Каторга и ссылка, Александров В., Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Каторга и ссылка.

(Изъ воспоминаній).

I. Первые шаги.

Кончился долгій двадцатимсячный путь отъ зала Военно-окружнаго суда и казематовъ Петропавловской крпости до знаменитаго Акатуйскаго рудника. Въ мрачной котловин, окруженной сопками, по которымъ въ ненастную погоду густыми туманами ползутъ тяжелыя тучи, притаился острогъ.

Пріемка происходила подъ воротами, въ дежурной комнат. У стола сидлъ плотный штабсъ-капитанъ средняго роста, съ толстыми румяными щеками, русыми бакенбардами и такимъ же кокомъ на голов. На носу у него были очки и пенснэ. Лицо выражало крайнее самодовольство и ограниченность. Это былъ ‘царь и богъ’ Акатуя, бравый Иванъ Михайловичъ Архангельскій.

Долго и внимательно читалъ онъ, поглядывая на меня, мой статейный списокъ, долго разглядывалъ три моихъ карточки, снятыя въ разныхъ видахъ.

При обыск отобрали вс бывшія при мн письма. Приняли совершенно голымъ, если не считать кандаловъ, и, выдавъ новую одежду, и отворивъ ршетчатыя ворота, впустили на тюремный дворъ. Надзиратель провелъ меня въ назначенную мн камеру, объявивъ, что я могу идти въ баню.

Тюремный дворъ представлялъ большой квадратъ, обнесенный высокой стной. Налво отъ воротъ дежурная комната, направо караульное помщеніе для солдатъ. Во двор съ лвой стороны больница, вправо въ большомъ зданіи кухня и баня. Прямо противъ воротъ большое одноэтажное зданіе тюрьмы, въ которую ведутъ три крыльца: одно противъ воротъ и два съ боковъ по концамъ тюремнаго коридора. По сторонамъ главнаго крыльца два маленькихъ дворика, гд помщаются ‘секретныя’ камеры — карцера, тамъ же наказывали плетями по суду. (Розгами пороли около амбара… внизу у всовъ, почему говорили: ‘идти подъ всы’).

При вход съ главнаго крыльца попадаешь въ небольшой коридоръ. Направо переплетная и цейхгаузъ, налво комната дежурнаго надзирателя и сапожная мастерская, гд ежедневно ремонтируется обувь и одежда, выбрасываемая во время поврки камеръ за двери. Подъ прямымъ угломъ къ этому коридору идетъ главный тюремный коридоръ, въ который отворяются двери шести камеръ. Противъ двери у окна, забитаго крпкой ршеткой, помщается длинный столъ. Съ боковъ камеры подъемныя нары на 14 человкъ.

Надо отдать справедливость, всюду царилъ образцовый порядокъ и чистота.

Заключенные тотчасъ освободили мн крайнее мсто на нарахъ у окна и стола. Я поблагодарилъ за вниманіе и любезность и отправился въ баню.

Девять мсяцевъ прошло съ выхода изъ Москвы. Въ пути рдко удавалось добиться жалкой бани съ маленькимъ котелкомъ воды на человка, за что нужно было съ нищей партіи давать взятку въ нсколько десятковъ рублей. Собрать такія деньги было не легко, такъ какъ изъ 8—10 копекъ кормовыхъ и такъ удерживалось на жалованіе старост и парашникамъ, да кром того на плату палачамъ въ попутныхъ острогахъ, чтобы они щадили тхъ, кто подлежалъ наказанію. Посл такого пути попасть въ хорошую баню съ водою вволю было истиннымъ блаженствомъ.

Въ баню зашелъ ко мн господинъ, отрекомендовавшійся Николаемъ Ивановичемъ Кучерихинымъ. Сухощавый, выше средняго роста шатенъ съ чертами лица немного монгольскаго типа, лтъ 27, съ четырехпалой рукой, формою напоминавшей клешню рака, онъ мн не понравился съ перваго взгляда.

Кучерихинъ пригласилъ меня зайти посл бани къ Брониславу Александровичу Славинскому въ больницу, благо по случаю бани камеры не запирали.

На мой вопросъ, чмъ боленъ Славинскій, Кучерихинъ отвтилъ, что онъ здоровъ, но живетъ въ больниц, такъ какъ это для него удобне.

О Славинскомъ я слышалъ раньше, такъ какъ былъ напечатанъ его подробный некрологъ, а затмъ сообщено, что онъ живъ. Когда мы встртились впервые, Славинскому было лтъ 30, это былъ блондинъ съ тонкими чертами лица, бгающими за стеклами очковъ глазами и рдкимъ среди революціонеровъ выраженіемъ хитрости на лиц. Совершенно молодымъ еще человкомъ Славинскій имлъ какое-то отношеніе къ Бардовскому и Куницкому {Повшенные по длу польской соціалистической партіи ‘Пролетаріатъ’, стоявшей въ близкихъ отношеніяхъ къ русской ‘Народной Вол’. Процессъ разбирался въ Варшав въ 1884 г. Вмст съ ними повщены также Овсовскій и Петрусинскій.}. Когда т были арестованы, ему и Дембскому удалось бжать за границу. Тамъ Славинскій просидлъ нсколько лтъ въ австрійской и нмецкой тюрьм, и былъ выданъ русскому правительству, судомъ приговоренъ къ смертной казни, которую ему замнили безсрочной каторгой.

Н. И. Кучерихинъ за покушеніе на казанскаго губернатора Полторацкаго былъ въ смягченіе смертной казни сосланъ въ безсрочную каторгу.

Третій политическій, котораго я засталъ въ Акату, Александръ Ивановичъ Архангельскій былъ лтъ 26—28 довольно отталкивающаго вида: совершенно рыжій и безъ носа, впрочемъ, хорошій голосъ и умніе пть заставляли забывать его наружность. Онъ пошелъ на 12 лтъ въ каторгу по длу Кучерихина за то, что зналъ о готовящемся покушеніи и не донесъ.

Въ дл Кучерихина-Архангельскаго многое было для меня темно и неясно. И идущіе на поселеніе политическіе и Славинскій разсказывали о прошломъ Кучерихина много нехорошаго. Между тмъ, тотъ же Славинскій, то былъ съ нимъ въ самой интимной дружб, то обрывалъ всякія сношенія и при уголовныхъ повторялъ про него ужасныя вещи.

Въ первый же день между Кучерихинымъ и Архангельскимъ возникъ споръ. Архангельскій выражалъ удивленіе, для какой цли Кучерихину понадобилось ‘донести’ на него. Кучерихинъ вполн искренно возмутился и заявилъ, что Архангельскій самъ умолялъ его заявить при арест, что онъ его сообщникъ. Однако, почему Архангельскому такъ хотлось ‘пострадать’, Кучерихинъ сказать не могъ.

Разобраться въ ихъ спор было трудно, но все это произвело на меня крайне удручающее впечатлніе.

Вскор какой-то старикъ принесъ большой противень съ котлетами и жаренымъ картофелемъ и, поставивъ на столъ, удалился. Меня это, разумется, крайне удивило. Мн объяснили, что политическіе устраиваютъ собственные ужины и харчатся вмст.

— А разв онъ не стъ съ вами?

— Это поваръ, мы ему платимъ.

— Сколько же вы платите?

— 30 копекъ въ мсяцъ.

Мн пришлось сказать, что если трудъ не будетъ вознаграждаться какъ слдуетъ за счетъ излишествъ довольствія, и если поваръ не будетъ сть съ нами, то я долженъ отказаться отъ всякаго участія въ общихъ трапезахъ и буду обходиться казеннымъ содержаніемъ.

Изъ-за меня, конечно, не стали измнять старыхъ порядковъ, и я вовсе отстранился отъ общей кассы. Мн не пришлось раскаиваться въ этомъ, такъ какъ буржуазные принципы, положенные въ основу кассы, дали свои плоды, когда пришли впослдствіи рабочіе. (Корчмареки и Клепсатель).

Не отказывая себ ни въ чемъ, распоряжавшійся общей кассой Славинскій выдавалъ ‘меньшей братіи’ только кирпичный чай и махорку. Прибытіе съ Кары старыхъ революціонеровъ положило, разумется, немедленно конецъ такимъ ненормальнымъ порядкамъ и уравняло въ правахъ и обязанностяхъ и ‘пановъ’ и ‘хлоповъ’.

Мсяца два, пока я не получалъ изъ дому ни копйки, было довольно трудно, потому что при тяжелыхъ работахъ пайка не хватало. Видя, что я голодаю, хлбопеки стали отпускать мн безплатно дополнительный паекъ хлба. Получивъ немного денегъ, я уплатилъ своимъ великодушнымъ кредиторамъ, а затмъ, когда бывали деньги, харчился на чисто товарищескихъ началахъ съ бднйшими изъ своихъ сожителей по камер.

Отношенія съ политическими, такимъ образомъ, съ перваго же шага стали довольно натянутыми.

——

Вечеромъ вс арестанты выстроились на двор въ дв шеренги на поврку. Надзиратели суетливо бгали вдоль фронта, пересчитывая заключенныхъ.

Отворились ворота, вошли еще восемь надзирателей и выстроились передъ шеренгой арестантовъ. Дежурный подъ воротами крикнулъ.

— Смирно!

Въ воротахъ показался начальникъ тюрьмы Архангельскій, опираясь на стальную трость и кутаясь въ николаевскую шинель.

— Смирно! Шапки долой!— крикнулъ дежурный надзиратель и бросился отдавать рапортъ начальнику.

Принявъ рапортъ, начальникъ махнулъ рукой: ‘шапки одть!’

— Шапки одть!— рявкнулъ надзиратель.

Начальникъ оглянулъ арестантовъ и крикнулъ ‘на молитву!’

— На молитву! Шапки долой!— надрываясь, крикнулъ надзиратель,

Пропли молитву и по команд ‘направо налво по камерамъ шагомъ маршъ!’ — разошлись по камерамъ и снова выстроились въ дв шеренги около наръ.

Открывались поочередно двери и передъ заключенными выстраивалось шеренгой десять надзирателей, а за ихъ спинами появлялся Иванъ Михайловичъ Архангельскій.

Меня предупредили, что на поврку и молитву, согласно установившемуся обычаю, я обязанъ выходить, но долженъ выходить безъ шапки, чтобы не исполнять команды. Признаюсь, меня крайне удивило такое, немного ребяческое, разршеніе вопроса, но, считая это несущественнымъ, я ршилъ не идти въ разрзъ съ постановленіемъ ‘большинства’.

Казалось, что кончился первый день, исполнены вс формальности и можно устраиваться на ночь. Чтобы спастись отъ клоповъ, я легъ не на нарахъ, а на полу около стола, обливъ это мсто кругомъ тонкой струйкой воды.

Невеселыя думы тснились въ голов въ эту первую ночь въ Акату. Я чувствовалъ полное одиночество, чувствовалъ себя совершенно чужимъ тмъ, кто считался моими товарищами. Не лежало у меня къ нимъ сердце… Къ счастью я не подозрвалъ еще и не предвидлъ, какія послдствія для меня будетъ имть это отчужденіе.

Размышленія мои были прерваны шумомъ отворяемыхъ дверей. Въ камеру вошли съ фонаремъ два надзирателя и Архангельскій и, подойдя ко мн, приподняли халатъ и заглянули въ лицо. Я сдлалъ видъ, что сплю, и успокоенная стража ушла.

Очевидно, мой статейный списокъ съ тремя карточками и двумя подсудностями за покушеніе на побгъ поразили воображеніе Архангельскаго, и онъ приходилъ убдиться, не бжалъ ли я.

Утромъ староста принесъ хлбъ и ведро съ кирпичнымъ чаемъ. Провривъ заключенныхъ, надзиратели, по случаю воскресенія, снова заперли камеры и время до обда прошло въ бесдахъ съ товарищами по камер.

Въ обдъ староста принесъ въ ведр вонючую баланду съ плохо вымытой требухой (обычная воскресная пища). Впрочемъ, посл продолжительнаго голоданія и недоданія въ пути я радъ былъ и хлбу, котораго мн, какъ новичку, хлбопеки давали вволю.

Пришедшій въ камеру А. И. Архангельскій разсказывалъ мн объ акатуйскихъ порядкахъ, обычаяхъ и пр.

Срокъ, назначенный по закону для заковки въ кандалы, я уже кончилъ за время, когда меня держали посл суда въ крпости, затмъ въ Московской башн до партіи и за время долгаго мучительнаго пшаго пути отъ Томска до Акатуя. Даже не кончившихъ кандальный срокъ, при назначеніи на горныя работы, по закону должны расковывать: работать въ шахтахъ въ оковахъ крайне опасно, такъ какъ приходится спускаться и вылзать по лстницамъ, а внизу просто по бревнамъ съ зарубами. Въ виду этого мн совтовали заявить, что я уже четыре мсяца тому назадъ окончилъ кандальный срокъ и назначенъ на горныя работы, и такимъ образомъ избавиться, наконецъ, отъ своихъ ‘образцовыхъ’ кандаловъ.

Это показалось мн неудобнымъ, а такъ какъ смотритель Архангельскій ждалъ, что я попрошу расковки, то я и проходилъ еще восемь мсяцевъ въ кандалахъ, до самаго ухода браваго штабсъ-капитана.

Вечеромъ на поврк происходила раскомандировка на работы. Меня назначили на земляныя работы вмст съ Архангельскимъ, такъ какъ горныя работы были временно пріостановлены. Славинскій жилъ постоянно въ больниц на больничномъ довольствіи. Кучерихинъ временно лежалъ въ больниц на отдых.

——

Утромъ, часа въ четыре, раздался звонокъ подъ воротами.

— Пошелъ, выходи на поврку!— крикнулъ дежурный надзиратель. Мы выстроились около камеры въ коридор, а староста побжалъ за чаемъ и хлбомъ.

Не успли мы проглотить кружку чаю, какъ раздался снова звонокъ и крикъ.

— Пошелъ, выходи на работу!

Сосдъ посовтовалъ взять съ собою кружку, хлба и чаю, будутъ, дескать, варить на работахъ, иначе до обда не выдержать!

Срая толпа, позванивая кандалами, высыпала во дворъ къ воротамъ. Вызвали назначенныхъ въ мастерскія, затмъ на постройку — плотниковъ, пильщиковъ, каменщиковъ и землекоповъ. Въ числ послднихъ вышелъ и я. Старшій по караулу пересчитывалъ партіи и расписывался въ книг. Наша партія, окруженная многочисленнымъ конвоемъ, отправилась къ начатымъ постройкамъ и почти законченной уже церкви. Почему-то церковь была построена на косогор, такъ что съ одной стороны фундаментъ поднимался сажени на полторы надъ землею, а съ другой на полъ-аршина или на аршинъ. Чтобы засыпать съ одной стороны церковный фундаментъ, сдлать насыпь и выравнять большую площадку, мы должны были саженяхъ въ тридцати оттуда сдлать выемку и изъ нея на тачкахъ возить землю.

Надзиратель Горбуновъ, нарядчикъ на работахъ, назначилъ меня въ пару съ Архангельскимъ, указалъ мсто для работы и замрилъ урокъ. Взяли мы тачку, кайлу, лопаты и изъ горбылей {Боковые обрзки бревенъ.} наладили поката, чтобы возить по нимъ тачку.

— Вамъ въ кандалахъ неудобно возить тачку, сказалъ мн Архангельскій,— такъ вы накладывайте, а пока я вожу, накайлите и приготовьте землю для слдующей.

На урокъ полагалось поднять и вывезти кубическую сажень на двоихъ. Работа была не сложная, но массу техническихъ мелочей приходилось узнавать только на опыт, сначала съ непривычки дло плохо спорилось и тратилось напрасно много силъ, но постепенно я сталъ осваиваться съ работой.

Во всякомъ случа, изъ всхъ работъ земляная безусловно самая тяжелая, а главное изнурительная. Особенно истощалъ однообразный тяжелый трудъ безъ остановки, безъ передышки. Мой компаньонъ, отвезя тачку, отдыхалъ, пока я накладывалъ слдующую, я же долженъ былъ работать все время, потому что, пока онъ везъ нагруженную тачку, нужно было накайлить и подготовить земли для новаго рейса. Брать землю лопатой приходилось черезъ колно, и поэтому черезъ нсколько дней ноги выше колна сильно опухли, на протертыхъ лопатой шароварахъ появилась уже четвертая заплата.

Видя, что въ другихъ артеляхъ тачечники мняются, и, привезя тачку, сами помогаютъ грузить ее, вслдствіе чего работа становится значительно производительне,— я дней десять спустя ршилъ попробовать провезти тачку. Каково же было мое изумленіе, когда это оказалось боле, чмъ легко, кандалы нисколько не мшали? а тяжесть тачки вовсе не требовала большого напряженія. Замтя мое удивленіе, сосди весело расхохотались:

— Ловко вклепались: почертомелили недлю за двоихъ!

Съ этихъ поръ работа и у насъ пошла тмъ же порядкомъ, какъ въ другихъ артеляхъ, что значительно облегчало мою долю. Впрочемъ, и при новомъ, боле справедливомъ порядк работы, мы иногда кончали урокъ значительно поздне другихъ артелей, особенно вначал. Съ перваго же дня сосди, кончивъ раньше работу, настоятельно предлагали помочь. Хотя мы отказывались и обыкновенно справлялись съ работой сами, но иногда выпадалъ больно неудачливый урокъ, въ такихъ случаяхъ отдлавшіеся раньше шли всей оравой къ намъ и другимъ отставшимъ и мигомъ доканчивали работу.

