П. Пильскій.
П. Пильскій.
Кадриль слпыхъ.
Кадриль слпыхъ.
О сборник ‘Литературный распадъ’.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
Кадриль слепых, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
О критик и критикахъ. Статьи.
Изд. ‘Заря’, 1909
Среди пишущихъ по-русски людей есть много способныхъ, легко схватывающихъ, недурно разсуждающихъ, ловко наблюдающихъ, много неглупо умничающихъ. Это, должно быть, оттого, что среди пишущихъ по-русски людей очень мало дйствительно умныхъ, — умныхъ умнымъ умомъ. И жаль, что до сихъ поръ никому не пришла въ голову счастливая мысль съ этой точки зрнія переоцнить наши литературныя цнности. Недавно въ одной изъ своихъ послднихъ статей, странно названной ‘Асфодели и ромашка’, Д. Мережковскій припоминаетъ свои встрчи съ покойнымъ Чеховымъ.
Въ ту пору авторъ ‘Антихриста’ ‘былъ молодъ, и ему все хотлось поскоре разршить вопросы о смысл бытія, о Бог, о вчности’. ‘И я предлагалъ ихъ Чехову, какъ учителю жизни. А онъ сводилъ на анекдоты да на шутки’,
‘Говорю ему, бывало, о ‘слезинк замученнаго ребенка’, которой нельзя простить, а онъ вдругъ обернется ко мн, посмотритъ на меня своими ясными, не насмшливыми, но немного холодными, ‘докторскими’ глазами и промолвитъ:
— А, кстати, голубчикъ, что я вамъ хотлъ сказать: какъ будете въ Москв, ступайте-ка къ Тстову, закажите селянку,— превосходно готовятъ,— да не забудьте, что къ ней большая водка нужна.
‘Мн было досадно, почти обидно: я ему о вчности, а онъ мн о селянк. Раздражало это равнодушіе, даже какъ-будто презрніе къ міровымъ вопросамъ, я начиналъ подозрвать Чехова въ ‘отсутствіи общихъ идей’.
Но потомъ Д. Мережковскій примирился съ отвтной селянкой, ибо понялъ, что ‘святость молчать о святомъ’.
А я думаю, что Мережковскій совсмъ ничего не понялъ, потому что тутъ была встрча не свято молчащаго со свято говорящимъ, а просто умнаго человка съ умничающимъ.
Въ то время какъ умъ ясенъ, точенъ и порывистъ, умничанье всегда расплывчато, неясно, несоразмрно.
Умъ достовренъ и убдителенъ, умничанье туманно, тягуче и тускло.
Умъ дйствуетъ на все существо, покоряетъ всего человка, ломаетъ жизни и души, но умничанье нестрашно, ибо его власть всегда была основана на нашемъ непрочномъ довріи къ вншнимъ построеніямъ формальной логики. Умничанье искусственно, всегда тепловато, всегда равнодушно, его сила коротка, и если оно когда-нибудь кого-нибудь пугало, то только какъ мертвая маска всегда живого, всегда подвижнаго, ибо всегда искренняго ума.
И Толстой — уменъ, уменъ Пушкинъ, уменъ былъ Чеховъ, а умничали и — много — Тургеневъ, Лермонтовъ, Надсонъ, какъ сейчасъ много умничаетъ Мережковскій, какъ умничаетъ, напримръ, А. Блый въ ‘Всахъ’ рядомъ съ просто умнымъ Брюсовымъ, какъ сугубо и холодно умничаютъ въ ‘Литературномъ распад’ {‘Литературный распадъ.’ Кн — во ‘Зерно’, Спб., 1908.} ‘участники, стоящіе на почв пролетарскаго міровоззрнія въ его единственно научной форм — марксизма’, ршившіеся сообща доказать, что ‘цнности литературнаго модерна созданы расколотымъ міромъ, чующимъ надвигающуюся гибель’.
Но, повидимому, ‘чуя’ и свою собственную, гораздо худшую ‘расколотость’, они, скрпя сердце, должны были заране сдлать балетный жестъ: и у нихъ самихъ нтъ, видите ли, ‘единообразія въ оцнк отдльныхъ явленій современной литературы’.
