Калеб Виллиамс. Часть первая, Годвин Уильям, Год: 1794 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 89 минут(ы)

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind,
The tyger preys not on the tyger brood,
Man only is the common foe of man.

Въ лсахъ, барсъ знаетъ барса, тигръ не
отнимаетъ пищи у тигра: только человкъ
непрестанно враждуетъ съ человкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ типографіи Александра Смирдина.
1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, юня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Не мн цнить, до какой степени я ослабилъ въ своемъ перевод качества стиля Годвинова: необыкновенную краткость, яркость и силу. Для того, чтобы вполн передать Годвина, нужно быть другимъ Годвиномъ: можетъ быть, его переводить трудне, нежели всякаго другаго прозаическаго писателя. Сознаніе моей слабости не препятствовало, однако жъ, мн перевести предлагаемый публик романъ. Если я ослабилъ силу слога, то и въ такомъ случа читатель еще не все потерялъ: достоинство Годвина заключается не въ слог.

Главная мысль ‘Калеба Вилльямса’ есть борьба человка невиннаго съ предразсудками, съ честолюбивымъ и сильнымъ врагомъ, но побда стоила дорого первому: съ сильнымъ врагомъ его сошли въ могилу и его послднія надежды, послдняя отрада, послднее счастіе. Въ продолженіе этой неравной борьбы, Годвинъ уметъ удивительнымъ образомъ раскрыть человческую душу. Главныя дйствующія лица, принадлежа собственно Англіи, въ тоже время принадлежатъ всему человчеству: всякой приметъ въ нихъ участіе. Его Фалклендъ, Калебъ и нкоторые другіе, не будучи столько обыкновенными, чтобы ихъ можно было встрчать въ обществ каждодневно, не столько и необыкновенны, чтобы движенія душъ ихъ не были знакомы каждому человку.— Въ нкоторыхъ мстахъ, Годвинъ обвиняетъ человческіе обычаи въ несчастіяхъ своихъ героевъ, онъ обвиняетъ предразсудки человческіе. Обыкновенная сатира смется надъ ними, а Годвинъ, со слезами на глазахъ, съ терзающими душу воплями, указываетъ въ нихъ не смшную сторону, а недостатки, гибельные для счастія людей. Впрочемъ, онъ нападаетъ особенно на Англійскій бытъ.

Глава I.

Въ теченіе многихъ лтъ, жизнь моя была непрерывною цпью бдствій. Я вооружилъ противъ себя тиранство, и не могъ отъ него укрыться. Сладостнйшія надежды на будущее померкли предъ моими глазами. Мой непріятель показалъ себя недоступнымъ для просьбъ, неутомимымъ въ преслдованіи. Моею честью, моимъ счастіемъ пожертвовалъ онъ своему бшенству. Вс убгали при моемъ приближеніи, отказывали въ помощи моему бдствію, проклинали мое имя, чуть узнавши мою исторію. Но я не заслужилъ этого, тогда, какъ никто не хочетъ врить даже, чтобъ я ршился оправдываться, совсть моя свидтельствуетъ о моей невинности. Однако жъ, теперь я начинаю видть нкоторую надежду избавиться отъ стей окружающихъ меня со всхъ сторонъ. Написать эту повсть заставляетъ меня нужда облегчить нсколько мученіе, которое непрестанно терплю, представляя свое бдственное состояніе, и слабая надежда, что эти записки заставятъ потомство отдать мн справедливость, въ которой отказываютъ современники. По крайней мр, въ ней найдутъ послдовательность — признакъ истины.

Я родился въ одной изъ южныхъ провинцій Англіи отъ бдныхъ и неизвстныхъ родителей. Обремененные трудами, неразлучными съ крестьянскимъ состояніемъ, они не могли заниматься мною слишкомъ много, воспитаніе, только предохранившее меня отъ обыкновенныхъ стей развращенія,— было единственное, какое они могли мн дать. Доброе имя было единственное мое наслдство — наслдство, котораго сынъ ихъ лишился съ давняго времени! Вмсто всхъ наукъ, меня выучили только читать, писать и нсколько ариметик, но я имлъ умъ, жаждавшій образованія, и не оставлялъ ни одного средства, какое могли доставить мн разговоры или чтеніе къ пріобртенію познаній. Такимъ образомъ успхи мои были гораздо боле, нежели какъ позволяло, повидимому, ожидать мое состояніе.

Я не долженъ умолчать о нкоторыхъ обстоятельствахъ, впослдствіи важныхъ въ исторіи моей жизни. Ростъ мой былъ нсколько выше средняго, и, не бывъ, по виду, сложенія атлетическаго, я былъ, однакоже, одаренъ силою и легкостію не совсмъ обыкновенными. Члены мои были весьма гибки и я могъ отличаться всею юношескою ловкостію, но, по природному настроенію моего духа, вовсе не былъ способенъ гордиться этимъ родомъ превосходства. Буйная веселость молодыхъ поселянъ производила во мн отвращеніе, я боле любилъ отличать себя тмъ, что рдко являлся при ихъ забавахъ. Но тмъ не мене, въ моихъ уединеніяхъ, любилъ я заниматься этими опытами юношеской силы и проворства, когда я читалъ, ничто столько не занимало меня, какъ повсти, которыхъ герои въ сил и гибкости тла находили средства къ преодолнію всякихъ препятствій. Боле всего я былъ привязанъ къ механическимъ изобртеніямъ и посвящалъ имъ большую часть своего времени.

Жилище наше находилось во владніи Фердинанда Фалкленда, Сквайра весьма богатой провинціи. Управитель его, Г.Коллинсъ, имвшій случай бывать иногда у моего отца, замтилъ меня очень рано и полюбилъ, онъ восхищался моими успхами и самымъ выгоднымъ образомъ говорилъ своему господину о моемъ ум и природныхъ наклонностяхъ.

Лтомъ года Г. Фалклендъ, посл продолжавшагося нсколько мсяцевъ отсутствія, прибылъ на нкоторое время въ свое имніе, находившееся въ нашей провинціи. Это обстоятельство было эпохою, съ которой начались мои несчастія. Тогда было мн восемнадцать лтъ. Отецъ мой только что умеръ, а матери лишился я за нсколько передъ тмъ недль. Въ этомъ-то безпомощномъ состояніи, къ большому удивленію моему, я получилъ отъ помщика приказаніе явиться въ его замокъ, на другой день по смерти моего отца.

Я научился изъ книгъ судить о свт, но совершенно не имлъ практическаго познанія о людяхъ. Досел я никогда не имлъ случая представляться особамъ столь высокаго званія, и потому въ настоящихъ обстоятельствахъ не могъ не чувствовать нкотораго замшательства, смшаннаго со страхомъ. Въ Г. Фалкленд я нашелъ человка небольшаго роста, съ самыми нжными формами. Вмсто грубыхъ неподвижныхъ лицъ, обыкновенно виднныхъ мною до сихъ поръ, я увидлъ физіономію, въ которой не было мускула, не было черты, которыя бы не были выраженіемъ мысли. Пріемы его были пріятны, кротки, дышали добротою, глаза его были живы, но на лиц господствовала скромность, важность и, не знаю, что-то торжественное: неопытность моя принимала это за преимущество, соединенное съ его высокимъ происхожденіемъ, и за средство, данное знатнымъ для поддержанія того разстоянія, въ какомъ они находятся отъ другихъ людей. Взоры его, съ горестію и безпокойствомъ часто обращавшіеся во вс стороны, обличали волненіе и грусть его души.

Я не могъ ожидать пріема благосклоннишаго и боле могущаго ободришь меня, нежели каковъ былъ пріемъ, встрченный мною. Г. Фалклендъ сдлалъ мн нсколько вопросовъ о моихъ занятіяхъ и мысляхъ, какія составилъ я себ о вещахъ и людяхъ, и отвты мои слушалъ снисходительно и съ видомъ одобренія. Отъ его ласковости я сдлался смле, сталъ боле доврять себ, но все еще связывала меня важность, которую сохранялъ онъ въ своемъ разговор, сколько ни соединялъ съ нею пріятности. Я сказалъ уже, что я нсколько былъ образованъ чтеніемъ, я не упускалъ случаевъ воспользоваться этимъ и теперь имлъ самый счастливый. Но я не намренъ наполнять моего повствованія безполезными подробностями, читатель будетъ судить обо мн потому, что случилось въ послдствіи. Когда любопытство Г. Фалкленда было удовлетворено, онъ объявилъ мн, что ему нуженъ секретарь, что онъ находитъ меня способнымъ занять эту должность и охотно приметъ въ свой домъ, если я соглашусь на это, при перемн моего состоянія, по смерти отца. Его предложеніе было для меня весьма лестно и благодарность моя выказалась въ жару моего отвта. При помощи Г. Коллинса, я скоро распорядился малымъ имуществомъ, оставшимся мн посл отца. Въ цломъ мір не было ни одного родственника, отъ котораго могъ бы я надяться нжности и благосклонности, но, ни мало не страшась этого одиночества, я предался самымъ блестящимъ мечтамъ о мст, которое готовился занять. Я вовсе не подозрвалъ, что веселость и счастливая беззаботность, которыми наслаждался до сихъ поръ, скоро оставятъ меня навсегда, и что остатокъ дней моихъ будетъ протекать въ постоянныхъ безпокойствахъ и горести.

Должность моя была легка и пріятна. Она состояла, частію, въ переписываніи и приведеніи въ порядокъ бумагъ, частію въ томъ, что я писалъ съ словъ моего господина дловыя бумаги или литературныя статейки. Послднія по большой части были аналитическія извлеченія изъ сочиненій разныхъ писателей, съ новыми замчаніями и мыслями о томъ, что въ нихъ содержалось, и предметомъ ихъ было, или опровергнуть заблужденіе, или боле прояснить открытую истину. Вс эти опыты носили печать ума глубокаго и изящнаго, богатаго литературными познаніями и одареннаго необыкновенною дятельностію и тонкостію сужденія.

Такъ какъ съ должностію секретаря я соединялъ еще должность библіотекаря, то и помщался въ той части дома, которая была назначена для библіотеки. Здсь минуты мои могли бы протекать въ сладостнйшемъ поко, если бы съ новымъ состояніемъ моимъ не были сопряжены обстоятельства, совершенно различныя отъ тхъ, въ какихъ находился я въ скромномъ жилищ отца моего. Чтеніе и размышленіе съ давняго времени поглощали вс мои способности, съ людьми сообщался я весьма мало, но въ настоящемъ моемъ жилищ тысяча побужденій интереса и любопытства заставляли меня изучать характеръ моего господина, и здсь я находилъ обширное поле для догадокъ и заключеній.

Невозможно было вести жизнь боле уединенную, нежели какую велъ мой господинъ. Мста увеселеній, обыкновенныя свтскія забавы, не имли для него ни какой прелести, онъ избгалъ шума обществъ и не искалъ вознаградить этого лишенія сладостію дружбы. Онъ казался совершенно чуждымъ всего, что вообще называютъ удовольствіями жизни. Рдко видли улыбку на его устахъ, и меланхолическое выраженіе его лица, обнаруживавшее несчастное состояніе души его, никогда его не покидало. Между тмъ, характеръ его въ основаніи своемъ не имлъ ничего угрюмаго или человконенавистнаго. Онъ былъ сострадателенъ и принималъ участіе въ другихъ, никогда, однако жъ, не оставляя своего холоднаго и осторожнаго обращенія. Наружность и поведеніе его предупреждали каждаго въ его пользу, но всякое покушеніе обнаружить къ нему нжное участіе останавливалъ его холодный видъ и непроницаемая осторожность.

Таковъ былъ Г. Фалклендъ вообще, но нравъ его былъ неровенъ. Болзненное расположеніе, всегда дававшее ему видъ мрачной задумчивости, иногда усиливалось до чрезвычайности. Иногда бывалъ онъ горячъ, угрюмъ, жестокъ, но это происходило не столько отъ естественной суровости, сколько отъ внутренняго мученія, терзавшаго его душу, минута размышленія — и видно было, что онъ старается, чтобы вся тяжесть его несчастія падала на него одного. Иногда онъ совершенно не владлъ собою и казался, какъ бы, бшенымъ: онъ билъ себя въ голову, наморщивалъ брови, черты лица были въ конвульсіяхъ, зубы стучали. Чувствуя приближеніе этихъ признаковъ, онъ вдругъ вскакивалъ, и чмъ бы ни занимался, все бросалъ и бжалъ запереться въ своей комнат, гд никто не смлъ его безпокоить.

Не должно думать, чтобы все, сказанное мною, было замчено лицами, къ нему приближавшимися, я самъ все это узналъ постепенно и не скоро. Что касается до служителей, они вообще рдко видли своего господина. Исключая меня, по роду моихъ занятій и Коллинса, по причин давности его въ этомъ дом и личному уваженію, которымъ онъ пользовался, никто изъ нихъ не приближался къ Г. Фалкленду, кром назначеннаго времени, и то на нсколько минутъ. Они знали его только по благотворительности и безукоризненной чистот нравовъ — началамъ, которыя управляли, казалось, всми его дйствіями, и хотя иногда позволяли себ нкоторыя догадки на счетъ его странностей, но тмъ не мене взирали на него съ почтеніемъ и какъ на существо высшее.

Прошло три мсяца съ тхъ поръ, какъ я вступилъ въ службу моего покровителя. Однажды вздумалось мн взойти въ кабинетъ, отдлявшійся отъ библіотеки узкою галлереей, въ которую свтъ проходилъ въ слуховое окно. Я не думалъ, чтобъ въ этомъ мст былъ кто нибудь и хотлъ тамъ положить что-то на время.— Отворяя дверь, я услышалъ продолжительный стонъ, который былъ, казалось, выраженіемъ невыносимой муки. Шумъ отворяющейся двери, повидимому, привелъ въ замшательство находившагося здсь, я различилъ стукъ крышки, быстро опущенной на сундукъ и щелканье замка! Догадываясь, что здсь былъ Г. Фалклендъ, я спшилъ удалишься, какъ вдругъ голосъ, показавшійся мн ужаснымъ, вскричалъ: ‘Кто здсь?’ Это былъ голосъ Г. Фалкленда, онъ оледенилъ меня ужасомъ, я хотлъ отвчать, но способность говорить оставила меня и, не могши ничего сказать, я подвинулся внутрь комнаты. Г. Фалклендъ всталъ съ полу, на которомъ онъ сидлъ или стоялъ на колняхъ, видъ его выражалъ замшательство и смятеніе, но напряженное усиліе истребило признаки этихъ чувствъ: вмсто того, черты его засверкали вдругъ яростію. ‘Несчастный!’ сказалъ онъ мн: ‘зачмъ ты сюда пришелъ?’

Я проговорилъ нсколько словъ въ извиненіе.

‘Бездльникъ!’ вскричалъ Г. Фалклендъ, прерывая меня съ нетерпніемъ, котораго не могъ удержать, ‘ты слдишь меня, какъ шпіонъ. Я заставлю тебя горько раскаяться въ своей дерзости. Думаешь ли ты, что я безнаказанно позволю теб подсматривать мои поступки?’

Я старался оправдаться.

‘ Удались, несчастный!’ вскричалъ онъ, ‘удались отсюда, или я растопчу тебя ногами!’

Говоря это, онъ подвинулся ко мн, но я уже довольно былъ устрашенъ и тотчасъ скрылся. Я услышалъ, что дверь съ силою заперлась за мною. Такъ кончилась эта страшная сцена.

Вечеромъ я опять увидлъ Г.Фалкленда, казалось, онъ успокоился, пріемы его, всегда кроткіе, были еще осторожне, мягче, можно было бы сказать, что онъ имлъ нчто на сердц, отъ чего хотлъ бы освободиться, но не имлъ словъ для выраженія. Я смотрлъ на него съ безпокойствомъ, смшаннымъ съ участіемъ. Нсколько разъ онъ усиливался говорить, но безъ успха, наконецъ покачалъ головой и, положивъ въ мою руку пять гиней, пожалъ ее такимъ образомъ, что я понялъ, что душа его была волнуема множествомъ противорчущихъ чувствъ, которыхъ однако жъ угадать мн было тогда невозможно. Посл этого, онъ тотчасъ собрался съ силами и оградилъ себя обыкновенною своею холодностію и важностію.

Я очень понялъ, что ему хотлось отъ меня скромности. Въ самомъ дл, мысли мои были столько заняты тмъ, что я видлъ и слышалъ, что разсказывать о томъ безъ разбора другимъ я былъ не въ состояніи. Но въ тотъ же вечеръ мн случилось ужинать съ Г. Коллинсомъ, что бывало рдко, потому что дла часто удаляли его изъ дому. Онъ тотчасъ замтилъ въ моемъ вид нчто необыкновенное, выражавшее безпокойство и печаль, и съ участіемъ спросилъ о причин. Я старался отклонить его вопросы, но юность моя и неопытность измнили мн. Впрочемъ я привыкъ почитать Г. Коллинса достойнымъ всей моей привязанности и довренности, мн казалось, что, по его положенію, я могъ сдлать ею повреннымъ въ настоящихъ обстоятельствахъ. Съ величайшею подробностію разсказалъ я ему все происшедшее и кончилъ увреніемъ, что, хотя я былъ жертвою прихоти, но не безпокоился о себ, что ни какая опасность, ни какая личная выгода не заставили бы меня перемнить моего поведенія, но что меня трогала единственно участь моего несчастнаго господина, который посреди всхъ выгодъ, могущихъ доставить счастіе, и обладая всмъ, что длаетъ достойнымъ его, казался мн подверженнымъ страданію, имъ незаслуженному.

Г. Коллинсъ, отвчая на мою довренность, открылъ нсколько подобныхъ, извстныхъ ему случаевъ, и изъ всего этого невольно заключилъ что умъ несчастнаго господина нашего по временамъ разстроивался. ‘Ахъ!’ прибавилъ онъ, ‘не всегда онъ былъ таковъ. Фердинандъ Фалклендъ былъ нкогда самымъ веселымъ человкомъ, но это не была та буйная веселость, которая внушаетъ презрніе и которая обнаруживаетъ боле легкомысліе, нежели довольство души. Его веселость всегда соединялась съ какою-то важностью, она, такъ сказать, оттнена была умомъ и чувствомъ, и никогда не выходила изъ предловъ приличія. Она была слдствіемъ отъ природы веселаго нрава, который сообщалъ необыкновенную прелесть его разговору и обществу, онъ везд могъ доставлять удовольствіе. Поврьте мн, любезный Вильямсъ: вы видите только тнь того Фалкленда, котораго нкогда искали умные люди и обожали женщины. Его юность, которой блистательное начало подавало самыя высокія надежды, поблекла въ неизвстности. Онъ былъ пораженъ въ своей жизни тысячью происшествій, самыхъ жестокихъ, самыхъ убійственныхъ для него, по его образу чувствованія. Умъ его зараженъ былъ химерическими понятіями о чести ложной, фантастической, посл удара, полученнаго его гордостью, осталась только грубйшая частъ, матеріальная оболочка Фалкленда!’

Эти слова моего друга, Коллинса, воспламенили мое любопытство, и я просилъ его войти въ пространнйшее объясненіе. Онъ не заставилъ себя долго просить, думая, что какую бы осторожность онъ ни долженъ былъ хранишь касательно этого предмета, она была бы не у мста со мною въ моемъ положеніи, и что Г. Фалклендъ самъ удостоилъ бы меня довренности, если бы не препятствовало ему безпокойство, въ которомъ находился. Чтобы дать всю возможную ясность послдовательности происшествій, къ разсказу Г. Коллинса я присовокуплю объясненія, полученныя мною въ послдствіи. Съ перваго взгляда читатель можетъ подумать, что эти подробности прежней жизни Г. Фалкленда не имютъ ни какого отношенія къ моей исторіи, нтъ! жестокій опытъ далъ мн почувствовать противное. При повствованіи о его несчастіяхъ, сердце мое обливается кровію, какъ бы он были мои собственныя. И можетъ ли это быть иначе? Судьба моя совершенно связана съ его жизнію, отъ того, что онъ былъ несчастливъ,— моя честь, моя имя, вся моя жизнь помрачились навсегда!

Глава II

Въ числ писателей, чтеніе которыхъ составляло наслажденіе первой юности Г. Фалкленда, были героическіе поэты Италіи: въ нихъ-то почерпнулъ онъ любовь къ рыцарству и романическія мечты. Онъ имлъ довольно здраваго смысла для того, чтобы не жалть о временахъ Карла Великаго и короля Артура. Но въ тоже время, какъ разсудокъ обуздывалъ заблужденія воображенія, ему казалось, что во нравахъ, описанныхъ нашими славными поэтами, было много достойнаго подражанія, равно какъ и такого, чего должно избгать. Ни что, какъ ему казалось, не въ состояніи сдлать человка столько мужественнымъ, человколюбивымъ и благороднымъ, какъ непрестанно питаемое чувство чести и памятованіе высокаго происхожденія. Поступки его соотвтствовали мыслямъ, составленнымъ имъ объ этомъ предмет, онъ старался управлять ими по образу героизма, представляемаго ему воображеніемъ.

Съ такимъ расположеніемъ, въ обыкновенныя лта, началъ онъ путешествіе по Европ. Приключенія, съ нимъ случавшіяся, боле усиливали, нежели ослабляли тже мысли. Наклонности его заставили его пробыть въ Италіи довольно долгое время, здсь онъ вошелъ въ связи со многими молодыми людьми, которыхъ занятія и мннія были сходны съ его собственными. Послдніе старались съ нимъ сблизиться и оказывали ему самые лестные знаки уваженія. Они восхищались, видя, что иностранецъ съ такою живостію принимаетъ начала, которыя между ними характеризовали отличнйшихъ людей. Прекрасный полъ не мене былъ расположенъ въ его пользу. Хотя ростъ его былъ небольшой, но видъ его выражалъ важность необыкновенную. Такая наружность возвышалась тогда еще другими качествами, которыя впослдствіи исчезли: это было живое выраженіе откровенности и непринужденности, и жаръ энтузіазма. Можетъ быть, никогда Англичанинъ не бывалъ до такой степени идоломъ итальянской знати.

Невозможно, чтобы Фалклендъ, столько упоенный идеями рыцарства, не имлъ иногда ссоръ за честь, но онъ всегда оканчивалъ ихъ такимъ образомъ, котораго не постыдился бы самъ Баяръ. Въ Италіи знатные молодые люди раздляются на два класса: одни во всей чистот держатся обычаевъ древнихъ рыцарей, другіе, не мене чувствительные къ чести, при легчайшемъ оскорбленіи, имютъ обыкновеніе нанимать храбрецовъ, которыхъ употребляютъ, какъ орудіе своего мщенія. Какое бы ни предполагали великодушіе въ благородномъ Итальянц, тмъ не мене онъ думаетъ, что съ нкоторыми лицами не можетъ сражаться, не обезчестивъ себя. Между тмъ, по его мннію, обида можетъ быть омыта только кровію, и онъ убжденъ, что жизнь человка бездлица предъ удовлетвореніемъ его оскорбленной чести. По этому мало Итальянцевъ, которые, въ нкоторыхъ обстоятельствахъ, посовстились бы убійства. Между ними люди, одаренные возвышенною душей, не смотря на вс предразсудки воспитанія, не могутъ не чувствовать низости подобныхъ поступковъ и желали бы, чтобы поединки, сколько возможно, распространились. Другіе, по высокомрію, дйствительному или наружному только, привыкаютъ смотрть на всхъ, какъ на существа низшія, и это чувство, самымъ естественнымъ образомъ, заставляетъ ихъ удовлетворять своему мщенію, не подвергая опасности свою особу. Г. Фалклендъ имлъ дло съ людьми послдняго рода, но въ ршимости и неустрашимости своего характера находилъ средства, счастливо избавляться отъ опасныхъ встрчь.

Кстати можно разсказать одинъ изъ множества примровъ его поведенія между этими гордыми и пылкими людьми. Г. Фалкленда, какъ главное дйствующее лице въ моей исторіи, и того, каковъ онъ былъ въ своей осени, когда я встртился съ нимъ, нельзя понять, не зная характера его до этой эпохи, когда, еще въ жару юности, онъ не испыталъ ударовъ несчастія и когда тяжесть горести или угрызеній еще не сокрушила силъ души его.

Въ Рим онъ былъ принятъ съ особеннымъ отличіемъ въ дом Маркиза Пизани, имвшаго одну только дочь, наслдницу его огромнаго имущества и предметъ обожанія всего благороднаго юношества столицы христіанскаго міра. Лукреція Пизани была величественна, пріятна, важна и необыкновенно прекрасна. Не имя недостатка въ любезныхъ качествахъ, она имла высокомрный характеръ, часто принимавшій видъ гордости и презрительности. Прелести, высокое званіе и уваженіе, непрестанно оказываемое ей со всхъ сторонъ, постоянно питали ея тщеславіе.

Между множествомъ ея обожателей, отецъ былъ особенно благосклоненъ къ Графу Мальвези, дочь была къ нему также неравнодушна. Графъ былъ человкъ отличный по своимъ талантамъ, честный и отъ природы пріятнаго нрава, но любилъ слишкомъ страстно, и потому не всегда могъ сохранять кротость характера. Обожатели, которыхъ клятвы были источникомъ удовольствій для его любезной, мучили его. Поставляя все свое счастіе въ обладаніи этою властолюбивою красотой, онъ безпокоился при малйшихъ обстоятельствахъ, которыя, повидимому, уменьшали его права, но боле всхъ предметомъ его ревности былъ молодой Англичанинъ.— Маркизъ Пизани, прожившій нсколько лтъ во Франціи, не имлъ обыкновенія употреблять строгихъ предосторожностей, употребляемыхъ отцами семействъ въ Италіи, и давалъ дочери величайшую свободу. Мужчины имли къ ней свой доступъ безъ всякихъ формъ этикета, кром тхъ, которыхъ требуетъ благопристойность. Особенно Г. Фалклендъ, какъ иностранецъ и какъ человкъ, немогшій искать руки Лукреціи, былъ принимаемъ чрезвычайно коротко. Что касается до молодой Маркизы, то, въ невинности сердца, она вела себя со всею откровенностію и самоувренностію, какъ женщина, чувствующая себя выше подозрнія.

