КАЛАЧОВЫ.
(Повсть).
КАЛАЧОВЫ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
Калачовы, Лесскис С. И., Год: 1903
Время на прочтение: 82 минут(ы)
Рано утромъ поднялась семья сапожника Калачова: два дня тому назадъ умеръ ихъ трехмсячный ребенокъ, и сегодня надо было его хоронить.
Ребенокъ хворалъ почти съ самаго рожденія и въ теченіе своей недолгой жизни усплъ порядочно намотать всмъ руки, — тмъ не мене, какъ самъ Степанъ, такъ и жена его были въ томъ тягостно-подавленномъ настроеніи, въ которомъ, обыкновенно, люди не любятъ признаваться другъ другу, какъ будто какую-то вину передъ этимъ младенцемъ чувствовали они въ своей душ…
Только Гриша, мальчикъ лтъ четырнадцати-пятнадцати, съ блднымъ, худымъ, но чрезвычайно подвижнымъ лицомъ и живыми черными глазами, отъ поры до времени съ любопытствомъ заглядывалъ въ желтое личико со впалыми глазами, заостреннымъ носикомъ и темной полоской запекшихся губъ.
Гриша былъ сегодня въ приподнятомъ настроеніи, похороны маленькаго братишки вносили большое разнообразіе въ монотонную жизнь семьи и общали ему кой-какія развлеченія: Гриша зналъ, что пойдетъ съ отцемъ и сестрой въ церковь, а потомъ они отправятся на кладбище на извозчик, — перспектива, сулившая ему огромное удовольствіе…
— Да посидишь-ли ты на мст-то?— чуть не въ десятый разъ прикрикивала на него Дарья.
Гриша утихалъ, но черезъ минуту природная живость брала верхъ вопреки суровымъ предостереженіямъ матери.
— Оставь его, мать…— вмшался Степанъ.
— Да что жъ онъ, какъ юла, цлое утро вертится?.. Могъ-бы хоть полчаса-то спокойно посидть…
И она принялась порывисто раздувать самоваръ.
— Что, Дуня-то встаетъ?— помолчавъ, обратился къ жен Степанъ.
— Разбудила, надо быть, встаетъ… А, впрочемъ, кто ее знаетъ… Дуня, а Дуня!.. Встаешь, что-ли?.. Будетъ дрыхнуть-то!.. Успешь въ другой разъ выспаться…
Эта маленькая женщина, съ полной грудью, круглымъ загорлымъ лицомъ, живыми срыми глазами и короткимъ, чуть-чуть приподнятымъ носомъ, съ какой-то нервной торопливостью суетилась, переходя отъ печки къ столу, потомъ къ досчатой перегородк, отдлявшей общую комнату отъ другой, маленькой, служившей спальней дочери.
Во время чая, который пили наскоро, супруги обмнивались короткими дловыми замчаніями, касавшимися предстоящихъ поминокъ.
Встала и Дуня, двушка лтъ семнадцати, съ лицомъ, очень похожимъ на мать.
— Пей поскоре чай-то, да и въ церковь пора, — сказала Дарья.
Дуня, молча, не поднимая глазъ, принялась за чай, и по ея лицу видно было, что она недовольна раннимъ вставаньемъ.
— Ну, покамстъ довольно, пора и собираться, — промолвилъ Степанъ, вставая изъ-за стола.
— Паспортъ-то не забудь…
— Взялъ…
Кончили свой чай и Гриша съ Дуней, вс были готовы, но почему-то длали видъ, что за чмъ-то дло стало… Вс инстинктивно откладывали послднюю минуту.
— Ну что жъ, простимся да и въ путь…— сказалъ, наконецъ, Степанъ, и его голосъ дрогнулъ.
Онъ первый подошелъ къ гробику, открылъ кисею и приложился губами къ ледяному лбу.
За нимъ подошла Дарья, сдавленное рыданіе вырвалось изъ ея груди, когда она склонилась надъ гробомъ. Въ эту минуту она не могла-бы уяснить себ чувства, внезапно вспыхнувшаго въ ея душ: было-ли оно запоздалой жалостью къ ребенку или же къ себ, къ своей собственной срой, унылой, полной скучнаго труда жизни… А, можетъ быть, это было то и другое…
Кто можетъ объяснить ту таинственную цпь сложныхъ, странныхъ ощущеній, что живетъ въ душ человка?.. Слезы заразительны, — и ея скорбь передалась Степану.
— Ну, полно, Даша… Что-же длать?.. Не жилецъ, видно, онъ былъ…
Когда вс, простились, Степанъ прикрпилъ молоткомъ крышку гроба, потомъ, перекрестившись, взялъ его и, въ сопровожденіи Дуни и Гриши, вышелъ на улицу.
Дарья, какъ окаменлая, стояла нсколько минутъ посреди комнаты, потомъ, быстро распахнувъ окно, стала глядть вслдъ ушедшимъ.
Что-то жалкое, покорное было въ удалявшейся фигур Степана, безъ шапки, съ разввавшимися отъ втра волосами, — и у Дарьи снова на глаза навернулись слезы. Но вотъ они вс трое завернули за уголъ, а она все еще смотрла въ окно, словно видла передъ собою высокую фигуру Степана съ маленькимъ желтымъ ящикомъ, съ закрытымъ въ немъ бднымъ трупикомъ, частицей ея самой…
Было яркое, бодрое утро.
Блыя, легкія облачка плыли по ясной синев неба.
Откуда-то, издали, доносился одинокій, будничный благовстъ къ обдн. На широкой, пыльной улиц Марьиной слободки уже начался трудовой день, бдно одтыя, съ увядшими и некрасивыми лицами, женщины выходили изъ воротъ, направляясь въ лавки за провизіей. Съ одного изъ сосднихъ дворовъ доносился меланхолическій голосъ татарина-старьевщика.
Дарья тяжело вздохнула и отошла отъ окна. Этотъ вздохъ былъ послдней данью тому тягостному настроенію, которое она переживала въ послдніе дни, надо было приниматься за дла, впереди предстояло столько хлопотъ, и некогда было отдаваться печали.