Вообще уголовные относились къ политическимъ замчательно хорошо, во всхъ мелочахъ они проявляли трогательное вниманіе и деликатность. По вечерамъ уголовные, не научившіеся еще читать и писать, учились у насъ грамот. Грамотные читали книги. Вообще въ Акату большинство научилось читать и писать, и, хотя лично я никогда никому не навязывалъ своихъ услугъ и училъ только, когда убждался въ настойчивомъ желаніи учиться, но и у меня перебывало не мало учениковъ, особенно изъ татаръ и уроженцевъ Туркестана и Кавказа, среди которыхъ я прожилъ большую часть срока.

II. Исторія Акатуя.

Акатуйскій рудникъ, куда я былъ назначенъ, иметъ свою исторію, недаромъ это грозное для острожника имя попало въ псни {‘Долго я тяжкія цпи носилъ,

Долго бродилъ я въ горахъ Акатуя.

Добрый товарищъ бжать пособилъ,

Ожилъ я, волю почуя’!}. Въ сороковыхъ годахъ Акатуй былъ грозою всей каторги: туда, въ темные, холодные казематы, отсылали рецидивистовъ за новыя тяжкія преступленія, и долгіе годы несчастные томились, прикованные на цпь или къ проклятой ‘лис’, т.е. двойному куску чугуна, пуда въ три всомъ, съ отверстіемъ для запястій рукъ.

Измнились времена. Акатуй сталъ не нуженъ, тмъ боле, что богатая серебромъ шахта обвалилась, засыпавъ, какъ передаютъ старожилы, массу народа. Акатуйская тюрьма опустла и была упразднена.

Въ 1882 году съ Кары бжали многіе государственные преступники. Всмъ имъ значительно увеличили сроки. Черезъ нсколько лтъ въ 1889 г. въ Якутск разыгралась знаменитая якутская исторія, сопровождавшаяся избіеніемъ ссыльныхъ. Оставшіеся въ живыхъ были преданы военному суду, который троихъ приговорилъ къ повшенію, а остальныхъ на каторгу не мене десяти лтъ. Для новыхъ каторжанъ надо было пріискать надежное мсто и администрація вспомнила про Акатуй.

Въ котловин, замкнутой горами, на каменномъ плоскогорь построили тюрьму на 84 человка, окруживъ ее высокой каменной стной. Для стражи назначили роту солдатъ (120 чел.) съ двумя офицерами, 10 надзирателями съ вахтеромъ и начальника тюрьмы, облеченнаго ‘всею полнотою власти’ съ двумя помощниками,— всего 136 человкъ на комплектъ въ 84 заключенныхъ. Если принять Акатуй за центръ, то вокругъ него, на концентрическихъ кругахъ расположено много казачьихъ станицъ и поселковъ, что длаетъ побгъ почти не. возможнымъ.

Какъ внецъ пенитенціарной системы предстояло ввести для каторжанъ явно безполезный непроизводительный трудъ, организація котораго требовала однако громадныхъ средствъ. Но можно ли было останавливаться передъ затратами, когда дло шло о томъ, чтобы оградить безопасность отечества и подвергнуть преступниковъ всмъ карамъ закона и беззаконія?! Министерство внутр. длъ предложило Кабинету открыть снова рудничныя работы въ Акату, обязавшись возмщать вс непроизводительныя затраты. Мсто было найдено, режимъ и ‘правила’ выработаны. Соотвтствующихъ исполнителей нашли въ лиц штабсъ-капит. Архангельскаго и его помощниковъ — Сомова и Евтушевскаго, которыхъ я подробне опишу ниже.

III. Каторга.

Хотя слово каторга извстно всякому, но, судя по тому, что даже въ пресс каторгу, какъ нчто ужасное, противопоставляютъ одиночному заключенію, я полагаю, будетъ не лишнимъ въ немногихъ словахъ возстановить истину.

Каторжныя работы представляютъ результатъ страннаго смшенія благихъ намреній законодателя съ чисто-азіатской грубостью и жестокостью мстной администраціи, усердствующей въ исполненіи строгихъ циркуляровъ. Да и въ самомъ законодательств причудливо переплетается гуманное стремленіе исправить преступника, дать ему средства и возможность начать новую, трудовую жизнь, и безчеловчно жестокіе пережитки мрачнаго прошлаго.

Когда я изучалъ ‘Уставъ о ссыльныхъ’, не разъ невольно мелькала у меня мысль, что законодателя вдохновляли благородныя мысли смлаго реформатора Роберта Оуена. Дйствительно, какъ это ни странно, но въ силу существующаго закона, каторга — этотъ ужасъ и позоръ двадцатаго столтія — при иномъ взгляд на ея цль, завтра же, безъ малйшаго нарушенія закона, могла бы обратиться въ современный Нью-Ланаркъ.

Черезъ все законодательство красной нитью проходитъ стремлеnie ободрить преступника, дать надежду на новую, лучшую жизнь. Хотя тюремное заключеніе, т. е. ночевки въ тюрьм,— обязательно въ теченіе первой трети срока, но по вол администраціи заключенный можетъ быть выпущенъ во внтюремный разрядъ и до отбытія трети срока, можетъ обзавестись семьей и хозяйствомъ, отбывая только извстную, опредленную трудовую повинность за которую получаетъ ‘паекъ {Паекъ равняется въ мсяцъ: 1 пудъ 28 ф. муки, 10 ф. мяса, 5 ф. крупы, 3 ф. соли и 20 к. на приварокъ.}. Посл отбытія трети срока, освобожденіе ‘въ вольную команду’ является правомъ каждаго, а по окончаніи срока, за вычетомъ извстныхъ значительныхъ законныхъ скидокъ (отъ одной шестой до трети срока) преступникъ переводится на поселеніе.

Выходя на поселеніе, заключенный, согласно закону, долженъ получать (но на самомъ дл, конечно, обыкновенно не получаетъ) надлъ въ 15 десятинъ на душу, лсъ на домъ изъ ближайшей казенной дачи, мастеровъ на постройку, деньги на корову, лошадь и инвентарь, смена и полъ-пайка продовольствія на первый годъ. Въ случа вступленія въ бракъ об стороны получаютъ частью въ ссуду, частью въ вид безвозвратнаго пособія всего около 140 рублей. Однимъ словомъ, законодателемъ все предусмотрно, чтобы содйствовать исправленію преступника. Даже ‘безсрочному’ законъ даетъ увренность, что старанія и добросовстность могутъ обратить безсрочную каторгу подчасъ въ краткосрочную и вообще законъ всми средствами облегчаетъ преступнику переходъ къ честному образу жизни.

Но гуманныя стороны закона въ значительной степени остались только поучительнымъ словеснымъ памятникомъ, а азіатскія наслдія прошлаго, сохранившіяся въ закон, привились и пользуются на каторг всми правами гражданства, сводя почти на нтъ гуманную мысль законодателя. На практик, вмсто исправленія, вмсто заботы объ облегченіи преступнику перехода къ честному, трудовому образу жизни, явилось возмутительное ежеминутное поруганіе человческой личности, полное изнуреніе безцльными, безсмысленными работами, адъ, созданный какимъ-нибудь выжившимъ изъ ума алкоголикомъ.

IV. Заключенные.

Заключеніе, сообенно одиночное, постоянный надзоръ, мелкія придирки, оскорбленія и подавленіе личности со стороны администраціи пагубно вліяютъ на характеръ заключенныхъ. Въ результат является, съ одной стороны, трусливость съ значительной примсью суеврія, съ другой — озлобленность. Настоящій арестантъ не шутитъ и не понимаетъ шутокъ, озлобленъ и обидчивъ. До драки, впрочемъ, дло доходитъ рдко.

Легкомысліе, непредусмотрительность, хвастливость, тщеславіе и пристрастіе къ тряпкамъ встрчаются довольно часто, и этой чертой своего характера арестантъ сильно напоминаетъ ребенка и человка некультурнаго. Честолюбіе и тщеславіе проявляются особенно въ весьма распространенномъ желаніи оставить свою біографію. При этомъ на ряду съ хвастливой болтливостью встрчаешь угрюмую неразговорчивость боле ‘самостоятельныхъ’. Въ лаконизм доходятъ подчасъ до художественности. Вотъ для примра начало біографіи одного каторжника. ‘Безотеческій я, солдатскій сынъ:— отецъ въ солдатахъ, мать гуляетъ — вотъ и я!’

На ряду съ непривлекательными чертами характера долженъ отмтить многія хорошія качества, которыя зачастую отсутствуютъ у средняго человка, относящагося съ такимъ презрніемъ къ арестанту.

Всякій настоящій арестантъ глубоко проникнутъ чувствомъ товарищества и солидарности со всми другими заключенными. Дорожа своей независимостью, онъ даже въ мелочахъ не позволяетъ себ посягнуть на независимость другого и его свободу дйствовать, какъ ему заблагоразсудится. Что бы ни длалось рядомъ, тюремное правило чести требуетъ, чтобы другіе не обращали на это никакого вниманія. Вмшаться въ чужое дло, разспрашивать о чемъ-либо касающемся лично другого, считается въ высшей степени неприличнымъ для добраго арестанта. Завидовать другому или ссылаться на оказанную другому льготу или послабленіе,— считается преступленіемъ, равносильнымъ доносу.

Добывъ что-либо, особенно изъ запрещенныхъ вещей, заключенный длится съ окружающими: никогда не выпьетъ онъ чаю, не състь куска, не пригласивъ другихъ. Если у добраго арестанта ничего нтъ, то ему дадутъ другіе такъ, чтобы никто не видалъ. Попрекнуть тмъ что давалъ, даже въ ссор, считается верхомъ подлости. Щедрость, вообще, господствующая черта арестанта. Высоко цнитъ арестантъ оказываемое ему довріе и я не имлъ случая видть, чтобы кто-либо ршился не оправдать его. Арестантская честь никогда не позволитъ обмануть того, кто довряется. Приходя въ строгую тюрьму, арестантъ, имя на рукахъ деньги или какія-либо запрещенныя вещи, суетъ ихъ передъ обыскомъ первому встрчному, въ полной увренности, что тотъ самъ посл разыщетъ его и возвратитъ данное ему на храненіе. Взятое для отправки письмо пересыльный арестантъ хранитъ, какъ святыню, и отправитъ по адресу, чего бы это ему ни стоило.

Авторы часто указываютъ на то, что арестанты ненавидятъ работу, что они не воспріимчивы, безчувственны и лишены вовсе соціальнаго чувства. Вс эти упреки совершенно ни на чемъ не основаны.

Арестанты умютъ и любятъ работать, если трудъ осмысленный, и если они видятъ отъ этого для себя хоть какую-нибудь пользу. Объ интенсивности работы можно судить по слдующему примру. Вольные пильщики, при цн въ 5 коп. съ аршина, выпиливали самое большее 90 арш. въ день на пару. Каторжный урокъ былъ 120 арш., и все-таки, чтобы работавшіе въ пар вольнокомандцы были на другой день свободны, пара ухитрялась выпиливать двойные ‘урки’. Если арестантъ ненавидитъ работу, то только тогда, когда она безцльна и непроизводительна.

Приведу примръ такой работы: чтобы осушить мсто у церкви, насъ заставили рыть вверхъ, въ гору канаву въ 1 арш. ширины и 4 ¹/₂ арш. глубины. На человка полагалось погонная сажень канавы на урокъ. Когда начальнику почтительно доложили, что вода въ гору не пойдетъ, онъ спокойно отвтилъ:

— Ничего-съ, должна-съ пойти!

По порученію артели нарядчикъ просилъ, чтобы, не уменьшая остальныхъ размровъ, позволили рыть канаву шире, арш. въ 1 ¹/₂, иначе въ аршинной канав негд повернуться. Затмъ, такъ какъ при глубин въ 4 ¹/₂ арш. крайне трудно выкидывать вязкую глину, то артель просила разршенія длать вымостки для двойного выброса, что практикуется всюду на пріискахъ. Начальникъ не только не позволилъ ни того ни другого, но, придя на работы веллъ выкидывать землю на одну сторону, ибо ‘не трудъ ему нуженъ, а изнуреніе’.

Три четверти вязкой, мокрой, тяжелой глины падало назадъ на голову, такъ какъ изъ узкой канавы приходилось выбрасывать ее вверхъ, на дв и боле сажени. Прилипая къ лопат, глина выдергивала руки, ноги выше колна вязли въ жидкой глин. Кровь кипла отъ сознанія, что это простое глумленіе надъ людьми! Но и этого мало! Приходя къ вечеру къ окончанію работъ, Архангельскій приказывалъ: ‘Вотъ теперь перекидайте половину земли на другой бортъ’.

Черезъ нсколько дней по окончаніи канавы, надъ которой трудились боле двухъ недль, гд рабочихъ все время давила вода, гд было положено столько неимоврныхъ усилій,— приказано было засыпать эту канаву… Можно ли, спрашивается, при такой постановк дла относиться къ работ съ любовью?

Трудно вольному человку понять психологію и настроеніе заключеннаго, а особенно каторжника. У большинства позади остался долгій, скорбный путь, полный такихъ ‘впечатлній’, которыя способны двадцать разъ сломить и не очень слабаго человка.

Одинъ мой товарищъ — киргизъ, числившійся уголовнымъ, хотя былъ осужденъ на 10 лтъ за возбужденіе къ бунту, просидлъ девять лтъ подъ слдствіемъ въ гнусной захолустной тюрьм, гд старались раскрыть нити таинственнаго заговора. Аллахъ вдаетъ, что вынесъ этотъ тихій, скромный человкъ, но онъ ничего и никого не выдалъ.

У большинства были въ прошломъ побги и покушенія на побгъ. А можетъ ли вольный человкъ понять, что значитъ воля для заключеннаго? Сколько силъ и энергіи идетъ на каждую подготовку къ побгу! Какая мука вдохнуть полной грудью вольный воздухъ, быть окруженнымъ, схваченнымъ и изувченнымъ, полуживымъ снова попасть въ тюрьму!..

Счастливые свободные люди жалуются на нервы… Тамъ въ тюрьм нервы вчно болзненно напряжены, но все это болитъ, кипитъ и страдаетъ внутри, все это незамтно для поверхностнаго наблюдателя, п. ч. стыдливо скрывается изъ самолюбія, подавляется желзною волею, которую можетъ выработать только страданіе, которую могутъ поддержать только условія желзнаго режима.

Какъ меня возмущаютъ и смшатъ постоянныя разсужденія худосочныхъ и дряблыхъ философовъ о ‘нечувствительности’ и ‘невоспріимчивости’ арестанта, на основаніи ихъ наблюденій, что онъ смется или спокоенъ тамъ, гд они стонутъ и плачутъ! Если разсуждать такъ, то Муцій Сцевола окажется просто грубой натурой, Джордано Бруно невоспріимчивымъ человкомъ, а безвольный, распущенный и лишенный гордости, сантиментальный болтунъ-нытикъ — существомъ высшаго типа, одареннымъ тонкой воспріимчивостью.

Нтъ, господа, арестантъ чувствуетъ не слабе, а быть можетъ и сильне васъ, именно потому, что скрываетъ это, не облегчаетъ своихъ страданій слезами и жалобами. Его нервы такъ же реагируютъ, какъ ваши. Разница вся въ сил воли, въ характер, въ самолюбіи. Вы говорите о своихъ страданіяхъ! Но подумайте, чмъ была вся жизнь этихъ дтей улицы, этихъ пасынковъ общества! Обреченный жить всегда на людяхъ, имя въ своемъ распоряженіи только три узкихъ доски общихъ наръ, арестантъ научился глубоко таить въ себ свои чувства и страданія, свои мечты и думы. Видя у кого-нибудь изъ сожителей лихорадочную веселость, я легко угадывалъ, что онъ получилъ тяжелую всть, что у него большое горе, которое онъ старается скрыть, и я никогда не ошибался.

Нужно сознательно закрывать глаза, чтобы не видть, какъ глубоко развитъ въ этихъ ‘людяхъ, лишенныхъ соціальнаго чувства’, духъ товарищества, солидарности, подчасъ самоотверженія. Нужно быть слпымъ, чтобы не разглядть стройной и глубоко демократичной и гуманной ‘арестантской республики’ — организаціи арестантской артели! Кто не наблюдалъ той чуткой деликатности, съ какой ваши многочисленные сосди по нарамъ не замчаютъ васъ, создаютъ вамъ нкоторое подобіе уединенія! Кто не видалъ, какъ бднякъ арестантъ длится послднимъ кускомъ, послдней щепоткой табаку съ товарищами!

Вмсто того, чтобы осуждать, надо понять этотъ міръ, эту психологію, надо пережить эту жизнь, и тогда невольно удивляешься поверхностнымъ наблюдателямъ. Мн жаловались часто на безчестность арестантовъ, но почему же у меня, когда я одинъ шелъ въ партіяхъ въ 600 человкъ уголовныхъ, жилъ по тюрьмамъ, на каторг и въ вольной команд, никогда никто ничего не кралъ, никогда никто изъ уголовныхъ не обманывалъ моего доврія. Нтъ, они честны, но только со своими. Вспомните, когда вы были школьникомъ, разв считалось дурнымъ нагло обманывать учителей — ‘начальство’?.. Разв мы были ворами, когда мальчишками, рискуя спиною, крали кислыя яблоки изъ чужихъ садовъ? Тутъ та же психологія, то же дленіе на своихъ и чужихъ, то же своеобразное понятіе о чести.