Пробывъ нсколько недль въ Рим, Г. Фалклендъ отправился въ Неаполь. Между тмъ различныя обстоятельства отдалили предположенный бракъ наслдницы Пизани. Когда онъ возвратился въ Римъ, Графъ Мальвези былъ въ отсутствіи. Лукреція, и прежде весьма любившая общество Г. Фалкленда, имя дятельный умъ и желаніе образовать себя, захотла въ это время учиться Англійскому языку. Охота эта внушена ей была энтузіазмомъ, съ которымъ молодой путешественникъ хвалилъ нашихъ {Англійскихъ.} лучшихъ писателей. Она собрала вс необходимыя книги и сдлала уже нкоторые успхи въ его отсутствіе, а по возвращеніи его, хотла воспользоваться случаемъ, котораго, можетъ быть, еще никогда не встртилось бы,— читать избранныя мста изъ нашихъ поэтовъ съ Англичаниномъ, имвшимъ столько вкуса и познаній.

Посл этого предложенія, взаимныя сношенія между ними, по необходимости, должны были сдлаться еще чаще. Графъ Мальвези по возвращеніи своемъ нашелъ Г. Фалкленда помстившимся въ дом Пизани. Онъ не могъ владть собою. Можетъ быть тайно чувствовалъ все превосходтво молодаго Англичанина, и трепеталъ, представляя, что двое молодыхъ людей могли уже сдлать сильное впечатлніе въ сердц одинъ другаго, даже и не думая о томъ. Онъ воображалъ, что соединеніе съ Лукреціею могло вполн льстить честолюбію Г. Фалкленда, и не могъ перенести мысли, что этотъ дерзкій пришлецъ лишитъ его женщины, составлявшей всю прелесть его жизни.

Однако жъ онъ былъ еще столько благоразуменъ, что потребовалъ у Лукреціи объясненія. Она приняла его со смхомъ и шутила надъ его безпокойствомъ. Терпніе бднаго Графа истощилось: онъ началъ повторять свои вопросы въ такихъ выраженіяхъ, которыхъ гордая Лукреція не могла слушать спокойно. Она привыкла всегда и везд встрчать покорность, и теперь когда превозмогло первое впечатлніе страха, произведенное грознымъ тономъ, который слышала еще въ первый разъ, въ ней произошло движеніе живйшаго неудовольствія. Она не хотла отвчать на дерзкіе вопросы, и даже нарочно произнесла нсколько словъ, которыя могли еще боле усилить подозрніе. Надменность и неблагоразуміе его въ минуту были осмяны, выговоривъ нсколько самыхъ горькихъ сарказмовъ и вдругъ перемнивъ тонъ, она запретила ему когда либо относиться къ ней иначе, какъ на правахъ простаго знакомства, объявляя, что она ршилась не позволять впредь обходиться съ собою столь недостойнымъ, неизвинительнымъ образомъ. ‘Она считала счастіемъ, что наконецъ открыла истинный его характеръ, и умла воспользоваться настоящимъ опытомъ, чтобы въ будущемъ избжать подобной опасности.’ Все это, съ той и другой стороны произошло въ первыхъ движеніяхъ гнва, и Лукреція не имла времени размыслить о послдствіяхъ, какія могло имть раздраженіе, въ которое привела она своего любовника.

Графъ Мальвези оставилъ ее, унося въ сердц вс мученія ада. Онъ воображалъ, что сцена эта была обдумана напередъ, чтобы найти предлогъ уничтожить обязательство, которому не доставало только выполненія, или лучше тысяча, одна другой противорчащихъ, догадокъ раздирали его сердце, то винилъ онъ Лукрецію, то себя: бранилъ себя, любовницу, весь міръ. Въ этомъ состояніи прибжалъ онъ въ квартиру молодаго Англичанина. Минута объясненія прошла, и онъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе оправдать свою опрометчивость въ отношеніи къ Лукреціи, принимая за несомннное, что Фалклендъ былъ любовникъ, и притомъ счастливый.

Г. Фалклендъ былъ у себя. Упрекъ въ вроломств и вызовъ на дуель были первыя слова Графа. Англичанинъ питалъ искреннее уваженіе къ Г. Мальвези, который былъ въ самомъ дл человкъ съ большими достоинствами, и притомъ одинъ изъ первыхъ знакомцевъ Фалкленда въ Италіи, потому что въ первый разъ они встртились еще въ Милан. Но одно особенно поразило его — слдствіе, какое имла бы дуель въ этихъ обстоятельствахъ.— Совершенно не чувствуя къ Лукреціи любви, онъ питалъ къ ней высокое уваженіе, и зналъ также, что, не смотря на гордость, во глубин сердца она любила Графа. Онъ не могъ перенести мысли, что неосторожность его поведенія разрушитъ счастіе четы, столь достойной другъ друга. Одушевленный этими чувствами, онъ хотлъ объясниться, но вс усилія его были безполезны. Противникъ его, увлеченный гнвомъ, не хотлъ слушать ни одного слова, которое могло бы утишить овладвшій имъ жаръ. Онъ ходилъ по комнат большими шагами въ бшенств отъ ярости. Г Фалклендъ, видя, что нельзя было вывести его изъ заблужденія, сказалъ Графу, что если ему угодно будетъ, притти завтра въ это самое время, то онъ готовъ итти съ нимъ на мсто, имъ назначенное.

Оставивъ Мальвези, Г. Фалклендъ тотчасъ побжалъ въ домъ Пизани, здсь стоило ему большаго труда утишить негодованіе Лукреціи. Честь не позволяла ему объявить ей о полученномъ имъ вызов, хотя онъ ршился внутренно не обнажать шпаги въ этой ссор. Открытіе вызова тотчасъ обезоружило бы гордую красавицу, и безъ этого, если она и опасалась чего нибудь подобнаго, то страхъ ея былъ слишкомъ слабъ, чтобы уменьшить сколько нибудь негодованіе. Но Фалклендъ такъ описалъ ей безпокойство, въ которое повергнула она Графа Мальвези, горячность его оправдывалъ причинами, столь лестными для нея, что наконецъ совершенно побдилъ гнвъ Лукреціи. Видя себя близкимъ къ успху, онъ открылъ ей все.

Въ слдующій день, Графъ Maльвези, врный условію, явился къ Г. Фалкленду, этотъ вышелъ къ воротамъ встртить его и просилъ на минуту войти въ домъ, гд ему и нужно было кончить одно дло. Вошли въ залу. Г. Фалклендъ оставилъ Графа, и минуту спустя, возвратился, держа за руку Лукрецію, украшенную всми прелестями, которыя возвышалъ еще боле видъ благородства и торжества великодушной женщины, желающей простить. Г. Фалклендъ подвелъ ее къ изумленному Графу, она, положивъ руку на плечо Графа, сказала самымъ милымъ, обольстительнымъ тономъ: ‘Простите ли вы мн движеніе гордости, которымъ позволила я себ увлечься?’

Графъ, въ восторг, едва вря своему слуху и зрнію, бросился на колни, проговорилъ нсколько словъ, выражавшихъ, что онъ долженъ былъ просить прощенія, и что, хотя она простила его, онъ самъ никогда не проститъ себ оскорбительныхъ поступковъ съ нею и съ добродтельнымъ Англичаниномъ, котораго онъ обидлъ. Когда первые порывы его радости нсколько утишились, Г. Фалклендъ сказалъ ему:

‘Графъ! я чувствую невыразимое удовольствіе отъ того, что усплъ такимъ образомъ миролюбивыми средствами обезоружить вашъ гнвъ и упрочилъ ваше счастіе: но, и признаюсь, вы меня подвергали жестокому испытанію. Мой характеръ столь же гордъ, столь же непреклоненъ, какъ вашъ, и не могу ручаться, что всегда могу такимъ образомъ владть собою. Но я думалъ, что я виноватъ, ваши подозрнія были неосновательны, но не безъ причины. Мы слишкомъ позволили себ забавляться на краю пропасти. Зная слабость человческаго сердца и настоящія формы общества, я бы не долженъ былъ столько сближаться съ особою, столь прелестною. Не было бы ничего удивительнаго, если бы имя столько случаевъ ее видть и будучи ея учителемъ, я попалъ въ сть, самъ того не замчая, и если бы въ моемъ сердц родились чувства, которыхъ побдить я не былъ бы въ состояніи. Я долженъ былъ вамъ удовлетвореніемъ за свою неосторожность.

‘Но законы чести слишкомъ строги, и можно было бояться, что со всмъ желаніемъ быть вашимъ другомъ, я былъ бы принужденъ сдлаться вашимъ убійцею. Считаю счастіемъ, что мое мужество столько извстно, что отказъ на вашъ вызовъ не могъ бы меня подвергнуть безчестію, и что вы нашли меня одного во время вчерашняго нашего свиданія. Это обстоятельство дало мн полную власть распоряжаться дломъ. Если бы это происшествіе теперь и сдлалось извстнымъ, то вмст съ вашимъ вызовомъ сдлалось бы извстно и то, какъ я все это кончилъ, и для меня довольно. Но если бъ узнали только о вызов, то вс опыты прежняго мужества не оправдали бы настоящей моей умренности, такимъ образомъ, не смотря на все мое желаніе не сражаться съ вами, это не зависло бы отъ меня. Пусть же настоящій случай для обоихъ насъ послужитъ урокомъ не предаваться первому движенію, потому что слдствія этого бываютъ кровавыя, и пусть небо содлаетъ васъ счастливымъ съ подругою, которой я считаю васъ совершенно достойнымъ!’

Я уже сказалъ, что это былъ не единственный случай, въ которомъ Г. Фалклендъ, во время своего путешествія, показалъ самымъ блистательнымъ образомъ, что былъ столько же добродтеленъ, какъ и храбръ. Онъ пробылъ еще нсколько лтъ вн отечества, и каждый день что-либо прибавлялъ къ уваженію, имъ пріобртенному, и усиливалъ мнніе о чрезвычайной разборчивости его касательно чести. Наконецъ онъ ршился возвратиться въ Англію, съ намреніемъ, провести остатокъ, дней своихъ въ жилищ предковъ.

Глава III.

Первый шагъ къ исполненію намренія, внушеннаго конечно естественнымъ чувствомъ долга, Г. Фалклендъ могъ считать началомъ своихъ несчастій. Во всемъ остальномъ разсказ его исторіи, увидятъ, что судьба неутомимо гнала его, увидятъ цпь происшествій, причиною которыхъ были различныя обстоятельства, но которыя, кажется, вс направлены были къ одной цли. Они тяготли надъ нимъ бременемъ горести, такой горести, къ перенесенію которой, онъ, именно, мене всхъ былъ способенъ. Но судьба не его одного заставила страдать, другіе такъ-же почувствовали ея страшные удары: и изъ всхъ ея жертвъ, я самый несчастнйшій.

Первою причиною этого ряда бдствій, былъ одинъ дворянинъ, Варнава Тиррель, ближайшій сосдъ Г. Фалкленда и равный ему званіемъ и богатствомъ. Видя этого человка и судя по его воспитанію и образу жизни, можно было подумать, что онъ мене всякаго способенъ и расположенъ препятствовать удовольствіямъ такого человка, какъ Г. Фалклендъ. Г. Тиррель могъ быть истиннымъ образцомъ Англійскихъ Сквайровъ. Рано остался онъ подъ смотрніемъ матери, женщины ума очень ограниченнаго и кром его неимвшей дтей. Одно лице изъ семейства, о которомъ нужно еще говоритъ, была Миссъ Емилія, сирота, дочь тетки Тирреля по отцу. Двушка эта жила въ ихъ дом и совершенно зависла отъ воли хозяевъ.

Мистирисъ Тиррель воображала, что нтъ въ свт никого лучше ея любезнаго Варнавы, Ему ни въ чемъ не было отказу, каждый долженъ былъ повиноваться ему рабски, онъ не могъ подчиниться ни какой власти ни какимъ правиламъ въ своемъ образованіи: потому успхи его были очень медленны даже въ чтеніи и письм. Отъ природы онъ былъ крпокъ и грубъ, живя всегда въ предспальной своей матери, онъ похожъ былъ на львенка, котораго дикій любовникъ подарилъ бы своей любезной вмсто собачки.

Но скоро онъ порвалъ свои помочи и завелъ тснйшую связь съ конюхомъ и лсничимъ. Подъ руководтвомъ этихъ двухъ наставниковъ, онъ вскор показалъ столько же успховъ, сколько прежде показывалъ непонятливости или упорства, когда былъ у него учитель педантъ. Теперь видно было, что безутшность его въ наукахъ не должно было приписывать недостатку способностей. Ему нельзя было отказать въ острот и въ смышлености, не совсмъ обыкновенныхъ между его знакомыми, равно какъ и въ искусств править лошадьми, особенною же ловкостію отличался онъ на охот и рыбной ловл. Но этимъ не ограничивались его знанія, онъ соединялъ съ тмъ не только теорію, но и практику искусства кулачныхъ боевъ и игры въ палку. Эти упражненія, къ другимъ качествамъ его прибавили необыкновенную силу и крпость тлесную.

Ростъ его, достигши всего своего развитія, былъ пяти футовъ и осьми дюймовъ, и атлетическія формы его могли бы служить для живописца моделью того героя древности, котораго самый важнйшій подвигъ состоялъ въ томъ, чтобы однимъ ударомъ кулака убить вола и състь однимъ разомъ. Чувствуя вс эти преимущества, онъ былъ нестерпимо дерзокъ, тирански обходился съ низшими и нагло съ равными. На это устремлена была вся дятельность его ума. Онъ старался блистать всми проказами грубаго мужика. Въ этомъ, какъ и во всемъ прочемъ, онъ далеко превосходилъ своихъ соперниковъ, и если бы, слушая его остроты, можно было забыть на минуту, что они происходили отъ грубости и нечувствительности, то нельзя было бы не признать въ немъ живости воображенія и особенной дкости, которою он были приправлены.

Г. Тиррель не позволялъ оставаться въ бездйствіи талантамъ столь рдкимъ. Въ ближайшемъ городк каждую недлю были собранія, куда съзжались вс джентельмены графства. Ему давали тамъ вс возможныя преимущества, и, какъ никто не могъ его превосходить богатствомъ, такъ что даже старшіе въ собраніи, съ тми же притязаніями на титло, уступали ему въ этомъ главномъ пункт, то онъ былъ главнымъ на этихъ вечерахъ.

Вс молодые люди изъ окружности, чувствуя неоспоримое превосходство его надъ собою по уму, взирали съ почтеніемъ и боязливостію на этого наглаго сатрапа, съ деспотическою ревностію поддерживавшаго свою важность. Правда, иногда черты его смягчались и принимали скоропреходящій оттнокъ снисходительности и фамиліярности, но, извстно было по опыту, что, если кто, ободренный этимъ припадкомъ доброты, осмливался забывать уваженіе, которымъ, по мннію Г. Тирреля, вс должны были ему, то скоро принужденъ былъ раскаяться въ своей дерзости. Это былъ тигръ, который любилъ иногда играть съ мышью, но хотлъ, чтобы маленькое животное всякую минуту чувствовало опасность быть задавленнымъ въ когтяхъ звря, съ нимъ играющаго. Имя большую способность говорить и будучи одаренъ живымъ, хотя безпорядочнымъ воображеніемъ, онъ всегда былъ увренъ, что его будутъ слушать. Сосди его составляли около него кругъ и за словами его всегда слдовалъ общій смхъ, происходившій частію изъ особеннаго уваженія къ нему, частію отъ истиннаго удивленія его уму. Впрочемъ случалось иногда, что среди этого добраго расположенія, ему приходила въ голову особенная тиранская хитрость. Когда подчиненные его, ободренные его фамиліярностію, начинали быть небрежными въ отношеніи къ нему, онъ вдругъ перемнялся, неожиданная мрачность разливалась по его лицу, тонъ его голоса, изъ шутливаго длался ужаснымъ, и вдругъ слдовала ссора, безъ всякой причины, съ первымъ, чья фигура имла несчастіе ему не понравиться. Такимъ образомъ, удовольствіе, которое могли другіе находить въ его безчисленныхъ шуткахъ, никогда не было безъ примси страха и бурныхъ промежутковъ. Правда, деспотизмъ его, доходя до такого излишества, встрчалъ иногда и сопротивленіе, но, какъ деревенскій Антей, онъ ниспровергалъ все, встрчавшееся ему на пути, посредствомъ превосходства, которое доставляло ему богатство и слава, пріобртенная между сосдями, онъ всегда доводилъ своего противника до необходимости предоставить ему выборъ оружія, и, получивъ это преимущество, онъ не оставлялъ его, не давши врагу почувствовать во всхъ членахъ наказанія за дерзость. Тиранства Г. Тирреля не выносили бы столь терпливо, если бы даръ слова постоянно не поддерживалъ важности, доставленной ему первоначально его званіемъ и подвигами.

Въ отношеніи къ прекрасному полу, положеніе нашего героя было еще завидне, нежели въ отношеніи къ мужчинамъ. Не было ни одной матери, которая бы не внушала своей дочери считать руку Г. Тирреля высочайшимъ предметомъ своего честолюбія. Не было ни одной дочери, которая бы не смотрла благопріятнымъ взоромъ на его атлетическія формы и славу, которую пріобрлъ онъ своими рдкими подвигами? Какъ не было ни одного мужчины, который бы осмлился спорить съ нимъ о превосходств, такъ не было женщины, которая не предпочитала бы его вниманія вниманію всякаго другаго вздыхателя. Его самохвальство имло для нихъ особенную прелесть, и видть этого Геркулеса, мняющаго у ногъ ихъ палицу на прялку,— было зрлище самое лестное для ихъ тщеславія. Он съ восхищеніемъ чувствовали, что безопасно могли рзвиться съ ужасными когтями этого льва, о которомъ одна мысль приводила въ трепетъ сердце сильнйшихъ.

Таковъ былъ соперникъ, назначенный прихотливою судьбою Фалкленду. Это существо, похожее на звря, дикое, но не безъ смышленности, отравило навсегда будущность человка, созданнаго для того, чтобы наслаждаться счастіемъ и разливать его вокругъ себя. Родившаяся между ними ненависть, питаемая стеченіемъ различныхъ обстоятельствъ, дошла до крайности, отъ того, что они были смертельными другъ другу врагами, я сдлался самымъ жалкимъ и самымъ несчастнымъ изъ людей.

Пріздъ Г. Фалкленда нанесъ страшный ударъ важности Г. Тирреля въ городк. Первый совсмъ не былъ расположенъ удаляться отъ мстъ, гд собиралось хорошее общество, но онъ и его соперникъ были подобны двумъ звздамъ, которымъ порядокъ природы назначилъ никогда не являться на горизонт вмст. Очевидно, что сравненіе между ними было совершенно въ пользу Г. Фалкленда, но если бы и было иначе, то покоренные его грубымъ сосдомъ, уже слишкомъ расположены были свергнуть его тяжкое иго. До сихъ поръ они покорялись ему изъ страха, а не изъ любви, и если не возмущались, то отъ того, что не имли главы. Даже и женщины смотрли на Г. Фалкленда съ особеннымъ удовольствіемъ. Его учтивые пріемы совершенно согласны были съ нжностію ихъ пола. Шутки его далеко превосходили шутки Г. Тирреля большимъ умомъ и большимъ разнообразіемъ, прибавьте къ этому, что они всегда приправляемы были остротою образованнаго ума. Пріятность его особы возвышала прелесть его разговора и изящество всхъ его оборотовъ, доброта и благородство его характера обнаруживались при всякомъ случа. Общія качества Г. Фалкленда и Тирреля были смлость и непринужденность, но Тиррель былъ обязанъ этими качествами гордой самонадянности, безстыдству и многословности, которою обыкновенно обременялъ онъ своихъ противниковъ, между тмъ, какъ Г. Фалклендъ, съ благороднымъ и откровеннымъ умомъ, удивительно умлъ, при помощи большаго знанія свта и справедливой оцнки своихъ собственныхъ силъ, при всякомъ обстоятельств тотчасъ угадывать, какъ должно дйствовать.

Съ досадою и безпокойствомъ видлъ Г. Тиррель успхи своего противника. Онъ часто разсуждалъ о нихъ съ особенными своими повренными, какъ о вещи непонятной и неизъяснимой. Онъ изображалъ Г. Фалкленда существомъ, нестоившимъ даже презрнія. ‘Право,’ восклицалъ онъ своимъ хриплымъ басомъ, ‘нужно измнить вс соразмрности въ человческомъ род, чтобъ считать его человкомъ. Онъ готовъ, кажется, уврять весь свтъ, что человкъ для того сотворенъ, чтобъ всю жизнь проводить пригвожденнымъ къ кресламъ и блднть надъ книгами. По его словамъ, пожалуй должно бросить вс упражненія, доставляющія столько развлеченія и столько крпости тлу, и предаться благородному труду ломать себ голову, чтобъ найти рифму и высчитать стихъ по пальцамъ. Обезьяны лучше этихъ людей. Чтобъ прогнать цлый подобный народъ, не нужно и полка нашихъ старыхъ Англичанъ, вскормленныхъ волами и пуддингомъ. Что касается до меня, то мн всегда казалось, что наука можетъ только сдлать людей глупе и дерзостне, и умный человкъ не могъ бы ничего пожелать худшаго врагамъ своего народа, какъ то, чтобы они вс предались подобнымъ нелпостямъ. Не можетъ быть, чтобъ въ самомъ дл могли нравиться эти смшные заморскіе Англичане чужестранныхъ фабрикъ. Я очень понимаю, что это значитъ: хотятъ пошутить надо мной, пусть черти его возьмутъ, если я не найду средства порядочно отомстить имъ всмъ.’

Если Г. Тиррель такъ думалъ о Г. Фалкленд, то ему нужно было много терпнія при разговорахъ съ сосдями о томъ же предмет, между тмъ, какъ ему все казалось въ Г. Фалкленд достойнымъ презрнія, т не могли нахвалиться имъ. ‘Сколько важности и сколько пріятности въ его пріемахъ! Какое постоянное къ другимъ вниманіе! Ученъ безъ хвастовства, учтивъ безъ принужденія, пріятенъ безъ изысканности! Какъ онъ остерегается непрестанно, чтобъ его превосходство въ богатств и талантахъ не было тягостно для другихъ! Оно очень замтно, но ему не завидуютъ.’ Нтъ нужды замчать, что такая перемна въ мысляхъ этого общества была совершенно естественна. Самые грубые, но первые опыты искусства изумляютъ насъ, пока не представятъ намъ труда боле опредленнаго, и тогда мы сами удивляемся тому, какъ легко позволили себя очаровать. Г. Тиррель воображалъ, что этотъ энтузіазмъ долженъ быть безконеченъ и съ минуты на минуту ожидалъ, что все сосдство падетъ къ ногамъ новаго пришельца, какъ идола. Малйшее слово, сказанное въ похвалу его сопернику, подвергало его дьявольской пытк, съ нимъ длались судороги, черты его измнялись, взоры длались ужасны. Подобное состояніе страданія раздражило бы характеръ самый кроткій. Что же оно должно было сдлать съ душею Г. Тирреля, всегда высокомрною, кипучею, неукротимою?

Кредитъ Г. Фалкленда не уменьшался, потерявъ цну новости. Вс, которые могли жаловаться на тиранство Г. Тирреля, становились подъ знаменемъ его противника. Даже женщины, съ которыми этотъ деревенскій волокита обходился лучше, нежели съ мужчинами, по временамъ принуждены были терпть отъ наглости и прихотливости его характера. Он не могли не замтить различія между двумя соперниками, изъ которыхъ одинъ, казалось, не хотлъ ничего знать, кром своихъ удовольствій, между тмъ, какъ другой весь былъ благородство и вжливость. Напрасно старался Г. Тиррель смягчить суровость своего характера, имъ владло чувство нетерпнія, его мучили самыя мрачныя мысли, вжливость его была груба. Можно было приписать боле кротости его характеру тогда, когда онъ предавался естественному влеченію, нежели когда хотлъ принудить и обуздать себя.

Между дамами, посщавшими это общество, казалось, ни одна не имла столько права на вниманіе Г. Тирреля, какъ миссъ Гордингамъ. Она принадлежала также къ малому числу неперешедшихъ на сторону непріятеля, потому ли, что въ самомъ дл предпочитала перваго своего знакомца, или по расчету, что такимъ образомъ можно было боле надяться выйти за него замужъ. Однажды, можетъ быть, для опыта, она вздумала показать Г. Тиррелю, что могла бы, подобно другимъ, взять сторону непріятеля, если бы ему случилось пригласить ее. Въ самомъ дл, въ одинъ вечеръ она помстилась такимъ образомъ, чтобы заставить Г. Фалкленда просить себя танцовать, между тмъ, какъ со стороны послдняго не было ни малйшаго намренія оскорбить Г. Тирреля.

За нсколько минутъ до открытія бала, Г. Тиррель подошелъ къ своей любовниц и началъ съ него незначущій разговоръ, какъ бы располагаясь подать ей руку для танца. Онъ считалъ лишнею церемоніею, просить этой благосклонности предварительно, считая невозможнымъ, чтобъ кто нибудь осмлился оспоривать у него первенство, но кром этого формальность всегда казалась ему лишнею въ настоящемъ обстоятельств, потому что всмъ было извстно преимущество, какое вообще давалъ онъ миссъ Гордингамъ.

