КАБУД-ПУТЕШЕСТВЕННИК. ВОСТОЧНАЯ СКАЗКА
(которая пригодится кому-нибудь и на севере)
ПРИМЕЧАНИЯ
И. Айзикова, В. Симанков
Кабуд-путешественник, Сарразен Адриан, Год: 1809
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
В одной маленькой деревеньке жил бедный мусульманин, именем Гассан, и этот Гассан имел осла: тут еще нет ничего удивительного, но то удивительно, что бедный Гассан обходился с ослом своим, как с другом: каждый день его чистил, каждый день подкладывал под него свежую подстилку, называл его своим сокровищем, братом, своею радостию. Разъезжая на нем, он обыкновенно бросал из рук повода, и тем доказывал неограниченную доверенность свою к его рассудку. И надобно отдать справедливость ослу: он был умница, красавец, выступал гордо, приятно шевелил ушами, а глаза имел огненные и живые. Впрочем, что нужды в красоте наружной! В ослах, как и в людях, красота дело постороннее. Надобен ум, а наш осел одарен был, как я уже сказывал, изрядным количеством рассудка, например: он никогда не спотыкался под ношею, какая бы ни была дурная дорога, а вы знаете, что истинный рассудок в том и состоит, чтобы хорошо носить свою ношу. После этого неудивительно, что бедный Гассан любил своего осла более, нежели великий шах Абасс своего прекрасного коня, или великий султан любимую свою султаншу. Чем более предметов любви нашей, тем наша любовь должна быть слабее, так говорят восточные мудрецы, и это правда: бедняк, которого все богатство состоит в одном только осле, должен любить осла своего, как мы любим все то, что имеем, и он же мог бы очень скоро его разлюбить, когда бы вместо одного имел двух: это естественно. Однажды наш добрый Гассан отправился на осле своем в ближний город: он ехал маленькою рысцою и разговаривал, по обыкновению, очень дружелюбно с своею скотиною. Вот встретился с ним благочестивый дервиш, который путешествовал очень скромно пешком. Гассан отвесил низкий поклон святому мужу. Дервиш остановился.
— Ты смотришь на моего осла, — спросил Гассан, — не правда ли, что он прекрасный?
— Прекрасный, этого мало сказать, единственный! И признаюсь, что красота менее всего для меня удивительна в этой скотине.
— Что же ты в ней еще находишь?
— Я нахожу в ней то, что она должна иметь и ум необыкновенный.
— Ты и не ошибся, осел мой — великая умница. Я никогда не думаю показывать ему дорогу, сам знает.
— Правда твоя: не осел, а сокровище. Не согласишься ли ты уступить его мне за хорошую цену?
— Нет, святой отец, я не продам моего осла и за десять томанов!1
— За десять томанов, о пророк! Хочешь ли взять за него сто? Сию же минуту их отсчитаю и буду еще тебе благодарен.
Гассан вытаращил глаза на дервиша. Он очень любил своего осла, но сто томанов, какая бездна денег, и он готов уже был ударить по рукам, но дервиш сказал ему с дружелюбною усмешкою:
— Послушай, Гассан, я не хочу тебя обманывать! Вижу, что ты уже согласен продать мне осла, но совесть запрещает мне воспользоваться твоим простосердечием. Я намерен сделать тебе гораздо выгоднейшее предложение. Говорит ли твой осел?
— Не думаю, я никогда не слыхал от него ни слова.
— По крайней мере, читает, пишет, знает арифметику, учил Алкоран2?
— И того не думаю!
— Дело невероятное! Следственно, не знает ни географии, ни истории, не имеет понятия о нравах народов, не учился политике?
— Святой пророк, если бы осел мой знал все эти науки, то был бы гораздо ученее своего господина!
— Что ж мудрости, разве этого не случается? Послушай, Гассан, даю тебе на выбор — или взять от меня сию же минуту сто томанов за осла, или отпустить его со мною в Мекку. Путешествие усовершенствует его так много, что он возвратится к тебе совсем иной: будет говорить на многих языках, читать наизусть Алкоран и знать лучше своих ушей обычаи всех восточных народов, историю, географию, метафизику, химию, астрономию, словом, будет мудрец. Ему необходимо надобно путешествовать, и один год, не более. По прошествии же года возвращу тебе его совсем образованным: ты будешь показывать его любопытствующим и в короткое время разбогатеешь, как великий могол. Говори теперь, чего хочешь: получить ли от меня сто томанов или отпустить осла твоего со мною в Мекку?
