Какъ это было.
Какъ это было.
РАЗСКАЗЪ.
——
——
——
——
——
Как это было, Вольнов Иван Егорович, Год: 1912
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Черезъ 13 дней посл суда, приговоръ былъ утвержденъ, и восемь человкъ изъ сорока повщено, двадцать одинъ переведены въ каторжную тюрьму, десять — въ Иркутку на поселеніе, а Власовъ заболлъ.
Вечеромъ, посл поврки, онъ сидлъ какой-то пасмурный и съ виду — усталый.
— Глину наши теперь нюхаютъ,— вспоминали казненныхъ товарищей сокамерники.
Власовъ слушалъ и слабо улыбался: ребята все-таки пожили славно.
Просыпаясь ночью, онъ часто подходилъ къ большому ушату и пилъ жадными глотками теплую, отстоявшуюся воду. Языкъ его разбухъ, въ ушахъ звенло, плотное арестантское одяло давило горячее тло, и онъ скатывался съ пыльнаго матраца на холодноватый полъ, прижимаясь, грудью, щекою и ладонями къ асфальту.
— Вставай — поврка!— сказалъ ему утромъ товарищъ.— Что ты лежишь на полу?
— Сейчасъ,— отвтилъ Власовъ,— я только прощусь, пойду съ отцомъ…
Въ камер засмялись.
— Ишь, разоспался — отца съ матерью вспомнилъ!..
А ему представлялась большая, незнакомая комната, свтлая и чистая. Высокій старикъ съ сдыми баками, похожій на генерала, громко читаетъ большую бумагу, стоя передъ нимъ и сердито бросая суровые взгляды. На безымянномъ пальц правой руки его — кольцо съ крупнымъ, камнемъ.
— Что это за бумага?— силится понять арестантъ.
Ему толкуютъ: приговоръ это, коимъ онъ, Григорій Власовъ, по постановленію военно-окружнаго суда, отдается въ Херсонскій дисциплинарный батальонъ срокомъ на пять лтъ и дорогу отъ Тулы до Херсона долженъ пройти пшкомъ: черезъ Курскъ, Пензу и опять черезъ Курскъ.
Власовъ — крестьянскій парень, въ солдатахъ не былъ и не могъ быть, въ дисциплинарный батальонъ осужденъ по ошибк, но онъ не удивляется ни приговору, ни странному маршруту.
Старикъ кончилъ читать. Прибжали какіе-то люди, которые поспшно стали одвать Власова въ солдатскую шинель, приговаривая:
— Береги, смотри, ее, а то — отвтишь.
Конвойный солдатъ, котораго Григорій гд-то видлъ, подойдя вплотную, коситъ срые глаза на него и говоритъ сипло, внушительно постукивая винтовкой:
— Вставай, пойдемъ, што-ли.
И Власовъ отвчаетъ:
— Сейчасъ, я только прощусь пойду съ отцомъ.
А самъ думаетъ:
— Это онъ при начальств храбрится, а дорогой мы съ нимъ подружимся… Все-таки — свой братъ, служивый…
… Когда отворилась въ камеру дверь, двое арестантовъ понесли на улицу парашу, а остальные — матрацы, подушки и одяла. Надзиратель Поповъ, увидя Власова, спросилъ:
— А ты, Григорій, что валяешься?— и стащилъ съ него одяло.
Власовъ, поднявшись, отвтилъ:
— Мы — крестьянскій народъ… Мы много голодали, и наши тощія шеи истерты до костей отъ хомута, а плечи и спина ноютъ отъ непосильной работы на чужіе рты…
Онъ стоялъ ужъ теперь на допрос передъ судебнымъ слдователемъ по важнйшимъ дламъ — маленькой худосочной крысой въ пэнснэ, форменной тужурк съ университетскимъ значкомъ, который велъ ихъ дло. Глаза его были мутны, лицо — блдно, а на лбу и вискахъ просочились капельки мелкаго пота.
— Мы все голодали… — бормоталъ онъ:— все голодали…
— Голодали! на то и тюрьма, чтобъ голодать!— отозвался Поповъ, переступая съ ноги на ногу и побрякивая ключами.— Теперь кипятокъ скоро принесутъ… Ты что срый какой, а? Али нездоровъ?
Надзиратель по-своему любилъ Григорія: рдко ругалъ его и не билъ ключами подъ бокъ, не выманивалъ, денегъ и не глумился.
Власовъ сидлъ въ тюрьм съ братомъ и дядею больше трехъ лтъ. Дяд было — подъ сорокъ, брату Вас — 25, а Григорію — 19. Лтними вечерами, когда кругомъ вс засыпали, а въ окна долеталъ заглушенный шумъ города, они тихо пли свои деревенскія псни, и Поповъ, подходя къ волчку, слушалъ ихъ. Лицо у него, тогда становилось мягкимъ, а на губахъ блуждала добрая улыбка.
— Ну-ка, ребята, вотъ эту,— говорилъ онъ:— ‘Ваньку-клюшника’… Эхъ, у насъ на покос, бывало, ее пли,— заслушаешься!..— и причмокивалъ.
Въ саду ягодка — малинка
Подъ закры-ы-ытіемъ росла…
Запвалъ Вася, а Поповъ подхватывалъ, закрывая глаза въ упоеньи и крутя сдою головой. Къ нимъ присоединялся дядя, потомъ Григорій, потомъ еще кто-нибудь, изъ товарищей. Густо, спокойно и твердо разстилался басъ дяди, тоскливо вторилъ Власовъ, сжимая крпко руки и смотря печальными глазами въ темный уголъ, то робко, то задорно перезванивали подголоски. Изъ широкой волны аккордовъ, сначала тихо и неувренно, потомъ настойчиво и мощно вырасталъ голосъ Васи. Онъ звенлъ, какъ струна, натянутая туго, и серебряною нитью поднимался всевыше и выше.