Между тмъ, какъ онъ разговаривалъ, подошелъ Г. Фалклендъ. Никогда не могъ Г. Тиррель смотрть на него безъ отвращенія. Г. Фалклендъ, однако жъ, вмшался непринужденно въ начатый разговоръ и любезность его въ это время могла бы обезоружить самую адскую злобу. Г. Тиррель, вроятно, воображалъ, что такое отношеніе его къ миссъ Гордингамъ, было не иное что, какъ обыкновенная учтивость, и каждую минуту ожидалъ, что тотъ оставитъ ему свободное поле.

Когда общество стало готовиться къ танцамъ, Г. Фалклендъ увдомилъ миссъ Гордингамъ, что пора занимать мсто.

— Милостивый государь, прервалъ съ жаромъ Г. Тиррель, миссъ Гордингамъ танцуетъ со мною.

— Не думаю, миссъ Гордингамъ имла благосклонность принять мое приглашеніе.

— Я вамъ говорю, что она танцуетъ со мною. Мн кажется, я имю нкоторое право на сердце миссъ Гордингамъ, я никому не позволю итти по моимъ слдамъ.

— Теперь дло идетъ не о сердц миссъ Гордингамъ.

— Государь мой! здсь не мсто намъ спорить. Позвольте мн итти, сударь.

Г. Фалклендъ тихо оттолкнулъ своего соперника. ‘Г. Тиррель,’ сказалъ онъ твердымъ тономъ, ‘намъ не нужно спорить для того, чтобъ ршить это дло. Распорядитель бала долженъ его ршить, и какъ ни вы, ни я не желаемъ, конечно, возмущать праздника и хвастаться своею храбростію передъ этими дамами, то, лучше всего, мы покоримся его ршенію.’

— Годдемъ! я соглашусь на это!

— Успокойтесь, Г. Тиррель, я отнюдь не имю намренія оскорбить васъ, но ни какая земная сила не можетъ мн воспрепятствовать защищать свое право.

Г. Фалклендъ произнесъ послднія слова съ величайшимъ хладнокровіемъ. Во вншности его ничто не показывало желанія вызвать на поединокъ, ничто не обнаруживало высокомрія или презрнія, но тонъ его, спокойный и вмст возвышенный, имлъ въ себ какую-то важность, лишившую противника его возможности возражать. Миссъ Гордингамъ уже начала раскаиваться въ своемъ испытаніи, но скоро успокоена была скромностію своего новаго кавалера. Г. Тиррель удалился, не сказавши ни слова. Выходя, онъ ворчалъ про себя какія-то клятвы, которыхъ законы чести не позволяли Г. Фалкленду подслушивать, и которыхъ, правду сказать, нельзя было совершенно разслушать. Можетъ быть, Г. Тиррель не уступилъ бы столь легко, если бы не видлъ, что при всемъ возможномъ желаніи отмстить сопернику, онъ не могъ этого теперь сдлать. Но если онъ не могъ явно получить удовлетворенія за оскорбленіе, нанесенное его гордости, то оно оставило глубокое впечатлніе во внутренности его души.

Глава IV.

Это одинъ только примръ безчисленныхъ непріятностей, которыя долженъ былъ терпть Г. Тиррель отъ Г. Фалкленда, и которыя умножались съ каждымъ днемъ. Во всхъ этихъ случаяхъ, Г. Фалклендъ велъ себя съ такимъ приличіемъ и съ такою прямою и естественною простотою характера, что пріобртенное имъ доброе о себ мнніе увеличивалось каждый день. Чмъ боле противился Г. Тиррель увлекавшей его судьб, тмъ сильне и очевидне она преслдовала его. Тысячу разъ клялъ онъ свою злую звзду, избравшую этого Фалкленда орудіемъ къ непрестанному его униженію. Приведенный въ отчаяніе множествомъ случаевъ, которые вс обращались къ его посрамленію, съ величайшимъ мученіемъ смотрлъ онъ на малйшіе успхи своего соперника, даже въ такихъ предметахъ, въ которыхъ самъ не могъ имть ни малйшаго участія. Скоро представился случай, который можетъ бытъ примромъ этого. Г. Клеръ, славный поэтъ, котораго творенія всегда будутъ честью страны, въ которой онъ родился, прибылъ черезъ нсколько времени въ этотъ кантонъ, чтобы наслаждаться въ немъ плодами своей бережливости и славы, посл долгой жизни, посвященной имъ возвышеннйшимъ произведеніямъ генія. Человкъ съ столь рдкими достоинствами былъ принятъ всми благородными людьми этого мста съ уваженіемъ. Читатель, конечно, знаетъ творенія этого знаменитаго поэта, и я не имю нужды хвалить ихъ, но, можетъ быть, онъ не знаетъ личныхъ качествъ Г. Клера, можетъ быть онъ не знаетъ, что разговоръ его былъ почти столько же достоинъ удивленія, какъ и произведенія его пера. Въ обществ, казалось, онъ одинъ не зналъ о своей слав. Сочиненія его надолго останутся блистательнымъ доказательствомъ того, сколько можетъ возвыситься умъ человческій, но никто съ такою проницательностію, какъ онъ самъ, не видлъ ихъ недостатковъ. Казалось, онъ одинъ былъ выше своихъ сочиненій и смотрлъ на нихъ безпристрастно. Одною изъ отличныхъ чертъ его была неизмняемая пріятность нрава и возвышенность души, которая давала ему видть недостатки другихъ безъ малйшей досады и длала невозможнымъ, чтобы кто нибудь былъ врагомъ его. Онъ указывалъ людямъ ихъ ошибки съ откровенностію, судъ его возбуждалъ удивленіе и убждалъ, не оскорбляя того, что былъ предметомъ его. Таковы были нравственныя качества, отличавшія его въ обыкновенномъ его обществ, качества умственныя были пріятный — краснорчивый энтузіазмъ и плодовитость ума, оживлявшая вс его разговоры и сообщавшая его выраженію столько легкости и обилія, что при помощи вниманія и памяти, можно было замтить изумительное разнообразіе идей, которыя онъ раскрывалъ передъ вами въ одну минуту.

Удалившись въ этотъ кантонъ, Г. Клеръ, безъ сомннія, нашелъ здсь мало людей, могшихъ его понимать и одинакаго съ нимъ вкуса. Впрочемъ не рдко случается, что великіе люди любятъ скрываться отъ свта и предпочитаютъ уединенные лса и деревни блистательному кругу, въ которомъ доставляли собою удовольствіе.— Съ того времени, какъ Г. Фалклендъ прибылъ въ эту провинцію, Г. Клеръ тотчасъ особенно отличилъ его. Генію столь проницательному не нужно было долговременныхъ наблюденій и опытовъ, чтобъ открыть достоинства или недостатки тхъ, кои представлялись ему. Удивительно ли, что онъ скоро сталъ заниматься человкомъ, имвшимъ душу, во многихъ отношеніяхъ столь близкую къ его собственной душ. Но больному воображенію Г. Тирреля казалось, что всякое отличіе, сдланное его сопернику, клонилось къ его оскорбленію. Съ другой стороны Г. Клеръ, столько кроткій въ своемъ суд, не былъ бережливъ на похвалы, и отдавая справедливость людямъ достойнымъ, былъ признателенъ къ тмъ, которые оказывали личную преданность къ нему.

Въ одномъ публичномъ собраніи, гд находились Г. Фалклендъ и Г. Тиррель, разговоръ склонился на способность Г. Фалкленда къ поэзіи. Одна дама, отличавшаяся тонкостію ума, сказала, что она имла удовольствіе читать одну піесу въ стихахъ, подъ заглавіемъ: Ода на духъ рыцарства, которая показалась ей произведеніемъ рдкаго таланта. Этого было достаточно для возбужденія любопытства, и, когда дама присоединила, что у нея есть списокъ этого сочиненія, который она готова показать обществу, если согласится авторъ, то вс начали просить Г. Фалкленда, доставить имъ это удовольствіе. Г. Клеръ, бывшій здсь, настаивалъ вмст съ другими. Ни что столько не восхищало его, какъ случай, отдать справедливость произведеніямъ ума и публично оказать должное уваженіе таланту другаго. Г. Фалклендъ, не любившій ложной скромности и притворства, тотчасъ согласился.

Г. Тиррель сидлъ на краю, въ кругу просившихъ, легко представить, что онъ не съ удовольствіемъ смотрлъ на то, что разговоръ принялъ такой оборотъ. Казалось, онъ хотлъ удалиться, но какая-то неизвстная сила, будто при помощи волшебства, удерживала его на мст и заставляла испить до дна горькую чашу, приготовленную завистью,

Піеса была прочитана Г. Клеромъ, въ высшей степени обладавшимъ даромъ чтенія. Произношеніе его было просто, внятно и сильно, нельзя представишь себ какое удовольствіе чувствовали слушавшіе его. Потому что красоты оды Г. Фалкленда выказаны были наилучшимъ образомъ. Страсти, оживлявшія автора, сообщались душ слушателей. Каждому слову данъ былъ настоящій всъ, онъ оживилъ вс образы, рожденные творческимъ воображеніемъ поэта, то наполняя души слушателей религіозною торжественностію, то восхищая ихъ удовольствіемъ и удивленіемъ.

Характеръ слушателей намъ извстенъ уже. Это были по большей части люди простые не далекаго образованія и со вкусомъ, не слишкомъ тонкимъ, если они и читали когда сочиненія поэтическія, то просто изъ подражанія, не находя въ нихъ большой прелести, но піеса Г. Фалкленда была исполнена воодушевленія и жара. Можетъ быть, ода, сама по себ, не произвела бы сильнаго впечатлнія въ большей части изъ нихъ, но произношеніе Г. Клера сообщило ей новую прелесть. Когда онъ кончилъ, то слушатели, въ вид и положеніи которыхъ отражались постепенно страсти, одушевлявшія сочиненіе, старались наперерывъ высказать свои похвалы. Они испытывали чувства, къ которымъ не привыкли. Одинъ говорилъ, другой восхищался: порывистый тонъ этихъ похвалъ длалъ ихъ еще разительне и замчательне, но трудне всего было Тиррелю перенести поступокъ Г. Клера. Онъ отдалъ рукопись дам, отъ которой получилъ ее, и обращаясь къ Г. Фолкленду, сказалъ ему тономъ, полнымъ души и энтузіазма: ‘Прекрасно, прекрасно, вотъ что дльно! это не принадлежитъ къ роду тяжелыхъ, педантскихъ попытокъ, которыя показываютъ только труды и прилежаніе автора, ни къ пастушескимъ глупостямъ, не представляющимъ уму ни малйшей мысли. Мы имемъ нужду въ такихъ людяхъ, какъ вы, но помните, молодой человкъ, что геній дается людямъ не для того, чтобъ они производили праздныя химеры, но чтобы просвщали другихъ. Достигайте своего назначенія.’

Спустя минуту, Г. Клеръ, съ Г. Фалклендомъ и двумя или тремя гостями вышелъ. Только что они удалились, Г. Тиррель подвинулся во внутренность круга. Онъ столь долго принужденъ былъ молчать, что, казалось, готовъ былъ задохнуться отъ негодованія. ‘Въ самомъ дл,’ произнесъ онъ, будто говоря съ собой,— не обращаясь ни къ кому, ‘прекрасная вещь стихи. Убей меня Богъ! мн хочется знать, что сдлали бы съ грузомъ цлаго корабля, состоящимъ изъ этого товара.’

— Врно, сказала дама, объявившая объ од Г. Фалкленда, врно вы не станете отвергать, что поэзія составляетъ благороднйшее и пріятнйшее занятіе.

— Благороднйшее! Такъ! чортъ возьми! Посмотрите-ка на этого Фалкленда! Вдь славная собака! Во имя дьявола! Скажите, сударыня, думаете ль вы, что онъ писалъ бы стихи, если бъ могъ длать что нибудь лучшее?

Разговоръ этимъ не кончился. Дама возражала, нкоторые другіе, еще полные недавно испытаннаго движенія, держали ея сторону. Г. Тиррель увлекся еще дале, и наконецъ облегчилъ себя изліяніемъ своего гнва. Т, которые до извстной только степени могли переносить его наглость, удалились: по страху или по слабости вс ораторы, одинъ за другимъ умолкли. Казалось, Г. Тиррель опять пріобрлъ прежнюю власть, но онъ чувствовалъ, какъ не твердо было его кратковременное торжество, и въ глубин сердца его пылала ярость.

Онъ возвращался изъ собранія въ сопровожденіи одного молодаго человка, который, по причин сходства съ нимъ въ привычкахъ и наклонностяхъ, сдлался однимъ изъ главнйшихъ его повренныхъ. Можно было думать, что гнвъ Г. Тирреля довольно истощился во время разговора, который имлъ онъ при выход изъ собранія, но ему невозможно было отвлечь своихъ мыслей отъ терпимаго имъ мученія. ‘Будь проклятъ этотъ Фалклендъ!’ сказалъ онъ. ‘Презрнный негодяй! длаетъ здсь столько шуму! но глупцы всегда глупы, и женщины всегда глупы, иначе и быть не можетъ! Боле всхъ должно бранить тхъ, кто поддерживаетъ ихъ, а Г. Клера — боле всякаго другаго. Этотъ человкъ долженъ бы знать людей и не позволять себ ослпиться мишурой и глупостями. Онъ казался человкомъ разсудительнымъ, и я никакъ не могъ подозрвать, чтобъ онъ такъ цнилъ весь этотъ вздоръ, вопреки разуму и приличію. Но вс люди одинаковы, т, кого боле цнятъ, только ловче другихъ. Если они и идутъ другимъ путемъ, то все къ одной цли. Этотъ обманывалъ долго, но это кончилось навсегда. Все зло отсюда происходитъ. Глупые обманываются, но они не упорствовали бы въ своемъ безуміи, если бъ не были ободряемы тми, которые могутъ ихъ вразумить.’

Спустя нсколько дней посл этого происшествія, Г. Фалклендъ постилъ Г. Тирреля, къ изумленію послдняго. Безъ всякихъ церемоній, Г. Фалклендъ началъ объясненіемъ причины своего посщенія.

— Г. Тиррель, сказалъ онъ, я пришелъ съ тмъ, чтобъ дружески объясниться съ вами.

— Объясниться! Разв я васъ оскорбилъ?

— Совсмъ нтъ, государь мои, по этому я думаю, что теперь мы лучше поймемъ другъ друга.

— Какого чорта вы хотите сказать мн, сударь? Уврены ли вы, что ваше объясненіе не поставитъ насъ еще въ худшее положеніе?

— Кажется, увренъ, я полагаюсь на чистоту моихъ намреній, и увренъ, что когда вы узнаете ихъ, то охотно согласитесь со мной.

— Но…. но Г. Фалклендъ, мы можемъ также и не согласиться. Одинъ человкъ думаетъ такъ, другой иначе. Притомъ же по чести, до сихъ поръ я не имю большихъ причинъ быть довольнымъ вами.

— Можетъ быть. Но мн также кажется, что и я не подавалъ вамъ причины жаловаться.

— Очень хорошо, сударь, но вы не имли права приходить сюда безпокоить меня. Если вы намрены были позабавиться на мой счетъ и испытать, съ какимъ человкомъ имете дло, то, Богъ меня убей, если вы въ томъ успете.

— Нтъ ничего легче, сударь, какъ произойти между нами ссор. Если вы этого желаете, то, не бойтесь, недостатка въ случаяхъ не будетъ.

— Богъ меня убей, я думаю вы пришли сюда съ тмъ, чтобы показать свое презрніе ко мн.

— Г. Тиррель! Государь мой, остерегайтесь!

— Что, сударь? Не думаете ли грозить? Ради всхъ дьяволовъ, чего вы хочете отъ меня? за чмъ вы сюда пришли?

Грубость Тирреля возвратила Фалкленду все его хладнокровіе.

— Признаюсь, отвчалъ онъ, я виноватъ. Я имю намренія миролюбивыя и это привело меня къ вамъ. Какъ ни сильно могъ бы я быть раздраженъ въ другихъ обстоятельствахъ, я долженъ побдить себя въ эту минуту.

— А, а! ну, сударь, что жъ вы имете мн еще сказать?

— Г. Тиррель! продолжалъ Г. Фалклендъ, вы, конечно, можете представить себ, что меня привела сюда не бездлица. Я не пришелъ бы къ вамъ безъ весьма сильныхъ причинъ. Приходъ мой могъ уже вамъ показать, какъ важно то, что я долженъ вамъ сказать. Мы находимся одинъ къ другому въ самыхъ странныхъ отношеніяхъ, если вихрь, который близокъ къ намъ, одинъ разъ увлечетъ насъ, то уже не дастъ намъ времени одуматься. Кажется, несчастный духъ ревности проникнулъ въ насъ обоихъ, я ничего такъ не желаю, какъ избавиться отъ него, и пришелъ просить вашей помощи. Мы оба не совсмъ терпливы, оба легко позволяемъ себ горячиться. Въ настоящихъ обстоятельствахъ, ни чуть не безчестно ни для васъ, ни для меня, взять предосторожности противъ будущаго. Можетъ прійти время, когда будемъ жалть, что не умли быть благоразумными, и когда уже поздо будетъ прибгать къ благоразумію. Изъ-за чего намъ быть врагами? Если вкусы наши различны, пойдемъ каждый по своему пути, не стараясь столкнуть одинъ другаго. Оба мы владемъ обильными средствами къ счастію, имемъ вс, что нужно для того, чтобъ жить долго, спокойно и счастливо, пользуясь уваженіемъ всего, насъ окружающаго. Не глупо ли оставить столь лестную перспективу, чтобъ на удачу соперничать и заводить жалкія ссоры? Между людьми нашихъ характеровъ, такое положеніе влечетъ за собою слдствія, которыхъ одна мысль заставляетъ меня содрогаться. Я трепещу, государь мой, чтобы слдствіемъ этого не была, по крайней мр, для одного изъ насъ смерть, а для другаго угрызенія и несчастія на всю жизнь.

— Клянусь душей, вы странный человкъ! Что вамъ за нужда надодать мн своими предчувствіями и предсказаніями?

— Та нужда, что это необходимо для вашего счастія, что я лучшимъ считаю предварить васъ объ опасности, которой мы подвергаемся, нежели ожидать, когда то, чмъ я обязанъ себ, не позволитъ мн быть доле спокойнымъ. Ссорясь подобнымъ образомъ, мы поступаемъ какъ простолюдины, которые на нашемъ мст, точно такъ поступили бы: но сдлаемъ лучше: покажемъ, что имемъ довольно возвышенности въ душ, чтобъ презирать ничтожные предметы неудовольствія. Отдавъ, такимъ образомъ, себ справедливость, мы пріобртемъ и репутацію прочнйшую, истинную. Ведя себя противнымъ образомъ, мы сами сдлаемся жертвами своихъ поступковъ и позорищемъ для нашихъ знакомыхъ.

— Вы такъ думаете? можетъ быть, въ этомъ есть что нибудь справедливое, но, что касается до меня, убей меня Богъ, если я соглашусь быть чьей бы то ни было игрушкой.

— Вы справедливы, Г. Тиррель, будемъ же вести себя такъ, чтобъ насъ уважали. Ни вы, ни я, не желаемъ перемнитъ направленія, нами принятаго, пойдемъ же каждый по своему пути, не препятствуя другъ другу. Пусть будетъ это нашимъ условіемъ, и примиримся другъ съ другомъ!

Сказавъ это, Г. Фалклендъ протянулъ ему руку, въ знакъ мира, но этотъ жестъ былъ слишкомъ значителенъ, дикій Тиррель, который, повидимому,— колебался уже отъ предшествовавшаго, какъ бы почувствовалъ нечаянное нападеніе, отступилъ на нсколько шаговъ. Г. Фалклендъ, при этой новой черт грубости, готовъ былъ вспыхнуть, однако жъ принудилъ себя удержаться.

— Во всемъ этомъ я ничего не понимаю, вскричалъ Г. Тиррель, за чмъ, къ чорту, вы меня такъ принуждаете? Клянусь, вы намрены разставить мн сти.

— Мое намреніе, возразилъ Г. Фалклендъ, искренно и честно. За чмъ отказываетесь вы отъ предложенія, внушаемаго разсудкомъ и согласнаго съ вашею и моею пользою?

Г. Тиррель имлъ время оправиться и принялъ свой обыкновенный характеръ.

— Хорошо, хорошо, сударь, я долженъ согласиться, что здсь есть нсколько искренности. Съ моей стороны, я также хочу быть съ вами откровененъ. Мой нравъ нсколько грубъ,— нтъ дла почему и какъ это, я не люблю, чтобъ меня хулили. Можетъ быть, вы сочтете это слабостью, но я не перемнюсь, увряю васъ въ этомъ. Прежде, нежели вы прибыли въ эту сторону, я жилъ здсь пріятно, я любилъ моихъ сосдей и они смотрли на меня хорошо. Теперь совсмъ другое, и докол это продолжится, докол я не могу сдлать ни одного шага изъ моего дома, чтобы не встртить васъ на моей дорог и не потерпть какого нибудь огорченія, въ которомъ вы боле или мене участвуете,— я ршился ненавидть васъ, какъ язву. И такъ, сударь, если вы изволите удалиться изъ этихъ мстъ, изъ королевства даже, хоть къ чорту, если вамъ угодно, только бы я не слышалъ объ васъ,— я даю вамъ слово, во всю мою жизнь не ссориться съ вами. Тогда пусть превозносятъ ваши стихи, вашу остроту, ваши куплеты, ваши бредни, какъ вещь самую удивительную,— я не стану ни мало безпокоиться.

— Г. Тиррель, одумайтесь нсколько. Я точно также могъ бы желать, чтобы вы оставили эту сторону. Я пришелъ къ вамъ, какъ къ равному, а не какъ къ высшему себя. Въ человческомъ обществ есть вещи, которыя должно переносить, и обязанности, которыя должно выполнятъ. Никто не долженъ воображать себ, что свтъ существуетъ для него одного. Будемъ же принимать вещи, какъ он есть, и будемъ приспособляться къ неудобствамъ, которыхъ избжать не возможно.

— Право, сударь, хорошо связано, однако я возвращаюсь къ своему: мы таковы, какими Богъ насъ создалъ, и я ни философъ, ни поэтъ, чтобъ по пустому коверкать себя. Что касается до послдствій, будетъ, что будетъ: мы будемъ поступать такъ, какъ можемъ. И такъ, извольте видть, я не стану ломать себ голову надъ тмъ, что случится, но, клянусь, буду держать себя въ такомъ положеніи, чтобъ можно было встртить всякой случай. Не скажу вамъ боле ничего, кром того, что докол вы будете становиться на моей дорог, я васъ буду ненавидть отъ всей души, и убей меня Богъ, если я не сталъ васъ ненавидть еще боле за то, что вы пришли теперь ко мн съ своей систематической чертовщиной, когда никто не думаетъ объ васъ,— для того только, чтобы доказать мн, что вы умне всхъ людей вмст.

— Г.Тиррель, я кончилъ. Я предвидлъ непріятныя послдствія и хотлъ дружески предувдомить васъ объ нихъ. Я льстился, что чистосердечное взаимное объясненіе поселитъ между нами согласіе. Вижу, что нсколько обманулся, однако думаю, что хладнокровно размысливши о происходившемъ между нами, вы отдадите справедливость чистот моихъ намреній, и почувствуете, что мое предложеніе не было неосновательно.

Сказавъ это, Г.Фалклендъ удалился. Поступки его, во все продолженіе разговора, безъ сомннія, могли бы внушить довренность къ его словамъ. Но пылкій характеръ его не могъ остаться безъ дйствія во время этой сцены, и даже въ т минуты, когда онъ наиболе удерживалъ себя, въ пріемахъ его было нчто высокомрное, что не могло не раздражить его противника, возвышенность, обнаруживавшаяся въ томъ, что онъ показывалъ, что владетъ собою, похожа была на прямой упрекъ. Самыя благородныя чувства внушили ему этотъ поступокъ, но онъ растравилъ только рану, которую нужно было залчить.

Что касается до Г. Тирреля, онъ обратился къ своему обыкновенному убжищу, въ ндрахъ своего стариннаго друга старался онъ избавиться отъ бурныхъ мыслей, его мучившихъ. ‘Вотъ еще, говорилъ онъ, новая хитрость со стороны этого человка, чтобъ доказать мнимое свое превосходство. Мы очень хорошо знаемъ, что онъ иметъ талантъ болтать. Безъ сомннія, если бы свтъ управлялся словами, онъ былъ бы важная особа. О, конечно, конечно, онъ можетъ болтать, что ему угодно. Но что значитъ это пустословіе? Не посредствомъ его ршаютъ дла, я не знаю, какой дьяволъ удержалъ меня, что я не вытолкалъ его въ дверь, при конц счета, но всему еще будетъ время, мы съ нимъ расчитаемся и онъ дорого заплатитъ. Этотъ Фалклендъ для меня истинная язва. Онъ не знаетъ отдыха ни на минуту днемъ, я его везд встрчаю ночью, вижу его во сн: онъ отравляетъ всю мою жизнь. Я хотлъ бы видть его растерзаннымъ клещами на части, съ вынутымъ сердцемъ. Не могу имть ни одной минуты покоя, пока онъ не отправится къ чертямъ. Не знаю, можетъ ли быть въ немъ что нибудь доброе, но для меня онъ орудіе непрестанной пытки. Одна мысль объ немъ давитъ мое сердце, какъ ужасная тяжесть. Клянусь!— я долженъ отъ него избавиться. Не думаетъ ли онъ, что я не накажу его за то, что отъ него терплю?….

Не смотря на все изступленіе Г. Тирреля, вроятно, онъ отдавалъ нкоторую справедливость своему сопернику. Съ этого времени, онъ смотрлъ еще на него съ большимъ отвращеніемъ, но уже не видлъ въ немъ врага презрннаго. Боле избгалъ встрчи съ нимъ и не старался, при всякомъ случа, обнаруживать свою вражду къ нему. Казалось, онъ подстерегалъ свою жертву втайн и собиралъ весь ядъ свой, чтобъ разомъ нанести ей смертельный ударъ.

