Какъ это случилось?
Какъ это случилось?
Георгія Глясса.
Переводъ съ польскаго Н. Татарова.
‘Русское Богатство’, No 6, 1902
Как это случилось?, Гласс Гжегож, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Бдные обвиняемые пользуются правомъ безплатной защиты. Такую защиту по назначенію, или ‘казенку’ и ‘стойку’ по адвокатскому жаргону, судъ даетъ всмъ адвокатамъ по очереди, въ алфавитномъ порядк.
Въ тотъ день, когда мой знакомый, Антонъ Юзвякъ, сидлъ на скамь подсудимыхъ, ‘стойки’ по шести дламъ розданы были тремъ адвокатамъ, по два дла на каждаго, но боле важныя, т. е. платныя дла не дозволили имъ явиться на защиту, и они должны были нанять за нсколько рублей замстителя, который взялся защищать всхъ подсудимыхъ гуртомъ.
Это былъ ‘адвокатъ для бдныхъ’, т. е. безъ портфеля, безъ бумагъ и безъ карандаша. Ежеминутно онъ вставалъ и заявлялъ, что отказывается отъ допроса свидтелей. Свидтели входили и выходили, показывали подъ присягой правду и неправду, читались протоколы и приговоры, а онъ стойко продолжалъ хранить обтъ молчанія.
Посл рчи прокурора онъ встаетъ и однимъ духомъ выговариваетъ формулу: ‘прошу о снисхожденіи, вслдствіе смягчающихъ вину обстоятельствъ’, и затмъ прячетъ листокъ съ фамиліей подсудимаго, длая это совершенно такъ же, какъ если бы онъ срывалъ съ календаря день, отходящій въ вчность забвенія. Судьи уходятъ совщаться, въ подсудимомъ еще трепещутъ нервы въ ожиданіи приговора, а защитникъ кладетъ уже на пюпитръ слдующій листокъ: онъ защитилъ Ивана, теперь очередь Петра,— ‘прошу о снисхожденіи’, потомъ слдующее дло — ‘прошу о снисхожденіи’, и такъ дальше.
Дло по обвиненію Юзвяка въ убійств, ‘въ запальчивости и раздраженіи’, послднее по порядку, было любопытне остальныхъ — тмъ, что жизнь запутала женщину въ исторію его длъ.
Его ввели въ залу. Вошелъ маленькій, хилый блондинъ, съ лицомъ подростка, блднымъ и перепуганнымъ. Вовремя чтенія обвинительнаго акта онъ нсколько разъ подымался со скамьи, желая, повидимому, опровергнуть взводимыя на него обвиненія, но чрезмрное количество впечатлній не позволяло ему извлечь наружу ни одной мысли, и только свтлые, безпокойные глаза мнялись отъ выраженія смутныхъ порывовъ, скованныхъ въ глубин души, какъ будто заколдованныхъ.
— Антонъ Озвякъ, 23-хъ лтъ, по ремеслу слесарь, католикъ?
— Да-да.
— Вы обвиняетесь въ убійств Валентина Яворскаго. Вы признаете себя виновнымъ?
— Д-да, у-у-б-билъ.
— Какъ это случилось?
Какъ это случилось,— какъ могло случиться! Въ голов у него гудятъ дикія мысли, все одн и т же: это онъ все… Валекъ… жена… Валекъ… онъ веллъ, они… Онъ заикается, никто его не понимаетъ.
— Садитесь, разскажете посл.
Входятъ свидтели.
Всякій, слушающій это дло, чувствуетъ въ сти перекрестныхъ фактовъ только одну истину,— что передъ судомъ отвчаетъ не Каинъ, а Авель, обвиняемый въ грх Каина, что онъ долго подчинялся хищной власти Валека, путаясь по шахматной доск измнчивыхъ настроеній, бросаясь во вс стороны, безъ толку и безъ цли…
Юзвякъ женился на уличной женщин. Посл свадьбы прежній ея любовникъ, Валентинъ, бралъ ее и бросалъ по произволу, таскалъ по кабакамъ, продавалъ ея тло и оборванную, истерзанную отсылалъ къ мужу.
