Калеб Виллиамс. Часть четвертая, Годвин Уильям, Год: 1794

Переводы
Время на прочтение: 109 минут(ы)
Скачать в PDF

КАЛЕБЪ ВИЛЛИАМСЪ

СОЧИНЕНЕ В. ГОДВИНА.

Amielst the woods the leopard knows his kind,
The tyger preys not on the tyger brood,
Man only is the common foe of man.

Въ лсахъ, барсъ знаетъ барса, тигръ не
отнимаетъ пищи у тигра: только человкъ
непрестанно враждуетъ съ человкомъ.

Перев. съ Англійскаго С. Г.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ,
въ типографіи Александра Смирдина.
1838.

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлено было въ Ценсурный Комитетъ узаконенное число экземпляровъ. С. Петербургъ, юня 1-го дня 1837 года.

Ценсоръ А. Никитенко.

Глава I.

При проход чрезъ лсъ я принялъ себ правиломъ слдовать непрестанно по направленію, противоположному той сторон, въ которой находилась моя прежняя тюрьма. Почти чрезъ два часа пути я достигъ границъ этого лснаго кантона, и прибылъ въ обработанную часть той страны. Я слъ на берегу ручья, и, вынувъ изъ кармана кусокъ хлба, отдохнулъ нсколько и подкрпилъ себя пищею. Въ этомъ мст я пробылъ нсколько минутъ для размышленія, куда итти, и нашелъ въ себ, какъ и прежде, почти въ подобномъ положеніи, желаніе итти въ столицу, которая, сверхъ другихъ выгодъ, представляла мн врнйшее средство къ укрытію, нежели всякое другое мсто. Размышляя объ этомъ, я увидлъ двухъ крестьянъ, идущихъ въ нкоторомъ отъ меня разстояніи, я спросилъ у нихъ о дорог въ Лондонъ. Изъ ихъ объясненій я понялъ, что самая короткая дорога была чрезъ лсъ, и потому долженъ былъ приблизиться гораздо боле, нежели сколько позволяло мн мое положеніе, къ главному городу Графства. Я не счелъ этого обстоятельства очень важнымъ. Переодванье мое казалось мн достаточнымъ предохранительнымъ средствомъ противъ минутной опасности, вслдствіе этого, вмсто того, чтобъ итти прямою дорогою, я пошелъ но тропинк, которая вела къ назначенному мсту.
Нкоторыя обстоятельства этого дня заслуживаютъ быть описанными. Въ то время, какъ я шелъ большой дорогой, по которой мн должно было пройти нсколько миль, я замтилъ карету, хавшую мн навстрчу. Я подумалъ, пройти ли мн ее, не говоря ничего, или сдлать опытъ въ своемъ новомъ ремесл, голосомъ или жестомъ. Но моя нершимость тотчасъ прошла, когда я узналъ карету Г. Фалкленда. Эта нечаянная встрча поразила меня ужасомъ, хотя, размысливъ нсколько хладнокровне, трудно было видть въ ней большую опасность. Я скрылся за плетнемъ, стоявшимъ подл дороги, пока карета совершенно прохала. Впечатлніе, произведенное на меня этимъ случаемъ, было столь сильно, что я не осмлился разсматривать — находился въ карет, или нтъ, страшный врагъ моего спокойствія? Я уврялъ себя, что онъ дйствительно былъ въ ней. Глаза мои слдовали за каретою, и я вскричалъ: ‘Вотъ какъ пышность и удобства жизни сопутствуютъ преступленію, бдность и нищета составляютъ удлъ невинности.’ Я бы не правъ былъ, воображая, что этотъ случай имлъ для меня въ моемъ тогдашнемъ состояніи особенную важность. Я разсказываю это обстоятельство только для того, чтобъ показать, какъ самыя малости длаютъ для несчастныхъ чашу ихъ бдствія еще боле горькою. Между тмъ, эта мысль заняла меня только на короткое время. Несчастія мои научили меня не слишкомъ предаваться печальному удовольствію, какое находитъ человкъ въ жалобахъ. Когда умъ мой успокоился, я началъ размышлять о случившейся встрч и разсматривать, могъ ли этотъ случай имть какое нибудь отношеніе ко мн. Но сколько я ни думалъ объ немъ, не могъ открытъ ничего, что могло бы подать поводъ къ малйшей догадк.
Ночь наступила, и я вошелъ въ хижину, находившуюся на краю деревни. Свши въ углу, я попросилъ себ нсколько хлба и сыра. Между тмъ, какъ я сидлъ за этимъ бднымъ ужиномъ, вошли три или четыре крестьянина, также чтобы покушать посл дневныхъ трудовъ. Идея о неравенств состояній есть во всхъ классахъ общества, и какъ моя наружность была гораздо бдне ихъ, то я счелъ за лучшее уступить мсто этому кабачному дворянству и удалиться въ темнйшій уголъ. Каково же было мое изумленіе и страхъ, когда они почти въ ту же минуту завели разговоръ обо мн и когда я услышалъ, что меня, съ нкоторымъ легкимъ измненіемъ обстоятельствъ, называютъ именемъ славнаго разбойника Китъ-Вилліама. ‘Къ чорту этого мошенника, сказалъ одинъ изъ нихъ, кром его нтъ другаго предмета для разговора. Клянусь душой, мн кажется, что онъ заставилъ говорить о себ все Графство.’
— Это правда, возразилъ другой. Сегодня я былъ въ город для покупки овса господину, полицейскіе служители такъ и метаются, нкоторые думали, что онъ пойманъ, да нтъ, ничего не бывало.
‘Сто гиней славная вещь, сказалъ первый, я бы не бросилъ ихъ, нашедши на дорог.
— Что касается до этого, отвчалъ тотъ, который былъ въ город,— сто гиней и для меня годились бы, какъ и для всякаго другаго, однако жъ я не скажу, такъ какъ ты. Мн кажется, что деньги, которыя получилъ бы я, пославши бднаго христіанина на вислицу, не пошли бы мн въ пользу.
‘Ба! бабушкины сказки! нужно нкоторымъ быть и повшеннымъ для того, чтобъ другіе могли жить спокойно. Сверхъ того, я простилъ бы этому бездльнику вс его мошенничества, кром того, что онъ осмлился наконецъ обокрасть домъ своего господина. Это уже слишкомъ дурно!
— Боже мой, Боже мой! возразилъ другой, я вижу, что ты ничего не знаешь объ этомъ дл. Я разскажу вамъ объ этомъ, какъ слышалъ въ город. Сомнваюсь только, чтобъ онъ укралъ что нибудь у своего господина. Но слушайте. Напередъ вамъ нужно знать, что Сквайръ Фалклендъ былъ нкогда судимъ за убійство.
‘Ну, да, мы знаемъ это.
— Хорошо же, онъ былъ невиненъ въ этомъ убійств, какъ новорожденное дитя. Но кажется, что отъ этого онъ нсколько помшался, или нчто подобное, видите ли. Вотъ какъ Китъ-Вилліамъ…… Этотъ Китъ демонъ по хитрости и злости, какъ можете заключить изъ того, что онъ разломалъ двери своей тюрьмы не мене пяти разъ…. Вотъ, какъ я сказалъ, когда онъ началъ грозить своему господину, что опять отдастъ его подъ судъ по тому же длу, то столько напугалъ того, что нсколько разъ получалъ отъ него большія суммы денегъ. Это было до тхъ поръ, пока наконецъ Сквайръ Форестеръ, родственникъ Фалкленда, узналъ все. Онъ, посредствомъ какой-то адской выдумки, скоро отправилъ Кита въ тюрьму. Я думаю, что онъ довелъ бы его и до вислицы, ибо когда два Сквайра сойдутся вмст толковать о дл, то ихъ не много остановитъ, какъ вы знаете то, что говоритъ законъ, или они сумютъ перевернутъ самый законъ по своей прихоти, я не скажу точно, какъ это бываетъ, но что до того, когда бдному дьяволу наднутъ веревку на шею ‘
Хотя исторія была разсказана такимъ образомъ очень положительно и обстоятельно, однако жъ она не осталась безъ возраженій. Каждая сторона поддерживала свое мнніе, и споръ продолжался съ упорствомъ. Наконецъ удалились вс вмст, историки и комментаторы. Страхъ, объявшій меня при начал этого разговора, былъ чрезвычайный. Я скрытно взглядывалъ, чтобы замчать, не обращаетъ ли кто нибудь вниманія на меня. Я дрожалъ какъ въ судорогахъ, и сначала чуть не покусился оставить свое мсто и бжать со всхъ ногъ. Я жался въ свой уголъ, склонивъ голову, и по временамъ мн казалось, что во всемъ состав моемъ происходитъ переворотъ.
Наконецъ однако же мысли мои приняли другое направленіе. Когда я увидлъ, что эти люди не обращали на меня ни малйшаго вниманія, то мысль о моемъ переодваніи и безопасности, которую оно доставляло мн, овладла мною со всею силою, и я почувствовалъ родъ тайной радости, хотя еще все не смлъ отважиться подвергнуть себя наблюденію. Не чувствительно я дошелъ даже до того, что сталъ забавляться ихъ разсказами и увренностію, съ которою они были предлагаемы. Душа моя, казалось, развертывалась, я внутренно гордился хладнокровіемъ своимъ при этой сцен, и ршился продолжить и даже простертъ дале этотъ родъ наслажденія. Въ слдствіе этого, какъ только они вышли, я обратился къ своей хозяйк. Это была толстая, веселая вдова, очень развязная, и спросилъ у нее: что за человкъ этотъ Китъ-Вилліамсъ? Она отвчала, что судя по тому, что она слышала объ немъ, это прекраснйшій молодой человкъ въ четырехъ Графствахъ въ окружности, и что она любитъ его отъ всего сердца за ловкость, съ какою онъ проводитъ своихъ тюремщиковъ и уходитъ сквозь каменную стну, какъ будто сквозь соломенную кровлю. Я замтилъ, что во всей этой сторон ищутъ его съ такою дятельностію, что кажется невозможнымъ, чтобъ онъ могъ избгнуть отъ поисковъ. Эта мысль разсердила ее, она сказала, что теперь онъ долженъ-быть уже такъ далеко, что можетъ смяться надъ поисками, а если не такъ, то она отъ всего сердца желала бы, чтобы проклятіе Божіе пало на тхъ, которые бы измнили столь прекрасному молодцу и сдлались причиною его несчастія.
Хотя она была далека отъ подозрнія, что тотъ, съ которымъ говорила, былъ близъ ея, но этотъ свободный и великодушный жаръ, съ какимъ защищала она мое дло, причинялъ мн чрезвычайное удовольствіе. Я удалился въ кухню съ этимъ чувствомъ довольства, облегчавшаго для меня труды дня и бдствіе моего положенія, потомъ ушелъ въ ближній сарай и, легши на солому, погрузился тотчасъ въ глубокій сонъ.
Въ полдень слдующаго дня, продолжая свой путь, я встртилъ двухъ всадниковъ, они остановили меня, что бы разспросить объ одномъ человк, который, по ихъ мннію, непремнно долженъ былъ итти этою самою дорогою. По мр того, какъ они вычисляли его признаки, я увидлъ съ ужасомъ, что предметомъ ихъ вопросовъ былъ я самъ. Они вошли въ точное и обстоятельное описаніе признаковъ, по которымъ можно было меня узнать. Они прибавили, что имютъ сильныя причины думать, что меня видли вчера еще въ одномъ мст этого Графства. Между тмъ, какъ они говорили, третій товарищъ ихъ, остававшійся позади, соединился съ ними, и страхъ мой до высочайшей степени увеличился, когда я узналъ въ немъ того самаго слугу Г. Форестера, который посщалъ меня въ тюрьм за пятнадцать дней до моего побга. Въ эту ршительную минуту, я не могъ ничего лучше сдлать, какъ быть спокойнымъ и равнодушнымъ. По счастью, переодванье мое было такъ хорошо, что даже глазъ Г. Фалкленда съ трудомъ бы узналъ меня подъ нимъ. я съ давняго времени предвидлъ, что это средство будетъ для меня необходимо, и заране старался приготовиться къ нему. Съ самой ранней юности, я имлъ чрезвычайную способность къ подражанію, оставивъ убжище Г. Раймонда, въ одежд нищаго, я сталъ употреблять еще неправильный, деревенскій языкъ, къ которому прибгалъ тотчасъ, какъ только боялся быть замченнымъ, равно какъ выговоръ Ирландскій, которому имлъ случай научиться въ тюрьм. Вотъ жалкія средства, вотъ хитрость и притворство, къ которымъ человкъ (заслуживающій это имя только своею гордостію и независимостію) долженъ прибгать иногда, чтобы избжать безжалостной злобы и варварскаго тиранства себ подобныхъ. Я употреблялъ этотъ простонародный языкъ, разговаривая въ корчм, хотя и не счелъ нужнымъ упомянуть объ этомъ. Слуга Г. Форестера увидвъ, что его товарищи разговаривали со мною и догадываясь о чемъ, спросилъ, что они узнали. Къ тому, что я слышалъ отъ нихъ, онъ прибавилъ еще, что ршились не щадить ни старанія, ни издержекъ, чтобъ отыскать меня и повсить, и, если только я нахожусь въ какомъ нибудь угл Королевства, то мн невозможно ускользнуть.
Такимъ образомъ, каждый новый случай боле и боле открывалъ опасность, меня окружавшую. Я почти могъ воображать, что одинъ былъ предметомъ общаго вниманія, и что вс вооружились для истребленія меня. Вс фибры мои дрожали отъ горести и ужаса. Но мысль эта, сколь ни ужасною представлялась она моему воображенію, дала только мн еще боле энергіи для того, чтобы поступать по моему плану, я чувствовалъ въ себ боле, нежели когда нибудь, ршимости не оставлять добровольно поля битвы, то есть, другими словами, не отдавать своей шеи въ петлю палача, не смотря на безмрное превосходство надо мною враговъ. То, что случилось со мною, не перемнило нисколько моего намренія, напротивъ, я съ большимъ вниманіемъ взвшивалъ находившіяся въ моей власти средства къ выполненію его. Въ слдствіе этого я ршился направить свой путь къ ближайшему морскому порту, на западномъ берегу Англіи, чтобы перебраться въ Ирландію. Теперь я не могу сказать, что заставляло меня предпочесть этотъ планъ тому, который принялъ я въ начал. Можетъ быть мн казалось, что послдній легче отгадать, по тому самому, что онъ долго занималъ мое воображеніе, и что принимая вмсто его другой, я встрчу боле запутанности въ мрахъ, которыя умъ мой будетъ умть распутать. Безъ всякаго препятствія достигнулъ я порта, въ которомъ ршился взойти на корабль, и, нашедъ его готовымъ поднять якорь чрезъ нсколько часовъ, спросилъ капитана и условился съ нимъ о моемъ прозд. Ирландія была для меня тмъ невыгодна, что принадлежала къ владніямъ Британскимъ, и слдственно доставляла мене безопасности, нежели другія земли, отдленныя отъ Англіи океаномъ. Судя по дятельности, съ какою былъ я преслдуемъ въ этомъ Королевств, можно было думать, что остервененіе моихъ гонителей станетъ искать меня и по другую сторону канала. Не смотря на то, мн отрадно было думать, что я могу хоть на шагъ удалиться боле отъ ужасныхъ опасностей, представленіе которыхъ мучило меня непрестанно.
Можно ли было бояться какой нибудь опасности въ краткое время, которое должно было пройти до той минуты, какъ корабль снимется съ якоря и оставитъ берега Англіи? Кажется, ни какой. Прошло еще очень не много времени между моимъ ршеніемъ взойти на корабль и приходомъ въ портъ, и, если гонители мои могли получить какое нибудь новое обо мн извстіе, то не иначе, какъ за нсколько передъ тмъ дней отъ старухи. Я могъ вполн надяться, что предупредилъ ихъ, Однако жъ, чтобы не пренебречь ни одной предосторожности, я тотчасъ взошелъ на корабль, ршившись не подвергаться безъ пользы какой нибудь опасной встрч, показываясь на городскихъ улицахъ. Въ первый разъ прощался я съ родной стороной.

Глава II.

Назначенное для отплытія время наступило, и я съ минуты на минуту ожидалъ приказанія поднять якорь, какъ вдругъ мы были окликаны съ лодки, хавшей отъ берега, въ которой, кром гребцовъ, находилось еще двое людей. Они тотчасъ взошли на корабль. Это были служители полицейскіе. Пассажирамъ, которыхъ было шесть человкъ, считая и меня, приказано было вытти на палубу для осмотра. Этотъ случай невыразимо обезпокоилъ меня: я считалъ несомнннымъ, что именно я былъ предметомъ этого обыска. Не могло ли быть, что по какому нибудь неизъяснимому случаю узнали о моемъ переодваньи. Для меня гораздо опасне было явиться предъ ними на сцен столь тсной, и гд я прямо былъ цлью ихъ наблюденій, нежели являться подъ наружностію человка равнодушнаго къ тмъ, кои преслдовали меня, какъ это было прежде. Однако жъ присутствіе духа, не оставило меня. Мой костюмъ и Ирландскій выговоръ много обнадеживали меня, мн казалось, что при помощи ихъ я могу отъ всего избавиться.
Едва вышли мы на палубу, къ величайшему моему замшательству, я легко могъ замтить, что вниманіе новыхъ пришельцовъ обращалось преимущественно на меня. Они сдлали нсколько пустыхъ вопросовъ ближайшимъ къ нимъ пассажирамъ, и потомъ, подходя ко мн, спросили о моемъ имени, кто я, откуда и за чмъ здсь? Едва открылъ я ротъ для отвта, они оба схватили меня, говоря, что я ихъ арестантъ и увряя, что довольно было одного звука и признаковъ, чтобъ осудить меня предъ всми судилищами Англіи. Я былъ сведенъ съ корабля и брошенъ въ лодку, въ которой они приплыли, гд они посадили меня между собою, какъ будто для того, чтобъ воспрепятствовать мн прыгнуть въ море.
Теперь я не сомнвался, что нахожусь опять во власти Г. Фалкленда, и мысль эта была для меня самая горестная, какую только можно представить. Избжать его преслдованій, избавиться отъ его тиранства — къ этому стремились вс силы моего ума, неужели это было выше усилій человческихъ? Неужели могущество врага моего наполняло все пространство, и взоръ его могъ проникать сквозь вс переодванья? Неужели онъ похожъ на то таинственное существо, отъ мести котораго не скроютъ насъ упавшія на насъ горы? Ни что боле этой мысли не можетъ повергнуть душу въ отчаяніе. Но здсь дло шло не о томъ, чтобъ умствовать, или разбирать какой нибудь членъ вры, я не могъ найти облегченія, ни явно отказавшись вритъ ему, ни теряясь тайно въ непостижимости самой мысли объ немъ. Это была вещь ощутительная для чувствъ, я чувствовалъ, что когти тигра вонзены были въ мое сердце.
Но хотя это впечатлніе было сначала слишкомъ сильно и вело съ собою обыкновенныхъ спутниковъ своихъ страхъ и малодушіе, умъ мой, однако жъ, какъ будто по машинальному движенію началъ разсчитывать разстояніе между пристанью и городомъ, въ которомъ находилась моя тюрьма, равно какъ и различные случаи къ побгу, которые могло мн доставить столь большое пространство. Первая моя забота была остерегаться, чтобы не открыть кто я былъ въ самомъ дл. Могло быть, что я схваченъ по какимъ нибудь маловажнымъ признакамъ, и что по своей правот столько же легко буду освобожденъ, какъ и взятъ. Могло даже быть, что я арестованъ по ошибк, и что этотъ случай не имлъ ни малйшаго отношенія къ преслдованію со стороны Г. Фалкленда. Во всякомъ случа, я долженъ былъ ожидать объясненій, а не объясняться самъ.
Я скоро ощутилъ выгоды этого ршенія. Въ продолженіе пути отъ корабля до города я не произнесъ ни слова. Спутники мои длали свои замчанія на мою упрямую молчаливость, говоря, что она ни къ чему не послужитъ, что я непремнно буду повшенъ, потому что никогда не видано, чтобы воръ, ограбившій курьера Его Величества, могъ отъ этого избавиться. Легко можно представить, какое облегченіе доставили мн эти слова, однако жъ я по прежнему хранилъ молчаніе. Изъ дальнйшихъ разговоровъ ихъ узналъ я, что, дней за десять, два Ирландца украли чемоданъ у курьера, хавшаго изъ Едимбурга въ Лондонъ, что одинъ изъ нихъ уже пойманъ, а я схваченъ по подозрнію. Они стали описывать послдняго, и хотя онъ во многомъ существенно отличался отъ меня, какъ я посл узналъ, но они находили между нами совершенное сходство. Извстность, что я схваченъ по ошибк, избавила меня отъ страшной тяжести. Я былъ увренъ, что могу доказать свою невинность предъ всякимъ судомъ въ Королевств, и непріятность видть низпровергнутыми свои предпріятія и быть принужденнымъ отказаться отъ намренія оставить Англію, въ сравненіи съ обстоятельствами, какихъ я могъ опасаться, было несчастіе довольно еще сносное.
Тотчасъ по выход на берегъ, меня отвели къ мирному судь. Онъ былъ нкогда капитаномъ Карбоньерскаго судна, но будучи несчастливъ въ своихъ длахъ, онъ оставилъ эту странническую жизнь, и нсколько лтъ уже пользовался честію быть однимъ изъ представителей особы Его Величества. Насъ заставили нсколько времени подождать въ чемъ-то, похожемъ на переднюю, пока его знатности будетъ досужно дать намъ аудіенцію. Люди, меня приведшіе, были совершенно свдущи въ своемъ ремесл и всми силами старались воспользоваться этимъ промежуткомъ времени, чтобы обыскать меня, въ присутствіи двухъ слугъ его милости. Они нашли у меня пятнадцать гиней и еще нсколько мелкихъ денегъ, и требовали, чтобы я совершенно раздлся, дабы осмотрть, не скрыто ли у меня гд банковыхъ билетовъ. Бдныя рубища, составлявшія мою одежду, они перебирали одно по другомъ, по мр того, какъ я ихъ скидывалъ, и ощупывали ихъ, чтобъ увриться, не зашиты ли у меня гд нибудь вещи, которыхъ они искали. Я подвергнулся всему безъ ропота. Вроятно, слдствія были бы т же самыя и въ противномъ случа, между тмъ эта краткая форма судебная была очень согласна съ моими видами, такъ какъ главнымъ моимъ желаніемъ было, сколько можно, скоре вырваться изъ когтей почтенныхъ особъ, подъ надзоромъ которыхъ я находился.
Едва эта операція кончилась, какъ мы были позваны въ комнату его знатности — судьи. Обвинители мои сказали: что они получили приказаніе отправиться въ городъ ***, по извстію, что одинъ изъ воровъ Единбургскаго чемодана тамъ, и схватили меня на корабл, готовомъ отправиться въ Ирландію.
‘Очень хорошо, сказалъ мирный судья, вы такъ говорите, посмотримъ теперь, что скажетъ этотъ молодчикъ о своей особ. Ну, молодецъ, какъ тебя зовутъ? и откуда ты,— угодно сказать?’
Отвтъ на этотъ вопросъ былъ уже у меня готовъ, съ той самой минуты, какъ только узналъ я, въ чемъ обвиняютъ меня, я ршился, по крайней мр на время, оставитъ Ирландскій выговоръ и говорить своимъ языкомъ, Я уже сдлалъ это въ нсколькихъ словахъ, сказанныхъ мною проводникамъ моимъ въ прихожей, это нечаянное превращеніе привело ихъ въ замшательство, но они зашли уже слишкомъ далеко, для того, чтобъ воротиться назадъ съ местію. И такъ я отвчалъ судь, что я не Ирландецъ и даже никогда не бывалъ въ этой земл, что я природный Англичанинъ. Этотъ отвтъ заставилъ справиться съ объявленіемъ, въ которомъ описаны были мои признаки и которымъ руководствовались схватившіе меня. Объявленіе прямо говорило, что виновный долженъ быть Ирландецъ. Замчая, что судья въ недоумніи, я счелъ, что этою минутою должно было воспользоваться, для дальнйшаго оправданія при помощи того же средства. Я сослался на самую бумагу и далъ ему замтить, что объявленіе не можетъ относишься ко мн, ни касательно роста, ни другихъ обстоятельствъ. Но увы! лта и цвтъ волосъ были означены совершенно мои, притомъ судьи не имютъ привычки, какъ я узналъ отъ его милости, затрудняться подобными бездлицами и позволять мошеннику избжать веревки, по маловажной ошибк въ нсколькихъ дюймахъ его роста. Если человкъ слишкомъ малъ, то нтъ лучше этого средства вытянуть его, говорилъ онъ. Правда, по отношенію ко мн недочетъ былъ въ обратномъ смысл, но его честь не хотлъ упустить случая сказать острое словцо. Однако жъ онъ былъ въ замшательств, какъ поступить.
Спутники мои замтили это и начали трепетать, отчаиваясь получить награду, которую часа за два они считали столь врною, какъ будто имли уже ее въ карман. Имъ показалось надежной спекуляціей держать меня до настоящаго ршенія дла, потому что если бы наконецъ и оказалось, что они ошиблись, то нчего было бояться, чтобы бднякъ, такой оборванный какъ я, сталъ требовать удовлетворенія и вознагражденія за убытки. Въ слдствіе этого, они убждали судью помочь ихъ добрымъ намреніямъ. Они представили ему, что доказательства, конечно, не такъ ршительны, какъ бы имъ хотлось, но многія обстоятельства заставляютъ смотрть на меня, какъ на человка подозрительнаго, что въ ту минуту, когда я былъ выведенъ къ нимъ на палуб корабля, я коверкалъ слова совершенно по Ирландски, и что потомъ вдругъ оставилъ этотъ выговоръ такъ, что и слдовъ его не осталось въ моемъ язык, что обыскивая меня, они нашли при мн пятнадцать гиней, а какимъ образомъ бдный нищій, какимъ я казался, могъ честными средствами пріобрсти пятнадцать гиней, что, кром того, заставляя меня раздваться, они видли, что, не смотря на мои лоскутья, кожа у меня гораздо тонше и глаже, нежели какъ обыкновенно бываетъ у людей моего класса. Наконецъ, бдный нищій, никогда не бывавшій въ Ирландіи, какую могъ бы имть нужду всходить на корабль, чтобы плыть въ эту страну? Ясне дня было видно, что я такой человкъ, котораго должно задержать. Эти заключенія, соединенныя съ миганьемъ глазъ и нкоторыми другими знаками, сдланными истцами мирному судь, тотчасъ склонили послдняго на ихъ сторону. Онъ ршилъ, что я долженъ быть отправленъ въ Варвичь, гд находился въ это время другой воръ подъ стражей, и поставленъ съ нимъ на очныя ставки, и что, если посл этого я оправдаюсь ясно и удовлетворительно, то меня освободятъ. Ничего не могло для меня быть ужасне этого приговора. Мн, вооружившему противъ себя всю страну, подверженному столь бшеному и дятельному гоненію, видть себя теперь влекомымъ въ средину Королевства, не имя возможности приспособиться къ обстоятельствамъ, и подъ непосредственнымъ надзоромъ двухъ служителей правосудія. Это ршеніе поразило меня столько же, какъ бы я выслушалъ свой смертный приговоръ. Я сильно возражалъ противъ несправедливости этого опредленія. Я представлялъ судь очевидную невозможность того, чтобъ я былъ лице, означенное въ объявленіи. Въ немъ говорилось объ Ирландц, а я не былъ Ирландецъ, оно указывало на человка, который ниже меня ростомъ, а изъ всхъ обстоятельствъ мене всего можно было обмануться въ этомъ. Не было никакой причины держать меня доле подъ стражей. Я и то имлъ уже несчастіе оставить свой путь и потерять деньги, заплаченныя мною за перездъ, по торопливости этихъ господъ схватить меня. Я представлялъ, что въ моихъ обстоятельствахъ, малйшее замедленіе было для меня важно, что нельзя боле обидть меня, какъ послать арестантомъ въ другой конецъ Королевства, не позволивъ продолжать моего пути.
Вс возраженія мои были тщетны. Судь было совсмъ не по нраву слышать такой языкъ отъ человка, носящаго нищенское платье. Онъ заставилъ бы меня молчать еще среди моей рчи, за мою дерзость, но я говорилъ съ такою быстротою и жаромъ, которыхъ онъ не могъ остановить. И такъ должно было ожидать, пока я кончу. Тогда онъ сказалъ мн, что все это болтанье ни къ чему не служитъ, и что я лучше бы сдлалъ, если бъ не былъ столько наглъ. Очевидно, что я бродяга, человкъ подозрительный. Нмъ боле обнаруживалъ я желанія уйти, тмъ боле онъ имлъ причинъ удерживать меня. Сверхъ того, можно было думать еще, что я дйствительно тотъ самый преступникъ, котораго ищутъ, а если не такъ — то онъ не сомнвался, что я еще хуже, какой нибудь браконеръ или, почему знать? можетъ быть и убійца. Онъ только припоминалъ, что когда-то видлъ уже меня въ суд по длу этого рода. Нельзя было сомнваться, что я какой-нибудь злодй. Его вол предоставлено было отослать меня — или въ рабочій домъ, какъ человка, отказывающагося отъ признанія, или въ Варвичъ: только по естественной своей доброт онъ оказывалъ снисхожденіе. Я могъ быть увренъ, что такимъ образомъ не могу вырваться изъ его рукъ. Для службы Его Величеству, выгодне было бы повсить такого мошенника, какого онъ подозрвалъ во мн, нежели быть не кстати сострадательнымъ ко всмъ нищимъ въ Королевств.
Видя, что нельзя ничего сдлать съ человкомъ, столь сильно занятымъ своимъ достоинствомъ и важностію, равно какъ и моимъ ничтожествомъ, я потребовалъ, по крайней мір возвращенія денегъ, взятыхъ у меня. На это согласились. Можетъ быть его милость началъ подозрвать, что онъ зашелъ уже слишкомъ далеко въ томъ, что сдлалъ, и отъ этого былъ боле расположенъ послабить эту постороннюю формальность. Проводники мои не воспротивились этой снисходительности по причин, которая видна будетъ въ послдствіи. Какъ бы то ни было, судья не упустилъ случая похвалиться своею милостію въ этомъ случа. ‘Онъ не былъ увренъ, не преступаетъ ли предловъ власти своего званія, удовлетворяя моей просьб. Столь большая сумма не могла притти законными путями въ мои руки, но уже таковъ его характеръ, чтобы смягчать всегда строгость закона, когда только можно это сдлать.’
Господа, схватившіе меня, имли сильныя причины удержать меня въ своихъ рукахъ и посл допроса, сдланнаго мн судьею. Всякой способенъ по своему къ чувству чести. Что касается до нихъ, то они не заботились о томъ, что подвергнутся стыду, если со мною будетъ поступлено правосудно. Всякой также, боле или мене, чувствителенъ къ прелестямъ власти: имъ хотлось, чтобы я обязанъ былъ боле ихъ собственно доброт, нежели правот своего дла, если бы оно счастливо для меня кончилось. Однако жъ ими управляла неложная честь или призракъ власти. Нтъ, ихъ виды были глубже и основательне. Однимъ словомъ, хотя они ршились выпустить меня изъ дома мирнаго судьи въ томъ же состояніи, въ какомъ я къ нему явился, то есть, въ состояніи арестанта, но выдержанный мною допросъ, противъ воли, заставлялъ ихъ думать, что я невиненъ въ преступленіи, за которое былъ взятъ. Такимъ образомъ, понимая, что не могутъ надяться получить сто гиней, общанныхъ въ награду за поимку вора, они ршились удовольствоваться малою добычей. Они привели меня въ гостинницу, и приказавъ подать почтовую повозку, отвели меня въ сторону, одинъ изъ нихъ началъ говоришь. ‘Видимъ, другъ мой, какой оборотъ принимаетъ дло, ты непремнно отправишься въ Варвичъ, а когда явишься туда, по чести, я не отвчаю за то, что можетъ случиться. Виноватъ ты или невиненъ, это не мое дло, но положимъ, что и невиненъ, все еще ты не столько невиненъ, чтобъ надяться, что дло твое совершенно безопасно. Дла, говоришь ты, зовутъ тебя въ другую сторону и теб необходимо возвратиться, что касается до меня, я не имю желанія препятствовать выгодамъ человка, если могу поступить иначе. Такъ, видишь ли, если согласишься разстаться съ своими пятнадцатью гинеями, это дло и кончено. На что он теб, ты знаешь, что нищій везд дома. Кром того, мы могли бы удержать ихъ и по форм суда, какъ ты могъ видть это у судьи. Но я человкъ съ правилами, я люблю играть въ карты на стол, но не ршусь выманить и шиллинга у кого бы то ни было.’
Кто иметъ въ сердц чувство нравственное, тотъ готовъ при случа послдовать естественному побужденію, не думая о минутной польз. Я признаюсь, что первое движеніе, произведенное во мн этимъ открытіемъ, было движеніе негодованія. Чувство это съ непреодолимою силою увлекло меня и заставило на минуту позабыть совершенно о будущемъ. Я отвергъ это низкое предложеніе съ презрніемъ, какого оно заслуживало. Твердость моя удивила моихъ стражей, но кажется, что они считали для себя низкимъ разсуждать со мною о нравственныхъ правилахъ. Тотъ, который говорилъ прежде, удовольствовался только слдующимъ отвтомъ: Въ добрый часъ, въ добрый часъ, молодчикъ, поступай, какъ понимаешь, что мн! ты будешь не первый, позволившій себя повсить, не захотвши разстаться съ нсколькими гинеями.
Слова эти не остались безъ дйствія. Они разительно шли къ моему состоянію, и ршили меня воспользоваться настоящимъ случаемъ.
Однако жъ господа эти были столъ горды, что теперь нельзя было вновь начать разговоръ о томъ же. Они оставили меня съ гнвомъ, давъ предварительно старику, отцу хозяйки гостинницы, приказаніе остаться со мною въ комнат, во время ихъ отсутствія. Для большей безопасности, они приказали старику запереть дверь на замокъ и ключъ положить въ свой карманъ, между тмъ какъ сами выходя, позаботились увдомить домашнихъ о состояніи, въ которомъ меня оставили, для того, чтобъ т смотрли, кто будетъ выходить изъ дому, и чтобъ я не убжалъ. Какое они имли намреніе, поступая такимъ образомъ, я не могу сказать. Вроятно, это было соглашеніе гордости и корыстолюбія, они хотли сбыть меня съ рукъ при первомъ удобномъ случа, и дать мн время обдумать ихъ предложеніе, ожидая слдствія моихъ размышленіи.