Свтъ-княги-и-ня…
переливчато выводилъ Вася.
Мо-ло-дая…
подхватывалъ хоръ.
Съ княземъ въ терем жила —
разсыпались разомъ вс.
Поповъ, вцпившись пальцами въ отверстіе дверей, наваливался на нихъ грудью, и руки дрожали, а щеки и лобъ становились сро-пепельными. Дядя вскакивалъ съ наръ и шагалъ по камер, скрестивши руки на груди, взволнованный и блдный, Вася закрывалъ глаза и улыбался чему-то, лишь Григорій оставался неподвижнымъ.
Первымъ спохватывался надзиратель.
— Вы потише, братцы, пойте,— говорилъ онъ неувренно и съ явнымъ сожалніемъ:— легонечко, а то кабы въ контор не услышали.
И когда они кончали, шепталъ, вздыхая тяжело:
— Хорошо вы, демоны, поете!.. Очень хорошо,— все равно, какъ у насъ въ деревн… Табакъ-то у васъ есть, а? Немного дать, что-ли? Заусайловскаго? Чай-сахаръ, можетъ, нуженъ,— говорите?— и звалъ, крестя ротъ.
Дядя едоръ пошелъ въ каторгу на 20, Васю повсили, а Григорій остался одинъ и не плъ уже псенъ.
…Внизу заверещалъ свистокъ, захлопали двери, послышалось: ‘смирно!’ и ‘здравія желаю!’.
Поповъ поспшно выскочилъ изъ камеры, прикрикнувъ:
— Спрячь матрацъ!
Пришедшему помощнику Власовъ, лежа на полу, долго разсказывалъ что-то такое, чего никто не понялъ. Онъ оживленно размахивалъ руками, указывая временами на окно, а когда старшій надзиратель предложилъ ему подняться, сказалъ:
— Дай мн, пожалуйста, напиться.
Такая же безтолковщина была и вечеромъ, когда Власовъ сидлъ въ темномъ карцер на испытаніи. Лицо его теперь стало краснымъ, какъ кумачъ, а глаза — мутне.
— Онъ, кажется, боленъ, ваше благородіе, — сказалъ Поповъ.
А другіе говорили:
— Просто притворяется.
Изъ тюремной больницы Григорія перевели въ земскую, а по камерамъ разнесся слухъ, что у него — воспаленіе мозга.
Во время болзни парень много плакалъ въ бреду, а еще больше ругался — грязною тюремною бранью, отъ которой хохотали больничные сторожа, и краснли сидлки, просился на часъ, на два въ поле, или въ лсъ, падалъ на колни передъ врачами, умоляя не бить его напрасно, плъ революціонныя псни или часто и подолгу звалъ мать, отца и Васю. Потомъ съ мсяцъ лежалъ неподвижно — истомленный, съ восковымъ лицомъ и синепрозрачными пальцами.
За все это время онъ не сказалъ никому ни слова и лишь изрдка стоналъ въ забытьи, хватаясь руками за голову, на которой лежалъ пузырь со льдомъ.
Пришла весна, растворились больничныя окна, и въ комнату ворвался ароматъ новой жизни, принеся больному силы. Съ глубокимъ волненіемъ прислушивался онъ къ шумамъ, смотря неотрывно на ласточекъ, летавшихъ съ пискомъ по двору, и на цвтущій каштанъ у забора, радуясь великою радостію воскресающаго къ жизни.
Сидлк, принесшей ему букетикъ фіалокъ, онъ въ восхищеньи сказалъ:
— Какая вы славная! Удивительно добрая!— и засмялся счастливо.— Какъ васъ зовутъ?
— Вра.
Она сла у его изголовья, положивъ руку на русыя кудри.
— Поправляйтесь скоре!— сказала.
Власовъ взялъ ея руку и поцловалъ.
И съ тхъ поръ каждый день двушка приносила ему цвты, и каждый день Григорій безпокойно ждалъ ея прихода, а когда она вбгала въ палату — свжая и цвтущая, какъ весна, весело кивалъ ей головою, бралъ руку и нжно гладилъ, прислушиваясь къ своему ноющему сердцу.
Передъ Троицей, когда онъ могъ уже сидть въ постели, неожиданно пришелъ къ нему подвыпившій Поповъ.
— Лежишь, голубь? На-ка съшь вотъ, — говорилъ онъ смущенно, пожимая шершавой рукою тонкую руку Власова, а другой подавая калачъ.— шь на здоровье,:— онъ сдобный.
И, сидя на табуретк, смотрлъ на больного добрыми глазами, подмаргивая и говоря:
— Какой ты хлипкій сталъ!.. А мн, братъ, скучно было зиму безъ тебя. У насъ теперь все анархисты какіе-то, экспропріятели,— ледащіе людишки, право слово!— а ты — нашъ, деревенскій, простой… И псни опять же знаешь… Поправляйся, да къ намъ поскорй приходи,— безпремнно въ 3-й номеръ посадимъ тебя: тамъ нары новыя и оставили — вольготно!
Прощаясь, вытащилъ газету изъ-за пазухи и сунулъ ее Власову подъ одяло.