Глава V.

Черезъ нсколько времени открылась въ той стран заразительная болзнь, дйствія ея были чрезвычайно быстры и множество жителей сдлалось ея жертвами. Одною изъ первыхъ жертвъ былъ Г. Клеръ. Нельзя представишь, сколько печали и безпокойства причинило это во всей окружности. Г. Клеръ пользовался уваженіемъ почти большимъ, какое обыкновенно питаютъ къ смертнымъ. Ровность его характера, кротость въ обращеніи, крайняя доброта сердца, соединенныя съ его талантами, невинною веселостію разговоровъ и богатымъ умомъ, длали его идоломъ всхъ знавшихъ его. По крайней мр онъ не имлъ ни одного врага между окружавшими его. Опасное его положеніе было предметомъ всеобщей печали, но казалось, онъ проживетъ еще долго, славный путь его продолжится. Можетъ быть это была только обманчивая наружность, можетъ быть, излишнее напряженіе умственныхъ способностей бросило въ существо его смена болзни. Но проницательный наблюдатель смло могъ утверждать, что привычка къ умренности, дятельность духа и постоянная веселость могли бы еще надолго сохранить его отъ смерти, если бы она не постигла его нечаянно, это-то обстоятельство еще боле умножало общую скорбь.

Но никто столько не безпокоился, какъ Г. Фалклендъ. Можетъ быть онъ боле всхъ умлъ оцнить жизнь, которой грозила опасность. Онъ поспшилъ къ больному, но встртилъ нкоторую трудность быть къ нему допущеннымъ. Г. Клеръ, знавшій, что болзнь его была заразительна, приказалъ, чтобъ къ нему допускали, сколько возможно, мене постителей. Г. Фалклендъ сказалъ свое имя, отвчали, что ему именно запрещено входить.

Но онъ не былъ расположенъ тотчасъ отказаться отъ своего намренія: настоялъ съ упорствомъ и наконецъ получилъ позволеніе, его заставили только принять вс обыкновенныя предосторожности противъ заразы.

Фалклендъ нашелъ Г. Клера въ его спальн, но не въ постели: онъ сидлъ въ халат у окна. Лице его было ясно и спокойно, но печать смерти видна была на немъ. ‘Я весьма желалъ, Г. Фалклендъ, сказалъ онъ, чтобъ васъ сюда не впускали, хотя нтъ въ свт человка, котораго могъ бы я видть съ большимъ удовольствіемъ, но, подумавши хорошенко, я увренъ, что не многіе могли бы подвергаться настоящей опасности, съ большею, нежели вы, надеждою избавиться отъ нея. По крайней мр, что касается до васъ, если бы крпость и была взята, то не по измн коменданта. Не могу вамъ сказать, какимъ образомъ я, проповдующій теперь вамъ о благоразуміи, самъ обманутъ имъ, но мой примръ не долженъ васъ лишать бодрости, я не зналъ опасности, иначе велъ бы себя съ большею осмотрительностію’.

Вошедши одинъ разъ въ домъ своего друга, Г. Фалклендъ уже не хотлъ съ и имъ разлучиться. Г. Клеръ, думая, что здсь, на одномъ мст, онъ подвергается мене опасности, нежели перемняя непрестанно воздухъ, не настоялъ боле. ‘Г. Фалклендъ’ сказалъ онъ, ‘когда вы вошли, я оканчивалъ свое завщаніе. Прежнія мои распоряженія не понравились мн, и въ настоящемъ моемъ положеніи я не хотлъ звать нотаріуса. Въ самомъ дл, странно было бы, чтобы человкъ со смысломъ и съ чистыми и прямыми намреніями, не могъ сдлать этого самъ.’

Г. Клеръ продолжалъ разговаривать такъ легко и свободно, какъ будто былъ совершенно здоровъ. Судя по его спокойному виду, тихому и веселому тону, никакъ нельзя было бы вообразишь, что послдняя минута его приближалась. Онъ ходилъ, разсуждалъ, шутилъ такъ, какъ человкъ, совершенно владющій собою, но съ каждою четвертью часа видъ его ощутительно измнялся. Устремивъ на него глаза, Г. Фалклендъ не терялъ его изъ виду ни на минуту и разсматривалъ съ безпокойствомъ, смшаннымъ съ удивленіемъ.

— Фалклендъ, сказалъ больной, повидимому, подумавши нсколько минутъ, я чувствую, что скоро умру, болзнь моя странна. Вчера я казался совершенно здоровымъ, а завтра буду безчувственный трупъ. Какъ любопытно изучать черту, раздляющую жизнь и смерть бдныхъ людей. Быть сей часъ дятельнымъ, веселымъ, проницательнымъ, обладать множествомъ познаній, быть способнымъ забавлять людей, наставлять, хвалить ихъ, и, черезъ минуту, быть не боле, какъ матеріею, лишеннаю жизни и движенія, безполезною тяжестію на поверхности земли: вотъ исторія многихъ людей, скоро будетъ она и моею.

— Мн казалось, что я долженъ еще многое сдлать въ этомъ мір, но этого не будетъ. Должно удовольствоваться тмъ, что сдлано, напрасно призываю я всю нравственную мою силу, непріятель мой слишкомъ силенъ и слишкомъ жестокъ: онъ не даетъ мн собраться съ силами, это не въ моей власти, все во власти обстоятельствъ, непрестанно слдующихъ одно за другимъ. Благо общее, великое дло вселенной, пойдетъ своимъ путемъ, хотя я, съ своей стороны, не могу боле трудиться для него. Стараться объ этомъ предоставляется рукамъ сильнйшимъ и юнйшимъ,— вамъ, Фалклендъ, и вамъ подобнымъ. Мы стоили бы презрнія, если бы надежда усовершенствованія рода человческаго не доставляла намъ удовольствія чистаго и совершеннаго, хотя не знаемъ, доживемъ ли до того, чтобъ участвовать въ плодахъ его. Мало завидовали бы люди будущему, если бы наслаждались столь полнымъ спокойствіемъ, какъ я.

Г. Клеръ не ложился цлый день, предаваясь легкому развлеченію и упражняя свои нравственныя способности: и это, можетъ быть, удобне могло освжать и укрплять его органы, нежели, какъ еслибы онъ успокоился. Время отъ времени, онъ чувствовалъ кризисъ, но ощутивъ его, тотчасъ показывалъ видъ, что побждаетъ болзнь, и, казалось, улыбался ея безсилію. Три или четыре раза онъ обливался сильнымъ потомъ, за которымъ слдовала чрезвычайная сухость ножи и сильный жаръ. Скоро онъ покрылся синеватыми пятнышками, потомъ появлялся лихорадочный ознобъ, но онъ выдерживалъ его съ большею твердостію. Наконецъ онъ сдлался спокоенъ и, какъ уже наступила ночь, ршился лечь въ постель.

— Г. Фалклендъ, сказалъ онъ, пожимая ему руку, умереть не такъ трудно, какъ многіе воображаютъ. Видя смерть вблизи, невольно удивляешься, что столь важный переворотъ совершается такъ легко.

Прошло нсколько минутъ, какъ онъ легъ въ постель, и, какъ все было спокойно, Г. Фалклендъ думалъ, что онъ уснулъ, не ошибался. Г.Клеръ вдругъ открылъ занавсъ и взглянулъ на своего друга. ‘Я не могу спать,’ сказалъ онъ. ‘Нтъ, если бы я могъ уснуть, то считалъ бы себя безопаснымъ, но ршено: я долженъ пасть въ борьб съ болзнію.’

— Г. Фалклендъ, я думалъ объ васъ. Я не знаю ни кого, кому будущность представляла бы прекраснйшія надежды, но смотрите за собой. Не лишите міръ выгодъ, которыя общаютъ ему ваши добродтели. Я знаю, какъ силы, такъ и слабости ваши, вы имете характеръ пылкій и раздражительный, когда коснется до чести, и если этотъ характеръ одинъ разъ увлечетъ васъ на ложный путь, то бы можете сдлаться столько же вреднымъ для подобныхъ себ, сколько бы могли быть имъ полезнымъ. Старайтесь не шутя избавиться отъ этой ошибки.

— Но если въ краткомъ объясненіи, которое позволяетъ мн настоящее мое положеніе, я не могу думать о томъ, чтобы произвести въ васъ столь вожделнное преобразованіе, то по крайней мр могу сдлать нчто: я могу васъ предупредить, что вы должны беречься опасности, какъ вижу очень близкой. Остерегайтесь Г. Тирреля. Не презирайте его, какъ противника, недостойнаго васъ. Отъ малыхъ причинъ можетъ произойти великое зло. Г. Тиррель наглъ и грубъ, а вы слишкомъ горячи, чувствительны къ малйшему оскорбленію. Не жалко ли было бы, если бы человкъ, гораздо низшій васъ, не могущій равняться съ вами ни въ какомъ отношеніи, такую жизнь, какъ ваша, содлалъ бы цпью преступленій и несчастій? Подумайте объ этомъ хорошенько. Я не требую отъ васъ общанія, не хочу связывать васъ узами суеврія, я хочу, чтобы вами управляли разумъ и справедливость.’ Это объясненіе глубоко тронуло Г. Фалкленда. Столь благородное вниманіе со стороны Г. Клера, въ подобную минуту, наполнило его столь живымъ чувствомъ признательности, что онъ не могъ почти найти отвта. Съ усиліемъ произнесъ онъ нсколько краткихъ фразъ. ‘Я буду вести себя лучше……. Ничего не бойтесь съ моей стороны…… Ваши превосходные совты ни на минуту не выйдутъ изъ моей памяти.’

Г. Клеръ обратился къ другому предмету. ‘Я васъ назначилъ моимъ душеприкащикомъ: вы не откажете мн въ этой послдней дружеской услуг. Еще не давно я имю честь васъ знать, но и въ это короткое время я наблюдалъ за вами и узналъ совершенно вашу душу. Не дайте же обмануться въ гордыхъ надеждахъ, внушенныхъ вами. Я сдлалъ завщаніе. Старинные знакомые мои, отъ самаго того времени, какъ живу на свт, особенно т, съ которыми жилъ въ тсныхъ связяхъ, вс еще дороги моему сердцу. Я не имлъ времени созвать ихъ въ настоящихъ обстоятельствахъ, я даже не хотлъ этого, но надюсь, что они будутъ вспоминать обо мн съ большею любовію, нежели какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ.’

Облегчивъ, такимъ образомъ, свое сердце, Г. Клеръ нсколько часовъ не говорилъ ни слова. Утромъ Г. Фалклендъ открылъ также занавсъ и смотрлъ на мудреца на смертномъ одр его. Глаза Г. Клера были открыты и тотчасъ обратились на юнаго друга его.

— Надюсь, что вамъ лучше, сказалъ Г. Фалклендъ въ полголоса, какъ бы опасаясь его обезпокоить. Г. Клеръ протянулъ къ нему руку, послдній пожалъ ее въ своей. ‘Гораздо лучше,’ сказалъ Г. Клеръ глухимъ, чуть слышимымъ голосомъ, ‘ршено: труды мои кончились….. прощайте…… помните….’ Это были послднія слова его. Онъ прожилъ еще нсколько часовъ, нсколько разъ, губы его, казалось, двигались. Онъ умеръ не произнеся ни одной жалобы.

Вся эта сцена сильно тронула Г. Фалкленда. Надежда на благопріятный кризисъ и опасеніе возмутить послднія минуты своего друга, сдлали его безмолвнымъ. Въ теченіе послдняго получаса онъ оставался неподвижнымъ, устремивъ глаза на Г. Клера: онъ наблюдалъ малйшій вздохъ, самое легкое движеніе больнаго. Все еще оставался онъ въ томъ же положеніи: нсколько разъ ему казалось, что онъ замчаетъ въ его безчувственныхъ чертахъ возвращеніе жизни. Наконецъ, переставъ обманывать самаго себя, онъ вскричалъ съ величайшею горестію: ‘И такъ, кончено!’

Онъ хотлъ броситься на тло своего друга, присутствовавшіе удержали его и хотли увлечь въ другую комнату, но онъ вырвался изъ рукъ ихъ и стремился къ этому одру горести.

— И такъ, вотъ все, что осталось отъ такого генія, отъ такихъ добродтелей, отъ этого соединенія прекраснйшихъ качествъ! Свтъ міра исчезъ навсегда! а вчера……. вчера…… Клеръ! за чмъ не умеръ я вмсто тебя? Минута ужасная! потеря незамнимая! Похищенъ во всей зрлости генія, во всей сил души! Дни его пресклись въ ту самую минуту, когда могли бы быть полезны для свта въ тысячу разъ боле, нежели когда нибудь прежде. Ахъ! онъ рожденъ былъ для наставленія мудрыхъ, для руководительства людей! и вотъ все, что намъ осталось отъ него! Эти краснорчивыя уста заключились навсегда! Это сердце, столь пламенное и дятельное, навсегда охладло! Лучшій, мудрйшій изъ людей пересталъ существовать и люди кажутся нечувствительными къ его потер’!

Г. Тиррель, также не безъ внутренняго движенія узналъ о смерти Г. Клера, но это движеніе было совсмъ другаго рода. Онъ признавался, что не могъ простить Г. Клеру пристрастія его къ Г. Фалкленду, и потому не могъ слишкомъ жалть его, но что если бы онъ и забылъ вс прежнія несправедливости Г. Клера, то неудовольствіе его находило новую пищу. Фалклендъ ни на минуту не оставлялъ изголовья его постели, какъ будто ни кто другой не былъ достоинъ чести принять довренность и послднія мысли умершаго. Но, что хуже всего — это исполненіе духовнаго завщанія. ‘Во всемъ хочетъ упредить меня этотъ жалкій педантъ, не имющій въ себ ничего, что составляетъ человка! Во всемъ брать поверхность надъ тми, которые стоютъ больше его! Неужели вс сдлались глупы или нтъ уже мры для оцненія заслугъ? И этотъ Г. Клеръ, допустившій обольстить себя его гримасамъ! отдавшій преимущество слабому болтуну предъ людьми солидными и еще на смертной постели своей! ‘

Г. Тиррель, при дикой грубости своей и необразованности ума, имлъ, какъ обыкновенно бываетъ, нкоторыя грубыя религіозныя идеи. Онъ говорилъ еще:

— Безъ сомннія, онъ постыдился бы, если бы лучше зналъ свое положеніе. Ахъ! душа его должна будетъ отдать отчетъ, онъ жестоко содйствовалъ возмущенію моего покоя, и какія бы ни были изъ этого послдствія, онъ будетъ виноватъ!’ Смерть Г. Клера похитила человка, который могъ укрощать запальчивость двухъ соперниковъ и обуздывать изступленіе Г. Тирреля. Нравственная власть этого знаменитаго сосда всегда держала деревенскаго тирана подъ невольнымъ игомъ, и, не смотря на обыкновенное бшенство своего характера, онъ никогда не обнаруживалъ ненависти къ Г. Клеру, до этихъ послднихъ минутъ. Въ короткое время, протекшее отъ той эпохи, какъ знаменитый человкъ поселился въ этомъ кантон, до возвращенія Фалкленда съ твердой земли, даже казалось, что поступки Г. Тирреля сдлались нсколько лучше.

Плнительнымъ обхожденіемъ своимъ Г. Клеръ привлекалъ къ себ даже тхъ, кому длалъ наставленія, и т, которые наиболе должны были принуждать себя изъ опасенія ему не понравишься, никогда не питали къ нему непріязни. Правда, г. Тиррель не желалъ бы, чтобы человкъ, столь отличный, занялъ его мсто въ обществ, въ которомъ столь долго владычествовалъ онъ, какъ не ограниченный господинъ, но съ такимъ человкомъ, каковъ Г. Клеръ, онъ не могъ соперничать, онъ покорялся уваженію, внушаемому столь высокою славою, и мелочная ревность къ ложной чести должна была молчать передъ человкомъ, который былъ столько выше другихъ.

Непріязнь, между двумя соперниками, уменьшало до нкоторой степени хорошее дйствіе, которое присутствіе и добродтели Г. Клера начинали производить надъ Г. Тиррелемъ. Но когда вдругъ это вліяніе прекратилось, насильственный нравъ послдняго, не чувствуя ничего, что обуздывало бы его, обнаружился еще сильне, нежели прежде. Сосдство ненавистнаго соперника сдлало его мрачне и диче, окружавшіе его отъ того еще боле почувствовали тягость его тиранства. Съ каждымъ днемъ являлись новые примры его добродтели, которые дйствовали на эту безпрестанно возраставшую ненависть, и сообщали ей боле и боле яду.

Глава VI.

Послдствія не замедлили обнаружиться, первый встртившійся случай, нкоторымъ образомъ, ршилъ катастрофу. До сихъ поръ я говорилъ только объ обстоятельствахъ, повидимому, неимвшихъ между собою большой связи, хотя он довели об стороны до этого взаимнаго отношенія, имвшаго столь гибельныя слдствія. То, что остается еще разсказывать, послдовало быстро и ужасно. Роковое облако, скрывающее въ ндр своемъ смерть, увеличивается, приближается и, кажется, вызываетъ всю силу и благоразуміе человческое остановить его.

Г. Тиррель имлъ въ своихъ помстьяхъ откупщика, по имени Гавкинса.— Увы! я не могу произносить этого имени, не представляя въ тоже время горестныхъ сценъ, соединенныхъ съ его воспоминаніемъ! Въ начал Г. Тиррель принялъ этого Гавкинса будто подъ свое покровительство, отъ самовольныхъ поступковъ одного сосдственнаго Сквайра, потомъ Гавкинсъ сдлался предметомъ преслдованій самаго Г. Тирреля. Вотъ начало ихъ сношеній. Кром аренды во владніяхъ Сквайра, о которомъ я говорилъ, Гавкинсъ имлъ еще не большую собственную землю, полученную въ наслдство отъ отца: потому, онъ имлъ право подавать голосъ на выборахъ въ томъ графств. При одномъ выбор, по которому происходили жаркіе споры, владтель фермы Гавкинсовой, заставлялъ его подать голосъ въ пользу кандидата, котораго сторону самъ держалъ. Гавкинсъ отказался и вскор потомъ получилъ приказъ оставить ферму.

Въ тоже время случилось, что Г. Тиррель съ жаромъ принималъ сторону другаго кандидата, и какъ земля Г. Тирреля была смежна съ жилищемъ Гавкинса, бдный изгнанный откупщикъ разсудилъ, что ему нечего больше длать, какъ итти въ домъ этого джентльмена и открыть ему свое состояніе. Г. Тиррель выслушалъ его съ большимъ вниманіемъ.

— Хорошо, другъ мой, сказалъ онъ, правда и мн бы очень хотлось, чтобъ выборъ палъ на Г. Джекмена, но ты знаешь обычай, что откупщикъ, въ подобномъ случа, долженъ подавать голосъ, сообразуясь съ волею своего господина. Я не намренъ покровительствовать возмущенію.

— Это справедливо, возразилъ Гавкинсъ, я въ этомъ согласенъ, и безъ малйшаго затрудненія подалъ бы голосъ согласно съ волею самаго господина, въ пользу всякаго человка, въ цломъ королевств кром Сквайра. Должно сказать вамъ, что однажды его охотникъ перескочилъ черезъ мой плетень, и въ самомъ лучшемъ мст смялъ хлбъ, когда тотъ былъ готовъ къ жатв, между тмъ, какъ до дороги было не больше пятидесяти шаговъ. Мошенникъ, если не противно вашей чести, сыгралъ со мной такую шутку уже раза три или четыре. Я спросилъ только у него, для чего онъ такъ сдлалъ? неужели у него нтъ совсти, губить такимъ образомъ жниво добрыхъ людей. Въ эту минуту пріхалъ Сквайръ. Извините, ваша честь, этотъ дворянинъ не стоитъ и удара кулака. Онъ бросился на меня, вспыхнулъ отъ гнва и грозилъ мн своею плетью……. Я сдлаю для своего господина все, что ему угодно будетъ приказывать мн, какъ честный откупщикъ, но никогда не подамъ голоса за человка, грозившаго мн плетью……. И между тмъ, не во гнвъ вашей чести, я, жена и дти мои выгнаны, и Богъ видитъ, что я не знаю, какъ доставать хлбъ. Я жалкій бднякъ, работавшій цлую жизнь, котораго не чмъ упрекнуть, это тяжко. Сквайръ Унтервудъ высылаетъ меня изъ своей фермы, и если ваша честь не изволитъ принять меня, я въ цломъ округ не вижу дворянина, который бы сжалился надо мною, изъ страха, какъ они говорятъ, ободрить своихъ откупщиковъ къ непокорности.

Послднія слова имли дйствіе на Г. Тирреля.

— Хорошо, хорошо, другъ мой, сказалъ онъ, увидимъ, что можно сдлать. Порядокъ и подчиненность вещи очень хорошія, но и господа должны умть вести себя. Посл твоего разсказа, я вижу, что ты нсколько виноватъ. Марловъ не что иное, какъ наглый глупецъ: это правда, когда человкъ не уважаетъ себя, по чести, тмъ хуже для него. Я ненавижу, какъ язву, этихъ офранцузившихся негодяевъ, и, признаюсь, не доволенъ, что мой сосдъ, Унтервудъ, принимаетъ сторону этого плута. Гавкинсъ……. не такъ ли тебя зовутъ? Хорошо, завтра увидишься съ Барнесомъ, моимъ управителемъ, онъ съ тобой поговоритъ отъ меня.

Говоря это, Г. Тиррель припомнилъ, что у него была одна праздная ферма, почти такой же цны, какъ та, которую нанималъ Гавкинсъ у Г. Унтервуда. Онъ тотчасъ посовтовался съ своимъ управителемъ и находя это дло выгоднымъ во всхъ отношеніяхъ, принялъ Гавкинса въ число своихъ откупщиковъ. Г. Унтервудъ былъ оскорбленъ этимъ поступкомъ, котораго никто другой, кром Тирреля, не могъ бы себ позволить, какъ противнаго обычаю деревенскихъ дворянъ. Онъ говорилъ, что если ободряютъ откупщиковъ въ столь неизвинительной непокорности, то нельзя боле ожидать ни какого порядка. Каждый дворянинъ, истинно любящій свое отечество, долженъ лучше уступить при выбор, нежели сдлать подобную вещь, вошедши въ обычай, это непремнно можетъ лишить ихъ навсегда средствъ управлять выборами. Крестьяне сами по себ уже слишкомъ грубы и упрямы, съ каждымъ днемъ становится трудне держать ихъ въ подчиненности, и, если дворяне столь мало заботятся о благ общемъ, что поддерживаютъ ихъ дерзость, то нельзя сказать, до чего наконецъ все дойдетъ.

Эти предостереженія не производили никакого вліянія на Г. Тирреля. Правда, духъ, внушавшій ихъ, былъ очень согласенъ съ его собственными чувствами, но характеръ его былъ слишкомъ насильственъ для того, чтобъ покориться расчетамъ политики, быть однообразнымъ и послдовательнымъ, притомъ, каковы бы ни были его поступки, онъ не позволилъ бы никогда, чтобъ совты другаго возвратили его на истинный путь. Чмъ боле охуждали покровительство его Гавкинсу, тмъ боле обнаруживалъ онъ упорства и непреклонности, ему не трудно было, и не входя въ споры, заставить всхъ молчать и заглушить ихъ голосъ въ клубахъ и другихъ собраніяхъ. Впрочемъ Гавкинсъ имлъ нкоторыя качества, которыми онъ могъ снискать себ благосклонность Г. Тирреля. Грубые пріемы и необходительный характеръ длали его нсколько подобнымъ его господину, и какъ онъ выказывалъ эти свойства тмъ, которые подвергались его неудовольствію, а не Г. Тиррелю, то послдній смотрлъ на нихъ съ нкотораго рода удовольствіемъ. Однимъ словомъ, Гавкинсъ каждый день видлъ новые опыты благосклонности своего покровителя. Черезъ нсколько времени, онъ сдлался помощникомъ Г. Барнеса, въ должности сборщика арендныхъ денегъ, а еще черезъ нкоторое время, получилъ откупъ фермы, которую занималъ.

Г. Тиррель ршился возвышать это покровительствуемое имъ семейство, при всякомъ удобномъ случа.

Гавкинсъ имлъ сына, осмнадцатилтняго юношу, живаго, проворнаго, одареннаго счастливыми способностями души. Этотъ молодой человкъ былъ чрезвычайно любимъ своимъ отцемъ, который, казалось, ни о чемъ столько не заботился, какъ объ устроеніи счастія своего сына.

Г. Тиррель уже отличилъ его два или три раза и казался очень довольнымъ имъ, мальчикъ, иногда водившій на охоту собакъ, имлъ случай показать Сквайру свое проворство и ловкость. Особенно однажды отличился онъ, и Г. Тиррель, не медля, предложилъ отцу, что онъ беретъ его въ услугу къ себ и поручитъ ему водить собакъ, докол можно будетъ дать ему другое, выгоднйшее мсто въ дом.

Гавкинсъ былъ пораженъ этимъ предложеніемъ. Въ нершимости, онъ искалъ, чмъ бы отклонить его. Онъ сказалъ, что молодой человкъ во многомъ полезенъ ему самому, и надется, что его честь не захочетъ боле настоять и не лишить его этой помощи. Для всякаго, кром Г. Тирреля, было бы достаточно этихъ причинъ, но я уже часто имлъ случай говорить объ этомъ джентльмен, что онъ, ршившись на что нибудь, не оставлялъ своего намренія, ни за что въ свт, и что противорчіе длало его только упорне и непреклонне къ достиженію желанія, если бы даже прежде оно было и не слишкомъ сильно. Сначала, онъ принялъ, казалось, очень хорошо извиненія Гавкинса, и находилъ ихъ совершенно удовлетворительными, но впослдствіи, съ каждымъ разомъ, когда онъ видлъ молодаго человка, желаніе имть его въ своей служб, усиливалось, и онъ не переставалъ говорить отцу о своихъ намреніяхъ касательно его. Наконецъ, замтивъ, что молодой человкъ не показывался на охот, онъ началъ подозрвать, что это происходитъ отъ намренія воспротивиться его желанію.