Въ теченіе восемнадцатилтняго замужества Дарь приходилось хоронить уже девятаго ребенка. И всякій разъ она переживала то-же самое чувство вины и неловкости — чувство, мало-по-малу тонувшее въ срыхъ, безотрадныхъ впечатлніяхъ трудовой жизни.
Въ тсной невзрачной комнат, съ низкимъ, потрескавшимся и закоптлымъ потолкомъ и порванными грязными обоями, было душно, не смотря на раскрытыя окна, рой мухъ съ тоскливымъ жужжаньемъ носился надъ столомъ, гд въ безпорядк стояла чайная посуда.
На широкой скамь, на которой всегда работалъ Степанъ, и возл нея, на полу валялись обрзки кожи, разной величины колодки, кусочки дратвы, тесьмы. За темнымъ ситцевымъ, съ крупными цвтами, занавсомъ виднлась неприбранная постель. Безпорядокъ еще больше увеличивалъ убожество комнаты.
Дарья очнулась отъ раздумья и съ лихорадочной поспшностью принялись за работу: сначала она подмыла полъ, а потомъ, умывшись, выложила изъ глиняной банки тсто и стала валять его на доск, подъ ея сильными мускулистыми руками, тсто вздымалось пушистой массой, подкинувъ еще, Дарья оставила его въ поко и невольно полюбовалась на свою работу: тсто было пышное, сильное.
Послдніе остатки гнетущаго настроенія разсялись у Дарьи, когда она принялась топить печь, теперь это была лишь хлопотливая хозяйка, поглощенная заботой, чтобы поминки вышли, какъ слдуетъ, чтобы не ударить передъ людьми лицомъ въ грязь.
Часа черезъ два печка была истоплена, и на загнетк стояла стопка пышныхъ румяныхъ блиновъ. Дарья умылась, надла чистое платье, обыкновенно надваемое ею по праздникамъ. Повязывая платокъ, она машинально взглянула на себя въ зеркало, отразившее румяное возбужденное лицо и блестящіе глаза, что-то врод горделиваго тщеславія зашевелилось у нея на душ, — самодовольное чувство бдняка, возбужденное сознаніемъ, что, не смотря на тяжелый гнетъ жизни, годы не успли еще придавить его здоровье, силы, энергію…
Когда Дарья, въ ожиданіи самовара, сла на стулъ, то почувствовала усталость, впрочемъ, это ощущеніе происходило не отъ той массы дла, которая лежала на ея обязанности, — нтъ, оно копилось въ ней въ продолженіи долгихъ недль, мсяцевъ, годовъ…
Тонкій, жалобный звукъ зашумвшаго самовара вывелъ ее изъ раздумья, суеврное предчувствіе невольно сжало ей сердце.
— Съ нами крестная сила… Къ чему завылъ?..— пробормотала она и, взявъ лучину, протолкала угли.
Въ невзрачной комнат было прибрано и не напоминало уже ‘котухъ’, — какъ обыкновенно называла ее Дарья, но непривычная тишина и пустота наводили на нее невольно тоску. Ей казалось, что сильно измнилось что-то, какъ въ окружающей обстановк, такъ и во всемъ уклад ея жизни… Вонъ тутъ, возл кровати, какихъ нибудь два дня тому назадъ, висла люлька, въ которой жалобнымъ, слабымъ голосомъ плакалъ ребенокъ, возл печки, на ‘оборк’, висли пожелтлыя пеленки, одяльца и тряпки, а теперь вотъ ничего этого нтъ…
Что-то загрызло сердце Дарьи.
Бдный Васютка!.. Намучился таки въ свой недолгій вкъ и другихъ помучилъ… Хорошо, что Богъ прибралъ… хворый мальчишка былъ… никому, бывало, покоя не давалъ: все кричитъ, все кричитъ… И Господь его знаетъ, какая въ немъ боль была… А тутъ лто подошло, дти везд мерли, какъ мухи, ну и онъ убрался…
Тяжелый вздохъ вырвался изъ ея груди.
Господи, Господи!.. И къ чему это при бдности дти?.. Вдь ей ужъ сорокъ первый пошелъ… людей-то стыдно… Родятся, а не на радость… Докторъ разъ сказалъ, почему они такія хилыя родятся, — да какъ-то мудрено, не упомнишь. Да оно, можетъ, и къ лучшему, что они не живутъ, достатки у нихъ небольшіе, жизнь дорога, — какъ-же тутъ жить?.. Степанъ, нтъ-нтъ, да и зашибаетъ…
Дарья отъ души завидовала всмъ, кто имлъ уютный, чистый уголокъ и обезпеченный кусокъ хлба, она никакъ не могла помириться съ тмъ, что они живутъ за заставой, въ скверной квартир, не смотря на то, что мужъ больше двадцати лтъ занимается своимъ ремесломъ, — и если они не голодаютъ, такъ благодаря изворотливости Дарьи, работавшей, не покладая рукъ.
Дверь отворилась, и вошла Дуня, раскраснвшаяся отъ жары.
— Ты одна пришла?
— Тетя идетъ съ ддушкой Осипомъ…
— Съ ддушкой? Такъ и знала… безъ ддушки у насъ ни одно дло не сдлается.
Она стала нарзывать черный хлбъ.
Дуня молча стояла возл матери. Она очень походила на нее, у обихъ былъ одинаковый окладъ лица, черты, цвтъ волосъ, Дун только что минуло семнадцать лтъ, немного выше средняго роста, прекрасно сложенная, выраженіе ея глубокихъ темно-карихъ глазъ было отцовское: казалось, они вчно таили въ себ какую-то безпокойную мысль. Волосы ея, мелко завитые на шпилькахъ, пышной волной поднимались надъ широкимъ, невысокимъ лбомъ. Что-то неуловимо-задорное было въ очертаніи ея полныхъ розовыхъ губъ, придававшее ея цвтущему лицу необыкновенно жизненное, привлекательное выраженіе. На двушк была надта срая шерстяная юбка и голубая ‘англійская’ кофточка, туго стянутая у таліи чернымъ поясомъ и обрисовывавшая стройную, пышную грудь.