— В Мекку, — воскликнул Гассан, — осел, который говорит многими языками, знает политику и Алкоран, стоит неистощимого кошелька. Боже мой, какая будет мне слава, как буду я величаво разъезжать на этом ученом докторе! Правда твоя, святой дервиш, надобно ему путешествовать. Он еще недоросль, ничего не видал, кроме нашего минарета, сущий младенец. Возьми его, и дай тебе святой пророк счастливого путешествия! Только прошу не замешкаться и ровно через год возвратиться с ним ко мне.
— Ровно через год или с небольшим, — сказал дервиш.
— По рукам, — сказал земледелец.
И дело кончено. Гассан слезает с осла, и поцеловав его с нежностию, говорит ему следующее: ‘Бог с тобою, друг мой, Кабуд! Тяжело мне тебя отпускать, но это я делаю для твоего же счастия, ты увидишь много хорошего: смотри же, будь замечателен, слушайся добрых советов почтенного твоего наставника и возвратись ко мне ученым, добрым ослом, чтобы и я, и все мои соседи могли говорить, указывая на тебя: то-то осел удивительный!’
Гассан помог дервишу вскарабкаться на Кабуда, потом удалился, скорчась под ношею, которая за минуту лежала на спине его сердечного друга. Возвратясь в деревню, он начал рассказывать встречному и поперечному, что Кабуд отправился путешествовать, что он возвратится к нам через год ученым доктором, и что они увидят, увидят…
Когда то правда, что путешествие есть самое верное средство сделать невежду ученым, то благомыслящий дервиш выполнял взятую им на себя обязанность как нельзя лучше. Он не давал Кабуду лениться и каждый день заставлял его пробежать около двадцати миль. Они объехали берега Марморного моря3 и прелестные провинции Наталии4, посетили Кесарию5, богатую древностями, провели насколько дней в Алепе6, и Кабуд своими ушами слышал от дервиша, что этот город взят был арабами в 637 году при императоре Гераклии7. Сидя величественно на осле, осмотрел святой отец Алепские базары, на которых собраны были все богатства востока и разложены на показ великолепные шелковые материи и золотые ткани, вероятно, для научения своего питомца расспрашивал он вслух о цене товаров, а с купцами разговаривал о нравах и законах их отчизны. Кабуд слышал вопросы и ответы, но молчал, может быть, для того, чтобы лучше слышать.
Скоро святой дервиш и Кабуд присоединились к каравану богомольцев, шедших в Мекку. В этом караване находилось множество ученых людей: географов, историков, физиков, математиков, теологов и стихотворцев, словом, нельзя было выбрать лучшего общества для Кабуда: ему оставалось только слушать, замечать и учиться. Караван входит в провинцию Диарбек8.
— Мы теперь находимся, — сказал один из ученых географов, — в древней Месопотамии9. Видите ли прекрасный город Моссул10, построенный на западном берегу Тигра? Это столица Алджезиры11, она почитается одним из лучших городов Азии, против нее, на другом берегу, представляется вам Ниневия. ‘Ниневия, — воскликнул один из ученых историков, — о почтенная древность’, и в миг прочитал он ученую диссертацию о прежнем великолепии и славе Ниневии12. Ни одно обстоятельство не было им забыто: Кабуд хлопал ушами при имени Семирамиды13, вероятно, что этим хотел он показать свое удивление.
Караван посетил города: Эдессу14, Казалаин Гарам. Историк, который прежде витийствовал о Ниневии, объявил и здесь сопутникам своим, что город Гарам есть древняя Карре, место рождения Авраамова15, что Александр поблизости его выиграл славное Арбелльское сражение, и что он известен в истории по разбитию Красса16. Можно ли не сделаться ученым с такими людьми? Имя каждого пригорка было им известно, каждая маленькая деревушка возбуждала в них какое-нибудь великое воспоминание, и всякая развалина была для них славным памятником времен минувших. Они не довольствовались разговорами о тех землях, чрез которые переезжали, но говорили и о самых отдаленных, которые были известны им, как будто их собственная родина. Словом, все города востока могли быть знакомы Кабуду, как самому сведущему армянскому купцу.