— Погляди на досуг на нее: можетъ, облегченье вамъ какое есть… Да! Я и забылъ было оказать теб: Купцова на прошлой недл повсили, знаешь? Плакалъ сильно, какъ прощался: мать, говоритъ, у меня старая,— пожалли-бъ хоть ее!..
— Напрасно, ненужно!— вскочила сидлка.
— Какъ напрасно?— удивился надзиратель:— скушно, чай, ему тутъ, барышня,— пусть позабавится немного,— и потрепалъ Григорія по острой колнк:
— Смотри-жъ, скоре къ намъ, такъ и знай — въ 3-й номеръ!
Когда Власовъ остался одинъ, и передъ нимъ замелькали все т же извстія — о казняхъ и тюремныхъ разстрлахъ, экспропріаціяхъ съ десятками жертвъ и еврейскихъ погромахъ, онъ потерялъ сознаніе, а посл — плакалъ, кусая подушку и ломая руки въ смертельной тоск…
— Вася! Ва-а-ся-а!
Въ іюл, одтый въ наручни, съ усталыми глазами и нервно-подергивающимся лицомъ, онъ шагалъ улицею къ вокзалу по дорог въ Сибирь.
Звенятъ и переливаются цпи каторжниковъ, взметая коричневую пыль, слышатся окрики, блестятъ на солнц шашки конвойной команды, прохожіе пугливо сторонятся отъ печальнаго шествія, а Власовъ смотритъ на главы церквей, на большіе нарядные магазины, трамваи и ломовиковъ и думаетъ:
— Въ послдній разъ! Въ послдній разъ!..
Иркутка переполнена. За день до этапа ему объявили, что онъ пойдетъ на Енисей.
— Это — ближе, но лучше ли? Тамъ, быть можетъ, хоть своихъ бы встртилъ…
Григорій старается представить новую жизнь и новыхъ людей, съ которыми ему придется коротать годы изгнанія, но въ голов — пустыя слова и отрывочныя свднія изъ учебника:
— Енисей… большая рка… тайга и зври… а дальше? Жители занимаются охотою и рыбной ловлей… Курныя избы, бродяги… Какъ же жить и чмъ?
Дома — старый отецъ. Черносотенцы сожгли его избу, и старика изъ жалости взяла къ себ сестра, у которой девять собственныхъ дтей, а мужъ — ‘аргарникъ’. Весну онъ ходилъ ‘по кусочки’, пока не нанялся въ пастухи. Мать умерла до суда.
На послднемъ свиданіи отецъ, пришедшій въ тюрьму къ сыну за 90 верстъ пшкомъ, ругалъ Власова и плакалъ, называлъ шалопаемъ и страдальцемъ. Благословляя, опустился предъ нимъ на колни, и Григорій стоялъ — молчаливый, чужой, равнодушный…
А слдователь съ университетскимъ значкомъ готовитъ новый процессъ. Арестовано еще пятнадцать съ лишнимъ человкъ,— второй сборъ изъ села — и все — молодежь, одногодки Григорія, его школьные товарищи…
… Тяжелыми тисками давитъ голову, въ тсномъ и грязномъ вагон нечмъ дышать.
Въ окнахъ мелькаютъ поля, помщичьи усадьбы съ высокими скирдами золотистаго хлба, квадраты темнозеленой конопли и срыя, убогія деревни.
Скверно ругаются конвойные, плачутъ грудныя дти, безстыдно хохочетъ проститутка.
— Двченка еще — семнадцати годовъ, поди, нту,— злобно думаетъ Власовъ, брезгливо смотря на ея опухшее лицо, синіе круги подъ глазами и жидкіе рыжіе волосы.— Краля, будь ты проклята!
По середин вагона прикованъ къ упорк руками назадъ щупленькій еврейчикъ изъ Одессы, политическій.
Отъ боли онъ гримасничаетъ, злобно тараща подслповатые глаза на конвойныхъ, но когда на него смотрятъ женщины, принимаетъ гордый видъ, выдавливая на лиц равнодушно-презрительную улыбку.
Иныя его спрашиваютъ:
— За что васъ, товарищъ?
— А вонъ поссорился изъ-за табаку съ этими!..— съ готовностью отвчаетъ онъ, кивая птичьимъ носикомъ на солдатъ. Дв подруги-курсистки — Сонечка и Раичка — разсказываютъ, перебивая другъ друга, про Бутырки и Таганку, про допросы и слдствіе, вспоминаютъ о какомъ-то Серж и Ниночк и о Нил. Раичка — толстая, какъ тумба, и, какъ тумба, низкая, а Сонечка — тоненькая и стройная, блокурая и синеглазая, похожая на холеную кошечку. Когда говоритъ тумба, маленькая жмуритъ глаза, втягивая голову въ плечи, и тогда хочется подойти и пощекотать ее около уха и подъ розовымъ подбородкомъ, а толстая слушаетъ солидно, склонивъ голову набокъ.
Въ углу — другой еврей, черный, какъ жукъ, съ горбатымъ носомъ и большими бараньими глазами на выкат, споритъ съ длинноволосой косовороткой.
— Энгельсъ… Кропоткинъ… Марксъ… Страница 135… Пролетаріатъ и трудовое крестьянство… Лассаль… Страница 278-я… Концентрація… Дифференціація… Примчанія къ Миллю…
Лица — возбужденныя и злыя, оба стараются скрыть раздраженіе и не умютъ.
Власовъ чувствуетъ, какъ неровными толчками бьется кровь въ его вискахъ, и замираетъ сердце, а срыя маски — лица арестантовъ плывутъ, колыхаясь, въ туманную даль и сливаются тамъ въ большое, безобразное пятно.