Она возвращалась къ нему изъ своихъ ночныхъ похожденій пьяная, полуживая, и на другой день снова бросала его, съ презрніемъ на губахъ. А на порог стоялъ Валентинъ, рослый и здоровый мужчина, мрилъ насмшливымъ взглядомъ жалкаго мужа, вызывалъ на бой, ждалъ.
Происходилъ безмолвный турниръ мужества. Женщину, несомннно, увлекалъ тріумфъ мускуловъ, которые каждую минуту могли пасть ударомъ на ея спину или сжать ее всю въ могучемъ объятіи.
Они уходили, оглядываясь еще на мужа. А онъ страдалъ отъ дикой жажды мести и сжималъ кулаки,— маленькіе, слабые кулаки.
По временамъ онъ ршался на борьбу труса: онъ убгалъ, но снова возвращался. Потому что его терзала чувственность, привычка къ одной, хотя бы и гулящей, женщин, и соблазняли т рдкія минуты, когда ее охватывала какая-то безсильная жалость къ мужу-ребенку, глаза заволакивались, а на полныхъ губахъ ея блуждали нжныя, безсознательныя слова, проблески любви, вырывавшіеся невольно среди хаоса вздоховъ, всхлипываній и смха.
По цлымъ ночамъ, продрогшій, въ лихорадк, онъ выжидалъ передъ ея квартирой разсвта, чтобы вымолить у нея или купить ея ласку за бутылку водки и мелкія краденыя деньги.
Его часто прогоняли, била его жена, билъ ея случайный любовникъ, и чаще всего Валентинъ, сильный… всегда торжествующій…
Раньше, когда онъ еще обими руками хватался за тнь жалкой формы, которая, во славу избитыхъ понятій, сохраняла за собой громкое названіе ‘брака’, съ нимъ еще иногда считались, какъ съ предметомъ, на который невольно наталкиваешься: все-таки онъ былъ… мужъ, правда, смшной и невыразимо жалкій ‘мужъ’, который не умлъ отстоять жену ни передъ кмъ, ‘мужъ’ женщины, потерявшей собственника, мужъ, схваченный ковычками неумолимой ироніи жизни, какъ раскаленными щипцами,— и все-таки мужъ, съ которымъ раздляли его квартиру!
Но когда однажды онъ бросилъ ее, то его лишили и этой привилегіи. Чмъ чаще потомъ онъ появлялся, тмъ сильне упрочивалась въ ней увренность, что имъ можно совсмъ пренебрегать, бить его по лицу, оскорблять: все равно черезъ нсколько дней онъ притащится и самъ еще попроситъ прощенія.
Онъ не зналъ людей. Чувствительный, какъ голубь, съ натурой ребенка, умющаго только жаждать удовольствій, ласковаго слова и улыбки, за какую бы то ни было цну, хотя бы подлости и униженія, онъ не могъ завладть слабой женщиной, влюбленной въ Валека, который билъ и истязалъ ее, но обладалъ силой подчинять людей, силой спокойной, увренной и безпощадной. Человкъ, который сумлъ бы сохранить передъ ней хоть небольшую долю достоинства и не навязывался бы къ ней со своими любовными чувствами, давно бы уже вытащилъ ее изъ грязи, потому что жестокость Валека мучила ее все больше. Но кто самъ тонетъ, тотъ не можетъ спасать другихъ, слабость чувствуетъ презрніе къ слабости, а изъ этихъ двухъ людей боле безпомощнымъ ребенкомъ, съ которымъ жизнь длала все, что хотла, былъ ‘мужъ’ — Юзвякъ…
И этотъ ягненокъ убилъ. Онъ не могъ бороться, не могъ уйти, и потому убилъ.
Какъ это случилось? какъ могло случиться?
Каждое движеніе, каждое слово, нахмуренныя брови, малйшій пустякъ въ окружающей сред,— все могло взволновать его чувствительное самосознаніе и съ половины пути отстранить руку, готовую нанести ударъ. Онъ могъ создавать въ воображеніи цлый рядъ преступныхъ плановъ, но ни одного изъ нихъ не сумлъ бы выполнить.
