ его сочиненій, Опытъ о человк полагаетъ ‘въ числ классическихъ книгъ чувствительной философіи’: {Тамъ же, стр. V.} въ немъ ‘основательность’ соединяется съ ‘трогательностію’. {Тамъ же, стр. XVI.} Переводу Опыта о человк Болховитиновъ предпослалъ обширное введеніе, въ которомъ изложилъ историческое развитіе вопроса о происхожденіи зла въ мір, вопроса, которому Попе посвятилъ свою поэму. Отвращаясь отъ философскихъ положеній Беля, Болховитиновъ справедливо сопоставляетъ Попе съ Шефтсбюри, видя въ томъ и другомъ врность одному философскому воззрнію
Относясь сочувственно къ оптимизму Попе, Болховитиновъ не оставался равнодушнымъ къ тому полному отрицанію истинъ откровенной вры, которое съ такимъ цинизмомъ проводилъ Вольтеръ. Далеко разносились по Россіи въ прошломъ вк и вызывали особенный интересъ читателей именно эти направленныя противъ христіанства произведенія Вольтера. Не имя возможности проникнуть въ печать, они тмъ съ большимъ успхомъ распространялись между читателями въ рукописяхъ, и не вызывая печатныхъ опроверженій, оставляли въ недоумніи или увлекали малоподготовленныхъ читателей. ‘Въ скромной нашей литератур (писалъ Болховитиновъ въ 1793 году) мы не видимъ еще самыхъ возмутительнйшихъ и нечестивйшихъ Волтеровыхъ книгъ, но, можетъ-быть, отъ сего предохранены только книжныя паши лавки, между тмъ какъ сокровенными путями повсюду разливается вся его зараза. Ибо письменной Вольтеръ становится, у насъ извстенъ столько же’ какъ и печатный.’ {Волтеровы заблужденія, обнаруженныя аббатомъ Нонотомъ. Часть I, Предувдомленіе къ россійскому переводу.} Тогдашній воронежскій епископъ Иннокентій ‘чуждъ былъ обыкновенному въ мір хладнокровію въ вр’. Въ уединенныхъ бесдахъ съ приближенными къ нему лицами, въ числ которыхъ былъ и Болховитиновъ, Иннокентій ‘часто открывалъ душевное соболзнованіе о неврующихъ и вольнодумныхъ овцахъ своей паствы, часто въ благочестивомъ его негодованіи взоры его одушевлялись священнымъ огнемъ, и растроганное сожалніемъ о заблуждающихъ сердце его изливалось въ воздыханіи’. {Слово надгробное (Болховитинова) преосвященному Иннокентію, епископу воронежскому. Изданіе второе, Воронежъ, 1799 г., стр. 3—4.} Болховитиновъ далъ студентамъ богословія воронежской семинаріи перевести обширную книгу аббата Нонота о Вальтеровыхъ заблужденіяхъ. По окончаніи этого труда Болховитиновъ пересмотрлъ работу своихъ учениковъ, исправилъ ее и напечаталъ подъ своею редакціей. {Волтеровы заблужденія, обнаруженныя аббатомъ Нонотомъ. Часть I и П. Переведена съ французскаго оригинала послдняго шестаго изданія въ Воронежской семинаріи студентами богословія. Моск., въ тип. Пономарева, 1793 г.} Изданіе этой книги встртило затрудненія, которыхъ. Болховитиновъ не ожидалъ. Изъ предисловія Нонота ко второй части Вольтеровыхъ заблужденій цензура исключила перечень религіозныхъ врованій Вольтера, которыя долженъ былъ опровергать Нонотъ, изъ обличительной книги вычеркивалось именно то противъ чего предлагались возраженія. По этому поводу Болховитиновъ писалъ Селивановскому: ‘Всть о второй части моей книги взбсила меня, и я клялся ничего въ Москв не печатать. Помарка его въ предисловіи больше всего (простите моему самолюбію) доказываетъ его трусость и (съ позволенія сказать) глупость.’ {Библіографическія записки, 1859 г., стр. 68.