Ломитъ затылокъ и брови. Тошнитъ.
Иной разъ кажется, что поздъ двигается въ обратную сторону или летитъ въ безконечную пропасть, и Григорій нервно вздрагиваетъ, хватаясь за рукавъ или колно своего сосда.
А въ уши продолжаютъ лзть замысловатыя слова спорящихъ.
— О чемъ они?
Онъ тщетно пытается уловить значеніе словъ, проникнуть въ ихъ сокровенный смыслъ, но рчи представляются срыми и безцвтными, а мудреныя слова, когда-то полныя жизни и правды, вры и силы — мертвымъ остовомъ.
Спорщиковъ слушаютъ, вытянувъ шеи и разинувъ рты, курскіе мужики, ни слова не понимая въ барабанной трескотн. Одинъ изъ нихъ — длинношеій, худой и блдный, съ мочалочкою бородою и безцвтными глазами, ерзаетъ то-и-дло на мст и пристаетъ:
— А насчетъ зямли что? А насчетъ зямли?
Ему не отвчаютъ…
Власовъ смотритъ въ упоръ на него и злобно говоритъ.
— Въ Сибири семь аршинъ получишь, жадный чортъ!.. Мужикъ сутулится и замолкаетъ.
Рядомъ съ Григоріемъ высокій старикъ, каторжанинъ-обратникъ, сдой, похожій на апостола Петра, смотритъ лукаво на товарища-новичка, ухмыляется въ бороду и щелкаетъ крючковатыми пальцами.
— Вотъ посмотримъ… Главная задача — на Соколиный островъ не попасть бы, — говоритъ онъ.
А около — десяти или одиннадцатилтній мальчикъ съ худенькимъ тльцемъ, черными волосами и смышленымъ личикомъ, захлебываясь отъ восторга, разсказываетъ рабочему въ синей блуз:
— Я, дядюшка, и въ Блгород былъ, и въ Сумахъ, и въ Харьков, и въ Курск, и въ Тул вотъ въ этой проклятущей — во всхъ тюрьмахъ я былъ, даромъ, что маленькій… Я давно ужъ шатаюсь!
Тотъ гладитъ его по голов и смется.
— Зачмъ же ты?
— Какъ зачмъ? Большой выросъ, а не понимаешь! Скучно у насъ въ Царев очень, я и бгаю. До чужого города доду самъ съ товарнымъ, аль подъ лавкой въ третьемъ класс, а тамъ полиція поймаетъ и обратно по этапу. Въ Блгород начальникъ — хорошій-хорошій: конфетъ мн давалъ, по голов гладилъ…— Эхъ, ты, говоритъ, крошечка горемычная! А я смюсь. Въ Сумахъ паекъ — 2 1/2 фунта и въ Харьков — 2 1/2, а въ Курск — 2 и каша рдко… Ты, дядь, не политика?
— Политика.
— Политика — народъ богатый, имъ по острогамъ привольно сидть, ей-богу! Возьми меня къ себ въ политику, а?
— У насъ въ рот много сознательныхъ,— тихо разсказываетъ вчникъ-солдатъ, кругомъ закованный, кудрявой гимназистк въ коричневомъ форменномъ платьиц.— Народъ теперь сталъ прахтикованный…
Власовъ смотритъ на лица товарищей, незнакомыя и близкія, съ одною общею печатью страданья и тоски въ глазахъ, и думаетъ:
— Все это — братья мои.
Ему хочется подойти къ нимъ и сказать что-то такое, что облегчило бы ношу, которая тяжелымъ камнемъ давить грудь, сказать какія-то большія, важныя слова, крпко и задушевно пожать ихъ руки… Разсказать, что у него былъ братъ любимый — Вася, котораго ужъ нтъ, что отецъ его старый голодаетъ, а самъ онъ, Власовъ, одинокъ. Разсказать о томъ, что душу его теперь мутитъ сознаніе своего безсилья, и жить становится невмоготу, и что случилось это посл болнни. И еще разсказать о милой, славной двушк, которую зовутъ Вра, и которую онъ больше не увидитъ, о весн и фіалкахъ, о маленькихъ теплыхъ рукахъ, цвтущемъ каштан, ласточкамъ и серебряномъ смх…
Но, вмсто словъ любви, острая ненависть вдругъ полосуетъ сердце, бьетъ хмлемъ въ голову, кружитъ ее. Онъ съ какимъ-то изступленнымъ сладострастьемъ начинаетъ смотрть на прикованнаго еврея, забывшаго теперь обо всемъ, кром собственной боли, и судорожно подергивающаго отекшими руками. Лицо его дтски обиженно, на глазахъ блестятъ слезы, которыхъ онъ уже не стыдится, и которыя скупыми капельками текутъ по впалымъ щекамъ. Въ душ рождается настойчивое желаніе сдлать ему еще больне — такъ, чтобъ завылъ онъ по-собачьи, началъ просить пощады, унижался бы передъ грубыми и грязными конвойными.
— Въ петлю бы васъ всхъ, сволочей!
Длинная, тонкая шея мужика, синяя блуза рабочаго съ мальчикомъ, безстыдные глаза проститутки и розовый подбородокъ кошечки закружились снова въ какомъ-то вихр, замаячили, затонцовали, навалившись тупою тяжестью на мозгъ. Власовъ дико вскрикнулъ, вцпившись пальцами въ плечо старика-каторжанина, и забился въ истерик.