И собственно уже посл этого заявленія мы могли бы имъ сказать: ‘до свиданія’, чтобы встртиться съ ними въ ту пору прекрасную, когда они заштопаютъ дыры на своемъ легкомъ и ненадежномъ плащ. И въ самомъ дл, постоянный читатель этихъ авторовъ, стоящихъ ‘на единственно научной почв’, слдившій за своими руководителями и пробовавшій систематизировать ихъ идеи, долженъ былъ растеряться и въ своемъ отрицаніи, и въ своихъ симпатіяхъ. Не говорю о мелочахъ и пустякахъ,— излюбленныхъ предметахъ вниманія гг. ‘участниковъ’,— но вотъ большой и сложный, быть можетъ, центральный вопросъ: объ отношеніяхъ къ натурализму. Вдь рчь идетъ ни больше, ни меньше, какъ о будущихъ судьбахъ искусства, о грядущей новой эстетик, объ отживающей литератур буржуазіи!
Я очень хорошо помню, какъ предтеча сборника,— тоже сборникъ ‘Очерки реалистическаго міровоззрнія’, — безповоротно и ршительно осудилъ натурализмъ, признавъ его убогимъ и трусливымъ наслдіемъ умирающей буржуазіи, характеризующимъ застой и самодовольство. Помнится, Луначарскій посвятилъ этому вопросу немало горячихъ строкъ, и мы ихъ вспомнимъ здсь, чтобы сравнить благожелательное и мирволящее отношеніе къ натурализму первосвященника новаго сборника г. Ю. Стеклова: ‘Въ натурализм заключалось здоровое и чреватое художественными результатами зерно: объективное изученіе дйствительности и безбоязненная критика, составляющая основной импульсъ прогресса’.
Ну, чего же больше?
Но этого мало:
‘Этими сторонами онъ примыкалъ къ тому широкому и плодотворному реалистическому движенію, которое со второй половины XIX столтія начало проявляться во всхъ областяхъ жизни цивилизованныхъ народовъ: философскимъ его выраженіемъ былъ матеріализмъ, соотвтствующій настроенію здороваго и прогрессивнаго общественнаго класса, предъ которымъ открывается широкое будущее и который чувствуетъ въ себ огромный запасъ творческихъ силъ’.
Такъ выходитъ по Ю. Стеклову и по сборнику No 2. А вотъ по Луначарскому, помстившемуся рядомъ съ нимъ, и по сборнику No 1 выходитъ такъ, что и самъ реализмъ въ основ иметъ только типичность, что значеніе его лишь познавательное и что онъ безъ романическаго взрыва и романическихъ вздоховъ консервативенъ, узокъ и свойственъ исключительно ограниченнымъ классамъ! {‘Очерки реалистическ. міровоззрнія’. Статья А. Луначарскаго ‘Основы позитивной эстетики’.}
Поймите посл этого такихъ объединенныхъ участниковъ, стоящихъ на единственно-научной почв, обличающихъ, ‘литературный распадъ’, объявляющихъ свой ‘принципіальный разрывъ’, гордо указующихъ на ‘расколотость міросозерцанія’ современниковъ, лпящихъ глиняное будущее русскихъ литературныхъ цнностей!
‘Мелочь!’
Нтъ, это не мелочь, это далеко не мелочь. Это — не пустякъ вообще — то или иное наше отношеніе къ цлымъ теченіямъ, и это просто центральный вопросъ тогда, когда надъ живыми всходами настоящаго самозванные попы кадятъ могильнымъ ладономъ изъ своихъ недодланныхъ кадилъ, когда во имя туманнаго словеснаго журавля въ невидимомъ бутафорскомъ неб пустыхъ фразъ у насъ отнимаютъ то единственное, чмъ мы горды и богаты сейчасъ, то единственно революціонное, что есть русская литература, и бунтъ ея сердецъ, и пламя, и гнвъ ея душъ и умовъ. Ибо надо знать по крайней мр, чего не любишь, если не знаешь, во имя чего растишь свою ненависть.
‘Марксизмъ’, ‘Марксъ’. Да, это, конечно, дубъ зеленый у вашего бднаго и убогаго лукоморья, — ‘златая цпь на дуб томъ’.
Но у Чехова герою, ршившемуся стать пролетаріемъ, между прочимъ заявляютъ:
— И говорю съ вами только изъ уваженія къ вашему почтенному батюшк, а то бы вы у меня давно полетли.
На что неудавшійся пролетарій отвчаетъ со справедливой скромностью:
— Вы слишкомъ льстите мн, полагая, что я умю летать.
Но и самъ вашъ дйствительно ‘почтенный батюшка’ однажды вынужденъ былъ замтить:
— Если это — марксисты, то не марксистъ я!
Не о васъ ‘распадчикахъ’, конечно, по о подобныхъ вамъ, схожихъ, близкихъ и такъ же вотъ,какъ вы, не умющихъ летать, — ползучихъ и безкрылыхъ и, въ сущности, едва ли очень грамотныхъ, потому что нельзя говорить:
‘Возмутиться грубому (ымъ?) насилію (емъ?), безсознательному (ымъ?) издвательству (онъ?), и т. д., и т. д., и т. д.