} Болховитиновъ чувствовалъ что планъ, связанный съ изданіемъ Вальтеровыхъ заблужденій, разрушается. Книгой Нонота онъ думалъ парализовать вліяніе тхъ сочиненій Вольтера которыя затрогивали откровенную религію и обходили читателей въ рукописяхъ, но именно главы Нонота о ‘догматическихъ заблужденіяхъ’ Вольтера въ вопросахъ вры не были дозволены къ напечатанію. ‘Простодушный нашъ неученый соотечественникъ (писалъ Болховитиновъ), слыша повсюду славу Вольтера и язвительныя его насмшки всему священному и почитаемому, сперва подвигается благочестивымъ ужасомъ и негодованіемъ, но можетъ ли онъ потомъ защищать отъ заразы сердце свое сими одними чувствованіями, когда онъ не утвержденъ въ основательныхъ истинахъ и когда онъ почти везд слышитъ только крикливыя вольнодумцевъ похвалы Вольтеру, но не видитъ обличенія лжей и клеветъ его?’ {Въ русскомъ перевод второй части Вольтеровыхъ заблужденій цензурою исключены главы оригинала: XII. Des vrits reveles et des Livres divins, XIII Du pch оriginel, XVIII Des cоnciles, XIX De la pоlitique, attribue quelques papes sur les matiè,res de fоi, XXII Du Clibat de religiоn.}
Лишь въ одномъ случа Болховитиновъ нашелъ необходимымъ замтить, что ‘статьи V, VI, VII и VIII выключены гг. цензорами’ {Вольтеровы заблужденія, II, 180.}. Эти статьи принадлежатъ къ 22-й глав второй части русскаго перевода Вольтеровыхъ заблужденій, глав посвященной Изслдованію поэмы на естественный законъ. Выпущенныя цензурой статьи этой главы заняты разсужденіями о терпимости, о преимуществахъ терпимости, о нетерпимости и о войнахъ и преслдованіяхъ за религію. ‘Терпимость (по опредленію Нонота) есть не иное что какъ позорное равнодушіе ко всякаго рода вр, какъ любовь къ независимости, которая производитъ то, что не хотятъ подчиняться никакому закону совсти…. Одинъ изъ величайшихъ французскихъ кальвинистовъ, Папень, понялъ и потомъ въ превосходномъ сочиненіи доказалъ, что первымъ слдствіемъ этой ужасной системы было совершенное низверженіе и полное униженіе религіи. Вольтеръ учитъ именно тому что возмутило Папеня.’ {Nоnnоtte, Erreurs de Vоltaire, Besanоn. MDCCXVIII, p. 211.} Нонотъ выражаетъ недовольство тмъ, что Вольтеръ ‘проситъ помилованія социніанину или аріанину Ньютону’, и удивляется, почему въ каталогъ своихъ святыхъ (Лейбница, Локка, Аддисона) Вольтеръ не помстилъ нсколькихъ актеровъ и актрисъ: ‘они имютъ такія же права на Вольтеровъ рай, какъ эти еретики и язычники’. Нонотъ отражаетъ затмъ отъ католицизма упреки въ нетерпимости. ‘Что такое эта нетерпимость католической церкви? (спрашиваетъ онъ). Это ея врность и твердость въ сохраненіи божественныхъ истинъ во всей ихъ чистот. Она не можетъ измнять божественной истин, иначе она перестанетъ быть святою, слдовательно она непремнно должна отличаться нетерпимостію.’ Нонотъ сомнвается чтобъ ужасы инквизиціи были въ самомъ дл такъ велики, какъ они представляются у французскихъ писателей, по мннію Нонота, они иногда полезны и даже необходимы: ‘могутъ ли быть какія-нибудь инквизиціи слиткомъ суровыми для такихъ людей, которые съ нечестіемъ, боле чмъ адскимъ, распространяютъ неслыханныя до сего времени проклятія на религію?’ Таково содержаніе тхъ главъ которыя московская духовная цензура въ девяностыхъ годахъ Екатерининскаго царствованія не считала приличнымъ печатать.
Уже въ глухомъ Воронеж, семинарскаго наставника, обремененнаго разнообразными педагогическими занятіями, манила къ себ малоразработанная область науки — отечественная исторія. Съ лтами Болховитиновъ чувствовалъ въ себ усиливающійся интересъ къ положительнымъ и строгимъ историческимъ изысканіямъ. Ему не трудно было убдиться что онъ не созданъ былъ для поэзіи и беллетристики. Только въ школ позволилъ онъ себ увлечься писаніемъ стиховъ и заняться немногими стихотворными переводами, онъ считалъ потомъ ‘счастіемъ’, что ‘со времени выбытія изъ школъ онъ не былъ повиненъ въ стихосогршеніяхъ’. {Письма Евгенія къ Городчанинову, стр. 22. Въ послдствіи Евгеній написалъ однако два, три стихотворенія. Г. Савваитовъ (Утро М. П. Погодина, III вып., стр. 376) высказалъ предположеніе, что кантъ: Только явятся солнца красы написанъ Болховитиновымъ. Это несправедливо: означенный кантъ напечатанъ былъ въ Письмовник Курганова (второе изданіе 1777, стр. 260), когда Болховитинову не было и десяти лтъ отъ роду.} Любовь къ историческимъ занятіямъ рано пробудилась въ немъ. Въ 1792 году Болховитиновъ приступилъ къ составленію Россійской исторіи. Онъ ‘думалъ ею заслужить похвалу’, эпоха до нападенія Татаръ на Россію уже отдлывалась у него окончательно. Онъ весь былъ обложенъ историческими книгами, пріятели, которымъ Болховитиновъ читалъ отрывки изъ своей россійской исторіи, уже апплодировали автору. Но Болховитиновъ скоро понялъ, что эта работа не была ему по силамъ, что пособія и средства для задуманнаго имъ труда были слишкомъ скудны: онъ пересталъ говорить о своей россійской исторіи. Широкіе замыслы о полной русской исторіи уступили въ немъ мсто боле скромнымъ историческимъ задачамъ. Болховитиновъ обратился къ изученію тхъ историческихъ памятниковъ которые уцлли въ его родномъ город, онъ прислушивался къ тмъ преданіямъ которыя еще ходили здсь. Въ Воронеж онъ началъ и напечаталъ свой первый историческій трудъ: Историческое, географическое и экономическое описаніе Воронежской губерніи, собранное изъ исторій, архивскихъ записокъ и сказаній.
Въ 1800 году послдовала ршительная перемна въ судьб Болховитинова, имвшая глубокое вліяніе на ходъ и направленіе всхъ его послдующихъ ученыхъ занятій. Въ 1793 году Болховитиновъ былъ рукоположенъ во священника, незадолго предъ этимъ онъ женился. Говорятъ, что узнавъ объ этомъ, тогдашній воронежскій губернаторъ О. И. Хорватъ сказалъ другу Болховитинова, Македонцу: ‘Какъ ты допустилъ своему пріятелю жениться? Ты отнялъ у церкви великаго пастыря’. {Данскій, въ Воронежскомъ литературномъ сборник, вып. I, стр. 227.} Въ 1799 году онъ овдовлъ, дтей его также ни одного не осталось въ живыхъ. Семейное горе глубоко потрясло Болховитинова. Посл кончины своей жены онъ спрашивалъ себя:
Для того ли свтомъ льститься,
Чтобы мрять жизнь тоской,
Чтобы плакать и крушиться
И не знать, что есть покой? *
* М. П. Погодина, Утро, III, 375.
Адъютантъ князя Репнина, жившій въ воронежскомъ имніи его, Репьевк, П. И. Литке убдилъ Болховитинова постричься въ монахи. Послдній исполнилъ совтъ своего близкаго знакомаго {Гротъ, Переписка Евгенія съ Державинымъ, стр. 210.} и сообщилъ о своемъ намреніи Николаю Николаевичу Бантышъ-Каменскому. ‘Первый систематическій русскій библіографъ’ {Такъ называетъ Бантышъ-Каменскаго Болховитиновъ.} убждалъ Болховитинова спшить въ Москву. Ученики воронежской семинаріи при прощаніи съ своимъ наставникомъ и префектомъ поднесли ему стихи, они обращались къ покидавшему ихъ учителю съ ‘невольными слезами’:
Мы думали, для насъ ты жилъ,
Мы для тебя, трудясь охотно,
Съ свободнымъ духомъ беззаботно:
О сколько жребій сей намъ милъ! *
* Рчь аворова, стр. 261.
Получивъ отъ Бантышъ-Каменскаго рекомендательное письмо къ петербургскому архіепископу Амвросію {Словарь достопамятныхъ людей русской земли Бантышъ-Каменскаго, 1846, II, стр. 2.}, Болховитиновъ отправился въ Петербургъ. Здсь онъ назначенъ былъ 3-го марта 1800 префектомъ Александроневской академіи, а 9-го марта постриженъ въ монашество съ именемъ Евгенія. {Чистовичъ, Исторія Петербургской духовной академіи, стр. 131.}