Проживши целую неделю в Бассоре17, караван вступил в пустыню. Разговоры сделались не столь часты и живы, настали чрезвычайные жары, и господа ученые, опасаясь, что у них скоро совсем не будет воды, молчали, нахмурив брови. Но дня через четыре, по выходе из Бассоры, два теолога завели жаркий спор о смысле некоторых слов Алкорана, они приводили в доказательство лучшие и убедительные статьи из всех богословов, прочли наизусть весь Алкоран и делали самые остроумные толкования на те выражения, которые были непонятны и темны. Прение их могло принести великую пользу Кабуду, который имел еще самое поверхностное понятие о Магометовой книге.
По окончании спора теологов выступили на сцену стихотворцы и завели новый гораздо приятнейший первого спор, именно о том, который из восточных поэтов заслуживает предпочтение. Они попеременно читали прекрасные тирады18 из лучших поэм арабских и персидских. Кабуд хлопал ушами и молчал.
Математики были очень молчаливы днем, зато ночью говорили без умолку. Видя на небесах звезды, они открывали сопутникам своим таинства астрономии и все неизвестные законы мира, объясняли им движения тел небесных и чудную гармонию мироздания. Все сии чудеса были новы для Кабуда, ему еще никогда не удавалось улетать мыслию на небо, а если бы и захотел он размышлять о луне, то, верно, подумал бы только то, что она не более Гассанова фонаря, и едва ли бы вообразил, что маленькие точки, называемые звездами, не поместятся в той скромной закуте, в которой он кушал овес и сено.
Одним словом, Кабуд во время путешествия выслушал полный курс географии, истории, словесности, астрономии, богословия: с каким запасом познаний возвратится он в свою отчизну! О, этот осел наделает шуму!
Но мы забыли о бедном Гассане. Что-то он делает? В самом деле, бедный, нет ему никакого утешения, никакой радости в разлуке с добрым ослом, сирота сиротою! Прошли два месяца. Вот случилось, что ручеек, который бежал по камушкам почти у самой Гассановой хижины, выступил из берегов от сильных проливных дождей и оставил многое множество и камня, и песку на огороде Гассана. ‘Свет-то мой осел, — говорил Гассан, подбирая камень, — он бы избавил меня от больших хлопот’. Спустя еще месяца три настала пора жать пшено. Гассан кряхтел, таская на себе маленькую свою тележку, нагруженную пшеном. Время было жаркое, усталость превзошла его силу, он занемог горячкою и умер бы от нее непременно, когда бы в деревне его не случился лекарь. В жару своем беспрестанно он бредил о Кабуде, но добрый Кабуд не мог его слышать: он странствовал далеко, далеко, и может быть, также подчас горевал о своей родине и о Гассане.
Наконец проходит год, а Кабуда нет как нет. Где-то он, здоров ли, что с ним делается? Бедный Гассан не пьет, не ест, и нет для него ни одной веселой минуты. ‘Что, если Кабуда моего нет на свете’, думал он всякую минуту, и эта горестная мысль не давала ему покоя и во сне, послышится ли ему топот, сердце забьется, а Кабуда нет, стукнут ли в его дверь, побежит опрометью отворять, не тут-то было: к нему пришел сосед или из города знакомый.
Наконец в один вечер сидел он, пригорюнившись, у ворот своей хижины, вдруг вдалеке показался человек на осле. Гассаново сердце затрепетало сильнее, нежели когда-нибудь, а сердце — вещун, бежит, путешественник приближается. ‘Так, это он, дервиш!’ Но осел, но добрый Кабуд? Гассан смотрит и никак не может узнать своего старинного друга. Возможно ли, чтобы эта худая, хромоногая вислоухая скотина была Кабуд, прекрасный, хорошо откормленный и величавый?
— Где же мой осел? — спросил Гассан у дервиша.
— Вот он!
— Это Кабуд? Статошное ли дело19: такой худой и чахлый!