Глава III.

Тотчасъ по уход ихъ, взглянувъ на старика, я нашелъ въ его физіономіи что-то чрезвычайно почтенное и привлекательное. Ростъ его былъ выше моего, видно было, что нкогда онъ былъ чрезвычайно силенъ, и теперь еще былъ очень крпокъ. Волосы его, которыхъ еще было очень много, были бле снга, цвтъ лица былъ свжій и блисталъ здоровьемъ, не смотря на морщины, лежавшія на чел, взоръ его былъ одушевленъ и доброта видна во всхъ чертахъ лица. Навыкъ въ добродушіи и чувствительности замнялъ для него воспитаніе и въ манерахъ его истребилъ грубость, свойственную людямъ его класса.
Во мн родилась тотчасъ мысль о выгод, какую могъ бы я получить отъ человка, имющаго столь добрый видъ. Нельзя было надяться сдлать ни одного шага безъ его согласія, и если бы даже я усплъ вырваться изъ его рукъ, то ему нетрудно было бы призвать людей, которые были недалеко. Прибавьте еще, что я никакъ не могъ бы ршиться сдлать насиліе человку, который пріобрлъ мое почтеніе и любовь съ перваго взгляда. Наконецъ мои мысли приняли другой оборотъ. Я почувствовалъ пламенное желаніе назвать этого человка своимъ благодтелемъ. Гонимый непрестанными бдствіями, я едва считалъ себя еще принадлежащимъ къ міру. Я былъ существо одинокое, не смвшее ожидать нжности, состраданія, благосклонности отъ человческаго рода. Состояніе, въ которомъ находился я въ ту минуту, родило во мн желаніе отрады, въ которой судьба моя хотла, казалось, отказать мн. Я не находилъ ни какого сравненія между мыслію — быть обязаннымъ своею свободою естественной доброт достойнаго, отличнаго человка, и мыслію получить ее отъ низости и корыстолюбія презрннйшихъ членовъ общества. Такимъ образомъ, даже въ бездн несчастій, въ которую былъ погруженъ, я позволялъ еще себ разборчивость въ чувствахъ и деликатность.
Уступая этому побужденію, я просилъ его выслушать обстоятельства дла, повергнувшаго меня въ состояніе, въ которомъ онъ видлъ меня. Онъ тотчасъ согласился и сказалъ, что будетъ слушать съ удовольствіемъ все, что я сочту за нужное сообщить ему.— Я разсказалъ ему, что два человка, оставившіе меня подъ его надзоромъ, пришли въ городъ для того, чтобы схватить какого-то вора, обвиненнаго въ покраж чемодана у курьера, въ слдствіе этого порученія схватили меня и привели къ мирному судь, здсь увидли скоро свою ошибку, поелику человкъ, котораго они ищутъ, Ирландецъ и во многомъ не похожъ на меня, но по соглашенію между ими и судьею, они сочли себя вправ удержать меня подъ арестомъ и даже отвезть въ Варвичъ, чтобы поставить на очныя ставки съ мнимымъ моимъ сообщникомъ, обыскивая меня у судьи, они нашли у меня нсколько денегъ. Я спрашивалъ дале у него, захочетъ ли онъ при этомъ положеніи вещей быть орудіемъ ихъ злодйства?— Я полагался на его доброту и всмъ священнымъ уврялъ его въ истин своего разсказа, представлялъ ему, что если онъ согласится способствовать моему побгу, то изъ этого не выйдетъ ничего, кром того, что корыстолюбіе этихъ безсовстныхъ будетъ обмануто, что я ни за что въ свт не ршился бы подвергать его дйствительной опасности, но я не сомнвался, что тотъ же духъ благородства, который заставитъ его сдлать доброе дло, дастъ ему средство поддержать его, когда оно будетъ сдлано, что т, которые держали меня, потерявъ свою добычу, увидятъ себя пристыженными и не ршатся вести дале подобнаго дла.
Старецъ слушалъ меня съ любопытствомъ и участіемъ. Онъ отвчалъ мн, что онъ всегда имлъ отвращеніе къ людямъ, подобнымъ тмъ, у коихъ былъ я плнникомъ, что ему чрезвычайно непріятна возложенная ими на не то обязанность, но для того, чтобы обязать дочь свою и зятя, онъ ршился перенести эту непріятность, что мой видъ и тонъ, какимъ я говорилъ, не оставилъ въ немъ ни малйшаго сомннія объ истин разсказа, что просьба моя въ самомъ дл нчто необыкновенное и онъ не можетъ угадать, чтобы заставило меня предположить, что онъ согласится на то, чего я желалъ, что онъ за это требуетъ отъ меня по крайней мр одного, то есть, чтобы я открылъ ему до нкоторой степени,— кому онъ окажетъ услугу, наконецъ какъ мое имя?
Я не приготовился къ этому вопросу. Но каковы бы ни были слдствія, я не могъ ршиться обмануть того, который предложилъ мн его и еще мене въ настоящихъ обстоятельствахъ. Жалкое состояніе быть принужденнымъ непрестанно лгать! Я отвчалъ, что называюсь Вилліамъ.
Онъ молчалъ. Глаза его устремили съ на меня. Онъ повторилъ мое имя и я увидлъ перемну на его лиц. Онъ продолжалъ съ видомъ примтнаго безпокойства:
‘Твое имя въ крещеніи?
— Калебъ.
‘Боже благій! возможно ли?…’ Онъ заклиналъ меня всмъ священнйшимъ въ мір отвчать врно еще на одинъ его вопросъ….. Не тотъ……. нтъ это невозможно тотъ самый, который нкогда служилъ Г-ну Фалкленду въ * * *? ‘
Я отвчалъ, что скажу ему правду, къ чему бы ни клонился его вопросъ. Я тотъ самый, о которомъ онъ говоритъ. Между тмъ, какъ я произносилъ эти слова, старикъ вдругъ всталъ. Онъ былъ въ отчаяніи, что судьба привела меня на его глаза, я былъ чудовище, которое земля носитъ съ ужасомъ.
Я просилъ его позволить мн изъяснить эту ошибку, выслушать также, какъ онъ прежде слушалъ, не сомнваясь ни мало, что онъ будетъ удовлетворенъ тмъ, что я ему скажу.
‘Нтъ, нтъ, нтъ! Онъ не хотлъ ни за что въ свт позволить до такой степени осквернять свой слухъ. Это было совсмъ другое, нежели то, что прежде. Не могло быть въ свт такого преступника, такого ужаснаго убійцы, съ которымъ бы можно было сравнить человка, посягнувшаго на обвиненіе злодйское, на клевету, столь черную противъ благороднйшаго изъ господъ……… Одно это воспоминаніе выводило старика изъ себя.
Наконецъ онъ успокоился и сказалъ мн, что никогда не перестанетъ жалть о томъ, что имлъ несчастіе разговаривать со мною одну минуту. Онъ не зналъ, чего требовало отъ него въ этомъ случа строгое правосудіе, но узнавъ отъ меня кто я, онъ по своему образу мыслей, ршительно отказывался употребить это открытіе къ моему вреду, сказалъ: что на этомъ оканчивалось всякое сношеніе между нами, что считать меня существомъ, принадлежащимъ къ роду человческому, значило бы злоупотреблять словами, что онъ не сдлаетъ мн никакого зла, но и не согласится ни за что въ свт помогать мн въ чемъ нибудь.
Ужасъ, внушенный мною этому доброму и честному творенію, неизъяснимо поразилъ меня. Я не могъ ршиться замолчать, нсколько разъ еще пытался я убдить его выслушать меня. Но онъ былъ непреклоненъ. Споръ нашъ продолжался еще нсколько времени, но онъ прекратилъ его, позвонивъ въ колокольчикъ и позвавъ мальчика. Скоро посл того возвратились мои проводники и тогда они оба удалились.
Судьба моя имла въ себ ту особенность, что я непрестанно изъ одного рода мученій и бдствій повергался въ другой, съ такою быстротою, что ни одинъ изъ нихъ не имлъ довольно времени для того, чтобы оставить въ душ моей глубокое впечатлніе. Припоминая свои несчастія, я готовъ думать, что и половины опытовъ, которымъ подвергался я, достаточно было бы для того, чтобы уничтожить меня. Но среди этой толпы бдствій, обрушившихся на мою голову, я не имлъ ни минуты для размышленія, чтобы ощутитъ всю тяжесть ихъ. Напротивъ, по мр того, какъ они поражали меня, я находилъ себя принужденнымъ забывать ихъ, чтобы остеречься отъ опасностей, которыми грозила наступившая минута. Поступокъ со много этого почтеннаго, добраго старика раздиралъ мое сердце. Это было гибельное предзнаменованіе для всей остальной моей жизни. Но, какъ я сейчасъ сказалъ, стражи мои вошли, и вниманіе мое должно было обратиться на другой предметъ. Въ чрезвычайной горести, терзавшей меня въ эту минуту , я хотлъ бы быть заключеннымъ въ непроницаемое уединеніе, и совершенно погребстись въ пропасти своихъ бдствій. Но какъ ни глубока была эта горесть, все еще не была столь сильна, чтобы заставить меня смотрть безъ ужаса на вислицу, грозившую мн впереди. Любовъ къ жизни, и еще боле, ненависть къ притсненію, вооружили мое сердце противъ безпечнаго отчаянія. Въ прошедшей сцен, я хотлъ, какъ уже сказалъ, позволить себ разборчивость въ отношеніи къ чести и въ чувствахъ. Но надобно было оставить эту прихоть. Опасно было дале шутить на краю бездны, пораженный результатомъ моего послдняго покушенія, я ни мало не былъ расположенъ къ безполезнымъ прелюдіямъ. Я въ самомъ дл былъ въ такомъ расположеніи, въ какое хотли привести меня мои стражи. Въ слдствіе этого мы вступили въ переговоры и поторговались нсколько, они согласились взять отъ меня одинадцать гиней выкупу. Однако жъ, чтобы сохранить свою репутацію, они хотли непремнно, чтобы я прохалъ съ ними нсколько миль на верьху дилижанса. Потомъ они притворились, что ихъ путь лежитъ въ сторону, оставивъ карету, и когда никто уже не могъ насъ видть, они освободили меня отъ своего докучливаго общества и позволили итти куда мн угодно. Можно замтить мимоходомъ, что эти лукавцы запутались въ собственныхъ стяхъ. Сначала они взяли меня, какъ добычу, долженствующую доставить имъ сто гиней, потомъ должны были считать счастіемъ получить одинадцать, но если бы подержали меня еще доле, то могли бы отъ другой руки получить ту самую сумму, для которой первоначально преслдовали меня.
Несчастное приключеніе, разрушившее мой послдній планъ отдлить себя отъ своихъ гонителей моремъ, заставило меня отказаться отъ мысли опять привести его въ исполненіе. И такъ я опять вздумалъ скрыться, по крайней мр, на первый разъ въ безмрномъ многолюдств столицы. Между тмъ, я никакъ не могъ отважиться итти большою дорогою, и особенно потому, что этотъ самый путь выбрали два проводника мои, я ршился держаться границъ Шотландіи. Здсь стоитъ только упомянуть объ одномъ обстоятельств при переправ черезъ Северну. Рку эту перезжаютъ на паром. Не знаю, но какой-то странной невнимательности, я такъ сбился съ своего пути, что въ этотъ вечеръ ршительно не могъ достигнуть парома и дойти до города, въ которомъ предполагалъ ночевать.
Это маловажное обстоятельство посреди множества тяжкихъ мыслей, которыя должны были совершенно поглотить вс мои способности, произвело во мн, по какой-то роковой странности, чрезвычайное нетерпніе и угрюмость. Въ этотъ день я крайне былъ утомленъ. Прежде того времени, какъ я потерялъ дорогу, или по крайней мр, какъ замтилъ свою ошибку, погода сдлалась туманною и мрачною, и вскор потомъ изъ сгущенныхъ облаковъ полился сильный дождь. Въ это время я находился среди равнины, не видя ни дерева, ни какого либо другаго убжища. Въ минуту я весь обмокъ. Въ этомъ непріятномъ состояніи, я продолжалъ итта съ досадою и упорствомъ. Время отъ времени, дождь замнялся сильнымъ градомъ. Послдній падалъ очень крупными и плотными зернами, между тмъ бдная одежда моя худо защищала меня и я чувствовалъ сквозь нее удары, какъ будто сквозь, ршето. Ливень сдлался еще сильне. Въ эту-то пору я началъ замчать, что совершенно уклонился отъ своей дороги: вокругъ себя я не видлъ ни скота, ни людей, ни жилищъ. Я шелъ все впередъ, размышляя надъ каждою тропинкою, мн представлявшеюся, не зная, какую должно выбрать и между тмъ не имя средствъ найти какую ни будь причину предпочесть одну изъ нихъ другой. Все это приводило меня въ крайнее отчаяніе, продолжая путь, я ворчалъ сквозь зубы проклятія, жизнь мн опротивла, я проклиналъ ее, равно какъ и все, что сопровождаетъ ее. Наконецъ посл того, какъ я блудилъ такимъ образомъ нсколько часовъ безъ всякаго врнаго направленія, меня застигла ночь. Мн не представлялось ни одной пробитой дорожки, не возможно было и думать о томъ, чтобъ итти дале.
Я безъ покрова, безъ пищи, безъ надежды, каждая нитка моего рубища мокра, какъ будто оно было погружено въ глубину моря. Зубы мой стучали, по всмъ членамъ пробгала дрожь, въ сердц у меня была ярость и отчаяніе. То я запинался за что нибудь въ темнот и падалъ, то нечаянное препятствіе заставляло меня возвращаться назадъ. Между этими случайными непріятностями и гоненіемъ враговъ моихъ не было ни какой прямой связи, но въ больномъ ум моемъ вс эти мысли смшивались.— ‘Умремъ здсь, говорилъ я себ, несчастный изгнанникъ, отъ голода и холода, это твоя участь. Вс люди оставляютъ тебя, отвращаются отъ тебя. Угрозы смерти отнимаютъ у тебя вс источники жизни. Проклятый міръ, могущій ненавидть безъ причины и обременять невинность бдствіями, слишкомъ ужасными для самаго преступленія. Проклятый міръ, неумолимый міръ, въ которомъ вс глаза слпы, вс сердца желзныя. Для чего доле жить въ теб? Для чего влачить доле это плачевное существованіе среди логовищъ тигровъ въ человческомъ образ?’
Этотъ припадокъ сумасшествія истощилъ самъ себя. Вскор нашелъ я уединенный кровъ, подъ которымъ считалъ счастіемъ найти себ убжище. Въ углу этого зданія было немного свжей соломы. Я снялъ свои рубища и разложилъ ихъ такъ, чтобы они могли нсколько высохнуть, потомъ зарывшись въ солому, я тотчасъ почувствовалъ себя объятымъ пріятною и благодтельною теплотою. Мало по малу я потерялъ въ этомъ состояніи ощущеніе моихъ бдствій. По видимому, маловажная вещь бдный кровъ и солома, но эти сокровища представились мн въ такую минуту, когда я наимене ожидалъ ихъ и они обрадовали мое сердце. Хотя я привыкъ вообще къ краткому сну, новъ этотъ разъ, посл сильной усталости душевной и тлесной, проспалъ почти до половины дня. Вставши я увидлъ, что былъ недалеко отъ парома, я взошелъ на него и наконецъ достигъ города, въ которомъ предполагалъ провесть прошедшую ночь.
День былъ торговый. Проходя мимо площади, я увидлъ двухъ человкъ смотрвшихъ на меня со вниманіемъ. Одинъ изъ нихъ вдругъ вскричалъ: ‘Я хочу быть повшенъ, если это не тотъ плутъ, котораго искали эти люди, отправившіеся за часъ въ карет’. Это замчаніе причинило мн страшное безпокойство, я тотчасъ удвоилъ шаги и при первомъ поворот пошелъ по узенькой улиц, представившейся мн. Когда я былъ уже столь далеко, что они не могли меня видть, то пустился бжать изо всхъ силъ, и не прежде поврилъ своей безопасности, какъ будучи уже за нсколько миль отъ того мста, гд это замчаніе поразило мой слухъ. Я всегда думалъ, что люди, къ коимъ относились слышанныя мною слова, были т самые приставы полиціи, которые схватили меня на корабл, долженствовавшемъ отвезти меня въ Ирландію, что они нашли какимъ нибудь образомъ описаніе моихъ признаковъ, публикованное Г. Фалклендомъ, и что сближеніе различныхъ обстоятельствъ привело ихъ къ мысли, что лице, описанное въ этомъ объявленіи, есть тотъ самый человкъ, который не давно находился въ ихъ рукахъ. Въ самомъ дл, съ моей стороны было крайнимъ неблагоразуміемъ, котораго я теперь не могу объяснить себ, быть все въ томъ же костюм, ничего не перемняя въ немъ, посл того, какъ многіе признаки могли заставить ихъ предполагать, что я нахожусь въ самыхъ трудныхъ и необыкновенныхъ обстоятельствахъ. Въ послдній разъ я спасся только неслыханнымъ счастіемъ. Если бы вслдствіе ненастья и бури, я не потерялъ своей дороги, или даже если бы утромъ сонъ не задержалъ меня долго въ моемъ убжищ, то я непремнно попалъ бы въ руки этихъ ненавистныхъ ловцовъ людей.
Городъ, въ которомъ они намрены были остановиться, и котораго имя я узналъ на рыночной площади, былъ тотъ самый, въ который, безъ этого полезнаго предувдомленія, я непремнно пошелъ бы, но предостереженный такимъ образомъ, я ршился какъ можно скоре удалиться отъ этой дороги. Въ первомъ мст, гд можно было, я постарался купить шляпу и дорожное платье, которое надлъ поверхъ своего нищенскаго рубища. Одинъ глазъ я закрылъ зеленой тафтой, платокъ, бывшій на голов, я обвязалъ подъ бородой такъ, что онъ закрылъ мн ротъ. Нечувствительно я совершенно освободился отъ различныхъ принадлежностей моего прежняго наряда, и вмсто нижняго платья окутался блузомъ, который не будучи слишкомъ дуренъ, давалъ мн видъ честнаго работника изъ низшаго класса. Въ этомъ новомъ костюм я продолжалъ свой путь, и посл тысячи безпокойствъ, предосторожностей и обходовъ, благополучно достигъ Лондона.

ГЛАВА IV.

Здсь должно было кончиться долгое поприще трудовъ, которыхъ видъ привелъ бы въ отчаяніе самую неустрашимую душу и на которые, уже и по совершеніи ихъ, нельзя было оглянуться безъ ужаса. Я купилъ это мсто покоя цною, превышающею вс счеты человческіе, обратить ли вниманіе на усилія, какихъ стоило мн разломать стну моей тюрьмы, или на это множество мученій и опасностей, которыхъ добычею былъ я съ той эпохи.
Но зачмъ я называю мстомъ покоя мсто, въ которомъ я тогда находился? Увы оно для меня было именно противнымъ. Первымъ и важнйшимъ моимъ дломъ было перебрать вс роды переодваній, какія только могъ я тогда выдумать, стараться сколько возможно воспользоваться пріобртенною уже мною въ этомъ отношеніи опытностію и составить себ покрывало, сквозь которое можно было проникнуть мене, нежели когда нибудь. Это требовало такихъ усилій, которымъ я и конца не видлъ. Въ обыкновенныхъ случаяхъ, преслдованіе полиціи противъ мнимаго преступника продолжается только нкоторое время, но о колоссальномъ геніи Г. Фалкденда не должно было судить по обыкновеннымъ случаямъ. Лондонъ, для многихъ доставляющій безчисленныя средства и способы къ укрытію отъ поисковъ, по этой самой причин не представлялъ для меня ничего утшительнаго въ этомъ отношеніи. я не могу ршить, стоитъ ли жизнь того, чтобъ принять ее на такихъ условіяхъ. Знаю только то, что я со всмъ упорствомъ старался употреблять вс мои способности для достиженія предположенной много цли, и что я принялъ это ршеніе въ слдствіе отеческаго пристрастія, какое обыкновенно имютъ люди къ произведеніямъ своего ума, чмъ боле истощался я въ мысляхъ и усиліяхъ довести свое намреніе до того состоянія, въ которомъ оно было теперь, тмъ мене могъ я оставить его. Другое побужденіе, не мене одушевлявшее меня въ исполненіи моего намренія, была непрестанно возраставшая во мн ненависть къ несправедливости. Въ первый день, по прибытіи въ столицу, я удалился въ небольшую гостинницу въ предмстій. Я вошелъ въ свое жилище вечеромъ, въ крестьянской одежд. Заплативъ за ночлегъ еще прежде нежели легъ спать, утромъ слдующаго дня я сдлалъ себ нарядъ, сколько позволялъ мой гардеробъ, отличный отъ того, въ какомъ былъ наканун, и оставилъ этотъ домъ до разсвта. Блузъ свой я завернулъ въ связку и, пронести нкоторое разстояніе, оставилъ его въ углу аллеи, которого мн нужно было проходить. Посл этого первою моею заботою было достать себ другой костюмъ, который бы ни сколько не походилъ на употребленные мною до сихъ поръ. Я ршился одться жидомъ. Въ лсу одинъ изъ разбойниковъ, у которыхъ я былъ, принадлежалъ этому народу, и талантъ къ подражанію, которымъ, какъ прежде сказано, я вполн обладалъ, пособилъ мн столько поддлываться подъ жидовскій выговоръ Англійскаго языка, сколько нужно было, чтобы выпутываться во всхъ случаяхъ. Между прочимъ я употребилъ ту предосторожность, чтобы ходить въ той части города, гд они живутъ въ большемъ количеств, чтобы изучать ихъ видъ и манеры. Распорядившись такимъ образомъ и приготовившись, сколько требовало благоразуміе, я отправился ночевать въ одну гостинницу между Майль-Эндомъ и Ваппингомъ. Здсь я надлъ свой новый нарядъ, и употребивъ т же предосторожности какъ и въ послдній передъ тмъ разъ, оставилъ эту квартиру въ такое время, когда мене можно было опасаться быть примченнымъ. Здсь излишне было бы описывать мое переодванье во всхъ его подробностяхъ. Довольно сказать, что я позаботился между прочимъ перемнить цвтъ своего лица и сообщишь ему желтоватость боле всего обыкновенную въ поколніи, котораго наружность я хотлъ принять, когда превращеніе мое было кончено и когда я со всхъ сторонъ осмотрлъ себя, то мн казалось невозможнымъ, чтобы кто нибудь могъ подъ этимъ новымъ костюмомъ узнать Калеба Вилліамса.
Успвши столь много въ исполненіи моего плана, я счелъ необходимымъ отыскать себ жилище и перемнишь кочевый дотол образъ жизни своей на жизнь сидячую. Здсь я находился въ заперши отъ восхода до захожденія солнца, только ночью выходилъ на нсколько минутъ, чтобы подышать свжимъ воздухомъ, сдлать нкоторое движеніе. Жива въ самомъ верхнемъ этаж, я былъ столько остороженъ, что даже и тамъ не подходилъ къ окну. Наконецъ я поставилъ себ правиломъ, не подвергаться безразсудно и безъ нужды ни малйшей опасности. Здсь я остановлюсь на минуту, чтобъ изложить читателю естественную постепенность моихъ впечатлній. Я родился свободнымъ, родился здоровымъ, крпкимъ, дятельнымъ, съ тломъ, вполн хорошо сложеннымъ. Судьба не назначила мн пользоваться наслдственнымъ богатствомъ, но я получилъ отъ природы драгоцннйшіе дары: душу предпріимчивую, умъ любознательный и благородное честолюбіе. Однимъ словомъ, я былъ доволенъ доставшимся мн жребіемъ, я былъ увренъ, что восторжествую надъ всми препятствіями въ жизни. Я не стремился слишкомъ высоко, любилъ отвагу умренную: я надялся всегда восходишь и никогда не спускаться къ низу.
И что же съ этой свободою и бодростію духа, которыя обнаруживалъ я, вступая на поприще жизни! Одного обстоятельства довольно было для того, чтобы разрушить ихъ. Я не зналъ, какую власть постановленія общественныя даютъ одному человку надъ другимъ, и впалъ въ руки человка, котораго единственнымъ желаніемъ было притснить, уничтожить меня. Такимъ образомъ, я увидлъ себя подверженнымъ, не заслуживъ того, всмъ бдствіямъ, которыми усомнились бы люди обременить самый порокъ, если бы нсколько подумали о томъ. Въ каждомъ взор я боялся встртить взоръ врага. Будучи принужденъ непрестанно остерегаться шпіоновъ, я не могъ открыть своего сердца для чувствъ самыхъ естественныхъ. Я былъ одинокъ, среди подобныхъ себ: не было для меня ни дружбы, ни сочувствія, я былъ принужденъ сосредоточивать вс мысли и вс заботы въ себ самомъ. Жизнь моя была непрерывный обманъ: я долженъ былъ непрестанно играть чужую роль, поддлываться подъ жесты и звукъ голоса, задушатъ каждый порывъ души, и въ такомъ положеніи снискивать средства къ поддержанію своего существованія, среди тысячи предосторожностей и безъ надежды наслаждаться имъ. Все это я ршился переносить съ твердостію. Но не должно предполагать, чтобы это было безъ сожалнія и ужаса. Время мое длилось между страхами преслдуемаго животнаго, упрямствомъ моей твердости и тмъ волненіемъ души, которое испытываютъ существа самыя несчастныя. Если въ нкоторыя минуты я готовъ былъ противустоятъ всей лютости моего жребія, то въ другія — впадалъ въ отчаяніе, слезы ручьями лились изъ глазъ моихъ, мужество мое ослабвало и я проклиналъ жизнь, которую возобновлялъ для меня каждый день.
Я восклицалъ тогда: ‘За чмъ осужденъ я носить бремя жизни? На что столько орудій и пытки? Убійца ли я? А если бы и былъ имъ, то могъ ли бы переносить что нибудь хуже настоящаго! Какъ низко мое состояніе!— Я не на своемъ мст! Къ чему послужили эти благородные порывы души? Я похожъ теперь на испуганную птицу, которая убиваетъ себя о прутья своей клтки! Природа! жестокая природа! ты была для меня самою злою мачихою, ты вложила въ меня ненасытимыя желанія для того, чтобы погрузить меня въ вчное униженіе.’
Убжище свое я считалъ бы еще безопаснйшимъ, если бы имлъ средство къ пропитанію. Необходимость поддерживать жизнь посредствомъ трудовъ, была препятствіемъ намренію моему жить въ уединеніи и неизвстности, на которыя былъ я осужденъ. Какой родъ трудовъ не избралъ бы я, прежде всего нужно было обратить вниманіе на то, какимъ образомъ буду я имть работу, и гд найти человка, который бы — или нанималъ меня, или покупалъ мои произведенія. Между тмъ безъ этого обойтиться было нельзя. Малое количество денегъ, которое усплъ я спасти отъ полицейскихъ сыщиковъ, было почти издержано.
Обдумавши этотъ предметъ со всхъ сторонъ, я ршился избрать поприще литературное для первыхъ опытовъ. Я читалъ когда -то, что этимъ ремесломъ пріобртаютъ много денегъ и что спекуляторы въ этомъ род торговли дорого платятъ хорошимъ работникамъ. Я не цнилъ своихъ талантовъ слишкомъ высоко, зналъ, что возможность творить хорошія произведенія пріобртается не иначе, какъ опытомъ и упражненіемъ. Но если я не имлъ двухъ послднихъ учителей, по крайней мр природная наклонность всегда влекла меня къ этому поприщу, и жажда просвщенія, которую чувствовалъ я уже съ первыхъ лтъ моей юности, сблизила меня съ книгами боле, нежели какъ можно было ожидать отъ моего положенія. Если мои литературныя притязанія были ограничены, то я и не думалъ продавать своихъ произведеній слишкомъ дорого. Я хотлъ только имть средство жить и былъ увренъ, что многіе живутъ съ такими же малыми издержками, какъ и я. Притомъ я смотрлъ на это не боле, какъ на временное средство, которымъ хотлъ воспользоваться только до тхъ поръ, какъ обстоятельства позволятъ мн найти для себя выгоднйшее занятіе. Особенно заставило меня остановить на этомъ свой выборъ то, что это занятіе мене всего требовало приготовленій, и что, какъ я воображалъ, он мене всего подвергали меня опасности быть открытымъ. Въ дом, гд была моя квартира, жила женщина, среднихъ лтъ, занимавшая комнату, находившуюся въ одномъ ярус съ моею. Избравши для себя родъ занятій, я обратилъ взоръ на эту женщину, думая найти въ ней посредницу для продажи моихъ произведеній. Лишенный всякаго сообщенія съ подобными себ, вообще, я находилъ по временамъ удовольствіе обмнять нсколько словъ съ этою женщиною, которая имла прекраснйшій характеръ и уже такія лта, которыя отдаляли всякой соблазнъ. Она жила небольшимъ пенсіономъ, получаемымъ отъ одной знатной женщины, своей дальней родственницы, которая владя милліонами, безпокоилась только объ одномъ касательно своей родственницы, т. е. чтобы послдняя не обезчестила ея родства какими нибудь честными трудами. Нельзя представить характера постоянне веселаго, дятельнаго, какъ характеръ этого добраго созданія, которое въ одно и тоже время избавлено было и отъ заботъ, соединенныхъ съ богатствомъ и отъ недостатковъ бдности. Не имя слишкомъ большихъ претензій на умъ и не будучи слишкомъ образована, она не имла вовсе недостатка въ проницательности. Яснымъ взоромъ смотрла она на недостатки и глупости людей, но нравъ ея былъ такъ кротокъ и снисходителенъ, что многіе могли бы подумать, что она ничего этого не примчала. Въ сердц ея жила доброта и любовь къ людямъ, которымъ необходимо нужно было излиться. Она была искренна и жива въ своей привязанности, и иногда не упускала случая обязать кого нибудь.
Если бы эта женщина не имла такого характера, то вроятно я не ршился бы обратиться къ ней, принявши роль молодаго жида, удалившагося отъ свта. Но потому, какъ отвчала она на мои слова и учтивости, я тотчасъ замтилъ, что сердце ея было выше всхъ предразсудковъ черни. Когда я открылъ ей, чего надюсь отъ нее, то она обнаружила охоту и даже желанія принять на себя этотъ трудъ. Чтобы предупредить всякое подозрніе, какое могло бы родиться въ ея ум, я откровенно сказалъ ей, что по нкоторымъ причинамъ (которыхъ, она проститъ, если не открою ей, но которыя ни сколько не уменьшили бы ея добраго обо мн мннія, если бы она знала ихъ). Я принужденъ нкоторое время быть въ совершенномъ уединеніи. Я не имлъ нужды объясняться боле, она отвчала, что и не желаетъ знать боле, нежели сколько я сочту нужнымъ открыть ей.
Первыя произведенія мои были въ поэтическомъ род. Окончивъ дв или три піесы, я отдалъ ихъ этой великодушной женщин, чтобъ отнести ихъ въ редакцію одного политическаго журнала, но Аристархъ того мста отвергнулъ ихъ съ презрніемъ: бросивъ на мои стихи бглый взглядъ, онъ отвчалъ, что ему не это нужно.— Здсь я долженъ сказать, что видъ мистрисъ Марней (такъ звалась моя посланница) обыкновенно вполн выражалъ, какой успхъ имло ея посольство, такъ что не нужно было и спрашивать. Тому, что принимала на себя, она предавалась съ такимъ усердіемъ и съ такимъ участіемъ, что худой или добрый успхъ трогалъ ее гораздо живе, нежели меня самого. Что касается до меня, то я совершенно полагался на свои силы и, занятый размышленіями, совсмъ въ другомъ отношеніи занимательными, смотрлъ на эти маленькія неудачи равнодушно. Я спокойно принялъ свои стихи назадъ и положилъ ихъ на столъ. Пересмотрвши, я ихъ выправилъ и одну изъ прежнихъ піесъ переписалъ вмст съ двумя новыми, чтобы все это отослать къ издателю одного литературнаго журнала. Этотъ потребовалъ, чтобъ он остались у него на два дня. Въ назначенный день онъ сказалъ, что помститъ мои стихи въ слдующемъ лист своего журнала, но когда мистрисъ Марней спросила о цн, онъ отвчалъ, что у него правило — ничего не давать за стихотворныя произведенія, что он каждый день наполняютъ его ящикъ, но что, если авторъ захочетъ сдлать опыты въ проз, напишетъ какой нибудь литературный отрывокъ или повсть, то онъ увидитъ, что можно будетъ сдлать.
Я тотчасъ покорился этому требованію моего литературнаго директора. Я занялся сочиненіемъ листа въ род Аддиссонова зрителя, и онъ былъ принятъ. Чрезъ нсколько времени я былъ уже въ постоянныхъ сношеніяхъ съ редакціей. Однако жъ я не надялся на обиліе моихъ силъ въ нравственныхъ разсужденіяхъ и тотчасъ началъ думать о повстяхъ — другомъ род произведеній, требованныхъ моимъ директоромъ. Чтобы удовлетворить его требованіямъ, которыя непрестанно умножались, и чтобы облегчить для себя трудъ, я принялся за переводы. Мн было неудобно доставать книги, но какъ я имлъ хорошую и притомъ обогащенную чтеніемъ память, то мн часто случалось переводить или лучше подражать сочиненіямъ, которыя читалъ я за нсколько до того лтъ. Не могу объяснить совершенно, почему, только воображенію моему чаще всего представлялись исторіи славныхъ разбойниковъ, и я время отъ времени доставлялъ въ свой магазинъ приключенія и анекдоты о Картуш, Гусман Алфорахскомъ и другихъ достопамятныхъ герояхъ, окончившихъ свое блистательное поприще на вислиц или эшафот.
Но когда я обращался къ своему положенію, то мн становилось трудно продолжать этотъ родъ занятій. Я бросалъ часто перо, въ припадк отчаянія. Иногда, въ продолженіи цлыхъ дней, ршительно ни къ чему неспособный, я впадалъ въ какое-то оцпененіе. Однако жъ юность и крпкое сложеніе помогали мн преодолвать все и воодушевляться нкотораго рода веселостію, которая, бывъ нсколько продолжительне, сдлала бы сноснымъ воспоминаніе объ этой эпох моей жизни.