Дарья бглымъ взглядомъ окинула дочь и, видимо, осталась довольна.
— Не знаешь, отецъ позвалъ Семена-то? — спросила она.
— Не знаю, — сухо сказала Дуня, сдвинувъ брови, и пошла было за перегородку.
— Постой-ка, что я хочу спросить у тебя…— остановила ее мать.
— Что?
— Что у васъ съ Семеномъ-то вышло?
— Ничего.
— Какъ ничего? Вижу вдь, — почти и не разговариваете…
Дуня молчала, опустивъ голову и теребя конецъ обшлага.
— Что-жъ я съ нимъ буду говорить?
— Не годится такъ-то, двка…— укоризненно замтила мать.— Росли почти все время вмст, мы его за родного считали, а ты вонъ какъ повернула, — что дал, то хуже… Нтъ, не ладно ты длаешь, хорошій онъ парень, лучше его мужа не найдешь: смирный, тихій, непьющій, мастерство знаетъ… Вонъ какъ лавочка-то его хорошо торгуетъ, съ нимъ бдности никогда не увидишь…
Злые огоньки вспыхнули въ темныхъ глазахъ Дуни.
— Замужъ!.. Да, можетъ быть, я вовсе не хочу замужъ идти?— съ досадой сказала она, вскинувъ на мать глаза.— Экая доля, подумаешь, съ горшками возиться да съ пеленками, рожать да хоронить… Лучше ужъ я въ горничныя уйду…
Дарья изумленно глядла на дочь.
— Будетъ, умолкни!.. Двчонка, а какія рчи непутныя городишь!.. Такая, значитъ, наша доля женская, — не нами началось, не нами и кончится… А что-жъ, вковушей, что-ли, оставаться, али на худое идти?
— Что-жъ, лучше ужъ вковушей быть, чмъ жить такъ, какъ вы съ отцомъ…
— Не вс-же такіе, какъ твой отецъ, безпокойство его одолло, да тоска, въ отца онъ такой, вишь родъ ихъ весь такой непутевый… Семенъ не такой…
Брови Дуни сдвинулись, всякое напоминаніе о Семен, видимо, раздражало ее.
— Раньше ты къ нему лучше была, — продолжала возбужденно мать, — а съ тхъ поръ, какъ вернулась отъ своей пвички, — все по другому пошло… И знаю вдь я, отчего все это: Дятловъ этотъ теб голову вскружилъ… Охъ, дочка, гляди, чтобы бды не вышло: не возьметъ вдь онъ тебя замужъ, имъ-бы только поиграть съ нашей сестрой…
Густой румянецъ залилъ лицо Дуни, злыя искорки снова вспыхнули въ ея глазахъ, ноздри дрогнули.
— Мама!.. Оставь ты меня въ поко!.. Не маленькая я, — сама за себя отвчу!— рзко сказала она.
Дарья въ нмомъ удивленіи глядла на дочь, эта вспышка Дуни чрезвычайно напоминала вспышки отца.
Дуня быстро ушла за перегородку.
Дарья не успла еще, какъ слдуетъ, оправиться отъ изумленія, вызваннаго выходкой дочери, когда вошелъ Степанъ съ Гришей и ддушкой Осипомъ, высокимъ сутулымъ старикомъ, съ худощавымъ морщинистымъ лицомъ и лохматыми сдыми волосами, безпорядочными космами падавшими на впалые желтые виски, маленькіе, безцвтные, но юркіе глазки съ опухшими вками безпокойно бгали по сторонамъ, жидкая сдая бороденка торчала на остромъ выдавшемся подбородк, красный опухшій носъ обличалъ яраго алкоголика. Ветхая ситцевая рубаха, подпоясанная ремнемъ, обрисовывала острые углы худого костляваго тла, такіе-же ветхіе, испещренные заплатами, срые шаровары и опорки на тонкихъ, худыхъ ногахъ довершали его костюмъ. Это — Осипъ, отецъ Степана, давно уже бросившій всякое дло и пробивавшійся нищенствомъ.
Войдя въ комнату, онъ бросилъ на лавку старый порыжлый картузъ и, помолившись на образъ, поклонился хозяйк.
— Здорово, Дарьюшка!.. какъ живешь-можешь?..
— Живемъ, какъ допрежъ жили, — сухо отвтила Дарья.
— Такъ, такъ…
— Охъ, и уморился-же я, — сказалъ Степанъ, отирая вспотвшій лобъ рукавомъ своего потертаго сраго пиджака.— Жаркій день нонче… Ну, вотъ и похоронили Васютку… одинъ теперь остался тамъ, бдный.
— Ну, Степа, садитесь, все готово, — поспшно молвила Дарья.
— А Семена ты звалъ, Степа?..
— Какже, вчера вечеромъ говорилъ ему: небось, не забылъ… Ну, отецъ, садись, выпьемъ сейчасъ, закусимъ…
На стол уже дымилась горячая кулебяка, по сосдству съ которой стояли блины, колбаса, селедка и бутылка водки. Семья и ддушка Осипъ услись за столъ.
Степанъ налилъ рюмки.
Старикъ зорко и любовно смотрлъ на прозрачную жидкость, и рука его слегка тряслась, когда онъ подносилъ рюмку ко рту.
Выпила и Дарья.
— Ты что-жъ, Гришутка, на бутылку воззрился? Выпей, что-ли, помяни братишку…— сказалъ старикъ, хитро подмигивая Гриш.
— Что-ти, что-ти, разв можно?— испуганно возразилъ Степанъ.
— Вотъ еще!.. Спаивать мальчишку!..— сердито замтила Дарья.