— Когда же я обещался тебе возвратить его жирным?
— Но он хромает и спотыкается на каждом шагу!
— Зато не споткнется умом!
— Какая жесткая шерсть, это щетина!
— Зато рассудок его мягче и глаже шелку.
— О Магомет, он крив, Кабуд, сердечный друг мой, ты крив!
— Не жалуйся, Гассан, умственное око его прозорливо и светло!
— Итак, мой добрый осел очень учен?
— Учен, как нельзя более, поговори с ним, и ты узнаешь.
— О чем же мне поговорить?
— Обо всем, на всякий вопрос отвечает он без запинки, но мне теперь оставаться у тебя некогда: прости, мы квиты.
Дервиш удалился, а добрый Гассан, любуясь на Кабуда, и не подумал сказать его ученому наставнику спасибо, он осыпал осла тысячью ласковых приветствий, потом взял его за повод и потихоньку повел в свою хижину. Но Кабуд едва передвигал ноги, а бедный Гассан охотно взвалил бы его к себе на спину, лишь бы избавить от нескольких лишних шагов. Наконец дотащились. Кабуд, не говоря ни слова, вступил в старинное свое жилище. Гассан сделал ему вопроса два, нет ответа. Мой доктор устал, подумал Гассан, не надобно его мучить, подложим под него свежей соломы, дадим ему хорошую мерку овса: покушает, поспит, а после и сам разговорится. Сказано, сделано. Пожелав доброй ночи Кабуду, Гассан выбежал на улицу и давай кричать: ‘Радуйтесь, радуйтесь, Кабуд возвратился! То-то осел, умница, философ, стихотворец, говорит как книга. Милости прошу завтра ко мне посмотреть и послушать Кабуда!’
На другой день, ни свет ни заря, все поселяне собрались перед воротами Гассановой хижины. Является Кабуд, и вместе с ним Гассан. Все умолкли, Гассан говорит: ‘Представляю вам, друзья, молодого путешественника, который все видел и всему учился. Спросите его, о чем рассудите, и он будет вам отвечать без запинки’. Вот вышел из толпы человек, пятидесяти лет, важной осанки, с длинною бородою, величественным взором, человек, единым видом возбуждающий почтение и заставляющий удивляться, едва лишь только отворит уста, словом, деревенский учитель. Он начинает говорить следующее:
— Почтенный Кабуд, прошу вас не взыскать, что смиренное мое невежество осмеливается испытывать глубину вашей мудрости! Вопрошаю вас не для того, чтобы самому блеснуть лучами темного моего рассудка, но единственно с тем намерением, чтобы обнаружить сияющее солнце вашей учености во всем его великолепии: ответствуйте, ученый и мудрый Кабуд, что делается с старою луною, когда Создатель посылает к нам новую?
Зрители устремили на Кабуда любопытные взоры. Кабуд наклонил голову, как будто желая собраться с мыслями. Учитель, окинув присутствующих гордым оком, повторил заданный им вопрос, но Кабуд молчал, и это скромное молчание перетолковано в худую сторону. Уже насмешники начинали подшучивать над Гассаном и его молчаливым доктором.
— Потерпите немного, милостивые государи, — воскликнул Гассан, — Кабуд очень учен, за это я вам ручаюсь, но он застенчив, и еще никогда не удавалось ему говорить в таком многолюдном собрании. Кабуд, друг мой, отвечай, бояться нечего, это все люди добрые. Скажи нам, что видел ты хорошего в чужих землях? Как тебе понравились Дамаск, Моссуль, Мекка? Перестань упрямиться, друг мой, мы все рады тебя слушать.
Один толстый человек, находившийся в числе зрителей и почитавшийся в деревне великим политиком, спросил у Кабуда:
— Как ты думаешь, Кабуд, достанет ли у персидского шаха довольно денег и войска, чтобы завоевать Тибет?
— Погодите, — воскликнул другой, слывший ученым, — этот осел воспитан дервишем, может быть, ему знакомее всего Алкоран Магометов. Позвольте мне сделать ему несколько вопросов: скажи мне, Кабуд, который из толкователей Алкорана лучше других изъясняет Магометовы заповеди?
