Фрагмент статьи Германская литература в 1843 году. Статья третья
——————————————————
Карл Гуцков о Жорж Санд, Гуцков Карл, Год: 1842
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Вот как описывает Гуцков дом, где живет Жорж Занд:
‘Кажется, всякий со мной согласится, что Жорж Занд занимает высшее место между современными писателями Франции. Действительно, для всякого, даже для самых противников ее, должна быть в высшей степени замечательна эта женщина, которая глубиною своих идей, поэзиею своего созерцания, блеском изложения — превосходит всех современных писателей Франции. Не одно только изящество созданий ее привязывает к ней — но эта безграничная преданность идеям, это пожертвование эгоизмом, общественным мнением — своим благороднейшим движением чувства. И как мне не чувствовать к ней влечения, — мне. которого научила она верить языку сердца!
‘Жорж Занд ведет теперь самую уединенную жизнь. Она посвятила себя попечениям о больном, много уже лет страждущем музыканте Шопене. Она боится неотвязчивости любопытства, которое хочет видеть в ней не действительное явление высшей, прекрасной природы, а одно лишь исключение. В особенности недоверчива она к туристам. В грубых карикатурах рисовали ее по стенам, не уважали ни тайн ее, ни доверенности. Просили позволение приехать к ней — и потом унижали ее в книгах, обществах, в путевых записках. Мне называли двух немецких писателей, которые статьями своими глубоко оскорбили ее. Поэтому я не пойду к ней — и прощусь, не увидев того, что здесь всего мне дороже’.
‘Но хоть посмотрю место, где живет она, узнаю, куда устремляется взор ее, когда, изнуренная работою своего духа, она открывает окно, чтоб освежить воздухом грудь. Я посмотрю дом, где живет Жорж Занд. Это так близко от меня — Rue Pigalle No 16, недалеко от Ntre Dame de Lorette. Иду. Париж около Rue Pigalle получает иной вид. Здесь я увидел, что загородные дома с садами можно иметь и в самом Париже… а вот и No 16. У меня забилось сердце. Большой, каменный, новый дом с садом назади. Но дом заперт. Мне не удалось взглянуть даже на шторы окон ее.
‘К счастию увидел я на дверях записку: Petit appartement а louer pour un garГon. Позвоню и сыграю маленькую комедию.’
Гуцков вошел в дом под видом желающего нанять эту комнату, и между прочим, спросил у женщины, которая показывала ее: ‘Кажется, здесь живет Жорж Занд?’ ‘В павильоне, обращенном в сад.’ — ‘А позвольте мне посмотреть сад.’
‘Я сошел вниз и взглянул в маленький сад. Несколько ильм, несколько лип, три, или четыре куртины для цветов (это было в марте). Садик примыкает к другим садам, так что из окон открывается широкий вид. Птицы могут свободно летать сюда. Женщина, показывавшая мне комнату, кажется, поняла то участие, какое принимал я в этом месте, и не мешала мне долго оставаться в саду. Шторы в окнах павильона были спущены. Там обитало больное сердце. Я понял это уединение — среди шумного Парижа такой тихий, уютный уголок, где можно создавать, любить и презирать свет. В самом деле, человек чувствует в себе больше нравственной силы, когда подкрепляет ее созерцанием природы. Перед лицом гор, перед морем, даже в тихой тени дерев, сквозь которые пробивается кроткий свет месяца, человек более дерзает быть человеком, нежели в салоне, где господствует злословие. Стоя здесь, я лучше понял дух, живущий в сочинениях этой замечательной женщины, понял мужество противостоять суду света, — понял, что есть такая близость к возвышенному и вечному, которая научает нас забывать об отчуждении и клеветал людей.
‘Я смотрел вокруг, глубоко потрясенный в душе своей. Я чувствовал, что даже и те, которые не любят, преследуют Жорж Занд — и они почтили бы эту торжественную тишину, ее окружающую. Но что для них было-бы делом одного любопытства, то было для меня предметом душевного размышления (Andacht)…’
Однако ж, Гуцков не остался при решении своем не видать Жорж Занд. Он был у неё впоследствии. Чрез графиню д’А. просил у ней позволения посетить ее. Вот записка, которою она отвечала ему:
‘Вы всякий вечер найдете меня дома. Но если вам случится застать меня в совещаниях с адвокатом, если принуждена буду оставить комнату, — вы не должны считать этого за неучтивость с моей стороны. Я всякую минуту подвержена следствиям процесса, который теперь веду с издателем моих сочинений. Вот вам черта наших французских нравов, от которой должен краснеть мой патриотизм. Я жалуюсь на моего издателя, который хочет телесно принудить меня написать ему роман по его вкусу, т. е. по его понятиям и убеждениям. Жизнь наша проходит в печальных необходимостях и поддерживается только огорчениями и жертвами. Впрочем, вы найдете черты сорокалетней женщины, которая всю жизнь свою употребила не на то, чтоб нравиться кротостию и тишиною, но чтоб не нравиться своею прямотою и откровенностию. Если я и не понравлюсь вашим глазам, то попрошу вас сохранить мне в вашем сердце то место, которое вы отвели мне. Я одолжена им любви к истине, страсти, которые вы нашли в моих литературных опытах.’
Однажды вечером пошел я к ней. В небольшой комнате (мы, немцы, назвали бы ее кельею, француз называет такую комнату la petite chapelle), которая содержит в себе едва десять квадратных футов, сидела она у камина и занималась каким-то рукодельем. Против нее сидела дочь ее. Небольшое пространство было слабо освещено лампою, покрытою густо-матовым стеклом. Света только что доставало для того, чтоб освещать работу, которой занимались мать и дочь. В углу на диване, в глубокой тени сидели двое мужчин, которым, по французскому обычаю, она не представила меня. Они тихо разговаривали между собою, что еще более увеличивало торжественную, тяжкую пасмурность этой минуты. Сердце мое было сжато. Пламя изредка пробегало по тусклым угольям камина. Я сел в кресла.
— Простите мне мою несвободу во французском языке. Я больше читал ваши сочинения, нежели комедии Скриба. У вас выучиваешься молчаливому языку поэзии, у Скриба разговорному.
— Как нравится вам Париж?
— Я нахожу его таким, каким ожидал найдти. Но для меня, конечно, новость такой процесс, как ваш. Как идет он? Горькая улыбка вместо ответа.
— Что значит во Франции принудить телесно?
— Тюрьму.
— Но женщину не посадят в тюрьму для того, чтоб она написала роман. А какие принципы издатель ваш называет своими принципами?
— Такие, которые не согласны с моими. Я для него стала слишком демократическою.
— Хорошо ли расходится ваше ‘Revue’?
— Очень хорошо для нового журнала. Именно Бюло (Buloz) издатель ‘Revue de deux mondes’ хочет меня принудить написать для него роман. Были вы во Французском Театре?
— Был, и больше не буду в нем, особенно не буду смотреть его трагедии.
— Наша трагедия действительно очень устарела. Это одни преувеличенные страсти, раздражённые и напряжённые чувства. Рыцарская учтивость и любезность кажутся нам теперь столько же смешными, сколько прежде казались удивительными французский театр в совершенном упадке. Только одни посредственные умы занимаются еще им. Между бесчисленными пьесами нет ни одного явления, которое долго сохранилось бы. Конечно, Скриб большой талант. Его пьесы прекрасны, но они основаны на одном лишь минутном впечатлении. Глубокого значения нет у него. Из всех этих драматиков никто не попробует вложить глубокий смысл в свои произведения’.
Но мы не станем подробно излагать всего разговора их, тем более, что говорит один Гуцков и говорит много вздора: ответы и вопросы Жорж Занда состоят большею частию из двух, трех слов.
‘Жорж Зонд положила свое рукоделье, разгребла в камине огонь и зажгла одну из тех сигареток, в которых больше бумаги, нежели табаку, больше кокетства, нежели mancipation. — Вы моложе, нежели я думала, сказала она и позволила мне теперь в первый раз при свете лампы взглянуть на лицо свое. Известный портрет похож, но оригинал далеко не так силен, не так полон, как на портрете. Аврора Д’Юдеван невысока, легка и уютна, гибка как газель: она гораздо худощавее и изнеможеннее, нежели сколько можно предполагать по тому портрету, гравированному точно с мраморного бюста.
— Кто переводит меня в Германии?
— Фанни Тарнов, но она свои переводы называет переработкою (Bearbeitung).
— Вероятно, она выбрасывает так называемыя безнравственные места?
‘Жорж Занд проговорила эти слова с большою ирониею. Я ничего не ответил, но взглянул на ее дочь, которая опустила глаза. Молчание, последовавшее за этим, продолжалось только одну секунду, но эта секунда выражала чувство эпохи.’
— Я был сегодня в Палате Депутатов, — продолжал я, — видел эту борьбу жалких страстей. Завтра сотня больших журналов будут с важностию писать об этой сцене, которая больше походит на сцены в школьных классах, целые колонны газет будут наполнены рассуждениями о них. Как такая умная нация может себе воображать, что ее считают за умную, когда всякий день дают ей пережевывать это тощее кушанье, эти вечные вопросы: Гизо или Тьер, Тьер или Гизо? Неужели это прения, достойные нашего времени. Право, все эти сотни газет не лучшее ли бы получили употребление, если б Франция узнавала из них об умственных н нравственных успехах близких к ней народов и проч.
‘Здесь в первый раз заблистали глаза Жорж Занда. Здесь мне удалось уловить их во всем их блеске. Это была та сфера, в которой развилось ее новое направление. ‘Да, да, именно так’! — сказала она. Сам не знаю, почему я не воспользовался этою минутою взаимного сочувствия и не продолжал разговора…
‘Когда я простился с нею и вышел в темную улицу, мне казалось, что все это я видел во сне. Маленькая комната, тусклое освещение, безмолвная дочь, две мужские фигуры в глубине, эта темнота, эти паузы, этот прерывистый разговор! Но во всяком случае, я имел более, нежели чудесная женщина хотела мне дать. Она ничего не хотела мне дать. Она хотела только выполнить долг вежливости, и поставить меня в невозможность употребить во зло эту вежливость. Она выдала себя холодною, недоверчивою. В ней обнаруживалось явное намерение разочаровать меня. Но этот острый, холодный тон ее голоса — не был естественным голосом ее сердца. Эта тихая, недобрая усмешка, которая всякому другому показалась бы бездушною (gemuthlos), эти краткие вопросы и еще более краткие ответы, это отклонение лица, — все это исполнило меня глубоким состраданием к сердцу, которое, вследствие горьких опытов, принуждено было в этой холодности, в этом отдалении и недоверчивости найдти себе ограду от злой соли, клеветы и искажений. Как хотел бы я сказать гениальной женщине: ‘Не опасайтесь! ‘Можно опасаться тех, которые нас ненавидят, — иногда даже ‘тех, которые нас любят, но никогда не должно опасаться тех, ‘которые нас почитают’.
— Ну, что? спросили меня мои приятели, которым было очень любопытно знать, как нашел я Жорж Занда, вы так же разочаровались в ней, как и все те, которые видели ее?
— Нет, я не разочарован, отвечал я. — Правда, я нашел ее иною, нежели как думал. Но и так она обогатила меня одним взглядом в душу человеческую’.
Текст издания: В. П. Боткин. Сочинения в трех томах. Том второй. С.-Петербург: Типография Н. А. Лебедева , Невский проспект,. No 8. 1891. С. 290—325.