— На что спаивать!.. Привыкнетъ къ вину съ измальства, — къ старости броситъ…
— Сказывай тамъ!.. Тебя, видно, мало поили, когда ты мальчишкой былъ… Весь вашъ родъ пьяный, непутный!..
На щекахъ Дарьи выступили красныя пятна, глаза возбужденно блестли: выпитая водка давала себя знать.
— Полно, Дарья, не ссорься, — мягко остановилъ ее Степанъ.
— И ты — гусь хорошъ!..— обратилась Дарья къ Гриш.— Нешто въ твои годы пьютъ водку?..
— А въ какіе годы начинать ее надо?..— дерзко бросилъ Гриша.
Степанъ и старикъ разсмялись.
— Такъ, Гринька, такъ… Никогда не лазь за словомъ въ карманъ… Что бабу слушать?..
— А мн что!.. Спаивайте мальчишку-то!..— озлобленно крикнула Дарья.— Выйдетъ такой-же непутный, какъ вы!..
— Ну, не ворчи, не ворчи!..— примиряющимъ тономъ сказалъ Степанъ, — выпей-ка лучше съ нами…
Выпили.
— Ну, Гришка, больше не дамъ… а то, мотри!..— погрозилъ внуку Осипъ, — нечего на насъ глядть… Ты, Степа, никакъ взгрустнулся?..
Степанъ сидлъ, устремивъ угрюмый взглядъ куда-то въ уголъ, дв морщины рзче обозначились на его высокомъ лбу.
— Да о Васюшк вздумалъ…
— Ну, что-жъ объ немъ думать?.. Богъ далъ, Богъ и взялъ: Его святая воля… Еще будутъ…
— Ну да, какъ же!..— обидлась Дарья.— Куда какъ весело крестить да хоронить ихъ… Вамъ, мужикамъ, что больше длать-то…
— Жалко мн мальчишку, — задумчиво молвилъ Степанъ, — случай все одинъ изъ головы не выходитъ… Однова держу я его на рукахъ… День вотъ такой-же ясный былъ, солнышко припекало… Вышелъ я съ нимъ на дворъ, а онъ-то радуется, онъ-то радуется… Глазенки по сторонамъ такъ и бгаютъ, нтъ-нтъ, да и улыбнется… А я-то думалъ, что онъ у насъ поправится… Эхъ, жизнь, жизнь!…
Дв крупныя слезы скатились у него по щекамъ.
— Ну, что-жъ длать-то?..— возразила Дарья…— Аль о махонькихъ тужатъ?.. Господь съ нимъ, что убрался… намоталась я вдоволь съ нимъ…
Сгепанъ быстро поднялъ голову, его черные глаза вспыхнули.
— Не говори такъ!.. Аль хорошо?.. Беречь мы ребятъ не умемъ… Выросъ бы, — работалъ, надялся, радовался… Ну къ чему, подумаешь, родится человкъ, проживетъ мсяца два-три, — и умираетъ… И опять его нтъ… Кому это надобно?.. Для чего?.. И кто можетъ это объяснить?.. Никто… Скрыто это отъ насъ… Темные мы, неученые…
— Ну да, говори тамъ!..— возбужденно заговорила вдругъ Дарья.— Беречь не умемъ!.. Какъ еще лучше беречь въ нашей нужд?.. Недостатки, горе, тснота… Пилъ бы ты поменьше — можетъ, и дти здоровй бы были… А то вишь, кровь-то больная въ вашемъ роду… не живутъ у насъ дти… только эти двое и уцлли… Молчи ужъ лучше!..— Щеки ея пылали, горвшіе глаза злобно были устремлены на Степана.
Степанъ не отвчалъ, его голова какъ-то безсильно склонилась, дв рзкія морщины прорзали лобъ. Горькій упрекъ жены больно рзнулъ его по сердцу. Что онъ могъ сказать въ свое оправданіе?.. Разв не приходила ему самому зловщая мысль? Въ то самое время, когда онъ сидлъ за работой, или же въ глухую, безмолвную ночь, когда все кругомъ покоилось крпкимъ сномъ, эта мысль, подобно отрав, капля по капл точила его душу…
Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Семенъ, бывшій подмастерье Степана, около трехъ мсяцевъ тому назадъ открывшій лавку обуви и сапожнаго товара въ начал слободки.
У него было безцвтное добродушное лицо, съ мелкими, но замтными веснушками, срые глаза, всегда глядвшіе съ однимъ и тмъ-же вялымъ, соннымъ выраженіемъ, блые усы и свтлая, чуть-чуть пробивающаяся растительность на подбородк и щекахъ. Желтоватые прямые волосы были расчесаны косымъ проборомъ. Одтъ онъ былъ въ щеголеватую синюю пару, поверхъ жилета — серебряная цпочка отъ часовъ.
— Вотъ и нашъ Семенъ!.. А я было думалъ, что не придешь… Ну, присаживайся!..— привтливо сказалъ Степанъ, отряхиваясь отъ тяжелыхъ мыслей.
Семенъ смущенно поздоровался со всми и, взявъ стулъ, придвинулся къ столу.
Время шло… Напились чаю, — и мужчины снова перешли къ водк.
Степанъ пилъ рюмку за рюмкой, и лицо его все больше блднло, а взглядъ длался мрачнымъ, блуждающимъ.
Дарья съ возраставшей тревогой смотрла на него.
Опять запьетъ… опять броситъ на недлю работу, и ей придется ходить на поденщину… И мрачная забота все тяжелй ложилась ей на сердце… Бутылка водки быстро подвинулась къ концу, когда въ комнату вошелъ господинъ въ форменномъ пальто и фуражк, съ блднымъ одутловатымъ лицомъ, длинными бакенами, въ блыхъ очкахъ, сквозь которыя сурово глядли срые глаза.
— Что, здсь, кажется, живетъ сапожникъ?— спросилъ онъ, остановившись у порога и обводя сидвшее общество брезгливымъ взглядомъ.
Степанъ обернулся къ нему.
— Сапожникъ?.. Здсь… А на что онъ вамъ?..— медленно спросилъ онъ.