Глава V.

Между тмъ, какъ я старался такимъ образомъ трудиться и удовлетворять своимъ нуждамъ, ожидая, что сила воздвигнутаго на меня гоненія нсколько ослабетъ, я увидлъ себя подверженнымъ новому роду опасностей, о которомъ не думалъ.
Джайнесъ, разбойникъ, выгнанный изъ шайки атамана Раймонда, во всю жизнь свою былъ врагомъ или агентомъ полиціи. Я думаю, что въ самомъ дл и вроятно, посвященіе въ таинство воровъ сдлало его особенно искуснымъ въ отысканіи ихъ, какую должность принялъ онъ скоре по необходимости, чмъ по выбору. Онъ пріобрлъ въ этомъ ремесл большую славу, хотя она была еще, можетъ быть, ниже его заслугъ: по этой части, какъ и вообще общество бываетъ похоже само на себя. Сколько бы ни показывали низшіе благоразумія и опытности, почти всю славу за нихъ получаютъ начальники. Между тмъ, какъ онъ употреблялъ свои таланты на этомъ поприщ съ величайшимъ успхомъ, казалось, что два или три подвига его, предшествовавшіе вступленію его на оное, слишкомъ обратили на него общее вниманіе. Узнавъ объ этомъ, онъ счелъ благоразумнымъ сойти съ поля своей дятельности, и въ это время онъ вступилъ въ шайку, скрывавшуюся въ ***.
Такова была жизнь этого человка, прежде, нежели онъ занялъ тотъ постъ, на которомъ видлъ я его въ первый разъ. Во время этой встрчи, онъ былъ уже однимъ изъ ветерановъ въ шайк Раймонда, поелику воры такой народъ, котораго жизнь обыкновенно непродолжительна, то не нужно много времени для того, чтобы достигнуть между ними достоинства ветерана. Посл изгнанія изъ шайки, онъ вступилъ опять въ законную службу и принятъ былъ прежними товарищами съ радостію, какъ заблудившаяся овца. Въ другихъ классахъ общества время не изглаживаетъ преступленія, но въ этомъ почтенномъ братств принято за правило, никогда не требовать ни у одного брата отчета въ его поведеніи, если можно обойтись безъ этого. Другое правило, наблюдаемое людьми, проходившими т же степени, какъ Джайнесъ,— правило, принятое самимъ Джайнесомъ, состоитъ въ томъ, чтобы щадить бывшихъ своихъ соучастниковъ и никогда не нападать на нихъ, разв только въ случа необходимости, или когда соблазняетъ важная выгода. По этой-то причин капитанъ Раймондъ и разбойники, по систем тактики, которой слдовалъ Джайнесъ, были безопасны отъ того, что онъ назвалъ возмездіемъ, Однако жъ, хотя Джайнесъ руководился правилами чести, принимая слово въ этомъ смысл, но по несчастію, ко мн не относились эти законы, которымъ признавалъ онъ за нужное слдовать. Несчастіе окружало меня со всхъ сторонъ, отнимало у меня всякое покровительство и прибжище. Я былъ преслдуемъ, по предположенію, что былъ виновенъ въ уголовномъ преступленіи — въ покраж огромной суммы. Но Джайнесъ не имлъ никакого участія въ воровств, въ которомъ обвиняли меня, мало заботился о томъ справедливо, или нтъ обвиненіе, и также отъ сердца ненавидлъ меня, какъ если бы невинность моя была доказана совершенно.
Два сыщика, схватившіе меня въ…… разсказали, по обыкновенію, своимъ собратіямъ, свое приключеніе и причины, заставлявшія ихъ предполагать, что бывшій въ ихъ рукахъ человкъ, былъ тотъ самый Калебъ Вилліамсъ, за поимку котораго общано сто гиней. Джайнесъ, одаренный особенною проницательностію въ томъ, что имло отношеніе къ его званію, сравнилъ факты и сроки, и сталъ подозрвать, что человкъ, на котораго онъ напалъ и ранилъ въ …. лсу, былъ этотъ Калебъ Вилліамсъ. Къ этому человку онъ питалъ непримиримую ненависть. Я былъ невинною причиною того, что онъ съ безчестіемъ былъ выгнанъ изъ шайки Раймонда, а Джайнесъ, какъ я посл узналъ, былъ внутренно убжденъ, что нтъ ни малйшаго сравненія между ремесломъ вора, которое заставилъ я его оставить, и низкимъ званіемъ полицейскаго сыщика, къ которому онъ нашелъ себя принужденнымъ обратиться. Едва услышавъ всти, о которыхъ я сейчасъ говорилъ, онъ поклялся удовлетворить своему мщенію. Онъ ршился оставить всякой другой предметъ, и посвятить вс способности своего ума тому, чтобъ открыть мое убжище. Общанная награда, которую, по тщеславію, онъ считалъ уже своею, казалась ему достаточнымъ вознагражденіемъ за труды и издержки. Такимъ образомъ я имлъ противъ себя все искуство, какимъ владлъ онъ въ этомъ род, возбуждаемое еще и изощряемое духомъ мести въ душ, которую не обуздывало ни чувство человколюбія, ни совсть.
Укрываясь подъ костюмомъ жида, я воображалъ, какъ и часто случается съ несчастными, что бдствія мои уже не могутъ увеличиться, но я обманывался: встртивъ Джайнеса въ роковомъ лсу, я пріобрлъ себ другаго врага изъ тхъ, которыхъ ярость оканчивается не иначе какъ съ жизнію. Если Фалклендъ былъ для меня голоднымъ львомъ, котораго рыканія поражали меня ужасомъ, то Джайнесъ былъ ядовитое наскомое, почти столько же страшное, которое слдило мои шаги и непрестанно грозило мн своимъ жаломъ.
Первый шагъ его въ исполненію своего намренія, состоялъ въ томъ, что онъ отправился къ тому порту, гд я былъ задерживанъ. Оттуда онъ шелъ по моимъ слдамъ до береговъ Северны, и отъ береговъ Северны до Лондона. Я думаю, нтъ нужды замчать, что это очень возможно, когда бглецъ не скрывалъ слдовъ своихъ вполн обдуманными и совершенно счастливыми предосторожностями, особенно если непріятеля его побуждаютъ причины довольно сильныя, для того, чтобы употребить въ своемъ преслдованіи все упрямство ненависти. Правда, Джайнесъ часто принужденъ былъ, въ продолженіи своихъ поисковъ, быть два раза въ одномъ и томъ же мст и, подобно охотничей собак, истинному образчику человка, преданнаго этой жестокой должности, всякой разъ, какъ ошибался, онъ возвращался на то мсто, гд чуялъ послдній слдъ добычи, на гибель которой заклялся. Онъ не щадилъ ни времени, ни трудовъ для удовлетворенія страсти, которой весь предался по своей охот.
Со вступленія моего въ Лондонъ, онъ совершенно потерялъ мои слды. Лондонъ такъ обширенъ во всхъ размреніяхъ, что легко можно было предположить, что одинъ человкъ можетъ найти средство жить въ немъ совершенно тайно. Но врага моего не могла остановить никакая трудность. Онъ ходилъ изъ гостинницы въ гостинницу, справедливо полагая, что я тотчасъ не могъ укрыться гд нибудь въ частномъ дом, такъ, что наконецъ по различнымъ признакамъ усплъ узнать, что я проводилъ одну ночь въ предмстій Сутваркъ. Но боле ничего онъ узнать не могъ. Хозяева гостинницы не знали, что сдлалось со мной утромъ. Однако жъ это еще боле одушевило его въ преслдованіи меня. Съ этого времени ему трудне было отыскивать, по причин переодванья, употребленнаго мною на другой день по прибытіи въ Лондонъ. Но Джайнесъ преодоллъ наконецъ и это препятствіе. Идя по моимъ слдамъ до другаго ночлега, онъ получилъ тамъ боле свдній. Я былъ предметомъ догадокъ въ досужныя минуты людей, привязанныхъ къ этому дому. Старуха, изъ рода самыхъ любопытныхъ и болтливыхъ, которая жила напротивъ этого дома и встала очень рано въ то самое утро для мытья блья, видла меня изъ своего окна, при свт большаго фонаря, висвшаго предъ гостинницею, въ ту минуту, какъ я выходилъ изъ дверей. Она замтила меня несовершенно, но тмъ не мене ей показалось, что въ моемъ вид было что-то жидовское. Каждое утро она имла обычай разговаривать съ хозяйкою гостинницы, причемъ находились иногда мальчики и служанки трактира. Въ разговор, который имли он въ это утро, она сдлала нсколько вопросовъ о жид, ночевавшемъ въ гостинниц прошедшую ночь. Жида никакого не было и въ свою очередь возбудилось и любопытство хозяйки. Положили, что это ни кто другой, какъ я. Приключеніе, въ самомъ дл, странное! Стали сравнивать различныя замчанія о моемъ вид и одежд. Никогда дв вещи не могли имть столько мало отношенія. Посл этого, когда только ни случалось двумъ кумамъ сойтись, жидъ-христіанинъ непремнно приходилъ имъ на память и доставлялъ матерію для ихъ разговоровъ.
Извстія, полученныя Джайнесомъ въ этомъ мст, казались очень важными, но прошло еще нсколько времени прежде, нежели они доставили то, что, казалось, общали. Онъ не могъ входить въ каждый частный домъ, гд принимали на квартиру постороннихъ, такъ легко, какъ въ гостинницы. Онъ пробгалъ вс улицы и осматривалъ самымъ любопытнымъ и внимательнымъ взоромъ каждаго жида, похожаго на меня ростомъ, но напрасно. Часто бывалъ онъ на Герцогской площади, посщалъ синагоги. Это не значитъ, чтобъ онъ въ самомъ дл думалъ найти меня въ этихъ различныхъ мстахъ, но онъ употреблялъ это средство за неимніемъ другихъ и отчаяваясь уже въ успх. Не разъ онъ готовъ былъ оставитъ свое предпріятіе, но ненасытимая жажда мести всегда удерживала его.
Будучи въ этомъ состояніи безпокойства и нершимости, онъ вздумалъ однажды постить своего брата, бывшаго первымъ работникомъ въ одной типографіи. Между ними было мало сношеній, потому что ихъ наклонности и привычки были ршительно противоположны. Типографщикъ былъ уменъ, трудолюбивъ и бережливъ. Недовольный поведеніемъ и родомъ жизни своего брата, онъ длалъ безполезныя усилія отвратить его отъ онаго. Не смотря на это большое различіе въ образ мыслей, они иногда видлись. Джайнесъ любилъ похвалиться своими подвигами, по крайней мр такими, которые смлъ разсказать, а братъ его охотно присоединялся къ тмъ, которымъ онъ ихъ разсказывалъ. Острыя шутки и анекдоты, которыми приправлялъ Джайнесъ свой разговоръ, очень забавляли типографщика и, не смотря на свои предразсудки, онъ не могъ запретить себ тайнаго удовольствія быть братомъ человка, столь необыкновеннаго по своей ревности и мужеству.
Въ этотъ разъ, послушавъ нсколько времени чудные разсказы Джайнеса, типографщикъ почувствовалъ желаніе позабавить также брата въ свою очередь какою нибудь повстью. И итакъ онъ началъ ему пересказывать нкоторые изъ моихъ анекдотовъ о Картуш и Гусман. Они заняли вниманіе Джайнеса. Первое движеніе его было удивленіе, второе ревность и досада. Гд бы взялъ типографщикъ подобныя исторіи? На вопросъ его данъ былъ удовлетворительный отвтъ. ‘Я теб скажу, говорилъ типографщикъ, что никто изъ насъ не знаетъ, что подумать объ автор, доставляющемъ намъ эти статьи. Онъ пишетъ стихи, мораль, исторіи, я типографщикъ и корректоръ, и безъ хвастовства могу сказать, что довольно-таки знающъ въ этихъ вещахъ: по моему мннію, онъ пишетъ во всхъ этихъ родахъ очень хорошо, и между тмъ — повришь ли?— это пишетъ жидъ? ‘
Въ глазахъ честнаго типографщика это было также странно, какъ если бы сочиненія эти были писаны какимъ нибудь начальникомъ Хероксянъ на берегахъ Миссисипи.
‘Жидъ? почему же вы знаете? видли вы его когда нибудь?
— Нтъ, эти статьи всегда приносила намъ женщина. Начальникъ мой терпть не можетъ таинственности, онъ хочетъ видть своихъ писателей, и потому непрестанно поворачиваетъ старуху на вс манеры, но не можетъ добиться отъ нее ничего, кром того, что однажды какъ-то промолвилась, что молодой писатель есть жидъ.
— Жидъ! молодой писатель! человкъ, торгующійся чрезъ посредство третьяго и отъ всхъ скрывающійся! Какой обширный предметъ для подозрній и догадокъ Джайнеса. Въ мысляхъ его еще боле утвердилъ, хотя онъ того и не сознавалъ, сюжетъ моихъ произведеній, которыя были, какъ я уже говорилъ, исторіи людей, которыхъ жизнь была прекращена рукою палача. Онъ не сказалъ боле ничего брату, кром того, что равнодушно спросилъ у него, какого роду была эта женщина, какихъ она лтъ и часто ли приносила сочиненія, посл этого онъ ушелъ.
Джайнесь получилъ это неожиданное извстіе съ чрезвычайною радостію. Узнавъ отъ брата примты мистрисъ Марней, и услышавъ, что она должна принести что-то въ слдующій день, онъ съ утра сталъ на улиц такъ, чтобы не пропустить этого случая. Онъ ожидалъ нсколько часовъ и не напрасно. Мистрисъ Марней явилась дйствительно, онъ ожидалъ ея выхода и чрезъ двадцать минутъ увидлъ ее на обратномъ пути. Онъ слдовалъ за нею изъ улицы въ улицу, наконецъ увидлъ, что она вошла въ одинъ частный домъ, и началъ уже внутренно поздравлять себя, что наконецъ достигнулъ желанной цли своихъ трудовъ.
Домъ этотъ не былъ однако жъ ея жилищемъ. По случаю, похожему на чудо, она замтила, что Джайнесъ слдовалъ за нею по улиц. Возвращаясь въ домъ, она увидла одну больную женщину, тронутая врожденнымъ ей состраданіемъ, она подошла къ больной, чтобы подать ей помощь. Тотчасъ толпа окружила ихъ. Мистрисъ Марней, сдлавъ, что могла по обстоятельствамъ, хотла продолжать путь къ своей квартир. Видя вокругъ себя толпу, она вздумала о мошенникахъ и вложивъ руки въ карманы, осматривалась вокругъ себя. Она скоро оставила этотъ кругъ черни, Джайнесъ, принужденный боле приблизиться къ ней, изъ страха потерять ее изъ виду, находился въ эту минуту прямо передъ нею. Фигура его была очень замтна. Все коварство злобы, смлость безстыдства, выражались въ каждой черт его лица: не будучи ни философкою, ни физіономисткою, мистрисъ Марней была поражена его видомъ. Эта добрая женщина, какъ и большая часть людей живыхъ и дятельныхъ, знала особенный путь къ своему дому, вмсто того, чтобы итти по улицамъ, она стала кружить по множеству запутанныхъ переулковъ и проходовъ, иногда вдругъ перескавшихся одинъ другимъ. Въ одномъ изъ нихъ она нечаянно встртила взоръ того человка, котораго видъ недавно поразилъ ее и который, повидимому, не терялъ ее изъ виду. Это обстоятельство, соединившись съ особеннымъ его видомъ, начало ее безпокоить. Не преслдовалъ ли онъ ее? Въ это время былъ полдень и лично за себя она не могла бояться ничего. Не могло ли это имть какого нибудь отношенія ко мн? Она привела себ на память предосторожности мои и таинственность, подъ которою я скрывалъ себя, и не сомнвалась, что я имю на это сильныя причины. Она вспомнила, что всегда была осторожна на мой счетъ, но довольно ли осторожна? Она чувствовала, что, сдлавшись для меня причиною какого нибудь несчастія, никогда не можетъ въ этомъ утшиться. И такъ, изъ предосторожности и изъ опасенія чего нибудь худшаго, она ршилась войти въ домъ одной изъ своихъ пріятельницъ и дать знать имъ о томъ, что съ нею случилось.
Тотчасъ сказавши о томъ, что было, своей пріятельниц, она вышла и отправилась къ знакомымъ своимъ совершенно въ противоположный кварталъ, сказавши посланному ко мн итти не прежде, какъ чрезъ пять минутъ посл ея ухода. Этимъ благоразумнымъ поступкомъ она избавила меня отъ грозившей опасности мн.
Между тмъ присланное извстіе отнюдь не дало мн знать всей великости опасности, которой я долженъ былъ страшиться. По всему обстоятельства казались мн очень обыкновенными и я думалъ, что страхъ мистрисъ Марней происходилъ не боле, какъ отъ чрезвычайной предусмотрительности и привязанности ко мн этой превосходной женщины. Состояніе мое однако жъ было такъ несчастно, что мн нечего выбрать. Грозило это приключеніе моему спокойствію, или нтъ, все я видлъ себя принужденнымъ тотчасъ оставить свое жилище, не могши взять съ собою ничего, кром того, что могъ понести въ рукахъ, отказаться видть еще эту благородную благодтельницу, оставить здсь все мое обзаведеніе и запасы, искать еще новаго уединеннаго убжища, прибгать къ новымъ предпріятіямъ и искать, если можно было надяться, новаго друга. Съ сердцемъ сжатымъ вышелъ я на улицу, но мое намреніе было принято. Было очень свтло. ‘Я долженъ бояться, говорилъ самъ себ, нтъ ли въ эту минуту людей на улиц, которые ищутъ меня, очень возможно, что они возьмутъ противуположное моему направленіе и я не долженъ довряться этому. И такъ я прошелъ съ полдюжины улицъ, и проскользнувъ въ незавидный по наружности домикъ, гд можно было покушать за малую цну. Покушавши и проведши здсь нсколько часовъ въ глубокихъ и печальныхъ размышленіяхъ, потребовалъ я себ наконецъ постель. Однакожъ, какъ только потемнло, я вышелъ купить новый костюмъ, что было необходимо нужно. Устроивъ его въ продолженіи ночи сколько можно было лучше, я оставилъ это мсто съ тми же предосторожностями, какъ и прежде въ подобномъ случа.

Глава VI.