— Ва-ася-а! Гд ты, братъ ты мой, единственный!…
Исторія въ вагон была неожиданностью для Григорія, и онъ стыдился ея, мысленно называя припадокъ ‘сантиментами’ и ‘недопустимой и позорной для мужика слабостью’.
Когда ихъ партія пришла въ одну изъ центральныхъ тюремъ, куда со всхъ концовъ Россіи подвозятся этапы, чтобы, въ нарочито приготовленныхъ поздахъ, слдовать въ Сибирь, и когда новоприбывшихъ размстили по камерамъ, Власовъ, взявъ свой мшокъ, услся въ уголъ, наблюдая за публикой.
Камера ‘лишенцевъ’ была просторная и свтлая, но народу набилось порядочно, и воздухъ вокор испортился.
У Власова опять разболлась голова, и онъ перешелъ ближе къ окну.
Расположившись на полу группами въ 4—5 человкъ, арестанты пили чай, знакомясь между собою, разсказывая, кто — откуда и за что осужденъ, длились свдніями о работ, тюремномъ режим, Государственной Дум и надеждами на будущее.
Большинство — молодежь: студенты, народные учителя, земскіе служащіе, два-три рабочихъ и нсколько кавказцевъ.
Когда голодъ былъ утоленъ, а знакомство установлено, разговоръ перешелъ на партійныя темы, а посл на программный споръ.
Снова посыпался горохъ ненужныхъ, мертвыхъ словъ, болью и раздраженіемъ отдаваясь въ душ Власова, снова люди съ ожесточеніемъ набрасывались другъ на друга, готовые вцпиться въ волоса, и странно, и смшно теперь было смотрть ему на этихъ пустозвоновъ, которые, казалось, способны горло перегрызть одинъ другому изъ-за одной и той-же правды, къ которой они подходили съ различныхъ концовъ, оставаясь на самомъ дл строго-равнодушными къ ней. Сами собою навязывались злыя, жестокія и несправедливыя мысли о нихъ, но Григорій не хотлъ ужъ разбираться: справедливы-ли обвиненія его, умстны-ли упреки, и заслуживаютъ-ли эти люди того, чтобы въ нихъ бросались камни. Ему хотлось видть въ нихъ одно только плохое. Напряженно всматриваясь въ лица и слушая ихъ разговоръ, онъ находилъ ихъ слабыми, легковсными и неувренными. Сейчасъ они — непримиримо-воинственны, а въ вагон, когда на ихъ глазахъ, въ присутствіи женщинъ и дтей, неслась, грубая брань, когда битыхъ 10—12 часовъ еврейчикъ съ птичьимъ лицомъ стоялъ съ распухшими руками у столба,— вс они были покорно-равнодушны, трусливы: ни одинъ не вступился за обиженныхъ, не остановилъ зарвавшихся конвойныхъ, добромъ, по-человчески, не попросилъ ихъ уняться. На пріемк того-же вонъ зеленаго синдикалиста, который теперь съ пною у рта доказываетъ преимущество профессіонально экономической организаціи въ рабочемъ движеніи, поминутно ссылаясь на авторитеты западно-европейскихъ ученыхъ своего толка, билъ по лицу надзиратель за перочинный ножъ, найденный въ бль, а онъ молчалъ, блдня и красня отъ обиды, но ни жестомъ, ни словомъ не протестуя противъ зврства.
У длинношеяго мужика другой надзиратель отнялъ послдніе три цлковыхъ, зашитые въ шапку, онъ плакалъ по-бабьи, называя его голубеночкомъ, миленькимъ и дядюшкой, а товарищи молчали, вздыхая и прячась робко другъ за друга.
Но зато сколько злобы и проклятій досталось голодному бродяг, стянувшему у одного изъ нихъ пятаковую булку изъ раскрытаго мшка!…
Чувство тоски и одиночества, разладъ съ самимъ собой и этими людьми, ставшими такими чужими и далекими, новой волной прихлынули къ сердцу, дкимъ клубкомъ, подкатываясь къ горлу.
— Господи! Съ ними-же мн жить! Вс они — хорошіе, умные, честные… Они только измучены долгимъ сидньемъ и страхомъ, но за что-же я такъ ненавижу ихъ? За что?… Это — болзнь, надо взять себя въ руки… Не нужно поддаваться — стыдно… Вотъ сейчасъ пойду и заговорю съ кмъ-нибудь.
И онъ уже поднялся, чтобы подойти къ одному изъ. нихъ, но сами собою подогнулись колни, и Власовъ, снова опустился на мшокъ.
— Вамъ, товарищъ, можетъ быть, нужно что-нибудь?— спросилъ участливо рабочій въ синей блуз.
Григорій посмотрлъ на него, усмхнулся криво и, отвтилъ:
— Я вамъ не товарищъ.
И голосъ его былъ рзокъ, а щеки подергивались.. Тотъ удивленно переспросилъ:
— Какъ не товарищъ? Вы-же — политическій? Идете на ‘поселокъ’?
— Я вамъ не товарищъ!— взвизгнулъ Власовъ, вскакивая съ мста и трясясь весь.
Сразу прекратились опоры, и недоумвающія лица безпокойно смотрли на Григорія.
— Въ чемъ дло? А?