Это былъ типичный трусъ,— трусъ не изъ привязанности къ спокойствію и благосостоянію, но изъ свойственнаго ему способа воспріятія поверхностныхъ впечатлній, изъ которыхъ каждое дйствовало независимо, создавая въ голов сумятицу, врод настройки инструментовъ въ оркестр.
Онъ напоминалъ женскія натуры, мелкія — потому, что не умютъ удерживать впечатлній, и ‘глубокія’ и ‘бездонныя’ — потому, что, пуская въ оборотъ съ быстротою молніи обрывки мыслей, создаютъ иллюзію золотого дождя.
Однако, и непостоянство подчинено извстному закону: этотъ законъ есть минута, а минуту можно вызвать мгновенно.
Чтобы у Юзвяка явилась минута отчаянія, достаточно было легчайшаго дыханія, но чтобы оно перешло въ дйствіе, нужна была очень сильно возбуждающая атмосфера. Роковое стеченіе обстоятельствъ, предшествовавшихъ сцен убійства, должно было дйствовать вмсто Юзвяка: оно мшало ему теряться въ противорчивыхъ рефлексіяхъ, усыпляло въ немъ чуткость зайца, настораживавшаго уши при всякомъ шорох и шелест, должно было воспламенить въ мозгу безумно-быструю молнію и въ мгновеніе ока исторгнуть ее наружу.
За два дня до убійства Юзвякъ шатался по городу, безъ работы, больной, въ лихорадк. Деньги, добытыя мелкой кражей, потрачены были на пирушку съ женой. Ночевалъ онъ въ городскомъ саду, подъ голымъ небомъ, подъ дождемъ. Его терзалъ голодъ,— эта творческая сила даже у труса и тряпки. Въ желудк пусто, тошно. Сердце бьется неровно. Мысли, сначала неясныя, разбросанныя, собираются понемногу изъ отдаленнйшихъ закоулковъ въ одинъ клубокъ: сть! сть! Онъ спитъ, а сонъ не укрпляетъ. Вскакиваетъ со сна,— сть. Что-то поднимаетъ его, толкаетъ, увлекаетъ… Куда? Дальше! дальше! все равно: вытяни изъ мозга такую мысль, такую кровь, которая бы обратилась въ хлбъ, скрежещи зубами, падай,— ты встанешь и долженъ, долженъ бжать туда, гд есть пища.
Страшная сила инстинкта! Есть другія стремленія, но ни одно изъ нихъ не представляетъ необходимости, они могутъ быть или не быть, со временемъ я переживу ихъ и останусь жить. Есть люди, съ которыми я могу сходиться или расходиться, есть любовь женщины, которой я могу противопоставить цлый міръ насмшливой мысли и цлый міръ красоты. Могутъ обмануть чувства, разумъ, люди, а голодъ не обманетъ, голодъ всегда впереди!
Впередъ же, впередъ за хлбомъ, пройдешь весь свтъ, минуешь степи и моря, звзды потухнутъ и перестанутъ показывать теб путь, время лишитъ тебя всхъ иллюзій, о, какъ легко, легко теб будетъ! А вокругъ — безумство, вокругъ безпокойная, голодная, сухая ночь,— ночь страшныхъ предвстій, нахмуренныхъ тучъ, надорванныхъ струнъ… Ты обезсиллъ? Теб на голову сядетъ большая, голодная птица, сдавитъ виски костлявыми крыльями и прозвонитъ на череп твоемъ гимнъ къ небесамъ: сть-сть-сть! О, тогда полетишь, голубчикъ, полетишь!
Онъ побжалъ къ жен: кормила вдь она любовника, пусть накормитъ и мужа. Онъ зналъ, что его прогонятъ, если онъ явится безъ гроша, но голодъ это такой адвокатъ для бдныхъ, который знаетъ только одно слово: сть! А вдругъ она дастъ сть? А не дастъ,— тогда нужно будетъ искать въ другомъ мст.