И мн противно и смшно видть, какъ скучнымъ днемъ и длинной скучной ночью вашъ ‘коллективный’ ‘котъ ученый все ходитъ по цпи кругомъ’, ни разу не переставивъ даже края ноги за черту этого заколдованнаго круга, ничего не придумавъ, кром этого безцльнаго самоохаживанья на прочной корд своего безсилія и своей слпоты. Мн смшны вы, вдругъ-эстетики, съ вашими самоувренными жестами, съ вашими установившимися ликами мумій, толкующіе на непонятномъ вамъ самимъ язык о непонятныхъ и чуждыхъ вещахъ, разводящіе холодными руками мертвецовъ чужую вамъ бду и не умющіе приложить вашего окандаленнаго ума къ своей несравненно и неисчислимо большей.
Конечно, г. Плехановъ, — умница, а А. Луначарскій и Ю. Стекловъ умничаютъ, и это еще все-таки терпимо, потому что ихъ сосди по ‘сборнику’, вс эти г.г. Ивановичи и Войтоловскіе не умютъ даже и этого.
Но и Плехановъ, разв онъ, все время опираясь на ‘единственно-научное’ міросозерцаніе, не сталъ втупикъ предъ исполинской фигурой Ибсена {Г. Плехановъ, ‘Генрихъ Ибсенъ’. Изд. ‘Библіотеки для всхъ’.}, разв онъ не развелъ руками предъ вопросомъ: какъ такъ ‘мастеромъ драмы въ современной всемірной литератур могъ сдлаться (!!) представитель одной изъ самыхъ неразвитыхъ европейскихъ странъ’, разв не онъ, не Плехановъ, истолковалъ ‘наивность доктора Стокмана’ тмъ, что онъ обращался не къ тому ‘классовому самосознанію’, къ которому слдовало, и, процитировавъ знаменитый монологъ Бранда (‘Юныя, бодрыя души, за мной!’), разв не онъ искалъ врага, на котораго надо ‘ударить всей силой’, недоумвалъ, ‘за что именно нужно биться’ и въ чемъ состоитъ ‘все’, которому въ горячей проповди Бранда противостоитъ ‘ничего’,— и такъ и не понялъ, какъ можно дорожить ‘бунтомъ ради бунта’?!
А вдь рчь шла о критик искусства, ужъ, конечно, совсмъ не о критик тактики с.-д.-ской или другой политической партіи въ ‘освободительномъ движеніи’.
И кстати объ этомъ термин. Г. Стекловъ грозно и ршительно заявляетъ, что надо разъ навсегда не допустить эротомановъ ‘присосдиться къ великому освободительному движенію трудящихся’, и употребляетъ этотъ терминъ въ очень серьезномъ и, конечно, положительномъ смысл (‘ Литерат. распадъ’, стр. 55).
А вотъ чрезъ нсколько страницъ г. Троцкій, упоминая ‘освободительное движеніе’, обязательно ставитъ его въ кавычки и тотчасъ же отъ него отмахивается: ‘говоря отвратительнымъ жаргономъ либеральной прессы’ (ibid, 219).
Милостивые государи, договоритесь!
Но еще разъ: это кстати, ибо договориться ‘участникамъ’ нужно начинать, конечно, не съ такихъ вещей (‘мелочь’?), ибо они не ршили гораздо боле важныхъ, боле серьезныхъ, дйствительно коренныхъ вопросовъ.
Оставаясь послдовательными до конца и разсматривая литературныя явленія съ этой (плехановской) точки зрнія, примняя методъ и дальше, гг. участникамъ слдовало безповоротно осудить Корделію: помилуйте, дочь короля, наслдіе власти, отпрыскъ самодержавнаго правительства! Вся идеализація Корделіи — лишь признакъ глубоко буржуазнаго міросозерцанія! Но если еще можно простить это,— ну, хоть ради того, что Корделія — все-таки женщина,— то что сказать о Гамлет, этомъ ‘датскомъ принц’? Разв вс его трусливыя, колеблющіяся слова, это позорное ‘быть или не быть’, разв все его малодушіе и этотъ совтъ Офеліи идти въ монастырь (въ монастырь!),— разв все это не признаки, не явные симптомы буржуазной дряблости, разваливающейся власти, гніющаго ядра души?
Воображаю такого рода переоцнку ‘Войны и мира’, самого Пушкина, гетевскаго ‘Фауста’!