— Мн надо штиблеты заказать…
— Та-акъ… Не работаетъ нонче Степанъ, поминки по сын справляетъ… Коли желаете, — на той недл пожалуйте…— отчеканилъ Степанъ, устремивъ на гостя насмшливый взглядъ.
— Да?.. Вотъ что…— пробормоталъ смущенно поститель и, повернувшись, быстро вышелъ изъ комнаты.
Осипъ залился долгимъ беззвучнымъ смхомъ, ему вторилъ Семенъ. Странная усмшка блуждала по губамъ Степана.
Дарья накинулась на него:
— …Отказаться отъ заказа!.. Вдь это семь съ полтиной!.. Ну, сказалъ бы, что придешь завтра мрку снять!.. А то на, не работаю.!. Да ты съ ума сошелъ!..
Усмшка исчезла съ лица Степана.
— Молчать!..— крикнулъ онъ грозно.— Много ты понимаешь!.. Не хочу!.. Сказано, — не хочу!.. И ни слова!.. Моя воля!..
Его лицо было блдно, глаза горли дикимъ безпокойнымъ блескомъ, волнистые темные волосы въ безпорядк падали на высокій, умный лобъ, ноздри тонкаго съ горбинкой носа дрожали. Вся его стройная сухощавая фигура дышала страстью, нервной силой…
Дарья со страхомъ отшатнулась отъ него, зная, какъ опасно противорчить мужу въ такомъ состояніи.
Порывъ какой-то стихійной удали налетлъ на Степана. Въ голов, возбужденной спиртомъ, шумло, кровь быстре приливала къ сердцу.
И самъ онъ, и все окружающее представлялось Степану въ другомъ, заманчивомъ свт, какія-то крылья выросли у него. Поднимался духъ, ежедневно забиваемый тяжелымъ молотомъ жизни, пробуждалась отвага, энергія, и куда-то далеко уходило чувство мучительнаго трепета передъ жизнью, — чувство, такъ часто преслдовавшее его…
Въ окно заглянуло чье-то бородатое лицо въ черномъ картуз и, окинувъ рысьими глазками сидвшихъ за столомъ, тотчасъ скрылось.
— Кто это?..— спросилъ Семенъ, — никакъ Дятловъ?..
— Онъ, онъ, нашъ почтенный хозяинъ… чортъ его возьми!.. Все надо людямъ знать… Вотъ кому на свт жить хорошо… Выжига, скряга!..
— Услышитъ… онъ, кажется, за окномъ стоитъ, — осторожно замтилъ Семенъ.
— И пусть услышитъ, я не боюсь… Я деньги плачу исправно… Да, скряга, аспидъ!.. Изъ своихъ рабочихъ послдніе соки выматываетъ, потомъ, кровью людской деньгу зашибаетъ… Съ насъ беретъ девять рублей въ мсяцъ за дв каморки… Изъ оконъ несетъ, въ полу мыши гнзда понадлали, а онъ за шесть лтъ щепы гнилой на насъ не потратилъ… Ничего, говоритъ, и такъ проживете, а съдете, тогда и ремонтъ буду длать… Одно слово — аспидъ…
— А небось, тыщи копитъ…— замтилъ старикъ.
— Какъ не копить… Нашему брату не скопить, а эти іуды… И сынокъ такой-же…
Семенъ быстро оглянулся, — но Дуни не было въ комнат…
— Нтъ, не завидую я такимъ людямъ, — продолжалъ Степанъ съ одушевленіемъ.— Разв пользуются они своими деньгами?.. дятъ, пьютъ, сколько влзетъ, а живутъ, какъ скоты… А потомъ?.. Въ могилу вдь не возьмешь денегъ… Душу он давятъ, эти деньги… Я вотъ, къ примру, сытъ, — и доволенъ… У меня душа, — какъ птица вольная… Да вотъ бы работать поменьше…
До поздняго вечера продолжалась пирушка въ жилищ сапожника.
День, такой-же яркій, какъ и наканун, склонялся къ закату. Жизнь Калачовыхъ снова входила въ свою колею, — скучныхъ, срыхъ, убійственно-однообразныхъ буденъ. Вчерашнія поминки закончили собою время хлопотъ и суеты, связанныхъ со смертью ребенка.
Степанъ сидлъ на широкой скамь и чинилъ старый стоптанный сапогъ.
Было душно, не смотря на раскрытыя окна. Съ улицы отъ поры до времени врывались докучные крики разносчиковъ, лай собакъ, веселые дтскіе возгласы. Иногда раздавался рзкій свистъ промчавшагося позда съ ближняго недавно проведеннаго пути.
Степанъ, не спша, продвалъ дратву, невольно прислушиваясь къ непріятному, съ самаго утра сверлившему въ его душ, чувству. Отъ вчерашняго возбужденія осталось лишь тягостное ощущеніе угара, пустота и горечь въ желудк, да какая-то разбитость во всемъ тл. Работалось съ самаго утра ему плохо, онъ брался и за чинку, и за новые заказы, но все валилось какъ-то изъ рукъ, и тоскливое знакомое ощущеніе все сильне овладвало имъ. Ему казалось страннымъ не слышать обычнаго скрипа люльки и слабаго, жалобнаго плача. Какъ ни мало жилъ на свт ребенокъ, но Степанъ усплъ страстно привязаться къ нему, а болзненность мальчика съ самаго рожденія еще больше вызывала нжность и состраданіе отца, онъ до послдняго времени надялся, что настанетъ весна — и Васька поправится, да не такъ вышло…
И Степану казалось, что совершилось что-то жестокое и несправедливое.
А въ глубокихъ извилинахъ мозга уже формировалась зловщая мысль…
Она не приходила ему почему-то въ голову, когда рождались и умирали другія дти… Вроятно, вчерашній горькій упрекъ Дарьи натолкнулъ его на эту мысль…
Неужели она права?..
