СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ X.
Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца.
МОСКВА.
Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1888.
Хоть мн, на этотъ разъ, приходилось оставлять отечество всего лишь на одинъ мсяцъ, путешествовать не для ‘освженія’, хать не въ ‘проклятый’ Парижъ, не въ ‘легкомысленную’ Вну, не въ гостепріимную Швейцарію, не въ модные курорты, биткомъ набитые интернаціональными ‘сливками’ общества и кокотокъ, а въ скромную, мало извстную у насъ, лчебную ‘дыру’, вдобавокъ архи-нмецкую, пріютившуюся въ горахъ Вальдека,— тмъ не мене, по совсти говоря, я былъ радъ и такой экскурсіи.
Конечно, ‘дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ’, но, согласитесь, что въ большомъ количеств даже и пріятный дымъ можетъ надость. Вотъ почему я не прочь былъ на время лишиться пріятнаго дыма, родныхъ пейзажей и, вчно раздражающихъ, слуховъ и сплетенъ — нужды нтъ, что они иногда нелпы!— дополняющихъ обыкновенно у насъ газетныя извстія, и подышать другимъ воздухомъ, пожить хоть среди нмцевъ съ ихъ неизмннымъ — какъ думалось мн — идолопоклонствомъ передъ Бисмаркомъ, колбасой, музыкой Вагнера, пивомъ, аккуратными и добросовстными чиновниками — этими подлинными ‘мальчиками въ штанахъ’, сентиментальными женами и невозможными военными съ выпяченной грудью, обтянутыми икрами и тмъ самодовольно-наглымъ взглядомъ круглыхъ голубыхъ глазъ, которымъ щеголяетъ большинство будущихъ Мольтке. Повторяю, мн улыбалась жизнь среди этихъ самыхъ нмцевъ, которыхъ наши патріоты Петербурга и Москвы, особенно Москвы, поносятъ при каждомъ случа съ безпардонной отвагой, лишь только дло коснется о несомннномъ превосходств нашихъ нравовъ передъ нмецкими и подтвержденія поговорки: ‘что русскому здорово, то нмцу смерть’.
Когда я взялъ билетъ и посл пререканій съ кондукторами и пассажирами, желавшими занять по нсколько мстъ, отыскалъ себ мсто въ вагон и вышелъ на платформу, я испытывалъ радостное чувство школьника. То же чувство я замтилъ на нкоторыхъ лицахъ. Въ этотъ теплый іюньскій день узжавшихъ было много, и пестрая толпа провожающихъ стояла на платформ. Обыкновенно скучныя и безжизненныя лица русской публики, когда вы ее видите въ театрахъ и на гуляньяхъ, сегодня были нсколько веселй и праздничнй. Даже вотъ на этомъ, геморроидально-желтомъ, выбритомъ лиц пожилаго господина, фигура и обличье котораго вамъ ясно говорили о сидячей жизни, явилось подобіе человческой улыбки, давно затерянной между канцелярскими бумагами. Онъ, этотъ несчастный сидень, вся біографія котораго могла быть исчерпана: ‘исполнялъ волю пославшаго’ — какъ-то разцвлъ, и въ своемъ темносромъ сьют и срой шляп выглядлъ не такимъ серьезнымъ, солиднымъ и скучнымъ, какъ въ вицъ-мундир. Эта толпа, ясный день и суета тронули и его…
— Вы куда?..— обратился къ нему изъ толпы молодой человкъ.
— За-границу. Надо отдохнуть… Надоло… Двнадцать лтъ не бралъ отпуска…
— На долго?..
— Мсяцъ на два…
— Въ Париж будете?..— проговорилъ господинъ и подмигнулъ глазомъ.
— Не знаю еще!— лниво отвтилъ тотъ.— Быть можетъ…
— Ужъ наврное будете… Подъемные-то тамъ оставите… Нигд, какъ тамъ!..
Молодой человкъ говорилъ громко, собесдникъ его очевидно былъ шокированъ и поспшилъ перемнить разговоръ.
Въ одной изъ группъ необычное оживленіе: смхъ, говоръ, шутки, восклицанія. Это — французы. Они провожаютъ соотечественника, покончившаго дла въ Петербург и возвращающагося рантьеромъ во Францію. Русскіе смотрятъ на нихъ съ нкоторымъ изумленіемъ: разв такъ весело смются въ Петербург?
