КАКЪ МЕЛЕНТЬЕВЦЫ ИСКАЛИ ВОЛИ.
КАКЪ МЕЛЕНТЬЕВЦЫ ИСКАЛИ ВОЛИ.
(Эпизодъ изъ добраго стараго времени).
едосевецъ.
‘Отечественныя Записки’, No 7, 1882
Как мелентьевцы искали воли, Абрамов Яков Васильевич, Год: 1882
Время на прочтение: 12 минут(ы)
— Эге! въ старину-то бывали такія дла, какимъ теперь ужь не бывать…
Разскащица остановилась и многозначительно закашлялась. Вс поняли, что начнется разсказъ, и подвинулись ближе. Слушатели вс принадлежали къ зеленой молодежи, понахавшей въ деревню на лтній отдыхъ посл зимнихъ петербургскихъ занятій. Разскащица была, напротивъ, старая, беззубая старушка, промышлявшая продажею бубликовъ, смячекъ и другихъ деревенскихъ лакомствъ. Несмотря на различіе возрастовъ и профессій, между слушателями и разскащицею существовали самыя теплыя отношенія: разскащица любила своихъ молодыхъ слушателей, часто посщала ихъ и забавляла своими разсказами, молодежь, въ свою очередь, любила старую торговку и съ удовольствіемъ слушала ея разсказы.
— Ну, такъ какія-жь дла въ старину бывали? спросилъ безусый студентъ, когда вс размстились вокругъ старушки.
— Да разныя дла бывали… Мало ли чего не бывало!..
И снова остановилась, какъ бы желая показать, что она вовсе не намрена ничего разсказывать. Старость вообще любитъ поломаться.
— Будетъ теб, Агаьюшка, церемониться! воскликнула курсистка, любимица разскащицы:— разсказывай скорй, а не то мы у тебя вс смячки отберемъ, въ вид штрафа…
— Ишь ты, востроносая! засмялась торговка и, положивъ свою старушечью, исхудалую, покрытую тысячами морщинъ руку на шею молодой двушки, начала разсказъ.
— Былъ у насъ мужичекъ одинъ… Мы-то сами воронежскіе, валуйкскіе, села Мелентьева, графовъ Паниныхъ крестьяне… Ну, какое ужь житье крестьянамъ подъ помщиками было? Одно слово, плохо было всмъ. А этотъ мужичекъ былъ такъ какой-то, Христосъ его знаетъ отчего, неудачливый совсмъ. За что бы онъ ни брался, какъ ни старался поправиться, все у него выходилъ убытокъ. Ну, бился онъ, бился, все бдствуетъ страсть какъ… Только сослалъ къ намъ изъ Питера графъ своего повара: прогнвался за что-то на него. Вотъ съ этимъ-то поваромъ и познакомился нашъ Митряй, мужичка такъ звали. Познакомился онъ съ нимъ и разспрашиваетъ про житье въ Питер, какъ что, почемъ тамъ цны, ну и другое тамъ, что любопытно знать. Извстно, мужикъ дальше своей деревни не былъ, ему все въ диковинку. Ну, а тотъ-то поваръ радъ случаю поврать: дома, говоритъ, все изъ мрамора, а окна, говорить, золотомъ обиты. И пошелъ, и пошелъ врать. А Митряй стоитъ, глаза выпучилъ, не надивуется. Только разъ Митряй и спроси повара: ‘а почемъ, говорить, въ Питер яйца?’ ‘Двадцать копеекъ десятокъ’, говорить поваръ… А тогда счетъ то деньгамъ еще на ассигнаціи былъ: двадцать-то копеекъ — это, значить, какъ бы шесть копеекъ по теперешнему. Только Митряю эта цна показалась страсть какая дорогая: у насъ о ту пору яица-то дв копейки десятокъ стоили, на ассигнаціи дв копейки, меньше, значить, копейка по ныншнему. Ну, какъ услыхалъ Митряй, что въ Питер-то двадцать копеекъ десятокъ яицъ, сейчасъ ему и бросилось въ голову: свезу-ка я туда вотъ яицъ — вотъ разживусь-то! А того не разсчелъ, что въ торговомъ дл нуженъ умъ, да умъ. Въ торговомъ дл чуть не доглядлъ, ну и убытокъ. Вотъ хоть бы къ примру взять рыбу: купила я разъ на сорокъ рубіей лососины, на двадцать продала, а остальное выкинула, потому не доглядла, а она сдушилась. А то вотъ другой разъ купила я раковъ…
— Ну, будетъ теб про рыбу, да про раковъ, перебилъ разсказчицу будущій докторъ: — продолжай-ка лучше про своего Митряя.