…Какой-то бсъ вселился въ парня. На вечерней поврк онъ единственный изъ 30—40 человкъ на ‘здорово’ помощника отвтилъ четко и раздльно: ‘здравія желаю, ваше высоко-благо-родіе!’ Единственный изъ всхъ, обращаясь къ надзирателю, назвалъ его: ‘господинъ надзиратель’, а татарина-коридорнаго, изъ уголовныхъ, величалъ ‘товарищемъ’. Единственный изъ всхъ плъ зазорныя псни и скверно ругался, какъ будто мстя кому и какъ будто кому желая больно и зло досадить.
— Вы — чистые, сволочи, ну, и будьте же такими, а я — грязный и не хочу скрывать своихъ язвъ!… Вы считаете себя хорошими здсь, когда васъ много, и съ вами считаются, а дома — въ своихъ тюрьмахъ, въ разбивку,— вы и сами, небось, кричали униженно: ‘здравія!’, пли: ‘Спаси Господи’ и длали все то, что заставляли васъ длать ваши тюремщики. Теперь, собравшись вмст, вы наперебой куражитесь другъ передъ другомъ: мы-ста, да вы-ста, лучше насъ людей на свт нтъ, да и не будетъ, потому де мы борцы вс и страдальцы, а схвати сейчасъ любого изъ васъ за шиворотъ да подтащи къ петл — присмирете, дьяволы, затихнете и слова свои вс позабудете… Ну, такъ — нате-жъ вамъ, получайте! Нате, чортъ бы васъ побралъ!…
И еще хуже ругался и еще безобразне плъ.
— Онъ — что: сумасшедшій иль мерзавецъ?— шептались по угламъ.— Почему его никто не остановитъ?
И не вытерпли:
— Послушайте, эй — какъ васъ?— обратился къ нему одинъ изъ студентовъ:— прекратите, пожалуйста, свои выходки, иначе мы насильно васъ попросимъ замолчать.
Власовъ разсмялся.
— Эхъ, вы — студентъ-студентикъ! Вы-же — соціалистъ, да еще — меньшевикъ!…
— Позвольте!…
— Ну-да! Не жукъ на палочк, а русскій меньшевикъ, ха-ха-ха! Вы — спаситель отечества, подвижникъ, а говорите глупости и драться лзете! Непроходимыя глупости, увряю васъ! Ну, что о васъ подумаютъ ваши товарищи? Слушайте, что о васъ подумаютъ ваши товарищи?— приставалъ онъ къ студенту.— Человкъ кричалъ когда-то до надсады, размахивалъ руками, бредилъ четырехвосткой и другими благами, а попалъ въ тюрьму — начинаетъ птушиться, какъ мальчишка, отъ милой псенки, которую и самъ не прочь бы спть и посмяться!… Я увренъ, что вы тоже недурно ее поете — давайте вмст — ну? Слушайте, студентъ, давайте вмст — ладно? Клянусь вамъ — вы такой-же балбесъ, какъ вотъ — онъ, какъ вотъ — этотъ, какъ — тотъ, давайте вмст вс!— кричалъ Власовъ, бгая по камер, хохоча и размахивая руками.— Давайте хоромъ!…
… Въ камер уголовныхъ, куда его перевели часа черезъ два, онъ успокоился. Наступила сонливость какая-то и весь вечеръ и всю ночь онъ пролежалъ неподвижно съ закрытыми глазами, изрдка приподнимаясь на локт и глядя съ интересомъ на груды грязныхъ тлъ, разбросанныхъ въ безпорядк вдоль срыхъ стнъ. Передъ разсвтомъ къ нему подползъ какой-то замухрышка, подергалъ за плечо, но Власовъ не отозвался. Тогда онъ осторожно сталъ вытаскивать изъ его мшка блье, сахаръ и чай, пряча поспшно себ подъ халатъ. Григорій это видлъ, но не пошевелился и не отнялъ вещей.
— Пускай его беретъ…
Въ пять часовъ утра партія выходила на этапъ. Бсъ глумленья надъ собой и надъ другими и сегодня не покидалъ Григорія, подталкивая на нелпыя или грустныя выходки.
Еще мерцали въ коридорахъ лампочки, и двери были на запор, когда ихъ выгнали изъ камеръ въ узкій дворикъ, гд за грязнымъ столомъ сидлъ дежурный помощникъ, сдававшій арестантовъ конвою.
Увидвъ политическихъ, вышедшихъ на нсколько минутъ поздне, Власовъ крикнулъ, обращаясь къ уголовнымъ:
— Братцы, станьте на колни — вонъ спасители отечества идутъ!
Одни засмялись, а другіе не поняли шутки.
— Тише тамъ!— окрикнули конвойные.
Перебирая открытые листы, помощникъ вызывалъ по одному, разспрашивая о лтахъ, казенной одежд, откуда и куда идетъ.
— Власовъ!
Григорій подошелъ.
— Сними шапку!
— А?
— Шапку сними!
— Что?
— Шапку, теб говорятъ, сними, дуракъ!
— Какую?
— Я теб покажу — какую!
— Куда?
— Снять!— подскочилъ отъ ярости помощникъ.
— Зачмъ?— все тмъ-же дурачливо-спокойнымъ тономъ спрашивалъ Григорій, потомъ, осклабившись, протяжно прогнусавилъ:— Что ты, Господь Богъ, что-ли?!: Шапку, ишь, сними ему, скотин!…
Стоявшій сзади надзиратель съ размаха ударилъ Власова по голов. Онъ кнулъ, качнувшись впередъ, и зашатался. Помощникъ кулакомъ по лицу сбилъ парня съ ногъ..