— Вот прекрасный вопрос, — воскликнул Гассан, — слышишь ли, Кабуд, надобно отвечать! Что скажешь?
При этом слове Кабуд, имевши время собраться с духом, окинул глазами собрание, величественно растопырил уши, расширил ноздри и… заревел. Все засмеялись, добрый Гассан вышел из терпения.
— Ах ты плут… — воскликнул он, — ты вздумал упрямиться! Погоди, я научу тебя реветь по-ослиному! У меня поневоле заговоришь об Алкоране и персидском шахе!
И Гассан вооружился толстою дубиною, чтобы развязать язык Кабуду. Он отсчитал уже два полновесных удара по голым ребрам философа, а может быть, и еще прибавил бы к ним десятка два, когда б один рассудительный поселянин не удержал его за руку и не сказал:
— Успокойся, Гассан, этот жалкий осел не заслуживает наказания! Он, не упрямясь, высказал нам все то, что знает, более не дождешься ты ничего, хотя замучь его под палкою! И какая нужда была посылать его в Мекку? Разве не умел он до того времени быть добрым ослом, разве худо возил и тебя, и твою тележку? Чего же от него более требовать? Ты вздумал посвятить его в ученые, но разве он сотворен на то, чтоб быть ученым? Право не знаю, кто в эту минуту более осел, ты или он? Советую тебе отвести его без дальних околичностей домой, холить его, чистить и кормить по-прежнему, пользоваться его остальными тремя ногами и одним глазом и вперед не отпускать его с дервишами в Мекку.
Добрый Гассан послушался полезного совета и решился отвести инвалида своего опять в закуту. Кабуда кормили по-прежнему, но Кабуд ни к чему уже не годился. Привыкнув к усталости, он отвык от работы. Гассан смотрел на него и плакал.
А дервиш?.. Дервиш съездил в Мекку и сберег ноги: чего ж вам более?
Говорят, что эта сказка похожа на быль. Дело возможное, мне известно только, что она подала повод к следующей восточной пословице: осел пошел в Мекку, осел и возвратился из Мекки20.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 47. No 19. Октябрь. С. 165—181 — в рубрике: ‘Литература и смесь’, с заглавием: ‘Кабуд-пешешественник. Восточная сказка (которая пригодится кому-нибудь и на Севере)’, с пометой в конце: (С французского).
В прижизненных изданиях: Пвп 1. Ч. 3 (‘Повести’). С. 92—113,Пвп2. Ч. 2. С. 145—159 — с заглавием: ‘Кабуд-путешественник, восточная сказка (которая пригодится кому-нибудь и на Севере)’, без подписи.
Печатается по Пвп 2.
Датируется: не позднее второй декады сентября 1809 г.
Источник перевода: Sarrazin A. Kabud le Voyageur. Conte oriental [Кабуд-путешественник. Восточная сказка] // Mercure de France. 1809. 15 avril. P. 105—113. Атрибуция: Eichstdt. S. 21.
‘Восточная сказка’, в которой нашла свое наиболее полное выражение философско-нравоучительная линия просветительской прозы, по справедливому утверждению исследователей (см. работы В. В. Сиповского, А. Н. Весело вского, Н. Н. Петруниной, С. Л. Каганович, В. Н. Кубачевой), явление симптоматичное для русской прозы 1800-х гг., близкое по своей стилистике, морально-нравственной проблематике, типу героя к conte morale. Но conte orientale представляла собой нечто своеобразное. Ее достоинством, по сравнению с моральной сказкой, признавалось отсутствие в ней жесткой, рационалистической назидательности. Так, Сарразен удостаивался в рецензиях своих современников всяческих похвал именно за то, что в его произведениях предпочтение отдается ‘действию, а не тривиальной аксиоме. Хвала добродетели — конечная цель Сарразена, он достигает ее естественно, используя чудеса и восточную пышность’.
Обращение Жуковского к данному жанру в большой мере определялось примером Карамзина, переводившего, как известно, восточные сказки Сен-Ламбера, Лафонтена, Жанлис. Вслед за ‘лучшим русским прозаистом’ осознавая необходимость органического слияния этического и эстетического начал в художественном творчестве, Жуковский стремится овладеть опытом прозаического повествования, обладающего большими воспитательными возможностями, но свободного от рационалистической сухости и морализирования. Увлекательная восточная сказка, являвшаяся в восприятии читателей ‘уроком нравственной философии’, преподнесенным в ‘приятной’ форме, вполне отвечала установке Жуковского-прозаика.