При большей послдовательности трезвымъ участникамъ сборника въ ихъ полемик съ метафизикой слдовало бы начать именно съ того доктора, который ‘и богословіе съ правами, и медицину изучилъ’.
Вы только подумайте: богословіе!— Вспомнимъ затмъ, что Фаустъ въ жажд познанія ‘тайниковъ мірозданія’ прибгъ даже (легко сказать!) къ магіи!
Нтъ, если объединенные ‘участники’ ‘Литературнаго распада’ и правы, то они — непослдовательны, если имъ радостны ихъ выводы первые, имъ страшны ихъ послдніе выводы, и это — важно.
Но дальше.
Г. Стекловъ категорически заявляетъ о едор Сологуб: ‘Читатель былъ бы въ прав посмяться надъ страннымъ авторомъ и брезгливо пройти мимо его эротомано-мистическаго бреда’ (‘Лит. распадъ’, стр. 54).
А вотъ Михаилъ Морозовъ,— совсмъ наоборотъ, — въ томъ же самомъ сборник поетъ ‘о прелестномъ разсказ. . Сологуба’ (стр. 280).
И если г. Стекловъ именно по поводу . Сологуба говоритъ о ‘недопущеніи этихъ господъ и дамъ’ къ ‘освободительному движенію’, то его collega заявляетъ опредленно, что ‘революція отразилась на мрачныхъ разсказахъ . Сологуба’ (стр. 281).
Если г. Стекловъ удивляется, какъ это въ ‘Шиповник’ рядомъ съ Андреевымъ, Бунинымъ и Купринымъ ‘чернымъ по блому’ можетъ быть печатаемъ . Сологубъ, то авторъ статьи ‘Предъ лицомъ смерти’ тоже чернымъ и тоже по блому пишетъ про сологубовскій ‘блестящій талантъ’ (стр. 283). И если сосдство . Сологуба, по г. Стеклову, компрометтируетъ Леонида Андреева, то по Луначарскому и самъ Андреевъ немногаго стоитъ, превращая отрицаніе въ пошлость (стр. 176), клевеща на рабочій классъ (стр. 176), представляя собою ‘мщанина’ (стр. 178), понимая революцію ниже и хуже ‘любого гимназиста’ (стр. 177).
Милостивые государи, договоритесь! Милостивые государи, гд же ‘распадъ’?
И если въ стать г. Каменева Брюсовъ величается ‘молотобойцемъ и ювелиромъ’ (стр. 73), ‘не побоявшимся и успвшимъ пройти по всмъ путямъ борьбы со старой жизнью’ (стр. 72), ‘десять лтъ боровшимся за право дать скульптуру’, признается ‘величайшимъ изъ поэтовъ современности въ Россіи’ (стр. 93), то немногими страницами раньше ІО. Стеклову, какъ всегда, это не мшаетъ презрительно отозваться о ‘г-н Брюсов’ какъ ‘о декадент’ (стр. 23).
И вотъ надо просто сказать: или вы, господа, не знаете, о чемъ и о комъ говорите, или вы завдомо подмниваете термины для вящшей убдительности своихъ рчей.
Словомъ, или вы другихъ путаете, или путаетесь сами, ибо никакого декадентства давнымъ-давно уже нтъ (не г. Рукавишникова брать же въ счетъ!), и ужъ, конечно, давно не декаденитъ самъ В. Брюсовъ. Оно давно изчезло и безъ васъ, и было бы грустно, если бы это разрушеніе приписали своей чести вы, пришедшіе сюда къ разбору шапокъ.
…Со страницы 299-й начинается статья М. Горькаго и называется она ‘О цинизм’, а на стр. 28-й нельзя не узнать, что ‘декаденты’ ‘на мсто психологіи трезвеннаго мщанства пытаются подставить психологію пьяныхъ феодаловъ, гвардейскихъ офицеровъ и босяковъ’, и ‘отъ проповдумемой ими любви разитъконюшней и низкопробнымъ лупанаромъ’.
Такъ вотъ, что если бы на мста этихънеизвстныхъ подставить точныя именаи опредленныя заглавія, что если вмсто ‘поэтъ босячестна’ мы просто скажемъ ‘Максимъ Горькій’, вмсто туманныхъ общихъ фразъ назовемъ ‘Вареньку Олесову’, что если навстрчу негодованію на то, что современные авторы такъ близко знаютъ бытъ и жизнь пансіоновъ безъ древнихъ языковъ, въ ашей памяти встанетъ ‘Васька Красный’?
Что тогда?
Наконецъ, если мы просто заявимъ, что Валерія Брюсова и Бальмонта однимъ изъ первыхъ авторитетныхъ голосовъ призналъ одиннадцать лтъ тому назадъ… Максимъ Горькій въ ‘Нижегородскомъ Листк’?