— Славно!— сказалъ Григорій. Поднявшись съ земли и отряхнувъ платье, онъ обратился къ надзирателю:
— Спасибо, другъ орховый,— зазнаться не даешь — это хорошо!… И отечеству примрно служишь, дай-ка руку — я пожму… А ты,— повернулся онъ къ помощнику:— все-таки — дрянь!
Его еще били, а потомъ заковали назадъ руки и такъ повели на вокзалъ. Дорогой на свжемъ воздух раздраженіе улеглось, и злоба смнилась равнодушіемъ.
Для поселенцевъ и административниковъ отведенъ былъ отдльный вагонъ — почище. Какимъ-то образомъ въ него сумли затесаться нсколько уголовныхъ, въ томъ числ и замухрышка, стянувшій у Власова блье.
Снова безконечныя поля,— сжатая озимь, огороды и лохматыя деревни, монотонный стукъ колесъ, подчасокъ съ шашкой у дверей и деревянныя лица солдатъ, снова споры и красивыя небылицы о славныхъ подвигахъ, и снова — скука, тоска и нудныя, липкія думы.
Вошелъ офицеръ. Началась перекличка. Люди жаловались на духоту и головокруженіе, просили открыть окна, а маленькимъ дтямъ купить молока.
Офицеръ — высокій,— веснущатый, рыжій и съ виду суровый — разршенье на. то и другое съ готовностью далъ, предупредивъ лишь, чтобы на станціяхъ, во время остановокъ позда, у окна не стояли и псенъ не пли.
Ко Власову подсла гимназистка.
— Здсь не занято?
— Да, пожалуйста.
Съ задней скамейки, изъ-за ихъ спины, въ это время донеслось:
— А вонъ, что съ Наташей сидитъ… Странный, знаете ли, типъ, удивительно странный…
Голосъ понизился, долетали лишь отдльныя слова и обрывки фразъ.
— Обо мн,— подумалъ Власовъ: — что имъ нужно?
И съ другихъ мстъ онъ ловилъ на себ любопытные или враждебно-недоумвающіе взгляды.
Мучительная отчужденность ото всхъ,— острое до болзненности, до нервной лихорадки, сознаніе, что онъ запутался въ какихъ-то тенетахъ или сорвался съ горы и несется съ головокружительною быстротою внизъ, гд ждетъ его врная гибель, все крпче и крпче всасывалось въ сердце. Новое душевное состояніе, нелпое и тяжелое, душило его, но не было ни силы, ни желанія бороться съ нимъ, а поддержки извн, отъ товарищей, не ждалъ, потому что чувствовалъ, что его — презираютъ одни, а другіе — ненавидятъ.
Двушка часто поворачивала голову къ Григорію и пристально-смотрла на него: Можетъ быть, лицо ей показалось интереснымъ, можетъ быть, попросту, скучно сидть было, одной, а можетъ-быть, она догадывалась простымъ своимъ сердцемъ, что парню тяжело, что его что-то волнуетъ, и что-то гнететъ, но не находилось словъ, и не было ршимости заговорить.
Наконецъ, собравшись съ духомъ, спросила робко и неумло:
— Вы, товарищъ, народникъ иль марксистъ?
— А? Я?— встрепенулся Власовъ.— Что вы говорите?
— Вы — народникъ иль марксистъ?
— Да, да, я — марксистъ… марксистъ…
И подумалъ:
— Зачмъ она спрашиваетъ и что?
— А я — народница, — продолжала гимназистка.— Я — эсъ-эрка… У насъ въ гимназіи большинство было эсъ-эровъ… Программа ихъ, по-моему, шире и всесторонне охватываетъ жизнь, глубже и больше даетъ мста проявиться душ человческой.
— Вы находите?
— Да, безусловно! И потомъ…— Она молитвенно скрестила руки на груди и звенящимъ голосомъ проговорила:— у насъ есть мученики, свтлыя и прекрасныя дти огня и правды — ихъ даже враги называютъ святыми безумцами!… А вы, эсъ-дэки, не имете такихъ въ своихъ рядахъ!..
— Да, у насъ нтъ.
— Вы пропитались догмой, застыли въ ней, окаменли… Вы — истуканы!.. Простите!..
— Да, у насъ души черствыя, мы — не сантиментальны и въ зеркал самихъ себя ужъ не цлуемъ… да… Къ простой, какъ хрусталь, прозрачной и чистой, какъ день, истин и къ людямъ мы норовимъ подкрасться тайкомъ, пробраться темными закоулками запутанныхъ теорій, подползти на живот черезъ бурьянъ и частоколы, минуя прямую дорогу, ибо не привыкли мы ходить по-человчьи — прямо, просто и свободно…
Онъ помолчалъ, пристально разсматривая собесдницу, улыбнулся чуть-чуть какою-то странною улыбкой и опять, сталъ говорить, нервно подергивая шеей и ежась, какъ будто отъ холода. Взглядъ былъ мутный, потухшій, а. рчь — какъ въ забытьи.
— Зарвались мы… Въ тупикъ попали… Не помогаютъ ужъ намъ умныя слова. Жизнь требуетъ другого чего-то… Чего? Вы не знаете?
Двушка молчала.
…— Вышли полные вры и силы на бранное поле, но оказались не гордыми рыцарями, а нищими-старьевщиками съ мшкомъ ненужныхъ истинъ на плечахъ и съ погремушками красивыхъ словъ и жестовъ, но безъ всякаго практическаго багажа… Намъ говорятъ: вотъ камень, вотъ желзо, вотъ известь — стройте домъ: ваши предки мечтали объ этомъ и гибли благородно за мечту — стройте-же, стройте!.. Но мы ходимъ вокругъ матеріала, говоримъ разныя слова, предлагаемъ тысячи проектовъ, поносимъ другъ друга, какъ злостные враги, грыземся, а за дло взяться не умемъ: одни — блоручки, другіе — неучи.