Трудно вольному человку понять психологію узника, запертаго въ четырехъ стнахъ. Сознательно оскорбляемый и унижаемый людьми, часто стоящими ниже его по своимъ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ, онъ становится скрытенъ, замкнутъ въ себ. Вся жизнь его слагается изъ мелочей, п. ч. тутъ нтъ крупныхъ событій, потому что стны тюрьмы стоятъ непреоборимой преградой между каторгой и вншнимъ міромъ. Въ прошломъ оставлено все, что было свтлаго… настоящее безотрадно, темно, впереди нтъ надеждъ, потому что нельзя же назвать надеждой перспективу черезъ 10—20 лтъ выйти на волю.

V. Тюремное ‘начальство’.

Чтобы не отвлекаться отъ своего разсказа объ Акату, остановлюсь теперь кстати на общей характеристик властителей нашей каторжной судьбы.

Какъ было уже сказано, начальникомъ акатуйскаго острога былъ Иванъ Михайловичъ Архангельскій. Крайне ограниченный, самоувренный, формалистъ до мозга костей и исполнитель не за страхъ, а за совсть всхъ предписаній, исходящихъ свыше, Архангельскій искренно считалъ себя грозной Немезидой революціонеровъ. Священнымъ долгомъ своимъ онъ считалъ преслдовать ввренныхъ его попеченію заключенныхъ безцльными, мелочными придирками, тупымъ формализмомъ, изобртать безполезныя, абсолютно безсмысленныя работы, обставлять эти работы излишними трудностями, играя такимъ образомъ на истрепанныхъ и напряженныхъ нервахъ подчиненнаго ему маленькаго и беззащитнаго населенія каторжнаго острога.

‘Мн не нуженъ вашъ трудъ,— нужно ваше изнуреніе!’ любилъ онъ повторять при всякомъ удобномъ и неудобномъ случа.

Жестокій до крайности, онъ отличался при этомъ доходящей до комизма трусостью: ходилъ всегда вооруженнымъ, прятался за шеренгой надзирателей, боялся подойти, когда у работающихъ былъ подъ руками инструментъ.

Помощника Сомова я засталъ уже полицеймейстеромъ въ Чит и когда шелъ на каторгу, имлъ тамъ съ нимъ столкновеніе изъ-за подводъ для больныхъ арестантовъ. Объ Евтушевскомъ говорю со словъ надзирателей и заключенныхъ, потому что самъ уже его не засталъ.

Въ Акату Сомовъ проявлялъ необыкновенную жестокость. Сдлавшись читинскимъ полицеймейстеромъ, онъ безъ разбора, неистово дралъ розгами поселенцевъ и ни губернаторъ, ни вице-губернаторъ не могли укротить его рвеніе. Конецъ его зврствамъ положилъ выстрлъ черезъ окно, которымъ онъ былъ убитъ въ своей квартир. Убійца пойманъ не былъ, но изъ Петербурга пришло распоряженіе употребить вс мры къ розыску злоумышленниковъ и къ примрному ихъ наказанію.

Мры, конечно, были приняты и увнчались успхомъ. Было схвачено трое первыхъ встрчныхъ бродягъ и предано суду. Позарившійся на премію въ 200 руб. сыщикъ Ляховецкій единолично создалъ изъ ничего это дло. Единственной, боле чмъ странной уликой служило заключеніе эксперта (бывшаго политическаго — Бубновскаго), что пуля несомннно выпущена изъ той именно берданки, которая была взята у одного изъ подозрваемыхъ, и въ ствол которой была раковина. Даже не спеціалистъ, не военный, не охотникъ легко пойметъ, что пуля не можетъ носить вообще отпечатка раковины въ ствол, а пробивъ человка и войдя глубоко въ стну, совершенно деформируется.

Одинъ изъ подсудимыхъ говорилъ на суд.

— Что я могу сказать? Наша участь ршена заране. Чмъ можемъ мы доказать, что не были въ то время даже около Читы? Если кто-нибудь и давалъ намъ пріютъ,— мы не можемъ назвать его, потому что ему грозитъ за это каторга. Единственные свидтели наши густая тайга да высокія сопки, а он ничего на скажутъ!’

Вс трое были приговорены къ смерти и ихъ не спасли хлопоты возмущеннаго читинскаго общества, Это было послдней посмертной жертвой акатуйскаго помощника Сомова.

Другой помощникъ — Евтушевскій, равно какъ и супруга его, по разсказамъ надзирателей и заключенныхъ были также страстными любителями порки, но чувствовали особое пристрастіе подвергать тлесному наказанію спеціально женщинъ и двушекъ. Вся дятельность Евтушевскаго, говорятъ, сводилась къ тому, чтобы найти поводъ, предлогъ для удовлетворенія извращенной страсти своей, или своей жены.

Таковы были люди, на полный произволъ которыхъ отдавались плнники правящей власти, и съ такими людьми приходилось вести борьбу революціонерамъ, попавшимъ въ акатуйскій острогъ.

Что касается надзирателей, то большинство были простые ребята. Къ этой категоріи принадлежалъ и бывшій при Архангельскомъ старшимъ, Конст. Серг. Кирпичниковъ. Добродушный, сильно выпивавшій въ то время толстякъ, онъ усиленно старался всегда поймать хлбопековъ и поваровъ за экспропріаціей лишнихъ продуктовъ. Поймавъ, онъ никогда не жаловался и искренно удивлялся, когда ему говорили: ‘А мы тебя, Константинъ Сергевичъ, ловко вчера нажгли! За твое здоровье ребята булки дятъ!’

— Ахъ вы такіе-сякіе, ну, я васъ самихъ обсчитаю!

Арестанты любили его за незлобивость и добродушіе, подсмивались надъ его стараніемъ обсчитать и обмрить и зачастую, сознательно давая ему себя обсчитать на фунты, тянули подъ шумокъ цлый куль и посл ему же хвастались своимъ подвигомъ, зная, что онъ жаловаться и подымать исторіи не будетъ. Когда онъ былъ смщенъ изъ старшихъ, его искренно жалли и никто не позволялъ себ шутить надъ его несчастіемъ. Онъ пересталъ пить и вскор посл смны Архангельскаго уволился и сталъ крестьянствовать.

Вмсто Кирпичникова вахтеромъ былъ назначенъ Воросовъ, худощавый, пронырливый и злобный субъектъ. Онъ былъ невыносимъ своимъ формализмомъ, соглядатайствомъ и придирками.

Чтобы покончить съ служебнымъ персоналомъ, долженъ отмтить вообще крайне низкій нравственный уровень всей этой публики. Доходы извлекались изъ всего. На пріиска отправляли цлые воза ‘экономіи’ въ вид продуктовъ и матеріаловъ, одежды и обуви. Все это, конечно, не было тайной для арестантовъ, особенно для вольнокомандцевъ, и порой было довольно курьезно, когда крупные воры преслдовали мелкихъ… Впрочемъ, не то же ли на каждомъ шагу наблюдается и въ жизни? Разв и тамъ крупные воры и разбойники не живутъ въ богатыхъ хоромахъ, а тюрьмы и суды наполняютъ люди, которыхъ до преступленія доводитъ нужда, дурное воспитаніе и невозможныя соціальныя условія!

VI. Острожные порядки.

Давно уже запрещено требовать съ каторжниковъ исполненія ‘урочныхъ’ работъ, но ‘урки’ сохранились, такъ какъ они выгодны для обихъ сторонъ. ‘Урки’ избавляютъ администрацію отъ труднаго и непріятнаго надзора за работой, заключеннымъ же даютъ возможность, вмсто одиннадцати часовъ, кончать работу часовъ въ семь и увеличить такимъ образомъ свой досугъ.

Но при урочныхъ работахъ шла обычно непрерывная борьба. Чмъ раньше артели оканчивали работы, тмъ боле администрація увеличивала ‘урки’ Наконецъ, при самой интенсивной работ, приходилось работать до вечера, чтобы кончить урокъ, и такимъ образомъ терялся всякій смыслъ надрываться надъ работой. Когда дло принимало такой оборотъ, артели заявляли нарядчику:

— Такого урка сработать не можемъ. Либо уменьшите урокъ, либо будемъ работать ‘на поторжныхъ’, безъ урка.

Часто по вышеуказаннымъ соображеніямъ администрація уступала, но иногда начиналась борьба, въ которой орудіемъ служила работа ‘на поторжныхъ’. Трудно себ представить что-нибудь мучительне такихъ ‘боевыхъ’ работъ безъ ‘урка’! Работать, трудиться, чтобы по возможности ничего не сдлать, сознательно растрачивать попусту свой и чужой трудъ, проводить въ непрерывной сует время отъ 4 час. утра до 7 веч. такъ, чтобы суета эта была вполн безцльна, но чтобы нельзя было въ то же время придраться за уклоненіе отъ работы!.. Это была мука!

Урокъ въ кубическую сажень на пару, хотя и цною крайняго напряженія, мы кончали до обда, т. е. съ 4 час. утра до 11. Безъ урка, стремясь побдить и отвоевать себ досугъ (особенно важный для ‘вольнокомандцевъ’) мы должны были работать такъ, чтобы, суетясь боле 11 час. и не подавая повода для замчаній, выработать никакъ не боле четвертой части урока. Были артисты, которые ухитрялись, къ общему восторгу, довести работу до одной ‘четверти’ (аршина), т. е. до одной двнадцатой урка. Но чего это стоило! Такая намренно непроизводительная работа утомляла несравненно боле, чмъ самый тяжелый урокъ. Проработавъ на урк 7—8 часовъ, при полномъ напряженіи силъ, мы утомлялись до такой степени, что не могли сть, но отдохнувъ съ полчаса, повъ и умывшись, мы чувствовали себя бодрыми и способными заниматься и думать. Прокопавшись же цлый день съ 4 ч. утра до 7 часовъ вечера, мы были до того изломаны, что никуда не годились. Поэтому-то мы охотно брали работу на урокъ, лишь бы онъ былъ исполнимъ.

При мн достраивалась церковь и начиналась постройка двухъ огромныхъ казармъ, которыя затмъ были брошены, да такъ и остались въ вид огромныхъ срубовъ на высокомъ и массивномъ фундамент изъ дикаго камня. При кладк этихъ фундаментовъ я былъ подносчикомъ камня. Много силъ и здоровья съли эти стны, часто трещали кости, когда мы вдвоемъ съ пермякомъ Вагинымъ тащили на урокъ большіе камни пудовъ въ 12—15 всомъ. На постройк церкви плотники, каменщики, маляры и пильщики получали 16% поденной платы, т. е. 10 коп. въ день. Остальныя 90 коп. шли конвою, затмъ на ‘награды’ администраціи и въ тюремное вдомство. Но даже и ради этой ничтожной платы арестанты работали съ такимъ усердіемъ, что у большинства были грыжи. Понятно посл этого, что, проникшіе, къ сожалнію, въ печать разсказы о томъ, какъ бездльничаютъ арестанты, звучали обидной насмшкой.

Порядки въ Акату были исключительно строгіе и съ обычаями тюремными тамъ не считались. Заключенныхъ, напримръ, крайне возмущало, что старосты, хлбопеки, повара и проч. назначались Архангельскимъ, а не были по выбору, какъ того требуетъ тюремное обычное право.

Содержаніе заключенныхъ составляли утромъ чай, а вечеромъ кипятокъ, четверть фунтъ мяса въ день и три фунта хлба. Лтомъ на горныхъ работахъ давали треть фунта мяса. Неработающимъ полагалась восьмая фунта мяса, но имъ его не давали вовсе, вроятно основываясь на правилахъ Ивана Михайловича, что ‘кто не работаетъ, не долженъ сть!’ Самъ онъ, впрочемъ, хотя ничего не длалъ, но, судя по его фигур, лъ за десятерыхъ работающихъ.

На обдъ давали жидкія щи, вечеромъ грязную воду съ ячменной крупой безъ мяса. По средамъ и пятницамъ мяса не давали вовсе, а ‘баланду’ заправляли небольшимъ количествомъ жира. По воскресеньямъ мяса также не отпускалось, щи варились на требух, имли отвратительный запахъ и были совершенно несъдобны.

Такимъ образомъ главную, почти единственную пищу составлялъ хлбъ, котораго на самыхъ тяжелыхъ работахъ выдавалось по 3 фунта.

Конечно, я, какъ государственный преступникъ, могъ бы время отъ времени ложиться для возстановленія силъ въ больницу, гд давался хорошій супъ, цлый фунтъ мяса, молоко, булка, но этой привилегіей я ни разу не воспользовался, считая лично для себя недопустимымъ занимать мсто въ больниц въ ущербъ больнымъ.

Попасть въ больницу, даже избавиться отъ работъ по болзни для уголовныхъ было нелегко. Отъ работъ освобождали только того, кто наканун былъ признанъ фельдшеромъ больнымъ или слабымъ и занесенъ въ списокъ. Если же кто чувствовалъ себя больнымъ утромъ, то ему предстоялъ выборъ между работой и карцеромъ. Происходили по этому поводу такіе діалоги:

— Почему не идешь на работу?

— Боленъ.

— Почему же вчера не отпросился у фельдшера?

— Вчера я былъ здоровъ!

— Все равно, долженъ былъ знать! Отправляйся въ карцеръ!

Впрочемъ, ничмъ не смущающійся штабсъ-капитанъ считалъ себя великимъ знатокомъ медицины и фельдшеру не придавалъ никакого значенія. Арестанты похитре добивались того, чтобы онъ самъ призналъ ихъ больными,— тогда дло было врне.

Какъ уже указано выше, у Архангельскаго было твердое убжденіе, что кто не работаетъ, не долженъ сть. На почв этого убжденія разыгралась слдующая характерная исторія:

На постройк сорвался лучшій плотникъ и сталъ ‘сохнуть’. Такъ какъ онъ голодалъ въ тюрьм, то вся артель велла общему старост, вырзая порціи, уменьшать ихъ на 2—3 золотника, и образовавшійся такимъ образомъ довольно значительный излишекъ давать больному товарищу.

Что, казалось, было преступнаго въ такомъ образ дйствій, естественномъ и обычномъ среди арестантовъ, которые, вопреки мннію многихъ ‘проницательныхъ’ наблюдателей, отличаются высоко развитымъ чувствомъ товарищества. Но Архангельскій взглянулъ на это иначе и строжайше запретилъ давать мясо пострадавшему на работ.

Камеры были постоянно на запор. Всюду были развшены ‘правила’, гд на каждой почти строчк фигурировали тлесныя наказанія и увеличенія срока. Производились постоянные обыски, при чемъ иголка считалась уже ‘оружіемъ’, пасма нитокъ доказательствомъ попытки къ побгу. Что это не шутка, можно судить по тому, что на основаніи такихъ уликъ нкоторымъ по рапорту Архангельскаго увеличивали срокъ.

Хотя лично я обыскивать себя не давалъ и поэтому при мн, боясь крупнаго скандала, и къ вещамъ моимъ не прикасались, но тмъ усердне шарили всюду, когда я былъ на работахъ. Такъ, напримръ, случайно былъ найденъ у меня рисунокъ горы и шахтовыхъ построекъ, сдланный съ тюремнаго крыльца, и торжественно представленъ по начальству, какъ ‘планъ къ предполагаемому побгу’. Впрочемъ, благодаря этому я впослдствіи получилъ заказы на рисунки для какой-то выставки и декораціи для солдатскаго театра, что дало мн нсколько дней отдыха отъ изнурительныхъ работъ.

Вс эти обыски и придирки въ высшей степени раздражали и ежеминутно могли повести къ катастроф. Изъ ‘мелочей’ слагается вся тюремная жизнь. Эти мелочи, напримръ, стоили жизни банковскому, сосланному на каторгу по длу польской партіи ‘Пролетаріатъ’ въ 1884 г.

Дло произошло, должно быть, за годъ до моего прихода въ Акатуй. Маньковскій, приговоренный на 16 лтъ по одному съ Санковскимъ процессу, посл девяти часовъ читалъ книгу. Архангельскій, обходя тюрьму, подошелъ со двора къ окну и крикнулъ:

— Маньковскій, надо спать!

— Я спать не хочу.

— Посл девяти надо спать. Въ четыре на работу.

— Я на работу не опаздываю.

— Паршивый полячишка!

— Паршивый офицеришка!

Маньковскаго уволокли въ карцеръ.

Инцидентъ взволновалъ весь острогъ, а особенно Санковскаго. На другой день на поврк, за отсутствіемъ всякаго оружія и не имя возможности приблизиться къ Архангельскому, Санковскій запустилъ въ него мднымъ чайникомъ. Чтобы избгнуть позорнаго наказанія Санковскій отравился въ карцер.

Хотя чайникъ въ Архангельскаго не попалъ, но онъ нсколько разъ, какъ говорятъ, подавалъ рапортъ о пособіи для лченія и наград за полученныя на служб увчья.

Вотъ примръ, какія послдствія можетъ имть въ каторжномъ острог такая, повидимому, мелочь, какъ предложеніе лечь спать!

Огородъ и горныя работы.

Мсяца черезъ полтора по прибытіи намъ сообщили о примненіи манифестовъ. По манифестамъ мн, вмсто января 1900 г., приходилось освободиться въ іюл 1897 г. и сокращался срокъ поселенія. Отказавшись расписаться на предъявленной мн бумаг я въ немногихъ словахъ написалъ, что, ‘считая себя совершенно правымъ и честно исполнявшимъ свой гражданскій долгъ, я милости не просилъ и въ милости не нуждаюсь’. Мсяца черезъ два получилась бумага, что я изъятъ изо всхъ манифестовъ.

Безотрадно, одиноко и уныло тянулись для меня долгіе каторжные дни. Единственнымъ утшеніемъ была работа, и, когда бывала хоть иллюзія полезности ея, я работалъ съ увлеченіемъ и страстью, забывая хоть на мигъ окружающее.

Иванъ Михайловичъ Архангельскій, начальникъ Акатуйскаго острога, соболзнуя о казенныхъ лошадяхъ, задумалъ посять овесъ, и нсколько дней мы усердно боронили поле, запрягаясь по двое и по трое въ борону. Раціональне, казалось бы, было употребить на эту конскую работу казенныхъ лошадей или воловъ, но сострадательный Иванъ Михайловичъ щадилъ животныхъ.

Въ ма насъ послали на огородъ. Оживила меня эта работа, потому что я страстно люблю землю, люблю съ тхъ поръ, какъ себя помню. Не смотря на большой урокъ, я всегда, увлекшись, выходилъ далеко за норму.

Искренно огорчало меня, когда я видлъ недобросовстную перекопку грядъ и умышленно дурную посадку овощей. Какъ это не смшно, но, признавая вполн законнымъ саботажъ на другихъ работахъ,— на огород я работалъ съ такой же любовью и стараніемъ, какъ будто это было мое хозяйство, что вызывало добродушныя насмшки и шутки моихъ сосдей.

По окончаніи огородныхъ работъ сформировали небольшую партію для работы въ рудник.

Нашу партію вызвали на разсвт первой. Отъ тюремныхъ воротъ дорога поворачивала налво внизъ черезъ рчку Акатуй, а отъ моста шла постепенно въ гору. Направо отъ дороги на холм, покрытомъ лиственничнымъ лсомъ и густой зарослью цвтущаго богульника, виднлось небольшое арестантское кладбище, гд мн указали могилу Маньковскаго, о которомъ я уже упоминалъ.

У подошвы горы стояла большая изба. Часть ея была занята свтлицей, т. е. помщеніемъ, гд происходила разбивка горнорабочихъ на работы, и гд хранился инструментъ, другая часть постройки представляла входъ въ штольню. Въ верхнемъ этаж была мастерская. Рядомъ со свтлицей помщалась сколоченная наскоро изъ досокъ кузница. Выше на гор, влво, виднлся домъ уставщика и нарядчика, а вдали стояли, какъ большіе карточные домики, колпаки двухъ шахтъ.

Нкогда Акатуй славился богатыми серебряными жилами, но старыя выработки завалило, при чемъ, какъ гласитъ преданіе погибло много арестантовъ. Шахты были заброшены и ихъ залило водой. Дйствительно ли тамъ погибли люди и сколько,— узнать невозможно, потому что въ доброе старое время осторожное начальство показывало наличными и бглыхъ, и мертвыхъ, выводя на нихъ продовольствіе и одежду, что было, вроятно, весьма выгодно.

Когда возобновили Акатуй, возобновили и горныя работы, причемъ расходы Кабинета по производству работъ въ Акату, возмщались, какъ я слышалъ, Министерствомъ Внутреннихъ Длъ.

Къ затопленнымъ выработкамъ повели длинную штольню, т. е. горизонтальный коридоръ съ цлью спустить оттуда воду и добраться до старыхъ серебряно-свинцовыхъ рудъ. По пути предполагаемой штольни начали бить дв шахты, т. е. вертикальные большіе колодцы. Они предназначались для того, чтобы черезъ нихъ убирать породу, когда штольня дойдетъ до нихъ, и чтобы обезпечить доступъ воздуха въ штольню.

Если не измняетъ память, то при мн штольня была уже проведена на полверсты и столько же, вроятно, оставалось до средней шахты. Въ штольн было очень душно, тонкія сальныя свчи чуть мерцали при работ: а винтиляторъ только еще проектировали поставить. Въ штольн при мн были преимущественно глинистые сланцы съ слоями известняка. Раза два мы прескали тонкія жилы серебряной руды.

Шахты были на 9 и 12 сажень глубины и состояли преимущественно изъ известняковъ. Въ свтлиц мы застали сторожа, ддушку Лончикова, нарядчика Александра Васильевича Васильева и уставщика Литвинцова. Послдній при мн недолго пробылъ въ Акату, онъ вскор уволился и открылъ лавку въ Александровскомъ завод.

Бывшій при вилюйцахъ уставщикомъ въ Акату, Сазоновъ занималъ въ это время уже должность алгачинскаго уставщика, которому былъ подчиненъ уставщикъ акатуйскій. Сазоновъ былъ вообще добродушнымъ человкомъ, къ государственнымъ же онъ относился особенно хорошо, и чтобы хоть изрдка дать имъ возможность побыть вн каторжно-казарменной обстановки, въ бытность свою въ Акату выпрашивалъ иногда въ праздники у Архангельскаго, чтобы онъ отпускалъ къ нему ихъ, какъ пвчихъ.

При каждой встрч онъ мн горько стовалъ на Мельшина за то, что тотъ его высмялъ въ своихъ очеркахъ.

— За что? Что я худого сдлалъ? Я всегда сочувствовалъ вашимъ. За что же меня какимъ то шутомъ выставили? Ивана Михайловича, небойсь, почитай, и не тронули. А было вдь чего описать. Не хорошо это!

Какъ я не старался доказать Сазонову {Сазоновъ описанъ у Мельшина подъ именемъ Монахова.}, что ничего худого про него не написано, я такъ и не могъ его разубдить.

Новый уставщикъ Литвинцовъ былъ еще совсмъ молодой, и дло понималъ плохо, такъ что фактически работами завдывалъ Васильевъ. Александру Васильевичу, говорятъ, было уже подъ шестьдесятъ лтъ, но на видъ онъ казался моложе. Худощавый, подвижной, онъ всегда старался шуткой оживить, развлечь своихъ веселыхъ и беззаботныхъ по вншности и мрачныхъ въ душ работниковъ. Всегда онъ былъ безукоризненно вжливъ и корректенъ, но иногда, не измняя вжливаго тона, онъ блднлъ и въ глазахъ его вспыхивали бшеные огоньки.

Не разъ я имлъ случай наблюдать его спокойное мужество и хладнокровіе, котораго съ годами ему нужно было все боле, такъ какъ при выпалк шпуровъ у него уже не хватало силъ скрываться отъ мста взрыва.

Лично у меня съ нимъ были прекрасныя отношенія. Его видимо подкупало, что я охотно шелъ на наиболе опасныя работы (выбурка не выпаленныхъ патроновъ) и былъ всегда настолько вжливъ, насколько это позволялъ мой рзкій и прямолинейный характеръ. Только разъ у насъ произошло довольно странное столкновеніе.

Въ верхней шахт остался невыпаленный патронъ, который видимо тревожилъ Александра Васильевича. Выбравъ себ комплектъ буровъ, я собирался итти туда въ сопровожденіи дурковатаго Саввы, который почему то предпочиталъ всегда работать со мной и забавлялъ меня своими разсужденіями относительно возможныхъ послдствій взрыва.

— Вы пойдете сегодня въ штольню. Наверху выбурю я самъ: моя вдь вина, а васъ можетъ взорвать, — остановилъ меня нарядчикъ.

— Это моя обязанность, такъ какъ я назначенъ на наиболе опасныя работы и не желаю даромъ пользоваться скидкой.

Я былъ очень золъ въ этотъ день, меня начала подхватывать волна безпричиннаго бшенства при первыхъ же возраженіяхъ. Начался споръ вполголоса. Я говорилъ тихо, вжливо, но вроятно въ словахъ моихъ и въ выраженіи лица сказывалась душившая меня злоба. Александръ Васильевичъ стоялъ блдный, въ глазахъ его вспыхивали огоньки. Рабочіе затихли и съ удивленіемъ поглядывали на насъ.

Вопреки приказу я ушелъ въ верхнюю шахту. Работа успокоила меня, свою злобу и бшенство я излилъ на неподатливые известняки. Мн было стыдно, что я вроятно обидлъ старика, тмъ боле, что такая выходка могла подорвать его авторитетъ. Поэтому я подошелъ къ нему при рабочихъ.

— Не сердитесь, и если обидлъ васъ утромъ — простите. Я былъ очень раздраженъ сегодня, да вдь и дло было мое, потому что у васъ дтишки, а у меня только и есть, что каторга.

Мы пожали другъ другу руки и больше столкновеній у насъ никогда не бывало. Караульщикъ, ддушка Лончаковъ былъ совсмъ древній старикъ, глядвшій на насъ съ смсью жалости и презрнія. Онъ былъ изъ заводскихъ рабочихъ, помнилъ еще Разгильдева {Громкую славу оставилъ по себ инженеръ Разгильдевъ, который, принявъ на себя завдываніе Карійскими промыслами, общалъ значительно увеличить добычу золота. Путемъ кровавыхъ экзекуцій, безчисленныхъ жертвъ, онъ дйствительно добился своей цли. По словамъ старожиловъ смертность среди рабочихъ при Разгильдев была такъ велика, что провели просто широкій ровъ, куда валили умершихъ и продолжали рыть ровъ — эту братскую могилу. О жестокости Разгильдева была сложена псня, которую и въ настоящее время еще поютъ кое-гд въ Забайкаль.} и теперешняя каторга казалась ему шуткой, игрою.

Бдный старикъ вчно ворчалъ на насъ. Первымъ предлогомъ для воркотни служило наше закуриваніе трубокъ отъ горвшей русской печки.

— Куда вы угли-то растаскиваете? Весь жаръ разгребете.

— Ишь карынское зло {Карынское зло’, — эпитетъ, получившій широкое распространеніе въ примненіи къ старымъ бродягамъ и каторжникамъ. Долгое заключеніе въ тюрьм озлобляетъ человка, длаетъ сварливымъ, раздраженнымъ. Какъ мсто заключенія особенно славилась Кара, откуда раздражительный арестантъ называется — ‘Карынскимъ (карійскимъ) зломъ’.}. Огня ему мало!— огрызался кто-нибудь изъ рабочихъ. На тебя, поди, уже лтъ десять паекъ на томъ свт идетъ! Черти, поди, полсотни лаптей истаскали, тебя искавши!

— Вотъ, меня же всяко обругали, — обращался обиженно ко мн ддушка Лончаковъ.

— Э-эхъ молодой новый родъ,— продолжалъ онъ жаловаться. Какая нон каторга? Вамъ бы на старой побывать!

— Эхъ жисть проклятая! И гд это Богъ?— вздохнулъ кто-то.

— Да, тоже на жизнь жалуются, — прошамкалъ старикъ сторожъ.— Ты бы при Разгильдев пожилъ! Самъ сказалъ, какъ привели насъ:— ‘Кто на Кар не бывалъ, тотъ горя не видалъ. Старайтесь, ребятушки!’ — говоритъ.— Три съ половиной года у него пробылъ, а меня Богъ миловалъ. Другіе какіе здоровые были, да не стало ихъ, а все за языкъ! Обругаемъ гд-нибудь его, онъ услышитъ, либо нарядчикъ, либо надзиратель. Ну, въ ту пору нальютъ, нальютъ, что не встанетъ. Охъ, бывало, вспомнить страшно! Привяжутъ къ скамь, вычитаютъ. На смерть били! Ну, говорили палачу, чтобы скоре кончалъ, такъ съ сотни ударовъ убивалъ. Реветъ, реветъ, а посл только ротъ разваетъ — голосу ужъ нтъ и затихнетъ совсмъ… Иной разъ по фарту противъ сердца такъ ударитъ, что сразу кончитъ…

Старикъ задумывался, опустивъ свою сдую голову…

— Грха-то сколько было. Бывало къ наказанію солдатъ не хватаетъ, ну, насъ въ ту пору съ лваго фланга ставили. Ведутъ его сердешнаго по зеленой улиц {Зеленая улица — дв шеренги солдатъ, между которыми вели наказываемаго шпицрутенами. Приговореннаго вели полуобнаженнаго съ привязанными къ ружью руками. Солдаты били его со всего плеча связанными пучками палокъ.} — кричитъ, мимо насъ ведутъ — стихнетъ. Жалко, извстно, человка! А кзекуторъ {Т. е. экзекуторъ, завдующій наказаніемъ.} тутъ какъ тутъ. ‘Бей по совсти, а то самъ пойдешь!’

— Охъ, грхи, Господи! И бить приходилось… Вдь какъ били-то! Водятъ, водятъ, сердешнаго, потомъ, какъ свалится, на телжк возятъ, — все бьютъ! На смерть забивали… такой, значитъ, приговоръ былъ. А вы говорите каторга! Вотъ въ наше время такъ впрямь каторга была! Хоронить народъ не поспвали,— забоемъ могилу вели,— народъ въ нее валятъ да дальше роютъ — новымъ готовятъ… А теперь что!

— Вы, ддушка и Разгильдева помните?— стараюсь я подогрть его воспоминанія.

— При немъ былъ. Да, грхъ сказать,— кому зврь, а мн ничего. Чудной онъ какой-то былъ… Что народу онъ погубилъ, такъ не счесть! Со мной разъ вдь вотъ какой случай былъ, не чаялъ живымъ остаться. Шли мы съ товарищемъ, выпимши, да того не замчаемъ, что мимо его, Разгильдева-то, дома идемъ. Идемъ это мы, да про него-то, про Разгильдева, псню поемъ, а того не видимъ, что онъ самъ тутъ на балкон стоитъ. ‘Хорошо, говоритъ, ребята, поете! Идите-ка сюда!’ Какъ увидали мы его, такъ ноги и подкосились, весь и хмель разомъ вышелъ. ‘Ну-ка, спойте!’ говоритъ. Что тутъ подлаешь? Поемъ, будто панафиду по себ, потому, значитъ, конецъ, смерть… А онъ, что же ты думаешь? Послушалъ, послушалъ, водки намъ вынесъ, поднесъ… Идите, говоритъ, съ Богомъ. Вдь этакій грхъ вышелъ, а ничего! Богъ пронесъ. Да, наша каторга не чета вашей была, да вотъ вынесли. Медаль за каторгу имю.

Ддушка умолкалъ обыкновенно съ такимъ видомъ, будто для него было личнымъ оскорбленіемъ, что насъ не заколачиваютъ шпицрутенами. Впрочемъ, онъ искренно жаллъ и ‘новый родъ’ и если ругался, такъ больше для порядка и чтобы поддержать репутацію ‘карынскаго зла’.

Когда мы пришли на работу, Александръ Васильевичъ сразу обратилъ вниманіе на то, что я въ кандалахъ и заявилъ надзирателю, что закованные въ рудник работать не могутъ.

Посл долгихъ переговоровъ я объяснилъ Александру Васильевичу, что просить о расковк мн нтъ надобности, что разъ онъ заявилъ, то онъ не является отвтственнымъ за могущее произойти несчастье, а мн въ конц концовъ высочайше наплевать на то, буду ли я работать въ кандалахъ или безъ нихъ. Подумавъ, онъ согласился съ моими доводами и я былъ назначенъ на отливку воды изъ шахтъ. Работа была урочная, строго опредленная. Норма ея была выработана, посл долгихъ споровъ и заключалась въ отлив воды на извстную глубину. Странно для меня поэтому было, когда я встртилъ въ литератур указанія, будто арестанты обманываютъ, отливъ извстное число бадей воды, а указавъ иное. Подобная ложь не имла бы никакого смысла, потому что число бадей представляло только теоретическій интересъ для рабочихъ, да и нарядчикъ прекрасно знаетъ, сколько бадей воды пойдетъ на погонную сажень шахты и для него важно не количество бадей, а очистка шахты.

Когда черезъ нсколько дней вода изъ шахтъ была отлита, ледъ обитъ и шахты совершенно очищены, начались правильныя работы.

Когда достаточное количество шпуровъ выбурено, въ нихъ опускаютъ небольшіе патроны динамита или гремучаго студня, забиваютъ шпуръ возможно туже глиной и поджигаютъ фитиль. Сила взрыва такъ велика, что иногда камни вылетаютъ на 8—12 саж. вверхъ.

Запаливъ фитили, нарядчикъ кидается вверхъ къ бревну съ зарубами, стараясь заскочить хоть на лстницу и прячется сбоку въ форшахт или, если взрывъ производится въ штольн, то бжитъ возможно дальше и прячется за столбами крпи.

Взрывъ обыкновенно не столько вырываетъ камни, какъ вообще производитъ трещины въ пород. Посл взрыва съ помощью кирки, балды и кайлы обиваютъ всю породу, которая разрушена и потрескалась отъ взрыва. О существованіи трещинъ узнаютъ по глухому звуку, какой издаетъ порода при удар молоткомъ. Она, какъ говорятъ, ‘бутитъ’. Но чисто обить ‘бутъ’ (т. е. растрескавшуюся породу) въ интересахъ самихъ же рабочихъ, потому что въ противномъ случа потрескавшаяся порода будетъ обламываться при слдующемъ бурень и работа будетъ пропадать непроизводительно. Изъ шахтъ обитую породу поднимаютъ бадьей или кибелемъ и уносятъ на носилкахъ къ отвалу, а изъ штольни вывозятъ въ вагончик. Когда выработка двинулась значительно впередъ, въ штольн подводятъ ‘крпь’ въ вид стоекъ, а въ шахтахъ спускаютъ срубъ и забиваютъ досками форшахту. Такова въ немногихъ словахъ сущность всей акатуйской горной работы.

Когда я впервые съ молоткомъ, бурами и тонкой сальной свчей углубился въ штольню съ Александромъ Васильевичемъ, онъ объяснилъ мн, что подъ землей не слдуетъ ни пть, ни свистать, ни ругаться, потому что ‘самъ’ этого не любитъ. Если я услышу постукиваніе молоткомъ и почувствую, что ко мн кто сзади подходитъ, то не надо оборачиваться — это ‘онъ’ обходитъ работы. Надо, не глядя, подать ‘ему’ молотокъ и буръ черезъ плечо и спокойно ждать, пока ‘онъ’ принесетъ обратно.

Мои шутки надъ горнымъ духомъ не произвели никакого впечатлнія на стараго шахтера. ‘Когда сами увидите — такъ поврите!’ Къ сожалнію, на нсколько лтъ горныхъ работъ я такъ и не познакомился съ самимъ. Впрочемъ, мн никогда не везло въ этихъ вещахъ! Можетъ быть, при живомъ и суеврно настроеннымъ воображеніи, поводъ къ сказкамъ о горномъ дух могли дать таинственные и трудно объяснимые звуки, которые приходится иногда слышать, работая глубоко подъ землей.

Горныя работы мн особенно нравились потому, что работаешь одинъ, никто не стоитъ надъ душой, затмъ работы эти не требовали чрезмрнаго напряженія силъ и, наконецъ, кончаясь къ 2—3 часамъ по полудни, оставляли больше свободнаго времени. Къ сожалнію работы въ гор производились съ большими перерывами.

Чтобы дать понятіе о возможныхъ на рудничной работ несчастьяхъ, разскажу объ одномъ случа. Работали мы въ штольн. Посл выпалки мы замтили, что на свод бутитъ огромная глыба камня. Ясно сознавая всю опасность положенія, мы въ теченіе нсколькихъ дней все свободное отъ урочной работы время поперемнно со всего плеча били по этой глыб 25-ти фунтовой балдой. Вс усилія наши были напрасны. Пришлось махнуть рукой, зная прекрасно, что въ любую минуту эта глыба можетъ насъ раздавить. Прошло нсколько дней, мы подались впередъ на поларшина. Когда мы втроемъ, примостившись, какъ умли, бурили,— свчи неожиданно угасли и насъ мощнымъ движеніемъ воздуха прижало къ стн.

Позади, непосредственно около насъ, что то рухнуло и завалило проходъ. Когда мы зажгли огонь и осмотрлись, то увидли, что рухнула бутившая глыба и такъ близко, что упади она до послдней обивки породы, то отъ насъ ничего бы не осталось. Проходъ былъ совершенно заваленъ и мы полъ дня потеряли на уборку.

На горныхъ работахъ я сталъ приходить въ нкоторое соприкосновеніе съ солдатами, стало возможно сначала обмниваться нсколькими словами, а посл и вступать въ разговоры…

Однажды, когда я лзъ изъ шахты, до меня долетлъ отрывокъ солдатскаго разговора, съ очень лестной характеристикой, которая давалась кому то. Такъ какъ разговоръ оборвался, когда я показался въ форшахт, я сообразилъ, что рчь шла обо мн.

Солдаты молчали и переглядывались. Наконецъ одинъ заговорилъ: ‘А много вамъ Александрычъ осталось?’

— Въ тюрьм еще года полтора должно быть, да въ команд года три.

— Какая же вамъ охота бжать? вырвалось невольно у одного.

— Такъ я и не бгу, а вотъ чаекъ съ вами попиваю.

— Такъ вдь бжать то сряжались, поди?

— Кабы сряжался, такъ не сидлъ бы. Не въ васъ же мн задержка. Ружье подъ рукой, а съ ружьемъ, долго ли васъ приколоть? Лопоти (одежи) на васъ для меня довольно и пошелъ бы, коли хотлъ.

— А, вдь, правильно человкъ говоритъ. Что бы съ нимъ подлали? Прикололъ и правъ, вдь на каждый мигъ не остережешься! задумчиво проговорилъ одинъ изъ солдатъ.

— А, знаете, Александрычъ, оживленно обратился ко мн другой, вдь это васъ Богъ видно миловалъ: сотню разъ васъ приколоть хотли!

— Чмъ же я то вамъ помшалъ? Ну, коли начальство меня сюда загнало, такъ за то, что солдатъ хотлъ научить правд.— А вамъ то я чмъ помшалъ?

— То-то оно и есть — дурь то наша!.. смущенно почесалъ голову кто то изъ собесдниковъ.— Вдь, дло то какъ было: какъ васъ сюда пригнали, въ ту пору Архангельскій то къ намъ пришелъ да и говоритъ: ‘Вотъ, что братцы, пригнали сюда новаго ‘преступника’, ну такъ это настоящій рысакъ, ужъ не разъ бгалъ, и отсюда, спитъ и видитъ, чтобы удрать! Глядите, дескать, въ оба! По закону, коли убьешь на побг, три рубля полагается, а за этого я отъ себя 25 рублей даю’. Какъ онъ намъ это сказалъ, мы ужъ и глазъ не сводили, извстно, себя бережемъ. А вы еще какія то травы собираете,— шаманите что ли? Вдь того и гляди пристрлить васъ могли!..

Этотъ разговоръ многое мн уяснилъ и много способствовалъ тому, что у меня съ солдатами установились простыя, ровныя отношенія, и я могъ быть спокоенъ, что они зря мн вредить не будутъ.

Новый начальникъ.

Безконечно долго тянется каторжный день, монотонная однообразная работа, по существу своему безполезная, не увлекаетъ, не захватываетъ. Выйдя до разсвта изъ острога, не дождешься, когда кончится короткій зимній день и съ ужасомъ думаешь о томъ, сколько еще впереди такихъ срыхъ, однообразныхъ, безрадостныхъ дней… А между тмъ, оглядываясь назадъ, съ удивленіемъ убждаешься, что незамтно промчались уже недли и мсяца. Теперь, когда все это осталось позади, задернулось дымкой, убждаешься, насколько правъ невдомый острожный поэтъ, говорившій, что ‘годы проходятъ, какъ мутная вода’… ‘Мутной водою’ промчались тяжкіе годы и кажутся теперь сномъ и не легко посл десяти лтъ бурной, полной приключеній жизни возстановить во всхъ подробностяхъ срую острожную жизнь.

Кончался 1895 годъ. Затерявшійся въ горахъ Акатуевскій острогъ волновался и горячо обсуждалъ невдомо откуда доходившіе слухи. Говорили, будто самодуръ Архангельскій, начальникъ острога, переводится въ другой рудникъ,— Алгачинскій, а на его мсто назначается войсковой старшина Александръ Павловичъ Архиповъ, относительно жестокости котораго передавались настоящія легенды.

Слухи эти оправдались. Какъ то въ декабр на вечернюю поврку вмст съ Архангельскимъ пришелъ небольшого роста кольченогій пожилой господинъ въ долгополомъ казацкомъ полукафтан. Невзрачная физіономія была обезображена еще большой шишкой на лбу и преемникъ ‘шестиглазаго’ получилъ отъ уголовныхъ тотчасъ же кличку ‘мухомора’. Не понравился Архиповъ острожному міру, не было въ немъ блеска, представительности. Простоялъ онъ на поврк, ничего не сказалъ и ушелъ съ поврки съ Архангельскимъ.

Новый начальникъ Александръ Павловичъ Архиповъ, человкъ смлый и безспорно умный, съ первыхъ шаговъ избавилъ тюрьму отъ стараго режима мелочныхъ придирокъ, притсненій и гнуснаго издвательства надъ человческимъ достоинствомъ. Исчезли вчные обыски, поиски оружія (въ вид даже иглы) и т. п. Въ острог перестали отбирать на ночь желзки, которыми рзали хлбъ камерные старосты. Вскор вс острожники завели себ ножи и начальникъ только посмивался, когда ему докладывали объ этомъ надзиратели.

Въ смлости этого маленькаго, кольченогаго старичка я вскор убдился собственными глазами.

Въ татарской камер, въ которой я сидлъ, начался серьезный бунтъ, вызванный тмъ, что поляки варили въ общемъ котл свинину. Ршительно отвергнувъ предложеніе послать солдатъ, Архиповъ одинъ, совершенно безоружный вошелъ въ нашу камеру. Когда онъ спокойно объяснялъ т послдствія, какія повлечетъ за собою приведеніе татарами въ исполненіе ихъ угрозъ, я серьезно опасался, что кто нибудь изъ взбшеныхъ магометанъ ударитъ его ножомъ, а онъ невозмутимо разговаривалъ съ окружающей его толпой. Вообще я, какъ и весь острогъ, недолюбливалъ этого человка, но во время его бесды съ бунтовавшими татарами я зорко слдилъ за своими товарищами но камер, твердо ршивъ не допускать никакого насилія надъ этимъ смлымъ старикомъ.

Самообладаніе и мужество Архипова повидимому произвело впечатлніе на мусульманъ, привыкшихъ къ тому, что бывшій смотритель, Архангельскій, приходилъ всегда вооруженный и прятался за шеренгами надзирателей:— крики стихли, выслушали начальника и понемногу успокоились. Такимъ образомъ спокойно и мирно кончился конфликтъ, который при обычной тактик тюремной администраціи имлъ бы несомнннымъ послдствіемъ много жертвъ съ обихъ сторонъ, и кончился бы жестокими карами.

Не слдуетъ, впрочемъ, думать на основаніи этого случая, что Александръ Павловичъ вообще отличался гуманностью. Поведеніе его объясняется вовсе не добрымъ сердцемъ, а тмъ, что это былъ умный человкъ, который желалъ спокойно дослужить до пенсіи. Когда ему была выгодна жестокость, онъ не останавливался ни передъ чмъ.

При мн, напримръ, имлъ мсто такой случай: куда-то отправляли большую партію, въ которой было много слабыхъ, больныхъ и увчныхъ. Хотя по закону имъ полагались подводы, но почему то таковыхъ не было. Партія категорически отказалась идти безъ подводъ. Архиповъ спокойно приказалъ отвести всю партію внизъ къ амбару, гд всхъ перепороли, посл чего партія двинулась въ путь безъ малйшаго протеста.

Какъ видитъ читатель, Архиповъ, ради своего спокойствія не останавливался передъ вопіющимъ противозаконіемъ и несправедливостью.

Это была весьма сложная натура, въ которой было не легко разобраться. Безусловно суровый, порой до жестокости, онъ былъ смлъ во всхъ отношеніяхъ и даже обладалъ своеобразнымъ благородствомъ, въ чемъ я неоднократно имлъ случай убдиться.

Среди тюремщиковъ Архиповъ поражалъ тмъ, что держалъ, напримръ, данное слово.

Хотя и съ Архиповымъ, какъ и съ Архангельскимъ, я избгалъ лишнихъ разговоровъ, считая ихъ и не умстными и вредными и держался всегда сухо-вжливо, но въ душ я, признаюсь, часто не могъ заглушить чувства симпатіи къ этому маленькому, татарскаго типа, старику, съ его сухимъ скептицизмомъ, умомъ, жестокостью, безшабашностью и благородствомъ. Какъ онъ относился ко мн — не знаю, но онъ меня очень удивилъ однажды, простодушно признавшись, что при столкновеніи со мной уступаетъ только потому, что мн терять нечего — хлопну и мокренько, а ему нсколько лтъ только осталось до пенсіи. Почему онъ побаивался меня — это для меня такая же загадка, какъ и то, что многіе изъ уголовныхъ считали меня ‘кровожаднымъ’. Надо признаться, что и онъ и т глубоко заблуждались, и не разъ, когда между мною и главною цлью жизни — свободой, стоялъ человкъ, хотя бы негодный, я всегда отступалъ, не изъ страха, конечно, не изъ жалости даже, а по глубокому уваженію къ чужой жизни и даже чужому благополучію.

Въ ожиданіи свободы.

Впереди, далеко впереди мерцала свобода въ вид вольной команды и я жилъ исключительно этой мечтой. Случилось такъ, что померкла и она…

Акатуй постилъ военный губерн. Маціевскій. Ко мн забжалъ начальникъ тюрьмы Архиповъ и взволнованно шепнулъ:

— Сейчасъ васъ вызовутъ къ губернатору, который желаетъ съ вами говорить. Если у васъ есть что-нибудь: бумаги, записки и т. п.,— отдайте мн: я не буду читать и верну по отъзд генерала.

Не знаю почему, но ни на секунду не усомнившись въ томъ, что старикъ сдержитъ слово, я безъ колебаній вынулъ изъ кармановъ кипу бумагъ и рукописей, которыя исчезли тотчасъ же въ бездонныхъ карманахъ долгополаго казацкаго кафтана войскового старшины. Надо отдать справедливость, когда губернаторъ направился къ выходу, Архиповъ забжалъ на минуту въ мою камеру и вернулъ все взятое на храненіе. Такое благородство — рдкое явленіе въ мір тюремщиковъ.

Дйствительно, меня вскор вызвали къ губернатору. Маціевскій стоялъ въ небольшомъ коридор, идущемъ отъ главнаго входа. Въ почтительномъ отдаленіи стояла его свита и мстная администрація.

— Скоро кончается вашъ тюремный срокъ и вы выходите въ вольную команду. Въ настоящее время, вслдствіе ухода на поселеніе Архангельскаго, тюремная школа безъ учителя. Желали ли бы вы, по выход въ вольную команду, взять на себя преподаваніе въ школ?

— Охотно.

— Вотъ и прекрасно. А не имешь ли ты заявить какія-нибудь жалобы или претензіи?

Я подозрвалъ, что это ‘ты’ сорвалось случайно, но… въ моемъ положеніи нельзя было оставить это безъ отвта. И я спокойно и холодно сказалъ.

— Я очень жалю, что вступилъ съ вами въ разговоръ. Я думалъ, что имю дло съ вжливымъ, воспитаннымъ человкомъ и не давалъ повода обращаться на ‘ты’. Мн приходится раскаиваться въ своемъ необдуманномъ шаг, но этотъ разговоръ, надюсь, послдній и я больше не желаю съ вами разговаривать, потому что вы человкъ невоспитанный и не умете говорить по человчески.

— Но позвольте. Вы знаете законъ. Напримръ, военная служба…— заговорилъ немного смущенно Маціевскій.

— Оставьте. Я самъ бывшій солдатъ и никому изъ начальства никогда въ голову не приходило говорить мн ты. Мн остается только еще разъ выразить свое сожалніе, что я вступилъ съ вами въ разговоръ…— и я повернулся къ остолбенвшему отъ изумленія надзирателю:— Впустите меня въ камеру.

Уходя я имлъ удовольствіе видть, какое потрясающее впечатлніе произвела моя дерзость на всю администрацію, трепетавшую передъ ‘хозяиномъ области’.

Арестанты, жившіе въ кухн, куда прошелъ губернаторъ, слышали, какъ онъ нсколько разъ взволнованный повышеннымъ голосомъ спрашивалъ начальника тюрьмы: ‘Кто онъ? По какому длу?’ и т. д. Отвтовъ Архипова арестанты не слыхали, но увряли, что мои слова произвели потрясающій эффектъ.

Какъ я уже сказалъ, когда губернаторъ изъ кухни направился къ воротамъ, начальникъ тюрьмы Архиповъ, забжалъ въ тюрьму прямо ко мн въ камеру и отдалъ вс бумаги. Сдлалъ это онъ очевидно тотчасъ же для того, чтобы я не сомнвался, что онъ и не заглядывалъ въ нихъ.

Потянулись опять безпросвтные однообразные острожные дни. Гоняли меня на всякія работы. Въ рудник кузнецъ, молодой казакъ Яценко, выпросилъ меня въ молотобойцы. Довольно быстро усвоилъ я нехитрую технику, что повидимому пріятно удивило Яценку. Я боюсь длать смлое обобщеніе, но мн кажется, что безконечному ряду предковъ ремесленниковъ я обязанъ унаслдованной способностью быстро усваивать технику работы. Когда я еще мальчишкой сталъ учиться токарному длу, то мастера не хотли врить, что я точу впервые и увряли, что я только притворяюсь, будто не умлъ раньше точить. Впослдствіи въ химической школ профессоръ удивлялся чистот, точности и аккуратности моей работы. Все это я считаю унаслдованнымъ отъ предковъ своихъ.

Въ кузниц пришлось мн пройти всю школу и вс испытанія. Прежде всего, заставивъ меня нсколько разъ сгоряча схватить голой рукой почернвшее, но еще раскаленное желзо кузнецъ практически пріучилъ меня плевать на металлъ прежде, чмъ брать его въ руки. Мое философское отношеніе къ жестокимъ обжогамъ импонировало Яценк, но не избавило отъ опредленнаго номера,— ‘допроса о родословіи’.

Какъ-то Яценко заявилъ, что надо оттянуть полосу, разогрвъ ее молотомъ, такъ какъ не должно быть угара. Началась бшеная ковка. Стиснувъ зубы я часто и методически билъ тяжелымъ двуручникомъ, подъ веселый аккомпаниментъ дирижерскаго ручника Яценки, время отъ времени покрикивавшаго ‘чаще, крпче’.

Работа была адская, потъ лилъ градомъ, дрожали ноги… Желзо разогрвалось и медленно тянулось. Темнло въ глазахъ, а ручникъ кузница безжалостно постукивалъ по наковальн и время отъ времени слушалось ‘чаще, крпче’. Я не замтилъ, что кузница наполнилась шахтерами, предупрежденными о предстоящемъ экзамен.

Методически поднимался и опускался тяжелый молотъ, но я работалъ уже давно не мышцами, а, такъ сказать, нервами.

— Чмъ вашъ отецъ занимался, Викторъ Александровичъ? Чаще. Крпче…

— Токарь былъ, механикъ и рзчикъ камней…

— Чаще. Крпче!.. А ваша мать кто была?

— Крестьянка…— отвчалъ я, не подозрвая въ чемъ дло и продолжая въ тактъ съ ручникомъ ковать желзо.

— Не слушались отца съ матерью,— слушайте теперь молотка Яценки,— крикнулъ кузнецъ къ общему удовольствію слушателей, кричавшихъ: ‘Ишь, какъ Яценко то родословіе у Александровича допросилъ!’