Раздраженный этимъ подозрніемъ, котораго скрывать не позволялъ ему его характеръ, онъ приказалъ призвать къ себ Гавкинса. ‘Гавкинсъ!’ сказалъ онъ ему сердитымъ тономъ, ‘я недоволенъ тобою. Два или три раза я говорилъ теб объ этомъ мальчик, котораго я хочу принять къ себ въ службу, по какой причин, ты такъ худо отвчаешь на мои милости? Ты долженъ знать, что я не люблю неповиновенія. Когда я предлагаю покровительство, то мн не пристало видть, что его отвергаютъ люди, подобные теб, я сдлалъ тебя тмъ, что ты теперь, и я же могу привести тебя въ состояніе еще худшее того, изъ котораго извлекъ. Остерегайся!’

— Не во гнвъ вашей чести, сказалъ Гавкинсъ, я долженъ сказать, что бы были для меня добрымъ господиномъ, и потому хочу говорить откровенно, надюсь, что вы не пожелаете мн зла. Этотъ мальчикъ все для меня: онъ моя подпора и утшеніе въ старости.

— Хорошо, но что изъ этого? Можетъ ли это быть причиною того, что ты противишься его счастію?

— Напротивъ, пусть ваша честь изволитъ меня выслушать. Можетъ быть, это маленькая слабость во мн, но я не знаю, что съ ней длать. Отецъ мой, изволите видть, былъ духовный. Вс въ нашей фамиліи жили съ честью и я не могу безъ скорби подумать, что мой сынъ будетъ слугою. Изволите видть, я никогда не видлъ, чтобъ слуги годились къ чему нибудь доброму, по крайней мр, мн не хотлось бы, чтобъ мой Леонардъ сдлался похожимъ на этихъ людей. Богъ меня да проститъ, если я обижаю ихъ, но, изволите видть, дло это очень важно: я не хочу рисковать благополучіемъ моего сына, когда, благодаря вашей милости, имю средства предохранять его отъ опасности. Теперь онъ благоразуменъ и трудолюбивъ, и знаетъ, чего стоитъ. Можетъ быть, я глупъ, что говорю такъ вашей чести, но вы всегда были для меня добрымъ господиномъ и я не могу васъ обманывать.

Г. Тиррель выслушалъ эту рчь до конца, не говоря ни слова: удивленіе связывало его языкъ. Если бы упалъ громъ у ногъ его, онъ не показалъ бы большаго изумленія. Онъ воображалъ, что Гавкинсъ, только по излишней нжности къ сыну, не хотлъ отдалить его отъ себя ни на минуту, но истинной причины отказа никакъ не подозрвалъ.

— А! а! ты дворянинъ,— не такъ ли? Твой отецъ былъ духовный! Дти твои не могутъ вступить въ мою службу! Какъ, безстыдный мошенникъ! Для этого принялъ я тебя къ себ, когда Г. Унтервудъ выгналъ тебя за твою дерзость? И такъ я змю отогрлъ въ пазух! А! а! этотъ господчикъ подвергается опасности испортишься. Онъ слишкомъ знаетъ себ цну, чтобъ служить мн! Вонъ, наглецъ! прочь съ глазъ моихъ! Знай, что я не хочу имть дворянъ на своей земл, не пощажу ни одного изъ нихъ, подобнаго теб: слышишь ли? Но слушай меня, приведи сюда завтра своего сына и проси прощенія въ своей дерзости, или клянусь! я сдлаю тебя столь несчастнымъ, что лучше бы теб не родиться.

Подобной выходки было уже слишкомъ для терпнія Гавкинса.

— Не во гнвъ вашей чести, сказалъ онъ, мн не нужно завтра опять приходить сюда для окончанія дла. Я ршился твердо и время не можетъ перемнить моей ршимости. Очень жалю, что оскорбляю вашу честь и знаю, очень хорошо знаю, что вы можете мн сдлать много зла, но надюсь, сердце ваше не такъ жестоко, чтобъ вы захотли наказывать бднаго отца семейства за любовь его къ сыну, если даже эта любовь и заставила его поступить глупо, я иначе поступить не могу: ваша честь пусть длаетъ, что угодно. Самый бдный рабъ, какъ говорятъ, иметъ что нибудь такое, чего онъ ни за что не уступитъ. Я потеряю все, что имю, пойду въ поденьщики, если это нужно, и съ сыномъ, но никогда не сдлаю его слугою.

— Хорошо, хорошо, другъ, очень хорошо, возразилъ Г. Тиррель, въ бшенств отъ ярости. Поврь, вспомнить, я унижу твою гордость, убей меня Богъ! Гд мы? Бднякъ, державшій аренду въ сорокъ акровъ, сметъ презирать своего господина! Я раздавлю тебя въ прахъ!…. Постарайся, бездльникъ, я теб говорю, запереть свою дверь, оставить мою землю, и бжать, какъ будто бы дьяволъ гнался за тобой. Считай себя счастливымъ, если останешься живымъ, благодари мое человколюбіе, котораго ты не заслуживаешь. За все золото Индіи, клянусь, я не соглашусь терпть боле ни одной минуты на своей земл подобнаго бездльника.

— За чмъ такъ скоро? не во гнвъ вашей чести, отвчалъ Гавкинсъ твердымъ тономъ, надюсь, что вы объ этомъ лучше подумаете и увидите, что меня не за что бранить, а если и не такъ, то вы не совсмъ можете мн сдлать зло. Хотя я человкъ и бдный, не во гнвъ вашей чести, но все же человкъ, изволите видть.

— Затворить мою дверь, о! нтъ, я имю контрактъ на свою ферму, и не оставлю ее такимъ образомъ. Я думаю, что и для бдныхъ есть законы, точно такъ же, какъ для богатыхъ!

Смлый и твердый тонъ откупщика до высочайшей степени раздражилъ Г. Тирреля, не привыкшаго къ противорчію. Во всхъ его земляхъ не было ни одного арендатора, по крайней мр, равнаго Гавкинсову состоянія, которому бы, какъ обыкновенная учтивость этихъ людей, такъ, и еще боле, деспотическій характеръ Г. Тирреля позволили говорить передъ нимъ подобнымъ образомъ. ‘Превосходно! Клянусь душой! Богъ меня убей навсегда!’ повторялъ Г. Тиррель, ты рдкій бездльникъ. А! ты имешь контрактъ, говоришь ты? Клянусь! мы слишкомъ уже пали, если контрактъ можетъ служить защитою для подобныхъ теб бездльниковъ, противъ владтеля земли. Но ты хочешь видть, кто изъ насъ проворне будетъ, не такъ ли? О! хорошо, другъ, очень хорошо, клянусь! Я согласенъ отъ всего сердца. Богъ меня убей! прежде нежели ты отсюда пойдешь, я покажу теб прекраснйшую штуку по своему. Но удались отъ меня, дерзкій! я не буду говорить ничего боле. Не грязни боле моего пола.’

Говоря языкомъ свта, Гавкинсъ въ настоящемъ случа былъ виноватъ въ двойной дерзости. Онъ говорилъ съ своимъ господиномъ тономъ свободнымъ и ршительнымъ, котораго конституція и обычай земли не позволяютъ низшему, но сверхъ этого, позволивъ себ увлечься движеніемъ живости, онъ бы долженъ былъ предвидть послдствія. Съ этой стороны могло считаться глупостію, заводить ссору съ человкомъ такого состоянія и столь богатымъ, какъ Г. Тиррель. Это была борьба лани со львомъ. Всего легче можно было предвидть, что ему ни къ чему не послужитъ то, что право было на его сторон, когда на сторон противника были богатства и кредитъ, и слдовательно вс средства сдлать закономъ все, него бы ни захотлъ онъ. Послдствія совершенно оправдали это, богатство и деспотизмъ, подкрпитъ свои притсненія тми же самыми законами, которые, въ начал, слпыми законодателями положены, можетъ быть, для защиты бднаго.

Съ этой минуты Г. Тиррель поклялся разорить Гавкинса, и не пренебрегалъ ни однимъ средствомъ, могущимъ причинить убытокъ или оскорбленіе несчастному предмету его преслдованія. Онъ отнялъ у него должность сборщика, и приказалъ Барнесу, равно какъ и всмъ прочимъ своимъ людямъ, длать ему возможное зло при всякомъ случа. Часть принадлежавшей къ Гавкинсовой ферм земли, засваемая рожью, была ниже сосдственной земли, и потому время отъ времени подвергалась наводненію отъ рки, мимо ея протекавшей. Г. Тиррель, имвшій на ней шлюзъ, приказалъ его тайно разрушить за пятдесятъ дней до жатвы, наводненіе потопило хлбъ. Сверхъ того, на мстахъ возвышенныхъ приказалъ разломать плетни и пустить на нихъ скотъ, чтобъ такимъ образомъ истребить и остатокъ посва. Все это касалось только части собственности несчастнаго крестьянина, но Г. Тиррель не остановился на этомъ. Въ скот Гавкинсовомъ вдругъ открылся падежъ, по нкоторымъ обстоятельствамъ, подозрительный. Это сильно возбудило бдительность и дятельность Гавкинса, и онъ наконецъ не сомнвался, что причиною этого былъ Г. Тиррель. Гавкинсъ, очень хорошо знавшій, что законы скоре могли послужить орудіемъ для тиранства богатыхъ, нежели защитою отъ ихъ злоупотребленій, до сихъ поръ тщательно избгалъ мръ судебныхъ. Въ послднемъ обстоятельств онъ счелъ преступленіе столь важнымъ, что, по его мннію, званіе виновнаго, каково бы оно ни было, не могло избавить его отъ строгости законовъ. Послдствія показали, что первое ршеніе его было лучше и онъ раскаялся, что ршился дйствовать иначе.

Этого только и ожидалъ Г. Тиррель, и едва врилъ своему счастію, когда ему сказали, что Гавкинсъ затваетъ тяжбу съ нимъ. Радость его была чрезмрна, онъ поздравлялъ себя, что разореніе того, которому онъ покровительствовалъ прежде, наконецъ неминуемо. Посовтовавшись съ своимъ адвокатомъ, онъ приказалъ ему употребить вс уловки своего ремесла. Опроверженіе доноса безпокоило его мене всего, главная забота обращена была на то, чтобъ тянуть дло отъ срока до срока, изъ суда въ судъ. ‘Это былъ бы стыдъ для образованнаго государства,’ говорилъ Г. Тиррель, ‘если бъ дворянинъ, оскорбленный наглымъ простолюдиномъ, не нашелъ въ своемъ кошельк средствъ къ защит и преслдованію недостойнаго противника, докол онъ не будетъ голъ, какъ соколъ.’ Впрочемъ процессъ не столько занималъ г. Тирреля, чтобъ онъ не употреблялъ уже другихъ средствъ мучить своего бднаго арендатора. Между прочими онъ выдумалъ одно, которое могло боле стснить, нежели разорить Гавкинса. Мысль объ этомъ подало отдльное положеніе дома Гавкинсова, житницъ его и строеній фермы. Эти строенія стояли на уголк земли, соединявшей ихъ съ прочими владніями Г. Тирреля и были окружены посвомъ одного изъ откупщиковъ Г. Тирреля, самаго преданнаго ему. Дорога къ торговому городку занимала значительную часть этого поля, прямо противъ дома Гавкинса. До сихъ поръ не выходило ничего худаго изъ этого положенія, потому что съ незапамятныхъ временъ, широкая тропа въ прямой линіи вела отъ Гавкинсова дома на большую дорогу. По согласію Г. Тирреля и его угодливаго откупщика, эта тропа или поперечная дорожка была заперта, и Гавкинсъ сдлался какъ бы заключеннымъ въ своемъ жилищ, для того, чтобы пройти въ городъ, онъ долженъ былъ длать почти въ милю кругъ.

Сынъ Гавкинса, этотъ молодой человкъ, бывшій первоначальнымъ поводомъ къ ссор, имлъ много энергіи отцовской. Дйствія деспотизма, происходившія передъ его глазами, произвели въ немъ безмрное негодованіе. Огорченіе его было тмъ живе, что онъ зналъ, что причиною всхъ непріятностей, переносимыхъ его отцемъ, была любовь послдняго къ нему, и что онъ могъ бы соотвтствовать этой любви, прекративъ истинную причину процесса. Въ этихъ мысляхъ не совтуясь ни съ кмъ, кром своей пылкости и огорченія, въ полночь онъ выходитъ, разрушаетъ рогатки, поставленныя при вход на прежнюю дорожку, разбиваетъ замки и разламываетъ ворота. Между тмъ его замтили и утромъ данъ приказъ взять его подъ караулъ. Комитетъ мирныхъ судей, которымъ онъ былъ представленъ, отослалъ его въ тюрьму графства, гд онъ долженъ былъ ожидать осужденія, въ ближайшее засданіе, какъ преступникъ, заслуживающій уголовное наказаніе. Г. Тиррель ршился преслдовать его безъ послабленія, и адвокатъ его, по зрломъ разсмотрніи обстоятельствъ, ршился основать обвиненіе на слдующемъ закон Георга I, называемомъ, обыкновенно, чернымъ.

‘Всякой, кто пойманъ будетъ въ звринц, или вообще въ такомъ мст, гд берегутся зайцы или кролики, вооруженный шпагою, или другимъ оружіемъ, съ закрытымъ лицемъ, или, какимъ бы ни было образомъ, переодтый, посл достаточныхъ доказательствъ осуждается на смерть!’ Кажется, сынъ Гаскинса, увидвъ, что его примтили, поднялъ воротникъ своего сюртука, и сверхъ того, вооруженъ былъ какимъ нибудь желзнымъ орудіемъ, для того, чтобы разбить замки. Адвокатъ старался, впрочемъ посл изслдованія, доставить достаточное доказательство того, что мсто, гд происходило дло, былъ звринецъ, въ которомъ обыкновенно держались зайцы. Г. Тиррель принялъ этотъ планъ съ невыразимою радостію. Упрямство и дерзость Гавкинса онъ описалъ судьямъ такъ, что легко получилъ отъ нихъ приказаніе взять подъ стражу Гавкинса, основанное на этомъ нелпомъ обвиненіи, посл этого было вроятно, что при помощи того же вліянія, онъ заставитъ произнести наконецъ окончательное опредленіе казни невинной жертв своей, по крайней мр нжность отца слишкомъ могла страшиться, что дло приметъ этотъ ужасный оборотъ.

Это былъ послдній ударъ для Гавкинса. Будучи одаренъ твердостію, вс другія гоненія онъ выносилъ непоколебимо. Онъ зналъ, какія преимущества даетъ законъ въ Англіи богатымъ противъ бдныхъ, въ подобной борьб: но какъ одинъ разъ уже увлеченъ былъ въ тяжбу, то какое-то упрямство и непреклонность, отъ природы ему свойственныя, не позволяли ему возвратиться назадъ, и онъ шелъ впередъ, боле съ пустою надеждою, нежели съ ожиданіемъ выгоднаго окончанія дла, но послднее происшествіе нанесло его сердцу самую чувствительную рану. Онъ боялся, что сынъ его унизится и развратится въ состояніи слуги, а теперь видлъ его середи ужасовъ и безславія тюрьмы. Онъ всего могъ опасаться отъ этого заключенія, и трепеталъ при мысли, что тиранство богача навсегда помрачитъ самыя дорогія его надежды.

Съ этой минуты онъ чувствовалъ, что сердце его упало. Досел надялся онъ на свою тщательность, и что при помощи своей твердости успетъ исторгнуть бдные остатки своего имущества изъ рукъ низкой и ревнивой ярости своего господина. Но теперь, когда положеніе его, боле нежели когда нибудь, требовало бодрости, онъ не могъ сохранить ее. Г. Тиррель безъ ослабленія продолжалъ свои адскія повторенія: дла Гавкинса со дня на день становились безнадежне, и Сквайръ, не упускавшій ни одного случая, вскор усплъ положить секвестръ на жалкіе остатки собственности несчастнаго земледльца, не смотря на уплату откупныхъ денегъ.

Дла были точно въ этомъ положеніи, какъ однажды Г. Фалклендъ и Г. Тиррель встртились на дорог не далеко отъ дома послдняго: оба были верхами. Г. Фалклендъ халъ къ несчастному откупщику, который готовъ былъ пасть подъ тиранствомъ своего господина. Онъ не давно только узналъ исторію его бдствія: въ самомъ дл, къ большему несчастію Гавкинса, Г. Фалклендъ, котораго кредитъ и защита могли бы спасти его, былъ довольно долгое время въ отсутствіи. Проживъ три мсяца въ Лондон, онъ посщалъ свои владнія въ другой части Англіи.

Гордый и предпріимчивый характеръ бднаго откупщика долго заставлялъ его полагаться на себя и на свои силы. Онъ не хотлъ обратиться къ Г. Фалкленду, или лучше, въ начал ссоры, онъ все переносилъ не жалуясь и не сообщая никому своего тягостнаго положенія, но когда дла дошли до такой крайности, что онъ почувствовалъ нужду оставить прежнее свое упорство, то увидлъ, что уже поздо прибгать къ этому посредничеству. Наконецъ Г. Фалклендъ, посл долговременнаго отсутствія появился нечаянно, и, между первыми новостями узнавъ о несчастіяхъ бднаго откупщика, ршился на другой же день отправиться къ нему и предложить ему всякую помощь, какая была въ его власти.

Въ этой нечаянной встрч, при вид Г. Тирреля, лице вспыхнуло у него отъ негодованія. Первою мыслію его было, какъ самъ онъ посл говорилъ, удалиться отъ него, но видя, что необходимо встртиться съ нимъ, онъ подумалъ, что не обнаружить при этомъ случа ему своихъ чувствъ, значило бы показать слабость и не исполнить своей обязанности. ‘Г. Тиррель,’ сказалъ онъ безъ всякаго другаго предисловія, ‘я имлъ несчастіе услышать одну вещь, истинно меня опечалившую!’

— Очень можетъ быть, но что мн до этого за дло?

— Очень много, сударь, дло идетъ объ одномъ изъ вашихъ откупщиковъ, Гавкинс. Если вашъ управитель дйствовалъ безъ вашей воли, я думаю, вамъ не худо узнать о томъ, что онъ сдлалъ, если же онъ дйствовалъ по вашему приказанію, то, отъ всего сердца, убждаю васъ, подумать нсколько о слдствіяхъ.

— Г. Фалклендъ, вы бы хорошо сдлали, если бъ занимались своими длами, а мои оставили мн. Увряю васъ, что не имю нужду въ ментор.

— Ошибаетесь, Г. Тиррель, я занимаюсь своими длами. Если я вижу, что вы готовы пасть въ бездну, то мое дло удержать васъ и спасти вашу жизнь. Если я вижу, что вы въ поступкахъ своихъ идете ложною и несправедливою дорогою: мое дло указать вамъ путь добрый и спасти вашу честь.

— Къ чорту, сударь! отвяжитесь съ своими фразами. Принадлежитъ ли мн этотъ человкъ, или нтъ? Мн ли принадлежитъ моя земля? Если мн принадлежитъ, то не имю ли права длать съ ней, что хочу? Государь мой, я плачу государству за то, чмъ владю, я не долженъ никому ни шиллинга, и не подвергнусь ни вашей, ни чьей либо еще опек,— понимаете?

— Очень справедливо, Г. Тиррель! сказалъ Г. Фалклендъ, не думая отвчать на послднія слова, что въ обществ должно существовать различіе состояній. Однако жъ изъ этого не слдуетъ, что сильнйшіе или богатые имютъ право угнетать тхъ, кои лишены этихъ преимуществъ.

Эта картина не осталась совершенно безъ дйствія надъ сердцемъ Г. Тирреля.

— Очень хорошо, сударь, я не тиранъ, я знаю, что тиранство вещь низкая. Но ужели вы хотите вывести изъ того, что эти люди могутъ длать все, что имъ угодно, и что съ ними нельзя поступать такъ, какъ они заслуживаютъ?

— Г. Тиррель, вижу, что ваша вспыльчивость начинаетъ утихать. Позвольте мн обратиться къ чувству доброты, которая возбуждается въ вашей душ, пойдемъ вмст къ Гавкинсу. Не будемъ говорить, чего заслуживаетъ несчастный. Онъ вытерплъ уже все, что можетъ вынести природа человческая. Пусть благородное прощеніе съ вашей стороны будетъ залогомъ добраго сосдства и дружбы между вами и много.

— Нтъ, сударь, я не пойду. Соглашаюсь, что въ вашихъ словахъ есть нчто благородное. Я знаю, что вы всегда успете сочинить исторію по своему и дать ей прекрасный видъ, но я не позволю управлять собою такимъ образомъ. Составивши въ голов предпріятіе одинъ разъ, я не отступаюсь отъ него, таковъ мой характеръ и я не перемню его. Я поддержалъ Гавкинса, когда онъ былъ оставленъ цлымъ свтомъ, я доставилъ ему состояніе, и презрнный, къ моему огорченію, сдлалъ все, что могло оскорбить меня. Будь я проклятъ, если когда нибудь прощу ему. Въ самомъ дл, было бы забавно, если бъ я простилъ дерзость одной изъ моихъ тварей, и это по убжденію такого человка, какъ вы, который всегда былъ для меня язвою.

— Ради Бога, Г. Тиррель, пусть вашъ гнвъ не ослпляетъ васъ. Положимъ, что поведеніе Гавкинса неизвинительно, и что онъ васъ оскорбилъ, но такая ли это обида, которой ни что не можетъ изгладить! Должны ли вы, для удовлетворенія своего гнва, разорить отца, и довести до вислицы сына?

— Можете говорить, что угодно, Богъ меня убей, если вы, что нибудь выиграете у меня. Я не прощу себ и того, что слушалъ васъ минуту. Не потерплю, чтобъ кто нибудь захотлъ остановить стремленіе моего гнва, а если бъ я и захотлъ простить Гавкинсу, то сдлалъ бы это по своей вол, а не по чьей либо просьб. Но, государь мой, я никогда не прощу его. Будь онъ у ногъ моихъ совсмъ своимъ семействомъ,— и я повсилъ бы ихъ всхъ, если бы это было въ моей власти также, какъ я хочу этого.

— Если это ваше послднее ршеніе, Г. Тиррель, то я красню за васъ. Великій Боже! довольно слышать ваши слова, чтобъ возненавидть страсти человческія, и бжать при одномъ вид человка. Но, нтъ! Общество отказывается отъ васъ и отвергаетъ васъ отъ своего ндра, люди не могутъ смотрть на васъ безъ ужаса. Ни званіе, ни богатство не избавятъ васъ отъ общаго негодованія, вы будете жить въ отдаленіи и уединеніи, середи подобныхъ себ, напрасно станете искать сообщенія съ людьми, никто не унизится до того, чтобъ васъ привтствовать. Вс будутъ убгать вашихъ взоровъ, какъ ядовитаго взгляда василиска. Гд вы надетесь найти каменныя сердца, могущія имть симпатію съ вашимъ? Подите, несчастіе привязывается къ стопамъ вашимъ, несчастіе безъ надежды, безъ жалости.

Сказавъ эти слова, Г. Фалклендъ далъ лошади шпоры и быстро оставилъ мсто. Правила его касательно чести не могли устоять противъ негодованія, онъ видлъ въ своемъ сосд человка, презрннаго, съ которымъ нельзя было испытывать своихъ силъ, не унижая себя. Что касается до послдняго, онъ остался безъ движенія, какъ убитый. Энтузіастическое обращеніе къ нему Г. Фалклекда, уничижило бы непріятеля самаго ршительнаго. Противъ воли своей Г. Тиррель чувствовалъ угрызеніе и не былъ въ состояніи отвратить стрлы, которыми поражали его. Страшная картина, начертанная предъ нимъ Г. Фалклендомъ, имла въ себ нчто пророческое. Онъ видлъ въ ней все, что составляло главный предметъ его опасеній, и что въ тайн, казалось ему, начинало сбываться. Картина уже рисовалась въ его совсти, это было чудовище, непрестанно его преслдовавшее, бывшее предметомъ постояннаго его страха, какъ бы воплощавшееся и получавшее голосъ. Мало по малу однако же онъ успокоился. Чмъ сильне было минутное смущеніе его, тмъ съ большимъ бшенствомъ овладлъ имъ гнвъ. Никогда еще ненависть столь глубокая, столь ядовитая не входила въ человческое сердце, не приведя за собою насилія и смерти. Однако жъ Г. Тиррель не думалъ удовлетворять своему мщенію личнымъ вызовомъ на дуэль. Онъ былъ не трусъ, но духъ его трепеталъ передъ Г. Фалклендомъ. Онъ предоставилъ отмстить за себя случайнымъ будущимъ происшествіямъ. Онъ очень увренъ былъ, что ненависти его не уменьшатъ ни время, ни обстоятельства. Онъ пылалъ мщеніемъ, днемъ и ночью это была первая мысль его.

Г. Фалклендъ, посл этого разговора, боле, нежели когда нибудь чувствовалъ негодованіе на поведеніе своего сосда и твердо ршился длать все, что будетъ въ его власти, для облегченія бдственной участи несчастнаго Гавкинса. Но поздо уже. Прибывши къ его дому, онъ нашелъ его совершенно пустымъ. Гавкинсъ отецъ скрылся, и, что всего странне, въ тотъ же самый день молодой Гавкинсъ убжалъ изъ своей тюрьмы. Вс старанія Г. Фалкленда открыть ихъ были напрасны, невозможно было найти ни малйшаго слда несчастныхъ. Скоро я буду имть случай разсказать объ ихъ участи, увидятъ, что она была несравненно ужасне, нежели какъ можетъ представить себ самое мрачное воображеніе.