Я нашелъ себ новое жилище. Не знаю, по какой-то прихоти воображенія, которое любитъ создавать себ предметы безпокойства, я началъ врить, что страхъ мистрисъ Марней былъ не безъ основанія. Однако жъ не былъ въ состояніи никакимъ образомъ угадать, какъ могла приблbзиться ко мн эта новая опасность, а съ этого времени я могъ только прибгнуть къ средству очень неутшительному,— быть осторожне, нежели когда нибудь во всхъ своихъ поступкахъ. Теперь тяготило меня сугубое безпокойство и о безопасности и о способахъ къ пропитанію. Правда, кое-что оставалось еще отъ плодовъ моихъ занятій, но это не значило почти ничего, потому что мой корреспондентъ былъ мн въ долгу, а я не имлъ никакого средства требовать его. Не смотря на вс мой усилія, горесть перемнила мое здоровье. Ни одного мгновенія я не могъ считать себя въ безопасности, я сдлался похожъ на привидніе, малйшій шумъ приводилъ меня въ трепетъ. Въ нкоторыя минуты я почти покушался отдаться въ руки правосудія и презрть всю строгость его, но тотчасъ негодованіе и гнвъ овладвали моей душой и оживляли мою бодрость.
Что касается до средствъ къ поддержанію жизни, то я думалъ, что лучше всего прибгнуть къ тому же, чмъ пользовался прежде,— найти добраго человка, при посредств котораго могъ бы сбывать свою работу. Не возможно было найти кого нибудь, кто согласился бы мн оказать эту услугу, но гд найти дятельную и благотворительную душу мистрисъ Марней? Я обратилъ свой взоръ на Г. Сторреля, работавшаго для часовыхъ мастеровъ и жившаго во второмъ этаж нашего дома. Я всматривался въ него два или три раза, всходя мимо его по лстниц, и мои нершительные взоры выказывали желаніе и робость подойти къ нему. Онъ замтилъ это и очень учтиво пригласилъ меня войти въ его комнату.
Когда мы сли, онъ началъ говорить, что ему жаль видть меня нездоровымъ и ведущимъ такой одинокій образъ жизни, спрашивалъ, можетъ ли онъ быть столько счастливъ, чтобы быть мн въ чемъ нибудь полезнымъ, и прибавилъ, что съ первой минуты, какъ увидлъ меня, полюбилъ. Dъ новомъ переодвань моемъ я былъ уродливъ и горбатъ, фигура моя могла быть мене всего привлекательною. Г-нъ Сторрель потерялъ единственнаго сына мсяцевъ за шесть,— и я былъ истинный портретъ этого мальчика. Если бы я оставилъ все свое заимствованное безобразіе, то вроятно потерялъ бы вс права на его привязанность. Онъ былъ, какъ говорилъ онъ, несчастный старикъ уже на краю могилы и этотъ дорогой сынъ составлялъ все его утшеніе. Бдный мальчикъ былъ нездоровъ во всю свою жизнь, но онъ съ охотою смотрлъ за нимъ, и чмъ боле это дитя стоило ему заботъ и безпокойствъ, бывши въ мір, тмъ тягостне для него переносить теперь его потерю. У него не оставалось ни одного друга и ни одно существо въ мір не принимало въ немъ участія. Если мн угодно, я могу занять у него мсто сына и онъ будетъ внимателенъ во всемъ столько же и заботливъ обо мн.
Я выразилъ предъ нимъ, какъ чувствительны для меня его благосклонныя предложенія, но прибавилъ къ тому, что я ни за что въ мір не хотлъ бы ему быть въ тягость. Дале я сказалъ ему, что мой образъ мыслей заставляетъ меня принять на время самый уединенный образъ жизни, и, что для меня трудне всего было, согласить съ этимъ родомъ жизни какое нибудь средство пріобртать для себя необходимое, что, если онъ будетъ умть какъ нибудь устранить это затрудненіе, то это будетъ съ его стороны величайшая для меня услуга. Я сказалъ ему, что я имлъ всегда особенную охоту и способность къ занятіямъ механическимъ, и что я тотчасъ усплъ бы въ чемъ угодно въ этомъ род, если бы только занялся хорошенько. Я не учился никакому ремеслу, продолжалъ я, но если вы будете имть благосклонность показывать мн, то я буду охотно работать съ вами за пищу только. Я очень знаю, что требую у васъ милости необыкновенной, но къ этому съ одной стороны принуждаетъ меня непреодолимая сила необходимости, съ другой ободряетъ довренность, какую внушаютъ ваши предложенія столь обязательныя и сдланныя столь дружески.’
Старикъ, уронивъ нсколько слезъ передъ картиной, въ которой представлялъ я ему свое положеніе, охотно согласился на все, что я предлагалъ ему. Условіе между нами тотчасъ заключено, и въ слдствіе этого я принялся за работу. Мой новый пріятель имлъ необыкновенно оборотливый умъ. Особенными чертами его характера были сильная любовь къ деньгамъ и манеры до излишества обязательныя и ласковыя. Онъ жилъ чрезвычайно бережливо и отказывалъ себ во всемъ. Едва принялся я за ремесло, работа моя уже стоила нкоторой награды, онъ самъ откровенно согласился въ этомъ и настоялъ, чтобъ я получалъ плату. Впрочемъ онъ не поступалъ въ этомъ отношеніи такъ, какъ поступилъ бы кто нибудь другой при моихъ обстоятельствахъ, онъ не отдавалъ мн всего, что я пріобрталъ, но и не скрывалъ отъ меня, что изъ моего пріобртенія удерживаетъ двадцать изъ ста, какъ справедливую награду за принятый имъ трудъ учить меня и за то, что доставлялъ мн работу. Между тмъ, я часто былъ предметомъ его слезъ. Онъ всегда бывалъ въ горести, когда намъ должно было разстаться, и ежеминутно оказывалъ мн знаки самой нжной привязанности. Я находилъ въ немъ много искуства и изобртательности въ его ремесл, и уроки его доставляли мн истинное удовольствіе. Какъ я, съ своей стороны, имлъ много и притомъ разнообразныхъ познаній, которыхъ не упустилъ случая выказать, то онъ не могъ довольно нарадоваться и надивиться, открывая во мн столько способностей.
Я еще немного прожилъ въ этомъ новомъ состояніи, какъ одно, происшествіе повергло меня въ живйшее и сильнйшее, нежели когда нибудь, безпокойство. Однажды вечеромъ я вышелъ на улицу, чтобы подышать нсколько чистымъ воздухомъ и дать себ нкоторое движеніе, что позволялъ я себ тогда очень рдко. Вдругъ слухъ мой пораженъ былъ двумя или тремя случайными звуками, выходившими изъ устъ разносчика, объявлявшаго о своемъ товар. Я остановился, чтобъ лучше разслушать. Каково же было мое удивленіе и замшательство, когда я услышалъ почти слдующія слова: ‘Вотъ чудная и удивительная исторія и несравненныя приключенія славнаго Калеба Вилліамса! Вы увидите здсь, какъ онъ сначала обворовалъ своего господина и потомъ ложно обвинялъ его самого, вы увидите здсь дланныя имъ нсколько разъ усилія разломать свою тюрьму, пока умлъ наконецъ убжать самымъ удивительнымъ и невроятнымъ образомъ, путешествія его по различнымъ частямъ Королевства, и мошенничества, сдланныя имъ съ шайкою самыхъ смлыхъ и отчаянныхъ воровъ, наконецъ прибытіе его въ городъ Лондонъ, гд, какъ думаютъ, онъ и теперь, съ врною и истинною копіею объявленія о его фигур и признакахъ, напечатаннаго и публикованнаго однимъ изъ главныхъ Государственныхъ Секретарей Его Величества, содержавшаго общаніе сто гиней тому, кто его поймаетъ: за все цна полпени.’
Поврятъ ли, если скажу, что я пораженный, убитый этими звуками, имлъ безразсудство подойти къ разносчику и купить одну изъ этихъ исторій, ршившись, подстркаемый отчаяніемъ, видть все, о чемъ шло дло, и узнать столько, сколько можно? Я унесъ съ собою купленную бумагу и прохаживался еще нсколько мгновеній, пока наконецъ не будучи въ силахъ противиться боле своему нетерпнію, началъ разбирать ее при свт фонаря, повшеннаго въ маленъкомъ переход. Я нашелъ въ немъ гораздо боле обстоятельствъ, нежели сколько можно было ожидать отъ подобнаго сочиненія. Меня сравнивали съ извстнйшими ворами въ искуств проникать сквозь стны и двери самыя крпкія, въ самой плутовской изобртательности, въ обманахъ и переодваньи. Объявленіе, найденное и принесенное въ лсъ Ларкинсомъ, было здсь напечатано все. Вс переодванья мои, исключая послдняго, употребленнаго мною посл предусмотрительной осторожности мистрисъ Марней, были исчислены съ врностію, дале увдомляли общество, чтобъ вс остерегались человка, имющаго странную наружность и ведущаго затворническую уединенную жизнь. Изъ этой исторіи я узналъ также, что обыскивали мое послднее жилище, въ самый тотъ вечеръ, какъ я оставилъ его, что мистрисъ Марней послана въ Ньюгатъ, какъ виновная въ укрывательств преступника. Это послднее обстоятельство поразило мое сердце. Собственныя бдствія не ослабили во мн чувства состраданія. Убійственна, невыносима была для меня мысль, что непримиримое гоненіе, котораго былъ я предметомъ, не ограничивалось мною однимъ, но что мое приближеніе было заразительно и увлекало со мною вмст въ бездну и того, кило хотлъ помочь мн. Думаю, что я согласился бы предать себя всей ярости моихъ враговъ, если бы чрезъ это могъ убавить хоть одинъ часъ страданіи этой превосходной женщины. Въ послдствіи я узналъ, что мистрисъ Марнй получила свободу, чрезъ посредство своей родственницы. Однако же чувство, возбуждаемое во мн несчастіемъ мистрисъ Марней, было непродолжительно. Обстоятельства важнйшія обратили на себ все мое вниманіе. Чего не испыталъ я при чтеніи этой бумаги? Каждое слово леденило меня ужасомъ. Можетъ быть, для меня было бы мене страшно впасть въ руки правосудія. По крайней мр этотъ случай, бывшій предметомъ всхъ моихъ страховъ, прекратилъ бы томительный трепетъ, котораго былъ я добычею. Переодванья боле не могли мн служить ни къ чему. Безчисленное множество частныхъ лицъ въ каждомъ квартал и даже почти въ каждомъ дом, готовы были бросить внимательный и подозрительный взглядъ на всякаго незнакомца, и особенно на незнакомца уединеннаго. Передъ глазами ихъ блеснули наградою во сто гиней, чтобы воспламенить ихъ корыстолюбіе и изощрить проницательность. Не одни сыщики Бовстрита, цлые милліоны людей вооружены были противъ меня. И та отрада, которая останется еще самымъ несчастнымъ, имть человка, на груди коего они могутъ проливать свои слезы, и который скрываетъ ихъ отъ нескромныхъ и любопытныхъ глазъ,— у меня была отнята и эта отрада. Можно ли вообразить состояніе ужасне этого! Сердце мое билось чрезвычайно сильно, грудь сжималась, я дышалъ съ трудомъ. И такъ не будетъ, говорилъ я себ, не будетъ конца этому гоненію! Посл столькихъ заботъ и трудовъ, нтъ конца моимъ бдствіямъ. Время, время все усугубляющее только отчаянне длаетъ мое положеніе! Ахъ! для чего мн стоять доле въ этой жестокой борьб? Смерть доставитъ мн средство обмануть дятельность моихъ гонителей. Погребу въ вчномъ забвеніи себя и слды своего существованія, оставлю одно непроницаемое сомнніе этимъ варварамъ, которые не могутъ быть покойны, не преслдуя меня.’
Среди окружавшихъ меня ужасовъ, эта мысль доставила мн удовольствіе и я побжалъ къ Темз, чтобы исполнить ее. Душа моя была въ такомъ волненіи, что я почти лишился способности видть. Я пробгалъ улицы не видя пути, по которому слдовалъ. Наконецъ, блуждая нсколько времени, я очутился у Лондонскаго моста. Я побжалъ по ступенямъ и увидлъ, что рка покрыта судами. Нтъ, говорилъ я себ, ни одинъ человкъ не долженъ меня видть въ ту минуту, когда я долженъ исчезнуть на всегда. Эта мысль требовала нкотораго вниманія. Прошло уже нсколько времени съ той минуты, какъ отчаяніе внушило мн это намреніе. Разсудокъ мой мало по малу возвращался. Видъ кораблей родилъ во мн мысль еще разъ оставить родную сторону.
Я сталъ разспрашивать и узналъ, что самый дешевый перездъ могъ я имть на корабл, стоящемъ у башни и въ нсколько дней долженствовавшемъ отплыть въ Миддельбургъ, въ Голландію. Мн хотлось тотъ же часъ на корабль, и я старался получить отъ капитана позволеніе остаться на немъ до самаго отъзда, но къ несчастію у меня не было съ собой столько денегъ, чтобы заплатить за проздъ. А что еще хуже, у меня и совсмъ не было ихъ довольно для этого. Однако жъ я далъ капитану половину того, что онъ потребовалъ и общалъ скоро принести остальное. Я не зналъ, какъ достать денегъ, но надялся достать. У меня была мысль занять у Г. Сторреля. Безъ сомннія онъ не откажетъ мн въ такой маловажной услуг, думалъ я. Онъ любилъ меня, какъ казалось, съ нжностію отца и я не думалъ, что подвергнусь малйшей опасности, вврившись ему на время.
Я приблизился къ своему жилищу съ сердцемъ стсненнымъ и полнымъ несчастныхъ предчувствій. Г. Сторреля не было дома и я долженъ былъ ожидать его возвращенія. У меня въ сундук была работа, которую далъ онъ мн утромъ того же дня и которая стоила въ шесть кратъ боле той суммы, какая мн была нужна. Я подумалъ-было, не могу ли воспользоваться этими вещами, какъ принадлежащими мн, но тотчасъ отвергнулъ эту мысль съ презрніемъ. Я никогда не заслужилъ того обвиненія, которымъ обременяли меня, и ршился никогда не заслужить. Это было очень необыкновенно, что Г. Сторреля не было дома въ такую пору, сколько я зналъ, съ нимъ не случалось этого никогда. Онъ обыкновенно ложился спать между девятымъ и десятымъ часами. Я слышалъ, что пробило десять, потомъ одиннадцать: Г. Сторреля нтъ. Наконецъ стучатъ въ дверь, я узналъ его по стуку. Вс въ дом спали. Г. Сторрель, обыкновенно возвращавшійся въ положенные часы, не имлъ у себя ключа, чтобы отпереть дверь. Мысль, увидть своего товарища, засвтилась въ моемъ сердц лучемъ радости. Я тотчасъ сбжалъ съ лстницы, чтобъ отпереть ему.
При свт лампы, бывшей у меня въ рук, я замтилъ въ его вид что-то необыкновенное. Прежде, нежели усплъ я сказать ему одно слово, увидлъ двухъ другихъ людей, слдовавшихъ за нимъ. Съ перваго взгляда я уже не сомнвался, какого рода были эти люди, при второмъ взгляд я увидлъ, что одинъ изъ нихъ былъ самъ Джайнесъ. Я зналъ нкогда, что онъ бывалъ въ этомъ званіи и потому не удивился, что опять увидлъ его въ немъ. Хотя съ нкотораго времени умъ мой свыкся, такъ сказать, съ неизбжною необходимостію еще разъ впасть въ руки служителей полиціи, однако при вид ихъ, я не могъ не почувствовать какъ будто удара, проникшаго до глубины моей души. Впрочемъ я не мало удивленъ былъ временемъ и обстоятельствами этого посщенія, и чрезвычайно желалъ узнать, неужели Г. Сторрель былъ столько низокъ, что самъ привелъ ихъ.
Онъ не оставилъ меня долго въ этомъ недоумніи. Едва увидлъ онъ, что два спутника его вошли уже въ дверь, какъ вдругъ вскричалъ почти съ судорожнымъ движеніемъ: ‘Берите, берите! вотъ тотъ, кого вы ищите! Слава Богу, слава Богу!’ Джайнесъ тотчасъ осмотрлъ мою фигуру съ видомъ, выражавшимъ поперемнно то надежду, то сомнніе. ‘Клянусь Богомъ, произнесъ онъ, я не могу сказать: онъ это, или нтъ. По чести, я боюсь, что мы опустили руку въ пустой мшокъ.’ Потомъ, какъ будто въ восторг прибавилъ: ‘Однакожъ войдемъ въ домъ: тамъ разсмотримъ получше.’ Тотчасъ они взошли въ комнату Г. Сторреля, я поставилъ свчу на столъ. До сихъ поръ я молчалъ, но чувствовалъ въ себ ршимость на все отважиться, чтобы не измнить самому себ, притомъ нсколько ободренъ былъ и сомнніемъ Джайнеса. Въ слдствіе этого, принявъ видъ спокойный и ршительный, и, обращаясь къ нимъ, сказалъ поддльнымъ голосомъ, соединеннымъ съ картавостью: ‘Скажите, прошу васъ, господа, чего вы хотите отъ меня?’
— Хорошо, отвчалъ Джайнесъ, мы ищемъ здсь одного человка — Калеба Вилліамса, по чести, этотъ мошенникъ стоитъ такого труда. Я долженъ бы знать его хорошо, но говорятъ, что у плута столько лицъ, сколько дней въ году. И такъ не угодно ли теб будетъ снять сегодняшнее твое лицо? или если этого не можешь сдлать, то можешь снять платье: дай намъ посмотрть, изъ какой матеріи твой горбъ? ‘
Я хотлъ возражать, но напрасно. Переодванье мое было отчасти уже открыто, и Джайнесъ, хотя все еще неувренный, съ каждою минутою боле и боле утверждался въ своихъ подозрніяхъ. Что касается до Г-на Сторреля, то лицо его наморщилось, и безпокойные взоры съ жадностію слдили все происходившее. По мр того, какъ обманъ мой боле и боле открывался, онъ повторялъ свое восклицаніе: ‘Слава Богу! слава Богу!’ Наконецъ, выведенный изъ себя этого ненавистною формою, и не въ состояніи переносить боле неудовольствія, производимаго во мн низкою и лицемрною фигурою, которую, какъ мн казалось, представлялъ я въ это время: ‘Ну, да, вскричалъ я, я Калебъ Вилліамсъ, ведите меня куда угодно! а вы Г. Сторрель……’ Онъ сдлалъ ужасный прыжокъ. Въ ту минуту, какъ я открылся, радость его была чрезмрна и ему не возможно было удержать ее. Но мое неожиданное къ нему обращеніе и тонъ, которымъ оно произнесено было, поразили его, какъ громомъ. ‘Возможно ль, продолжалъ я, чтобъ вы были столь низки и бездушны, чтобъ измнить мн? Чмъ заслужилъ я отъ васъ подобный поступокъ? Это та нжность, которую вы показывали ко мн? Это та отеческая любовь, которая непрестанно была у васъ на язык? Вы отдаете меня на смерть! ‘
— Бдняжка! дитя мое дорогое, вскричалъ Г. Сторрель, самымъ плачевнымъ и болзненнымъ тономъ, право, право я не могъ поступить иначе! Ну, ну, я надюсь, что ему не сдлаютъ зла, этому бдному другу моему! Если это случится, то я увренъ, что самъ умру.
‘Презрнный лицемръ, прервалъ я его съ выраженіемъ негодованія,— ты бросаешь меня въ кровавые когти правосудія, и надешся, говоришь ты, что мн не будетъ сдлано зла? Полно, я знаю напередъ мой приговоръ, и готовъ подвергнуться ему. Ты своею рукою надваешь мн петлю на шею, и за туже цну ты сдлалъ бы это самое съ своимъ единственнымъ сыномъ! Считай свои проклятые гинеи. Моя жизнь въ рукахъ перваго встрчнаго была бы безопасне, нежели въ твоихъ, коварный крокодилъ, ласкающій для того, чтобы пожрать.’
Я всегда думалъ, что болзнь и видимое приближеніе моей смерти, родили въ Г. Сторрел мысль измнитъ мн. Онъ расчитывалъ самъ съ собой, сколько времени еще буду я въ состояніи работать. Онъ съ ужасомъ припоминалъ себ, какихъ издержекъ стоили ему болзнь и смерть его сына, и ршился не повторять ихъ. Между тмъ онъ боялся стыда обидть меня, боялся собственной чувствительности. Онъ чувствовалъ, что я боле и боле пріобрталъ его привязанность и что скоро ему было бы невозможно оставить меня, по какому-то тайному инстинкту онъ ршился предпочесть самый низкій поступокъ благороднйшему, и не могъ противостоять желанію общанной награды, соединившемуся съ первымъ побужденіемъ.

Глава VII.

Давъ волю всему моему гнву противъ Г. Сторреля, я оставилъ его неподвижнымъ и не въ состояніи произнести ни слова. Джайнесъ и товарищъ его сопутствовали мн. Безполезно описывать всю наглость этого человка. Имъ овладвали поперемнно, то торжествующая радость, что наконецъ можетъ свершить свое мщеніе, то сожалніе о наград, какъ онъ говорилъ, старому скряг, хотя въ тоже время клялся, если будетъ можно, не отдать ему ее. Онъ хвалился, что самъ выдумалъ и сочинилъ повсть, которую кричали по улицамъ, что, по его словамъ, это было врнымъ средствомъ. ‘Не было бы, прибавлялъ онъ, ни законовъ, ни правосудія, если бы этотъ глупецъ, не сдлавшій ничего, получилъ деньги за поимку, и если бы я, который одинъ все это сдлалъ, не получилъ ни славы ни прибыли.’
Я мало обращалъ вниманія на его слова, однако жъ он произвели во мн такое впечатлніе, что я могъ ихъ припомнить въ первую праздную минуту. Въ то время я былъ занятъ размышленіями о новомъ своемъ положеніи и о томъ, какъ я долженъ поступить. Два раза крайнее отчаяніе внушало мн мысль сбросить съ себя бремя жизни, но я не свыкся еще съ этой мыслью. Въ эту минуту, какъ и вообще всегда, когда несправедливость непосредственно грозила моей жизни, я боле, нежели когда нибудь, расположенъ былъ защищать ее всми силами.
Какъ бы то ни было, но будущее представлялось мн въ самомъ мрачномъ, отчаянномъ вид. Сколько трудовъ, сколько усилій истощено съ моей стороны, сначала, чтобы вырваться изъ тюрьмы, потомъ чтобы избгнуть бдительности моихъ гонителей, и какое слдствіе столь долговременныхъ безпокойствъ и упорства? то, что я увидлъ себя опять въ томъ же состояніи, съ котораго началось это ужасное поприще. Правда, я пріобрлъ знаменитость, получилъ жалкое преимущество, что объ моей исторіи кричали разносчики, что я везд славился, какъ самый дятельный и удивительный злодй и сдлался постояннымъ предметомъ разговоровъ лакевъ и служанокъ, но я не былъ ни Геростратъ, ни Александръ для того, чтобы эта слава дала мн возможность сойти во гробъ довольнымъ. И чтобы достигнуть чего нибудь прочнаго, что могло дать мн теперь усилія подобныя прежнимъ?
Подвергался ли когда человкъ преслдованію враговъ, боле ожесточенныхъ и боле изобртательныхъ? Могъ ли я надяться, что ихъ гоненіе кончится, или что въ послдствіи покушенія мои будутъ имть боле успха?
Почти эти размышленія внушили мн принятое мною ршеніе. Душа моя нечувствительно отрывалась и отдалялась отъ Г. Фалкленда, прежде нежели я почувствовалъ къ нему отвращеніе. Но теперь основною чертою его характера считалъ я варварское упрямство въ своихъ поступкахъ, я видлъ что-то адское въ этомъ остервенломъ усиліи загнать меня закрай свта, безпокоить меня, какъ несчастную добычу, даже въ моемъ убжищ, въ желаніи упиться моею кровію, тогда какъ въ тайн души своей онъ признавалъ мою невинность, мое чистосердечіе, могу даже сказать,— мои добродтели. Съ этой поры я презиралъ мой прежнія чувства къ нему, старался забыть, что прежде уважалъ его. Я потерялъ теперь все уваженіе къ его высокимъ качествамъ умственнымъ, всякое сожалніе къ его душевнымъ мученіямъ. Я отвергалъ даже снисхожденіе, ршился показаться столь же безжалостнымъ, столько же непреклоннымъ, какъ онъ. Имлъ ли онъ причины доводить меня такимъ образомъ до крайности, повергать въ отчаяніе? Не долженъ ли онъ былъ бояться своей ужасной тайны двукратнаго убійства, обагрившаго его руки?
Я предсталъ судьямъ, къ которымъ призвалъ меня Джайнесъ, съ твердымъ намреніемъ открыть эту тайну, которой былъ я до сихъ поръ благоговйнымъ хранителемъ, и одинъ разъ на всегда поставить моего обвинителя на его истинное мсто. Пора уже было стыду и страданіямъ обрушиться на истиннаго преступника, невинность не должна была оставаться вчно подъ угнтеніемъ преступленія. Остатокъ ночи, въ которую былъ я арестованъ, я долженъ былъ провесть въ тюрьм. Въ продолженіи этого времени я сбросилъ съ себя вс принадлежности моего переодванья, и въ слдующее утро явился въ собственномъ вид. Такимъ образомъ, не трудно было доказать, что я тотъ, кого искали, и какъ судьи, предъ которыхъ я предсталъ, считали только это своимъ дломъ, то и располагали дать приказаніе отвезти меня въ то Графство, гд я родился. Я хотлъ остановить исполненіе этой мры, объявляя, что имю нчто открыть, а такое объявленіе всегда возбуждаетъ вниманіе людей, въ рукахъ которыхъ уголовный судъ.
Я постоянно утверждалъ, что я невиненъ, сказалъ я, и теперь хочу повторить тоже.
Въ такомъ случа, возразилъ съ жаромъ старшій изъ судей, что ты откроешь? Виновенъ ты или нтъ, это не наше дло.
— Я всегда объявлялъ, продолжалъ я, что я не сдлалъ никакого преступленія, но что преступникъ самъ мой обвинитель, что онъ воровски вложилъ свои вещи въ мой чемоданъ и потомъ объявилъ меня воромъ. Теперь я объявляю еще боле, объявляю, что этотъ человкъ виновенъ въ убійств, что я открылъ его преступленіе и по этой-то причин онъ ршился погубить меня. Я думаю, господа, что вы сочтете своею должностію принять это объявленіе. Я убжденъ, что вы ни прямо, ни стороной не захотите содйствовать лютой несправедливости, которой содлался я жертвою, что вы ни какъ не станете помогать обвиненію и осужденію невиннаго для того, чтобы убійца могъ жить въ поко и на свобод. Я таилъ это дло, пока было возможно. Я никогда не хотлъ быть виновникомъ несчастія или смерти человка. Но терпніе и покорность также имютъ границы.
‘Позвольте, сударь, сказалъ мн судья, съ видомъ изученной умренности, сдлать вамъ два вопроса. Были ли вы какимъ нибудь образомъ свидтелемъ, помощникомъ или соучастникомъ въ убійств?
— Нтъ.
‘Позвольте, кто этотъ Г. Фалклендъ, и какого рода отношенія могли быть между вами?
— Г. Фалклендъ дворянинъ, получающій 6000 фунтовъ стерлинговъ. Я жилъ у него въ должности секретаря.
‘Другими словами: вы были его слугою.
— Какъ вамъ угодно.
‘Очень хорошо, мн боле не нужно. Во первыхъ, какъ судья, скажу вамъ, что не могу ничего сдлать изъ вашего объявленія. Если бы вы были участникомъ въ убійств, о которомъ говорите, это было бы другое дло. Но принимать доносъ преступника противъ кого нибудь, кром его сообщниковъ, значило бы для начальства поступать противъ всхъ правилъ здраваго смысла. Посл этого, я отъ себя лично считаю нужнымъ замтить теб, что ты кажешся мн самымъ безстыднымъ плутомъ, какого только я видалъ когда нибудь. Неужели ты столько глупъ, чтобы воображать, что разсказанная тобою сказка послужитъ теб къ чему нибудь, здсь ли передъ судьями, или гд нибудь въ другомъ мст? Правда, что это было бы прекрасно, если бы слуга, обвиненный въ воровств дворяниномъ, получающимъ 6000 ф. ст. доходу, могъ прибгать къ подобнымъ оправданіямъ, и еслибы нашлись такіе начальники или судьи, которые бы стали слушать ихъ! Я не знаю, доведетъ ли тебя до вислицы преступленіе, въ которомъ тебя обвиняютъ, этого я не могу ршить, но то врно, что подобная исторія должна довести тебя до нея. Должно бы отказаться отъ всякаго порядка и правительства, если бы стали ни за что отпускать бездльниковъ, столь безстыдно попирающихъ уваженіе къ степенямъ и отличіямъ.
— И вы отказываетесь, милостивый государь, выслушать подробности и обстоятельства дла, о которомъ я объявилъ?
‘Да, сударь, отказываюсь….. Но пожалуй, если бы я не отказался, какихъ бы ты представилъ свидтелей этого убійства? Этотъ вопросъ привелъ меня въ замшательство.
— Никакихъ….. Но я надюсь основать свои доказательства на такихъ признакахъ и обстоятельствахъ, которыя могутъ обратить вниманіе слушателя, самого нерасположеннаго врить.
‘Я въ этомъ сомнваюсь….. Отвести его на прут.’Таковъ былъ успхъ этого послдняго средства къ спасенію, средства, на которое я всегда полагался съ совершенною увренностію. Я думалъ до этой минуты, что состояніе бдствія и отверженія продолжится только до тхъ поръ, пока я буду самъ снисходителенъ, и я ршился скоре перенести все, что только можетъ выдержать природа человческая, нежели прибгнуть къ обвиненію. Въ этой мысли я находилъ какое-то утшеніе во всхъ моихъ несчастіяхъ: произвольная жертва всегда сопровождается удовольствіемъ. Мн казалось, что я стою подъ знаменемъ исповдниковъ и мучениковъ, я радовался сил души своей и своему геройскому самоотверженію, и ласкалъ себя мыслью, что, если бы захотлъ безъ жалости употребить вс находившіяся въ моей власти средства, хотя никогда не думалъ дойти до этого, то отъ меня зависло бы однимъ словомъ прекратить вс страданія и гоненія, какія я терплъ.
И вотъ оно,— вотъ правосудіе человческое! Случаются же обстоятельства, въ которыхъ человкъ не можетъ открывать преступленія по тому только, что самъ не участвовалъ въ немъ! Доносъ объ ужасномъ убійств слушаютъ хладнокровно, тогда, какъ невинный видитъ себя, подобно дикому зврю, преслдуемымъ въ каждомъ уголк земли! Шесть тысячъ фунтовъ стерлинговъ доходу служатъ непроницаемымъ щитомъ отъ обвиненій, донесеніе форменное и обстоятельное отвергаютъ по тому только, что его длаетъ слуга!
Меня отвели въ ту самую тюрьму, изъ которой я недавно ушелъ. Съ отчаяніемъ въ сердц увидлъ я опять т самыя стны, которыя тогда разломалъ: столько необыкновенныхъ усилій послужили только къ тому, чтобы увеличить мои страданія! Со времени моего побга, я нсколько узналъ людей, жестокій опытъ научилъ меня, до какой степени цпи общества тяготли на мн и до какой степени деспотизмъ опуталъ меня своими стями. Я уже не видлъ теперь свта такимъ, какимъ представляло мн его воображеніе въ мечтахъ юности,— театромъ, открытымъ для талантовъ и генія, гд они могутъ показывать и скрываться по своей вол. Надежда въ сердц моемъ уничтожилась. Въ первую ночь моего заключенія въ тюрьм, мною овладлъ припадокъ какого-то безумія. Время отъ времени, среди глубокой тишины, окружавшей меня, изъ груди моей противъ воли вырвались стоны отчаянія. Но это безуміе скоро прошло. Я началъ смотрть на свои несчастія взоромъ спокойнйшимъ. Передо мною открывалась перспектива мрачнйшая и положеніе мое было отчаянне, нежели когда нибудь. Я видлъ себя еще разъ, если и это обстоятельство стоитъ того, чтобы считать его въ числ несчастій,— подверженнымъ наглому и варварскому тиранству, однообразно терзающему обитателей этихъ печальныхъ жилищъ. Въ чему повторять еще длинное, отвратительное повствованіе о страданіяхъ, которыя долженъ я былъ перенести. Если бы я даже былъ виновенъ во всхъ преступленіяхъ, въ которыхъ меня обвиняли, то самое безчувственное существо оправдало бы меня предъ судомъ своей совсти, посл столькихъ мученій, мною испытанныхъ, посл столькихъ трудовъ и безпокойствъ, посл столь многихъ часовъ, проведенныхъ въ непрестанномъ опасеніи быть схваченнымъ,— опасеніи во сто разъ ужаснйшемъ самой той минуты, когда я былъ дйствительно схваченъ. Но правосудіе Англійское не иметъ ни глазъ, ни ушей, ни сердца человческаго, и изсушаетъ сердце тхъ, которые воспитаны его правилами.
Однако жъ я не позволялъ себ унывать. Я ршился не отчаиваться до послдняго дыханія. Могли меня притснить, могли уничтожить, но если и должно было погибнуть, то я хотлъ погибнуть сопротивляясь. Что добраго, какую выгоду, что пріятнаго или отраднаго могла бы принести низкая, рабская покорность? Кто не знаетъ, что самое пустое, напрасное усиліе смиряться у ногъ закона, что изъ его трибуналовъ нтъ дверей къ исправленію или раскаянію? Можетъ быть, нкоторымъ покажется, что мужество мое превышало силы природы человческой. Но если я открою имъ состояніе своей души, они тотчасъ увидятъ свою ошибку. Сердце мое обливалось кровію со всхъ сторонъ. Ршимость моя не была дйствіемъ спокойствія, доставляемаго разумомъ и философіею: это было слпое побужденіе отчаянія. Это не былъ плодъ надежды, но дйствіе ума, упорно привязаннаго къ своему намренію, даже въ усиліяхъ своихъ находящаго удовлетвореніе, въ тоже время, какъ онъ готовъ отдать на произволъ судьбы добрый или худой успхъ своего покушенія. Въ это-то бдственное положеніе, могущее пробудить чувство состраданія въ сердц самомъ ожесточенномъ, привелъ меня Г. Фалклендъ!
Я напередъ зналъ конецъ моего процесса. Я ршился еще разъ убжать изъ своей тюрьмы и не сомнвался, что успю по крайней мр въ этомъ первомъ шаг къ моему избавленію. Между тмъ время засданій уголовнаго суда приближалось и нкоторыя причины, которыя было бы излишне излагать, заставляли меня думать, что для меня гораздо полезне дождать окончанія суда, нежели предпринять какое нибудь покушеніе. Дло мое надобно было представить судьямъ на конц. По этому я чрезвычайно удивился, узнавъ, что его будутъ разсматривать однимъ изъ первыхъ въ слдующее утро. Но если этотъ случай былъ не ожиданъ, то какъ еще боле увеличилось мое удивленіе, когда я не увидлъ въ ту минуту, какъ должна была предстать противная мн сторона, ни Г. Фалкленда, ни Г. Форестера, ни кого нибудь другаго. Тотчасъ объявили опись суммъ, означенныхъ моими обвинителями и мн возвращена полная свобода.
Этотъ неожиданный переворотъ счастія произвелъ на меня неописанное дйствіе. Я, которому уже напередъ слышался смертный приговоръ, я слышу, что воленъ итти куда мн угодно! Для чего же разбивалъ я вс эти замки, ломалъ запоры, пробивалъ непроницаемыя стны, въ которыхъ былъ заключенъ? Для чего провелъ я столько дней въ работахъ и безпокойствахъ, столько ночей въ трепет и покрываемый безчестіемъ? Для чего я мучилъ свое воображеніе, заставляя его изобртать непрестанно новыя средства, укрыться отъ преслдованія? Для чего было напрягать вс силы души до такой степени, къ которой я едва считалъ ее способною? Для чего я посвящалъ каждую минуту прежней жизни своей непрестаннымъ мукамъ, повидимому, превосходившимъ человческія силы? Боже великій! что за существо человкъ? Какъ непроницаема для него его будущность! Какъ сокрыто отъ него даже то, что случится въ наступающую минуту! Я читалъ когда-то, что небо, по своей благости, сокрыло отъ насъ будущее. Мой опытъ вовсе не согласенъ съ этою мыслію. Отъ какого множества трудовъ, отъ какихъ невыразимыхъ мученіи былъ бы я избавленъ, если бы могъ предвидть эту развязку, въ одну изъ самыхъ ужаснйшихъ эпохъ моей жизни!