Власовъ поднялся, снова слъ, потомъ сталъ барабанить пальцами поплавк.
хали Ураломъ. Въ окнахъ мелькали высокія горы, покрытыя лсомъ. Он — то близко подходили къ полотну, то сторонились дальше, желая будто разглядть получше диво-дивное — трехглазое чудовище на крпкихъ стальныхъ лапахъ. По лвую сторону дороги текла быстрая горная рчка, прозрачная, какъ стекло, съ цвтными гальками на. дн и валунами. Вода вокругъ нихъ крутится, обвиваясь, кольцомъ, и брызжетъ снговою пной и слезами, на вершинахъ горъ дремлютъ облака, и сдые края ихъ мягко золотитъ лтнее солнце. Мелькаютъ станціи со странными названіями: Тюбялясъ, Устъ-Катавъ, Юрезань, Ай и другія. Вс прильнули къ окнамъ, то-и-дло слышатся восхищенные возгласы женщинъ, старики добродушно причмокиваютъ:
— Эка сторона, спаси ее Господь!
— Мы до того умны,— продолжалъ Власовъ прерванный разговоръ, мелькомъ взглянувъ въ окно,— и до того мы врны самимъ себ, что насъ не мучаетъ ни капельки сознаніе, что не способны мы къ строительству… Хороши самовлюбленные нарциссы въ рубищ и язвахъ!— горько усмхнулся онъ.— Таскаемся съ какою-то коростой:— долгомъ передъ человчествомъ, какъ прокаженные съ волдырями, и въ усъ себ не дуемъ, варвары проклятые, монголы! Не дуемъ въ усъ себ, поймите!..
Длинношеій мужикъ, перегнувшись черезъ спинку, сидлъ около Григорія, внимательно прислушиваясь къ разговору и шевеля губами.
— Вы насчетъ чего, землякъ, толкуете?— не вытерплъ онъ, обращаясь къ Григорію:— про Думу?
— Такъ себ,— отвтилъ онъ.— Ничего въ ничего перекладываемъ. Вы любите людей?— спросилъ Власовъ Наташу.
— Да.
— И я люблю, но человчество — не только мы не любимъ, но и не представляемъ его, увряю васъ!— Оно для насъ — красивый звукъ. Но не будучи въ состояніи создать что-нибудь порядочное, мы и не хотимъ разстаться съ ветошью, добротной и полезной — для нашихъ отцовъ, короткой и узкой — для насъ. Къ человчеству пристегнули миленькаго братца меньшаго, по другую сторону — авось, небось да какъ-нибудь, и русская тройка готова… Эхъ, гимназистка, гимназистка!..
Подошелъ конвойный, раздававшій кормовыя.
— Теб что надо купить?— обратился онъ ко Власову.
— А? Что-нибудь…
— Хлба, что-ли?
— Хлба.
— А вамъ?
— И мн хлба,— отвтила двушка.
—… Плачемъ, стонемъ, маемся отъ обузы-долга, а сбросить не умемъ — стыдно: ну-ка останемся голенькими! И намъ, по-старому, хочется оставаться жертвенными баранами, приносимыми на закланіе за преступленія отцовъ своихъ, и еще намъ хочется быть присяжными и патентованными благодтелями всхъ труждающихся и обремененныхъ.
Власовъ засмялся.
— Нелпо, дерзко и — неумно!… Но — это фактъ несомннный, наблюдайте.
И, подавшись впередъ, тихо, съ тоскою заговорилъ:
— Не проще-ли-бы, не честне-ли и не полезне-ли для дла — бороться только за себя, противъ собственной проклятой, тошной, скучной, скотской жизни? Вычистить, вымыть и провтрить грязный хлвъ — рабью душу свою, гд такъ много всякой пакости, и итти на поединокъ за свое поруганное достоинство, а не за меньшаго брата, который быть заступникомъ насъ не просилъ, въ адвокаты за себя не нанималъ и никакихъ благодарностей и никакого признанія намъ не сулилъ. Тогда меньше бы было разочарованія и отчаянія, не было бы слезъ и сквернаго нытья, меньше непонятыхъ и по заслугамъ не оцненныхъ… Меньше провокаціи, самоубійствъ и предательства…— И, сжавъ кулаки, такъ что хрустнули пальцы, онъ со злобой захриплъ:
— Сломалъ себ крылья — никто не виноватъ, разбилъ башку о стну — тоже: ты самъ захотлъ видть небо, самъ и расплачивайся — не ной, не скули, не обвиняй другихъ:, жизнь — непрерывная борьба, въ которой слабйшіе неизбжно гибнутъ. Не ‘меньшій’ братъ виноватъ въ недугахъ твоихъ, потому что не онъ тащилъ тебя на веревочк на бойню, а самъ ты шелъ за долей своей, и тогда онъ теб равнымъ братомъ будетъ, и ты не разочаруешься въ немъ. Не преступленія отцовъ ослпили очи твои, когда, по-орлиному, смотрлъ ты на солнце…
— Кипятокъ! Давай чайники!
Въ вагон засуетились, захлопали крышки, поднялся споръ. Конвойные кричали, ругаясь. Поздъ остановился у большой станціи. Власовъ, погруженный въ свои думы, ничего не слышалъ. Неподвижно сидла и Наташа.