Сравнение перевода с подлинником говорит об отсутствии каких бы то ни было отклонений в нем от сюжета, конфликта, образной системы оригинала. И все же conte Сарразена значительно изменяется под пером Жуковского. Ориентированная на ‘рассказывание истории’, незамысловатой и веселой, сказка Жуковского отличается самой манерой повествования, стилем, характерной чертой которого становится мягкая ирония. В этом отношении данный перевод — предвестие более поздних оригинальных сказок поэта, ‘главное достоинство которых, — по словам Е. А. Маймина, — заключалось в прелести ума и остроумия’, литературный тип которых определялся очевидным присутствием ‘индивидуального творца’, ‘прямо выраженной авторской иронией’ (Маймин Е. А. О русском романтизме. М., 1975. С. 44—45). В ‘Kabud le Voyageur’ Жуковского явно не удовлетворяла ни упрощенность сатирических образов, ни обличительный смех, ни господствующая у Сарразена и являющаяся оборотной стороной этого назидательность. В переводе в определенной степени конкретизируется образ рассказчика. Он обособляется от личности автора. С этой целью Жуковский активно использует разговорную лексику и синтаксис. Он вводит их в текст дополнительно или переводит ими стилистически нейтральные слова и фразы.
Для примера приведем небольшой фрагмент подлинника и сравним его с переводом: ‘Il prit tristement la bride de sob ne et la conduisait son curie. Il le soign de son mieux, mais Kaboud n’tait plus bon rien: il avait prit l’habitude de la fatigue, mais il avait perdu celle de travail, et son mase repenit amè,rement de lui avoir faire un voyage qui lui avait tant cot et lui rapportait si peu’ (p. 113) — ‘Он взял печально своего осла за уздечку и проводил его в конюшню. Он ухаживал за ним, но Кабуд не становился красивее: у него всегда был усталый вид, и его хозяин горько раскаивался в том, что заставил его путешествовать. Это столько ему стоило и так мало ему принесло’. Ср. у Жуковского: ‘Добрый Гассан решил отвести инвалида своего опять в закуту. Кабуда кормили по-прежнему, но Кабуд ни к чему уже не годился. Привыкнув к усталости, он отвык от работы. Гассан смотрел на него и плакал. А дервиш?.. Дервиш съездил в Мекку и сберег свои ноги: чего ж вам более?’
Перевод изобилует фразеологизмами. Все это рождает иллюзию устного рассказа от лица остроумного, простодушного человека, близкого по своим нравственным установкам автору, но заметно обособленного от него. Переосмысление позиции повествователя позволило разнообразить в переводе оттенки смеха и сами принципы и средства изображения персонажей и ситуаций. История о Кабуде рассказана Жуковским не в назидание, а для веселья, создания радостного настроения. Говоря словами самого Жуковского, подобные произведения ‘оживляют душу’, выполняя важнейшую, по мнению писателя, функцию искусства, они приводят читателя в ‘счастливейшее состояние — веселость’, сообщая тем самым произведению большой воспитательный эффект.
Своеобразие работы Жуковского над ‘восточной сказкой’ во многом определялось и зарождающимся у него интересом к Востоку, в чем, безусловно, сказалась общая в истории романтизма тенденция к эстетическому осознанию проблем национального. Восточное как национально особенное воспринимается Жуковским в духе времени — на уровне этнографии. В переводе тщательно переданы восточные имена, названия природы, религии, быта, описание нравов и обычаев. Так впервые для себя Жуковский начинает освоение некоторых внешних приемов ориентального стиля, который являлся для него средством создания у читателя определенного эмоционального настроения. Глубокий интерес к культуре и истории Востока, как известно, придет к поэту позднее: 1840-е гг. будут отмечены его вершинными творениями — переложениями восточного эпоса.
Этот перевод Жуковского получил, по-видимому, довольно большую известность и сделал имя Кабуда нарицательным. См., напр., лицейские стихи в кн.: Грот К. Я. Пушкинский лицей. СПб., 1998. С. 265, 317. Неоднократно упоминал Кабуда и В. Г. Белинский в своих полемических сочинениях. Следует вспомнить и В. Л. Пушкина и его стихотворную сказку ‘Кабуд-путешественник’, написанную по мотивам одноименной сказки, переведенной В. А. Жуковским. Относительно времени создания ‘Кабуда-путешественника’ В. Л. Пушкина существует множество досадных недоразумений. Прав был Б. В. Томашевский, полагавший, что сказка В. Л. Пушкина написана, вероятно, в 1817 г. (Томашевский Б. В. Пушкин. Кн. 1. М., Л., 1956. С. 112). Впрочем, она могла быть написана и несколько ранее: ‘Кабуда-путешественника’ в переводе Жуковского В. Л. Пушкин мог прочесть сказку не только в ВЕ (1809), но и в антологии Н. Греча (1812), а также в третьей части Пвп 1. Последнее издание принесло новую и более широкую славу сочинениям Жуковского, см., например, слова К. Н. Батюшкова из письма П. А. Вяземскому: ‘Сижу дома и читаю Жуковского сказки, которыми подарил себя и публику Каченовский. Прелестный слог’ (Батюшков К. Н. Сочинения. Т. 2. М., 1989. С. 394). В. А. Жуковский упоминает Кабуда, обращаясь к В. Л. Пушкину в стихотворной ‘Речи в заседании ‘Арзамаса» (1817). Несмотря на то что источниковедческая взаимосвязь Сарразен — Жуковский — В. Л. Пушкин, возникшая благодаря разысканиям X. Эйхштедт, была отмечена несколько десятилетий назад, тем не менее она не скоро вошла в литературоведческий обиход. Впервые эта взаимосвязь полностью указана в комментариях к последнему изданию стихотворений В. Л. Пушкина под редакцией С. И. Панова (Пушкин В. А. Стихотворения. СПб., 2005. С. 315—316).
Тексты ВЕ и Пвп 1, 2 практически идентичны, немногие незначительные расхождения связаны с заменой одного пунктуационного знака другим (напр., восклицательного знака на запятую), в ряде случаев они, скорее всего, объясняются ошибками при повторном наборе (напр.: ‘В Мекку, — воскликнул Гассан…’ — ВЕ: ‘В Мекку! В Мекку! — воскликнул Гассан…’, или: ‘…буду я величаво разъезжать на этом ученом докторе!’ — ВЕ: ‘…буду я величаво разъезжать на том ученом докторе!’).
1 …десять томанов… — Иранская золотая монета.
2 алкоран — То же, что Коран.
3 …Марморного моря… — Устарелое название Мраморного моря, название которого происходит от тур. Marmara Denizi, которое, в свою очередь, происходит от названия острова Мармара, где осуществлялись крупные разработки белого мрамора.
4 …прелестные провинции Натолии… — Анатолия, или Натолия (тур. Анадуль, греч. Анатоль, то есть страна Востока) — служит названием Малой Азии или самого западного полуострова Азии, ограниченного на севере Черным морем, Константинопольским проливом, Мраморным морем и Дарданелльским проливом, на западе — Эгейским морем, на юге — Средиземным морем и на востоке — Арменией и северо-западными частями Месопотамии и Сирии.
5 ...посетили Кесарию… — Название нескольких древних городов. Здесь имеется в виду Кесария в Каппадокии — так называется со времён античности вплоть до наших дней местность на востоке Малой Азии на территории современной Турции.
6 ...в Алепе… — Имеется в виду Алеппо — крупный город в Сирии и центр одноимённой провинции (название в европейской литературе — Халеб).
7 ...город взят был арабами в 637 году при императоре Гераклии… — Город оставался под управлением Рима в форме Византийской империи и был важным центром христианства на Ближнем Востоке до 637 г. н. э., когда его захватили арабы. Византийский император Гераклии Ираклий лично возглавлял оборону города от мусульманских войск.
8 Диарбек — Имеется в виду Диарбекир, город в Западной Армении, на берегу р. Тигр. Исторически находился в провинции Четвертая Армения Великой Армении. Один из древнейших населенных пунктов Армянского нагорья. Диарбекир, расположенный на пути, связывающем Северную Месопотамию с Ираном, являлся одним из заметных центров торговли и ремесел, находившихся в руках армян.
9 Месопотамия — область между реками Тигр и Ефрат, на территории современного Ирака, одна из колыбелей евроазиатской цивилизации.
10 Моссул — главный город в азиатской провинции Турции.
11 Алджезира — Имеется в виду Аль-Джазира (в переводе с арабского означает ‘остров’) — традиционное неформальное название Катара, государства в юго-западной Азии, расположенного на Катарском полуострове в северо-восточной части Аравийского полуострова.
12 Ниневия — древняя столица Ассирии, была расположена на восточном берегу реки Тигра. Основатели Ниневии вышли из Вавилона, где говорится, что Нимрод или Ассур вышел из земли Сеннаар и построил Ниневию (см.: Быт. 10:11), которая вместе с тремя другими ассирийскими городами Реховоф-Ир, Калах и Ресен составляла ‘Великой город’. В течение столетий Ниневия была столицею ассирийского царства. Древние писатели и Библия описывают этот город как неприступную крепость, благодаря ее стенам и местоположению, и как процветающий торговый город. В Ниневию был послан пророк Иона около 800 г. до Р. X. для того, чтобы объявить суд Божий, но жители города покаялись (Мат. 12:41), так что наказание было отменено. После этого о гибели Ниневии пророчествовал Наум, что и совершилось от руки мидян и их союзников вавилонян, около 625 г. до Р. X. Напротив Моссула находятся развалины городов, которые в совокупности составляли Великую Ниневию, и остатки собственно Ниневии в виде двух холмов с расположенными на них селениями.
13 …при имени Семирамиды… — В аккадской и древнеармянской мифологиях легендарная царица Ассирии, супруга легендарного царя Нина, убившая его хитростью и завладевшая властью. С именем Семирамиды традиционно связывают висячие сады Семирамиды, одно из семи чудес света.
14 Эдесса — древний город на юго-востоке Турции, при Селевке I (356 до н. э.? — 281 до н. э.), много сделавшем для возвеличения города, Эдесса получила своё имя в честь города Эдессы, исторической столицы античного Македонского царства.
15 ..Тарам, есть древняя Карре, место рождения Авраамова… — Имеется в виду Харран или Карры (аккад. Harrnu — букв, ‘развилка’, лат. Carrhae), древний город в северной Месопотамии (ныне в Турции), исламские источники склоняются к тому, что он был местом рождения Авраама.
16 …Александр поблизости его выиграл славное Арбелльское сражение — Речь идет о битве при Арабеле в 331 г. до н. э., в которой Александр Македонский разгромил намного превосходящую его по силам персидскую армию. …он известен в истории по разбитию Красса. — Имеется в виду одно из величайших поражений в истории Древнего Рима, понесённое 40-тысячным корпусом во главе с Марком Лицинием Крассом (115—53 гг. до н. э.) — древнеримским полководецем и политическим деятелем, от парфян под начальством Сурены в окрестностях древнего города Карры. Битва произошла в июне 53 г. до н. э. и закончилась гибелью Красса.
17 …в Бассоре… — Имеется в виду Басра (араб. Бассора), город на юго-востоке Месопотамии.
18 …тирады — от франц. tirade (буквально — вытягивание), длинная фраза, отдельная пространная реплика, монологический отрывок речи, произнесённый в более или менее приподнятом тоне.
19 Статошное ли дело… — Статочный (статошный) — могущий статься, случиться (старин., обл.), статочное ли дело? — возможно ли, может ли статься?
20 ...осел пошел в Мекку, осел и возвратился из Мекки. — Известен афоризм персидского поэта Саади (1181—1291): ‘Если бы осел, на котором ездил Иисус, был взят в Мекку, он вернулся бы оттуда по-прежнему ослом’ (который реминисценцией вошел в стихотворение Г. Р. Державина ‘Вельможа’: Осел останется ослом, / Хотя осыпь его звездами: / Где должно действовать умом, / Он только хлопает ушами).