Глава VII.

Я не медлилъ навсегда проститься съ этимъ ненавистнымъ театромъ бдствій. Въ минуту столь неожиданнаго освобожденія, сердце мое было столь полно радости и изумленія, что никакое безпокойство о будущемъ не могло найти въ немъ мста. Вышедъ изъ города, я шелъ медленно, задумавшись, и не зная куда иду, то позволяя вырываться невольнымъ восклицаніямъ, то погруженный въ глубокія и безконечныя мечты. Случай привелъ меня къ тому самому кустарнику, гд нашелъ я нкогда убжище, разломавши свою тюрьму. Я блуждалъ между кочками этого уединеннаго мста. Все вокругъ меня было пустынно и дико. Не могу сказать, сколько времени пробылъ я въ этомъ мст.
Наконецъ ночь нечувствительно застигла меня, и я ршился возвратиться на этотъ разъ въ оставленный мною городъ.
Было у же совершенно темно. Вдругъ два человка, которыхъ я до сихъ поръ не замчалъ, нечаянно напали на меня сзади. Схвативъ за руки, они повергли меня на землю. Я не имлъ времени ни сопротивляться, ни опомниться. Между тмъ я усплъ замтить, что одинъ изъ нихъ былъ адскій Джайнесъ. Завязавъ мн глаза и затянувъ ротъ, они потащили меня не знаю куда. Между тмъ, какъ они вели меня не говоря ни слова, я старался угадать, что значило это необыкновенное насиліе. Я былъ проникнутъ мыслью, что посл утренняго приключенія самыя жестокія и горестныя минуты моей жизни прошли, и это неожиданное, хотя очень странное нападеніе, не слишкомъ безпокоило меня. Можетъ быть, однако жъ, что это былъ какой нибудь новый замыселъ, порожденный непреклонною, злодйскою ненавистью Джайнеса.
Скоро замтилъ я, что мы были въ город, изъ котораго я недавно вышелъ. Они привели меня въ одинъ домъ, и какъ только вошли въ дверь, сняли повязку съ моихъ глазъ и освободили мн ротъ. Джайнесъ съ вроломнымъ смхомъ сказалъ, что мн не хотятъ длать никакого зла, и что слдственно съ моей стороны было бы благоразумне всего показаться спокойнымъ. Я замтилъ, что мы были въ гостинниц, услышалъ въ недальней комнат шумъ бывшихъ въ ней людей, я убдился совершенно, что не долженъ былъ бояться никакого насилія, и думалъ, что мн легко будетъ сопротивляться, если бы они захотли увести меня изъ этого мста такимъ-же образомъ, какъ привели. Теперь мн только любопытно было узнать, какое будетъ имть- слдствіе столь страшное начало. Между тмъ, какъ я занятъ былъ этими мыслями, въ комнату вошелъ Г. Фалклендъ.— Я помню, что Г. Коллинсъ, въ первый разъ сообщая мн подробную исторію нашего господина, говорилъ, что Фалклендъ, котораго я тогда видлъ, былъ совсмъ различенъ отъ прежняго Фалкленда. Я не имлъ никакого средства увриться въ истин этого замчанія. Но оно разительно шло къ зрлищу, которое представлялось моимъ глазамъ въ эту минуту, не смотря на то, что въ послдній разъ, какъ я видлъ этого несчастнаго, онъ былъ жертвою тхъ же страстей, добычею тхъ же угрызеній, какія терзали его еще и теперь. Тогда во всхъ чертахъ его можно было читать выраженіе несчастія. Но теперь, едва было видно, что онъ имлъ когда нибудь человческую фигуру, видъ его былъ свирпъ, лицо сухо и безобразно, темно-красный и черноватый цвтъ разлитъ былъ по всмъ его частямъ, можно было подумать, что оно сгорло и высохло отъ вчнаго огня, пожиравшаго его внутри. Красные, сверкающіе и блуждающіе глаза его дышали подозрніемъ и гнвомъ. Волосы въ безпорядк висли и разсыпались. Весь онъ былъ сухъ такъ, что казался боле скелетомъ, нежели живымъ существомъ. Казалось невозможнымъ, чтобы жизнь обитала еще въ этомъ тл, до такой степени истощенномъ, похожемъ на призракъ: пламенникъ жизни погасъ, но его мсто занималъ пожирающій огонь бшеной страсти. Этотъ видъ изумилъ меня и возмутилъ мое чувство до крайней степени…… Суровымъ тономъ веллъ онъ оставить насъ тмъ, которые меня привели.
‘Ну, сударь, я усплъ сегодня своими стараніями спасти тебя отъ вислицы. Чрезъ пятнадцать дней не отъ меня уже зависло бы сохранить тебя отъ этой поносной смерти.
‘Неужели ты былъ столько слпъ и глупъ, чтобы не видть, что сохраненіе твоихъ дней было постояннымъ предметомъ моихъ усилій? Не помогалъ ли я теб всею моею силою въ продолженіи твоего заключенія въ тюрьм? Не сдлалъ ли я всего, что отъ меня зависло, чтобъ ты не былъ посланъ въ нее? Когда назначено было сто гиней въ награду тому, кто поймаетъ тебя, неужели ты могъ столько ошибаться, чтобы въ этомъ не узнать упрямства Форестера и все приписывать мн?
‘Я не терялъ тебя изъ виду въ продолженіи различныхъ твоихъ путешествій. Ты не длалъ ни одного шага, который бы не былъ мн извстенъ. Мое намреніе было — сдлать теб добро. Я пролилъ только кровь Тирреля: это было въ припадк гнва, и я наказанъ за то угрызеніями, которыхъ ничто не можетъ утишить и которыя терзаютъ меня каждое мгновеніе моей жизни. Я не участвовалъ въ приговорахъ ни чьей смерти, исключая Гавкинсовъ: ихъ спасти, не было другаго средства, какъ признавшись, что я самъ убійца. Вся остальная жизнь моя была посвящена благотворительности.
‘Я думалъ сдлать теб добро. Для этого хотлъ я испытать тебя. Казалось, что и ты расположенъ былъ поступать, въ отношеніи ко мн, осторожно и умренно. Если бы ты устоялъ до конца, я бы еще нашелъ средство наградить тебя. Я оставилъ тебя твоей собственной скромности. Ты могъ показать безсильную злобу своего сердца, но я зналъ, что въ тогдашнемъ состояніи своемъ ты не могъ мн вредить. Твоя ложная кротость въ отношеніи ко мн кончилась, какъ я подозрвалъ, низостію и вроломствомъ. Ты покушался запятнать мое имя. Ты хотлъ открыть вчную, непроницательную тайну моей души. За то, что ты поступилъ такимъ образомъ, ты никогда не получишь отъ меня прощенія. Я буду помнить объ этомъ до послдняго мгновенія моей жизни. Воспоминаніе объ этомъ будетъ тяготть надъ тобой даже и тогда, когда меня уже не будетъ. Не думаешь ли, что посл того, какъ судъ оправдалъ тебя, ты уже и вн моей власти.’
Между тмъ, какъ Г. Фалклендъ говорилъ, съ нимъ случился припадокъ: судорожное движеніе потрясло все его тло и онъ упалъ въ кресла. Спустя минуты три, онъ пришелъ въ себя.
‘Да, сказалъ онъ, я живу еще. Я могу прожить много дней, много мсяцевъ, много лтъ. Будетъ ли дологъ мой путь? Одинъ Богъ, сотворившій меня, одинъ онъ можетъ прекратить его. Я живу для того, чтобы оберегать свое доброе имя. Для этого только я буду и жить, для этого и еще для того, чтобы терпть такія страданія, какихъ не испытывала ни одна живая тварь. Но когда я умру, мое имя переживетъ меня. Память моя перейдетъ къ потомству безъ пятна, она будетъ уважаема въ безконечной будущности, и имя Фалкленда, въ отдаленнйшее время и въ отдаленнйшихъ странахъ міра будетъ произносимо не иначе, какъ съ почтеніемъ,
Посл этихъ словъ онъ обратился опять къ своему предмету, потомъ перешелъ ко мн и моей будущей участи.
‘Есть одно условіе, сказалъ онъ, надъ которымъ ты еще можешь получить нкоторое облегченіе въ твоей участи. Для этого-то и приведенъ ты сюда. Выслушай мои предложенія хладнокровно и съ благоразуміемъ. Помни, что хотть перемнить ршеніе, положенное въ душ моей, было бы съ твоей стороны столько же безумно, какъ хотть оттолкнуть падающую и готовую раздавить тебя гору.
‘Я требую, чтобы ты подписалъ бумагу, въ которой самымъ торжественнымъ образомъ объявляется, что я невиненъ въ убійств, въ которомъ ты обвинялъ меня, и что слова твои передъ Бовъ-Стритскимъ начальникомъ были ложь и клевета, не имющая основанія. Можетъ быть уваженіе къ истин заставляетъ тебя колебаться? Но истина сама ли по себ заслуживаетъ наше уваженіе, а не по тому, что она должна длать насъ благополучными? Станетъ ли умный человкъ приносить жертву безплодной истин, когда благотворительность, человколюбіе и все, что должно быть дорого его сердцу, требуетъ, чтобы она была забыта на минуту? Впрочемъ я никогда не буду имть случая пользоваться этой бумагой, но я требую ее, какъ одного возможнаго вознагражденія за ударъ, который ты хотлъ нанести моей чести. Вотъ мое предложеніе, жду твоего отвта.
— Милостивый государь, сказалъ я ему, я слушалъ васъ до конца и не имю нужды размышлять о вашемъ предложеніи, чтобы дать вамъ отвтъ отрицательный. Вы приняли меня къ себ, когда я былъ простой и неопытный юноша, готовый принять всякое впечатлніе. Но въ короткое время вы открыли мн вковые опыты. Вы не найдете меня уже гибкимъ и нершительнымъ. Я не знаю, что значитъ власть, которую вы думаете имть еще надъ моею участью. Вы можете меня истребить, но не заставите трепетать. Я мало забочусь о томъ, съ намреніемъ или безъ намренія вы пролили на меня бдствія, мною претерпнныя, прямо ли вы были виновникомъ моихъ несчастій, или способствовали имъ. Я знаю одно, что я претерплъ отъ васъ слишкомъ жестокія мученія, и вовсе не расположенъ еще давать вамъ право требовать отъ меня и малйшей добровольной жертвы.
‘Вы говорите, что отъ меня требуютъ этой жертвы благотворительность и человколюбіе. Нтъ, государь мой. Это значило бы принести жертву вашей слпой и безразсудной любви къ слав, этой гибельной страсти, которая была источникомъ всхъ золъ, васъ угнтающихъ, кровавыхъ катастрофъ, жертвами которыхъ сдлались другіе, и этой пропасти бдствій, въ которую вы ввергли меня. Я не обязанъ быть снисходительнымъ къ такой страсти. Если вы еще не излчились отъ этого кроваваго, ужаснаго безумія, то по крайней мр я не сдлаю ничего, для того, чтобы питать его. Не знаю, былъ ли я отъ юности назначенъ къ героическимъ добродтелямъ, но я благодарю васъ за то, что вы заставили меня пріобрсти непоколебимую силу душевную.
‘Чего вы требуете отъ меня? чтобъ я подписалъ свой стыдъ для того, чтобъ польстить вашей чести? Если здсь справедливость, что же бросило меня на такое далекое разстояніе ниже васъ, что все относящееся ко мн не заслуживаетъ даже быть принятымъ со вниманіемъ? Вы воспитаны въ предразсудк о происхожденіи: я гнушаюсь этимъ предразсудкомъ. Вы довели меня до отчаянія, я говорю такъ, какъ внушаетъ мн отчаяніе.
‘Можетъ быть, вы скажете, что я не долженъ страшиться потери добраго имени, котораго не имю, что между тмъ, какъ вы наслаждаетесь въ высшей степени общимъ почтеніемъ, я везд оглашенъ воромъ, обманщикомъ, клеветникомъ. Пусть такъ. Но я никогда не сдлаю ничего такого, что длало бы эти обвиненія основательными. Чмъ боле буду я лишенъ уваженія людей, тмъ боле буду стараться сохранить свое собственное. Ни страхъ, ни какое нибудь другое низкое чувство непринудятъ меня къ поступку, отъ котораго бы я долженъ былъ краснть.
‘Вы ршились навсегда быть моимъ гонителемъ: я ничмъ не заслужилъ отъ васъ этой вчной ненависти. Я всегда питалъ къ вамъ уваженіе и сожаллъ объ васъ. Долгое время я лучше хотлъ переносить вс роды несчастій, нежели открыть вашу тайну. Конечно, не ваши угрозы закрыли мои уста. Что могли бы вы сдлать мн хуже того, что я терплъ? Удерживало меня человколюбіе, мое собственное сердце, это сердце, на которое вы должны бы были надяться боле, нежели на насильственныя мры, вами употребляемыя. Какое же это таинственное мщеніе, которымъ еще хотите вы устрашить меня? Вы нкогда грозили мн, теперь вы не можете уже грозить ничмъ худшимъ. Вы ршились дйствовать на меня страхомъ. Длайте со мною, что угодно. Вы научили меня слушать васъ съ неустрашимостію отчаянія. Подумайте объ этомъ, я не прежде ршился на поступокъ, въ которомъ вы упрекаете меня, какъ уже тогда, когда видлъ себя въ крайности. Я перенесъ все, что въ силахъ перенести человческая природа. Неутомимое преслдованіе держало меня въ состояніи непрестаннаго безпокойства и томленія. Даже въ эту минуту, въ моемъ сердц нтъ къ вамъ чувства мести. Что согласно съ разумомъ, что можетъ способствовать вашему спокойствію,— я все готовъ сдлать, но никогда не подпишу акта, противнаго разуму, чести, справедливости.’
Г. Фалклендъ слушалъ меня съ изумленіемъ и нетерпливостію. Онъ не былъ приготовленъ къ такой твердости. Нсколько разъ, мучившая его ярость обнаруживалась въ конвульсіяхъ, нсколько разъ онъ показывалъ намреніе прервать меня, но его удерживалъ мой твердый и умренный тонъ, а можетъ быть, и желаніе, лучше узнать состояніе моей души. Увидвъ, что я кончилъ, онъ помолчалъ съ минуту, казалось, страсть вскипала постепенно, пока наконецъ уже не могла быть удержана.
‘Хорошо! хорошо! сказалъ онъ, скрежеща зубами и стуча ногою. Ты отказываешься отъ мировой, которую я предлагаю теб! А! я не могу убдить тебя! Ты вызываешь меня на борьбу! по крайней мр еще я имю надъ тобою нкоторый родъ силы, я употреблю ее, и эта сила раздавитъ тебя въ прахъ. Я не намренъ боле объясняться съ тобою. Я знаю, что я, и чмъ могу быть. Знаю, что ты, и какая участь ожидаетъ тебя.’
Говоря эти слова, онъ вышелъ изъ комнаты.
Такъ кончилась эта достопамятная сцена. Она оставила въ моей душ слды неизгладимые. Видъ и фигура Г. Фалкленда, его слабое состояніе, этотъ отпечатокъ смерти во всхъ его чертахъ, эта энергія и ярость боле, нежели человческая, слова, имъ сказанныя, причины, внушившія ему ихъ, все это вмст произвело во мн такое впечатлніе, котораго невозможно выразить словами. Мысль о его отчаяніи потрясла все существо мое. Какъ сравнительно слабъ этотъ воображаемый адъ, который везд носитъ съ собою врагъ человческаго рода!…
Отъ этой мысли я перешелъ къ угрозамъ, которыя онъ длалъ мн. Это была безконечная тайна. Онъ говорилъ мн о сил, не давая ни сколько уразумть, въ чемъ она состояла по его мыслямъ. Онъ говорилъ о бдствіяхъ, имющихъ поразить меня, не сказавъ ни одного слова для объясненія, какого роду эти бдствія. Нсколько времени я сидлъ въ размышленіи. Ни кто не являлся, ни Г. Фалклендъ, ни кто-либо другой, не прерывалъ моихъ мыслей. Я всталъ, вышелъ изъ комнаты и на улицу. Ни кто не останавливалъ меня. Странная вещь! Какого же роду была эта власть, которой долженъ я былъ столько страшиться и которая однако жъ давала мн полную свободу? Я начиналъ убждать себя, что все, слышанное много изъ устъ моего страшнаго непріятеля, было дйствіемъ помшательства, преувеличеніемъ, и что разумъ, столь долгое время бывшій для него только орудіемъ наказанія, наконецъ совершенно оставилъ его. Но въ этомъ случа можно ли было поврить, что онъ употребилъ бы Джайнеса и его товарища для своего намренія, какъ это было сейчасъ?
Я шелъ вдоль улицъ съ крайнею осторожностію. Я осматривался, сколько позволяла темнота, назадъ и впередъ, чтобы еще не подвергнуться какому нибудь насилію или непредвиднной хитрости. Однако жъ теперь я не оставлялъ, какъ въ первый разъ, города, потому что улицы, домы и ихъ жители, казались мн нкоторымъ образомъ защитою для моей безопасности. Продолжая итти въ этомъ состояніи подозрнія и осмотрительности, я увидлъ Томаса, служителя Г. Фалкленда, о которомъ я имлъ случай говорить уже нсколько разъ. Онъ шелъ прямо противъ меня съ видомъ столь открытымъ, что я не могъ подозрвать его ни въ какомъ особенномъ намреніи, тмъ боле, что Томасъ, хотя былъ грубъ и не воспитанъ, всегда заслуживалъ въ моихъ глазахъ особенное уваженіе своею прямотою и естественною добротою.
‘Томасъ, сказалъ я ему, когда онъ приблизился, надюсь, ты поздравишь меня, что я наконецъ освободился отъ страшной опасности, которая такъ безжалостно грозила мн въ продолженіе многихъ мсяцевъ.
— Нтъ, по чести, отвчалъ сурово Томасъ, я не поздравляю тебя съ этимъ. Право, я не знаю, что сказать о себ въ этомъ случа. Въ продолженіи того времени, какъ ты заключенъ былъ въ тюрьм, мн казалось, будто я чувствовалъ къ теб какую-то жалость, а теперь, когда это все кончилось, и когда ты воленъ итти, куда угодно, съ своими порочными наклонностями, у меня кровь кипитъ при одномъ взгляд на тебя. Посмотрть на тебя, кажется, ты еще тотъ самый маленькій Вилліамсъ, котораго я столько любилъ и за котораго отъ всего сердца отдалъ бы мою жизнь, и между тмъ, подъ этимъ улыбающимся лицемъ кроются вроломство, обманъ, и все, что только есть опаснйшаго и отвратительнйшаго въ свт. Послдній поступокъ твой еще хуже всего прочаго. Какъ у тебя достало сердца возобновить эту злую исторію о Тиррел, о которой вс согласились уже не говорить, изъ уваженія къ нашему господину, и въ которой, ты это знаешь такъ же хорошо, какъ и я, онъ невиненъ столько же, какъ новорожденное дитя? За все это я отъ всей моей души не хотлъ бы никогда видть тебя передъ собой.
‘Ты все продолжаешь, Томасъ, думать обо мн также худо?
— Хуже, хуже, во сто кратъ хуже, нежели когда нибудь. Прежде этого я уже считалъ тебя столько злымъ, сколько возможно. А теперь я, право, не могу и представить, чмъ ты сдлаешься нкогда. Но, по чести, ты оправдываешь пословицу: повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить.
‘И такъ я никогда не увижу конца своимъ несчастіямъ? Что еще можетъ Г. Фалклендъ изобрсти хуже этого дурнаго мннія и этой ненависти ко мн всхъ мн подобныхъ?
— Г. Фалклендъ! Изобрсти! Это еще твой лучшій другъ въ мір, не смотря на то, что ты поступилъ съ нимъ какъ предатель. Бдный человкъ! у меня сердце обливается кровію при одномъ взгляд на него, это олицетворенная печаль и несчастіе, и по правд, Калебъ, этимъ, я думаю, онъ обязанъ теб одному. По крайней мр, ты нанесъ ему послдній ударъ, ты-то докончилъ дло болзни, съ давняго времени изнуряющей его. Между нимъ и Г. Форестеромъ была дьявольская ссора. Послдній былъ — и имлъ на то причину,— въ бшеной ярости противъ моего господина за то, что онъ запуталъ его въ дло и спасъ теб жизнь. Онъ клянется всми святыми, что схватитъ тебя опять и представитъ судьямъ при первомъ засданіи уголовнаго суда. Но господинъ мой столько великодушенъ къ теб, что, надюсь, заставитъ его согласиться съ собою. Посмотришь, какъ онъ все устроиваетъ къ твоему благу и польз, представишь твою злобу съ кротостію агнца, и подумаешь потомъ о всхъ злодйскихъ твоихъ поступкахъ противъ него!!! Право, пройдя весь міръ, еще не увидишь этого нигд. Послушай, покайся хоть не много въ твоихъ злодйскихъ, нечестивыхъ, выдумкахъ, и сдлай ему хоть малое удовлетвореніе, какое есть въ твоей власти! Подумай о своей бдной душ, прежде нежели придется теб пробудишься въ вчномъ поток огня и сры, что непремнно должно случиться съ тобой уже скоро.’
Говоря это, онъ протянулъ мн руку и взялъ одну изъ моихъ. Этотъ жестъ показался мн страннымъ, но я сначала смотрлъ на него, какъ на невольное движеніе, слдствіе ревностнаго благочестиваго увщанія. Потомъ почувствовалъ, что онъ вложилъ мн что-то въ руку, за тмъ онъ скоро оставилъ меня и исчезъ, какъ молнія. Онъ вложилъ мн въ руку банковый билетъ на двадцать фунтовъ стерлинговъ, и я не сомнвался, что онъ сдлалъ это по порученію Г. Фалкленда.
Что я долженъ былъ заключить изъ этого? что значило это обстоятельство въ отношеніи къ намреніямъ моего гонителя? Онъ раздраженъ былъ противъ меня столько же какъ всегда, въ этомъ я недавно уврился изъ его собственныхъ устъ. Между тмъ казалось, что еще нкоторый остатокъ человколюбія умряетъ его страсть. Онъ давалъ этой страсти предлы столь обширные, что въ нихъ могло вмститься все, что могло служить удовлетворенію его намреній, на этой черт онъ останавливался. Какъ бы то ни было, это открытіе не принесло моей душ ни малйшаго утшенія. Я не могъ угадать, сколько прійдется мн терпть несчастій, прежде нежели его дикая ревность и ненавистная жажда славы, могутъ быть удовлетворены.
Представлялся еще другой вопросъ: долженъ ли я былъ принять вложенныя мн въ руку деньги отъ человка, который былъ причиною моихъ несчастій, конечно меньшихъ тхъ, какія причинялъ онъ самому себ, но все-таки величайшихъ, какими только можетъ одинъ человкъ обременить другаго, отъ него, который помрачилъ вс надежды моей юности, лишилъ меня спокойствія, сдлалъ предметомъ общаго омерзнія, и несчастнымъ изгнанникомъ на земл, составлялъ противъ меня самыя низкія клеветы и поддерживалъ ихъ съ такимъ постоянствомъ, которое дало имъ всю силу истины передъ глазами всхъ, который не больше какъ за часъ объявилъ мн свою непримиримую ненависть и клялся, что гоненію его не будетъ конца? Такой поступокъ съ моей стороны не показалъ ли бы подлую, низкую душу? Не показалось ли бы, что я пресмыкаюсь передъ тираномъ и цлую руку, дымящуюся моею кровію?
Если эти причины были сильны, то были и другія противныя имъ. Я имлъ нужду въ деньгахъ, не для того, чтобы удовлетворить какому нибудь порочному желанію или прихоти, но для удовлетворенія необходимйшихъ потребностей жизни. Безъ сомннія, въ какомъ бы состояніи человкъ ни былъ поставленъ, долженъ въ себ самомъ искать средствъ къ поддержанію своего существованія, но я долженъ былъ открыть себ новое поприще, удалиться въ какую нибудь отдаленную страну, обезопасить себя отъ недоброжелательства людей и неизвстныхъ еще предпріятій моего страшнаго врага. Дйствительныя средства къ существованію суть общая собственность. И такъ что мн препятствовало принять то, въ чемъ я имлъ дйствительную нужду, когда бы могъ принять это, не длая ни какого насилія, не подвергаясь ни какой опасности? Данная мн сумма доставляла мн истинную пользу, и досталась въ мои руки такъ, что послдній владтель не потерплъ отъ того ни малйшаго убытка: какихъ еще могъ я требовать условій, чтобы употребленіе, какое хотлъ я изъ нее сдлать, было законно? Прежній владтель ея обидлъ меня. Что за дло до этого обстоятельства? Перемняетъ ли оно цну, которую иметъ сія собственность какъ средство къ вознагражденію? Можетъ быть, онъ будетъ тщеславиться, что я одолженъ имъ? Одно глупое малодушіе по этой причин удержалось бы отъ того, что само въ себ справедливо.

Глава IX.

Эти размышленія заставили меня хранить то, что я получилъ. За тмъ первой моей заботою было найти мсто, гд бы я могъ скрыть эту печальную жизнь, спасенную отъ палача. На выборъ мой имло большое вліяніе крайнее отвращеніе, какое чувствовалъ я къ состояніямъ, уже испытаннымъ много. Я не могъ знать, какъ намренъ былъ Г. Фалклендъ совершить свое мщеніе, но всякое переодванье такъ было для меня ненавистно, мысль вести жизнь подъ чужимъ видомъ, производила во мн столь непреодолимое отвращеніе, что мн было не возможно, по крайней мр въ это время остановиться на чемъ нибудь подобномъ. Столица также отдаляла меня отъ себя, напоминая мн столько минутъ, проведенныхъ въ ней подъ покровомъ лжи и въ томленіи страха. И такъ я выбралъ то, что прежде столько льстило моему воображенію, т. е. уединиться куда нибудь въ отдаленное мсто, въ ндра тишины и неизвстности, гд, по крайней мр въ продолженіи нсколькихъ лтъ, можетъ быть въ продолженіи жизни Г. Фалкленда, я могъ бы скрываться отъ цлаго міра, забыть мои печальныя съ нимъ сношенія, залчить раны, произведенныя имъ въ душ моей, собрать и привести въ порядокъ многочисленные матеріалы своей опытности, образовать небольшія способности, данныя мн природою и остальное время посвятить невиннымъ занятіямъ и обществу съ нсколькими добрыми, необразованными и простыми душами. Угрозы моего гонителя, казалось, предрекали мн неизбжное разрушеніе этого плана счастливой жизни. Но мн казалось благоразумнйшимъ не принимать въ счетъ этихъ угрозъ. Я сравнивалъ ихъ съ смертію, которая непремнно должна насъ постигнуть, такъ что мы не знаемъ минуты, когда это будетъ, но которой возможность въ этотъ годъ, въ эту недлю, даже и въ слдующій день, никогда не входитъ въ разсчеты человка, замышляющаго какое нибудь предпріятіе, какъ бы важно оно ни было.
Эти-то мысли управляли моимъ выборомъ. Такимъ образомъ моя доврчивая юность располагала планы далекой будущности, между тмъ какъ въ ушахъ моихъ еще отзывались угрозы, по которымъ каждую минуту я долженъ былъ ожидать бдствій. Я окрпъ для страха и безпокойства, даже вой втровъ, предвстниковъ бури, не имлъ силы нарушить моего спокойствія. Между тмъ, еще считая себя въ такой сфер, гд могла дйствовать власть моего врага, я считалъ необходимымъ вооружиться всею возможною бдительностью. Я старался всячески избгать ночной темноты и мстъ уединенныхъ. Я оставилъ городъ въ публичной карет, въ которой былъ совершенно безопасенъ отъ всякаго явнаго насилія. Впрочемъ, я столько былъ спокоенъ въ продолженіи своего пути, какъ будто не имлъ ни какой причины чего либо страшиться. По мр того, какъ удалялся на большее разстояніе, я ослаблялъ свои предосторожности, хотя все тревожимъ былъ чувствомъ опасности и непрестанно преслдуемъ образомъ моего гонителя. Выборъ мой палъ на одинъ маленькій городокъ въ Валлис. Когда я искалъ себ жилища, взоры мои съ удовольствіемъ остановились на этомъ мст, имвшемъ веселое положеніе и общавшемъ вмст удобство и простоту. Онъ былъ далекъ отъ большихъ и многолюдныхъ дорогъ и не производилъ ни какой торговли, по крайней мр, ничего такого, что заслуживало бы этого имени. Природа самымъ пріятнымъ образомъ разнообразилась, съ одной стороны представляя пустынные живописные виды, съ другой богатую, обильную жатву. Поселившись въ этомъ мст, я сталъ отправлять два различныя ремесла: одно часовщика, въ которомъ небольшимъ познаніямъ моимъ помогало воображеніе, обильное въ механическихъ изобртеніяхъ, другое — учителя математики и наукъ, къ которымъ она иметъ практическое приложеніе, какъ то астрономіи, географіи, землемрства и кораблеплаванія. Въ избранномъ мною уединеніи ни одно изъ этихъ занятій не могло конечно доставлять большихъ выгодъ, но если доходы мои были не велики, то расходы еще мене. Я познакомился здсь съ священникомъ, аптекаремъ, адвокатомъ и нкоторыми другими лицами, которые съ давняго времени считались какъ бы высшимъ классомъ между жителями этого мста. Каждый изъ нихъ отправлялъ вмст нсколько различныхъ должностей. Не видвши священника въ воскресный день, было бы трудно угадать его званіе. Въ другіе дни недли его рука не стыдилась управлять плугомъ или пригонять съ поля въ ферму коровъ для доенья. Аптекарь при нужд исполнялъ должность брадобря, адвокатъ былъ вмст мстнымъ школьнымъ учителемъ.
Вс эти особы оказали мн добродушное, чистосердечное гостепріимство. У людей, живущихъ такъ далеко отъ вихря многочисленныхъ обществъ, господствуетъ духъ доброты и доврчивости, которая скоро облегчаетъ для незнакомца средства пріобрсти ихъ благорасположенность. При всхъ переворотахъ жизни, въ пріемахъ моихъ сохранилась сельская простота, а претерпнныя мною несчастія еще увеличили природную кротость моего характера. На новомъ театр, куда помстила меня судьба, я не имлъ соперника. До сихъ поръ еще никто не занимался здсь постоянно мастерствомъ часовщика, а школьный учитель, отнюдь не думавшій о высокихъ наукахъ, которыя предположилъ я преподавать, охотно согласился принять меня въ помощники себ, желая образовать умы деревенскихъ обитателей этого мста. Что касается до священника, онъ ни сколько не занимался цивилизаціей, или, говоря правду, его коровы и овесъ были первымъ предметомъ его мыслей.
Между тмъ, въ этомъ уединеніи нашелъ я еще одно семейство, въ которомъ скоро принятъ былъ, какъ хорошій гость. Отецъ былъ человкъ умный и разсудительный, и наипаче занимался земледліемъ. Мать была женщина удивительная. Она была дочь благороднаго Неаполитанца, который нсколько времени игравши жалкую роль почти во всхъ земляхъ Европы, ршился окончить свои дни въ этомъ маленькомъ городк, посл того, какъ имніе его было конфисковано и самъ онъ изгнанъ изъ отечества за свои политическія и религіозныя мннія. Какъ Просперо въ ‘бур’ Шекспира, онъ удалился съ единственною своею дочерью въ одинъ изъ самыхъ неизвстныхъ угловъ міра. Вскор посл его прізда, злая лихорадка въ три дня свела его въ могилу и онъ оставилъ посл себя въ наслдство дочери только нсколько драгоцнныхъ камней и врющее письмо на значительную сумму къ одному Англійскому банкиру.
Дочь его Лаура, восмилтняя сиротка, осталась въ чужой земл, не имя ни какихъ друзей кром отца того, который въ послдствіи сдлался ея супругомъ. Одно человколюбіе привязало его къ умирающему Неаполитанцу, который, назвавъ его опекуномъ своей дочери, оказалъ ему эту довренность по его доброму виду, не зная довольно по Англійски, чтобъ объяснить свою послднюю волю. Этотъ опекунъ Лауры, человкъ простой, но разсудительный, отослалъ въ Италію двухъ служителей изгнанника, неоставившаго посл себя столько имущества, чтобы содержать ихъ. Юная сирота сохраняла объ отц воспоминаніе боле и боле темное и смшанное, но съ кровію ли, или посредствомъ оставленныхъ въ ней впечатлній, она сохранила посл него и нчто такое, чего не могло изгладить время. Съ каждымъ годомъ она пріобртала новыя прекрасныя качества. Она читала, наблюдала и размышляла. Безъ учителей она выучилась рисовать, пть, и понимала языки образованной Европы. Находясь только въ обществ крестьянъ въ этомъ жилищ, она вовсе не думала о превосходств или слав, украшая умъ, но она удовлетворяла такимъ образомъ тайному инстинкту обнаруживавшему ея Италіянское происхожденіе.
Между ею и сыномъ ея опекуна родилась взаимная привязанность. Онъ былъ земледлецъ, подобно своему отцу, и между его вкусомъ и вкусомъ Лауры было мало сходства, но она давно открыла въ немъ этотъ недостатокъ. Она не привыкла раздлять съ кмъ нибудь свои любимыя забавы, и привычка заставляла ее думать, что он даже гораздо пріятне въ уединеніи. Молодой человкъ былъ честенъ, имлъ доброе сердце, хорошій разсудокъ, былъ здоровъ, хорошо сложенъ и любезенъ, потому что былъ добръ. Посл смерти своего отца, она не видала человка совершенне его. Можно ли посл этого осуждать ее, обративъ вниманіе на то, что ея таланты безъ богатства нигд не доставили бы ей замужства выше этого?
Когда она сдлалась матерью, сердце ея открылось для другой привязанности. Она думала, что по крайней мр дти ея должны участвовать въ ея любимыхъ удовольствіяхъ. Во время моего прибытія, она имла четверыхъ дтей, изъ которыхъ старшій былъ сынъ. Для всхъ ихъ она была прилежною наставницею. Можетъ быть для нея было счастьемъ имть сферу, въ которой бы могъ упражняться ея умъ, притомъ это было въ такую эпоху, когда обольщающая насъ прелесть новости въ жизни начинаетъ истощаться.
Это было для нея новымъ источникомъ дятельности. Можетъ быть невозможно даже, чтобы душа не впала наконецъ въ разслабленіе, если общество и привязанность къ чему нибудь не помогутъ ей. Старшій сынъ Валлійскаго фермера и Лауры имлъ семнадцать лтъ отъ роду, когда я находился въ ихъ сосдств: старшая дочь ихъ была моложе его годомъ. Все семейство составляло такое общество, въ которомъ другъ мира и добродтели охотно бы согласился быть во всхъ возможныхъ положеніяхъ: легко понятъ теперь, какъ драгоцнно было ихъ дружество для меня, одинокаго и несчастнаго. Любезная Лаура была особенно проницательна, но тонкость ея взгляда смягчалась такою кротостію, которой я никогда не видалъ подобной. Она скоро благосклонно отличила меня. Знакомая съ литературными произведеніями образованнаго ума, она не видала образованія ни въ одномъ живомъ существ, исключая своего отца. Она любила говорить со мною и просила помогать ей въ воспитаніи дтей. Сынъ ея уже такъ счастливо наставленъ былъ своею матерью, что я находилъ въ немъ почти вс качества, какихъ можно требовать отъ друга. Уроки и склонность заставляли меня проводить большую часть моего времени въ этомъ дом. Лаура обходилась со много, какъ съ своимъ, и я льстилъ себя надеждою нкогда принадлежать на самомъ дл къ ея семейству. Какая пріятная перспектива для меня, который зналъ одно только несчастіе и осмливался прежде желать отъ людей, не боле какъ состраданія! Связь моя съ этимъ семействомъ съ каждымъ днемъ становилась тсне. Довренность ко мн матери возрастала боле и боле. Въ ход дружбы, какова была наша, есть множество точекъ прикосновенія, которыхъ не могутъ знать друзья обыкновенные.
Хотя различіе лтъ нашихъ не было такъ велико, чтобы внушать мн чувство сыновнее, но я уважалъ и почиталъ добродтельную Лауру, какъ мать, потому что она всегда представлялась глазамъ моимъ съ характеромъ матери. Сынъ ея былъ юноша умный, благородный, чувствительный и уже образованный, хотя молодость его и превосходство матери нсколько связывали въ немъ свободу сужденія и внушали ему какое-то благоговйное уваженіе къ ней. Въ старшей дочери я видлъ живой портретъ Лауры: это заставляло меня любишь ее теперь, и подавало надежду, что нкогда буду любить ее за е самое. Увы! я-обольщалъ себя такимъ образомъ мечтами о будущемъ, между тмъ, какъ подо мной раскрывалась бездна.
Можетъ быть покажется страннымъ, что я никогда не открывалъ исторіи своей жизни ни этой доброй матери, ни моему юному другу: такъ могъ я назвать ея сына. Но въ самомъ дл, я чувствовалъ ужасъ при одномъ воспоминаніи своей исторіи и все свое счастіе полагалъ въ томъ, чтобы погребсти ее въ забвеніи: въ этомъ обольщеніи, я едва припоминалъ себ угрозы Фалкленда.
Однажды я сидлъ одинъ съ добродтельною Лаурою, какъ вдругъ она произнесла его имя. Я вздрогнулъ, удивленный, какимъ образомъ женщина, такая какъ она, живущая въ уединеніи съ восмилтняго возраста въ глуши этой пустыни, могла узнать это роковое, ужасное имя. Я не только изумился, но поблднлъ отъ ужаса, всталъ со своего стула и тщетно покушался ссть снова. Я вышелъ, какъ будто почувствовалъ круженіе въ голов, и заперся въ своей комнат. Столь неожиданный случай поразилъ меня. Проницательная Лаура замтила мой поступокъ, но не заключая тогда ничего, предположила, что весь вопросъ былъ для меня непріятенъ и укоряла себя за любопытство.
Посл я узналъ, что Г. Фалклендъ былъ знакомъ съ отцемъ Лауры, что послднему извстна была исторія Графа Мальвези и другія обстоятельства, длавшія честь благородному Англичанину. Изгнанный Неаполитанецъ оставилъ посл себя бумаги, въ которыхъ все это было описано, и гд онъ говорилъ о Фалкленд съ энтузіазмомъ панигириста, Лаура привыкла высоко цнить и малйшія воспоминанія о своемъ отц, такимъ то образомъ имя Фалкленда было соединено въ ея ум съ чувствомъ высочайшаго уваженія.
Мсто, въ которомъ я жилъ, имло для меня можетъ быть боле прелести, нежели для всякаго другаго, имющаго умъ образованный въ такой же степени, какъ мой. Чувствуя раны, страдая еще отъ жестокаго гоненія и несчастія, съ сердцемъ, облитымъ кровію, спокойствіе и тишину я считалъ первыми благами. Мн казалось, что вс мои способности, истощенныя сверхестественнымъ пораженіемъ, упали на минуту въ нкоторое разслабленіе, которое длало для нихъ необходимымъ нсколько времени покоя.
Это расположеніе ума было однако же не боле, какъ минутное. Отъ природы я былъ дятеленъ, перенесенныя мною бдствія вроятно еще увеличили энергію моей души. Вскор я почувствовалъ нужду въ сильномъ и прилежномъ занятіи. Случайно я нашелъ у одного своего сосда общій словарь четырехъ сверныхъ языковъ. Никто не зналъ, какъ эта книга попала сюда. Я купилъ ее и унесъ къ себ, какъ, важное пріобртеніе. Это обстоятельство опредлило предметъ моихъ занятій. Въ молодости я нсколько занимался языками. Я ршился предпринять, хотя бъ для своей только пользы, этимологическій анализъ Англійскаго языка. Вскор я увидлъ, что это занятіе имло для меня особенную выгоду, судя по тогдашнему моему положенію: небольшое число книгъ могло доставить мн упражненіе на долгое время. Я купилъ другихъ словарей. Читая что нибудь, я старался замчать различные смыслы, въ какихъ употребляются одн и т же слова. Эти замчанія поясняли мн мои этимологическія изысканія. Я трудился неутомимо, и матеріалы мои очевидно возрастали. Такимъ образомъ я нашелъ средство отвлечь свои мысли отъ воспоминанія о своихъ несчастіяхъ.
Въ этомъ столь пріятномъ и столь согласномъ съ расположеніемъ моей души состояніи, недли одна за другою протекали, не возмущая моего спокойствія. Новое положеніе мое немного отличалось отъ того, въ какомъ я провелъ свои первые годы, съ тмъ еще преимуществомъ, что умъ мой былъ богаче и разсудокъ боле зрлъ. Я начиналъ уже смотрть на разстояніе времени, раздлявшее эти дв эпохи, какъ на сонъ больнаго и страждущаго воображенія, или лучше, я чувствовалъ себя въ такомъ же состояніи, какъ человкъ, возвратившій употребленіе чувствъ посл шестимсячнаго бреда и безпамятства, въ которомъ его мучили страшныя грезы. Когда я припоминалъ себ неслыханныя испытанія, мною претерпнныя, то мысли эти доставляли мн своего рода удовольствіе, какъ воспоминаніе о прошедшей болзни, и каждый день увеличивалъ мою надежду, что я избавился отъ нихъ навсегда. Врно мрачныя угрозы Г. Фалкленда были боле дйствіемъ досады и ярости, нежели слдствіемъ намренія обдуманнаго, ршеннаго. О! какъ участь моя казалась бы мн выше участи всхъ людей, какъ насладился бы я счастіемъ, если бы посл столькихъ ужасовъ и безпокойствъ наконецъ увидлъ себя опять поставленнымъ въ возможности наслаждаться правами человка!
Между тмъ, какъ я старался, такимъ образомъ, сообщить своему уединенію прелесть этими пріятными мечтами, нсколько каменьщиковъ изъ-за пяти или изъ-за шести миль призваны были для работы въ одномъ изъ лучшихъ домовъ того мста, гд я жилъ. Ничего бы конечно не могло быть маловажне этого происшествія безъ страннаго отношенія между эпохою ихъ прибытія и нечаянною перемною моего положенія. Перемна эта обнаружилась какою-то холодностію и осторожностію, которыхъ прежде я не замчалъ, въ лицахъ новаго моего общества. Казалось, вс стали стараться избгать разговора со мною, и на вопросы мои отвчали съ видомъ принужденнымъ и смущеннымъ. Встрчая меня на улицахъ или въ пол, представляли какія-то мрачныя фигуры и удалялись, если я хотлъ подойти. Ученики мои, одинъ за другимъ, оставляли меня, въ другомъ ремесл мн не стало работы. Я не могу описать чувства, какое производила во мн эта постепенная, но постоянная перемна. Казалось, что я пораженъ заразительною болзнію, которая принуждала каждаго избгать меня, оставляя погибать одного, безъ помощи. Я просилъ то у того, то у другаго объясненія, что значатъ эти поступки со мною, и получалъ отвты двусмысленные, короткіе, иногда я хотлъ думать, что это предубжденіе съ моей стороны, но повторяемые опыты и еще боле постепенное уничтоженіе средствъ къ пропитанію, слишкомъ убждали въ дйствительности моего несчастія. Можетъ быть, ни что столько не въ состояніи произвести въ душ печальнаго чувства, какъ замтная перемна въ обращеніи съ нами подобныхъ намъ, между тмъ какъ мы не можемъ приписать ее ни какой вроятной причин. Не могши выдумать ни какой причины этого общаго неудовольствія, я часто готовъ былъ думать, что мое разстроенное воображеніе создало этотъ ужасный призракъ. Я употреблялъ вс усилія разсять роковой обманъ, и прійти въ прежнее состояніе довольства и счастія, но напрасно. Прибавьте къ этому, что, не зная источника зла, видя его непрестанно возрастающимъ и по всему считая его случайнымъ, я никакъ не могъ гадать, на какой степени оно остановится или совершенно подавитъ меня.
Однако жъ, въ этомъ положеніи, столь удивительномъ и, повидимому, столь неизъяснимомъ, мн вдругъ представилась одна мысль, и съ тхъ поръ я не могъ изгнать ее изъ ума: это Фалклендъ! Напрасно противополагалъ я ей невроятность этого предположенія, напрасно я себ говорилъ: ‘какъ ни изобртателенъ и тонокъ Фалклендъ въ своихъ мрахъ, все же онъ дйствуетъ средствами человческими, а не сверхестественными. Онъ можетъ поразить меня нечаянно и такимъ образомъ, какого я вовсе не могу предвидть, но онъ не можетъ произвести замчательнаго дйствія безъ какихъ нибудь чувственныхъ агентовъ, какъ бы ни было трудно открыть первоначальное ихъ побужденіе. Онъ не принадлежитъ къ тмъ невидимымъ существамъ, которыя, по врованію народа, иногда вмшиваются въ дла человческія, летаютъ везд на крылахъ втровъ, покрываются облаками и непроницаемымъ мракомъ и проливаютъ отчаяніе на земл.’
Такъ старался я обмануть свое воображеніе, чтобъ убдить себя, что настоящее зло проистекало не изъ того же источника, изъ котораго проистекали прежнія бдствія. Врить еще существованію и продолженію первой цпи моихъ бдствій, была ужаснйшею изъ всхъ возможныхъ мыслей, въ сравненіи съ нею, всякое другое зло было ни что. Съ одной стороны, несвязность мыслей о моемъ настоящемъ положеніи, если я не допускалъ здсь какимъ нибудь образомъ дйствія Г. Фалкленда, съ другой, одна только возможность того, что я долженъ еще бороться съ его ненавистью, по истеченіи нсколькихъ недль, которыя считалъ я вчными,— эти два рода пытки раздирали меня съ различныхъ сторонъ. Для человка столь долгое время и столь глубоко, какъ я, бывшаго несчастнымъ, нсколько недль составляли цлый вкъ. Но вс усилія мои изгнать изъ ума эту страшную мысль были безуспшны. Геній и упорство Г. Фалкленда въ начал еще сдлали на меня столь сильное впечатлніе, что я ничего не считалъ для него невозможнымъ. Я не имлъ нужды вычислять, до какой степени можетъ быть силенъ умъ человческій надъ предметами вещественными, Г. Фалклендъ всегда представлялся моему воображенію существомъ непостижимымъ, а мы не считаемъ себя способными разсмотрть подробно то, что кажется похожимъ на чудо.
Легко представить, что одною изъ первыхъ, у кого ршился я просить объясненія этой роковой тайны, была добродтельная Лаура. Полный довренности къ ея справедливости и доброт сердца, ршившись открыть ей мое собственное со всею искренностію, я постучалъ въ дверь, является слуга и говоритъ, чтобъ я извинилъ госпожу, что она увольняетъ меня отъ свиданія съ собою.
Я былъ пораженъ какъ громомъ, я ожидалъ всего, но не ждалъ того, что буду такъ отвергнутъ: пробывъ на мст нсколько минутъ недвижимъ и безгласенъ, я шелъ уже прочь, какъ одинъ изъ работниковъ, подбжавъ ко мн, подалъ мн слдующую записку:
Г. Вилліамсъ!
‘Не являйтесь больше ко мн. Я имю право просить у васъ этой милости, и только съ этимъ условіемъ прощаю вамъ виновное, неприличное поведеніе ваше со мною и моими дтьми.’

Лаура Денксонъ.

Не могу описать чувствъ, произведенныхъ во мн чтеніемъ этой записки. Это было страшное подтвержденіе окружавшаго меня со всхъ сторонъ несчастія, но боле всего оскорбляла меня холодность, съ какою были написаны эти строки. Столько равнодушія со стороны Лауры, моей утшительницы, моего друга, моей матери! Разлучиться со мной, отдалить меня, изгнать безъ малйшей жалости!
Не смотря на ея запрещеніе, я ршился съ ней объясниться. Я не отчаивался побдить ея предупрежденіе. Я не сомнвался, что успю заставить ее отказаться отъ этого ршенія, недостойнаго ея: она осуждала человка, не выслушавъ его. Въ слдующій день я перелзъ заборъ ея сада, и скрылся въ немъ до того времени, которое, какъ мн было извстно, она посвящала прогулк. Я ршился явиться передъ ней нечаянно, хотя могъ бы получить это свиданіе предувдомивъ ее. Этимъ я думалъ избжать опасности найти ея раздраженною противъ меня моимъ упорствомъ. Я видлъ, какъ дти прошли въ поле и думалъ со вздохомъ, что, можетъ быть, вижу ихъ въ послдній разъ.
Мать показалась посл, и на лиц ея замтилъ я обыкновенную ея кротость и веселость. Сердце мое сильно билось, безпокойство мое было въ высшей степени, я вышелъ изъ своей засады и ускорялъ шаги по мр того, какъ приближался къ Лаур.
‘Ради, Бога, сударыня, вскричалъ я, выслушайте меня, не бгайте отъ меня!’
Она остановилась.
— Нтъ, сударь, возразила она, я не стану отъ васъ убгать, я васъ просила уволить меня отъ этого свиданія, но какъ не могла этого получить… Какъ ни тяжело это свиданіе, но оно не внушитъ мн ни какого страха.
‘Сударыня, отвчалъ я, вы, которую я почитаю, которую осмливался называть своею матерью, неужели вы не хотите меня выслушать? Каково бы ни было ваше предубжденіе противъ меня, можете ли вы не подумать о моемъ оправданіи?
— Я отнюдь не хочу васъ слушать. Когда просто разсказанное дло открываетъ черноту характера того, до кого относится, то какіе цвты могутъ представлять его въ другомъ вид?
‘Боже благій! Можете ли вы осуждать человка, слышавъ превратно его исторію?
— Да, отвчала она съ важностію, правило выслушать об стороны, можетъ быть хорошо въ нкоторыхъ случаяхъ, но другіе такъ бываютъ врны, что не оставляютъ ни малйшаго сомннія. Ловкое оправданіе можетъ открыть въ васъ удивительный талантъ: я его знаю уже и могу удивляться ему, не любя вашего характера.
‘Сударыня! почтенная, добродтельная Лаура, которую я почитаю даже въ ея непреклонной строгости! Всмъ, что есть для васъ священнаго, заклинаю васъ, скажите, что внушило вамъ столь нечаянное отвращеніе ко мн.’
— Нтъ, государь мой, я вамъ ничего не скажу. Я слушаю васъ, потому что добродтель безъ замшательства должна переносить присутствіе порока. Даже настоящій поступокъ вашъ осуждаетъ васъ. Добродтель не заботится объ оправданіи, она сіяетъ собственнымъ свтомъ, и не иметъ нужды въ заимствованномъ изъ вн. Вы не знаете еще первыхъ началъ добродтели.
‘Думаете ль вы, что самое лучшее поведеніе всегда безопасно отъ подозрнія?’
— Безъ сомннія. Добродтель, сударь, состоитъ въ длахъ, а не въ словахъ. Человкъ добродтельный и порочный прямо противоположны другъ другу, а не отличаются какими нибудь незамтными оттнками, и управляющее нами Провидніе не позволило намъ остаться безъ средствъ ршать важнйшій изъ вопросовъ. Краснорчіе можетъ привести насъ въ затрудненіе, но я постараюсь избгать его обманчиваго вліянія. Я не позволю ниспровергнуть моихъ мыслей, не стану смотрть на вещи съ ихъ ложной, блестящей стороны.
‘Сударыня, сударыня, вы бы не говорили такъ, если бы не жили всегда въ этомъ неизвстномъ уединеніи, если бы вы больше знали страсти и постановленія человческія?
— Можетъ быть, и если это такъ, то я благодарю Бога, что онъ позволилъ мн сохранить невинность моего сердца и прямоту сужденія.
‘Неужели вы думаете, что незнаніе есть единственное и врнйшее средство имть эти преимущества?
— Государь мой, я уже говорила и повторяю вамъ, что вс возраженія напрасны. Мн бы хотлось, чтобы вы пощадили какъ себя, такъ и меня отъ этого тягостнаго объясненія. Но положимъ даже, что добродтель вещь сомнительная, какою вы представляете мн ее…….. Возможно ли, чтобы вы, бывши невиннымъ, не разсказали мн своей исторіи? Должны ли вы были позволить ей сдлаться мн извстною случайно, отваживаясь показаться еще виновне, нежели каковы вы на самомъ дл? Что вы честны, на это я согласна, но вы не таковы предъ глазами свта: должны ли вы были позволять мн, не зная этого, ввести къ моимъ дтямъ человка съ вашей репутаціей? Подите, сударь, я васъ презираю, вы чудовище, а не человкъ. Можетъ быть я ошибаюсь по своему личному положенію, но эта послдняя черта въ моихъ глазахъ хуже всхъ другихъ. Природа поставила меня покровительницею моихъ дтей: я никогда не забуду неизгладимой обиды, нанесенной имъ вами. Вы поразили мое сердце, вы научили меня, до какой степени можетъ простираться зло въ человк.
‘Сударыня, я не могу даже молчать, я вижу, что вы какимъ нибудь образомъ слышали исторію господина Фалкленда.
— Такъ, я удивляюсь, какъ вы имете безстыдство произносить это имя, имя благороднйшаго, добродтельнйшаго, великодушнйшаго изъ людей!
‘Сударыня, я самъ себ обязанъ объяснить этотъ предметъ. Этотъ Фалклендъ…..
— Г. Вилліамсъ, я вижу, дти мои возвращаются: самый мерзкій изъ вашихъ поступковъ есть тотъ, что вы сдлались ихъ наставникомъ. Я требую, чтобы вы боле не видлись съ ними. Приказываю вамъ молчать и удалиться. Если вы упорствуете въ нелпомъ желаніи объясниться со мною, то изберите для этого другую минуту.
Я не могъ ничего прибавить. Сердце мое терзалось въ продолженіи всего этого разговора. Я не имлъ силъ продолжать неудовольствіе этой почтенной женщины, которой сдлалъ столько зла, хотя не былъ виновенъ въ преступленіяхъ, въ которыхъ она обвиняла меня. Я повиновался ея приказанію и удалился.
Машинально пошелъ я къ своему жилищу. Вошедши въ долгъ, въ которомъ я занималъ одинъ покой, я не нашелъ ни кого изъ хозяевъ. Вс вышли. жена и дти вышли для прогулки, мужъ отправился къ обыкновенной своей работ. Въ этой стран, въ продолженіе дня не запираютъ дверей замкомъ. Такимъ образомъ я отворилъ самъ и вошелъ въ кухню. Обращаясь равнодушно въ ту и другую сторону, глаза мои упали на бумагу, лежавшую въ одномъ угл, не знаю, по какому сцпленію идей, она родила во мн любопытство и подозрніе. Подхожу, беру ее, читаю, и что же? это чудная и удивительная исторія Калеба Вилліамса, то самое сочиненіе, которое причиняло мн столько мученія въ послднія минуты моего пребыванія въ Лондон.
Это открытіе вдругъ объяснило для меня тайну, конторой я не могъ понять. Ужасная извстность заступила мсто мучившихъ меня сомнній. Дйствіе грома не бываетъ ни быстре, ни ужасне, я былъ уничиженъ.
И такъ для меня боле не было надежды! Оправданіе предъ судомъ мн ни къ чему не послужило! Будущее и прошедшее не представляли мн никакого средства къ облегченію моихъ страданій! И такъ ненавистная и жестокая ложь, выдуманная противъ меня, должна была преслдовать меня везд, чернить мое имя, везд лишатъ меня участія и благосклонности подобныхъ мн, отнимать у меня даже пищу, необходимую для поддержанія жизни. Извстность, что спокойствіе, которымъ я наслаждался, прекратилось, ужасная мысль — во всякомъ мст, куда бы я ни удалился, встрчать т же чувства ненависти, причиняла мн смертельную горесть, отъ которой почти въ продолженіе полчаса я не былъ въ состояніи ни составишь порядочной мысли, ни ршиться на что нибудь. Когда я вышелъ изъ этого состоянія ужаса и оцпененія, и когда умъ освободился отъ этой смертной тишины, оковывавшей вс мои способности, въ немъ родилась вдругъ сильная увлекающая мысль, тотчасъ оставить уединеніе, бывшее для меня столь любезнымъ. Я не находилъ въ себ терпнія войти въ объясненіи съ этими добрыми мщанами. Я слишкомъ часто бывалъ свидтелемъ торжества лжи, чтобы имть столько надежды на свою невинность, сколько могла бы она внушить всякому другому въ мои лта и съ моимъ характеромъ. Не давній примръ моего объясненія съ Лаурою отнималъ у меня все мужество. Я не могъ переносить мысли вырывать одну посл другой ядовитыя стрлы, сыпавшіяся на меня со всхъ сторонъ. Если бы я когда нашелъ себя въ необходимости итти на встрчу моимъ врагамъ, если бы я увидлъ себя тснимымъ въ каждомъ моемъ убжищ, подобно дикому зврю, неимющему другаго средства къ спасенію, какъ обратиться назадъ и броситься на охотниковъ, то я бросился бы на истиннаго виновника этого несправедливаго гоненія. Я бы напалъ на клевету, въ самомъ ея источник, я одушевился бы новою силою, покусился бы на усилія, которыхъ прежде и не думалъ, твердостію, неустрашимостію и непоколебимымъ постоянствомъ, я усплъ бы еще заставить людей поврить, что Фалклендь былъ клеветникъ и убійца.

Глава X.

Спшу окончить мою печальную исторію. Я началъ ее писать скоро посл той эпохи, на которой теперь остановился. Желаніе всми возможными средствами смягчить въ себ чувство своихъ несчастій, заставило меня написать ее.— Въ поспшности, съ какою я оставилъ Валлисъ, гд подтвердились мои страхи со стороны Г. Фалкленда, я оставилъ вс матеріялы мои этимологическихъ изысканій, и то, что у меня было уже написано по этому предмету. Посл я никогда не ршался приняться опять за ту же работу. Я не зналъ, что можетъ быть, мн скоро должно оставить и вновь выбранное убжище, а предпринятый мною трудъ требовалъ слишкомъ многосложныхъ приготовленій. Онъ только острилъ бы стрлы моего врага и сообщалъ боле горечи моимъ оправданіямъ. Прибавьте къ этому, что отвлеченная, умственная работа была вовсе неудобнымъ для моего состоянія лекарствомъ, и слишкомъ мало согласовалась съ безпокойнымъ движеніемъ моихъ мыслей. Такимъ образомъ, вс утшенія были у меня отняты одно за другимъ, передо мною постепенно исчезало всякое счастье или, по крайней мр, что мн казалось имъ.
Составленіе этихъ записокъ въ продолженіи нсколькихъ лтъ, было для меня средствомъ къ развлеченію. Нсколько времени, пиша ихъ, я находилъ печальное утшеніе. Я лучше любилъ обращать мои мысли на эту долгую цль бдствій, уже перенесенныхъ мною, нежели думать о несчастіяхъ, которыя могло для меня доставить будущее, какъ я длалъ прежде. Мн казалось, что исторія моя, разсказанная чистосердечно и врно, будетъ имть столь разительные признаки истины, что разв не многіе станутъ сомнваться въ ней, и что, по крайней мр, оставляя посл себя эти печальныя записки, могу надяться, что, когда меня не будетъ, потомство отдастъ мн справедливость, и что люди, узнавъ изъ моего примра потокъ золъ, которыя влекутъ за собою извстные пороки, обратятъ наконецъ вниманіе на источникъ, изъ котораго проистекаетъ столько бдствій и горести. Но побужденія эти значительно потеряли все вліяніе на меня. Я кончилъ тмъ, что получилъ отвращеніе къ жизни и всему, что сопутствуетъ ей. Удовольствіе, какое находилъ я прежде, пиша этотъ разсказъ, теперь сдлалось бременемъ. Я сокращу то, что еще остается разсказать. Спустя не долго посл эпохи, на которой я остановился, я открылъ точную причину этой чудной перемны въ отношеніи ко мн жителей моего прежняго убжища, и въ этой причин нашелъ предзнаменованіе того, что будущее готовило для меня въ другихъ мстахъ. Г. Фалклендъ принялъ къ себ въ службу адскаго Джайнеса, человка самаго способнаго къ тмъ услугамъ, которыхъ отъ него ожидали: по своему характеру, отъ природы жестокому и безжалостному, по привычк къ наглости и къ воровству, и наконецъ, по непримиримой заклятой ненависти ко мн и мщенію. Должность, для которой былъ нанятъ этотъ человкъ, состояла въ томъ, чтобы слдовать за мною изъ одного мста въ другое, чернить везд мое имя и препятствовать пріобртать посредствомъ долговременнаго пребыванія въ одномъ мст, характеръ честности, могущій дать какой нибудь всъ моимъ доносамъ, еслибы я ршился когда нибудь возобновить ихъ. Онъ пришелъ въ мсто моего пребыванія съ каменьщиками, о которыхъ я говорилъ, и, принимая вс предосторожности, чтобы не быть примченнымъ много, старался на вс стороны распространять то, что наиболе способствовало его видамъ, то есть, представлять меня моимъ сосдямъ развратнйшимъ и порочнйшимъ человкомъ. Онъ-то безъ сомннія принесъ сюда ненавистную бумагу, которую я видлъ передъ своимъ выходомъ въ своей квартир. Все это Г. Фалклендъ, разсуждая по его началамъ, длалъ только для необходимой предосторожности. Его ужасала мысль прекратить мое существованіе какимъ нибудь таинственнымъ образомъ, но въ то же время, по несчастію для меня, пока я живъ, онъ не считалъ себя достаточно безопаснымъ отъ моихъ обвиненій. Что касается до его договора съ Джайнесомъ, то онъ конечно не хотлъ, чтобъ его поступокъ былъ общеизвстенъ: но и возможность этой извстности не страшила его. Онъ былъ слишкомъ на видномъ мст въ обществ, и даже можетъ быть выше, нежели сколько желалъ бы самъ,— слишкомъ былъ высокъ для того, чтобы самыя ужасныя съ моей стороны обвиненія противъ него могли имть успхъ. Если онъ чувствовалъ ко мн ужасъ, какъ къ отъявленному врагу своего спокойствія: то на меня смотрли не иначе и вс т, которые имли случай узнать объ нашихъ отношеніяхъ. Если бы они узнали и о томъ, сколько онъ старался, чтобы безславіе мое везд преслдовало меня, то считали все это, только дйствіемъ справедливости и безпристрастія, даже, можетъ быть, дйствіемъ благородной заботливости о благ общемъ и желанія воспрепятствовать другимъ быть, подобно ему, жертвами моего лицемрія. Какое же я долженъ былъ употребить средство, чтобы избавиться отъ этой варварской бдительности, повсюду слдившей шаги мои съ тмъ, чтобы везд лишать меня выгодъ и утшеній въ обществ мн подобныхъ? Было одно средство, но отвращеніе мое къ нему было чрезвычайно сильно: оно состояло въ томъ, чтобы скрыться подъ чужимъ видомъ. Я претерплъ столько горестей, долженъ былъ подвергаться такимъ непріятностямъ, въ то время, какъ прибгалъ къ этому способу, воспоминаніе объ немъ соединено было въ моемъ ум съ чувствомъ столь скорбнымъ, что я очень убжденъ былъ въ томъ, что жизнь не стоитъ столь дорогой цны. Но, хотя ршеніе мое относительно этого, было непоколебимо, однако жъ оставалось еще одно средство, которое показалось мн столь же важнымъ, и на которое я охотно готовъ былъ осудить себя въ тогдашнихъ обстоятельствахъ. Средство не совсмъ благородное принять чужое имя, однако я охотно употребилъ бы эту мру, если бы она могла обезопасить мое спокойствіе.
Но перемна имени, быстрыя нечаянныя переселенія изъ одного мста въ другое, отдаленность и неизвстность убжищъ,— вс эти предосторожности были недостаточны для того, чтобы обмануть зоркость Джайнеса, или утомить неутомимое упорство, съ какимъ Г. Фалклендъ возбуждалъ этого адскаго духа къ преслдованію меня. Куда бы я ни удалился, вскор тамъ же появлялся и этотъ демонъ. Нтъ словъ для выраженія чувствъ, какія производило во мн это упорное гоненіе. Онъ былъ для меня тмъ, что зовутъ вчнымъ, ужаснымъ окомъ, везд слдующимъ за виновнымъ гршникомъ, и котораго блескъ пробуждаетъ въ немъ жало угрызеній, каждый разъ, когда истощенная природа хочетъ, кажется, усыпить на минуту мученія совсти.
Сонъ бжалъ отъ глазъ моихъ, для меня не было ни покоя, ни какого нибудь облегченія, ни одной минуты я не могъ считать себя безопаснымъ, не могъ ни на минуту успокоить свою главу на лон забвенія. Не было стнъ, которыя бы могли скрыть меня отъ его бдительности, не было ни одного мста, гд бы его дьявольское искуство не нашло средствъ причинить мн новыхъ мученіи? Минута, въ которую я не видлъ его за собою, отравляема была ужасною извстностію, что въ наступающую минуту почувствую его присутствіе. Въ первомъ моемъ убжищ я нсколько недль обольщалъ себя обманчивою безопасностію, но посл того уже не былъ столько счастливъ, чтобы увидть опять даже тнь ея. Нсколько лтъ провелъ я въ этой ужасной послдовательности мученій и горести. Иногда состояніе мое приближалось къ безумію. Я всегда слдовалъ тому образу дйствованія, который принялъ сначала. Я ршился не вступать въ открытую ссору съ Джайнесомъ. Къ чему бы послужило мн стараніе оправдаться? Объясненіе, какое бы долженъ я былъ сдлать, было бы неполно, но если бы эта исторія при всей искаженности и неполнот не показалась удовлетворительною людямъ, убжденнымъ въ мою пользу долговременными сношеніями со много, то я не могъ надяться, чти она будетъ также принята и незнакомыми. Впрочемъ это оправданіе тогда только было бы достаточно для меня, когда бы я могъ ускользнуть отъ бдительности моихъ гонителей, но могло ли оно быть полезно мн теперь, когда я не имлъ ни какого средства укрыться отъ нихъ, и когда они вооружили противъ меня всю страну?
Нельзя представить всей тягости, съ какого былъ соединенъ такой родъ жизни. Постепенное увеличеніе недостатковъ и бдности было, необходимо, его слдствіемъ. Бдствіе мое обыкновенно начиналось тмъ, что вс оставляли меня. Тогда всякое замедленіе служило только къ увеличенію зла, когда же я убгалъ, то стыдъ и бдность преслдовали меня, но все это я презиралъ еще. То негодованіе, то непоколебимое постоянство поддерживали меня, когда оставленное самому себ человчество вроятно упало бы во мн.
Читатели могли уже видть, что я по своему характеру не соглашался переносить несчастія, не употребивъ всхъ средствъ, какія только можно выдумать, чтобы отклонить его. Часто перебирая въ ум своемъ различные планы для улучшенія своей участи, однажды я дошелъ до вопроса: ‘Но за чмъ я позволялъ этому Джайнесу непрестанно преслдовать себя? Разв онъ не человкъ подобно мн? Почему же, употребивъ вс мои силы, я не могъ бы наконецъ получить надъ нимъ верхъ? Теперь онъ кажется гонителемъ, а я гонимымъ, различіе это не въ одномъ ли воображеніи моемъ существуетъ? Не могу ли и я употребить всхъ моихъ усилій безпокоить его самого, противопоставлять ему тысячи затрудненій, и смяться надъ безконечными непріятностями, которымъ и я въ свою очередь подвергну его?’
Увы! только спокойный умъ можетъ быть способенъ къ подобнымъ предположеніямъ? Не въ преслдованіи самомъ, но въ слдствіи его состоитъ различіе между тираномъ и его жертвою! По отношенію къ тлесному утомленію охотникъ можетъ быть столько же жалокъ, какъ и преслдуемое имъ животное, но могъ ли который нибудь изъ насъ забыть, что во всякомъ мст, куда я убгалъ отъ него, Джайнесъ удовлетворялъ своей адской злоб, разсевая обо мн самую дурную молву, и возбуждая омерзеніе ко мн въ самыхъ добрыхъ душахъ, между тмъ, какъ я долженъ былъ каждый разъ видть уничтоженіе моего покоя, счастія и средствъ къ существованію. Могъ ли разумъ мой какимъ нибудь образомъ это сцпленіе несчастій обратить въ борьбу ума и ловкости? Нтъ, у меня не доставало философіи, способной къ такому необыкновенному усилію. Въ одно изъ непрестанныхъ перемщеній изъ одного мста въ другое, къ которымъ принуждала меня моя несчастная участь, мн случилось встртить на дорог моего перваго лучшаго друга, почтеннаго Коллинса. По одному изъ обстоятельствъ, способствовавшихъ собраться надъ моею головою туч несчастій, этотъ добрый человкъ оставилъ Англію только за нсколько недль до роковаго переворота, бывшаго эпохою моихъ злополучій. Г. Фалклендъ, исключая огромныхъ имуществъ, которыми владлъ въ отечественной земл, имлъ еще весьма значительную плантацію въ западной Индіи. Человкъ, которому было поручено смотрніе за ней, дурно распоряжался, и посл многочисленныхъ общаній и неисполненій съ его стороны, долгое время истощавшихъ терпніе Г. Фалкленда, послдній ршился наконецъ послать туда Г. Коллинса, для исправленія злоупотребленій. Если нельзя будетъ скоро устроить всего, ему поручено было остаться тамъ на нсколько лтъ. Съ того времени я не имлъ объ немъ ни какого извстія до сихъ поръ.
Отсутствіе его въ столь критическую для меня минуту, я всегда считалъ важнымъ для меня несчастіемъ. Г. Коллинсъ былъ изъ первыхъ, еще въ дтств моемъ замтившихъ, что я подаю большія надежды, и потому онъ боле всякаго другаго ободрялъ расположеніе моей души и помогалъ мн въ моемъ образованіи. Онъ распоряжался не большимъ имуществомъ, оставленнымъ мн отъ отца, и умиравшій отецъ мой поручилъ ему это въ слдствіе нашей взаимной привязанности, словомъ во всхъ отношеніяхъ это былъ единственный человкъ, на покровительство котораго я имлъ, казалось, наибольшія права, я всегда думалъ, что если бы онъ присутствовалъ въ минуту роковаго переворота въ моей судьб, то онъ былъ бы убжденъ въ моей невинности, и что съ этимъ убжденіемъ онъ столько помогъ бы мн силою своей души и уваженіемъ, которымъ онъ пользовался, что избавилъ бы меня отъ большей части несчастій, меня угнтавшихъ.
По тому-то ни что не могло бы доставить мн живйшаго и чистйшаго удовольствія, какъ эта встрча. Нсколько времени мы не узнавали другъ друга. Г. Коллинсъ, съ того времени, какъ я видлъ его, постарлъ по крайней мр десятью годами, кром того, въ это время онъ былъ не совсмъ здоровъ, отъ чего казался блдне и худощаве обыкновеннаго. Это было слдствіемъ перемны климата, котораго вліяніе бываетъ особенно сильно на людей пожилыхъ. Прибавьте къ этому, что я считалъ его въ это время и отсутствующимъ! Вроятно, со времени нашей разлуки и я перемнился не мене его. Я узналъ его прежде. Онъ былъ на лошади, а я пшій. Я далъ ему прохать мимо меня, черезъ минуту, я совершенно убдился, что это онъ возвратился и началъ громко звать его, я былъ не въ состояніи удержать своего внутренняго движенія. Одушевлявшій меня жаръ измнилъ обыкновенный звукъ моего голоса, безъ этого Г. Коллинсъ непремнно узналъ бы его. Онъ остановилъ свою лошадь, подождалъ моего приближенія и спросилъ: ‘Кто вы? Я васъ не знаю.’
— Отецъ мой, вскричалъ я, съ восторгомъ обнимая его колна, это сынъ вашъ! это вашъ бдный Калебъ, получившій отъ васъ столько знаковъ доброты и любви.’
Услышавъ мое имя, первый другъ мой не могъ скрыть въ себ нкотораго волненія, обнаруживавшагося содроганіемъ, впрочемъ это движеніе умрилось лтами, и тою спокойною, благотворною разсудительностію, которая составляла самую замтную черту его характера.
‘Я не ожидалъ тебя видть…….. возразилъ онъ, да и не желалъ бы этого.
— Отецъ мой, мой первый и лучшій другъ! отвчалъ я тономъ, въ которомъ смшивались нетерпніе и почтеніе,— не говорите мн этого. Въ цломъ мір, я не имлъ друга, кром васъ. Дайте мн, по крайней мр въ вашемъ сердц найти участіе! Дайте найти въ немъ хоть нсколько той нжной любви, какую питаю я къ вамъ! Ахъ! если бы вы знали, сколько вздыхалъ я объ васъ, въ продолженіи вашего отсутствія, вы позволили бъ мн насладиться безъ горести счастіемъ опять васъ видть.
‘Кто же виноватъ, что ты доведенъ до такого жалкаго состоянія? Не есть ли оно неизбжное слдствіе твоихъ поступковъ?
— Чужихъ поступковъ, а не моихъ! Ахъ! ваше сердце должно вамъ сказать, что я невиненъ.
‘Нтъ, замчая твои наклонности, я всегда думалъ, что ты будешь человкомъ необыкновеннымъ. Но по несчастію люди необыкновенные не всегда бываютъ люди добродтельные. Увы! это похоже на лотерею, гд слдствія зависятъ отъ маленькихъ обстоятельствъ.
— Угодно ли вамъ выслушать меня? Я увренъ, какъ въ своемъ существованіи, что имю чмъ убдить васъ въ чистот моего поведенія.
‘Конечно, я выслушаю тебя, если ты этого требуешь, но не теперь. Я бы отъ сердца хотлъ вовсе избавить себя отъ этого труда. Сильныя впечатлнія не согласны съ моими лтами, притомъ я не съ такимъ нетерпніемъ, какъ ты, ожидаю слдствій этого объясненія. Въ чемъ хочешь ты убдить меня? Что Г. Фалклендъ есть клеветникъ и убійца?’
Я не отвчалъ ничего. Самое молчаніе было утвердительнымъ отвтомъ на его вопросъ.
‘Какое же было бы слдствіе этого увренія? Я видлъ въ теб еще дитяти высокія надежды, но зналъ, что склонности твои могутъ обратиться въ ту и другую сторону, смотря по обстоятельствамъ. Г. Фалкленда я зналъ въ цвт лтъ, и всегда удивлялся ему, какъ образцу благотворительности и великодушія. Если бы ты перемнилъ вс мои мысли, и показалъ мн, что нтъ никакого признака, по которому бы можно безъ ошибки отличать добродтель отъ порока, то какое для меня въ этомъ добро? Я бы долженъ былъ отказаться отъ всякаго внутренняго утшенія, и отъ всякаго сношенія съ людьми, и для чего? Какую цль ты предполагаешь себ? Не ту ли, чтобъ погубить Г. Фалкленда рукою палача?
— Нтъ, нтъ. Я не хотлъ бы коснуться и одного волоса его головы, только бы не былъ принужденъ къ тому для собственной защиты. Наврно вы согласитесь отдать мн справедливость.
‘Какую же справедливость? Уврять всхъ въ твоей невинности? Ты знаешь, какое бы это имло слдствіе, но я не думаю, чтобы ты усплъ меня убдить въ своей невинности. Если бы даже привелъ мой умъ въ недоумніе, то все не убдилъ бы его ясно.
‘Таково, къ несчастію, состояніе людей, что невинность, одинъ разъ подвергнувшаяся подозрнію, не можетъ надяться довести своего оправданія до очевидности, между тмъ какъ преступленіе часто заставляетъ насъ не врить, что зло преступленіе. Такъ для этой-то печальной неизвстности, я долженъ отказаться отъ всякаго, еще остающагося мн въ жизни, утшенія?— Я считаю Господина Фалкленда человкомъ добродтельнымъ, но я знаю, что онъ предубжденъ. Онъ не простилъ бы мн и того, что я говорю съ тобой въ этой случайной встрч, еслибы когда нибудь узналъ о томъ.
— Ахъ! вскричалъ я съ нетерпніемъ, не противополагайте мн могущихъ произойти изъ этого слдствій. Я имю право на вашу доброту, имю право на вашу помощь.
‘Я теб не отказываю въ нихъ, до нкоторой степени не могу даже отказать, но изслдованіе твоего дла, каково бы оно ни было, не должно принуждать меня къ чему нибудь большему. Ты знаешь мой образъ мыслей. Я смотрю на тебя, какъ на человка порочнаго, но я не думаю, чтобы къ порочному человку должно было питать гнвъ и презрніе. Я вижу въ теб машину, боюсь, что ты настроенъ такъ, что не можешь быть полезенъ подобнымъ себ, но ты сдлался такимъ не самъ собою, ты то, чмъ заставили тебя сдлаться непреодолимыя обстоятельства. Мн жаль, что ты имешь качества вредныя, но я за это не ненавижу тебя, напротивъ обязанъ быть къ теб благосклоннымъ. Смотря на тебя съ этой стороны, я теперь и всегда буду готовъ длать все, что въ моей власти, для твоего существеннаго блага, и если бы зналъ средство, то охотно помогъ бы теб узнать и искоренить заблужденія, увлекшія тебя. Ты обманулъ мои надежды, но я не хочу упрекать тебя. Я знаю, что я боле долженъ сострадать теб, нежели увеличивать еще твои несчастія своими укоризнами.’ Что я могъ отвчать? Добрый, превосходный человкъ! Никогда большая горесть не раздирала души моей, какъ въ эту минуту. Чмъ боле возбуждалъ онъ во мн удивленіе, тмъ сильне сердце мое требовало его дружбы, какой-бы цною не должно было ее купить. Я былъ убжденъ, что строгая справедливость требовала отъ него, чтобъ онъ отказался отъ всякой личности, искалъ только истины, и, если бы выведенная изъ заблужденія совсть его, ршила въ мою пользу, оставилъ бы все, принялъ мою сторону въ моемъ бдственномъ состояніи и употребилъ бы вс усилія, отклонишь на одного себя несправедливость прочихъ людей. Но если мужество его, ослабленное теперь лтами, удерживало его отъ этого пожертвованія, то могъ ли я принудить его къ тому насильно? Увы! ни онъ ни я не предвидли ужасной катастрофы, вскор послдовавшей, иначе, я увренъ, что желаніе спокойствія не воспрепятствовало бы ему согласиться съ моими желаніями. Съ другой стороны, могъ ли я предвидть, какимъ непріятностямъ подвергся бы онъ, принимая мое дло? Его честность не подпалась бы преслдованію подобно моей? Его слабость и сдые волосы, не доставили ль бы даже боле выгоды моему врагу? Не могъ ли Г. Фалклендъ сдлать его столъ же несчастнымъ, низвергнуть такъ же глубоко, какъ меня? Сверхъ всего не было ли виновно мое желаніе запутать друга въ мое несчастное дло? И если бы я имлъ средства къ защит, то не было ли достаточно одной моей энергіи, моего благоразумья, чистоты моей совсти, чтобы защищаться самому?
Эти причины заставили меня уступить ему. Я ршился лучше терпть дурное мнніе человка, котораго уваженія желалъ наиболе, нежели отважиться увлечь его въ свое бдствіе, я согласился отказаться отъ послдняго утшенія въ жизни, утшенія, отъ котораго мысли мои не могли отказаться даже въ ту минуту, когда я соглашался потерять его. Чистота и искренность чувствъ моихъ глубоко тронули Г. Коллинса. Тайный голосъ говорилъ ему: ‘Такъ ли говорятъ лицемры? Если этотъ человкъ добродтеленъ, то добродтель его самая безкорыстная въ мір.’ Мы разлучились. Г. Коллинсъ общалъ мн, сколько будетъ ему возможно, не выпускать меня изъ виду въ продолженіе моихъ несчастій, и доставлять мн помощь, какую позволитъ ему благоразуміе. Такъ разстался я съ тмъ, кого могъ бы назвать другою половиною себя, и охотно покорился необходимости ожидать всхъ золъ, какія судьба готовила мн еще въ этомъ состояніи одиночества и истощенія. Мн кажется, что теперь это послдній случай, заслуживавшій быть разсказаннымъ. Не сомнваюсь, что скоро опять буду имть случай взяться за перо. До сихъ поръ страданія мои были безпримрны, и между тмъ я чувствую внутреннее убжденіе, что судьба готовитъ мн еще большія. Какая же тайная причина препятствуетъ мн пасть подъ ужасомъ, которымъ я пораженъ, и даетъ силу писать эти записки?

Глава XI.

Гибельныя предзнаменованія оправдались. Въ чувствахъ, волновавшихъ меня, было что-то пророческое. Въ душ и участи моей совершился страшный переворотъ. Я сейчасъ разскажу объ немъ.
Испытавъ столько различныхъ положеній, которыя вс приводили меня къ одному и тому же слдствію, я ршился наконецъ удалиться, если возможно, изъ предловъ власти моего гонителя, добровольно изгнавъ самого себя изъ отечества. Но и это печальное средство было запрещено мн неумолимымъ Фалклендомъ. Въ то время, какъ принялъ это намреніе, я находился недалеко отъ восточнаго берега и ршился взойти на корабль въ Гервик, чтобы отправиться прямо въ Голландію. И такъ я немедля отправился въ этотъ городъ, и тотчасъ по приход пошелъ въ пристань. Въ это время не было ни одного корабля готоваго къ отплытію, я вышелъ изъ гавани и удалился въ одну гостинницу, гд, чрезъ нсколько времени потребовалъ себ комнату. Едва я вошелъ въ нее, какъ дверь отворилась и вошелъ человкъ, котораго присутствіе было для меня всего боле ненавистно: проклятый Джайнесъ. Вошедши, онъ тщательно затворилъ дверь.
‘Я долженъ, голубчикъ, сказалъ онъ., увдомить тебя кое о чемъ особенномъ. Я хочу дать теб дружескій совтъ, чтобъ избавить тебя отъ безполезнаго труда. Лучше всего сдлаешь, если послушаешься меня. Настоящая моя должность, за недостаткомъ лучшей, состоитъ, изволишь видть, въ томъ, чтобы не выпускать тебя за границу. Это не то, чтобы я слишкомъ, заботился объ исполненіи чьихъ нибудь приказаній, но я чувствую къ теб особенную нжность, за нкоторыя твои проказы, которыхъ я не забываю. Ты заставилъ меня порядочно покружить, и по дружб, которую я къ теб имю, можешь заставить меня потаскаться еще боле, если это забавляетъ тебя. Но не думай выйти на просторъ. Приказанія, мн данныя, не простираются такъ далеко. Изволишь видть: ты арестантъ и я очень надюсь, что будешь имъ цлую жизнь. Благодари за это ангельской кротости своего прежняго господина. Если бы дло зависло совершенно отъ меня, то можетъ быть, я отправилъ бы тебя поскоре. Ты можешь прогуливаться въ предлахъ своей тюрмы, сколько благоразсудишь, а предлы, которыя назначаетъ теб слишкомъ снисходительный Сквайръ, суть Англія, Шотландія и Валлисъ, Но не думай никогда выйти изъ этихъ предловъ. Сквайръ ршился никогда не выпускать тебя изъ границъ своей силы. Въ слдствіе этого онъ приказалъ, всякой разъ, когда ты покусишься ускользнуть, сдлать изъ тебя, вмсто арестанта на воли, каковъ ты теперь, арестанта въ собственномъ значеніи. Со мной есть пріятель, который слдовалъ за тобою въ пристань, я былъ также недалеко, при малйшемъ знак, что ты оставляешь землю, мигомъ явились бы мы и удержали тебя за пяты. Я, однакожъ, предостерегаю тебя, держись въ почтительномъ отдаленіи отъ моря, чтобы ни случилось чего нибудь худшаго. Ты видишь, что все, что я ни говорилъ, клонится къ твоему благу, что касается до меня, то по моему вкусу лучше бы держать тебя въ четырехъ стнахъ, съ хорошею веревкою на ше и врною надеждою, что ты скоро сдлаешь послдній прыжокъ, но я длаю то, что мн велятъ, за тмъ, товарищъ, желаю доброй ночи.’
Это странное посольство произвело во мн нечаянный переворотъ. Я не удостоилъ отвта, даже не хотлъ заниматься адскимъ демономъ, выполнявшимъ его.
Сего дня третій день посл этой сцены, и съ той минуты кровь моя находится въ непрестанномъ волненіи. Мысли мои съ невроятною быстротою блуждаютъ въ океан ужаса и преступленія. Я не сплю. Едва могу пробыть дв минуты въ одномъ положеніи. Съ крайнею трудностію могъ я прибавить еще нсколько страницъ своей исторіи. Но въ страшной неизвстности о томъ, что можетъ случиться съ минуты на минуту, я счелъ долгомъ принудить себя къ окончанію этого жалкаго труда. Я чувствую себя въ состояніи обыкновенномъ. Какъ, все кончится, Богъ знаетъ о томъ. Право, бываютъ минуты, въ которыя я боюсь, чтобъ умъ мой совершенно не оставилъ меня.
Какой мрачный таинственный тиранъ! Какой жестокой, непреклонный врагъ!…. откуда у него столько силы!… Когда Неронъ и Калигула держали скипетръ Рима, страшно было оскорбить этихъ кровожадныхъ владыкъ. Имперія простиралась уже до предловъ міра и заключала два моря. Если несчастныя жертвы ихъ бжали въ стороны, гд свтило дня кажется выходящимъ изъ волнъ океана, то рука тирановъ могла ихъ схватить. Если несчастный летлъ на западъ, если онъ бжалъ погребстись въ мрак Гесперіи или въ ледяныхъ пустыняхъ уле, онъ еще не былъ въ безопасности отъ власти своихъ свирпыхъ враговъ…. Фалклендъ! неужели ты произошелъ отъ этихъ тирановъ, чтобы сохранить намъ живой образъ ихъ? Неужели вселенная и вс ея страны сотворены напрасно для новой несчастной жертвы!

Трепещи!

Они трепетали, эти тираны, которыхъ окружали многочисленныя толпы тлохранителей! Кто обезопаситъ тебя отъ моего отчаянія?….. Я не употреблю кинжаловъ! Нтъ…. разскажу мою исторію…. Я покажу тебя свту такимъ, каковъ ты въ самомъ дл, и не будетъ ни одного человка, который бы не почувствовалъ, что меня одушевляетъ истина… Неужели ты воображалъ себ, что я могу только быть существомъ страдательнымъ, что я червячекъ, созданный для того, чтобы терпть, а неспособный къ движенію гнва? Неужели ты воображалъ себ, что не подвергаешься никакой опасности, обременяя меня бдствіями, какъ бы ни были он тяжки? Предполагалъ ли ты, что я безсиленъ и глупъ, не имю столько смысла, чтобъ обдумать твою погибель, столько силы, чтобы свершить ее?
Я разскажу твою исторію…. народное правосудіе услышитъ меня…. Смятеніе всхъ стихій не въ состояніи прервать меня…. Я буду говорить такимъ голосомъ, который ужасне грома! Почему станутъ предполагать, что побужденіе постыдное открываетъ мои уста? Я теперь не въ цпяхъ! Нельзя уже подумать, что я обременяю твою голову обвиненіемъ для того, чтобы отдалить его отъ своей…. Стану ли я съ скорбнымъ чувствомъ смотрть на бездну, которую ископаю подъ тобою!.. Нтъ, слишкомъ долго ты находилъ меня сострадательнымъ и чувствительнымъ! Какую пользу получилъ я отъ своей глупой снисходительности? Если какое зло, которое бы ты поколебался присоединить къ тмъ, которыя уже собралъ надо мною? Я также не поколеблюсь. Ты не показывалъ ни малйшей жалости, не ожидай же никакой и отъ меня….. Успокойтесь… Будемъ непоколебимы, но осторожны и обдуманны.
Страшная минута приближается…. я чувствую… да, мн кажется, что я чувствую, что я кончу торжествомъ, и подавлю подъ собою страшнаго врага… Но если случится иначе, то по крайней мр онъ не будетъ имть успха, который общаетъ себ. Слава его не будетъ безсмертна, какъ онъ льститъ себя. Эта бумага будетъ хранилищемъ истины, придетъ минута, когда онъ явится въ свтъ и міръ осудитъ справедливо насъ обоихъ. Съ этого мыслію, я не умру безъ нкотораго утшенія. Не позволю царству тиранства и лжи быть вчнымъ. Какъ слабы и безсильны предосторожности человка противъ этихъ неизмнныхъ законовъ, управляющихъ умственнымъ міромъ! Этотъ Фалклендъ выдумалъ на меня тысячу черныхъ обвиненій, преслдовалъ меня какъ звря изъ города въ городъ. Онъ обвелъ около меня кругъ, чтобъ я никогда не могъ укрыться отъ его владычества. Онъ держалъ на моихъ слдахъ своихъ адскихъ собакъ и непрестанно побуждалъ ихъ преслдовать меня. Онъ можетъ гнать меня до предловъ міра…. Тщетныя усилія! Съ однимъ оружіемъ, съ этимъ слабымъ перомъ я презиралъ вс его замыслы, я вонзаю ему кинжалъ въ то самое мсто, которое онъ старается защитить всего боле.
Коллинсъ, теперь я къ теб обращаюсь. Я согласился лишиться твоей помощи въ ужасномъ состояніи, въ которомъ я нахожусь. Тысячу разъ лучше согласился бы я умереть нежели сдлать что нибудь, могущее возмутишь твое счастіе…. Но вспомни…. Ты все-таки мой отецъ…. Заклинаю тебя всею любовію, какую ты питалъ ко мн, всми благодяніями, полученными мною отъ тебя, этою живою и трогательною нжностію, которую ты внушаешь мн, и которая проникаетъ до глубины моего сердца, моею невинностію… если это послднія слова, какія могу я писать, то я хочу умереть, свидтельству о своей невинности…. всми этими священными вещами и другими, если есть еще какія, могущія тебя тронуть, заклинаю тебя выслушать мою послднюю просьбу…. Сохрани эту бумагу, сбереги ее отъ порчи, сбереги отъ Фалкленда. Вотъ чего я прошу отъ тебя. Я нашелъ врное средство доставить это сочиненіе въ твои руки и твердо увренъ — этой увренности я никогда не потеряю, что нкогда его увидитъ свтъ.
Перо останавливается въ моихъ дрожащихъ перстахъ… Остается ли мн еще что нибудь сказать… Я никогда не могъ достоверно узнать, что заключалось въ гибельномъ ящик, изъ котораго произошли вс мои несчастія. Нкогда я думалъ, что онъ заключалъ въ себ или орудія убійства, или какой нибудь памятникъ кончины несчастнаго Тирреля. Теперь я убжденъ, что заключенная въ немъ тайна есть врное описаніе этого происшествія со всми его обстоятельствами, сохраненное для того, чтобы спасти отъ послдней гибели славу Г. Фалкленда, въ такомъ случа, когда бы его преступленіе какимъ нибудь образомъ сдлалось совершенно извстнымъ. Но основательна эта догадка, или нтъ, не важно. Если Фалклендъ никогда не будетъ открытъ предъ свтомъ, то вроятно и повствованіе его никогда не сдлается извстнымъ. Въ такомъ случа замнятъ его эти записки.
Не знаю, что производитъ во мн чувствуемое много вдохновеніе. Я имю тайное предчувствіе, что скоро не буду боле владть собою. Если я успю въ предпріятіи, которое замышляю относительно Фалкленда, то вс мры, принятыя мною для сохраненія этого повствованія, будутъ излишни, я не буду имть нужды прибгать къ тайн и хитрости. Если же паду, то предосторожность эта взята благоразумно.

Post-Scriptum.