Приближаюсь къ описанію происшествій, въ которыхъ судьба положила столь таинственно начало моихъ собственныхъ приключеній. Спшу приступить къ послднему дйствію этой ужасной трагедіи.

Глава VII.

Домашніе и подчиненные Г. Тирреля сильно чувствовали дйствія пороковъ его, непрестанно усиливающихся. Но боле всхъ должна была терпть отъ нихъ молодая сирота, о которой я говорилъ.

Мать двицы Мельвилль не благоразумно, или лучше, несчастно вступила въ бракъ, противъ воли своихъ родственниковъ, и вс они отказались отъ всякой помощи ей. Открылось, что мужъ ея былъ не что иное, какъ искатель приключеній, онъ расточилъ все имущество жены своей, значительно уменьшенное непримиримою ненавистію ея родныхъ, и несчастная умерла отъ горести. Дочь ея осталась еще въ дтств безъ всякой помощи. Т, у которыхъ она осталась въ этомъ положеніи, убдили Г. Тирреля принять бдную сироту въ свой домъ. По справедливости, можетъ быть, она и имла право на ту часть имнія, которой, по своему неблагоразумію, лишилась мать ея, и которая перешла въ мужескую линію. Но эта мысль никогда не приходила въ голову ни матери, ни сыну. Мистриссъ Тиррель воображала, что сдлала чрезвычайное благодяніе, давъ миссъ Емиліи въ своемъ дом какое-то двусмысленное состояніе, которое не было совершенно состояніе служанки, но далеко было и отъ того, какого могло требовать лице, принадлежавшее къ фамиліи.

Между тмъ, Емилія не могла чувствовать въ начал, какимъ огорченіямъ подвергнетъ ее это состояніе. Мистриссъ Тиррель была властолюбива и высокомрна, но не имла дурнаго сердца. Женщина, жившая въ этомъ дом подъ именемъ гувернантки, и бывшая нкогда въ счастливйшемъ состояніи, была умна и любезна. Съ самаго начала она полюбила маленькую Емилію, предоставленную почти исключительно ея попеченіямъ. Емилія, съ своей стороны, отъ всего сердца отвчала на любовь своей наставницы, и съ величайшею понятливостію перенимала все, чему мистриссъ Джекменъ въ состояніи была научить ее. Но что важне всего: она заимствовала отъ нее откровенный и веселый характеръ, который представлялъ ей вс происшествія въ жизни съ самой пріятной и утшительной стороны, и заставлялъ ее открывать безъ притворства чувства своей души, съ которою ничто не могло равняться въ чистот. Сверхъ образованія, получаемаго отъ мистриссъ Джекменъ, она имла еще позволеніе брать уроки у учителей, которые прізжали для образованія двоюроднаго ея брата. Въ самомъ дл, поелику молодой человкъ не имлъ всегда расположенія слушать ихъ, то имъ обыкновенно нечего было бы длать, если бы не было миссъ Мельвилль. По этой причин мистриссъ Тиррель ободряла занятія Емиліи, присоедините къ тому, что она думала этимъ примромъ прилежанія и понятливости, хотя не прямо, дйствовать на своего любезнаго Варнаву, единственное средство, которое позволяла она себ для принужденія его къ ученію.

По мр того, какъ Емилія приходила въ лта, въ ней раскрывалась чрезвычайная чувствительность, которая, въ ея положеніи, могла бы быть источникомъ безпрестанныхъ непріятностей, если бы она не имла кроткаго характера. Она не имла того, что зовутъ красотою. Ростъ ея былъ не большой и станъ обыкновенный, цвтъ лира смугловатый, лице носило знаки оспы, отъ него потеряло нжность и свжесть, но не потеряло выразительности. Не будучи прекрасною, она однако жъ имла въ себ что-то необыкновенно привлекательное, видъ ея блисталъ здоровьемъ и дышалъ чувствомъ, ея длинныя черныя брови легко двигались при различныхъ движеніяхъ души, и взоры ея выражали вмст дятельный умъ и непритворную, чистую веселость. Полученное ею образованіе, будучи плодомъ случая и обстоятельствъ, избавило ее отъ многихъ погршностей, въ которыя вовлекаетъ невжество, но не избавило отъ какой-то естественной простоты, которая неспособна мыслить зла и подозрвать его въ другихъ. Она была занимательна, повидимому не думая о тонкости и правильности своихъ замчаній, или лучше, не будучи испорчена похвалами, она блистала естественнымъ блескомъ, слдовала внушеніямъ своего юнаго сердца и прямаго смысла, вовсе не думая отличаться или заслуживать удивленіе.

Смерть тетки немного перемнила ея положеніе. Эта благоразумная дама, которая считала святотатствомъ смотрть на миссъ Мельвилль, какъ на отверженную фамиліею Тирреля, назначила ей въ своемъ завщаніи только сто фунтовъ стерлинговъ. Емилія никогда не была удостоена близости и довренности мистриссъ Тиррель, но молодой Сквайръ, подъ покровительствомъ котораго она оставалась, казалось, расположенъ былъ обходиться съ нею лучше своей матери. Она выросла предъ его глазами, и хотя онъ не боле, какъ шестью годами былъ старше ея, но смотрлъ на нее, нкоторымъ образомъ, съ отеческимъ участіемъ. Привычка сдлала ее какъ бы необходимою для него, и всегда, во время охоты и стола, когда не было при немъ Емизіи, онъ бывалъ, скученъ какъ будто одинокъ. Родство, ихъ соединявшее и недостатокъ красоты въ Емиліи, препятствовали ему бросать на нее предосудительный взоръ. Самые обыкновенные таланты ея были танцованье и музыка. Охота, которую показывала она къ первому, заставляла иногда Г. Тирреля давать ей праздное мсто въ своей карет, когда онъ здилъ въ сосдственныя собранія, потому что какъ бы ни смотрлъ кто на нее, онъ думалъ, что и горничная, имъ введенная, должна имть мсто, безъ всякаго затрудненія, въ самомъ блестящемъ круг. Что касается до музыки, Емилія часто прогоняла ею скуку его, по временамъ она имла честь усыплять его звуками, по возвращеніи съ охоты, и какъ онъ имлъ нсколько вкуса въ музык, то она иногда смягчала посредствомъ ея движенія, производимыя въ немъ мрачнымъ его характеромъ. Вообще, въ ней можно было видть любимицу.

Служители и арендаторы, подвергавшіеся гнву своего господина, прибгали обыкновенно къ ея посредничеству, она имла привилегію безопасно приближаться къ этому льву, во время его рыканій. Она говорила съ нимъ безъ страха, и, какъ просьбы ея всегда происходили отъ добраго сердца и души безкорыстной, то Г. Тиррель, даже отказывая въ нихъ, смягчалъ свои зврскія черты и довольствовался тмъ, что улыбался ея дерзости.

Таково было, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, положеніе мистриссъ Мельвилль. Веселость ея характера и необыкновенная снисходительность, которой удосшошзалъ ее свирпый покровитель, заставляли ее забывать безнадежность своей участи. Но съ того времени, какъ поселился въ томъ округ Г. Фалклендъ, всегда грубый характеръ Г. Тирреля сдлался еще жесточе. Съ этого времени случалось, что и съ бдною сиротою онъ обходился грубе обыкновеннаго, мелочная заботливость и шутки ею употребляемыя уже не имли прежняго успха, и Г. Тиррель иногда обращался къ ней съ строгимъ и нетерпливымъ взглядомъ, заставлявшимъ ее трепетать. Но эти припадки жестокаго характера тотчасъ уступали естественной кротости Емиліи, и мало по малу она опять возвращалась къ прежнимъ привычкамъ.

Въ это-то время одно обстоятельство увеличило еще боле свирпость Г. Тирреля и положило конецъ счастію, которымъ наслаждалась досел миссъ Мельвиллъ, вопреки судьб. Ей было ровно семнадцать лтъ, когда Г. Фалклендъ возвратился съ твердой земли. Въ этомъ возраст ей было легко обольститься красотою тла и прелестію души, соединенными въ одной особ другаго пола. Она была неблагоразумна, особенно потому, что сердце ея было неспособно къ злу. Она никогда не чувствовала несчастія бдности, на которую была осуждена и не размышляла о безмрномъ разстояніи, которое полагаетъ случай между различными классами общества. Она видла Г. Фалкленда всегда, когда онъ появлялся въ публичныхъ собраніяхъ и смотрла на него съ удивленіемъ, не могши дать точнаго отчета въ чувств, ее увлекавшемъ. Съ живостію и безпокойствомъ она слдила взорами малйшія его движенія. Она не видла въ немъ, какъ въ прочихъ, бывшихъ въ собраніяхъ, человка, рожденнаго, только для того, чтобы владть прекраснйшею землею въ провинціи, и имющаго право требовать руки богатйшей наслдницы. Она видла въ немъ только Фалкленда, украшеннаго преимуществами, гораздо ближе ему принадлежавшими, и которыхъ ни какой переворотъ судьбы не могъ лишить его. Словомъ, она чувствовала въ себ волненіе и восхищалась въ его присутствіи, въ отсутствіи, онъ былъ предметомъ ея мечтаній и сновидній.

Поступки, въ отношеніи къ ней, Г. Фалкленда легко могли ободрить сердце, столь предубжденное уже, какъ сердце Емиліи. Въ его взорахъ, обращенныхъ на нее, выражалась какая-то нжность. Однажды онъ сказалъ въ собраніи, а кто-то изъ присутствовавшихъ пересказалъ Емиліи, что и она казалась ему чрезвычайно занимательною, что онъ весьма тронутъ, видя ее въ состояніи столь неврномъ, и что если бы онъ не опасался показаться виноватымъ въ глазахъ расположеннаго къ подозрніямъ Г. Тирреля, то считалъ бы за особенное удовольствіе познакомиться съ нею ближе.

Емилія слушала эти слова съ восхищеніемъ и какъ будто он сказаны были существомъ высшаго рода, ибо, должно замтить, что если съ одной стороны она не слишкомъ занималась въ Фалкленд дарами счастія, то съ другой, съ величайшимъ уваженіемъ смотрла на его добродтели и личныя качества. Но между тмъ какъ она повидимому удалялась отъ всякаго сравненія между собой и Фалклендомъ, вроятно питала въ своей душ какую-то смшанную идею, которая, казалось, говорила ей, что судьба, посредствомъ необыкновенныхъ происшествій, можетъ соединить вещи, по наружности, самыя несовмстимыя. Въ этомъ предубжденіи, при всякой маленькой учтивости, которую случалось ему оказывать ей, напримръ, когда онъ собиралъ ея опахало или подавалъ чашку чаю, словомъ всякая простая предупредительность заставляла биться ея юное сердце и раждала въ ея заблуждавшемся воображеніи самыя странныя химеры.

Почти въ тоже время одно происшествіе много содйствовало къ тому, что неопредленныя чувства, потрясавшія миссъ Мельвилль, раскрылись вполн и приняли опредленную форму. Спустя нсколько времени посл смерти Г. Клера, въ одинъ вечеръ Г. Фалклендъ былъ позванъ въ домъ своего умершаго друга, по дламъ, касавшимся его обязанности душеприкащика, нкоторыя обстоятельства, не слишкомъ важныя сами по себ, задержали его здсь тремя или четырьмя часами доле, нежели онъ предполагалъ. Онъ отправился изъ этого дома около двухъ часовъ утра. Въ мст, столь удаленномъ отъ столицы, въ подобное время царствуетъ молчаніе, какъ будто въ стран совершенно необитаемой. Луна прекрасно свтила, окружные предметы, облитые свтомъ ея, мшавшимся съ ночнымъ мракомъ, сообщали этой сцен какую-то религіозную торжественность. Съ Г. Фалклендомъ былъ Коллинсъ, поелику дла, требовавшія его въ домъ Г. Клера, относились нкоторымъ образомъ къ обыкновеннымъ обязанностямъ этого врнаго служителя. Содйствіе Коллинса нужно было по тому, что Г. Фалклендъ не привыкъ еще къ этимъ холоднымъ и важнымъ формамъ, непрестанно напоминающимъ его высокое званіе тмъ, которые приближались къ нему. Восхищенный зрлищемъ, раскрывшимся передъ его глазами и, какъ бы для того, чтобъ лучше насладиться имъ, онъ прекратилъ разговоръ. Едва прохали они нсколько шаговъ, какъ вдругъ показалось имъ, что въ нкоторомъ разстояніи поднялся сильный, порывистый втеръ, и послышался шумъ, подобный шуму морскому. Въ минуту, на одной сторон горизонта загорлось небо и, какъ въ это время дорога выгнулась угломъ, то это явленіе стало прямо противъ нихъ. По мр того, какъ они подавались впередъ, оно становилось явственне, и наконецъ они уже не могли сомнваться, что это былъ пожаръ. Г. Фалклендъ ускорилъ бгъ своей лошади, и, чмъ боле приближались они, тмъ явленіе становилось ужасне, пламя порывалось съ яростію и обнимало большую часть горизонта, множество горящихъ и сыпавшихъ искры головень, разлетавшихся во вс стороны, представляли довольно близкое подобіе изверженія волкана.

Пламя выходило изъ деревни, лежавшей прямо на ихъ дорог. Восемь или десять домовъ уже пылали, остальнымъ грозило быстрое и неминуемое разрушеніе. Жители, никогда не испытавшіе подобнаго несчастія, были въ величайшемъ смятеніи. Они выносили съ торопливостію мебели и пожитки въ поле. Исполнивъ, по возможности, этотъ печальный долгъ, они были не въ состояніи вообразить какое нибудь другое пособіе своему бдствію и взирали на разрушительное пламя, ломая руки, въ мукахъ безсильнаго отчаянія. Вся вода, какую въ этомъ мст можно достать обыкновенными средствами, была не боле капли въ сравненіи съ яростію ужасной стихіи. Поднявшійся въ тоже время втеръ усугублялъ еще силу пламени.

Г. Фалклендъ нсколько времени смотрлъ на это зрлище, какъ бы размышляя въ себ, что ему должно длать. Тотчасъ приказалъ онъ крестьянамъ, стоявшимъ вокругъ него, разломать одинъ домъ, который, хотя не былъ еще поврежденъ, но стоялъ подл другаго, объятаго огнемъ. Добровольное разрушеніе своей собственности показалось имъ довольно страннымъ, и сверхъ того, сдлать это было такъ опасно, что никто не смлъ приняться. Видя, что они остаются неподвижными, Г. Фалклендъ сходитъ съ своей лошади и тономъ власти велитъ имъ слдовать за собою. Въ минуту онъ всходитъ на домъ и является на вершин среди пламени. Потомъ, при помощи двухъ или трехъ человкъ, ближе другихъ за нимъ слдовавшихъ, и успвшихъ запастись нкоторыми орудіями, онъ ломаетъ подпоры трубъ и низвергаетъ ихъ въ огонь, ходитъ взадъ и впередъ по крыш и, наконецъ, видя, что со всхъ сторонъ принялись за работу, онъ сходитъ, чтобы посмотрть, что еще нужно длать въ другихъ мстахъ. Въ эту минуту выбжала изъ одного, объятаго пламенемъ дома, довольно пожилая женщина, съ чрезвычайнымъ смятеніемъ на лиц. Когда она пришла въ себя, такъ, что могла понимать свое положеніе, казалось, предметъ ея безпокойства вдругъ перемнился. ‘Гд дочь моя?’ вскричала она, бросая устрашенный, безпокойный взоръ на окружавшую ее толпу. ‘Ахъ! она погибла! она въ огн! Спасите ее! Спасите ее, дочь мою!’ и она наполняла воздухъ своими пронзительными болзненными воплями. Она бросается къ дому, люди, ее окружавшіе, стараются ее удержать, но она въ минуту вырывается у нихъ, вбгаетъ въ аллею, бросаетъ взоръ на ужасную кучу развалинъ и бросается на горвшую уже лстницу. Г. Фалклендъ видитъ ее, слдуетъ за нею, удерживаетъ ее за руку: это была миссъ Джекменъ.

— Остановитесь! вскричалъ онъ голосомъ повелительнымъ и общающимъ помощь. Остановитесь здсь, я за ней пойду, я спасу ее!

Миссъ Джекменъ повинуется. Онъ поручаетъ присутствовавшимъ удерживать ее и распрашиваетъ, гд была комната Емиліи.— Миссъ Джекменъ была въ гостяхъ у сестры своей, жившей въ этой деревн, вмст съ Емиліею Г. Фалклендъ входитъ въ сосдній домъ и чрезъ слуховое окно влзаетъ въ домъ, гд была Емилія. Въ ту минуту, какъ онъ нашелъ ее, она только что проснулась, и видя опасность, которой подвергалась, въ торопливости набросила на себя одежду. Такова непреоборимая привычка женщинъ, но посл этого она осматривалась вкругъ себя блуждавшими глазами, въ которыхъ написано было отчаяніе. Въ это время вошелъ въ комнату Г. Фалклендъ: она бросается въ его объятія съ быстротою молніи, увлеченнаго побужденіемъ слишкомъ сильнымъ, не позволявшимъ ни малйшаго размышленія, она обвивается около него и крпко прижимаетъ его, движенія ея нельзя описать, эти не многія минуты стоили вка для любви.

Въ минуту Г. Фалклендъ явился на улиц съ этою драгоцнною ношею въ объятіяхъ. Вырвавши ее такимъ образомъ у страшной смерти, отъ которой бы никто другой, кром его, не осмлился освободить ее, и, сдавши ее на руки ея нжной покровительниц, онъ обратился къ своей прежней работ. Присутствіемъ духа, неутомимымъ человколюбіемъ, неослабными усиліями своими онъ спасъ отъ разрушенія три четверти деревни.

Наконецъ, когда пожаръ началъ утихать, Г. Фалклендъ возвратился къ миссъ Джекменъ и Емиліи. Онъ видлъ, что расточаемы были самыя нжныя попеченія о здоровья послдней, и приказалъ Коллинсу отыскать свою карету, чтобы отвезти ее. Пока усплъ онъ это исполнить, прошло боле часа времени. Миссъ Мельвилль никогда еще не имла случая столь хорошо разсмотрть Г. Фалкленда: для нее было сколько ново, столько и обольстительно, видть столько человколюбія, благородства, мужества и справедливости, столько добродтелей, соединенныхъ въ одномъ человк. Она чувствовала также тайную стыдливость, вспоминая о томъ, какъ она поступила, когда Г. Фалклендъ пришелъ къ ней на помощь. Это смущеніе, соединенное съ другими движеніями, въ душ ея происходившими, придавало чувствамъ ея новую прелесть и доводило ихъ до упоенія.

Не успла она пріхать въ замокъ, какъ Г. Тиррель встртилъ ее. Онъ узналъ о несчастьи, случившемся въ деревн и трепеталъ за любимую сестру свою. Увидвъ ее, онъ обнаружилъ т невольныя движенія, которыя свойственны всякому человку. Онъ мучился страхомъ, чтобъ Емилія не сдлалась жертвою бдствія, происшедшаго среди ночи. Онъ не могъ противиться пріятнйшимъ чувствамъ, когда сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и когда, въ одну минуту, за печальною и страшною неизвстностію, послдовала радость и совершенная безопасность. Едва Емилія успла достигнуть своего жилища, какъ успла уже забыть все, душа ея была въ восхищеніи, языкъ не преставалъ говорить объ опасности и освобожденіи. Она уже не разъ подвергала Г. Тирреля мученію невинными похвалами своими Г. Фалкленду, но это ничего не значило въ сравненіи съ ея настоящимъ энтузіазмомъ. Любовь не дйствовала въ ней, въ этомъ обстоятельств, такъ какъ она дйствовала бы въ другой, привыкшей уже краснть и имющей мене невинное сердце. Она хвалила дятельность Г. Фалкленда, быстроту въ соображеніяхъ и мужественное благоразуміе въ исполненіи. Въ ея простосердечномъ разсказ все было очарованіе и волшебство, она описывала генія надъ всмъ бдящаго и всмъ управляющаго, по ея словамъ нельзя было придумать человческихъ средствъ къ исполненію его намреній.

Нсколько времени Г. Тиррелъ слушалъ съ терпніемъ изліянія этого невиннаго сердца, онъ даже переносилъ похвалы человку, который оказалъ ему столь важное благодяніе. Наконецъ разсказъ, по своему распространенію, сталъ ему не нравиться, и онъ не могъ удержаться, чтобъ не прекратить его съ нкоторою суровостію. Вроятно, припоминая все это себ, онъ нашелъ Г. Фалкленда еще боле дерзкимъ и несноснымъ нежели когда либо, первое движеніе признательности прошло, но гиперболическія похвалы, которыми осыпали его такъ щедро, непрестанно приходили ему на память и поражали его слухъ. Ему казалось, что и Емилія вступала въ заговоръ, составленный противъ спокойствія его жизни. Что касается до нея, то она даже и въ мысляхъ никогда не смла оскорблять кого-бы ни было, и во всхъ случаяхъ упоминала о Г. Фалкленд, какъ образц пріятности и мудрости человческой. Она не знала, что значитъ притворство, ея неопытное сердце не могло себ представить, чтобъ на предметъ ея постояннаго удивленія не вс смотрли точно такими же глазами какъ она сама. Между тмъ, невинная любовь ея воспламенялась боле и боле. Она льстила себя, что ни что другое, кром взаимной страсти, не принудило бы Г. Фалкленда къ отчаянному покушенію, избавившему ее отъ пламени, и не сомнвалась, что эта страсть скоро заставитъ его прервать молчаніе, точно также, какъ скрыла предъ его глазами безмрное разстояніе, раздляющее его отъ нее.

Г. Тиррель сначала старался останавливать потокъ похвалъ миссъ Мельвилль, и ясными знаками дать ей понять, что этотъ предметъ ему не нравился. Онъ привыкъ съ нею обходиться кротко. Емилія, съ своей стороны, готова была повиноваться ему слпо и безъ противорчія, по этому не трудно было заставлять ее молчать, но черезъ минуту, при первомъ случа, противъ ея воли, любимый предметъ возвращался на ея уста. Повиновеніемъ въ ней была покорность сердца добраго и простаго, но меньше всего можно было принудить ее къ нему страхомъ: она, не длавшая зла наскомому, не могла себ представить, чтобы кто нибудь и къ ней питалъ чувства злобныя. По характеру своему, она никогда не могла съ упрямствомъ спорить съ тми, отъ кого зависла, и, какъ всегда уступала безъ упорства, то никогда не испытывала суроваго обхожденія съ собою. Поелику выговоры Г. Тирреля, при одномъ имени Фалкленда, становились ясне и постоянне, то она боле начала остерегаться. Она вдругъ останавливалась, когда нечаянно вырывались у нея слова въ похвалу Г. Фалкленду. Такая осторожность необходимо имла дурное дйствіе. Это была полная сатира на слабость ея двоюроднаго брата. Иногда, въ подобныхъ случаяхъ, она позволяла себ, съ веселымъ и свободнымъ видомъ, нкоторыя объясненія. ‘Братецъ! я право не понимаю ничего въ вашемъ характер! Врно Г. Фалклендъ оказывалъ бы вамъ вс возможныя услуги……..’ Но вдругъ какое нибудь движеніе гнва и нетерпнія заставляло ее молчать.

Наконецъ, однако жъ, она совершенно исправилась отъ своей невнимательности: но это было уже слишкомъ поздно. Страсть, которой невинное сердце ея позволило овладть собою, уже возбудила подозрніе Г. Тирреля. Воображеніе его изобртательное въ мученіяхъ себ, придумывало вс средства, доводить Емилію до того, что она необходимо должна была хвалишь Г. Фалкленда, если бы ни что ее не удерживало. Осторожность, какую она употребляла теперь, была для него несносне прежнихъ похвалъ. Благосклонность, оказываемая имъ этой невинной сирот, съ каждымъ днемъ уменьшалась. Принужденіе ея казалось ему послднимъ ударомъ преслдовавшей его злой судьбы. Ему казалось, что надъ нимъ исполняется предсказаніе Г. Фалкленда, что онъ осужденъ роковою звздою своею быть оставленнымъ отъ всякаго творенія, имющаго человческій образъ, вс люди казались ему подъ вліяніемъ проклятаго волшебства, которое заставляло ихъ любить только болтанье и жеманство, и внушало имъ смертельную антипатію къ простымъ безъ искуственнымъ произведеніямъ природы. Пораженный этими злыми признаками, онъ смотрлъ на миссъ Мельвилль съ отвращеніемъ, и, привыкши предаваться своимъ склонностямъ, онъ тотчасъ ршился пожертвовать этою слабою жертвою своему мщенію.

Глава VIII.

Г. Тиррель совтовался о план, по которому должно было дйствовать, съ обыкновеннымъ своимъ повреннымъ. Этотъ, ни мало не уступавшій Сквайру въ зврств и наглости, не могъ себ представить, чтобъ ничтожная двчонка, не имвшая ни богатства ни красоты, сколько нибудь могла остановить мысли человка столь важнаго, какъ Г. Тиррель. Первая мысль, пришедшая въ голову этому жестокому родственнику, была та, чтобы выгнать ее изъ дому и совершенно оставить, но онъ не могъ не признаться себ, что подобный поступокъ заставилъ бы говоришь всхъ противъ него, наконецъ онъ остановился на такомъ средств, при помощи коего могъ и сохранить свое имя отъ безславія, и врнйшимъ образомъ наказать, убить свою жертву. Онъ выбралъ для своего намренія, молодаго, двадцатилтняго человка, сына нкоего Гримса, державшаго не большую ферму во владніи одного изъ его друзей. За этого мальчика онъ хотлъ выдать миссъ Мельвилль, подозрвая въ своей злоб, что увлеченная чувствомъ нжности, по несчастію питаемымъ ею къ Г. Фалкленду, она не согласится на этотъ бракъ безъ величайшаго сопротивленія. Онъ выбралъ Гримса, такъ какъ во всхъ отношеніяхъ противоположнаго Г. Фалкленду. Не то, чтобы онъ имлъ порочныя наклонности, но онъ былъ не образованъ и грубъ въ высшей степени. Цвтъ лица его былъ цвтъ дикаря, голосъ хриплый и вс черты лица грубыя и непріятныя. Словомъ, не было ничего отвратительне, какъ весь онъ съ ногъ до головы. Онъ не имлъ въ характер ничего злобнаго, но былъ вовсе неспособенъ къ нжности, и не любилъ въ другихъ чувствъ, которыхъ самъ не имлъ. Онъ былъ искусный кулачный боецъ, имлъ наклонность къ такимъ забавамъ, въ которыхъ раскрывается тлесная сила и ручныя игры были его любимыя забавы, которыя считалъ досадными только тогда, когда он посл себя не оставляли никакого слда. Вообще пріемы его были до крайности грубы, онъ не обращалъ на другихъ ни малйшаго вниманія и былъ упрямъ въ своихъ желаніяхъ, не по истинной твердости характера, но потому, что вовсе не былъ способенъ къ нжнымъ впечатлніямъ, которыя у людей, лучше организованныхъ, опредляютъ вс поступки въ жизни.