И вотъ, словно въ подтвержденіе словъ жены, въ голов Степана одно за другимъ выплывали воспоминанія…— длинная цпь годовъ, цпь всевозможныхъ жизненныхъ неудачъ, тоски, малодушія и слдовавшіе за ними дни безпробуднаго пьянства… Какъ это ему въ голову не приходила мысль о дтяхъ?.. А пожаръ, лтъ пять тому назадъ, поглотившій его мастерскую?.. Надо удивляться, какъ его организмъ перенесъ то количество спирта, которое онъ употребилъ тогда?.. Неужели-же это прошло безслдно для рождавшихся чуть не ежегодно дтей?..
Онъ бросилъ въ уголъ сапогъ, сознавая полнйшую неспособность къ работ, и тоскливымъ взглядомъ оглянулся кругомъ: тсно, убого, не смотря на цлые снопы веселыхъ солнечныхъ лучей, врывавшихся въ комнату. Такъ же тсна и убога была его жизнь.
И все-таки тонкая, незамтная для другихъ полоска свта пробивалась въ тснот и мрак ихъ жизни…
Мысль безпрестанно возвращалась къ Вас. Ушелъ онъ отъ нихъ, какъ и т, другіе… Родятся, проглянутъ на свтъ Божій, — и захирютъ, какъ былинки… Воздухъ у нихъ тяжелый, жизнь тсная…
Только и остались двое, у этихъ врно больше силъ для жизни!..
При воспоминаніи о Гриш у Степана свтлетъ на сердц, морщинки на лбу разглаживаются и глаза смотрятъ мягко, ласково… Но вотъ, внезапно выраженіе тревоги омрачаетъ ихъ, какъ туча ясную поверхность озера, вновь глубокія борозды врзываются въ высокій, умный лобъ, лицо темнетъ, отражая мелькнувшую мысль…
А если?.. Нтъ, нтъ… не можетъ быть… Вдь Гриш уже скоро пятнадцать лтъ… Несчастная слабость отца не отразится на его здоровьи…
Чтобы разсять сколько нибудь тяжелыя мысли, Степанъ прошелся по комнат, а потомъ, пройдя темныя, неудобныя сни, со скрипучими половицами, вышелъ на крыльцо.
Дворъ, безъ того небольшой, былъ заваленъ грудами досокъ, бревенъ и цлыми ворохами стружекъ, здсь шла стройка: воздвигался новый двухъ-этажный флигель, предназначенный для мелкихъ квартиръ, въ которыхъ будетъ ютиться слободской пролетаріатъ…
Не смотря на сухую погоду, на двор всегда грязно, неопрятно. Женщина въ старомъ линючемъ плать развшивала на протянутой веревк какія-то жалкія мокрыя тряпки. Изъ открытыхъ оконъ, гд жили бахромщицы, неслась звонкая псня, а изъ другихъ, немного: дальше, слышалися грубые голоса: тамъ жилъ портной Швецовъ, каждый день ссорившійся со своей сожительницей. Вонъ вышла стряпуха маляровъ и шумно выплеснула ведро помой. Стая жадныхъ галокъ, едва давъ ей отойти, съ громкимъ радостнымъ крикомъ опустилась съ ближайшей крыши на землю.
На крыльцо вышелъ самъ домохозяинъ Дятловъ — разбогатвшій подрядчикъ малярныхъ работъ, — низенькій, толстый старикъ, съ одутловатымъ краснымъ лицомъ и круглой головой, посаженной, казалось, прямо, безъ посредства шеи, на туловище, слдомъ за нимъ, — сынъ его, рослый молодецъ съ грубо-красивымъ лицемъ, оба они подошли къ срубу и о чемъ-то толкуютъ съ плотниками. Еще не хватаетъ старухи Дятловой или ‘Дятлихи’, какъ ее заочно называютъ въ слобод, а то бы вся семейка была на лицо.
Степанъ отъ всей души ненавидлъ этихъ людей, набившихъ себ карманы трудами другихъ и теперь гордо, съ презрньемъ взиравшихъ на тхъ бдняковъ, которымъ они сдавали свои жалкія каморки. Степанъ не зналъ — кто больше внушаетъ ему отвращеніе: этотъ-ли старикъ съ пронырливыми, свтлыми рысьими глазками, или этотъ молодецъ, съ красивыми наглыми глазами, съ самоувренностью, начиная съ кончиковъ лихо закрученныхъ, темныхъ усовъ. Что-то злое, дкое всегда поднималось у Степана при вид этихъ людей, онъ вообще чувствовалъ непріязнь ко всмъ сильнымъ и богатымъ людямъ, — но Дятловъ-сынъ, кром того, возбуждалъ въ немъ особое чувство отвращенія, какое-то тайное чувство подсказывало Степану, что этотъ человкъ когда-нибудь оставитъ большой слдъ въ его жизни…
Степану не хотлось лицомъ къ лицу встртиться съ Дятловымъ, и онъ ужъ поднялся, чтобы уйти, какъ увидлъ Дуню, возвращавшуюся изъ мастерской. Какое-то смутное чувство заставило его инстинктивно податься назадъ за косякъ двери.
Что это?.. Она остановилась возл младшаго Дятлова… Вотъ онъ, наклонившись, что-то тихо говоритъ ей, на ея лиц смущенная, потерянная улыбка…
Что-то непріятное кольнуло Степана.
Что онъ говорить ей?.. И что общаго можетъ быть между ними?..
Дуня поспшно вошла на крыльцо. Увидавъ отца, она испуганно отшатнулась и, опустивъ голову, быстро прошла мимо.
Когда нсколько минутъ спустя, Степанъ вернулся въ комнату, за перегородкой слышался торопливый стукъ швейной машины.
Онъ порывисто подошелъ къ Дун.
— О чемъ ты шушукалась съ Дятловымъ?— сурово спросилъ онъ.
Стукъ машины прекратился. Дуня испуганно взглянула на отца и, молча, опустила голову.
— Смотри, коли что замчу, — голову оторву… Слышишь?..— крикнулъ онъ и, тотчасъ же, устыдившись своего раздраженія, отвернулся и, снявъ картузъ съ гвоздя, быстро вышелъ изъ комнаты.
Когда замолкли шаги въ сняхъ, Дуня выглянула изъ окна, — отецъ направился, видимо, къ трактиру.
Она съ ненавистью смотрла ему вслдъ, пока онъ не скрылся въ дверяхъ.
Мимо окна прошла группа рабочихъ съ какой-то фабрики съ угрюмыми, почернвшими отъ копоти лицами, одинъ изъ нихъ близко заглянулъ въ окно и свистнулъ.
Дуня отодвинула свою работу и, опершись на локоть, неподвижнымъ взглядомъ уставилась въ одну точку, ея лицо, подернутое здоровымъ загаромъ, выражало томительную скуку, проносились мысли, но вс он тонули въ общемъ тоскливомъ настроеніи.
Тяжело было у нея на душ, никогда она не чувствовала такъ сильно своей отчужденности отъ семьи. Она вспомнила слова отца, и злыя слезы выступили у нея на глазахъ.
— Ишь ты, еще грозится… За что?.. За то, что жить хочется… Слова ни съ кмъ сказать нельзя, — вотъ злые-то!.. Мало имъ, что помшали устроиться… Кабы не они, — жила-бы себ у мамзели, въ Питеръ-бы съ ней ухала, — вдь какъ звала, какъ звала!..
И при воспоминаніи о той жизни еще тяжеле стало на душ Дуни.
Три недли тому назадъ она оставила мсто горничной у m-lle Adel, — пвицы въ одномъ изъ лтнихъ театровъ. Т пять мсяцевъ, что прожила у нея Дуня, много способствовали измненію ея понятій о жизни вообще и о своей жизни въ частности.
Пвица каждый вечеръ участвовала въ представленіи, и Дун приходилось часто провожать ее въ театръ. А no окончаніи представленія у нихъ часто собирались гости, большею частью, мужчины, пли, играли въ карты, ужинали, и жизнь госпожи казалась Дун вчнымъ праздникомъ.
Находясь ежедневно въ красивыхъ, роскошно убранныхъ комнатахъ, исполняя свои не особенно сложныя обязанности, Дуня чувствовала себя прекрасно, жалованье она получала небольшое, но гости часто давали ей на чай, кром того, хозяйка Дуни часто дарила ей красивыя кофточки и платья. Двушка все больше свыкалась съ своей жизнью и все рже ходила домой, гд на нее такъ непріятно дйствовала убогая, невзрачная обстановка.
Вдругъ все неожиданно измнилось…
Госпожа Дуня узжала въ Петербургъ, гд она получила выгодный ангажементъ, и звала съ собой Дуню, но какъ отецъ, такъ и мать, слышать не хотли объ ея отъзд.
Дуня просила, плакала, но все оказалось напраснымъ.
Она должна была вернуться домой.
Переходъ изъ полупраздной сытой жизни въ бдную срую домашнюю обстановку былъ рзокъ, — и первые дни Дуня глазъ не осушала отъ слезъ. И все-таки въ ея душ жила надежда, что не сегодня-завтра съ ней случится какая-нибудь перемна…
Но дни смнялись днями, принося лишь одни срыя тусклыя впечатлнія.
Но вотъ на ихъ уныло-безотрадномъ фон неожиданно блеснулъ яркій лучъ. Въ сердц Дуни вспыхнула любовь, яркимъ заревомъ освтившая окружавшія ее сумерки…
Чтобы она дома не болталась даромъ, ее отдали въ ученье къ одной модистк, имвшей мастерскую дамскихъ нарядовъ. Дуня работала тамъ съ восьми часовъ утра до шести-семи вечера. Здсь ее заставляли распарывать, выдергивать нитки, посылали въ магазины съ образчиками матерій. Однако новая среда и условія жизни не вытснили изъ головы Дуни воспоминаній о прежней жизни.
Въ мастерской Дуня видла одинъ изъ уголковъ жизни, казавшейся ей прекрасной, недостижимой мечтой.
Словно отголоски шумнаго, блестящаго праздника доносились до нея. Приходили нарядныя барыни и приносили заказы, шились богатыя, красивыя платья съ дорогой отдлкой, цлые дни она слышала безконечные разговоры о фасонахъ и отдлкахъ, — и Дуня невольно уносилась мечтами въ другой міръ, разгорвшимися отъ восторга глазами глядла она на бархатъ и атласъ, на волны кружевъ и газа, часто, смотря на какую-нибудь заказчицу, примрявшую платье, Дуня съ завистью воображала себя на ея мст и думала, какъ бы хороша была она въ этомъ плать…
Эти наряды казались ей верхомъ человческихъ желаній, прекрасной мечтой, несбыточнымъ сномъ, она воображала, какъ на нее будутъ смотрть, любоваться, завидовать…
Дуня представляла себ, какъ она возбуждаетъ такой-же восторгъ, какъ m-lle Adel, въ конц концовъ она даже не отдляла себя отъ нея и воображала себя и бывшую госпожу однимъ и тмъ лицомъ…
Двушка при этомъ не замчала, конечно, оборотной стороны медали, не вдумывалась, напримръ, въ то, что блдныя, изнуренныя мастерицы засиживались за-полночь надъ этими красивыми нарядами…
Рзкій, властный голосъ хозяйки приводилъ Дуню въ себя, — и она упадала съ облаковъ на землю: надо было выдергивать наметочныя нитки или бжать съ образчикомъ шелка въ магазинъ. Дуня съ трудомъ отрывалась отъ грезъ и шла по порученію, но и дорогой ея мысли и душа были заняты той-же мечтой.
Тмъ сильне ненавидла она убогую домашнюю обстановку, и ея завтнымъ желаніемъ было вырваться отсюда какимъ бы то ни было способомъ.
Дуня такъ углубилась въ свои невеселыя думы, что вздрогнула всмъ тломъ, когда чья-то тнь заслонила ей окно.
Она пугливо подняла голову и увидала Дятлова.
— Яша!.. Зачмъ ты здсь?..— упрекнула она, вскочивъ съ мста и вся вспыхнувъ.— Еще увидятъ…
— Небось, отецъ ушелъ…
— Сейчасъ мать вернется…
— Выйдешь сегодня?..
— Выйду, коли можно… Отецъ сейчасъ и то забранился, что съ тобой давеча перемолвилась… Что-нибудь, видно, замтилъ…
— Ну, чего тамъ замтить…
Здоровый, жизнерадостный, съ пышащимъ румянцемъ лицомъ, съ веселыми карими глазами и двумя рядами крпкихъ, блыхъ зубовъ, блествшихъ изъ-подъ темныхъ усовъ, онъ казался ей привлекательнымъ, какъ никогда, — и все существо ея инстинктивно стремилось къ нему…
— Ну, выходи, буду ждать…
Онъ скрылся, а Дуня неподвижно стояла, устремивъ взглядъ въ окно. Глаза ея были влажны, губы полуоткрыты, грудь порывисто вздымалась.
Ее вдругъ охватило неудержимое желаніе оставить эту комнату и уйти за тмъ сильнымъ, радостнымъ человкомъ.
Ей казалось, что онъ ничего не боится, что для него не существуетъ запрета для достиженія своихъ желаній, — и она смло, безъ борьбы подчинилась ему, незаглядывая въ будущее, не думая о послдствіяхъ…
Въ комнату вошла Дарья съ пустой корзиной и валькомъ, высоко подобранный подолъ ея стараго платья былъ мокрый, лицо выражало сильную усталость и недовольство, руки съ засученными выше локтя рукавами были красны отъ воды. Бросивъ корзинку и валекъ, Дарья заглянула за перегородку.
— Дуня, аль ты одна?
— Одна.
— А отецъ-то гд?
— Ушелъ.
— А куда?
— Не знаю, кажется, въ трактиръ, — нершительно отвтила двушка.
Дарья всплеснула руками.
— Въ трактиръ?.. О, Господи!.. Такъ и знала я, что опять у него началось…
Дуня молчала, сдвинувъ брови. Ей было непріятно, что въ ея яркое, радостное настроеніе врывались отголоски домашней неурядицы и скучной заботы.
Дарья, постоявъ съ минуту, стала переодваться.
— И Гришутка не приходилъ?— продолжала она, вшая мокрую юбку на веревку, возл печки.
— Не видала я.
Дарья начала ставить самоваръ, и по тому ожесточенію, съ какимъ она ломала сухую лучину, видно было, какъ расходилось ея сердце. Немного погодя самоваръ уже шумлъ, и Дарья принялась подметать вникомъ полъ.
— Экой котухъ, страмота!.. Не глядли бы мои глаза!.. Съ бльемъ-то цлый почти день провозилась, а домой пришла, — опять за уборку принимайся!.. Чмъ вотъ пригорюнившись у окна сидть, — надумалась бы лучше матери помочь… Мы по ше въ грязи сидть будемъ, а за собой не приберемъ… Барышня!.. Привыкла у своей пвицы-то, сложа руки, сидть!..
Дуня не подавала голоса, и раздраженіе матери понемному улеглось. Раза два Дарья украдкой заглянула за перегородку, Дуня сидла, подперевъ голову руками, вся углубившись въ думу, участіе къ дочери зашевелилось въ душ Дарьи, смнивъ чувство досады.
— Ишь сидитъ и голову повсила… Второй мсяцъ пошелъ, а она все тоскуетъ… Совсмъ отъ дома отвыкла двчонка… Недаромъ давно Степанъ тростилъ, что не гоже ей тамъ жить, — такъ оно и вышло… Вонъ, сидитъ и объ работ забыла… О-охъ, дла, дла!.. Дуня!.. ступай чай-то пить, чего раскисла?..
Двушка вздрогнула, словно ее только разбудили отъ сна, и медленно поднялась со стула.
— И что съ тобой?.. Аль годится молодой двк голову вшать?… Бери ситнаго-то… Вотъ, коли хошь, съ леденцами пей, — давеча на пятачекъ взяла… Что это Гришки нтъ?.. Привыкъ день-деньской шляться… Съ Петькой Усачевымъ сдружился, научится у него уму-разуму… Бда мой съ нимъ…
Какъ-бы то ни было, раздраженіе и недовольство Дарьи за чаемъ мало-по-малу разсялось, вообще, чаепитіе играло огромную роль въ жизни Дарьи. Самоваръ допвалъ послднюю нотку псни, выпивалась чашка за чашкой, и невольно домашняя жизнь не казалась Дарь скверной и тяжелой, въ душ пробуждалась и все больше крпла надежда на лучшее будущее, чай прогонялъ и усталость, и дурное настроеніе духа.
— Что, не дошила кофточку-то?— снова нарушила молчаніе Дарья, поднося блюдечко ко рту.
— Нтъ…
— Къ завтраму-то не поспетъ…
Дуня промолчала. Въ ея душ усиливался съ каждымъ днемъ глухой протестъ противъ тхъ рамокъ, въ которыя замыкалась ея жизнь, ей, такъ страстно жаждавшей яркихъ, сильныхъ впечатлній, казалось, что она задыхается въ темномъ, душномъ погреб. Та будущность, которую прочила ей мать, внушала ей отвращеніе: какъ? всю жизнь работать на другихъ, гнуть спину, надрывать здоровье, — и это жизнь?!. Пусть лучше другіе работаютъ на нее…
Дуня не чувствовала никакой жалости къ матери, а лишь легкое презрніе, мать сама виновата въ томъ, что не сумла лучше устроить свою жизнь…
Солнце давно уже сло, и наступавшія сумерки усиливали невзрачность комнаты, Дуня быстро накинула шаль и пошла къ двери.
— Ты куда, Дуня?..
— На улицу, — не оборачиваясь, отвтила двушка.