Разв это не ‘объединенный разбродъ’, не ‘распадъ’, не разладъ умовъ идутъ, не разломъ міросозерцаніи, не расколъ головъ?
Гд же ‘цинизмъ’?
И опять какой туманъ долженъ стоять въ голов наиболе внимательнаго читателя этихъ ‘объединенныхъ’ ‘единственно-научной’ формой авторовъ?
Но г. Стеклову Метерлинкъ — примръ ‘настоящаго безумія’, ‘намреннаго шутовства и кривлянья’, надъ чьими произведеніями ‘властно носится тлніе всепобждающей смерти’. А по г. Луначарскому, въ Метерлинк надо ‘привтствовать новаго борца за реальное счастье людей на земл’, ‘чудесное соединеніе философскаго глубокомыслія, горячаго чувства и поэтическаго дарованія’: ‘Метерлинкъ призываетъ звзды въ неб, необъятность вселенной, прошлое и будущее’.
Что же это такое, наконецъ? ‘Распадъ’ или издвательство?
Охотно допущу однако, что вы сумли бы если не примирить и объяснить свои противорчія, то по крайней мр оправдать ихъ сложностью вопросовъ, ‘трудностью эпохи’, склонностью врующихъ къ увлеченію и преувеличенію. И о мы сами, на которыхъ ваши Ивановичи нападаютъ съ пной у рта, — сами мы не хотимъ и оправдываться, а лично я, пишущій эти строки, уже объяснилъ и мое разочарованіе, и его причины, и всю внутреннюю его тягость для меня и больше не хочу ни разсказывать себя, ни себя оправдывать. Но пусть запомните и вы, стоящіе на ‘единственно-научной’ почв, что отъ противорчій и взаимныхъ внутреннихъ столкновеній васъ не спасла и она, и потому бросьте подбочениваться и вмсто ‘руки въ боки’ возьмитесь ими за голову. И просто, спокойно подумайте надъ всмъ тмъ, на что вы хотли наступить и что своей огромной тяжестью теперь — увы!— легло на васъ: ‘Куча мала’! Пока-что искусству вы были далеки и чужды, съ русской литературой и съ лучшими преданіями ея критики вы никакъ и ничмъ не связаны, и ни для той, ни для другой пока вы не ударили палецъ о палецъ.
И ‘въ мір есть много вещей, которыя надо совершить, и очень мало такихъ, которыя надо было бы знать’, но убждать васъ, милостивые государи, въ этомъ мн просто не хочется. И для той задачи, которую вы захотли, по странной прихоти, взвалить на свои плечи, вамъ не хватаетъ силъ, ибо еще можно читать гг. Каменева и Троцкаго, пожалуй, не соглашаться съ Луначарскимъ, но съ гг. Ивановичами даже просто не разговариваютъ,— по крпкой смси въ нихъ наглости и непониманія.
Я не знаю, взяли ли сами участники на себя ‘трудъ пересмотрть ихъ сборникъ,— бездарный плодъ любви несчастной. А слдовало бы: пересмотрвъ, можетъ быть, устыдились бы и они.
Въ самомъ дл, облить презрніемъ и назвать собирательнымъ именемъ Терсита ‘Достоевскаго, Л. Толстого и В. Соловьева’ (стр. 41), облить общими помоями Л. Андреева и Гиппіусъ, Бердяева и Брюсова, Каменскаго и Мережковскаго, Вячеслава Иванова и Арцыбашева, Блока и Зайцева, Сергя Городецкаго и Зиновьеву-Аннибалъ, Струве и Розанова, безстыже провозгласить: ‘похабщина — вотъ лозунгъ момента’ (стр. 50), ничего не оставить, все оплевать, принять гордую позу, ничего не Ю8 разъяснивъ, укорять въ противорчіяхъ и создать такую нарочито густую паутину пустяковъ и такую хитрую сть литературной лжи и невжества, охаять вс журналы, излаять вс газеты, сшить какое-то безвкусное и пестрое лоскутное одяло, ничего не дать и съ громкой и наглой праздничной гармоникой пройти мимо честнаго люда, — продлать всю эту блинную вакханалію имениннаго настроенія,— такъ вотъ что значитъ ‘стать на почву пролетарскаго міровозрнія въ его единственно-научной форм — марксизма’?!!
…Чего достойны уши, потерявшія способность слышать стыдъ собственныхъ словъ? Чего достойна шея, не умющая склониться предъ величіемъ и не имющая силъ поднять голову къ высокому небу?