Таково было полудикое существо, которое изобртательная злоба Г. Тирреля нашла способнымъ къ выполненію своихъ намреній. До сихъ поръ Емилія еще не чувствовала угнтенія деспотизма, счастливая незначительность ея служила ей защитою: никто не воображалъ, чтобъ стоило ее опутывать этими маловажными, многочисленными стями, которыми мучатъ двицъ, рожденныхъ въ изобиліи. Она имла всю живость, равно какъ и нжность органовъ птицы, которой позволяютъ спокойно щебетать по своей вол въ рощахъ, видвшихъ ея рожденіе.

Когда двоюродный брать ея предложилъ ей бракъ съ Гримсомъ, она осталась на минуту нмою отъ изумленія, но когда могла говорить, отвчала: ‘Нтъ, государь мой, благодаря Бога, я не имю нужды въ муж.’

— Какъ бы не такъ, вы не имете нужды! Не хотите ли всегда кокетничать съ мужчинами? Нтъ, время пристроить васъ.

— Еще Г. Гримсъ! Нтъ, нтъ, сдлайте милость. Если я, когда и выйду замужъ, то не за такого человка, какъ Гримсъ.

— Молчи! какъ смешь позволять себ подобное безстыдство?

— Однако жъ, я право не знаю, чего вы отъ меня хотите? Это тоже самое, какъ, еслибы приказали вы мн принять вашего пуделя въ свою комнату на шелковую подушку. Притомъ Гримсъ, не больше, какъ простой мужикъ, а, я очень помню, тетушка говорила, что мы принадлежимъ къ хорошей фамиліи.

— Это вздоръ. Мы принадлежимъ къ хорошей фамиліи? Кто теб позволилъ считать нашу фамилію своею?

— Боже мой! Неужели вашъ ддушка не былъ также моимъ, сударь? Какъ же мы не одной фамиліи?

— Самымъ простымъ образомъ. Ты дочь Шотландскаго плута, который до послдняго шиллинга расточилъ имніе тетушки Люціи и оставилъ тебя безъ хлба. Ты имешь всего 100 ф. ст., и отецъ Гримса обязывается дать ему столько же. Какъ же ты смешь такъ свысока смотрть на равныхъ себ?

— Нтъ, сударь, я не горда, право нтъ. Но, по правд, мн никогда не возможно любить Гримса…… я въ настоящемъ состояніи нахожу себя очень счастливою, для чего мн выходитъ за мужъ?

— Оставь свое проклятое болтанье, сегодня по полудни Гримсъ будетъ здсь: постарайся обойтись съ нимъ получше. Иначе онъ припомнитъ теб это, когда ты мене всего будешь ожидать того.

— О! сударь, теперь я вижу, я совершенно уврена, что вы говорите это не серіезно.

— Не серіезно! Годдемъ! Мы это увидимъ. А! я теб скажу о чемъ ты думаешь. Ты лучше бы хотла быть любовницею Г. Фалкленда, нежели женою добраго и честнаго земледльца, но я смотрю, голубушка, за тобой. А! а! вотъ что значитъ быть добрымъ. Васъ нужно удержать, сударыня, нужно заставишь васъ понизить тонъ, ты не съ большимъ удовольствіемъ принимаешь этотъ урокъ, но мн до этого нтъ дла, гордость нужно иногда по немножку унижать. Если бы ты сдлала какую нибудь глупость, меня стали бы винить.

Тонъ, какимъ говорилъ Г. Тиррель, былъ столько отличенъ отъ того, къ какому привыкла миссъ Мельвилль, что она не въ состояніи была понять происходившаго. Ей приходило на мысль, что онъ въ самомъ дл ршается привести ее въ то состояніе, о которомъ она не могла перенести самой мысли, но вдругъ она отвергала это подозрніе какъ недостойное ея родственника, и заключала мыслію, что онъ длалъ это для того только, чтобы испытать ее. Однако жъ она ршилась посовтоваться съ миссъ Джекменъ, и разсказала ей все происходившее. Миссъ Джекменъ увидла, что дла въ другомъ положеніи, нежели какъ воображала себ Емилія, и трепетала за спокойствіе своей любимой питомицы.

— Боже благій! Милая маменька! вскричала Емилія, (это имя она любила давать своей наставниц), врно вы не врите тому, что говорите…… Но для меня все равно, что бы ни было, я не буду женой Гримса.

— Но какъ же вы этому воспрепятствуете? Г. Тиррель принудитъ васъ.

— Не думаете ли, что я дитя? Мн, а не Г. Тиррелю, хотятъ навязать этого мужа! Ужели вы думаете, что я кому нибудь позволю выбирать себ мужа! я не столько проста.

— Ахъ, Емилія, вы очень мало знаете невыгоды своего положенія. Вашъ братъ человкъ жестокій, онъ въ состояніи выгнать васъ отъ себя, если вы ему попротивитесь.

— О! маменька, вамъ не должно говорить мн этого, я уврена, что Г. Тиррель добрый родственникъ, хотя по временамъ бываетъ и вспыльчивъ, Онъ очень хорошо знаетъ, что въ подобномъ случа я имю право поступать по своей вол, а ни кого не наказываютъ, если онъ длаетъ то, что иметъ право длать.

— Такъ, этого бы не должно быть, дитя мое, но въ свт есть люди злые, тираны.

— Пусть такъ, но я никогда не поврю, чтобъ мой братъ былъ изъ такихъ людей.

— Я желала бы надяться того же.

— А если и такъ, конечно бы мн досадно было быть ему въ тягость.

— Какъ, мое бдное дитя, моя милая Емилія, стала бы блуждать безъ убжища и безъ хлба! Думаете ли вы, что я могла бы перенести это?

— Нтъ, нтъ! Г. Тиррель сказалъ мн, что я имю 100 ф. стерл. А если бы я ничего не имла, мало ли людей въ подобномъ положеніи? Для чего мн слишкомъ безпокоиться о томъ, что они легко переносятъ и что нисколько не длаетъ ихъ несчастне. Не мучьте себя, маменька, я ршилась скоре перенести все, нежели выйти за Гримса: намреніе мое твердо.

Миссъ Джекменъ не могла вынесши состоянія неизвстности, въ которую повергъ ее этотъ разговоръ, чтобы ршишь свои сомннія, она тотчасъ пошла къ Г. Тиррелю. Вопросъ ея показывалъ, что она думаетъ объ этомъ брак.

— Это правда, сказалъ Г. Тиррель, и я хочу съ вами поговорить объ этомъ. Эта двчонка забрала себ въ голову самыя нелпыя мечты, которыя наконецъ погубили бы ее. Можетъ быть, вы спросите меня, откуда она набралась ихъ? но откуда бы он ни были, время заняться этимъ. Самые краткіе пути — самые лучшіе, и нужно обращать на дла вниманіе прежде, нежели он совершенно испорчены, словомъ, я хочу выдать ее за этого мальчика. Вы никогда не слыхали объ немъ ни чего худаго, не правда ли?

— Вы слишкомъ много полагаетесь на нее, я хочу, чтобъ вы полагались на нее нсколько мене для ея же блага, лучше всего вамъ поступать такъ, понимаете ли? Она двчонка очень ршительная, я васъ увдомляю, ей легко сдлать какую нибудь глупость, а посл этого она пала бы въ безпорядки и бдствіе, если бы я не употреблялъ всхъ средствъ, чтобъ избавить ее отъ гибели. Я хочу сдлать ее женою честнаго откупщика, и моя прекрасная миссъ не можетъ перенести мысли объ этомъ.

Посл полудня Гримсъ явился въ условленный часъ и его оставили одного съ Емиліею.

— Ну миссъ, сказалъ онъ, кажется Г. Тиррель хочетъ сдлать насъ мужемъ и женою. Что касается до меня, не могу сказать, чтобъ я объ этомъ думалъ, но какъ уже такъ задумалъ Сквайръ, то по чести, если вамъ не будетъ противно, вы нашли себ мужа. Скажите только одно слово, кто хорошо понимаетъ, тому и полслова довольно, слпую лошадь нужно только тронуть, чтобъ она пошла.

Емилія уже слишкомъ поражена была предложеніемъ Г. Тирреля. Она приведена была въ замшательство новостію своего положенія, и еще боле грубостію навязываемаго ей жениха, простиравшеюся гораздо дале, нежели какъ она себ воображала. Гримсъ счелъ ея замшательство застнчивостію.

— Ну, ну, не потупляйте такъ глаза, посмотрите мн въ лице. Первая подруга моя была Бетти Буттерфильдъ, но что длать? Чему нельзя попрепятствовать, то должно переносить, печаль не наполнитъ желудка. Можно сказать, это былъ славный кусочекъ, полныхъ пять футовъ и шести дюймовъ роста и храбра, какъ рыцарь. А, какая работница, чортъ возми! Всегда первая на ногахъ, а послдняя въ постели, каждый день должна была доить десять коровъ, а посл того здила верхомъ на осл на рынокъ, все равно, какая бы ни была погода: дождь ли, градъ ли, снгъ ли. Полюбовались бы вы ея толстыми щеками, крпкими и красными, какъ яблоки! Правда, что проворная была двушка, посмотрли бы, когда она станетъ бороться съ мужчинами, одному толчекъ, другаго ногой, ни одинъ не останется безъ подарка. Бдная двушка! Разъ возвращаясь съ крестинъ, сломила себ на лстниц шею. Врно, всего я и не могъ бы разказать объ этой веселой голов, но все равно, я не сомнваюсь, что и въ васъ, когда лучше познакомимся, я найду все, что мн нужно. Я вижу, что вы съ своимъ боязливымъ и стыдливымъ видомъ, порядочная проказница. Когда нсколько побудемъ вмст, лучше увидимъ это. Какъ видите, я ни сухорукъ, ни слпъ, какъ слдуетъ. О, попадетъ рыбка на уду, не безпокойтесь. Ужъ мы поладимъ.

Въ продолженіи этой рчи Емилія нсколько собралась съ духомъ, и еще не совсмъ твердымъ голосомъ, начала благодарить Гримса за доброе о себ мнніе, давая въ тоже время замтить, что она никогда не могла соотвтствовать его желаніямъ и что такимъ образомъ она проситъ его оставить свои преслдованія. Это объявленіе могло быть очень понятнымъ, безъ глупости и болтливости Гримса, который не могъ помолчать ни одной минуты и думалъ, что уже съ первыхъ словъ выслушалъ все, что хотли ему сказать. Въ тоже время Г. Тиррель позаботился прервать это уединенное объясненіе прежде, нежели они успли объясниться боле, и въ послдствіи времени обращалъ все вниманіе на то, чтобы препятствовать имъ лучше узнать и понять другъ друга. Наконецъ Гримсъ, сопротивленіе, оказанное ему миссъ Мельвилль, сталъ приписывать естественной скромности ея пола и стыдливости, свойственной новичкамъ. Впрочемъ, если бы видлъ и истину, то такое открытіе едва ли произвело бы на него большое впечатлніе. Онъ привыкъ видть въ женщинахъ существа, сотворенныя единственно для нашего удовольствія, и всегда возставалъ противъ тхъ, которые думали, что он сами могутъ судить о томъ, что имъ прилично.

Чмъ боле видла миссъ Мельвилль своего обожателя, тмъ больше возрастало ея отвращеніе къ нему. Но при всемъ томъ, что характеръ ея былъ ршителенъ и что она не имла слабости, которую сообщаетъ воспитаніе боле тщательное, нежели каково было ея, она не привыкла еще испытывать сильныхъ противорчій и непрестанно возраставшая суровость ея брата не преставала приводить ее въ ужасъ. Нсколько разъ думала она убжать изъ этого дома, сдлавшагося для нея темницею, но когда ближе разсматривала это намреніе, то привычка юности и незнаніе свта принуждали ее оставлять его. Миссъ Джекменъ, правда, не могла переносить мысли видть свою дорогую Емилію, соединенною съ Гримсомъ, но по благоразумію, она всми силами противилась тому, чтобъ Емилія приняла ршительныя мры. Она не могла себ представить, чтобъ Г. Тиррель сталъ упорствовать въ намреніи, столъ странномъ, и убждала миссъ Мельвилль оставить на нсколько времени откровенность и непреклонности своего характера, и стараться обезоружить его упрямство удобнйшими средствами. Она чрезвычайно врила живому и простому краснорчію невинной сироты. Миссъ Джекменъ не знала, что происходило во глубин души тирана.

Миссъ Мельвилль послдовала совту своей пріятельницы. Въ одно утро, тотчасъ посл завтрака, она сла за флигель и начала играть, одну посл другой, любимыя піесы Г. Тирреля. Въ комнат никого не было. Г. Тиррель хотлъ выйти, душа его не расположена была къ гармоніи, и, на этотъ разъ, онъ не чувствовалъ большаго удовольствія отъ музыки. Но въ это время Емилія, казалось, боле, нежели когда либо имла легкости въ пальцахъ и таланта. Мысль о томъ, что она хотла говорить, въ самомъ дл возвышала ея способности, чувствуя мужественную готовность презрть свою бдность, она свободна была отъ страха. Г. Тиррель не могъ оставить комнаты. Онъ ходилъ нетерпливыми шагами, минуту спустя грозный взоръ его остановился на невинной, думавшей только о томъ, чтобъ ему понравиться, наконецъ, онъ бросился въ кресла, прямо противъ Емиліи, устремивъ на нее глаза. Легко можно было слдить движенія, поперемнно волновавшія его. Наморщенныя брови его мало по малу выпрямлялись, черты его прояснились, улыбка блеснула на устахъ, казалось, что въ сердц его опять ожила нжность, съ которою онъ прежде смотрлъ на свою сестру.

Емилія выжидала минуту. Кончивши піесу, которую играла, она встала и подошла къ Г. Тиррелю.

— Не хорошо ли я играла? чмъ вы меня наградите?

— Чмъ награжу? Подите, я обниму васъ.

— Хорошо! но я не этого хочу. Однако жъ, уже нсколько дней вы меня не обнимали. Прежде вы меня любили, называли своей Емиліей, но я уврена, что вы любили меня, не боле того, какъ я васъ люблю. Скажите, неужели вы хотите сдлать меня несчастною?

— Сдлать васъ несчастною? Какъ вы можете предлагать мн подобный вопросъ? Но остерегайтесь, Емилія, не сердите меня, неужели вы хочете еще мучить меня своими романическими мыслями?

— Нтъ, нтъ, я не имю романическихъ мыслей! Но я имю нужду говорить съ вами о такомъ дл, отъ котораго зависитъ все счастіе моей жизни.

— О, я вижу, къ чему вы приближаетесь. Молчите! Вы знаете, что не выиграете у меня ничего своимъ проклятымъ упрямствомъ. Вы хотите, чтобъ я ни на минуту не былъ доволенъ вами. Что касается до Гримса, то это дло ршеное, и ничто въ свт не можетъ перемнить моего ршенія.

— Но, любезный братецъ, я васъ прошу, подумайте объ этомъ нсколько! Гримсу нужна жена, какая прилична ему. Онъ столько же былъ бы недоволенъ мною, какъ и я имъ. Зачмъ принуждать насъ сдлать то, что совершенно противно вкусамъ того и другаго. Я никакъ себ не могу вообразить, чтобъ вы имли подобное намреніе, но, если вы его имете, то заклинаю васъ, оставьте его. Бракъ не шутка. Вамъ конечно не было бы пріятно, если бъ вы по одной прихоти соединили двухъ человкъ, ршительно несотворенныхъ другъ для друга! Всю нашу жизнь, мы оба должны были бы проводить въ жалобахъ и несчастіи. Мсяцы, годы, протекли бы одинъ за другимъ, и я надялась бы принадлежать себ только по смерти человка, котораго была бы обязана любить! Нтъ, братецъ, врно вы не пожелаете мн такого зла. Чмъ могла я заслужить вашу ненависть до такой степени?

— Я не врагъ вамъ. Я хочу только воспрепятствовать вамъ пасть въ бездну. Но если бы я и былъ вашимъ врагомъ, то никогда не могъ бы мучить васъ столько, сколько вы меня мучите. Не старались ли вы всегда воспвать передъ мною похвалы Фалкленду? Не сошли ль вы съ ума отъ Фалкленда? Этотъ человкъ для меня — легіонъ дьяволовъ! Что мн за польза, что я не нищій, не уродъ, не чудовище! Было время, когда меня уважали. Но теперь, когда вс одурачены этимъ офранцуженнымъ глупцомъ, меня находятъ грубымъ, дерзкимъ, свирпымъ, тираномъ. То правда, что я не умю болтать красивыхъ фразъ, льстить людямъ чрезмрными похвалами и прикрывать то, что въ глубин моей души. Презрнный знаетъ, что владетъ всми этими бдными преимуществами и пользуется ими для того, чтобъ непрестанно оскорблять меня. Это соперникъ — гонитель, котораго я непрестанно встрчаю передъ собою, и, какъ будто еще этого не довольно, онъ нашелъ средства распространить заразу, даже въ моемъ собственномъ дом. Вы, которую мы приняли изъ любви, вы, несчастный плодъ несчастнаго брака, вы обращаетесь какъ змя противъ своего благодтеля и поражаете меня въ самое чувствительное мсто. Былъ ли бы я виноватъ, если бы и былъ вашимъ врагомъ! Могъ ли бы я достаточно заплатить за все, что вы заставили меня терпть. А что вы такое? Тысяча вашихъ жизней могутъ ли заплатить за одну минуту мученія моей жизни? Если бы вы сряду двадцать лтъ терпли мученія, и тогда вы не чувствовали бы того, что я чувствовалъ. Но я вашъ другъ. Я вижу путь, вами избранный, и ршился спасти васъ отъ этого обольстителя, отъ этого лицемрнаго злодя, который заклялся погубить насъ всхъ. Чмъ боле послабляютъ болзни, тмъ неизлчиме она длается, я хочу въ самомъ начал избавить васъ отъ опасности, вамъ угрожающей.

Это мрачное и жестокое объясненіе родило новыя мысли въ ум миссъ Мельвилль. Никогда еще Г. Тиррель не раскрывалъ до такой степени движеній души своей, внутренняя буря, которой былъ онъ добычею, не позволила ему теперь владть собою. Съ изумленіемъ открыла Емилія, что онъ былъ смертельный врагъ Г. Фалкленда, этого Фалкленда, котораго, по ея мннію, нельзя было знать безъ того, чтобъ не удивляться ему, она открыла также, что нын питалъ онъ, во глубин сердца, горькое неудовольствіе. Дикія страсти брата произвели въ ней движеніе неизъяснимаго ужаса и отвращенія, и она поняла, что ничего не могла надяться боле отъ этого неумолимаго характера. Но это волненіе предшествовало въ ней бодрости, а не унынію.

— Нтъ, государь мой, возразила она, нтъ я никогда не намрена оскорблять васъ, я привыкла вамъ повиноваться и всегда буду повиноваться въ томъ, что будетъ справедливо, но вы требуете отъ меня слишкомъ много. Что вы хотите мн сказать о Г. Фалкленд? Сдлала ли я что либо когда нибудь, что могло бы оправдать ваши ненавистныя подозрнія! Я невинна и всегда буду такою. Г. Гримсъ можетъ искать себ женъ по себ, а что касается до меня, онъ не можетъ быть моимъ мужемъ, и нтъ въ свт мученія, которое могло бы заставить меня сдлаться его женою.

Твердый и ршительный тонъ Емиліи не мало удивилъ Г. Тирреля. Онъ слишкомъ надялся на обыкновенную робость характера этой милой двушки. Посл этого онъ старался нсколько смягчить суровость прежнихъ своихъ выраженій.

— Богъ меня суди, что это значитъ? можете ли вы такъ обходиться со мною? не думаете ли вы всхъ водить по своей фантазіи, и скоре заставить меня исполнить вашу волю, нежели полагаться на мою благосклонность?…. Но, вы знаете мои намренія, Емилія! я требую, чтобъ вы приняли Гримса ласково, выслушали его и оставили съ нимъ свой важный видъ и маленькія хитрости: понимаете меня? Хотите ли сдлать то, что я говорю. Но если бы станете еще упорствовать, то посмотримъ! Не думаете ли, чтобъ кто нибудь сталъ слишкомъ домогаться руки вашей, вы не такой рдкой кусочекъ, я васъ увряю. Еслибъ вы хорошо понимали свои выгоды, то сочли бы для себя счастіемъ выйти за этого молодаго человка, пока онъ этого хочетъ! Миссъ Мельвилль съ радостію заключила изъ его послднихъ словъ, что близокъ конецъ преслдованія, которому она была подвержена. Миссъ Джекменъ, которой сообщила она это, поздравляла ее, что, повидимому, Г. Тиррелъ опять длается благоразумне и умренне, и довольно была своимъ совтомъ, котораго слдствія были столь счастливы. Но взаимная радость ихъ была непродолжительна: Г. Тиррель объявилъ миссъ Джекменъ, что ему нужно послать ее въ одно мсто, гд дла могутъ задержать ее на нсколько дней. Хотя это посольство, повидимому, не предполагало ни какой хитрости и не было подозрительно, но столь нечаянная, неблаговременная разлука была дурнымъ предзнаменованіемъ для обихъ подругъ. Миссъ Джекменъ, однако жъ, совтовала своей сирот держать себя благоразумне, напомянула ей, что повидимому, братъ ея длается лучшимъ, и ободряла ее надеждою на собственную ея твердость и умъ. Съ своей стороны, Емилія, хотя слишкомъ опечаленная отсутствіемъ своей наставницы, которой совты были для нея столь необходимы въ подобныхъ обстоятельствахъ, не могла однако жъ предполагать въ сердц Г. Тирреля столько злобы и коварства, чтобъ находить въ этомъ обстоятельств достаточный предметъ для печали. Она надялась скоро избавиться отъ жестокаго преслдованія, и счастливое окончаніе перваго важнаго дла въ ея жизни увряло ее въ полныхъ успхахъ въ будущемъ. Состояніе безпокойства и волненія уступило мсто пріятнымъ мечтамъ, соединеннымъ съ мыслію о Г. Фалкленд. Обольщеніе, которому предалась она опять, не оставляло въ ней ни одной печальной мысли. Даже неизвстность, чмъ все кончится, заставляла ее желать продолженія этого состоянія, которое могло быть обманчиво, но которое имло теперь столько прелести.

Глава IX.

Г. Тиррель былъ мене всего расположенъ оставить свое намреніе. Только что освободился онъ отъ своей доброй наставницы, какъ вдругъ перемнилъ свое поведеніе, приказалъ стеречь миссъ Мельвилль въ ея комнат и отнялъ у ней всякое средство, имть сообщеніе съ кмъ нибудь вн дома. Смотрніе за нею поручилъ онъ одной служанк, на скромность которой могъ полагаться, и которая, бывъ нкогда удостоена тайной благосклонности своего господина, видла въ уваженіи, которымъ пользовалась въ дом Емилія, присвоеніе ей правъ, которыя, по ея мннію, боле принадлежали ей самой. Г. Тиррель съ своей стороны длалъ все, что было въ его власти, чтобъ помрачить доброе имя своей невинной сестры, и всмъ домашнимъ представилъ предосторожность свою въ отношеніи къ ней, необходимою для того, чтобы попрепятствовать ей убжать въ объятія Г. Фалкленда и предупредить совершенную ея погибель.

Посл того, какъ Мельвилль пробыла такимъ образомъ сутки въ своемъ заключеніи, предполагая, что это уединеніе могло поколебать ея ршимость, Г. Тиррель пошелъ къ ней, чтобы объяснить причины такого обхожденія съ нею и вмст предложить ей единственное средство, отъ котораго могла надяться она перемны своей участи. Увидвши его, Емилія вдругъ обратилась къ нему съ видомъ столь твердымъ и ршительнымъ, какого никогда прежде не имла, и сказала ему.

— А! это вы, сударь! мн нужно было видть васъ. Кажется, я заключена здсь по вашему приказанію, что это значитъ? Какое вы имете право длать меня своею плнницею? Разв я должна вамъ что нибудь? Ваша мать оставила мн 100 ф. стерлинговъ, прибавили ль вы что нибудь къ моему имуществу? Но если бы вы захотли это сдлать, я не имю въ томъ нужды. Я не требую участи, лучшей той, какая опредлена дтямъ, рожденнымъ отъ бдныхъ родителей. Я могу жить такъ, какъ они, я люблю боле свободу, чмъ богатства. Я вижу, что мой ршительный тонъ васъ изумляетъ, но думаете ли вы, что я позволю такъ унижать себя? Я бы уже оставила васъ, если бъ не удержала меня миссъ Джекменъ, и вы заслуживали это, если бъ я не думала объ васъ лучше, нежели какъ должно думать, судя по вашимъ поступкамъ со мною. Теперь, сударь, я въ минуту намрена оставить вашъ домъ и требую, чтобъ вы не старались препятствовать мн въ этомъ.