Кончено, я исполнилъ свой замыслъ. Теперь положеніе мое совершенно перемнилось. Беру опять перо, чтобы отдать отчетъ въ томъ, что произошло. Въ теченіи многихъ недль посл этой великой катастрофы, волненіе и смятеніе моихъ мыслей не позволяло мн писать. Теперь, кажется, я довольно привелъ свои мысли въ порядокъ, чтобы продолжать. Боже великій! какъ изумительны и страшны происшествія, случившіяся посл того, какъ я въ послдній разъ прервалъ эти записки! Удивительно ли, что тогда какое-то вдохновеніе возвышало мои мысли, и умъ былъ полонъ ужасныхъ предчувствій!
Когда намреніе мое было ршено, я оставилъ Гервикъ и отправился въ главный городъ Графства, въ которомъ жилъ Г. Фалклендъ. Я зналъ, что Джайнесъ слдовалъ за мной. Но это не безпокоило меня. Онъ могъ удивляться, что я выбралъ эту дорогу, но ему не возможно было отгадать намреніе, ведшее меня туда. Предпріятіе мое было тайною, тщательно скрытою въ моей груди. Не безъ чувства ужаса вошелъ я въ городъ, столько времени бывшій мстомъ моего заключенія. Въ минуту прибытія, чтобы не дать моему непріятелю времени предварительно взять мры противъ моихъ дйствій, я отправился прямо въ жилище главнаго начальника города.
Я объявилъ ему, кто я, и сказалъ, что я прибылъ сейчасъ изъ далекаго конца королевства, нарочно для того, чтобы обвинить предъ нимъ въ убійств моего прежняго господина. Имя мое было уже знакомо ему. Онъ отвчалъ мн, что не можетъ принять моего доноса, что я служу предметомъ общаго омерзенія въ этомъ мст, и что онъ ршился никакимъ образомъ не быть орудіемъ моей злобы.
Я сказалъ ему, чтобы онъ подумалъ хорошенько, что хочетъ длать, представилъ ему, что не требую отъ него никакой милости, что я отношусь къ нему только для того, чтобъ онъ поступилъ по законамъ, согласно съ своей должностью. Думаетъ ли онъ имть право, по своей вол остановить обвиненіе столь важное? Я хотлъ обвинять Г. Фалкленда въ многократныхъ убійствахъ. Убійца зналъ. что эта роковая тайна была въ моихъ рукахъ, и по этой причин я былъ въ непрестанной опасности потерять жизнь отъ его злобы и мстительности. Я ршился довести это дло до конца и требовать правосудія у всхъ судовъ Англіи. Подъ какимъ предлогомъ отвергалъ онъ мой доносъ? Во всхъ отношеніяхъ я былъ свидтель законный. Я въ такихъ лтахъ, что могу знать важность клятвы, пользуюсь полнымъ умомъ и чувствами, не былъ никогда осужденъ присяжными, никакого приговора законовъ нтъ на мн. Его частное мнніе обо мн не могло ничего перемнить въ закон. Я требовалъ, чтобы меня поставили, на очныя ставки съ Г. Фалклендомъ, и былъ увренъ, что мой доносъ будетъ столь силенъ, что убдитъ всякаго. Если онъ не хочетъ арестовать его по моему доносу, то я не требую ничего кром, того только, чтобы онъ извстилъ его, что противъ него есть обвиненіе и чтобы онъ явился для отвта. Видя, что я говорю съ видомъ столъ ршительнымъ, начальникъ призналъ необходимымъ нсколько понизить тонъ. Онъ уже боле не говорилъ мн о совершенномъ отказ удовлетворить моему требованію, но удостоилъ войти со много въ объясненіе. Онъ представилъ мн плачевное состояніе, въ которомъ находилось здоровье Г. Фалкленда въ продолженіе многихъ лтъ, что онъ, по этому же обвиненію, подвергался уже изслдованію, сдланному всенародно и съ возможною торжественностію, что внушить мн подобное предпріятіе могла только адская злоба, и что упорствуя, я навлеку на себя строжайшее наказаніе. Отвтъ мой на вс эти представленія былъ коротокъ: я ршился продолжать дло до конца и презираю послдствія. Наконецъ онъ согласился на увдомленіе, и Г. Фалкленду дано знать, что противъ него есть обвиненіе.
Прежде трехъ дней не могло быть сдлано ничего новаго въ процесс. Этотъ промежутокъ времени ни сколько не способствовалъ къ моему успокоенію. Мысль, что должно поддерживать обвиненіе противъ такого человка, какъ Г. Фалклендъ, и ускоритъ его смерть, эта мысль не могла оставить меня въ поко.
Въ нкоторыя минуты я искалъ причинъ въ пользу своего предпріятія. Это была самая справедливая месть, (природная кротость моего характера совершенно измнилась), дйствіе, требуемое необходимостію заботиться о своей защит, изъ двухъ золъ мн должно было избрать то, которое, безъ всякаго противорчія, казалось бы меньшимъ въ глазахъ всякаго безпристрастнаго судьи и друга человчества. Въ другое время я мучился сомнніями. Не смотря на все это волненіе мыслей, я былъ твердъ въ своей ршимости, я чувствовалъ, что меня влечетъ необходимость непреодолимая.
Слдствія моего предпріятія могли бы ужаснутъ человка самаго неустрашимаго: съ одной стороны, поносная казнь человка, къ которому я чувствовалъ нкогда глубокое уваженіе, котораго еще и теперь иногда считалъ имющимъ нкоторое право на это чувство, съ другой возобновленіе, безъ конца, и даже можетъ быть увеличеніе золъ, какія терплъ я. Но и эту страшную перспективу я предпочиталъ состоянію неизвстности. Я хотлъ довести до конца преслдовавшій меня рокъ. Я хотлъ уничтожить этотъ лучъ надежды, который, при всей своей слабости, столь долгое время служилъ мн мученіемъ, и, боле всего, я хотлъ истощишь вс средства, бывшія въ моей власти. Я былъ въ состояніи похожемъ на бшенство. Волненіе мыслей возжгло въ моемъ тл пожирающую горячку. Если я прикладывалъ руку къ голов или къ груди, то казалось, что она касалась раскаленнаго желза. Ни минуты не могъ я быть на одномъ мст. Меня мучило непрестанное желаніе видть приближеніе минуты, когда свершится этотъ. столько желанный мною, переломъ.
Чрезъ три дня я долженъ былъ явиться вмст съ Г. Фалклендомъ къ начальнику, которому представилъ свой доносъ. Мн не дали боле двухъ часовъ для приготовленія: Г. Фалклендъ подобно мн горлъ нетерпніемъ, видть это дло ршеннымъ и потомъ навсегда забытымъ. Прежде нежели наступило время изслдованія, я имлъ случай узнать, что Г. Форестеръ принужденъ нкоторыми обстоятельствами отправиться на твердую землю, и что Коллинсъ, котораго здоровье было уже сильно разстроено и тогда, когда я его видлъ, удержанъ въ дом болзнію. Путешествіе въ Индію совершенно разстроило его. Собраніе состояло изъ нсколькихъ дворянъ и другихъ выбранныхъ для сего случая лицъ: хотли, какъ и въ первый разъ при изслдованіи этого дла, найти нчто среднее между совершенною тайною процесса, что было бы подозрительно, и между соблазномъ, какъ говорили, который произвело бы изслдованіе, открытое для каждаго.
Видъ Г. Фалкленда произвелъ во мн столъ сильное движеніе, что я не могу изобразить его. Въ послдній разъ какъ я его видлъ, взоры его дико блуждали, видомъ онъ похожъ былъ на чудовище, движенія бшеныя, въ глазахъ ярость. Теперь, это былъ не боле, какъ трупъ. Утомленный, измученный путешествіемъ, которое сдлалъ сейчасъ, онъ не могъ стоять на ногахъ: его принесли въ креслахъ. Лицо его было безцвтно, члены безъ движенія и безъ жизни. Голова наклонилась къ груди, время отъ времени онъ поднималъ ее, чтобы открыть мутные, томные глаза, посл чего опять впадалъ въ свое прежнее состояніе, повидимому совершенно безчувственное. Казалось, онъ не проживетъ и трехъ часовъ. Нсколько недль онъ не оставлялъ комнаты: увдомленіе начальника было доставлено ему въ постели, онъ строго приказывалъ доставлять себ письма и прочія бумаги, на его имя присылаемыя. Чтеніе повстки причинило ему опасный припадокъ, но едва онъ пришелъ въ себя, потребовалъ, чтобъ его отправили въ назначенное мсто, съ возможнымъ тщаніемъ. Въ самомъ отчаянномъ состояніи Фалклендъ былъ Фалклендомъ, ршительнымъ въ своей вол и умющимъ заставить себ повиноваться все, къ себ близкое.
Какое для меня зрлище! До той минуты, какъ я увидлъ Фалкленда, сердце мое было совершенно чуждо всякаго чувства жалости. Я воображалъ себ, что я холодно взвсилъ причины, побуждавшія меня дйствовать, ибо владющая нами страсть даже тогда кажется намъ спокойствіемъ и хладнокровіемъ, когда она стоитъ на высшей степени силы и жара. Я воображалъ себ, что ршеніе мое принято справедливо и безпристрастно. Я думалъ, что если Фалкленду будетъ позволено упорствовать въ своихъ намреніяхъ, то мы оба навсегда будемъ подвержены крайнимъ несчастіямъ. Я видлъ, что въ моей власти, посредствомъ принятаго мною намренія, отдалить отъ себя свою долю несчастій, такъ, что его едва ли отъ того увеличится. Такимъ образомъ, мн казалось дломъ правымъ и справедливымъ, какъ показалось бы и каждому безпристрастному судь, чтобы одинъ изъ двухъ былъ несчастливымъ, чтобы одинъ вмсто двухъ былъ не въ состояніи играть свою роль въ обществ и содйствовать съ моей стороны благу общему. Мн казалось, что въ этомъ ршеніи, я былъ выше всякой личности, и что низкія побужденія эгоизма не имли никакого вліянія на мой разсудокъ. Правда, Г. Фалклендъ былъ смертный, но не смотря на разстройство своего здоровья, онъ могъ жить еще долго. Долженъ ли я былъ допустить, чтобъ лучшіе годы моей жизни протекли въ состояніи столь жалкомъ! Онъ объявилъ мн, что доброе имя его останется навсегда неприкосновеннымъ: это была его страсть, его безуміе. И такъ вроятно онъ предполагалъ завщать мн свою ненависть и преслдованіе, и завщаніе это поручилъ бы выполнить Джайнесу или кому нибудь другому, когда уже самъ не могъ бы меня гнать. Слдовательно, теперь, или никогда, было время искупить мои дни отъ вчнаго отчаянія, на которое онъ обрекъ ихъ.
Но вся эта громада умствованій разрушилась передъ предметомъ, представлявшимся моимъ глазамъ. ‘Могъ ли я ршиться умертвить человка, доведеннаго до состоянія столь жалкаго? Ужели я долженъ излить всю желчь моего гнва на существо, уже почти уничтоженное неизбжнымъ закономъ природы? Ужели я долженъ отравить послднія минуты такого человка, какъ Фалклендъ, самыми ужасными для его слуха звуками? Нтъ, это усиліе для меня невозможно. Я долженъ быть увлеченъ самымъ гибельнымъ заблужденіемъ, чтобы со длаться виновникомъ катастрофы, столь отвратительной. Для золъ, подъ которыми стоналъ я, врно было лекарство дйствительнйшее и боле великодушное’.
Поздно! уже не въ моей власти было поправить роковую ошибку, меня увлекшую. Фалклендъ здсь, передъ моими глазами, приведенъ на судъ, со всею законною торжественностію, чтобы отвчать на мое обвиненіе въ убійств. Вотъ я передъ нимъ, сдланное мною объявленіе, что я обвинитель его въ убійств, обязываетъ меня поддерживать мое обвиненіе: таково было мое положеніе: и я долженъ былъ дйствовать безъ замдленія, безъ размышленія. Все тло мое дрожало. Съ какою радостію согласился бы я, чтобы эта минута была послднею минутою моего бытія!— Какъ бы то ни было, но мн казалось, что обстоятельства требуютъ, чтобы я открылъ слушателямъ всю свою душу и движенія, которыя волновали ее. Глаза мои обратились на Г. Фалкленда, потомъ на главнаго начальника и другихъ присутствовавшихъ, наконецъ опять на Г. Фалкленда. Сильная горесть задушала мои голосъ. Я началъ:
‘Зачмъ не могу я изгладить изъ своей жизни этихъ послднихъ четырехъ дней? Какъ это произошло, что я съ такимъ жаромъ и упорствомъ старался о исполненіи самаго адскаго предпріятія? О, зачмъ я не уступилъ возраженіямъ начальника, слушающаго меня, за чмъ я не склонился подъ благодтельною силою его власти! До этой минуты я былъ только несчастливъ, впередъ я долженъ считать себя низкимъ. До сихъ поръ, какія несправедливости ни причиняли мн люди, я могъ спокойно являться судилищу своей совсти. Ахъ, мра несчастій моихъ еще не была полна!
‘Небо! пусть мн будетъ позволено оставить это мсто, не произнесши ни слова! Я бы не побоялся слдствій…. Я бы отъ сердца лучше подвергся названію какъ человкъ подлый, какъ лжецъ, самый закоренлый злодй, нежели еще прибавить что нибудь къ тяжести несчастій, утшающихъ Г. Фалкленда. Но самое состояніе Г. Фалкленда, его собственная воля, запрещаютъ мн молчать. Между тмъ какъ я отъ всего моего сердца пожертвовалъ бы самыми драгоцнными выгодами чувствамъ, которыя внушаетъ мн состояніе, въ какомъ вижу его, онъ самъ сталъ бы понуждать меня обвинить его, чтобы онъ могъ предпринять мры къ своему оправданію… Я открою все мое сердце.
‘Нтъ угрызеній, нтъ мученій, которыя могли бы загладить безумный и варварскій поступокъ, мною сдланный теперь. Но Г. Фалклендъ знаетъ очень…. Я утверждаю это въ его присутствіи, онъ знаетъ, съ какимъ отвращеніемъ позволилъ я себ увлечься до этой крайности. Я уважалъ его, онъ созданъ для того, чтобы внушать уваженіе, я нжно любилъ его, онъ былъ одаренъ качествами истинно небесными.
‘Съ первой минуты, какъ я увидлъ его, мною, овладло живйшее удивленіе къ нему. Онъ удостоилъ ободрить юность мою, я привязался къ нему съ любовію и преданностію безпредльною. Онъ былъ несчастенъ, нескромное любопытство, столь естественное въ моихъ лтахъ, внушало мн желаніе проникнуть въ тайну его несчастій. Таково было начало всхъ моихъ бдствій.
‘Что я скажу?… Это правда, что онъ былъ убійцею Тирреля, что онъ позволилъ казнить двухъ Гавкинсовъ, хотя зналъ, что они были невинны, потому что онъ былъ виновенъ. Посл множества покушеній и неудачъ, посл множества безумныхъ нескромностей съ моей стороны и намековъ, вырывавшихся у него, онъ ршился наконецъ вврить мн свою бдственную исторію.
‘Г. Фалклендъ! заклинаю васъ всмъ святымъ, припомните теперь все, что случилось, показалъ ли я себя когда ни будь недостойнымъ довренности, сдланной мн вами? Ваша гибельная тайна служила мн тяжкимъ бременемъ, только безуміе могло заставить меня овладть ею, но я скоре перенесъ бы тысячу смертей, нежели измнилъ ей. Только ваше ревнивое безпокойство и постоянное мученіе вашего духа, заставляли васъ слдить вс мои движенія и тревожиться малйшимъ поступкомъ моимъ.
‘Вы начали довренностію: за чмъ не продолжали также? Зло, бывшее слдствіемъ перваго моего неблагоразумія, было очень маловажно въ сравненіи съ тмъ, что послдовало. Вы грозили мн: измнилъ ли я вамъ за это? Въ то время одно слово изъ моихъ устъ могло бы избавить меня навсегда отъ вашихъ угрозъ. Я долго переносилъ ихъ, я наконецъ оставилъ вашу службу, не сказавъ ничего, и хотлъ возвратить себ свободу, какъ бглецъ, избавившійся отъ своихъ цпей. За чмъ вы не позволили мн уйти? Вы возвратили меня къ себ при помощи хитрости и насилія, и не побоялись обвинить меня въ низкомъ и уголовномъ преступленіи. Но вырвалось ли тогда у меня хоть одно слово объ этомъ убійств, котораго тайна была въ моей власти?
‘Потерплъ ли кто нибудь боле меня отъ человческой несправедливости? Я былъ обвиненъ въ низкомъ злодйств, о которомъ одна мысль приводила меня въ трепетъ. Я былъ брошенъ въ тюрьму. Не стану исчислять здсь долговременныхъ бдствій моего заключенія, изъ которыхъ малйшее привело бы въ трепетъ всякаго, въ комъ еще сохранилось чувство человчества. Впереди — я видлъ вислицу! Юный, полный жара и жизни, невинный, какъ новорожденное дитя — и постыдная вислица стояла какъ предлъ моей участи! Я зналъ, что одно обвинительное слово противъ моего господина избавило бы меня навсегда отъ всхъ этихъ несчастій, но я хранилъ молчаніе, вооружился терпніемъ и мужествомъ, не зная, долженъ ли обвинитъ его или умереть. Это ли поведеніе человка, недостойнаго довренности?
‘Я ршился разломать свою тюрьму. Посл многократныхъ безплодныхъ покушеній и тысячи трудностей, я усплъ наконецъ въ своемъ предпріятіи. Тотчасъ является объявленіе, съ общаніемъ ста гиней награды тому, кто меня задержитъ. Я нашелся принужденнымъ искать убжища между отверженными отъ общества,— въ шайк воровъ. Жизни моей грозила опасность при вход и выход изъ этого убжища. Вслдъ за тмъ, я прошелъ почти все Королевство подъ рубищами нищеты и въ ужаснйшемъ униженіи, съ опасностію каждую минуту быть схваченнымъ и скованнымъ какъ преступникъ. Я хотлъ оставить отечество: мн попрепятствовали. Я принужденъ былъ прибгать къ тысяч переодваній. Я былъ невиненъ, и между тмъ, долженъ былъ употреблять боле хитростей и обмана, нежели послдній злодй. Въ Лондон я увидлъ, что меня преслдуютъ съ тмъ же остервененіемъ, т же безпокойства мучили меня здсь, какъ и въ то время, когда я пробгалъ провинціи. Столько гоненій наконецъ принудили ль меня прервать молчаніе? Нтъ, я переносилъ ихъ съ терпніемъ и покорностію, я не сдлалъ ни одного искушенія обратить ихъ на ихъ виновника. Наконецъ опять я впалъ въ руки этихъ отверженныхъ, питающихся кровію человческою. Въ этомъ ужасномъ положеніи, я въ первый разъ покусился сбросить съ себя бремя, давившее меня, объявилъ себя доносчикомъ. Къ моему счастію тотъ, кому я объявлялъ это въ Лондон, отвергнулъ мои объявленія съ надмнностію и презрніемъ.
‘Скоро я раскаивался уже въ своемъ неблагоразумномъ поступк, и радовался, что онъ не имлъ успха. Признаюсь, что въ продолженіе этого времени, Г. Фалклендъ оказалъ мн много человколюбія. Сначала онъ старался противиться моему заключенію въ тюрьму, онъ способствовалъ смягченію строгости моего заточенія, ни мало не участвовалъ въ томъ, меня преслдовали съ такимъ ожесточеніемъ, наконецъ, когда меня стали судить, онъ сдлалъ то, что мн дали свободу. Но большая часть этихъ благосклонныхъ поступковъ были мн неизвстны, я всегда видлъ въ немъ безжалостнаго гонителя. Какая бы рука въ послдствіи ни скопляла надъ моею головою бдствія на бдствія, но я никогда не могъ забыть, что началомъ ихъ всхъ было его ложное обвиненіе меня въ воровств.
‘Судебное преслдованіе меня за это мнимое воровство кончилось наконецъ. За чмъ же не допустить тогда же кончиться моимъ страданіямъ, и не позволить мн удалиться въ какое нибудь уединенное убжище мирное, гд бы я могъ скрыть свою изгнанную голову? Ужели еще недостаточно были испытаны мое постоянство и врность? Въ этомъ положеніи вещей миръ между нами не былъ ли дломъ благоразумнйшимъ и безопаснйшимъ? Но безпокойная и неумолимая ревность Г. Фалкленда не позволяла ему быть доврчивымъ. Онъ предложилъ мн условіе, чтобы я своею рукою подписалъ свои стыдъ и безславіе. Я отвергъ это предложеніе, и съ той минуты былъ непрестанно гонимъ изъ города въ городъ: везд отнимали у меня покой, честь и средства къ пропитанію. Долгое время я упорствовалъ въ принятомъ мною намреніи, не смотря ни на какія гоненія, не быть обвинителемъ. Наконецъ, въ одну несчастную минуту, я слишкомъ послушался своего гнва и нетерпливости, и мгновенное заблужденіе привело за собою этотъ роковой день.
‘Я скажу теперь всю важность моей вины. Я увренъ, что если бы я открылъ свое сердце Г. Фалкленду, если бы я сказалъ ему на един все, что сказалъ здсь, то онъ не могъ бы противиться справедливости моихъ требованій. Посл столь многихъ предосторожностей, столь многихъ мръ для своего покоя, все онъ могъ только положиться на мое молчаніе. Неужели онъ былъ увренъ, что я увидвъ себя принужденнымъ открыть, что зналъ и поддерживать мое объявленіе со всего силою, къ какой я способенъ, не умю заставить врить себ? Если во всякомъ случа, покой его завислъ отъ меня, то къ чему выгодне было для него прибгнуть для своей безопасности, къ примиренію или самому безжалостному преслдованію?
‘Г. Фалклендъ былъ одаренъ прекраснйшимъ характеромъ. Такъ, не смотря на приключенія Тирреля, на бдственную участь Гавкинсовъ, и все, что я самъ претерплъ, я утверждаю, что онъ обладаетъ самыми высокими достоинствами. И такъ невозможно, чтобы онъ сталъ противиться чистосердечному и жаркому объясненію, въ которомъ вся душа моя излилась бы въ его душу. Когда было еще время сдлать этотъ спасительный опытъ, я позволилъ овладть собою отчаянію. Отчаяніе это было преступно, оно оскорбляло могущество истины.
‘Я изложилъ факты во всей ихъ простот. Я вошелъ сюда съ тмъ, чтобъ излить проклятіе и мщеніе: остаюсь здсь для того, чтобы обнаружить любовь и чувствительность. Я пришелъ для обвиненія, и принужденъ хвалить. Говорю предъ цлымъ свтомъ, что Г. Фалклендъ заслуживаетъ только участіе и любовь, и что я самый презрнный, самый достойный ненависти изъ людей. Я никогда не прощу себ преступленій этого дня. Воспоминаніе объ нихъ будетъ преслдовать меня повсюду, и будетъ отравлять горечью каждый день моей жизни. Сдлавъ этотъ поступокъ, я сдлался убійцею хладнокровнымъ, умышленнымъ, самымъ отвратительнымъ изъ убійцъ……. Я сказалъ то, что заставляло меня сказать мое гибельное неблагоразуміе. Длайте со мною, что вамъ угодно. Смерть въ сравненіи съ тмъ, что я испытываю, была бы благодяніемъ! ‘
Таковы были звуки, внушенные мн угрызеніемъ совсти. Они выходили съ стремительностію потока: сердце мое со всхъ сторонъ обливалось кровію. Вс, слушавшіе меня, были изумлены, поражены. Каждый изъ нихъ заливался слезами. Они не могли противустоятъ жару, съ какимъ хвалилъ я высокія качества Г. Фалкленда, они раздляли мои горькія сожалнія.
Какъ я могу описать, что чувствовалъ этотъ несчастный? Прежде, нежели я началъ, онъ казался слабымъ, убитымъ, неспособнымъ къ живымъ впечатлніямъ. Когда я сказалъ о убійств, то мн казалось, что я замтилъ въ немъ невольное содроганіе, хотя это движеніе было умрено частію разслабленіемъ его членовъ, частію силою души. Онъ ожидалъ доказательствъ и усиливался приготовиться къ нимъ. Но въ томъ, что я сказалъ, было много такого, чего онъ не могъ предвидть. Въ ту минуту, какъ я выражалъ терзавшую меня горесть, онъ, казалось, вздрогнулъ и показалъ видъ, что боится, не была ли это съ моей стороны хитрость для снисканія довренности моихъ слушателей. Онъ обнаруживалъ живое негодованіе на меня за то, что я удерживалъ такимъ образомъ свою злобу на него для того, какъ казалось, чтобы его обременить его въ послднія минуты его жизни. Негодованіе это еще боле увеличилось, когда ему показалось, что я для того, чтобы сдлать этотъ непріязненный поступокъ убійственне, показывалъ наружно чувствительность и великодушіе. Но по мр того, какъ я продолжалъ, ему не возможно было противиться. Онъ не могъ не признать моей искренности, онъ былъ проникнутъ моего горестію и силою моихъ угрызеній. При помощи нкоторыхъ присутствовавшихъ, онъ всталъ съ своего стула и…….. къ моему крайнему изумленію…. бросился въ мои объятія.
‘Вилліамсъ, сказалъ онъ, ты побдилъ! Слишкомъ поздно вижу я величіе и возвышенность твоей души! Чувствую, что я самъ себя погубилъ, что одно безумное безпокойство мое ввергло меня въ пропасть, и что я не могу винить тебя ни въ чемъ. Я презрлъ бы все, что ни могли бы теб внушить противъ меня гнвъ и ненависть, но трогательная и сильная простота словъ твоихъ убдила. Я вижу вс сердца. Все кончилось для меня. Предметъ моихъ пламеннйшихъ желаній отнятъ у меня навсегда. Я осквернилъ свою жизнь долгою цпью низостей и жестокостей, чтобы прикрыть кратковременное заблужденіе, и не быть предметомъ несправедливыхъ предразсудковъ свта. Покрывало, подъ которымъ скрывался я, совершенно упало. Мое имя будетъ предано безславію, между тмъ, какъ твое геройское постоянство и твои добродтели навсегда будутъ предметомъ удивленія людей. Ты нанесъ мн самую жестокую рану, но я благословляю руку, меня поразившую.— О! вы, сказалъ онъ, обращаясь къ начальнику, отдайте, какія вамъ угодно, приказанія касательно меня. Я готовъ подвергнуться мщенію закона. Вы никогда не можете обременить меня наказаніями боле того, сколько я заслуживаю. Я не могу вамъ показаться ненавистне того, какимъ себ кажусь. Я самый низкій, самый презрнный изъ злодевъ. Въ ужасныхъ мученіяхъ влачилъ я свое существованіе цлые годы (не знаю какъ это давно). Наконецъ я теряю его, въ награду за столько трудовъ и преступленій, видя, что вмст съ нимъ исчезаетъ и то, что составляло мою единственную надежду, видя, что у меня отнимаютъ единственное благо, для котораго я согласился бы существовать. Такая жизнь достойна была длиться ни мене ни боле, какъ до этого плачевнаго конца. Какъ бы ни было, если вы хотите предать меня заслуженному мною наказанію, то ускорите удары вашего правосудія, одна любовь къ слав поддерживала во мн огонь жизни, и я чувствую, что стыдъ и смерть нанесутъ мн одинъ и тотъ же ударъ.’
Я говорю о похвалахъ, сдланныхъ мн Г. Фалклендомъ, не потому, чтобы я думалъ, что заслуживаю ихъ, но для того, чтобы он еще въ чернйшемъ вид представили холодное варварство, въ которомъ я виновенъ. Онъ прожилъ не боле трехъ дней посл этой жестокой сцены. Я былъ его убійцею. Но онъ хвалилъ мое постоянство, онъ, этотъ несчастный, котораго честь и жизнь угасила моя безумная опрометчивость. Въ сравненіи съ настоящимъ моимъ поступкомъ, я былъ бы великодушенъ, вонзивъ ему кинжалъ въ грудь! Онъ могъ бы еще благодарить меня за мою доброту. Но что я сдлалъ?.. Душа жестокая! Отвратительный злодй! Я варварски подвергнулъ его мученіямъ, въ тысячу кратъ жесточайшимъ смерти.— Но я несу наказаніе за свое преступленіе. Образъ его всегда предо много. На яву и во сн я вижу только его. Я вижу, какъ онъ съ кротостію упрекаетъ меня въ моей нечувствительности къ его мученіямъ. Я живу только для того, чтобы служить жертвою угрызеніямъ. Увы! я тотъ самый Калебъ Вилліамсъ, который, еще за нсколько дней, среди неслыханныхъ бдствій своихъ, могъ похвалиться своею невинностію.
Таково было слдствіе намренія, предпринятаго мною для того, чтобы освободить себя отъ несчастій, которыя терплъ я столь долгое время. Я воображалъ себ, что если Фалклендъ умретъ, то я могу еще найти все, что длаетъ жизнь драгоцнною. Я воображалъ, что если я успю доказать преступленія Фалкленда, то усилія мои будутъ увнчаны благосклонностію счастія и одобреніемъ людей. То и другое изъ этихъ условій исполнилось, и только съ этого времени я сталъ истинно несчастнымъ.
Но за чмъ центромъ, всхъ мыслей моихъ всегда служило мое я, это я, котораго слушалъ я слишкомъ много, это я, которое было источникомъ гибельныхъ заблужденій моихъ? Фалклендъ, я хочу говорить только о теб, и въ этой мысли я буду непрестанно почерпать новую пищу своей горести. Хочу посвятить твоему праху слезу безкорыстную и великодушную. Никогда между сынами человческими не являлось большей и возвышеннйшей души. Ничего не бывало выше твоего обширнаго, блистательнаго генія, и горвшее въ груди твоей честолюбіе, была истинно небесная искра.
Фалклендъ, ты началъ свое поприще съ намреніями самыми чистыми и похвальными, но съ самой нжной юности ты всасывалъ ядъ рыцарства, возвратившись въ родную страну, ты увидлъ себя подверженнымъ стрламъ низкой и безумной зависти, которыя дали этому яду созрть въ твоихъ жилахъ и увлекаться въ безуміе. Скоро гибельное стеченіе обстоятельствъ помрачило навсегда блистательныя надежды твоей юности. Съ этой минуты ты жилъ только для пустаго призрака чести, которой не имлъ боле. Съ этой минуты естественная доброта твоя превратилась въ бшеную ревность и неутомимую заботливость. Годы твои протекли одинъ за другимъ въ этой жизни горестной и мечтательной, существованіе твое продолжалось только для того, чтобы ты наконецъ почувствовалъ, какъ моя жестокость отнимаетъ у тебя послднюю отраду, и чтобы стыдъ, столь ужасный, ты увидлъ своимъ спутникомъ въ гробъ.
Я началъ эти записки, думая отмстить за свою честь, теперь у меня не остается чести, которая бы требовала мщенія. Но я ршился кончитъ ихъ для того, чтобы знали всю твою исторію, и чтобы, если ошибки твоей жизни, которыя столько желалъ ты скрыть отъ людей, открыты теперь, то по крайней мр не полныя и обезображенныя повствованія не оскорбляли бы твоей памяти.

КОНЕЦЪ
ЧЕТВЕРТОЙ и ПОСЛДНЕЙ ЧАСТИ.

Годвин Уильям
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Калеб Виллиамс. Часть третья, Годвин Уильям, Год: 1794
  2. Путешествия Лемюэля Гулливера, Свифт Джонатан, Год: 1726
  3. Белинда, Броутон Рода, Год: 1883
  4. Хрупкое счастье, Берц Эдуард, Год: 1891
  5. История одного американского города, Голланд Джозайя Гилберт, Год: 1875
  6. Дочь оружейника, Майер Генрих, Год: 1873
  7. Квичи, Уорнер Сьюзен, Год: 1852
  8. Прыжок в неизвестное, Перуц Лео, Год: 1924
Электронная библиотека