Все еще не понимая шутки я продолжалъ бить молотомъ, пока кузнецъ не крикнулъ ‘довольно! бросай молотъ’.

— Нтъ ребята, чорта съ два у него родословіе допросишь.

— Въ чемъ дло? спросилъ я, садясь на наковальню, дйствительно ничего не понимая, кром того, что полосу мы обтянули вдвое въ холодную.

— Да просто хотлъ я васъ, Викторъ Александровичъ, до того довести, чтобы вы либо слова выговорить не могли, либо молотъ бы уронили. Вотъ тогда бы я, значитъ, допросилъ васъ. Ну да терпливы же вы, никакъ не доймешь васъ.

Вскор на меня была возложена кузнецомъ вся ‘казенная’ кузнечная работа, какъ-то правка инструмента, буровъ, кайлъ, кирокъ и молотковъ, отвостриваніе и закалка. Самъ кузнецъ мастерилъ все время въ свтелк котелки на продажу и приходилъ въ кузницу только когда была какая-нибудь платная работа или трудная наварка стали, требовавшая и работы вдвоемъ и профессіональной ловкости.

Когда изъ тюремной кузницы пришелъ въ гору Одинцовъ — ‘желзный котъ’, онъ вполн одобрилъ такой порядокъ вещей и всецло занялся также частными заказами, предоставивъ мн всю работу съ инструментомъ. Странно, буры подъ моимъ молоткомъ получали прекрасную правильную форму и закалъ ихъ былъ безукоризненный, но раза два — три пытался я отковать такую простую вещь, какъ гвоздь и ничего не выходило,— въ послдній моментъ, когда оставалось только завострить гвоздь, кончикъ его каждый разъ расходился метелкой. Очевидно я не умлъ уловить чего то, когда кузнецъ съ сказочной быстротой на моихъ глазахъ ковалъ гвозди.

* * *

Какъ-то разъ, когда я передъ самой повркой пришелъ съ работы, меня встртилъ Чайковскій, сильно разстроенный. На мои разспросы онъ ничего не отвчалъ, общая все разсказать посл поврки, когда насъ запрутъ. Дйствительно, когда отошла поврка, Чайковскій отозвалъ меня въ маленькую комнатку при камер и съ нкоторою торжественностью досталъ полфунтовую аптечную бутылку и желзную кружку.

— Выпейте, я нарочно досталъ для васъ водки.

— Вы знаете, что я не пью здсь въ тюрьм, потому что не даю себя обыскивать, я не могу злоупотреблять этимъ.

— Бросьте эти глупости. Не вы пронесли. Да и дло серьезное, а не шутки. Пока вы не выпьете, я ничего вамъ не скажу.

— Слушайте, я не ребенокъ. Я могу все выслушать совершенно спокойно.

— Ну, а я не палачъ и пока не выпьете, я не могу вамъ сообщить т печальныя новости, которыя принесъ изъ конторы. Ну же,— говорилъ Чайковскій, протягивая полную кружку.— Кончится тмъ, что вы подведете и меня и себя…

Я выпилъ залпомъ водку.

— Ну вотъ такъ хорошо. Сейчасъ мн подъ секретомъ сообщили, что пришла офиціальная бумага губернатора, въ которой онъ лишаетъ васъ вольной команды и на три года увеличиваетъ тюремный срокъ…

Я ничего не отвтилъ и пройдя въ камеру спокойно улегся на свое мсто.

Три лишнихъ года тюрьмы теперь, когда я считалъ уже мсяцы, недли и дни до свободы… Это равносильно смертному приговору. Нтъ, этого не будетъ. Если я 16-го марта 1897 г., какъ полагается по закону, не буду освобожденъ въ вольную команду, я въ ближайшіе дни, хотя съ опасностью жизни, совершаю побгъ. Для побга такого необходимы два условія: во-первыхъ, чтобы было хотя 10 шансовъ изъ 100 на успхъ и во-вторыхъ, чтобы была возможность ни въ коемъ случа не даться живымъ въ руки, потому что въ случа неудачи придется влачить не мене 15 лтъ каторги снова… Успокоенный этими мыслями, и совершенно пьяный отъ выпитой съ непривычки водки я забылся тяжелымъ сномъ. Когда я утромъ всталъ, вс мои сожители по камер смотрли на меня съ нескрываемымъ страхомъ и разспрашивали, что со мной, что я совершенно почернлъ за эту ночь и имю видъ перенесшаго тяжкую болзнь. Должно быть нравственное потрясеніе отъ извстія было дйствительно велико, потому что взвсившись черезъ два дня на всахъ, я былъ пораженъ, убдившись, что на 18 фун. потерялъ за нсколько дней вса.

Послдніе мсяцы я прожилъ, какъ въ тяжеломъ кошмар. Приближалась весна — время особенно мучительное для всякаго узника, когда нападала безумная тоска по вол и родин, когда мысль о свобод преслдовала день и ночь, какъ навязчивая идея… Мн ничего не объявляли и эта неизвстность была ужасне самой горькой безнадежности. Готовясь постоянно къ побгу, обдумывая вс детали, я въ то же время не терялъ надежды. Я не могъ сомнваться въ самомъ факт полученія бумаги, потому что ни одинъ арестантъ не ршится солгать, обмануть въ томъ, что касается свободы товарища, но возбуждало сомннія упорное молчаніе объ этой бумаг начальника.

Мн удалось снова попасть въ столярную мастерскую вмст съ безсрочнымъ Воронцовымъ, съ которымъ мы ршили въ случа, если меня не освободятъ, бжать на ура, запервъ конвой въ крпкой мастерской. Вс подробности были обдуманы и предусмотрны, но надо признаться, шансы на успхъ были весьма и весьма слабы.

Приходя на поврку, Архиповъ часто теперь останавливался передо мною и сердце мое падало въ ожиданіи рокового сообщенія. Но онъ только глядлъ на меня съ тнью сочувствія въ глазахъ:

— Вы таете день ото дня… На васъ лица нтъ. Неужели такъ невыносимо ожидать свободы?

— Я привыкъ…

— Незамтно. На васъ страшно смотрть!

Наступилъ мартъ. Тяжелая неизвстность доводила меня до безумія. А Архиповъ только посмивался на поврк, проходя мимо меня:

— Скоро, скоро. Вдь уже дни остались. Бросьте хандрить! вы такъ не доживете до воли…

Наконецъ 13 марта Архиповъ придя на поврку остановился передо мною и долго, молча, съ тревогой глядлъ на меня. Я замеръ, ожидая, что онъ скажетъ о бумаг губернатора.

— Нтъ, я не могу больше смотрть на то, какъ вы день ото дня таете, какъ воскъ! Никогда не поврилъ бы, что можетъ быть такая тоска по вол. Держать васъ дольше — равносильно убійству. Знаете что? Хоть и къ ночи дло, — берите свои вещи и идите за ворота. Три дня не составляетъ разницы. Могу же я на свой страхъ за нсколько дней человка освободить… Проводите его въ землянку,— приказалъ онъ надзирателю.

Я не заставилъ себ два раза повторять одно и то же, и черезъ десять минутъ, собравъ свою котомку и молча поклонившись камер, вышелъ за ворота, не зная, сонъ ли это или дйствительность. По странной игр случая это былъ какъ разъ день моего рожденія, когда я посл боле, чмъ шести лтъ тюремнаго сиднія вышелъ снова на волю.

Вольная команда.

Радушно по-братски встртила меня вольная команда и мигомъ устроили меня въ крохотной землянк, арш. 4—4 ¹/₂ длиною и арш. 2 ¹/₂ шириною, гд боле четверти мста занимала миніатюрная русская печь. Избушка до половины была врыта въ землю, такъ что два крохотныхъ окна приходилось на одномъ уровн съ землею, къ избенк примыкали крохотныя досчатыя сни. Печка отчаянно дымила и во время топки землянка исчезала въ облакахъ дыма, выходившаго изъ всхъ пазовъ. Вслдствіе такой вентиляціи, какъ бы усердно съ вечера ни была натоплена печь, землянка къ утру выстывала до такой степени, что на шестк печки замерзала вода. Но это были мелочи, а главное и существенное было то, что я свободенъ.

Выйдя изъ землянки, я долго глядлъ на темное, ясное небо, усянное необыкновенно яркими звздами, и удивленно спрашивалъ себя: что же я чувствую? Почему же, посл мучительнаго ожиданія, отчаянія, страстной, бшеной, необузданной тоски по вол, я теперь не чувствую ничего,— ни радости ни удовлетворенія. Почему эта рзкая перемна въ жизни совершенно неощутима?… И я ршилъ, что свобода, какъ здоровье:— повидимому ея ощущеніе только отрицательное. Нтъ, здсь, такъ сказать, еще въ тни острога, я не чувствовалъ воли, не радовался ей. Волю я почувствовалъ, когда впервые ухалъ верхомъ далеко въ степь, когда несся одинъ среди широкой равнины съ синвшими на горизонт горами. А поздне лтомъ, ухавъ далеко отъ селенія на покосъ, лежа ночью одинъ на свже-скошенномъ сн, и глядя на далекія звзды, я радовался вол. Самый же моментъ, котораго я ждалъ столько лтъ,— не далъ никакихъ ощущеній, прошелъ совершенно тупо, незамтно…

Когда ушли другіе вольно-командцы, которые помогли мн устроиться ‘своимъ домомъ’ и просидли довольно долго, знакомя меня съ новыми условіями жизни, я долго лежалъ въ темнот съ открытыми глазами, обдумывая свое положеніе.

Правда, въ общихъ чертахъ все было уже намчено въ тюрьм. Неистощимымъ источникомъ веселья и шутокъ было для жившихъ со мною поляковъ, когда я серьезно утверждалъ, что разсчитываю жить, заведя постепенно хорошій огородъ, разводя свиней и, если будетъ возможно, заведу лошадь. Разсчетъ былъ вообще вренъ, потому что жить однимъ пайкомъ, состоявшимъ изъ 1 пуда 28 ф. муки, 10 ф. мяса, 5 ф. крупъ, 3 ф. соли и 20 к. на приварокъ я не могъ и одинъ, а мн приходилось ждать со дня на день прізда еще двухъ человкъ… Но легче было намтить программу, чмъ осуществить ее, не имя наличныхъ средствъ. А денегъ у меня не было. Впереди ждала безпощадная борьба за существованіе, и хотя я непоколебимо врилъ, что настойчивость и энергія побдятъ вс препятствія, тмъ не мене жутко становилось за людей, которые, хотя и вопреки моему желанію, пошли за мной и которымъ я долженъ былъ быть опорой въ жизни.

На что я могъ сейчасъ разсчитывать? Кто предложитъ мн учить дтей, когда имется безплатная школа, которой мн же придется завдывать? Лченіе?— Брать деньги за лченіе я не смогу, да мн и не предложатъ, такъ какъ привыкли къ безплатной помощи политическихъ. Юридическая помощь обычно не оплачивается также. Словомъ, я предвидлъ массу работы, но не находилъ источника заработка. Вся надежда ограничивалась, такимъ образомъ, хозяйствомъ, но если мн и удастся завести его, то плодами его пользоваться придется не скоро. Съ такими невеселыми думами я заснулъ въ первый разъ на вол.

Школа.

Утромъ я написалъ письмо въ Читу г-ж М. {Г-жа М., познакомясь со мною по пути отъ Москвы до Томска, неожиданно для меня прислала впослдствіи письмо, что ршила слдовать за мною. Несмотря на вс мои увщанія она похала въ Иркутскъ, а затмъ перехала ближе въ Читу.} увдомляя о своемъ выход на волю и пошелъ къ начальнику, чтобы потолковать о школ. Архиповъ направилъ меня къ тюремному священнику о. Александру Лаврову.

— Право не знаю, что можно подлать съ этими сорванцами?— встртилъ меня священникъ — Александръ Ивановичъ (мой предшественникъ) и наказывалъ ихъ, и изъ кожи лзъ, да ничего подлать не могъ. А я, такъ и въ школу избгаю ходить…

Я съ любопытствомъ разсматривалъ отца духовнаго, который, какъ я хорошо зналъ, интересовался въ жизни только картежной игрой, заполнявшей вс досуги мстной администраціи. Высокій худощавый блондинъ съ всклокоченной копной пыльнаго цвта свтлорусыхъ волосъ, съ безцвтнымъ лицомъ и глазами, онъ произвелъ на меня не особенно пріятное впечатлніе и я въ душ радовался, что, повидимому, онъ не будетъ вмшиваться въ школьныя дла.

Когда мы шли въ школу, батюшка въ общихъ чертахъ характеризовалъ самыхъ отчаянныхъ головорзовъ и на первомъ план двочку еню, дочь жившей у начальника каторжанки Франциски. Отчаянный шумъ встртилъ насъ въ школ.

Дтишки, прыгая черезъ парты, окружили растерявшагося и безпомощно вертвшагося священника и, дергая во вс стороны за подрясникъ, орали благимъ матомъ: ‘батюшка, батюшка, батюшка’, исполняя какой то замысловатый танецъ краснокожихъ. Я былъ очень радъ, что меня даже не замтили.

— Ну, что вы скажете?— безнадежно развелъ руками батюшка, когда мы вышли на улицу.

— Дти, какъ дти, и ручаться, конечно, не могу, но думаю, что дло у насъ пойдетъ. Я объ одномъ только попрошу васъ: не заходите въ школу недлю, пока еще не сгладилось у нихъ воспоминаніе о прежнихъ порядкахъ.

— Посмотримъ, посмотримъ!— не безъ ироніи сказалъ о. Александръ и, придерживая подрясникъ, направился къ себ.

Меня встртилъ поручикъ Бломстновъ (устроитель спектакля, для котораго я когда то писалъ декораціи) и затащилъ къ себ. За бутылкой поручикъ познакомилъ меня со всей подноготной того замкнутаго мірка, которымъ жила мстная администрація, и подъ вліяніемъ этихъ разсказовъ я ршилъ держаться какъ можно дальше отъ этой публики, въ то же время зорко наблюдая ихъ своеобразную жизнь, общавшую богатыя параллели съ печальной жизнью бдныхъ острожниковъ…

Долго бродилъ я по окрестностямъ острога, обдумывая, какъ сдлать самый трудный, первый шагъ въ школ, шагъ, отъ котораго зависитъ успхъ всего дла.

Когда то въ гимназіи я былъ грозою несчастныхъ господъ въ футляр — педагоговъ. Когда то годами штрафной журналъ существовалъ почти исключительно для меня и былъ анналами моихъ противозаконныхъ поступковъ… Неужели совершится теперь актъ возмездія и я на своей шкур испытаю все то, что переносили отъ меня учителя? Но вдь то были чиновники, гасители всякой свободной мысли, отъ которыхъ мы не слыхали живого слова, въ которыхъ заглохло, повидимому, всякое непосредственное чувство. Разв я похожъ на этихъ горе-педагоговъ? Разв я не отстаивалъ горячо тхъ немногихъ учителей, которые хоть отчасти заслуживали это названіе? И я ршилъ, что дтишки вс одинаковы: если я съумю ихъ заинтересовать съ перваго же разу, если я буду внимательно слдить, чтобы они не уставали и, какъ только замчу утомленіе, буду длать перерывъ, то озорству въ класс не будетъ мста.

Утромъ я спокойно вошелъ въ классъ, который невольно затихъ въ ожиданіи. Отрекомендовавшись и сказавъ, что для пользы дла прошу откровенно говорить, когда кто устанетъ, если что непонятно или скучно, я быстро сталъ экзаменовать всхъ сразу, держа школьниковъ въ самомъ напряженномъ состояніи. Дтишки увлекались быстрой смной вопросовъ и лихорадочно старались такъ же скоро отвчать. А при первыхъ же признакахъ утомленія, я оборвалъ урокъ и сказавъ, что имъ трудно дольше сидть, что они устали и пора побаловаться,— выпустилъ ихъ на дворъ.

Результаты экзамена были весьма печальные: во всей, довольно многолюдной школ не было двухъ учениковъ съ боле или мене одинаковымъ уровнемъ знанія. Изъ разспросовъ выяснилось, что дтишки занимались тмъ, что имъ боле нравилось. Были, такимъ образомъ, хорошо читавшіе, но не умвшіе ни писать, ни считать, и наоборотъ. Строго говоря, при такомъ положеніи длъ надо бы съ каждымъ заниматься отдльно, но по необходимости я довольно произвольно раздлилъ учащихся на три группы, не столько на основаніи одинаковыхъ познаній въ настоящемъ, сколько принимая во вниманіе возможность вести общія занятія съ группой. Чтобы окончательно пресчь возможность такихъ безобразій, какія я засталъ при посщеніи школы съ священникомъ, я предложилъ несомнннымъ коноводамъ оказать мн помощь, наблюдая за порядкомъ въ соотвтствующихъ отдленіяхъ. Результаты получились вполн удовлетворительные. Каждый урокъ, въ зависимости отъ его трудности, продолжался не боле 40 мин., а часто и ¹/₂ часа. Малйшій намекъ на безпорядокъ, разсянность, невниманіе, я считалъ признакомъ утомленія и, прервавъ урокъ, устраивалъ, если дти хотли, маршировку, гимнастику или предоставлялъ имъ играть, какъ они хотятъ. Самъ бывшій школьникъ и отптый озорникъ, я по еле замтному звуку, движенію, угадывалъ задуманную шалость и бдные дтишки совершенно терялись, когда, не поворачиваясь отъ доски, спокойно предлагалъ отложить предпріятіе до перемны. Однажды при такомъ случа одинъ изъ школьниковъ даже разрыдался, залзши подъ парту, до такой степени его потрясло, что я знаю напередъ, что онъ задумалъ устроить. Бдный мальчуганъ! ему и въ голову не приходило, что ихъ учитель самъ продлывалъ все это да и многое такое, на что не хватило бы ихъ фантазіи…

Довольно сказать, что, когда черезъ недлю я предложилъ священнику навстить школу, онъ былъ весьма удивленъ образцовой тишиною, которую я поддерживалъ не наказаніями, крикомъ и бранью, а тмъ, что намренно понижалъ свой громкій голосъ. Сваливъ на меня и занятія по Закону Божію (хотя я предупредилъ, что это будетъ нчто въ род сравнительной миологіи), батюшка боле не навщалъ школу до самаго лта.

Учащіеся, мальчики и двочки, были трехъ категорій, дти крестьянъ, казаковъ-надзирателей и ‘малолтки’, т. е. дти каторжанъ. Надо отдать справедливость, послдніе рзко выдлялись по своимъ способностямъ и развитію. Среди малолтокъ главнымъ коноводомъ была отчаянная шалунья еня, дочь прислуги Архипова — Франциски. Я ее быстро укротилъ, поручивъ ея надзору малышей.

Признаюсь, не дешево обходилась бдному учителю его невозмутимая, повидимому, сдержанность въ класс, вчно напряженное вниманіе и изнурительныя занятія одновременно съ тремя отдленіями. Въ три часа, разбитый физически, и съ совершенно издерганными нервами, я падалъ на свою койку въ землянк…

Матеріальное мое положеніе было также отчаянное, потому что, хотя мн и полагалось, по словамъ Архипова, 25 или 30 руб. въ мсяцъ, но я не получалъ ни копейки и, не имя возможности и времени себ готовить — питался въ сухомятку и жилъ въ проголодь.

Семья.

Въ полутора верстахъ отъ Акатуйскаго острога расположена довольно жалкая деревня Акатуй, состоящая изъ двухъ улицъ,— нижней и верхней. Въ деревн дв лавки, большая — Николая Николаевича Мурашкина и маленькая — Чегодаева.

Старостой былъ братъ бывшаго старшаго надзирателя акатуйскаго острога — Кирпичникова. Понемногу у меня начало завязываться знакомство съ мстными крестьянами, обращавшимися за медицинскими совтами. Къ тюремному фельдшеру крестьяне не хотли идти, такъ какъ были озлоблены за какую то темную исторію его съ мстной двицей, а фельдшеръ въ Александровскомъ завод, по слухамъ, безбожно дралъ шкуру съ крестьянъ, не заботясь особенно о ихъ излеченіи. Пришлось, скрпя сердце, написать въ Россію, прося выслать по списку наиболе необходимые медикаменты… Поздне, пріхавшіе въ Акатуй, карійцы передали въ мое распоряженіе свою довольно хорошо оборудованную аптечку.

Какъ-то недли дв-три посл освобожденія въ вольную команду лежалъ я въ сумерки въ своей землянк, когда ко мн прибжалъ изъ деревни парень и взволнованно сообщилъ, что ко мн пріхала какая-то дама съ ребенкомъ и остановилась въ деревн у Караваева. Черезъ полчаса я былъ въ деревн и смущенные, растерянные мы встртились съ М. Не веселая была эта встрча: мрачно было настоящее, неопредленно и полно угрозъ — будущее. Утромъ изъ школы меня пригласили къ начальнику. Я засталъ его въ состояніи крайняго возбужденія: съ необычайной быстротой носился онъ по комнат на своихъ кривыхъ ножкахъ, глаза метали молніи, уста извергали нечленораздльные звуки. Я спокойно наблюдалъ его, прислонясь къ косяку.

— Вотъ, вотъ что вы надлали… остановился онъ передо мною. Я вынужденъ теперь васъ арестовать, г-жу М. арестовать, Караваева арестовать…

— Въ чемъ дло?

— Вы имли противозаконное, неразршенное свиданіе съ г-жею М….

— Почему противозаконное, неразршенное? Почему я могу видться со всми безъ разршеній и почему исключеніе М.? Мн кажется, вообще вы, Александръ Павловичъ, напрасно волнуетесь и все вамъ кажется въ неврномъ свт.

— Волнуетесь! Взволнуешься, когда тутъ чортъ знаетъ что длается. Мн ничего не остается, какъ арестовать васъ, г-жу М. и Караваева…

— Гм. Меня, повидимому, вы арестовать можете, хотя я, признаться, не вижу ни основанія, ни смысла. Караваева я весьма сомнваюсь, чтобы вы могли вообще арестовать, а М., какъ полноправную русскую дворянку, вы тронуть безусловно не можете. Фактъ налицо, съ нимъ надо считаться. Къ чему создавать излишнія осложненія и тревоги?…

Архиповъ вдругъ какъ-то разомъ остылъ.

— Ну, вы по крайней мр должны дать мн слово, что до выясненія вопроса и безъ моего разршенія не будете ходить въ деревню.

— Если это необходимо, я это могу сдлать.

— Ну вотъ и прекрасно. А остальное я постараюсь уладить.

Прошло томительныхъ дв недли. Сношенія поддерживались при посредств другихъ вольнокомандцевъ. Изрдка мы видались на нейтральной почв въ лсу между деревней и острогомъ. И до той поры тяжелое матеріальное положеніе мое стало совершенно невыносимымъ, когда на мое попеченіе попала женщина съ четырехлтнимъ мальчикомъ. Необходимо было что-нибудь придумать, чтобы не умереть всмъ съ голоду. Нужда хорошій учитель: я быстро нашелъ исходъ изъ отчаяннаго положенія. Продавалась старая лошадь на убой за 2 руб. Продавъ эконому свой паекъ на будущій мсяцъ за 3 руб., я купилъ лошадь, продалъ кожу за 1 руб. и за 1 руб. мы были обезпечены мясомъ до теплаго времени, т. е. мсяца на два. Правда, мясо это было невроятно жестоко, крайне безвкусно, но я такъ искренно возмущался тмъ, что намъ даютъ изъ казны плохое мясо, что М. не догадывалась объ истин.

Мстный купецъ, узнавъ отъ вольнокомандцевъ о моихъ ‘художественныхъ талантахъ’ пожелалъ имть приличную вывску. Связанный словомъ, я въ деревню идти безъ разршенія Архипова не могъ и недли черезъ дв по прізд М. сообщилъ ему, что предвидится въ деревн работа, могутъ быть и уроки, и я не знаю, какъ поступить.

— Конечно, идите, — отвтилъ Архиповъ, будто ничего и не было.

Но инцидентъ еще не былъ исчерпанъ. Въ надежд на заработки М. перехала за 20 верстъ въ Александровскій заводъ, гд мстный житель, тюремный писарь Лазаревичъ, познакомилъ ее со всмъ заводскимъ бомондомъ. Въ свободное время, часто отъ вечерней до утренней зари, я бгалъ въ заводъ къ своей семь, но не веселы были свиданія, когда, пройдя 20 верстъ и располагая двумя-тремя часами, имешь впереди такое же путешествіе обратно. Покупка лошади, о которой я подумывалъ еще сидя въ тюрьм, становилась необходимостью.

Мсяца черезъ 2—3 посл прізда М. пришла бумага, весьма смутившая Архипова. Въ отвтъ на посланное сгоряча увдомленіе о прізд М. пришло распоряженіе арестовать меня на трое сутокъ.

— Какъ же намъ теперь быть?— растерянно разводилъ руками Александръ Павловичъ.

— Какъ быть? Приказано арестовать, такъ ничего не подлаешь:— придется отсидть.

Начальникъ вздохнулъ съ облегченіемъ: повидимому, онъ никакъ не ожидалъ такого безучастнаго отношенія съ моей стороны.

Но дло оказалось не столь простымъ. Я только переночевалъ въ секретной: а утромъ прибжалъ взволнованный Архиповъ и сталъ убждать меня, чтобы я шелъ на волю, что онъ донесетъ, будто бы я отсидлъ срокъ.

Видя мое недоразумніе, онъ объяснилъ, что мой арестъ вызвалъ такое волненіе среди уголовныхъ и особенно магометанъ, что во избжаніе безпорядковъ и осложненій я долженъ быть освобожденъ. Я не сталъ спорить и ушелъ изъ острога.

Борьба за жизнь.

Наступила весна, еще всюду былъ снгъ, но надо было думать о будущемъ, о лтнихъ работахъ, приступить такъ или иначе къ осуществленію своихъ плановъ. Завелось у меня въ деревн нсколько уроковъ по 1 рублю въ мсяцъ и на одномъ урок я взялъ вмсто денегъ маленькихъ поросятъ, а на другомъ урок овсяной соломы. Землянку свою огородилъ дворомъ изъ стоячаго плетня и съ одной стороны сдлалъ повть и хлвокъ. Разомъ все приняло уютный, жилой видъ.

Зайдя къ мстному купцу Николаю Николаевичу Мурашкину я спросилъ, ршится ли онъ мн одолжить рублей 25 на покупку лошади. Тотъ охотно согласился, говоря, что онъ все собирался предложить мн учить его ребятъ на дому. Вскор я нашелъ то, что искалъ. У крестьянина Зоусайлова была лтъ четырехъ кобыленка, едва державшаяся на ногахъ отъ голода, но еще не объзженная и совершенно дикая. Несмотря на свой жалкій видъ лошадка была стройная и хотя не общала стать очень сильной лошадью, но зато цна была подходящая и при общемъ хохот крестьянъ я повелъ свою покупку къ себ во дворъ. Сна не было, но была солома и, запасшись мукой, я рубилъ своей гндух счку и длалъ мсятку, всми силами стараясь пріучить ее къ печеному хлбу. При хорошемъ уход лошадка быстро оправилась и не мало было труда выздить дикарку.

Сильно содйствовалъ моему сближенію съ крестьянами и ихъ ко мн уваженію пустой, повидимому, случай. Когда я на впервые осдланной Гндух несся черезъ деревню, чтобы попасть въ степь, лошадь стала среди деревни меня сбивать, подпруги ветхаго сдла не выдержали и сдло вмст съ сдокомъ слетло съ лошади, однако мн удалось удержать бившуюся лошадь за третій поводъ, чумбуръ, который я предусмотрительно заткнулъ за поясъ, съ большимъ трудомъ перетянувъ подпруги черезъ сдло, я снова вскочилъ на лошадь и часа два побившись съ нею въ степи вернулся на присмирвшей лошадк. Крестьянамъ, страстнымъ любителямъ лошадей, выше всего цнящимъ умлое обращеніе съ ними, такъ понравилось мое поведеніе, что въ отношеніи ихъ ко мн произошелъ рзкій переломъ: — они стали смотрть на меня, какъ на ‘своего’. Нсколько случаевъ удачнаго укрощенія лошадей утвердило хорошее обо мн мнніе, а посл совмстныхъ работъ на покос кое-кто серьезно, какъ мн сообщали, сталъ прочить меня себ въ зятья. Мн постоянно приходилось выслушивать лестные комплименты.

— Эка, паря Лександровичъ, какъ вы скоро около насъ образовались!

Образованіе, конечно, заключалось въ удачномъ укрощеніи лошади или умлой упряжк. Надо отдать справедливость: у большинства ‘рассейскихъ’ лошадь запрягалась такъ, что сплошь и рядомъ падала дуга. Небрежность упряжки я постоянно наблюдалъ впослдствіи и въ Россіи въ помщичьихъ экономіяхъ. Въ Сибири, при сильныхъ морозахъ и ‘суровости’ лошадей, хорошая запряжка вещь крайне необходимая и потому такъ и цнится крестьянами.

Да не подумаетъ читатель, что я наздникъ въ европейскомъ смысл слова. Но не это и цнятъ сибиряки-владльцы табуновъ. Я не знакомъ съ искусствомъ верховой зды, но я легко вскакивалъ на каждую лошадь и на лошади чувствовалъ себя такъ удобно, что могъ не думать объ этомъ, возвращаясь ночью домой, спокойно спалъ въ сдл, всегда машинально спросонья длая, что слдуетъ, если лошадь начинала ‘сбивать’ и т. д. Вотъ это-то и цнили выше всего. А когда впослдствіи мои лошади шли ко мн на голосъ изъ табуна, это казалось сверхъестественнымъ мстнымъ жителямъ, которые съ большимъ трудомъ арканами ловили своихъ лошадей. Моимъ объясненіямъ, что этого легко достичь и имъ ласковымъ, хорошимъ обращеніемъ, конечно, никто не врилъ. Однако я отвлекся въ сторону.

Мое матеріальное положеніе было по прежнему отчаянное. Денегъ за преподаваніе въ школ я не получилъ, а когда я заговорилъ объ этомъ съ Архиповымъ, онъ искренно возмутился, такъ какъ священникъ, узжая въ отпускъ, получилъ за три мсяца моего преподаванія въ школ 90 руб., которые, какъ полагалъ Архиповъ, онъ и передалъ мн.

Впослдствіе, когда отецъ Александръ вернулся, я съ большимъ скандаломъ выдавилъ у него ничтожную часть этихъ денегъ и категорически отказался на будущее время учить въ школ, потому что въ мои планы вовсе не входило, чтобы попъ кром своего жалованія съ тюрьмы въ 100 р. и руги, получалъ еще за мой трудъ 30 рублей въ мсяцъ.

Весною я развелъ небольшой огородъ и былъ прямо пораженъ, съ какой быстротой развивались растенія. На самомъ дл, только къ середин іюня можно было сажать на открытомъ воздух и въ защищенномъ мст боле нжные овощи и все прекрасно вызрвало. Довольно сказать, что я имлъ на открытыхъ грядахъ томаты, цвтную капусту и т. п.

Лтомъ увеличилось число уроковъ и я зарабатывалъ уже до 15 рублей. На ряду съ этимъ быстро росла и медицинская практика и отовсюду изъ окрестностей хали ко мн за юридическими совтами. Леченіе было для меня тяжелымъ бременемъ. Не говоря о томъ, что и лечилъ и прошенія я писалъ безплатно, выходило всегда такъ, что за мной издалека, порой за 50 верстъ, прізжали верхомъ и мн приходилось тащиться на своей замученной работой лошаденк. Занятый днемъ уроками я и въ лсъ по дрова и въ степь за сномъ вызжалъ съ вечера, чтобы вернуться къ разсвту, и часто посл безсонной ночи, на усталой, голодной лошади вынужденъ былъ тащиться къ больному на край свта… Досадне всего было то, что обыкновенно звали по пустякамъ, страшнымъ по вншности, къ серіознымъ же больнымъ зазывали случайно, когда уже никто не въ силахъ помочь. Неразвитого человка поражаетъ, когда его дочь, простудившись, теряетъ голосъ, и когда въ нсколько часовъ все проходитъ при энергичномъ и необычайномъ леченіи, то никакъ не убдишь, что ничего серіознаго и не было и создаются легенды чуть ли не о колдовств. Поражала мстныхъ жителей быстрая поправка исхудалыхъ дтей, обусловленная полной перемной режима и введенія укрпляющей діэты. Такъ, безъ всякихъ причинъ, росла популярность, тяжело отражавшаяся и на моемъ здоровь и на матеріальномъ благосостояніи. Отказывать въ помощи ршительно было невозможно, а въ то же время приходилось почти все время безплатно отдавать людямъ и сравнительно, а часто и безотносительно, богатымъ…

То же было и съ юридической помощью. Только разъ я выговорилъ себ гонораръ. Дло было такъ. Пріхалъ ко мн заводскій богатый крестьянинъ Алтабасовъ, извстный мн, какъ игрокъ, и просилъ помочь ему, потому что его топитъ благочинный совмстно съ приставомъ и мировымъ судьей. Остается два дня для подачи апелляціонной жалобы, никто не берется писать и ему сказали, что, если не возьмусь я, то онъ погибъ.

Отнесся я къ этому весьма сухо, увренный, что Алтабасовъ, большой плутъ, конечно, не является невинной жертвой людской злобы.

— Видите, господинъ Алтабасовъ, я, конечно, не боюсь ни благочиннаго, ни пристава, ни мирового, но вамъ вроятно не сказали, что я берусь только за дла вполн чистыя и правыя. Поэтому, я думаю, вы напрасно теряете со мною время.

— Даю вамъ слово, что меня же ограбили и меня же въ тюрьму садятъ. Выбрали меня церковнымъ старостой. Я человкъ малограмотный и занятый своей торговлей. Пришелъ я къ отцу благочинному и говорю, что пусть онъ беретъ себ 36 рублей, которые мн за староство полагаются и самъ ведетъ вс книги и держитъ вс деньги, а мн пускай передъ службой счетомъ даетъ свчи и счетомъ же посл службы получаетъ обратно и свчи и выручку. Такъ у меня ничего не было никогда на рукахъ, какъ вдругъ меня благочинный обвиняетъ въ растрат 400 р. По учету выборныхъ все въ исправности и не хватаетъ денегъ только у батюшки, да этого во вниманіе не взяли и меня приговорили къ 10 мсяцамъ съ лишеніемъ нкоторыхъ правъ, взыскали 400 рублей, да еще 300 рублей залогу взяли, а то бы сейчасъ засадили бы. Куда я не метался, вс понимаютъ въ чемъ дло, вс жалютъ, а написать никто не ршается. Кому охота противъ благочиннаго, пристава и мирового идти. На васъ одного надежда. Никакихъ денегъ не пожалю…

Какъ не страненъ былъ мн этотъ разсказъ, но человкъ говорилъ такъ, что невольно внушалъ довріе. Подумавъ, я сказалъ.