Онъ не засталъ ея дома. Онъ ждалъ за угломъ. Подъ вечеръ она явилась съ мужчиной. Какъ долго онъ ждалъ, какъ страшно долго! Такъ собака, стоя предъ мясной лавкой, смотритъ, глотаетъ слюну, высовываетъ длинный, острый языкъ, поджавъ хвостъ между ногъ, со съжившейся шерстью на выступившихъ ребрахъ. Запахъ жира, видъ мяса, которое рубятъ топоромъ, рвутъ ея желудокъ на части: она конвульсивно готова почти выскочить изъ шкуры… И минутами собака забываетъ, что тамъ, гд есть мясо, есть и люди, она подходитъ все ближе… но получаетъ ударъ между реберъ, воетъ и снова становится въ отдаленіи.
Мужчина вышелъ. Въ одно мгновеніе онъ очутился у своей жены. сть! У него совсмъ другой видъ, чмъ обыкновенно, онъ не проситъ, а требуетъ. Онъ смотритъ прямо въ глаза, хватаетъ ее за руку: ‘вотъ какъ! другимъ ты отдаешь весь заработокъ, а мн жалешь грошей? Я ли не помогалъ теб? Я ли не кралъ для тебя?’
Онъ говоритъ кратко, горячо, голодъ заставляетъ его забывать обо всемъ. Онъ не угрожаетъ, но угроза видна въ его упорномъ взгляд. Ее не разъ истязали: она видала уже такіе голодные глаза. Животный страхъ появляется на ея лиц, выраженіе этого страха возбуждаетъ его и онъ продолжаетъ мучить ее. Она все еще думаетъ, что это минутная вспышка, пробуетъ отдлаться отъ него, говоритъ: ‘приди завтра!’ Напрасно! Онъ рзко, сурово прерываетъ ее. ‘Завтра,— говоришь ты,— завтра? Что будетъ завтра, еще неизвстно, а я сейчасъ хочу наплевать теб въ глаза за все, за все… Помнишь, какъ ты… всегда… съ нимъ… какъ онъ… меня… какъ вы меня… помнишь, помнишь?
Женщина слушала. Онъ говорилъ правду: все было такъ, совершенно такъ. Она чувствуетъ себя пришибленной, но не этимъ обвиненіемъ. Она страшно измучена всею жизнью, издвательствомъ мужчинъ надъ ея больнымъ тломъ, надъ ея оплеванной душой.
О, провалитесь вы вс, собаки, мужчины! Заигрывать вы умете… О, хоть бы кто-нибудь размозжилъ ваши головы о камни!
— Денегъ!
— Возьми.. тамъ… принеси водки…
Въ ближайшемъ кабак сидитъ Валекъ съ пріятелями, пьяный. Встрча — въ такую мрнуту! Дурной знакъ. Бсъ уже оцнилъ его голову и путается по угламъ кабака, перебгая отъ врага къ врагу.
Они взглянули другъ на друга. У голоднаго — не ссора на ум, онъ спшитъ за водкой и дой. Одинъ, другой шкаликъ водки,— о, какъ тепло, хорошо! Желудокъ пляшетъ, обвивается вокругъ брошеннаго ему куска хлба, втягиваетъ его и погружаетъ все глубже внутрь. Еще шкаликъ! Сердце бьется, грудь вздымается, въ голов звенятъ вольныя, молодыя мысли, заставляющія забыть о заботахъ. Онъ какъ будто нашелъ самого себя, къ нему вернулась давно потерянная свобода, та увренность движеній, какая бываетъ вначал у всхъ пьяныхъ, пока они не дойдутъ до предла. Хочу — хожу, хочу — сяду, наплевать мн на всхъ,— я самъ по себ, такъ думалъ онъ, подчеркивая малйшія проявленія своей независимости, гордый собой.