— Ну, такъ вздумалъ это Митряй везть въ Питеръ яйца и сталъ ходить по дворамъ скупать ихъ. Накупилъ это онъ цлый возъ, уложилъ хорошенько, пересыпалъ отрубями, чтобы не разбились, покрылъ возъ полстями и похалъ. А тогда еще чугунокъ не было, хать отъ насъ до Питера нужно было мсяца полтора, а то и больше. Ну, вотъ прохалъ онъ недлю, прохалъ другую, третью, а все еще хать далеко. Только слышитъ онъ разъ что-то пищитъ у него за спиною. Что такое? думаетъ. Поглядлъ-поглядлъ кругомъ — ничего не видно. Пошелъ онъ опять около воза, да, знай, барыши высчитываетъ: сколько онъ денегъ выручитъ, да какъ съ ними распорядится. А сзади у него опять что-то пищитъ, да все сильне. Подошелъ онъ къ возу, отвернулъ полсть, глядь — а тамъ полонъ возъ цыплятъ: яйца-то нагрлись въ отрубяхъ да и вылупились. Поднялся тутъ пискъ, а Митряй объ земь, да какъ зареветъ! Вотъ теб и барыши!.. Погоревалъ-погоревалъ мужикъ, да подъхалъ къ круч — и вывалилъ возъ. Такъ ни съ чмъ и пріхалъ домой…
— Зачмъ же онъ вывалилъ въ кручу? спросила курсистка.
— А что-жь бы ему съ ними длать, моя кралечка?
— А продать?
— Да кому-жь они, такіе маленькіе-то нужны?..
— Однако, въ старину народъ-то глупый былъ, не сообразилъ, что яйца нагрются, съ апломбомъ замтилъ естественникъ.
— Что и говорить: теперь народъ куда умне, только какъ будто щедушнй немного сталъ…
— Какъ, щедушнй?
— Да такъ: разв въ старину были такіе-то крючки, какъ вы? Отродясь такихъ скрученныхъ не видала…
— Браво, Агафьюшка! разсмялись вс:— ты еще и остришь!
— Что-жь, не шутя говорю: прежде народъ былъ куда закомалистй.
— Какъ это закомалистй?
— Да такъ. Возьмемъ вотъ хоть нашего брата, женщинъ изъ простого званія: прежде разв такія были? Ужь не говорю на счетъ работы, а возьмемъ хоть на счетъ драки. Теперь бабы поссорятся — только отъ нихъ и толку, что переругаются, на чомъ свтъ стоитъ, а чтобы руки пустить въ ходъ — это он не могутъ, потому нжны…
— А прежде какъ же было?
— Прежде-то?.. А вотъ послухайте, я вамъ разскажу, какъ у насъ въ старину бабы ссорились. Было у насъ два двора на самомъ краю деревни, и была между ними маленькая лужайка. И вотъ на эту-то лужайку ходили съ обоихъ дворовъ куры, гуси, утки и прочая живность. Ну, какъ тутъ не быть ссор между бабами? То одна утенка не досчитается и кажется ей, что сосдка къ себ загнала, то другая посыпать зерна своей птиц, а чужую палкой бьетъ, отгоняетъ. Такъ постоянно бабы и ссорились, бывало, цлый день надъ лужайкой стонъ-стономъ отъ ругни стоитъ: это, значитъ, бабы со своихъ дворовъ перекликаются. Только ссорились он, ссорились, да разъ и уцпились: вышли какъ-то вмст на лужайку, уцпили дружка дружку за волосья, да и давай таскать. Долго ли, нтъ, они такъ воловодились, только одна была посильне — свалила свою недругу и давай ее колошматить. Отколошматимши порядкомъ, вскочила да и побжала къ себ. А та-то, что была на низу, поднялась, оправилась, да за нею. Вотъ только та, что посильне, ужь въ избу свою вошла, ужь черезъ снечки перешла, какъ другая хвать ее за косу. Обернулась она да и сама цапъ ту тоже за косу. Повалились об: головы-то и руки въ волосахъ лежатъ въ сничкахъ, а туловищи-то за порогами: хозяйкино — въ изб, а сосдкино — на двор. Лежатъ такъ и какъ будто окаменли, руки-то запустили въ косы. А время было рабочее: вс домашніе ихніе на ту пору были въ нол. Дома-то осталась у каждой только по двочк, такъ, погодки были лтъ по четырнадцати. Такъ эти двочки схватили — одна рогачъ, а другая — кочергу, да и давай чужихъ матерей бить: хозяйкина двочка бьетъ сосдку, а сосдкина — хозяйку. И такъ он ихъ били, что у бабъ живого мста не осталось. И не безъ грха бы тутъ было, да ужь мужики съ поля прибжали, чудно имъ стало, что крику надъ дворами не стало слышно: какъ разъ, думали, смертоубійство случилось. Такъ что же вы думаете? насилу пятеро мужиковъ растащили бабъ: такъ он осатанли…
Вс посмялись.
— А что, Агаьюшка, когда было лучше жить, теперь или въ старину?
— Подъ помщиками-то?
— Ну-да!..
— Разв тогда жисть была?..
— А то какъ же?
— О, да не дай же Боже никому такой муки испытать… Теперь что! Теперь я чисто какъ въ раю: и хлбушка въ волю помъ, и самоварчикомъ побалуюсь. А тогда мы и понятія на счетъ самоваровъ и чаевъ не имли, да и хлба-то състь, сколько хочется, не всегда приводилось… Теперь я подати заплачу, да и вольный казакъ, все, что заработаю, на меня да на семью идетъ. А тогда — подати-то на двор лежатъ, да еще барину полсотни, гд хочешь, возьми. А еще барщина? И не приведи Господи, сколько мы натерплись на ней! Баринъ-то нашъ въ вотчин не жилъ: все либо въ Питер, либо за-границей. А длами всми управлялъ нмецъ. И какъ онъ насъ мучилъ! Жадный былъ, изъ всего старался пользу получать. Бывало, гд трава на цлин плохо растетъ, такъ что косить нельзя, такъ онъ руками заставлялъ щипать. Велитъ согнать дтишекъ лтъ восьми, десяти, да и заставляетъ ихъ рвать траву. Ну, извстно, трава ржется, вс руки, бывало, изржешь, кровь течетъ — расплачутся дтишки. А нмецъ ходитъ сзади, да какъ замтитъ, кто плачетъ, такъ того плетью и уржетъ. А потомъ станутъ подростать дтишки, заставляютъ ихъ стричь овецъ. А овцы-то у насъ были не то, что тутошняя дрянь: бывало, возьмешь барана за переднія ножки, онъ какъ встанетъ на заднія, такъ выше большого человка. А рога большіе, да крученые.
— Мериносы, должно быть, замтилъ одинъ изъ слушателей.
— Шпанка, по нашему, значитъ, а ужь какъ по вашему, по ученому, не знаю… Ну, такъ вотъ заставлялъ, бывало, нмецъ подростковъ стричь овецъ. А шерсть-то у нихъ хорошая, гладкая, вся вьючиками пошла Вотъ и нужно, бывало, снять ее всю цликомъ — руномъ это называется. Бывало, стараешься, стараешься, анъ овца брыкнетъ да и порветъ руно, ужь колотитъ-колотитъ тогда нмецъ плетью! Да вдь какъ билъ: рубашки-то на насъ были не то, что изъ ситцу, какой вы носите, а прямо изъ дерюги, чуть не въ большой палецъ толщины, такъ, бывало, треснетъ плетью, такъ рубаху и проскетъ.
Старушка остановилась и задумалась. Лицо ея какъ-то съежилось, вся она пригнулась, скомкалась, уменьшилась. Видно тяжелыя воспоминанія совсмъ сдавили ее.
— И взрослыхъ билъ нмецъ? спросила курсистка.
— Да еще какъ билъ! Взрослымъ-то еще больше доставалось, плетью самъ вздуетъ, да еще на конюшн высчетъ…
— А на конюшн кто же скъ, самъ?
— Нтъ, не самъ. Заставлялъ мужиковъ другъ дружку счь…
— А они бы отказывались, не скли?
— Ишь ты! Откажешься, такъ самого положатъ. Вотъ я вамъ разскажу, что было съ моимъ отцомъ. Провинился чмъ-то передъ нмцемъ мой дядя, отцовъ братъ, нмецъ и повелъ его на конюшню. А на ту пору случился на барскомъ двор мой отецъ, нмецъ и веллъ ему счь дядю. Ну, извстно, отцу жалко брата: онъ ударитъ, да нестолько по немъ, сколько черезъ него перепускаетъ. Замтилъ это нмецъ, какъ схватитъ лопатку — сбоку стояла — да какъ сталъ гвоздить отца лопатой, по голов, по лицу, по плечамъ… Ужь онъ его гвоздилъ-гвоздилъ — живого мста не оставилъ, пришелъ отецъ домой, страшно посмотрть на него: все лицо въ рубцахъ, на голов кровавыя шишки, плечи и грудь опухли, везд запеклась кровь… Такъ вотъ какъ! а ты говоришь — отказываться!
— Ну, а пожаловаться на него?
— А кому жаловаться? начальство онъ все подкупилъ, а баринъ далеко… Было такъ: терпли-терпли мужики, да и ршились пожалиться барину. Ну, послать ходока нельзя, потому нмецъ сейчасъ узнаетъ, что человка нтъ, перейметъ на дорог черезъ полицію. Поршили послать барину письмо и въ немъ все описать. А грамати тогда рдки были: у насъ на всю вотчину чуть ли не одинъ мой свекоръ-батюшка писать умлъ. Вотъ и стали собираться у насъ старики письмо сочинять, а свекоръ писалъ. Долго они сочиняли. Соберутся, бывало, въ полночь старики, бороды сдыя, головы сдыя — помолятся сперва Богу, усядутся за столъ и начинаютъ: одинъ вспомнитъ одну обиду, другой другую, а свекоръ все пишетъ, все пишетъ. И написали они страсть какое большое письмо! И все въ немъ описали: какъ бьетъ нмецъ, какъ мучаетъ на работ, какъ обираетъ деньгами, какъ крадетъ барское добро, ну все, какъ было. Написали, а потомъ стали думать, какъ его отправить. Если черезъ нашу губернію его отправить, думали, такъ нмецъ его перейметъ. Вотъ и послали человка въ Харьковскую губернію, чтобы оттуда отправить. Послали и ждутъ. Прошло этакъ съ полгода: получаетъ нмецъ выговоръ отъ барина. Разсвирплъ тутъ нмецъ: послалъ за свекромъ, сейчасъ его на конюшню и давай счь! Ужь онъ его скъ-скъ: думали живого не оставитъ. Какъ пустилъ онъ свекра, такъ тотъ пятнадцать верстъ (жили-то мы не въ Мелентьев, а на хутор) безъ штановъ, какъ маленькій мальчишка, бжалъ… Вотъ каково было жалиться барину!..
Агаьюшка замолчала. Молчали и слушатели. Чрезъ нсколько минутъ она снова начала:
— Ну, вотъ посл этого стали старики собираться по задворьямъ да толковать между собою: неправильно, дескать, баринъ владетъ нами. Барыня наша, говорятъ, умерла, а баринъ не родной ей племянникъ, съ какой стати онъ нами владетъ? Давайте, говорятъ, собирать денегъ да искать такого человка, чтобъ вс эти дла доподлинно зналъ и насъ изъ неволи вызволилъ. Потому, какой же это намъ баринъ? неправильно онъ нами владетъ! Ну, стали собирать деньги — собрали полторы тысячи рублей. Выбрали ходоковъ: свкрова брата да еще одного мужика — двадцать годовъ старостой ходилъ, значитъ, должбнъ вс эти дла знать доподлинно. Это мужики-то такъ думали, а онъ ничего какъ есть не зналъ, какъ и вс. Разв таки можно, чтобъ баринъ неправильно держалъ сорокъ пять тысячъ десятинъ земли да семъ тысячъ однхъ душъ? Разв это все равно, что корову держать? И никто объ этомъ не знаетъ?.. Одно слово, дурни были, ничего не понимали — вотъ и галдли. Свкоръ-то мой и говоритъ брату: не воли это ты, Аоня, ищешь, а острога. А старики на свекра напустились: и такой, и сякой ты! ты воли, значитъ, не хочешь! Страсть, бывало, какъ ругали его! Досталось и мн съ мужемъ… Ну, отправились наши ходоки въ Воронежъ. Пришли — и не знаютъ, куда идти, что длать. Вышли на базаръ, походили-походили — подошли къ одной лавк. Купецъ и спрашиваетъ ихъ: что вамъ угодно? Да вотъ, говорятъ, господинъ купецъ, что вы намъ посовтуете? Вошли въ лавку и разсказываютъ: такъ и такъ, барыня наша умерла, баринъ ей не родной племянникъ, неправильно нами владетъ, ищемъ мы такого человка, кто бы эти дла понималъ и насъ изъ неволи вызволилъ… Позвалъ тутъ купецъ своихъ сосдей, купцовъ, велли сызнова все разсказывать. А потомъ и говорятъ: острога вы ищете, господа старички, а не воли. Обидлись наши ходоки, думаютъ: врутъ, либо ничего не знаютъ. Пошли дальше. Вотъ навстрчу имъ идетъ баринъ, такой важненькій, аккуратненькій, толстенькій, съ ясными пуговицами, А у насъ, бывало, всякаго съ ясными пуговицами за самое важное начальство принимаютъ и почетъ ему отъ всхъ не то, что теперь. Теперь или хоть полковникъ, хоть располковникъ, никто ему и шапки не скинетъ, а прежде вс встрчные, какъ стебельки отъ втра, гнутся. Теперь даже батюшка идетъ, на него никакого вниманія не обращаютъ, а матушку такъ рдкій и въ лицо знаетъ. А прежде батюшка часъ цлый черезъ улицу переходить, потому со всхъ сторонъ къ нему подъ благословеніе сбгались. А матушк, бывало, стоитъ только по селу пройтись, какъ къ ней бабы такъ и тащутъ куръ, яицъ, волну… Ну, такъ вотъ увидали наши ходоки барина, сейчасъ шапочку долой, низенько поклонились. А баринъ добрый: здравствуйте, говоритъ, господа мужички!— Здравствуй, ваше благородіе!— говорятъ они.— Зачмъ такимъ пожаловали?— спрашиваетъ баринъ. Они ему опять тоже, что купцамъ разсказывали.— Ну, такъ я, говоритъ баринъ, такой человкъ, какого вамъ нужно. Все это дло я понимаю и все могу вамъ сдлать.— Обрадовались мужики, кланяются:— сдлай, говорятъ, милость!..— Ладно, говоритъ, пойдемъ, я вамъ ваше дло покажу…— Повелъ онъ ихъ въ большущій трехъэтажный домъ, на самый верхъ, по лстниц. Растворилъ тамъ какую-то архиву, вынулъ разныя бумаги и сталъ читать. Ну, извстно: что наши мужики понимаютъ? знай головой мотаютъ, да поддакиваютъ… Почиталъ баринъ, почиталъ, да и говоритъ:— видите, ваше дло правое, и въ моей власти повернуть его, какъ слдуетъ.— Ну, мужики опять кланяются:— не оставь, говорятъ, ваша милость!.— А деньги у васъ есть?— спрашиваетъ баринъ.— Есть говорятъ…,
— А видно онъ дло-то хорошо понималъ, коли деньга прежде всего потребовалъ, засмялись слушатели.
— Да, видно деньгамъ счетъ зналъ, улыбнулась и Агаьюшка.— Ну, достали ходоки деньги, отдали барину. Пересчиталъ онъ и говоритъ:— этого на ваше дло мало, идите и еще соберите. Когда принесете, я ваше дло въ ходъ пущу.— Вернулись ходоки въ Мелентьево, разсказали всмъ про барина. И вс обрадовались, что нашелся добрый баринъ, сейчасъ же за ихнее дло взялся. Стали опять собирать деньги, чтобъ добраго барина ублаготворить. А свекоръ мой опять сталъ говорить брату: не воли ты ищешь, а острога. Начали опять вс ругать и свекра, и меня съ мужемъ, и всхъ нашихъ домашнихъ. Какъ разъ въ это время были въ пол работы: насъ не приняли въ артель, не хотятъ вмст съ нами кашу варить. Двокъ нашихъ и ребятъ въ хороводы не пускаютъ, съ улицы гонятъ… Чистая бда!.. Ну, собрали опять денегъ семьсотъ рублей и послали опять старыхъ ходоковъ. Пришли въ Воронежъ, идутъ по улиц, а навстрчу имъ опять тотъ же баринъ, какъ будто чуялъ, когда они придутъ.— Здравствуйте, мужички!— Здравствуйте, ваше благородіе!— Принесли деньги?— Принесли.— Ну, давайте!— Достали ходоки деньги, а баринъ вырвалъ ихъ у нихъ и давай считать. Мужички за бариномъ… Разъ, два, три, четыре, пять… десять… пятьдесятъ… Насчиталъ пятьдесятъ да и въ карманъ.— Какъ пятьдесятъ? говорятъ ходоки: — тамъ семьсотъ рублей.— Какъ семьсотъ рублей?!— закричалъ на нихъ баринъ:— вы меня надувать?! Я васъ, ракаліи!..— Испужались мужики, сняли шапки, знай кланяются. Смилостивился баринъ:— ну, то-то, смотрите-жь, не врать! а то я васъ въ бараній рогъ скручу!.. Ну, теперь идите за мной…— Повелъ ихъ опять къ большущему трехъэтажному дому. Свкрова-то брата поставилъ внизу около двери да еще веллъ ему держать дверь, чтобъ была открытая, а того-то ходока, что двадцать лтъ въ старостахъ ходилъ, повелъ вверхъ по лстниц. Вотъ свкровъ братъ стоитъ да и думаетъ, что-жь это такое будетъ? зачмъ это баринъ веллъ ему двери держать? А самъ все смотритъ вверхъ, на барина да на старосту. Видитъ: все они поднимались, да поднимались вверхъ, а какъ взошли на самый верхній приступочекъ, баринъ какъ повернетъ старосту къ себ задомъ, да какъ чепонтъ его ногой въ энто мсто, такъ староста кувыркомъ по лстниц и покатился, да въ растворенную дверь и выскочилъ на улицу. Тутъ только дядя Аанасій и понялъ, зачмъ ему баринъ веллъ держать дверь растворенною. А староста какъ поднялся съ зми, да какъ пустится бжать! А свкровъ братъ за нимъ. Поднялся тутъ шумъ, крикъ, свистки свистятъ, трещетки трещать, народъ бжитъ, ловитъ нашихъ ходоковъ: думали, что воры, аль душегубы какіе бгутъ. Поймали ихъ, голубчиковъ, да въ полицію. Тутъ имъ допросъ, они во всемъ и повинились. Изъ Воронежа ихъ перевели въ Валуйки въ острогъ. Начали производить слдствіе. Понахало къ намъ начальства видимо-невидимо. Стали допрашивать: кто подбивалъ? кто первый зачинщикъ былъ. Стали тягать стариковъ да сажать въ острогъ. Поднялся по селу вой: бабы голосятъ, дти плачутъ. А чиновники ходятъ да грабятъ, что имъ приглянется. Чисто французское раззореніе! Сталъ здить свкоръ къ брату въ Валуйки, придетъ въ острогъ да и говоритъ:— говорилъ я теб, братецъ, не воли ты ищешь, а острога — такъ и вышло.— А свкровъ братъ заплачетъ да и говоритъ:— правда твоя, братецъ, дуракъ я былъ, что не слушалъ тебя.— Долго такъ-то держали ихъ въ острог. Только свкрова-то брата освободили, потому онъ во всемъ повинился и общался больше этими глупостями не заниматься. А тотъ-то, что въ старостахъ-то двадцать лтъ ходилъ, тотъ все на своемъ стоялъ: неправильно, говоритъ, баринъ владетъ нами, наша барыня умерла, баринъ ей не родной племянникъ — какой же онъ намъ баринъ? Ну, его за это и оставили въ острог, такъ онъ тамъ и сгнилъ… Такъ вотъ какъ было въ старину волю искать!
Разскащица замолчала и задумалась. Задумались и слушатели. Мысли всхъ невольно направились къ тому времени, когда мелентьевцы наряду со всми крпостными получили, наконецъ, волю. У нкоторыхъ слушателей уже вертлись на язык вопросы относительно этого времени, какъ Агаьюшка начала сама:
— А какъ начали ходить слухи про настоящую волю, то-то мы радовались! Бывало, гонять насъ на барщину или такъ, гд соберется народъ, только и разговоровъ, что про волю. А нмцу объ этомъ передадутъ, онъ — пороть, да такъ поролъ, какъ никогда: на послдкахъ, значитъ, хотлъ память оставить. Озлился народъ на него и не приведи Господи какъ! Такъ и ждали, что кто-нибудь его на ножъ подыметъ. Ну, только все обошлось, благодаря Бога, безъ грха. А какъ объявили намъ волю, вотъ былъ-то душевный праздникъ! Вс плакали. Самые кряжистые старики — и т ревутъ, какъ бабы. Дтенки маленькіе — и т словно поняли, что за праздникъ былъ: бгаютъ, прыгаютъ, играютъ такъ весело, какъ никогда. Одно слово, настоящій крестьянскій былъ праздникъ и больше такого ужь не было… Нмецъ-то нашъ ходилъ тогда, какъ водой облитый: не по вкусу ему пришелся нашъ праздникъ. Ну, да мы все тогда простили ему, потому добрые стали, только подсмивались надъ нимъ. А онъ, проклятый, опять подвелъ насъ: отвелъ что ни на есть негодную землю, и пришлось намъ расползаться по новымъ мстамъ, кто ушелъ на ‘Самару’, кто въ степи кубанскія, кто куда. Сколько пришлось натерпться и голода, и холода, и лихорадокъ, и всякаго горя! Не разъ и старинку добромъ вспоминали…
— Ага, Агаьюшка! а давеча ты говорила, что въ старину жизнь куда была хуже?
— А ты думалъ, нтъ? Теперь-то мы хоть и горе терпли да для себя: терпли, терпли, да все-жь выбились кой-какъ — жить стали. А прежде терпли-то безъ конца, выбиться нельзя было… Вотъ оно, голубчики, какая разница!