— Если все то, что выговорите, правда, то я, конечно, возьмусь за ваше дло и если возьмусь, то вроятно выиграю, потому что правое дло должно быть выиграно. Но, во-первыхъ, прежде чмъ взяться за дло я разслдую все на мст и возьмусь, только убдившись въ вашей правот. А во-вторыхъ, хотя я и ни съ кого не беру, но съ васъ, богатаго человка, возьму. Если проиграю я вамъ верну вс деньги, конечно, но взявшись за дло я требую въ задатокъ 10 р., 10 р. когда напишу апелляціонную жалобу, а 5 р. когда выиграемъ дло.

— Да, что вы, я никакихъ денегъ не пожалю!

— Мн больше не надо, а что я сказалъ, то возьму.

Осдлавъ свою гндуху я тотчасъ же съ видимо повеселвшимъ Алтабасовымъ похалъ въ заводъ.

Получасовой бесды съ нсколькими лицами, заслуживавшими полнйшаго доврія и бывшими въ учетной комиссіи было довольно, чтобы убдиться въ полной невинности Алтабасова и наглой продлк мстныхъ вершителей судебъ. Поэтому я лихорадочно принялся за работу и въ два дня была составлена апелляціонная жалоба, простоватая по форм, будто бы написанная самимъ малограмотнымъ крестьяниномъ, но полная безпощаднаго яду. Опровергая пунктъ за пунктомъ все нелпое обвиненіе, я наивно, подъ предлогомъ установленія точнаго времени, приводилъ факты беззаконія обвинителей Алтабасова. Такимъ образомъ, никого явно не обвиняя, жалоба рисовала чудовищную картину мстныхъ нравовъ, не давая въ то же время повода къ привлеченію по стать объ оскорбленіи должностныхъ лицъ въ оффиціальной бумаг. (По этой стать я уже привлекался и былъ остороженъ).

Въ Чит, по прочтеніи жалобы, прокуроръ отказался поддерживать обвиненіе, а къ Алтабасову, по его словамъ, вс приставали, допытываясь, кто ему писалъ и не вря, что онъ самъ авторъ жалобы. Характерно то, что давъ ‘на всякій случай’ какому то адвокату въ Чит 100 р. Алтабасовъ такъ и не додалъ мн 5 р., которые остались за нимъ…

Конечно, въ завод ни для кого не было тайной, кто вызволилъ Алтабасова и вскор курьезный случай доказалъ, что со мною считаются, хотя и весьма странно.

Въ Акату былъ горькій пьяница, богатый мужикъ Бочкаревъ. Частенько пьянаго колотила его жена, а въ томъ году, когда ей помогла подросшая дочь, то он вдвоемъ такъ избили пьянаго, что онъ и не всталъ. Синяки и кровоподтеки явно говорили о причин смерти и съ похоронами выходили заминки.

ду я по деревн, обгоняетъ меня верхомъ сынъ Бочкарева, соскакиваетъ съ коня и кланяется въ поясъ.

— До вашей милости. Дайте отцу отпускную молитву.

— Что-о? вытаращилъ я глаза, чуть не расхохотавшись.

— Сдлайте такую милость, Викторъ Александровичъ. Два раза я къ благочинному здилъ, денегъ ему посулилъ и 20 мшковъ пшеницы… Такъ онъ говоритъ: ладно, говоритъ, я то похороню, да только пусть вашъ тамъ, Викторъ Александрычъ, молитву дастъ. Такъ ужъ сдлайте милость!…

— Вотъ оно что! разсмялся я. Чудакъ вашъ благочинный. Старика не воскресишь. Какое мн то дло? Скажи ему, что я конечно молитву далъ.

Читатель догадывается, что въ такой форм благочинный спрашивалъ, имю ли я что нибудь противъ погребенія завдомо, хотя и нечаянно убитаго, и не выйдетъ ли изъ этого какой исторіи… Онъ не понималъ, что, отстаивая невинно страдающихъ отъ произвола живыхъ, я глубоко равнодушенъ къ мертвымъ…

Суеврія.

Многіе обращались ко мн съ просьбами написать жалобу на ‘хомутниковъ’ или еще чаще ‘хомутницъ’. Надо сказать, что среди мстныхъ жителей широко распространена была вра въ ‘порчу’, что называется тамъ надваніемъ хомута. Какими то невдомыми манипуляціями опытные въ этомъ люди ‘портили’ якобы другихъ, нагоняли тяжелую, не поддающуюся никакому леченію болзнь. Разсказывали мн прямо таки чудеса. Такъ за пирушкой двое будто бы стали другъ надъ другомъ пробовать свою силу и скрючили одинъ другого въ дугу. Не довольствуясь этимъ, одинъ взялъ въ руки рдьку и она тотчасъ же вся почернла, взялъ другой и она приняла прежнюю блую окраску.

‘Оборони Богъ’ во время свадьбы не дать нсколько мшковъ ‘знающему слово’ человку… Бывали случаи, ‘старики помнятъ’, что вс ‘позжане’ обращались въ волковъ… Много другихъ чудесъ слыхалъ я, но такова ужъ моя судьба, что не только самъ я никогда чудесъ не вижу, но и при мн исчезаютъ всегда чудеса и остается одна срая реальность. А такъ хотлось бы увидть что нибудь чудесное, необычайное, сказочное!..

Живя среди легенды о чудесномъ, имя, какъ я говорилъ, широкую медицинскую практику, я ни разу не наткнулся на болзнь, хотя отдаленно напоминающую ‘порчу’. Что дало поводъ къ этимъ легендамъ? Таинственная ли для народа венерическая болзнь или быстро изнуряющій человка ‘ракъ’ — не знаю. ‘Порченные’ ко мн за медицинской помощью не обращались. Приходили только крестьяне просить написать жалобу мировому, что, дескать, житья нтъ отъ ‘хомутницъ’.

Видя, что вс доводы мои безсильны, я предложилъ деревн такой закладъ: если меня испортятъ ихъ хомутники и хомутницы въ двухнедльный срокъ, то я плачу 25 р., если нтъ, платятъ мн. Посл нкоторыхъ предостереженій и цлаго каскада исторій, ударились объ закладъ, но черезъ два дня пришли съ лукавымъ видомъ:

— Эка паря, Александрычъ, дородно теб объ закладъ биться, когда ты отъ глазу заговоренъ и самъ слово больше ихняго знаешь!..

Меня это очень развеселило, потому что много лтъ тому назадъ умиравшій старикъ-колдунъ, кое чмъ мн обязанный, дйствительно, какъ милости, просилъ разршенія заговорить меня отъ ‘пули и вражьяго глазу’ что мн дескать необходимо въ виду предстоящей бурной жизни. Не желая оскорбить старика я философски перенесъ всю процедуру заговора и даже, пропуская мимо ушей, прослушалъ цлый курсъ волшебства. Бдный старикъ, передавая свое черное искусство, какъ я узналъ впослдствіи, заботился и о своей душ, такъ какъ по существующему поврію, если онъ никому не передастъ своихъ знаній, земля не приметъ тла его и душа будетъ скитаться по земл. Принесли ли мн пользу старанія бднаго умирающаго я не знаю, такъ какъ, хотя не разъ посл этого около меня свистали пули, но я лично никогда не былъ мишенью хорошаго стрлка… Что касается всей колдовской науки, то я разъ только воспользовался ею и затмъ постарался забыть и т обрывки, которые невольно врзались въ память.

Раскрывая мн книгу судебъ, начертанную на закорузлой ладони человка, старикъ указалъ, гд искать слды совершенныхъ убійствъ. Проврить это было легко, такъ какъ я жилъ среди толпы убійцъ. И вотъ, встртя своего друга лезгина Вагита, человка всего изрубленнаго въ схваткахъ и пошедшаго на каторгу за убійство человка, я взглянулъ на его ладонь. Тамъ, гд по словамъ колдуна, должно было бы быть одно кровавое пятно, я увидалъ четыре и пятое слабой окраски.

Думая, что на лицо готовое опроверженіе, я шутя говорю Вагиту:

— Что же ты, другъ, мн совралъ, что убилъ человка? Ты же убилъ четырехъ, а пятаго, либо ранилъ, либо дорзалъ.

Эффектъ моей шутки былъ совершенно неожиданный. Вагитъ поблднлъ, какъ полотно, и съ ужасомъ вытаращилъ на меня глаза.

— Твоя колдунъ, твоя все знаетъ! Пойдемъ, моя все теб разскажетъ… И онъ, волнуясь и спша, разсказалъ, что осужденъ за одно убійство, а на самомъ дл убилъ четырехъ и зарубилъ раненнаго. Онъ халъ съ ддомъ. На нихъ напало пятеро. Ддъ ранилъ одного и былъ убитъ. Вагитъ зарубилъ раненнаго и еще троихъ, а пятый скрылся, самъ же Вагитъ чуть живой и истекая кровью добрался до своей сакли. Около года лчился онъ отъ страшныхъ ранъ и вотъ, когда, едва поправляясь, онъ сидлъ на порог сакли, онъ вдругъ увидалъ пятаго изъ напавшихъ на него съ ддомъ разбойниковъ. Не думая о послдствіяхъ и гд онъ, Вагитъ кинулся въ саклю за ружьемъ и тутъ же среди аула застрлилъ врага. За это-то убійство онъ и пошелъ въ каторгу. Объ остальныхъ зналъ только онъ и, какъ оказалось, я.

Признаюсь я испытывалъ отвратительное ощущеніе: умъ не находилъ никакихъ логическихъ объясненій, отмахнуться отъ факта какъ отъ случайнаго совпаденія было трудно, потому что опытъ случайно былъ очень чистъ… Я постарался не думать и не повторять боле опытовъ.

Впослдствіи, мн въ Манчжуріи въ разгар спора кинули въ лицо опять упрекъ, что я такъ смлъ только потому, что заговоренъ и могу ничего не бояться, да еще разъ я слышалъ случайно, какъ говорили обо мн, что я заговоренъ отъ пули. Никогда никому до послднихъ лтъ я не разсказывалъ о курьезномъ эпизод съ колдуномъ, но сибиряки всюду, гд я жилъ, глубоко были убждены, что я ‘слово знаю’. Говоря, что я не повторялъ опытовъ, я былъ не совсмъ точенъ. Разъ, не имя возможности наложить перевязку раненому, я заговорилъ кровь, а въ другой разъ произвелъ опытъ надъ самимъ собою. Оба опыта были вполн удачны, но это не смущало меня, п. ч. поддавалось до нкоторой степени физіологическому объясненію. Убжденіе населенія, что я ‘слово знаю’ и ‘заговоренъ’, объясняется, вроятно, просто тмъ, что вся моя жизнь, поступки и поведеніе были для нихъ необычны. Трусы испытываютъ суеврное уваженіе къ человку хладнокровному, такъ, напримръ, на Аргуни воображеніе жителей поразило, когда во время всеобщей паники я одинъ во время китайской войны проплылъ по Аргуни въ челнок, развозя деньги за поставленныя въ министерство дрова. Мое хладнокровіе само собою и было причиной, что не было попытки грабежа. Живя посл въ станиц я спалъ при открытыхъ окнахъ въ то тремя, какъ моя ‘охрана’ трусливо баррикадировалась въ сняхъ. Неумющіе плавать казаки клятвенно увряли, что я плаваю подъ водой по 10 минутъ, посл того, какъ видли, что я нырялъ въ поискахъ утопленника. Когда впослдствіи, въ свалк въ толп, обливаясь кровью изъ двухъ ранъ на голов и покинутый своей командой, за которую я вступился, и которая бжала, я не послдовалъ примру своихъ спутниковъ, а одинъ пошелъ противъ толпы,— это конечно приписали храбрости, а не простому разсчету и знанію психологіи толпы. Такъ создавалась вроятно репутація, что я заговоренъ и ‘знаю слово’. Что касается пули, то въ меня не попадали шальныя пули тоже вроятно благодаря хладнокровію, потому что я не метался, какъ другіе, не бжалъ, а оставался всегда на мст не сводя глазъ съ стрляющихъ. Можетъ быть, тутъ до нкоторой степени спасала меня та же тактика, что и передъ стаей свирпыхъ караульскихъ собакъ, которыя, къ изумленію хозяевъ, не ршались напасть на спокойно стоящаго и не сводящаго съ нихъ глазъ человка. Во всхъ этихъ случаяхъ, конечно, никакой роли не играетъ ни колдовство, ни смлость — было только немного знанія толпы и разумнаго чувства самосохраненія. Какой смыслъ бжать, рискуя жизнью, когда спасти можетъ только хладнокровіе и выдержка. Но неразвитымъ людямъ это трудно понять, а что имъ непонятно, то кажется сверхъестественнымъ. Мелочные же факты въ людской передач растутъ, какъ снжная лавина, и часто самъ, слыша о своихъ же подвигахъ изъ десятыхъ рукъ, я съ трудомъ угадывалъ ту крупицу истины, вокругъ которой кристализовалась легенда, передаваемая, какъ фактъ.

Невольно отвлекся я въ сторону. Таинственное вдь такъ увлекаетъ даже неврящихъ въ него и такъ часто таинственнымъ и непонятнымъ считаютъ то, что просто и естественно. Толпа подчиняется вол одного человка. Его готовы считать героемъ. А между тмъ это обычно срый заурядный человкъ, но все дло въ томъ, что онъ знаетъ, чего хочетъ, и уметъ хотть и сотни колеблющихся настроеній и неустойчивыхъ желаній покоряются вол одного. Толпа, которой ничего не стоитъ растерзать человка, пятится робко передъ идущими смло на нее и въ конц концовъ бжитъ и разсивается. Малйшее колебаніе, признакъ страха погубилъ бы человка…

Въ степи.

Каждый праздникъ, а часто и на недл я навщалъ въ Завод свою семью. Нужда была отчаянная, но М. не унывала, хваталась за каждую работу и не роптала на судьбу.

Когда начался покосъ, крестьяне дали мн кое-какіе клочки, на которыхъ я накосилъ себ копенъ 35 сна. Хорошее, веселое это было время, я почти не являлся во время покоса въ Акатуй, живя въ степи въ шалаш и питаясь однимъ хлбомъ съ кирпичнымъ чаемъ. Когда темнло и глазъ не видлъ уже косу, я бросалъ работу и, напившись чаю, подолгу лежалъ на свжемъ сн, любуясь звздами, которыя необычайно ярки на плоскогорь, при чистомъ забайкальскомъ воздух, содержащемъ такъ мало водяныхъ паровъ. Тлли и медленно гасли угли костра, пофыркивала въ темнот пасшаяся поблизости стреноженная гндуха. И тихо и свтло было на душ и радовалось свобод истерзанное неволею сердце. Кругомъ на много верстъ ни души: небо надъ головою съ сверкающими въ необъятной глубин звздами и тихо шепчетъ широкая вольная степь и дышитъ ароматами тысячи травъ и цвтовъ. О чемъ тогда думалось, мечталось? Разв передашь безпредметныя грезы, смутныя настроенія, безформенныя, какъ неуловимые ночные вздохи природы? Сладкая истома переходила въ крпкій сонъ, а на зар будилъ рзкій холодъ — утренникъ и гналъ на работу. И опять шумла подъ косой покрытая росою упругая звенящая трава. Что можетъ быть лучше покоса?!

Во время покоса я сблизился кое съ кмъ изъ крестьянъ на почв обоюдныхъ услугъ и когда отошла страда, меня стали звать на вечерки. Часто, когда осенью требовалась спшная уборка, сзывались ‘помочи’ и вечеромъ для молодежи устраивались вечерки. Не умя балагурить съ ‘двахами’ и ‘ухаживать’ за ними, я подсаживался къ ‘старикамъ’ и подъ звуки неприхотливой музыки и топотъ танцевъ тихо шла наша бесда. Кто не бывалъ на деревенскихъ вечеринкахъ, особенно въ захолусть, тотъ едва ли иметъ представленіе о тхъ любезностяхъ, какими молодые люди доказываютъ свое вниманіе двицамъ. Наиболе невинная форма была бы у насъ сочтена за величайшее оскорбленіе женской стыдливости, потому что когда двица сидитъ на колняхъ у парня или наоборотъ, то считается вполн естественнымъ, если парень, растегнувъ кофту, гретъ руки на груди двушки.

Сидть на вечерк обыкновенно негд, потому что въ изб одна-дв скамьи, а народу много, поэтому къ сидящимъ на лавк мужчинамъ на колни садятся уставшія двицы, когда же парни садятся къ ‘двахамъ’, то они изъ вжливости бормочутъ ‘позвольте сясть’ и конечно не ждутъ разршенія. Сидятъ такимъ образомъ обычно въ три яруса. Приводя меня въ большое смущеніе, садились двицы и ко мн на колни и когда я растерянный не умлъ быть любезнымъ въ указанномъ выше дух, то открыто обижались на мою гордость и пренебреженіе, не понимая, что я просто испорченъ дурнымъ воспитаніемъ. Я сказалъ ‘дурнымъ воспитаніемъ’ въ шутку, а вдь это въ самомъ дл было дурное воспитаніе, потому что мы выросли въ сред условностей, лжи и неискренности. Неприлично. Почему? Пріятно обимъ сторонамъ, щекочетъ нервы, зажигаетъ кровь. Но намъ стыдно, потому что мы неестественны, потому что воспитаны на показномъ церковно-аскетическомъ лицемріи, а акатуйскій парень просто и непосредственно длаетъ то, что подсказываетъ ему здоровый инстинктъ. Какъ бы то ни было, ршили, что я ‘спсивый’ и стали мн меньше удлять вниманія.