Юзвякъ отошелъ отъ стойки и сталъ на порог комнаты. ‘Вотъ тамъ сидитъ Валекъ… Ну, что жъ, что сидитъ? Валекъ — такъ Валекъ, Юзекъ — такъ Юзекъ.’ Онъ стоялъ и смотрлъ.
— А пойди-ка сюда, Юзвякъ!— крикнулъ Валекъ — Трусишь? ге?
— Чего трусить!— отвтилъ онъ презрительно,— дуракъ ты,— вотъ и все.
Компанія разразилась громкимъ смхомъ.
— Эй, вижу, что трусишь, потому что не идешь сюда.
Вс смотрятъ на Юзвяка: подойдетъ онъ или нтъ.
— Подумаешь,— какой франтъ,— говоритъ Юзвякъ.
— Ну, такъ садись и угощай пивомъ.
Юзвякъ садится, потому что онъ самолюбивъ: Валекъ ему ни по чемъ. Валекъ очень пьянъ и начинаетъ удивляться Юзвяку.
— Стащилъ что нибудь сегодня?
— А теб что за дло?
— Ого, какой важный сегодня! А у Маринки былъ?
— Можетъ быть былъ, а можетъ быть и нтъ…
Молчаніе.
— А это что за баба?— спрашиваетъ кто-то Валека, умышленно желая продлить шутку, потому что вс ее знаютъ и знаютъ, какая связь соединяетъ ее съ Валекомъ.
— А это, видите-ли, жена Юзвяка и моя, а, можетъ быть, и твоя… а какая она… того… какая…
Онъ шепчетъ что-то на ухо пріятелямъ. Вс смотрятъ на Юзвяка. Онъ молчитъ и блдно улыбается, барабаня пальцами по пивной кружк.
Но такой слабый эффектъ не удовлетворяетъ Валека, лишенный остроумія, онъ продолжаетъ грубо:
— Эй, опять ты, щенокъ, шляешься къ жен, доберусь я до твоей морды!
Общій смхъ.
— Или я до твоей — говоритъ страшно тихо Юзвякъ, съ тою же улыбкой на искаженномъ лиц.
— Что?!— зарычалъ Валекъ, ударяя кулакомъ въ столъ,— а повтори-ка еще разъ!
— Вотъ… что…
Финскій кривой ножъ до самой рукоятки вонзился въ горло. Кровь брызнула на сидящихъ.
Чудеса, чудеса! Никто не думалъ, не предполагалъ этого. Разговоръ продолжался едва нсколько минутъ. Когда кто-нибудь умираетъ цлые годы, то это легко понять, но когда сгоритъ въ одну минуту, то это страшное чудо.
Такъ сверло вертитъ дупло зуба, проникая все глубже вверхъ, точно желая вонзиться въ мозгъ, и вдругъ ‘неожиданно’ ударяетъ въ обнаженный нервъ, и тогда боль, рвущая боль, пронизываетъ васъ длинной, жгучей иглой, и вы невольно протягиваете руки, чтобы оттолкнуть причинившаго вамъ боль. Это грозное ‘что’? убило Валека. На несчастный вопросъ — ужасный отвтъ. Ножъ лежалъ въ карман, въ футляр. Юзвякъ нащупывалъ его на всякій случай: если Валекъ бросится на него, онъ станетъ защищаться. Присутствующіе тоже предвидли возможность такого оборота бесды, но для этой шайки ‘котовъ’ {‘Альфонсовъ’.}, которой предводительствовалъ Валекъ, издвательство надъ слабымъ врагомъ было культомъ, привычкой.
Ради нихъ-то и устроилъ Валекъ эту охоту на человка, безсиліе котораго раздражало его нервы, такъ же, какъ пассивность Маринки будила въ немъ звря. Съ этой цлью онъ и пригласилъ его къ столу и сталъ говорить ему такія истины, которыхъ не говорятъ никому. Нельзя издваться надъ раболпіемъ собственныхъ рабовъ, надъ уступчивостью соблазненной женщины, надо и жертвамъ давать роздыхъ. Не все можетъ перенести душа, даже вчно скованная страхомъ. Валекъ не понималъ этого, и былъ убитъ.