Говоря это, она встала и пошла къ двери, между тмъ какъ Г. Тиррель, стоялъ, пораженный ея смлостію. Видя наконецъ, что она готова отъ него ускользнуть, онъ пришелъ въ себя и оттолкнулъ ее.

— Что же все это значитъ? Ахъ, негодница! ты думала остановить меня своимъ безстыдствомъ! Садись, будь спокойна. А! ты хочешь знать,по какому ты праву здсь? Хорошо, по праву власти, этотъ домъ мой и ты въ моей власти, здсь нтъ миссъ Джекменъ, чтобъ ободрять тебя въ своихъ глупостяхъ, здсь нтъ и Фалкленда, чтобъ быть твоимъ рыцаремъ. Богъ меня убей! я уничтожилъ вс ваши хитрости, разрушилъ вс ваши намренія. Не думаешь ли ты, что я оставлю безъ всего столько оскорбленій? Когда ты видла, чтобъ кто нибудь осмлился мн противиться и посл не раскаялся? И я позволю, чтобъ мн въ лице насмхалась нищая? О, какъ не такъ! я не дошелъ еще до этого….. А! я ничего не сдлалъ для твоего счастія, говоришь ты! Кто же тебя воспиталъ? Кто о теб заботился? Кто доставлялъ теб одежду, жилище? Хорошо! я теб напомню это! Разв ты не знаешь, что заимодавецъ можетъ остановить убгающаго отъ него должника? А! говори объ этомъ, что хочешь, но ты останешься здсь пока не выйдешь за Гримса? Небо и адъ вмст не попрепятствуютъ мн, сломить твоего упорства.

— Человкъ безжалостный! несправедливый! Такъ, для тебя довольно того, что здсь нтъ у меня защитниковъ, но ты не столько можетъ располагать мною, какъ воображаешь. Ты можетъ запереть въ тюрьму мое тло, но душа моя презираетъ вс твои насилія. Сдлаться женою Гримса! Этимъ ли средствомъ думаетъ ты принудить меня къ тому! Всякая жестокость, всякая несправедливость, терпимая мною отъ тебя, отдаляетъ цль твоихъ негодныхъ намреній. Ты не привыкъ, говоритъ ты, встрчать сопротивленіе своей вол? Когда я противилась ей? Но ты хочешь, чтобъ и въ такомъ дл, которое касается единственно до меня, моя воля не значила ничего! Не чувствуешь ли ты стыда присвоивать эту власть себ, и не терпть, чтобъ другіе пользовались ею! Я не имю нужды въ теб, какъ ты смешь отнимать у меня право всякаго разумнаго существа, жить мирно въ бдности и невинности? Требуя уваженія и почтенія отъ всхъ, знающихъ тебя, какого человка представляешь ты въ отношеніи ко мн?

Сильные упреки Емиліи сначала изумили Г. Тирреля, и онъ какъ будто чувствовалъ какой-то стыдъ и страхъ, въ присутствіи этой невинной и беззащитной жертвы, но смятеніе его было только слдствіе удивленія. Когда первое движеніе прошло, ярость опять вступила въ свои права, тысячу разъ клялъ онъ себя самаго за то, что жалобы Емиліи произвели въ немъ впечатлніе, и еще боле ожесточился противъ нее за смлость, съ которою говорила она въ ту минуту, когда всего должна была страшиться отъ его власти. Деспотическій и неумолимый нравъ его былъ близокъ къ сумасшествію. Въ это же время мрачный и злой характеръ раждалъ въ голов его тысячу мыслей и плановъ, какъ отмстить дерзкой, осмлившейся противиться ему. Онъ понялъ, что не много могъ успть открытой силой, — и въ слдствіе этого ршился прибгнуть къ хитрости.

Гримсъ представлялъ ему орудіе для его намренія. Этотъ мужикъ, который съ намреніемъ не обидлъ бы можетъ быть и дитяти, по грубости своей, былъ способенъ нанести самое тяжкое оскорбленіе. Онъ понималъ выгоду и невыгоду, только по отношенію къ своей чувственности, и существеннымъ правиломъ истинной мудрости считалъ то, чтобы презрительно обращаться съ деликатностію тхъ, которые позволяли мучить себя несчастіемъ идеальнымъ. Онъ воображалъ, что сдлаться его женою была бы самая счастливая участь для молодой женщины, и столь благополучный конецъ, по его мннію, долженъ былъ вознаградить вс вообразимыя несчастія, которыя могла бы она перенести для достиженія сего. И такъ Г. Тиррелю не трудно было, при помощи какой нибудь приманки, которую легко можно было выдумать, заставить этого человка быть участникомъ въ мщеніи, приготовляемомъ имъ миссъ Мельвилль.

При такомъ состояніи длъ, Г. Тиррель началъ мучить свою жертву, увеличивая ея страхъ чрезъ посредство своей тюремщицы, ибо неудачный опытъ отнялъ у него охоту повторять свои посщенія. Эта злая женщина, то подъ видомъ дружбы, то не скрывая злобы, время отъ времени увдомляла Емилію о приготовленіяхъ, которыя длаемы были для совершенія ея несчастія. Одинъ разъ говорила она, что Г. Тиррель отправился посмотрть небольшую ферму, назначенную для новобрачныхъ, въ другой, что покупали скотъ и оканчивали домашнюю мебель, чтобъ все готово было къ принятію ихъ. Потомъ говорила, что уже кончено церковное объявленіе о брак, священникъ приглашенъ, день назначенъ. Когда Емилія, не смотря на невольный страхъ, боле и боле овладвавшій ею, смялась надъ этими приготовленіями, и считала ихъ ничтожными безъ своего согласія, злая надзирательница разсказывала ей тысячи исторій о бракахъ, заключенныхъ насильно и увряла ее, что ни противорчіе, ни молчаніе, ни обмороки не могли служить ни къ чему, ни остановить обряда, ни уменьшить силу его, когда онъ былъ уже совершенъ.

Положеніе миссъ Мельвилль было вполн достойно сожалнія, она не могла имть сообщенія ни съ кмъ, кром своихъ гонителей. Вокругъ ея не было человка, съ которымъ бы она могла посовтоваться и который бы могъ ей сказать одно утшительное или ободрительное слово. Она была довольно мужественна, но этого мужества не поощряли и не руководили совты опытности, потому нельзя было надяться, чтобъ оно было столъ же непоколебимо, каковымъ могло бы быть, при лучшемъ знаніи свта. Она имла здравый умъ и возвышенную душу, но не была совершенно свободна отъ слабостей своего пола, душа ея упала подъ усугубленными и постоянными удара мы ужаса, которому она была непрестанно подвержена, здоровье ея ощутительно перемнилось.

Когда твердость ея, такимъ образомъ, уже колебалась, Гримсъ, по наставленію, полученному отъ Г. Тирреля, старался, при первомъ свиданіи, уврять ее, что онъ, съ своей стороны, мало заботился о предположенномъ брак, и что, поелику она оказываетъ столько сопротивленія, то онъ перенесъ бы безъ досады, если бы дло не состоялось. Но притомъ, по его словамъ, онъ находился между наковальнею и молоткомъ, и, по вол или противъ воли, долженъ женишься. Видя малйшее отступленіе съ его стороны, два Сквайра, затявшіе это дло, погубили бы его, какъ они губятъ обыкновенно всякаго низшаго, дерзнувшаго противиться ихъ вол. Емилія была восхищена, найдя такія мысли въ своемъ жених, и живйшимъ образомъ убждала его поступить также благоразумно и человколюбиво какъ онъ говорилъ. Жаръ, оживлявшій ее, казалось, произвелъ дйствіе надъ Гримсомъ, но онъ все еще представлялъ страхъ навлечь гнвъ Г. Тирреля и своего господина. Наконецъ онъ внушилъ Емиліи мысль о побг, въ которомъ и онъ могъ ей помочь, не опасаясь, чтобъ они узнали о томъ что нибудь, какъ и въ самомъ дл было довольно не вроятно, чтобъ ихъ подозрніе въ этомъ случа пало на него. ‘Миссъ Емилія,’ говорилъ онъ, ‘я могу сказать, что вы отвергну и меня довольно презрительно, я знаю, что вы приняли меня за скота, но, не смотря на это, я не желаю вамъ зла и вы увидите, что у меня желчи не боле, какъ у голубя. Не совсмъ хорошо, что вы хотите во всемъ полагаться на себя и оскорблять вашихъ друзей, но если вы ршились, то, по чести я ни мало не набиваюсь быть мужемъ двушки, которая не согласна на это также съ охотою, какъ я, оставляя васъ, я, сколько силъ моихъ станетъ, помогу вамъ слдовать вашей склонности и отправиться, куда угодно будетъ.’

Емилія съ восторгомъ схватилась за мысль, возбужденную въ ней Гримсомъ, и живйшимъ образомъ привязалась къ ней, но когда стали разсуждать о подробностяхъ предпріятія, тогда первый жаръ ея охладлъ нсколько. По словамъ Гримса, должно было бжать въ глухую ночь. Онъ самъ намренъ былъ скрыться въ саду и запастись ключами для освобожденія ея изъ ея темницы. Эти обстоятельства не могли успокоить ея возмущеннаго воображенія. Броситься, такъ сказать, въ объятія человка, котораго предлагали ей мужемъ, и который потому самому былъ для нея несносенъ — безъ сомннія это былъ поступокъ необыкновенный. Мракъ, уединеніе — эти обстоятельства длали картину еще страшне. Положеніе замка Г. Тирреля было необыкновенно уединенное, до самой ближней деревни было не меньше трехъ миль, и не мене семи до того мста, гд жила сестра миссъ Джекменъ, у которой ршилась миссъ Мельвилль искать убжища. Благородный и невинный характеръ Емиліи не позволялъ ее подозрвать, чтобъ Гримсъ грубо и скотски возпользовался этими выгодами, но душа ея невольно возмущалась при мысли, ввриться добродушію человка, въ которомъ привыкла она видть орудіе варварства своего брата.

Посл того, какъ она нсколько разъ пересмотрла вс эти обстоятельства, ей пришло на мысль просить Гримса, чтобъ сестра миссъ Джекменъ ожидала ее у дверей сада. Но Гримсъ прямо отказался отъ этого предложенія, которое, кажется, даже разсердило его.

— Это значило бы, говорилъ онъ, быть слишкомъ неблагодарною ему за его помощь, заставляя его сдлать другихъ участниками въ опасномъ предпріятіи, которое бралъ онъ на себя. Что касается до него, то онъ ршился, для своей безопасности не показываться ни одному живому существу. Если миссъ Емилія не вритъ его честности, когда онъ по доброт сердца, предложилъ ей свои услуги, и если не хочетъ ввриться ему, то могла сама собой попытать счастія. Онъ ршился боле не потворствовать прихотямъ той, которая всегда была столь недоврчива къ нему и высокомрна.

Емилія сдлала усиліе успокоить его, но все краснорчіе не могло убдить новаго союзника ея оставить свое ршеніе. Она потребовала сроку до утра. Слдующій день Г. Тиррель назначилъ днемъ брака, и Емиліи коварно дано было знать объ этомъ различнымъ образомъ. Въ приготовленіяхъ къ мученію ея соблюдена была метода и постепенность, которыя должны были сдлать ея муки живйшими. Если сердце ея на минуту успокоивалось, то злая надзирательница тотчасъ прерывала этотъ краткій покой, то коварнымъ словомъ, то горькой насмшкой. Емилія видла, что одна, неопытная, едва вышедши изъ дтства, она не имла при себ ни одного живаго существа, которое бы принимало въ ней участіе. Она, досел не знавшая, что такое враги, три недли встрчала только взоры, которые производили въ ней недоврчивость, если не читала въ нихъ желанія мучить и погубить ее. Въ первый разъ она почувствовала всю важность несчастія, не знать никогда своихъ родителей, и быть предоставленною милости людей, которые были слишкомъ не равны съ нею для того, чтобъ она могла ожидать чувствъ дружескихъ.

Самыя печальныя мысли мучили ее всю ночь. Только что легкое забвеніе успокоивало ея чувства, вдругъ разстроенное воображеніе собирало вокругъ нея страшные образы измны и насилія, она видла себя въ рукахъ своихъ безжалостныхъ враговъ, съ остервененіемъ стремящихся погубить ее. Когда наступило утро, она ршилась, чтобы ни было, ввриться Гримсу. Тотчасъ посл этой ршимости, она почувствовала въ сердц облегченіе. Какія непріятныя слдствія ни имлъ бы этотъ поступокъ, все ей казалось, что он не могли итти въ сравненіе съ несчастіями, неизбжно ожидавшими ее въ этомъ роковомъ жилищ.

Когда она сообщила Гримсу о своемъ ршеніи, трудно было угадать, что чувствовалъ онъ: радость или неудовольствіе. Правда, онъ улыбался, но эта улыбка сопровождалась такимъ движеніемъ, которое длало ее двусмысленною. Какъ бы ни было, однакожъ, онъ опять возобновлялъ увреніе быть врнымъ своему общанію и точнымъ въ исполненіи. Между тмъ, день проходитъ въ брачныхъ подаркахъ и приготовленіяхъ, которыя вс показывали, что дйствующіе ршились и уврены въ успх. Емилія надялась, что съ приближеніемъ минуты, обыкновенная бдительность ея стражей нсколько ослабетъ. Въ такомъ случа, она ршилась, если будетъ возможно, обмануть вдругъ и тюремщиковъ и новаго своего повреннаго. Но не смотря на вс старанія, она нашла этотъ планъ неисполнимымъ.

Наконецъ наступила ршительная для нея ночь, невольно душа ея была въ чрезвычайномъ волненіи. Сначала она употребляла вс мры отдалить бдительность своей караульщицы, но наглая и безжалостная тюремщица, не только не ослабила обыкновенныхъ своихъ мръ, но еще находила удовольствіе забавляться мученіями своей жертвы. Она удалилась и, позволивъ Емилі думать, что близъ ея никого не было, ожидала ее въ конц галлереи на лстниц. ‘Что же ты длаешь тамъ, дитя? говорила она ей насмшливымъ тономъ. Смотри-ка, она думаетъ провести меня, право ты хитра, плутовка. Ну, ну, мое сердце, воротись въ свою комнату, пойдемъ.’ Емилія увидла, что надъ нею шутили. Она вздохнула, но не хотла отвчать на эту низкую и жестокую шутку. Возвратившись въ свою комнату, она бросилась въ кресла, и оставалась въ нихъ боле двухъ часовъ погруженная въ думу. Наконецъ она пошла къ своимъ шкафамъ, разбрасывала наряды, все перемшала, блье и платье, не зная сама, что длаетъ, и съ разсяніемъ помышляя о приготовленіи необходимаго къ побгу. Услужливая тюремщица слдила за всми ея шагами, но довольствовалась только молчаливымъ наблюденіемъ за ея дйствіями. Было время ложиться.

— Доброй ночи, дочь моя, сказала злобная женщина, длая видъ, что хочетъ удалиться, время запирать твою дверь. Вы еще можете нсколько часовъ располагать собою, употребите ихъ, какъ вамъ лучше. Я надюсь, мое сердечко, что ты не уйдешь въ замочную скважину, не правда ли? Ровно въ восемь часовъ мы опять увидимся, и тогда, прибавила она, потирая руки, все кончится. Вы съ своимъ добрымъ нареченнымъ составите одно: это также врно, какъ то, что завтра будетъ день.

Въ тон, какимъ говорила эта злая женщина, было нчто такое, что заставило Емилію спросить у себя: ‘что она подъ этимъ разуметъ? Неужели она знаетъ о томъ, что должно здсь произойти черезъ нсколько часовъ?’

Въ первый разъ представилось ей это подозрніе, но она не занималась имъ долго. Съ разтерзаннымъ сердцемъ, она связала въ маленькій узелокъ вещи, которыя считала необходимымъ взять съ собою. Посл этого она стала прислушиваться съ такимъ безпокойствомъ, что движеніе листья не ускользало отъ ея вниманія. По временамъ казалось ей, будто она слышитъ, что кто-то идетъ, но шумъ шаговъ, если она слышала ихъ, былъ такъ легокъ, что она не могла разобрать, были ль эти дйствительные звуки, или только обманъ воображенія. Наконецъ все утихло, какъ будто вся природа погрузиласъ въ совершенный покой. Минуту спустя ей показалось, что она слышала шорохъ людей, тихо разговаривающихъ, сердце ея билось сильно, въ другой разъ она стала не доврять Гримсу. Мысль эта мучила ее теперь боле, нежели прежде, но уже было поздно. Въ ту же минуту она услышала стукъ ключа въ замк своей двери и увидла Гримса. Сердце ея забилось. Не открыты ли мы? сказала она ему. Не вы ли разговаривали съ кмъ-то? мн послышалось,

Гримсъ приблизился на цыпочкахъ, положивъ палецъ на уста.

— Нтъ, нтъ, все идетъ хорошо! Сказавъ это, онъ взялъ ее за руку, вывелъ, не говоря ни слова, изъ дому и потомъ черезъ садъ. Емилія тщательно замчала, идучи, двери и проходы, и на вс стороны обращала боязливые и подозрительные взоры, но все казалось столь спокойнымъ, сколько она могла того желать. Гримсъ отворилъ заднюю дверь сада, которая была только притворена и вела на тропинку рдко посщаемую. Дв лошади, со всмъ приборомъ, были привязаны поводами къ столбу, не боле какъ въ трехъ шагахъ отъ сада. Гримсъ затворилъ за собою дверь. ‘По чести, сказалъ онъ, я страхъ боялся. Идя къ вамъ, я видлъ кучера Эдмонда, выходившаго заднею дверью на конюшню. Онъ былъ отъ меня не боле, какъ на одинъ шагъ, но съ нимъ былъ фонарь и онъ не увидлъ меня въ темнот.’

Говоря это, онъ пособлялъ миссъ Мельвилль взойти на лошадь. Въ продолженіе пути онъ очень мало ее безпокоилъ, онъ былъ молчаливъ и задумчивъ, но это было всего пріятне для Емиліи, она не любила его разговоровъ. Сдлавъ около мили, они прибыли къ лсу, который нужно было прохать, чтобы найти дорогу къ назначенному мсту. Ночь была чрезмрно темна, и воздухъ пріятенъ: это было середи лта. Они проникли уже въ глубину мрачнаго лса, какъ вдругъ Гримсъ обратилъ свою лошадь, будто для того, чтобы искать дорогу и, подъхавъ къ миссъ Мельвилль, схватилъ узду ея лошади и сказалъ: ‘Я думаю, мы хорошо сдлаемъ, если остановимся здсь на минуту.’

— Остановимся! вскричала Емилія въ удивленіи, для чего же это, Г. Гримсъ! Что вы хочете этимъ сказать?

‘Ну, ну, не представляйтесь такой изумленной. Неужто вы считаете меня столько глупымъ, что я стану трудиться столько изъ ничего? Конечно, я буду осломъ для глупостей другихъ! Право, сначала я не слишкомъ обратилъ на васъ вниманіе, но ваша улыбка могла бы развеселить моего ддушку! Тотъ самый вкусный кусокъ, который всего трудне достать. Вы представляли столько затрудненія добиться вашего согласія, что Г. Тиррель счелъ врнйшимъ вытребовать его вотъ такъ, какъ теперь, въ темнот, и какъ онъ мн сказалъ, что не хочетъ, чтобъ это произошло въ его дом, для того, мое сердечно, мы и пріхали сюда.’

— Именемъ неба, Г. Гримсъ, подумайте о томъ, что вы говорите! Вы не будете столько низки, столько злы, чтобы погубить несчастное твореніе, вврившееся вашему покровительству.

— Вотъ, погубить васъ! о, нтъ! Посл этого я сдлаю васъ доброй женой, ну, ну, оставьте свою важность, напрасно будете искать или ожидать кого нибудь, сюда никто не придетъ: вы у меня какъ рыбка въ стк. Отсюда нтъ деревни ближе мили, и вы стали бы называть меня глупымъ, если бъ я васъ отпустилъ. По чести, вы никогда мн столько не нравились, нечего терять времени.

Миссъ Мельвилль въ минуту собралась съ мыслями. Она увидла, что нтъ надежды тронуть безчувственное животное, во власти котораго находилась, но свойственныя ей присутствіе духа и неустрашимость не оставили ее. Едва кончилъ Гримсъ свою рчь, она съ силою и быстротою вырвала поводья изъ его руки и пустила свою лошадь въ галопъ. Уже она выиграла нкоторое разстояніе, когда Гримсъ, опомнившись отъ изумленія и до послдней степени огорченный тмъ, что выпустилъ изъ своихъ рукъ добычу, бросился за ней. Топотъ его лошади ускорилъ бгъ лошади Емиліиной. По случаю или по смышлености, это животное, не сбиваясь, слдовало по прямой, узкой тропинк, которая вела на дорогу, такимъ образомъ скакали оба всадника во всю длину лса. На конц лса были ворота. Это обстоятельство смягчило печаль Гримса, онъ былъ увренъ, что здсь непремнно должна остановиться убгающая отъ него жертва, и считалъ совсмъ невроятнымъ, чтобъ въ тиши и мрак ночи здсь могъ случиться кто нибудь, чтобъ ему попрепятствовать. Между тмъ, по самому необычайному случаю, какой-то вершникъ находился у воротъ. ‘Помогите! помогите! вскричала Емилія. Воры, убійство, помогите!’ Вершникъ этотъ былъ Г. Фалклендъ. Узнавъ его голосъ, Гримсъ оказывалъ только слабое сопротивленіе. Въ это время явились еще два человка, слуги Г. Фалкленда, встревоженные мыслію объ опасности господина своего, которыхъ Гримсъ прежде не замтилъ въ темнот. Увидвъ, что добыча ускользнула отъ него, побуждаемый страхомъ и стыдомъ, слдующимъ за преступленіемъ, онъ бросился бжать, не сказавъ ни слова.

Можетъ быть покажется страннымъ, что Г. Фалкленду случилось въ другой разъ быть избавителемъ миссъ Мельвилль, и притомъ въ такую минуту, когда этого всего мене ожидать было можно. Однако жъ ничего нельзя изъяснить легче. Ему сказали, что въ этомъ лсу таится какой-то человкъ, для воровства или съ какимъ нибудь другимъ дурнымъ намреніемъ, и догадывались, что этотъ человкъ былъ Гаскинсъ, несчастная жертва тиранства, уже столько возбудившая къ себ сострадательное участіе въ Г. Фалкленд. Онъ напрасно старался открыть его убжище и сдлать ему добро, и естественно ему пришло въ мысль, что, если догадка была справедлива, то онъ могъ бы не только сдлать для него то, что уже намренъ былъ сдлать, но избавить этого человка, въ которомъ, повидимому, онъ замтилъ добрыя правила, отъ ужасной опасности сдлаться преступникомъ противъ законовъ и общества. Онъ взялъ съ собою двухъ служителей, ожидая встртить воровъ, если бы они тамъ дйствительно были, было бы непростительно, не взять предосторожности противъ всхъ возможныхъ случаевъ. Но въ то же время, онъ приказалъ имъ находиться въ такомъ разстояніи, чтобъ они могли только слышать его голосъ, и не выпускали его изъ виду, но теперь усердіе въ своему господину заставило ихъ приблизиться.

Это новое приключеніе общало опять что нибудь необыкновенное. Г. Фалклендъ не вдругъ узналъ миссъ Мельвилль, а что касается до Гримса, то онъ не могъ припомнить, чтобъ видлъ его когда нибудь: но не трудно было увидть важность этого приключенія и нужду въ его помощи. Ршительная твердость Г. Фалкленда и внушенный имъ Гримсу страхъ, соединившись съ внутреннимъ стыдомъ отъ преступленія, тотчасъ заставили похитителя бжать. Емилія осталась одна съ своимъ избавителемъ, онъ нашелъ ея гораздо спокойне, нежели какъ можно было ожидать отъ двушки, только что избжавшей подобной опасности. Она сказала ему мсто, куда хотла отправиться, и онъ тотчасъ счелъ своею обязанностію проводить ее. Въ продолженіе пути, она совершенно успокоилась и сочла необходимымъ разсказать свое приключеніе человку, которому была столько обязана и который былъ предметомъ ея мыслей. Г. Фалклендъ выслушалъ ее съ такимъ же участіемъ, какъ и удивленіемъ. Хотя онъ видлъ уже много примровъ низкой ревности Г. Тирреля и его характера деспотическаго и неумолимаго, но настоящій случай превосходилъ вс прочіе, онъ едва врилъ своимъ ушамъ. Все, что воображаютъ о страстяхъ адскихъ духовъ, казалось ему существеннымъ въ душ его ненавистнаго сосда. Въ продолженіе своего разсказа миссъ Мелъвилль принуждена была упомянуть о томъ, что ее обвиняли въ любви къ Г. Фалкленду, и она разсказывала объ этомъ съ восхитительнымъ чистосердечіемъ и замшательствомъ. Хотя эта часть ея повствованія была мучительна для ея избавителя, но нельзя думать, чтобъ истинное предпочтеніе, оказанное ему этою несчастною двушкою, не увеличило участія, которое о въ принималъ въ ней, и негодованія на презрннаго ея родственника.

Безъ всякихъ приключеній прибыли они въ домъ доброй женщины, которую избрала Емилія своею покровительницею. Г. Фалклендъ ни сколько не затруднился оставить ее въ этомъ безопасномъ мст. Умыслы, подобные тому, котораго избгнула она теперь, могли имть успхъ только тогда, когда она была безъ всякой помощи, но какъ они разъ уже были открыты, то боле нечего было ихъ опасаться. Безъ сомннія, подобное разсужденіе покажется вообще довольно основательнымъ, и Г. Фалклендъ нашелъ его совершенно согласнымъ съ обстоятельствами, но мы увидимъ, что онъ обманулся.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ,