КАРТИНКИ И НАБЛЮДЕНІЯ.
КАРТИНКИ И НАБЛЮДЕНІЯ.
Картинки и наблюдения, Казина Александра Никандровна, Год: 1876
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Около стола, въ деревенской гостиной, сидятъ, трое лицъ: мой мужъ, я и сосдка. Мужъ и сосдка разговариваютъ, а я укладываю необходимыя вещи въ мой дорожный несесеръ.
— Слдовательно, ршено? говоритъ моя сосдка.
— Ршено, отвчаю я.
— дете завтра?.. Непремнно?
— Непремнно.
— И скоро вернетесь?
— Не знаю, все зависитъ отъ длъ, но, во всякомъ случа, не раньше пяти, шести недль.
— Это какъ же?
— Да разсчитайте: одна дорога возьметъ цлую недлю, трое сутокъ до Петербурга, трое назадъ, ну, а тамъ — то, другое… раньше не обернешься…
— Да и рада же моя супруга, говоритъ мой мужъ: — сбжать изъ дому, ей сть не давайте, а позвольте только удрать!.. не сидится на мст…
— Но знаете ли? Мн кажется, что вамъ, все-таки, будетъ скучно такъ долго пробыть безъ семьи, безъ своихъ… Вдь, у васъ никого нтъ изъ близкихъ въ Петербург? Врно поразъхались?
— Нашли что сказать! Да у нея сейчасъ будутъ близкіе, дайте только срокъ… Дайте дохать до мста — столько друзей наберется, со всми перезнакомится!.. Мало того, узнаетъ всю подноготную: что думаетъ человкъ, чего не думаетъ и что у него есть, и чего нтъ, узнаетъ: кто его папенька и кто маменька, даже какую подушечку бабушка любитъ класть себ подъ бокъ!.. Что? Неправда? Нечего на меня такъ таращить глаза!
— Конечно, неправда… Пожалуйста, не врьте ему: онъ вчно прибавляетъ… Конечно, я…
— Страхъ, какъ люблю заниматься чужими длами, перебиваетъ мужъ:— и выворачивать чужую душу на изнанку…
— Вотъ вздоръ! У тебя страсть — клепать на меня!
— Я клеплю?
— Клеплешь!
— Ай! ай! ай! Вотъ-то срамница! И гд у тебя правда?
— Ну, такъ что-жь! Если и люблю — теб что за дло? Чужія дла интересне своихъ!.. свои, вдь, всегда успешь узнать…
— По крайней мр, логика — и то хорошо! Мила моя супруга? Не правда ли?
— Но, ma chè,re, вы меня извините, а я, все-таки, скажу правду: съ вашимъ характеромъ и вашей любознательностью, вы легко можете попасть въ какую-нибудь передрягу… вспомните меня! И, какъ хотите, я ршительно не понимаю вашей страсти знакомиться со всми. Кто они такіе, откуда, что такое? Никто этого не знаетъ, а вы съ ними разговариваете!
— А главное, разговоръ-то сейчасъ по душ заведетъ.
— Что же? И отлично! говорю я.
— Отлично до поры, до времени, покуда не нарвтесь на исторію, говоритъ сосдка.
— Никогда никакой исторіи со мною не было, никогда и не будетъ…
— Ну, это — еще не доказательство!.. А если будетъ? Кто же можетъ за это поручиться.
— А если будетъ, тмъ лучше — все что-нибудь да новенькое…
— Вотъ изволите видть? и разговаривайте съ нею посл этого!.. точно ей пятнадцать лтъ, а не цлыхъ тридцать пять!.. Знаете ли, даже досадно!… Это меня иногда просто сердитъ… Такое легкомысліе! Ршительно не могу привыкнуть, а сколько лтъ живемъ вмст…
— Сердиться тутъ нечего, если ужь такой характеръ! Что же вы съ нимъ подлаете?.. Нужна только осторожность, нужно быть нсколько осмотрительне — вотъ и все.
— Помилуйте! Что же я-то ей всегда говорю? Говорю тоже самое! Ну, ужь если такая охота, разговаривай съ людьми своего общества — меньше рискуешь!.. Такъ нтъ, ей все равно, съ разными, съ какими хотите, она на это не смотритъ, ей все равно… Мн кажется, она и съ мошенникомъ способна дружбу завести, лишь бы узнать что-нибудь новенькое! И его языкомъ станетъ съ нимъ говорить…
— Ну, ужь и вы тоже скажете!
— Конечно, вы ея не знаете! Она со всми разговариваетъ по душ: съ жидовкой толкуетъ и принимаетъ участіе въ ея длахъ, у лавочницы чай пьетъ и бранитъ земство, съ монахиней о воздержаніи говоритъ, съ нашей губернаторшей отчаивается, что мораль у мужчинъ падаетъ, что браки стали рдки и молоджь не танцуетъ, а на-дняхъ съ французомъ-учителемъ революцію завести хотла… Ужъ я говорю имъ: помилуйте, господа, подождите, дайте хоть намъ-то умереть!..
Я смюсь, но мн несовсмъ по себ.
— Но, главное, вотъ что досадно, продолжаетъ мужъ:— женщина, кажется, и умная, и добросовстная, и на вс иметъ установившійся взглядъ, а послушайте только, что она разговариваетъ!.. тошно станетъ, ей-Богу!.. Съ каждымъ-то она говоритъ какъ ему нужно, его языкомъ — чортъ знаетъ, откуда что берется!.. Первое время я въ отчаяніе приходилъ, увряю васъ, положительно считалъ ее двоедушной, ну, думаю, дло неладно!.. А потомъ присмотрлся — просто брешетъ барыня… манера такая у нея заведена, кокетство, что ли? Нравиться всмъ хочетъ, а къ тому же, и выдержки нтъ: обидть-то человка но хочется, не сказать же: ‘брешешь, другъ сердечный1’ — ну, и вторить.
— Совсмъ ты не такъ понимаешь мой характеръ, говорю я, нсколько раздосадованная такою характеристикой.— Это просто… отзывчивость!
— Ну, рада, что слово подъискала! Вотъ и объясненіе!
— Что это значитъ — отзывчивость?.. спрашиваетъ сосдка.
— Это то, что теперь у адвокатовъ нашли.
— Ахъ, да! Вдь, это бываетъ у людей талантливыхъ — значить, у вашей жены талантъ! Чего же вамъ еще?
— Ну, талантъ! просто шарманка! Тронешь одинъ винтъ — и пошло славить Бога и Русь святую, тронешь другой — заговорить другое! Очень ужъ приспособились, а тутъ и объясненіе готово!
На другой день посл нашего разговора, я сидла въ вагон второго класса и хала по направленію въ Петербургу. Наше маленькое отдленіе для некурящихъ было полно: хали три барина и три барыни.
Дв дамы, очевидно знакомыя другъ другу, сидли поодаль отъ меня, он дружно, наперерывъ, осуждали кого-то, слышалось:
— Но она — интриганка, это врно!
— Мало того, она брови подводитъ!
— Быть не можетъ?
— Да, да, это я вамъ говорю!
— Ужасъ!
— И ее находятъ красивой!
— Непостижимо! у мужчинъ, дйствительно, странный вкусъ!
— Положительно, странный!
Два старичка, невдалек отъ меня, также о чемъ-то жарко говорили. Наискось противъ меня, на большомъ диван, въ углу, сидла барыня подъ густой вуалью, съ польскимъ молитвенникомъ въ рук и съ постоянно опущенными длинными рсницами, а прямо, напротивъ, господинъ неопредленныхъ лтъ, въ модномъ пальто, въ род халата или ливреи съ кушачкомъ, и въ шапк какого-то иностраннаго покроя. Баки его тоже были иностраннаго фасона, но, по виду, по круглому носу и по выраженію лица, въ немъ безошибочно можно было признать русскаго барина, бывшаго помщика средней руки. Ихъ какъ-то легко отличить отъ всякаго другаго.
У меня въ рукахъ была книга.
Кстати, отчего большинство дамъ, если он дутъ съ книгой и если это — не французскій романъ, то непремнно книга научнаго содержанія, съ труднымъ заглавіемъ? Но моя книга была не научнаго содержанія: это были ‘Confessions’, Руссо.
Мой vis-а-vis долго и пристально разсматривалъ меня.
— Mesdames, m’autorisez vous de fumer? сказалъ онъ намъ обимъ.
Дама подъ вуалью молча наклонила голову въ знакъ согласія.
— Пожалуйста, сказала я.
— Васъ не будетъ безпокоить дымъ?
— Нтъ, нисколько, я привыкла.
— Вы, можетъ быть, сами курите?
— Нтъ, я не курю.
— Въ настоящее время, это — большая рдкость: почти вс дамы курятъ.
Видимо, мой сосдъ желалъ разговориться со мной. Что же? тмъ лучше: молча скучно хать. И мы разговорились. Баринъ казался изъ огорченныхъ, которыхъ обездолило ныншнее положеніе вещей. Онъ оплакивалъ, чрезвычайно краснорчиво, старый порядокъ, приходилъ въ негодованіе при мысли о паденіи значенія дворянства и, въ азарт, такъ размахивалъ при этомъ кулаками, что я невольно отодвинулась, уврялъ, что правительство должно, мало того должно — нравственно обязано поддерживать дворянство и старые роды, во имя порядка, здраваго смысла и своихъ собственныхъ выгодъ.
— Къ чему мы идемъ, спрашиваю а васъ, къ чему?
— Да, къ чему мы идемъ! отвчаю я, нсколько испуганная его паосомъ.
— И никто не знаетъ! И а не знаю, и вы не знаете, и никто, никто! Но будетъ худо — это вы увидите… Истинное понятіе о благородств, наше традиціонное понятіе о чести, объ обязанностяхъ, vous savez noblesse oblige… все это падаетъ, всюду втерлись разные parvenus и принесли съ собой свой собственный букетъ… quelque-chose съ заднихъ дворовъ, si c’est possible, madame, de s’exprimer ainsi — букетъ особый… Положимъ, можетъ, онъ гд и пригоденъ, этотъ букетъ — я не спорю, я — профанъ, но для меня это — выше моихъ понятій… это — выше меня!.. Какъ хотите, во всемъ этомъ лежитъ разложеніе! Je remarque partout la dcadence, madame! partout И, чмъ дале а смотрю, тмъ боле предвижу, чмъ все это можетъ кончиться! Грустно, сударыня, жить, если серьзно обо всемъ подумать.
— Да, вдь, это правда! Теперь все совсмъ другое, говорю я нершительно.
— А главное, сударыня, вся эта буржуазія голову высоко несетъ, все это въ люди лзетъ, обобрали насъ и лзутъ!.. Это — чортъ знаетъ, что такое! Вотъ, теперь мы съ вами во второмъ класс должны хать, а посмотрите только, кмъ набитъ первый! Какой-нибудь Помилуймябожинскій, теперь онъ — тузъ и детъ, а батька его гд-нибудь аминь потъ, а онъ въ первомъ класс, иначе не можетъ! какже?.. по чину!.. Или опять сынъ Мошки или Лейбы!.. весь его родъ мы за пейсы драли, въ морду подлецамъ плевали, а онъ теперь барина корчитъ! Поди, небось, съ какой-нибудь Армансой детъ изъ Парижа, самъ вывезъ или отъ какого свтлйшаго отбилъ… Тьфу!.. Даже противно говорить…
Я молчала, но улыбалась сочувственно.
— Tenez, madame, c’est quelque chose d’atroce! И сами будутъ каяться, да поздно! Мы… мы исполнили, по крайней мр, свою историческую миссію, исполнили и исполняемъ еще въ другихъ странахъ… Взгляните на англійскую аристократію!.. А если насъ хотятъ насильно вытснить — что же? Тмъ лучше! значить — нашли это нужнымъ, мы ничего не имемъ противъ… Только посмотримъ, что-то они сдлаютъ, что они внесутъ въ вашу цивилизацію, вками установленную, надъ которой мы поработали не мало, въ наши понятія о прекрасномъ, о чистомъ, святомъ! Tenez, madame, какъ они смотрятъ теперь на женщину, эту владычицу міра, передъ которой мы преклонялись, которую чтили, мало того — боготворили?.. Это было въ нашихъ понятіяхъ что-то, что-то… и онъ закатилъ глава, представивъ на лиц экстазъ.
— Динъ, динъ, динъ. Станція Казатинъ!
— Что-то неземное! договариваетъ мой спутникъ.
— Стоитъ двадцать минутъ! кричитъ кондукторъ.
— Madame ne sort pas? прерываетъ самъ себя мой сосдъ: le diner est mangeable, avec un peu de bonne volont.
— Non, merci.
— Значитъ, остаетесь?
— Да.
Баринъ ушелъ неторопливо, съ чувствомъ собственнаго достоинства, корпусомъ впередъ.
Его разговоръ сталъ мн надодать: все это я слышала много разъ, съ разными варіаціями и дополненіями, такъ что ожидать чего-нибудь новаго и интереснаго было трудно. Съ меня было довольно. Я услась попокойне и принялась читать.
Мой vis—vis воротился передъ третьимъ звонкомъ, я не поднимала глазъ отъ книги.
— Ecoutez, cessez de lire, вдругъ сказалъ онъ мн развязнымъ тономъ, нагнувшись очень близко.
Я вопросительно посмотрла ему въ глаза.
Видъ у него былъ совсмъ другой: довольный, бравый, онъ улыбался, щурился и какъ-то особенно значительно смотрлъ на меня.
Я ничего не отвчала и продолжала читать.
— Eh bien, madame, finirez vous votre lecture?
— Non monsieur! и удивленный вопросъ слышится въ моемъ отвт.
— Вамъ не идетъ длать такое строгое лицо, ce n’est pas, votre genre!.. Улыбнитесь, не казните меня!
Я продолжаю длать серьзное лицо, но, въ тотъ самый моментъ, когда я ршаю въ ум, что онъ — наглецъ, что нужно отъ него подальше, я не могу удержаться и чуть-чуть замтная улыбка скользитъ у меня по губамъ. Мн длается забавно. Мн вдругъ хочется знать, что будетъ, что онъ скажетъ? тмъ боле, что я нисколько не боюсь послдствій, такъ какъ все это въ моихъ рукахъ: я могу разбить врага, когда мн это покажется нужнымъ, или скромно ретироваться подъ чужую защиту. Но оставить такъ дло и ничего не узнать? Нтъ, этого я не могу! Это очень трудно!
— Madame est trop piquante: l’air serieux et le livre ne font pas son affaire!
— Monsieur! говорю я ему.
— Madame? отвчаетъ онъ мн.
Я длаю строгое лицо и продолжаю читать.
Но сосдъ, должно быть, не особенно-то вритъ этой строгости, дущей во 2-хъ класс.
— Mais, madame, c’est assez de faire la mchante… Впрочемъ, у меня есть способъ заставить васъ заговорить со мной! Капризная!
Что-то заслонило мн свтъ, и на листкахъ моей книги очутшсь пятидесятирублевая бумажка.
Я вскочила, какъ ужаленная, книга и деньги полетли на полъ.
— Mais vous tes fou! impertinent! говорю я, задыхаясь отъ гнва, вся покрытая румянцемъ стыда и оскорбленія.
— Alors, madame est plus chè,re? говорилъ онъ, хладнокровно поднимая деньги.— Je m’en doutais!.. Но… при ныншней бдности финансовъ!.. И онъ внимательно и нагло смотрлъ кн въ глаза.
— Madame prfè,re peut tre le храброе воинство, les gardes chevaux?
— Можно къ вамъ ссть? говорю я старичку. Насъ раздлитъ всего только проходъ между скамейками. Его спутникъ ушелъ.
— Сдлайте одолженіе, сударыня.
Покуда я перекладывала свои вещи, мой сосдъ продолжалъ говорить, обращаясь частью ко мн, частью въ дам подъ вуалью, а большею частью, должно быть, для своего собственнаго утшенія.
— De la pruderie!.. Больше ничего, какъ ломанье или трусость! Это, пожалуй, будетъ врне! Будто есть женщина, которую нельзя взять и которая, главное, не хочетъ, чтобы ее шли? Вздоръ! Кто этому повритъ, кто ихъ знаетъ хоть чуточку!.. Натурально, только способы должны быть различны: что можно съ двочкой, того нельзя съ барыней!.. а впрочемъ, чортъ ихъ знаетъ, что съ кмъ можно!.. Странныя бываютъ вещи!
— Вы ошибаетесь, вы не имете понятія о добродтельныхъ женщинахъ, сказала дама подъ вуалью, сверкнувъ глазами.
— О добродтельныхъ? Distinguons, madame, обыкновенно, добродтель бываетъ сама по себ, а женщина сама по себ!.. Добродтель, вдь, не състъ же женщину — женщина женщиной и останется!.. А если вы говорите про такихъ, которыя не носили на себ ‘сладкихъ цпей любви’… свободной, a ma sans dire, не разршенной цлымъ свтомъ публично, то значитъ мъ не выпадало еще случая — и только!.. или ужъ такъ он страшны, что пугаютъ!.. Ну, такія, пожалуй, и добродтельны, по вашему… Да вотъ еще глупыя — съ тми трудно! Он, вотъ, какъ дерево, онъ постучалъ въ перегородку:— какъ ни стучи — все гулко!.. Ну, добродтель тамъ и процвтаетъ! А впрочемъ, и на пикъ бываютъ охотники и умютъ ладить!
— Вдь, это — ужасъ! Это — такая наглость!.. говорю я старичку.
— Свой взглядъ, сударыня, на вещи…
— И какъ онъ сметъ? Вдь, это ни начто ни похоже!
— Alors, madame est novice? снова начинаетъ мой бывшій сосдъ:— странно въ ея годы, а жалко! Большая ошибка!.. вотъ что значитъ неразвитіе! Да нтъ, пустяки — не поврю! Мало, что-ли? Ou je ne suis pas son numro? бормочетъ онъ:— а врне всего — не такъ взялся… оплошалъ! Ну, что же длать? Гд наша не пропадала!..
Я смотрю умоляющими глазами на старичка.
Онъ вступился за меня и посовтовалъ моему бывшему сосду оставить меня въ поко.
— Ah! Si c’est un parti pris — madame n’а que dire… я ретируюсь! сказалъ онъ совершенно хладнокровно и подслъ къ дам съ молитвенникомъ.
Несмотря на нкоторый страхъ передъ грубыми словами и на неловкость положенія, мое приключеніе уже потеряло для меня, въ эту минуту, свой настоящій характеръ, а мн просто сдлалось забавно, какъ это человку можетъ вдругъ, ни съ того ни съ сего, придти въ голову такая нелпая мысль и выразиться въ такой пошлой форм? И все потому, вроятно, что я улыбнулась.
— Но какое у него понятіе о морали, о нравственности! вдругъ говорю я съ негодованіемъ старичку.— Разв можно такъ думать?
— О морали? Ну, это — вещь растяжимая въ наши дни, условная…
— Мораль — вещь растяжимая? условная? говорю я.
— А разв вы этого не замчали? не обращали на это вниманія? Приглядитесь.
— Помилуйте! Вы говорите ересь! Да разв это можетъ быть? Мораль, и вдругъ растяжима… условна… Да, вдь, это — регуляторъ нашей жизни, нашихъ отношеній съ людьми, она должна стоять твердо, быть всегда неизмнной…
На меня вдругъ напала смертная охота наивничать, захотлось почему-то — вслдствіе ли предшествовавшей исторіи, или вслдствіе нсколько докторальнаго тона старичка — представиться идеалисткою, невинною и наивною въ житейскихъ длахъ.
— А я вамъ вотъ что скажу, сударыня: что ни сословіе, что ни кружокъ людей, что ни обстановка, то — все своя особенная хоралъ, кому что нужно, кому какъ выгодно… насколько ему не мшаетъ въ его житейскихъ длишкахъ, ну, и характеру тамъ, и темпераменту… Вотъ она теперь мораль-то — подите-ка согласите все это!
— Вы преувеличиваете, вы…
— Нтъ, сударыня, не преувеличиваю! Неугодно ли я передамъ вамъ разговоръ, который сейчасъ былъ у насъ съ бариномъ, вотъ онъ тутъ сидлъ, замтили вы его, въ Казатин вышелъ?
— Замтила.
— Ну, вотъ-съ, у насъ съ нимъ былъ одинъ общій знакомый, положимъ, назовемъ его Петровскій. Ну, этотъ Петровскій, лтъ семь или восемь тому назадъ, обворовалъ своего тестя, да и тягу, т. е., собственно говоря, не тестя, а кассу, которою завдывалъ старикъ — онъ былъ кассиромъ, и обворовалъ на сто тысячъ, сумма кругленькая! Ну и, какъ водится, бжалъ, и жену бросилъ, а женаты они были только годъ, и свадьба по любви, ну, и пропалъ, и слуху объ немъ нтъ. Старикъ, конечно, поплатился, мсто потерялъ, судили его, судили, да взять нечего, уликъ-же противъ него никакихъ, ну, и отпустили. Натурально, старикъ бдствуетъ, въ нищет, положеніе ужасное: вдь, все-таки въ подозрніи, и никто мста не даетъ! А жена Петровскаго поскучала, поскучала, да года черезъ три и сошлась съ какимъ-то купцомъ, извстное дло, голодъ — не ттка, о муж — ни слуху ни духу, думала, что умеръ — ну, бабнка молодая, жить тоже хотлюсь!.. ну, и ребнка прижила. А теперь вдругъ письмо черезъ банкирскую контору: отыскиваютъ старика! Списались, а это — зять, только подъ другой фамиліей, зоветъ ихъ къ себ на югъ Франціи, общаетъ все заплатить, денегъ прислалъ на дорогу. Похали. Онъ честно разсчитался: и сто тысячъ отдалъ, и все жалованье, котораго старикъ былъ лишенъ, съ процентами, и наградныя, все до чиста высчиталъ и какъ слдуетъ разсчитался! Жену хотлъ при себ оставить, очень она его любила, но какъ узналъ все — нтъ-баста: жить съ ней не захотлъ, и хоть простить — простилъ, а ужъ она ему — не жена, нтъ. Ребнка на глаза не пускалъ, но все ей давалъ, что нужно, барыней жила, за родственницу выдавалъ. Только она невыдержала — не осталась долго, въ особенности, когда онъ сталъ пріискивать себ ‘честную, врную жену’, которая не обманула бы его, за деньги не отдалась бы! Ну, она и ушла къ отцу!.. Такъ, вотъ-съ, у насъ по поводу этого и былъ разговоръ. Знакомый мой увряетъ, что этотъ Петровскій — честнйшій человкъ, поступилъ со всми какъ слдуетъ и вполн искупилъ свою вину, а я говорю другое, а вы скажете, можетъ, третье!.. Вдь, вопросъ-то — чисто нравственности, а его разбираетъ всякій по своему!.. ну, такъ какъ-же? Какая же мрка-то?..
Наконецъ, и старичокъ вышелъ, потомъ вышелъ мой бывшій vis—vis съ дамой. Они, кажется, поладили: по крайней мр, молитвенникъ давно лежалъ въ сторон, и разъ мн послышалось въ сумеркахъ что-то похожее на звукъ поцалуя.
Вагонъ наполнился новыми лицами, и сцена измнилась.
Въ углу спала какая-то барыня, около нея сидла очень молоденькая, миловидная двушка въ мховой шапочк. Я не могла поршить: къ какой именно категоріи принадлежала эта двушка? Была ли это горничная, пансіонерка, или просто деревенская барышня. Съ нею чрезвычайно старательно разговаривалъ какой-то господинъ и что-то настоятельно толковалъ ей о Петербург, о центр просвщенія, куда все тянетъ, объ администраціи и т. п.
Двушка словно металась: видимо разговоръ былъ не по ней. Наконецъ, она вдругъ какъ вскинется на него! И даже всполошилась.
— Да отстанете ли вы отъ меня съ своей администраціей, почти закричала она на него, съ сильнымъ малороссійскимъ акцентомъ:— въ чорту мн ваша администрація! очень мн нужно!.. Смерть спать хочется, а онъ все со своими непонятными словами лзетъ. Вотъ, погодите — проснется Александра Никандровна, задастъ она вамъ съ вашей администраціей, надоли, право!.. Говорите съ тми, кто васъ слушаетъ… рдька!..
Господинъ совсмъ смшался, какъ-то неловко заморгалъ глазами, странно посмотрлъ на меня и замолчалъ.
Но Александра Никандровна должно быть спала только однимъ глазомъ, она быстро приподнялась и, какъ насдка, напала на господина.
— Да что это въ самомъ дл, милостивый государь, вы покою не даете? Чего вы пристали, чего лзете? Спрашивали васъ?..
— Помилуйте, сударыня, говорилъ растерянно господинъ:— да я только насчетъ…
— Администраціи-то вашей?.. знаемъ мы вашу администрацію! Не вы первый!.. вс сначала начинаютъ сладко пть, а тамъ подико-съ — сейчасъ шуры-муры!.. Она — двушка благородная, приставать къ ней нечего, кукишъ получите!.. вотъ что! Администрація!.. туда же, скажите на милость?
Господинъ молчалъ, плотно укутавшись въ пальто, наконецъ, успокоилась и барыня — и все замолчало. Стало скучно и томительно, наконецъ, показался Петербургъ. Я ему обрадовалась, изъ старому другу. Я очень люблю Петербургъ, мн нигд такъ хорошо не живется въ Россіи, какъ въ Петербург.
Я остановилась въ chambres garnies, по рекомендаціи моей деревенской сосдки. Мн чрезвычайно хвалили ихъ, говорили, что он совершенно приличныя, пользуются порядочной репутаціей. Тамъ всегда останавливаются семейные люди, и на доск всегда написано нсколько фамилій титулованныхъ лицъ, что вамъ непремнно поставятъ на видъ, когда вы будете брать комнату.
Хозяинъ этихъ chambres garnies, русскій купчикъ, принялъ меня чрезвычайно любовно. Онъ самымъ обязательнымъ манерокъ общалъ мн все, о чемъ я его просила: и вымыть шторы и окна, и перемнить на столахъ засаленныя салфетки, дать другое зеркало, починить мбель, главное, кресла, потому что изъ восьми два только стояли крпко на своихъ ногахъ, остальныя ходили ходуномъ и даже просто оказались на трехъ ножкахъ. За вс эти общанія и за комнату съ альковомъ и прихожей онъ взялъ съ меня впередъ пятьдесятъ рублей и затмъ успокоился на этомъ совершенно. Первые дни я протестовала: я требовала исполненія его общаній, но, видя его неизмнную улыбку и слыша все т же общанія, тоже, наконецъ, стала покойне и… покорилась.
Вообще, надо сказать правду, мы — чрезвычайно покладистый народъ, мы рдко сами себ длаемъ положеніе: большею частію, вамъ длаютъ его, а мы только его беремъ и приспособляемся — и ничего, а потомъ даже совсмъ входимъ въ назначенную намъ роль. Только не надо съ нами очень круто поступать, а то мы можемъ разсердиться, ну, и во гнв — почемъ знать?.. можемъ поступить ршительно. Но потихоньку, полегче, помягче — дло совсмъ другое: можно все заставить насъ сдлать, все претерпть. Издай кто хочетъ, кто иметъ на вершокъ власти — будь это хоть хозяинъ дома, гд вы живете, или даже старшій дворникъ — какія угодно правила и постановленія и введи ихъ полегче, незамтно въ кружокъ своихъ временно-обязанныхъ и покорятся, непремнно. Нкоторые, конечно, будутъ сначала фрондировать, слегка ворчать, либеральничать, но мало по малу все исполнятъ. Къ тому же, мы какъ-то — по лности, по распущенности, что ли — очень доврчивы: намъ скажутъ одно и заставятъ длать другое, мы же, увровавъ въ слово, не особенно вникнемъ въ дло и идемъ, куда насъ поведутъ, въ надежд, что исполнятъ же, наконецъ, данныя общанія.
Вообще, мы молча, пассивно признаемъ всякую силу, которая вдругъ явится и разстелетъ надъ нами свою снь или сть — какъ хотите.
Вотъ теперь: эти повсемстныя исторіи съ chambres garniee! Разв содержатели ихъ — не сила? Кто же можетъ противиться имъ и не признавать ихъ власти? Хозяинъ взялъ впередъ деньги, далъ вамъ взамнъ ихъ множество общаній, но, какъ господинъ положенія, можетъ ничего не исполнить, мало того, захочетъ — можетъ взять отъ васъ половину вашей мебели, не дать дровъ, посуды, самовара и т. п. или давать все это не во-время. Кто ему указъ? На чемъ основаны его обязательства? Если вы не довольны всмъ и хотите ухать, онъ не возвратитъ вамъ денегъ, даже если вы нашли случай передать вашу комнату кому-нибудь другому. Если же вы хотите съхать во чтобы то ни стало, то деньги за вашу комнату, которую вы кому-нибудь сдали, онъ возьметъ себ, потому что у него такое правило, которое предполагается вамъ извстнымъ — и законъ на его сторон. Захочетъ онъ шумть цлый день у дверей вашей комнаты — и это въ его вол, захочетъ… да мало ли что онъ можетъ сдлать, о чемъ никакъ и не догадаешься впередъ! Не пойдете же вы судиться изъ-за 20—30 рублей — и стерпите… такъ и я покорилась: ломаныя кресла поставила къ стнк и всхъ, кто ко мн приходилъ, предупреждала, чтобы на нихъ не садились: шторы отдала вымыть, купила новую салфетку и понемногу устроилась.
Съ однимъ только не могла я дольше всего помириться, это — съ недостаткомъ прислуги, но и то переварила, въ конц концовъ. Трепаная, ошеломленная, несуразая горничная летала, тяжело стуча пятками, по корридору. ‘Т-а-а-тьяна!’ слышалось здсь, ‘Татьяна!’ слышалось тамъ. ‘Татьяна, подай самоваръ’, ‘Татьяна, вычисти сапоги’. И Татьяна всюду бросалась, и у самой двери вашей слышалось: ‘чтобъ теб лопнуть, окаянный! ишь разорался!’ Но она никуда не поспвала и ничего дльнаго не длала, она только огрызалась, бгала, какъ угорлая, отъ одного жильца къ другому, и все съ однимъ и тмъ же самоваромъ.
Звонковъ въ дом не было, и вс, кому нужна была прислуга, кричали сколько у кого хватало силъ.
Первые дни я долго просиживала въ своей комнат, тщетно протестуя противъ заведенныхъ порядковъ, тщетно ожидая горничную, но потомъ, видя, что ничего не подлаешь, я начала понемногу приспособляться и длать кое-что сама. Первое время я была очень этимъ недовольна и искренно чувствовала себя жертвой хозяйской эксплуатаціи, но вдругъ, однажды, разговаривая съ кмъ-то о моемъ положеніи, меня внезапно оснила мысль, что въ этой физической работ именно и есть вся суть дла. Мн вдругъ представилось, что я длаю дло, если обхожусь безъ прислуги и работаю сама.
Я стала, сначала нсколько робко, а потомъ какъ компетентный судья, говорить о физическомъ труд и о необходимости его, я вдругъ прониклась сознаніемъ, что такъ именно и нужно поступать, какъ я поступаю, я даже стала пропагандировать: ‘Помилуйте, говорила я, физическій трудъ! Да это — необходимйшая вещь въ жизни, въ воспитаніи, человкъ длается самостоятельне!.. Онъ долженъ себя такъ поставить, чтобы не нуждаться въ помощи другихъ, онъ долженъ умть самъ себ помочь всегда и во всемъ. Вотъ теперь, я — я могу все сдлать: я убираю себ комнату, ставлю самоваръ, могу и печку истопить (и все — потому, что два раза вытопила печку, надымивъ, впрочемъ, на цлый корридоръ), я все могу сдлать сама, все… и длаю, не нуждаюсь въ посторонней помощи! И увряю васъ, что это отлично… Это положительно врно, что человкъ какъ-то чувствуетъ себя энергичне, бодре!.. И, наконецъ, время такое: человкъ долженъ быть ко всему приготовленъ, ршительно во всему… помилуйте!’
И чмъ боле я объ этомъ говорила, тмъ боле я сама проникалась своимъ значеніемъ въ дл, которое пропагандировала. А меня слушали, мн врили, и многіе проникались моимъ значеніемъ, а я, слушая ихъ мннія о себ, еще боле уврялась, что я — именно такая, какъ говорятъ обо мн.
Въ своей новой роли, я уже забыла первоначальный источникъ, откуда это все пошло, какъ и кто сдлалъ мн положеніе и поставилъ на эту дорогу. Я забыла и о хозяин, и о трпаной Татьян, которую, впрочемъ, въ самый жаръ моей пропаганды о физическомъ труд, я пробовала совратить съ пути и хотла подкупить ее служить мн преимущественно предъ другими жильцами. Правда, въ этомъ дл я претерпла фіаско: взать-то деньги Татьяна взяла, но, все-таки, ничего не длала. Она продолжала, запыхавшись, летать всюду, стуча своими пятками, заглядывала часто во мн, жаловалась на свою участь — и только. Мн кажется, она, отчасти, нарочно принимала и усиливала этотъ несчастный и страдальческій видъ и нарочно жаловалась на положительную невозможность всюду поспвать, это была ея позиція, и она ею выигрывала. Въ самомъ дл, не у всякаго станетъ духу лишній разъ требовать услугу отъ такого несчастнаго, загнаннаго и забитаго созданія!
Въ нижнемъ корридор дло обходилось нсколько иначе, спокойне, потому, вроятно, что тамъ была нмка, привычная, послдовательне тянущая, изо-дня въ день, свою лямку, съ полнымъ сознаніемъ, что такъ нужно.
Мои утреннія занятія, въ род выливанія воды изъ таза, скоро пріобрли для меня особенное значеніе: я увидала въ нихъ новый способъ развлекать себя. Я нарочно разъ пять ходила въ корридоръ въ крану, чтобы имть удовольствіе встрчать здсь за тмъ-же занятіемъ всю публику, жившую въ chambres garnies.
Здсь у крана завязывались у насъ разговоры, знакомства, я стала называть это: ‘свиданіемъ у фонтана’.
Тамъ встртила я старичка-полковника, милйшаго, красивйшаго старичка, старожила этихъ комнатъ, онъ освоился съ ними совсмъ и жилъ, какъ дома. Онъ зналъ всхъ жильцовъ и постоянныхъ, и прізжихъ, тхъ, кто стоялъ въ табели о рангахъ повыше, онъ называлъ по имени и отчеству, но разговаривалъ со всми. Онъ былъ единственный мужчина въ нашемъ корридор.
— Ахъ, Петръ Петровичъ! говоритъ ему, слегка сконфузившись, старенькая баронесса въ атласномъ, стеганомъ шушунчик и въ короткой юпк, но въ шиньон: — извините меня, пожалуйста… вы видите, опять!.. и она указывала на тазъ, который выливала:— только на меня, пожалуйста, не смотрите, нельзя, вдь, одться, покуда не устроишь всего! Все это она говоритъ ему въ сотый разъ.
— Ваше превосходительство, матушка баронесса! Вы-то меня извольте простить! И онъ ставилъ бережно свое ведро, сзади себя, чтобы его не видала баронесса, запахивалъ халатъ, одной рукой придерживалъ себя за горло, другою — за животъ, низко кланялся и просилъ не взыскать, что онъ въ халат, да еще при такомъ занятіи, хотя его рдко кто видалъ въ иномъ костюм и при другихъ занятіяхъ.
Петра Петровича вс любятъ, къ нему вс ходятъ за разъясненіемъ разныхъ недоразумній, но онъ, большею частью, совтуетъ покоряться. Онъ со всми милъ, но исключительныя его симпатіи на сторон баронессы. Онъ говоритъ про нее: ‘Король, а не барыня! Гд вы возьмете другую такую барыню, въ ея лта, при ея чин и, такъ сказать, при высокомъ ея титул? Заграничной отдлки барыня — вотъ что съ, а русская кровь! У насъ на Руси продукты хорошіе, здоровенные, ну, а на-счетъ отдлки пасуютъ!.. А ихъ превосходительство — русскихъ родителей дочь и всегда за-границей, три-четыре мсяца на году бываютъ только въ Петербург: изволятъ прізжать любоваться на своихъ дтокъ!’
Баронесса, дйствительно — милая старушка, чрезвычайно удобная для общежитія. Сухая, энергичная, дятельная, она очень похожа на парижанку: также щеголеватъ и моложавъ ея видъ, когда она однется, также щеголеватъ и моложавъ ея туалетъ, у нея нтъ предразсудковъ, она практично смотритъ на вещи и часто выражается дловымъ слогомъ. Она составляетъ положительный контрастъ со своею дочерью, помщицей степныхъ губерній, которая каждый годъ прізжаетъ въ Петербургъ на свиданіе съ матерью. Это — высокая, полная, блая барыня съ добрымъ лицемъ, самое ея общественное положеніе, такъ сказать — быть доброй и добродтельной, у нея и видъ такой: большое доброе лицо безъ бровей, большіе нсколько удивленные глаза и губы толстымъ сердечкомъ.
Я, конечно, прежде всего, познакомилась съ семействомъ баронессы.
— Я думаю, вамъ неудобно здсь, говорила мн съ участіемъ и сочувственнымъ голосомъ молодая помщица, нсколько нараспвъ.— Теперь здсь совсмъ нехорошо, при этомъ хозяин… совсмъ. Я бы ни за что здсь не остановилась, но для маменьки… Маменька привыкла къ этимъ комнатамъ, ея не уговоришь переселиться въ боле приличное мсто.
— Чмъ же тутъ неприлично? говорю я:— вотъ, разв одно, что самимъ приходится много длать… Ну, да это ничего… О я улыбаюсь, я знаю, что здсь мн нельзя говорить серьзно и увлекательно о необходимости физическаго труда:
— И это одно уже много значитъ — какъ хотите, но я не про то говорю: маменька — какъ тамъ хочетъ, пускай длаетъ сама все, а я — нтъ! Я лежу и жду Татьяну, и дождусь… и она приходитъ и длаетъ все, что мн нужно. Мн нечего торопиться, мн, вдь, не къ спху… Все мое, вдь, здсь! и она поцаловала руку у баронесы.
— Объ чемъ же вы говорите?
— Объ обществ, которое здсь! Здсь, вдь, ужасное общество: это — не то, что было прежде!.. Эти chambres garnies потеряли свой семейный характеръ, совсмъ уже не то стало.
— Общество? Какое же здсь общество?
— Des personnes trè,s pea comme il faut попали въ нашъ корридоръ.
— Въ самомъ дл?
— Да! около m-me Багрянецъ какая-то беременная… on ne sait pas qui est a ! Что-то очень загадочное, по виду — горничная, не горничная, а что-то въ род, только ужъ никакъ не барыня… Ну, теперь въ 22-въ номер — фигурантки! Конечно, мн это — все равно, но я не думаю, чтобы отъ этого прооперировали дла нашего хозяина — tout ce qu’il y a de plus comme il faut узжаетъ! Вотъ, изъ 16-го номера ухала барыня и очень порядочная, потомъ Скиндеръ ухали… Я думаю, и m-me Багрянецъ не особенно довольна своимъ сосдствомъ, а я, конечно, тутъ боле всего недовольна, потому что я ей рекомендовала эти комнаты, увряла, что это — самыя порядочныя. Что то она обо мн подумаетъ…
— Пустяки, милушка, не объ чемъ тутъ безпокоиться — вдь, это — нчто въ род htel’а, а гд же это видано, чтобы въ htel’ подбирали публику?.. вотъ посмотрите за границей!..
— Ахъ, maman, за-границей одно дло, здсь — другое! Кому охота за свои собственныя деньги Богъ знаетъ съ кмъ встрчаться? Конечно, я, напримръ, лично ничего не имю противъ этихъ барышень, но…
— Какія же это барышни? спрашиваю я баронессу.
— Фигурантки изъ цирка, я не знаю, что имютъ противъ нихъ? По моему, это — прелесть что такое: C’est honnte, c’est moral comme tout! И, несмотря на то, что он прехорошенькія… ни-ни! живутъ-себ скромно, тихо, прилично, цлый день дома, хозяйничаютъ, сами все длаютъ и цлый день ноютъ — знаете ли, божественное или вообще что-нибудь невинное, однимъ словомъ, нмецкое — никогда этихъ ngot, Timbale d’argent не услышите. Ужъ одно это говоритъ въ ихъ пользу… И видъ-то ихъ такой — сейчасъ видно, что у нихъ совсть чиста! Это — мои пріятельницы, я всегда съ ними разговариваю: Gut Morgen, schn spazieren — я только это и знаю по-нмецки, а он сейчасъ такъ много, такъ много наболтаютъ по своему. Я, конечно, ничего не понимаю, но длаю пріятное лицо, а у нихъ видъ длается такой благодарный и довольный: видно сейчасъ, что он чувствуютъ и цнятъ ласку! Это опять говоритъ въ ихъ пользу…
— Конечно, maman, вы, такая добрая!
— Но, вдь, он совсмъ, совсмъ честныя! Ни у одной изъ нихъ нтъ, знаете… душеньки, это сейчасъ было бы видно… нтъ! c’est tout fait honnte! tout fait moral. У нихъ и родители въ Гамбург, и все, что он здсь заработаютъ, он все посылаютъ домой себ на приданое. У одной изъ нихъ даже женихъ есть дома, я хорошенько не поняла, что-то она говорила про актуара или про рата, вообще какой-то ихній чиновникъ.
— Вдь, ихъ три, maman?
— Да, третьи ихъ шапронируетъ, она — имъ не сестра, она старше ихъ, ей лтъ тридцать. Видите ли? Даже les apparences sont gards!..
— А беременная кто?
— Ну, этого я ужъ не знаю!
— Какъ же не знаете, maman! Помните, у m-me Багрянецъ, что Софья Степановна говорила… que ce n’est pas grande chose, но за ея комнату платитъ какой-то баринъ и что на паспорт она — незамужняя.
— Ну, да мало ли что говорятъ!
— Конечно, намъ дла нтъ, но я разсказываю m-me А., какъ слухъ…
— Конечно, намъ дла нтъ, вторю я: — но, все-таки, интересно знать, кто около васъ живетъ…
— Bonjour, mesdamesl
— Bonjour, chè,re madame Багрянецъ, сказала баронесса.
— Bonjour, mon ange, ma douce amie, сказала съ скорбью въ голос ея дочь, и на лиц ея выразилось большое сочувствіе.
Вошла въ комнату высокая, красивая женщина, лтъ сорока, нарядно и изящно одтая, глаза ея были удивительно красивы, но смотрли грустно, и вообще видъ ея былъ не особенно радостенъ.
Насъ представили другъ другу.
— Вы откуда или куда? спрашивала ее баронесса.— Quelle toilette! И какая хорошенькая шляпка!
— Шляпка отъ Andrieux, а я отъ князя. Мн сказали, что нужно нарядиться, представляясь ему. Voyez, quel chic! и она улыбалась к4къ-то принужденно, показывая свой шлейфъ и свое кружево.
— Chè,re! Chè,re! Кто это вамъ сказалъ? И вы были такъ у князя? говорила съ ужасомъ помщица: — кто же это васъ надоумилъ? Просительница и такъ одлась!.. Христосъ съ вами! Ну, можно ли? Подумали ли вы, что вы длали? Вамъ нужно било бы совсмъ бдненько одться, во все старое… милости не такъ просятъ…
— Но мн положительно сказали, что такъ нужно, нершительно сказала m-me Багрянецъ: — люди, которые это знаютъ, увряли, что такъ больше обратятъ вниманіе.
— Не врьте имъ, ma chè,re, ахъ, не врьте!.. А, впрочемъ, можетъ быть, такъ и нужно, сказала она внезапно, перемняя тонъ.— Да, дйствительно, пожалуй, такъ и нужно, почемъ знать! Вы только не огорчайтесь, mon ange!
— Я совсмъ и не огорчаюсь!
— Madame Багрянецъ пріхала просить за своего сына, сказала мн жалобно помщица.— Сынъ замшанъ въ какія-то исторіи: знаете, ныншнія какія-то книжки читалъ, зналъ что-то, какого-то своего дурацкаго пріятеля скрывалъ… Знаете, теперь эти хохлатые-то везд завелись? Ну, и попался! А жалко, прекрасный былъ молодой человкъ, большія надежды подавалъ…
— Какъ же васъ принялъ князь? спросила баронесса.
— Очень любезно, отвчала m-me Багрянецъ: — онъ очень милъ, онъ одинъ человкъ изъ цлой этой фаланги людей — общалъ хлопотать! Но остальная вся эта громада въ пуговицахъ на меня навела страхъ: какіе-то… и она качала головой:— видъ у нихъ нечеловческій, все какъ будто разные томы на ножкахъ, разныя постановленія и узаконенія бгаютъ. Пробовала заговорить съ однимъ, такъ онъ меня напугалъ: судя по его словамъ, моему бдному мальчику и вислицы мало… Слеза блеснула у ней на рсниц.
— Но васъ, конечно, князь обнадежилъ?
— Да, мн общали, сказала грустно бдная женщина.— Однако, мн пора. Adieu, mesdames! Разднусь и лягу въ растяжку… я совершенно разбита.
— Бдная женщина! сказала помщица съ глубокимъ вздохомъ, когда m-me Багрянецъ вышла:— вс ея хлопоты напрасны — сына не простятъ!.. Даромъ себя безпокоитъ ложной надеждой, даромъ тратится — мн ее отъ души жаль!..
— Что такое сдлалъ сынъ?
— Глупый мальчишка, безъ сердца, мать убиваетъ изъ-за пустяковъ! Вы знаете, что они вс теперь боле или мене помшаны на человческой несправедливости — мало ли на чемъ? Это теперь въ воздух!.. Каковы ныньче дтки? какова мораль? Матерью жертвуютъ, мать мняютъ Богъ знаетъ на кого, губятъ свою будущность, и изъ чего?.. Я всегда говорила, что изъ него не выйдетъ проку, онъ и съ мала-то былъ такой. Такъ и вышло!
— Но, можетъ быть, его простятъ, говорю я.
— Какое простятъ! Я справлялась, я еще прошлый годъ справлялась, у насъ, вдь, есть знакомые, и знакомые вліятельные — ничего нельзя! Злонамренное упрямство!
— Мать этого не знаетъ?
— Конечно, не знаетъ… Я — женщина добрая, я не въ состояніи сказать ей правду, воля ваша, но это ужасно нанести ей такой ударъ! Ну и поддерживаешь въ ней надежду, что сына простятъ и отдадутъ ей на поруки, а иначе — вы знаете, она способна бросить все и хать къ нему туда! Une femme d’un certain ge, une femme comme il faut!
— Но можетъ быть ей было бы лучше, если бы вы ей сказали правду?
— Не знаю… не думаю, нтъ! Но, кром того, вдь, это — дло рискованное. Хоть мн и жаль ея, что она напрасно тратится — вотъ и сюда пріхала, и жизнь здсь… вдь, они очень небогаты… Но какъ взять на свою отвтственность отсовтывать ей? Напротивъ, я прямо сказала — позжайте, когда меня спросили. Ну, а вдругъ съ нею что-нибудь случится, если я ей скаку правду, скажу, что не для чего хать? Скажутъ потомъ: я виновата, я ее убила… Нтъ, слуга покорная: нужно и объ себ подумать!
— Это, пожалуй, и правда, говорю я.
— Но, кром того, а это главное! Я не могу видть страданій. Какъ хотите, а это ужасно тяжело! Какъ, вдругъ огорчить ее? Это выше меня, какъ, такъ-таки, прямо сказать — не надйтесь! Нтъ, нтъ, я этого не могу!.. У меня, вдь, глупо-доброе сердце, вы себ и представить не можете: я плачу, положительно плачу, когда у другого горе. Меня дома оберегаютъ, и что случится, мн не говорятъ. Мужъ у меня — чудесный человкъ, онъ до меня ничего не допускаетъ. И представьте, maman, все это съ тхъ поръ, какъ меня перепугали съ прачкой: наша прачка обожгла себ ногу — какія были страданія! Я не могла слышать ея стоновъ и ушла, и ужь изъ другого дома присылала ей лекарство и помогла! А прислуга такъ глупа, вчно все перевираетъ. Я ужь потомъ въ ней Машеньку послала.
— У m-me Багрянецъ нтъ протекцій?
— Нтъ никого, они какъ-то совсмъ одиноко стоятъ…
— Но, можетъ быть, его и такъ простятъ?
— Да нтъ же! Я справлялась, говорятъ вамъ: cousin моей belle soeur — помощникъ князя.
— И вы его просили?
— Какъ же можно просить въ такихъ длахъ? Что вы? И справляться-то даже рискованно: тутъ дло серьзное, на это серьзно смотрятъ! Кто же ршится компрометировать себя подобной просьбой и для другихъ? c’est trop risquer, chè,re madame! А потомъ всякій для себя свою протекцію бережетъ — протекціей нельзя злоупотреблять! Ну, а если мн что будетъ нужно самой, кого же я-то буду тогда просить? Нтъ, протекцію каждый самъ для себя приберегаетъ, не такъ ли?
— Это конечно.
— Ныньче хорошая протекція — все равно, что капиталъ, даже лучше, даже врне… Вонъ капиталы-то какъ въ банкахъ лопаются! У насъ чуть-чуть десять тысячъ не пропало въ Москв, да спасибо во-время узнали и взяли. А все вамъ и тутъ опять протекція, безъ нея плохо было бы…
— Это дйствительно, говорю я.
Вечеромъ того же дня, я познакомилась съ двумя этими барышнями. Он шли въ циркъ. Въ самомъ дл, он были очень красивы, въ особенности одна — положительно типъ Мадонны. Об блокурыя, нжныя, стройныя, съ самымъ дтски-невяннымъ лицомъ и простодушнымъ взглядомъ, он звонко смялись и показывали здоровые зубы. Туалетъ ихъ былъ безупречно-изящный и по послдней мод, на рукахъ толстые браслеты, въ ушахъ брильянты. Он, дйствительно, съ большой признательностью и, такъ сказать, съ благодарностью относились къ баронесс на ея Gut Morgen, schn spazieren. Манеры ихъ были скромныя, приличныя, и я вполн согласилась съ баронессой, когда та сказала про нихъ: ‘прелесть, а не двочки’.
На другой день, проходя мимо нумера этихъ барышень, я увидла на порог отворенной двери одну изъ нихъ.
— Gut Morgen Frulein, сказала я ей.
— Gut Morgen, мадамъ, сказала она, прискакнувъ на мст.
— Вы всегда такъ веселы, такъ звонко сметесь, поете… Я всегда съ удовольствіемъ слушаю васъ.
— Это моя сестра больше потъ: Sie hat еще schne Stimme, я меньше пою — у меня не такъ хорошъ голосъ!
— Нтъ, отчего же, и вы не дурно поете!.. васъ только дв?
— Нтъ, съ нами живетъ нашъ другъ, unsere gute Freundin.
— Вы довольны вашей квартирой?
— О да! Мы совсмъ довольны!
— У васъ много комнатъ?
— О, нтъ! всего одна, но намъ больше не нужно… Wollen Sie herein — сдлайте одолженіе, войдите: Bitte! И она отворила дверь.
Я вошла.
Комната была маленькая въ одно окно, заставленная такъ, что только по средин оставалось крошечное свободное пространство, но въ эту минуту и оно было занято гладильной доской. На окн стояла керосиновая кухня, кострюли, банки и провизія, а на бумаг лежалъ кусочекъ полуразплывшагося масла. Надъ единственной кроватью висла цлая гора крахмальныхъ юбокъ, по стнамъ висли платья. На комод симетрично разложены были длинныя блокурыя косы съ цлымъ ворохомъ кудрей и локоновъ, на полк батарея косметиковъ, все больше домашняго приготовленія. Въ открытомъ ящик комода виднлись другія хозяйственныя принадлежности: въ срыхъ фунтикахъ горохъ, бобы, картофель, разныя крупы и сушеныя яблоки. Отъ варившихся на окн Linsen mit Speck (чечевица съ остатками жира отъ ветчины) стоялъ въ комнат чадъ. Между окномъ и комодомъ стоялъ столъ, накрытый желтою скатертью и установленный мелочами, вовсе не идущими къ длу, безъ которыхъ, однако, нмка обойтись не можетъ: тутъ была и клточка съ восковой птичкой, и свистулечка, и двочка въ ванночк, и всякая дрянь — дешевенькая, некрасивая и запыленная. Между всмъ этимъ красовался большой портретъ въ великолпной рамк матовой бронзы съ баронской вороной наверху: шары на ворон были громадные, больше наперстка. На портрет виднлся молодой нмецъ въ поз Байрона, но съ удивительно глупымъ выраженіемъ лица. У нмца, должно быть, для большаго сходства съ Байрономъ, и воротъ былъ открытъ, и шея голая, и на плеч пледъ, накинутый на манеръ байроновскаго плаща, а самъ нмецъ былъ курьзно растрепанъ.
— Das ist mein Brutigam, сказала мн съ гордостью барышня.
Между шкапомъ и печкой за задернутой ситцевой занавской спрятано было корыто и еще много чего-то изъ домашняго скарба. Кром постели, въ комнат стоялъ диванъ, но такой крошечный, что на немъ могъ улечься только пятилтній ребнокъ. Несмотря на то, что было около двухъ часовъ, вс три барышни были не одты, въ короткихъ нижнихъ юбкахъ темнаго цвта, изъ-подъ которыхъ виднлись большія плоскія нмецкія ноги, въ пестрыхъ чулкахъ и въ безобразныхъ туфляхъ, тхъ туфляхъ, которыя шьются изъ остатковъ солдатскаго сукна и продаются по дворамъ. Вс три были въ бумазейныхъ ночныхъ кофтахъ, совсмъ грязныхъ, сами нечесаны, съ трепанными, висячими, какъ лыко, волосами. ‘Gute Freundin’ была нсколько опрятне одта, какъ будто аккуратне, и за дломъ-она гладила воротнички и мшала ложечкой Linsen mit Speck, но об красавицы не длали ничего и производили довольно непріятное впечатлніе своимъ засаленнымъ видомъ. Самая красивая изъ нихъ спала, завалившись просто на кровать, даже безъ подушки, путанные волоса совсмъ закрывали ей лицо, и одна рука, красная и запухшая, свсилась внизъ. При ноемъ приход, ее разбудили.
— Ach du, Faulpelz, говорила ей gute Freundin, дружески стукая ее по спин, однако такъ, что гулы разнеслись по комнат:— ей бы только спать цлый день! Sehen Sie, мадамъ, наша schne Альбертина: она совсмъ не любитъ работать и не хочетъ привыкать въ ней, она говоритъ, что это ей не нужно, что она будетъ еще grosse russische Dame, и у нея будутъ лакей и двушки… Это ей только говорила гадальщица… Nicht wahr, Альбертина? И он вс три звучно и весело захохотали, и я вмст съ ними.— Вотъ, Анжелина — не то: Анжелина будетъ такъ же grosse Dame, но только наша, нмецкая — она не хочетъ измнить своей національности. Ну, и она хозяйственне, она уметъ веригъ супъ безъ соли.. Опять смхъ.
— Что же, mesdames, весело вамъ въ цирк?
— О, да! въ три голоса закричали он:— очень весело!
— Вы скачете на лошадяхъ?
— О, да! А Альбертина танцуетъ.
— И вы не боитесь упасть?
— О, нтъ!.. Насъ родители пріучали къ этому съ раннихъ лто…
— Ваши родители также служатъ въ цирк?
— О, нтъ! Папа у насъ образованный.
— Онъ былъ въ университет?
— О, нтъ! папа нашъ былъ банкиръ въ Гамбург. Онъ сначала былъ очень богато. Теперь онъ совсмъ старый.
— Но знаете ли? Er fhrte erst ein sehr unregelmssiges Leben — отъ того и раззорился.
— Сестра мамаши его обобрала, она была также въ цирк, у насъ въ Гамбург — наздница…
— Она была втренная, leichtsinnig… она потомъ ухала въ Парижъ.
— Но это ей въ прокъ не пошло, она не умла сберегать, sie wusste nicht zusparen.