Невдалек отъ меня молодой, красивый господинъ, въ модномъ дорожномъ костюм, блещущій здоровьемъ и избыткомъ силъ. Напрасно старается онъ сохранить на своемъ лиц серьезное выраженіе, разговаривая съ высокой, сухопарой дамой, которая смотритъ на него съ какой-то затаенною тревогой въ глазахъ. Вся эта фигура, полная, круглая, съ небольшимъ брюшкомъ, это мясистое, откормленное лицо прожигателя жизни, эти круглые чувственные глаза, казалось, даютъ поводъ къ тревог. Изъ обрывковъ долетающаго разговора слышно, что это мужъ и жена. Онъ лебезитъ передъ ней, этотъ выхоленный розовый экземпляръ ското-человка, а она недоврчиво смотритъ ревниво-жаднымъ взглядомъ на это красивое созданіе и что-то шепчетъ ему.
— Не боле двухъ мсяцевъ!…— внушительно говоритъ она.
— Конечно, конечно… Если бы не катарръ… Сама знаешь, докторъ совтовалъ — непремнно въ Карлсбадъ…
— Въ Парижъ подешь?
Еще бы не похать!.. Еще какъ подетъ! Но супругъ длаетъ равнодушную гримасу и отвчаетъ:
— Едва ли… Разв дня на три… И то, если средства позволятъ…
Она снова что-то говоритъ. Мн кажется, что между ними идетъ разговоръ о деньгахъ. Онъ краснетъ и какъ-то особенно нжно цлуетъ эту длинную, сухую руку въ кольцахъ, которая, очевидно, располагаетъ средствами и содержитъ въ качеств мужа это откормленное животное. И веселая, счастливая улыбка невольно разливается широкой волной по лицу мужа въ то время, какъ лицо у жены становится серьезнй и печальнй…
Въ толп пронесся шепотъ. Вс глаза повернулись къ дверямъ, откуда выходилъ высокій, плотный старикъ, сопровождаемый нсколькими лицами. Назвали извстное имя бывшаго свтила, узжавшаго въ продолжительный заграничный отпускъ. Когда-то передъ этимъ старикомъ сгибались головы и спины гораздо ниже, чмъ теперь… Но и теперь вс сочли долгомъ взглянуть на него съ раболпнымъ выраженіемъ. ‘Кумиръ поверженный — все богъ!’ А бывшій кумиръ, чувствуя, что на него обращено вниманіе, особенно привтливо раскланиваясь съ знакомыми, не спша направлялся къ вагону. Господинъ въ сромъ сьют такъ и замеръ въ низкомъ, почтительномъ поклон, и лицо его совсмъ просвтлло, когда старикъ милостиво наклонилъ голову, чуть-чуть приподнимая фетръ, точно въ этомъ поклон скрывались живительные лучи, вызывающіе жизнь въ поблекшей канцелярской маргаритк. Онъ съ видомъ именинника посмотрлъ вокругъ, осклабился, точно котъ, которому почесали за ухомъ, и наврно запишетъ въ своей приходо-расходной книжк столь памятный случай, скрасившій ему день.
Опять въ толп движеніе. На этотъ разъ вниманіе обращено на носилки, передъ которыми вс разступаются. Исхудалое, блдное лицо молодой женщины, съ заостренными чертами, слегка покачивается на подушкахъ, и слабая улыбка, казалось, разсчитываетъ на полуденное солнце, на горы, которыя возвратятъ ей надежду жить, давно потерянную въ Петербург. Сзади идутъ скромные старики, по всей вроятности, отецъ и мать. На ихъ смущенныхъ лицахъ и надежды нтъ.
— Едва ли довезутъ!— громко прозвучалъ чей-то голосъ среди внезапно наступившаго затишья.
Мн показалось, что больная слышала эти жестокія слова, потому что улыбка вдругъ исчезла съ ея мертвеннаго лица и смнилась тмъ раздраженно-злымъ выраженіемъ, которое бываетъ у чахоточныхъ.
Носилки внесли въ вагонъ, но праздничное настроеніе этой публики было испорчено видомъ чахоточной.
— Возили бы больныхъ отдльно!— проговорилъ злобно какой-то старикъ, — а то они только отравляютъ путешествіе!
— Куда жъ ей дваться?— возразилъ другой господинъ.
— Ну, устроили бы спеціадыіые позда, что ли, для умирающихъ!..
— Видно, самъ чувствуетъ, что и ему паекъ на томъ свт идетъ!— замтилъ вполголоса кондукторъ, обращаясь къ смазчику, и очевидно возмущенный этимъ предложеніемъ.
Пробилъ второй звонокъ. Начались обычные поцлуи, прощанія, пожеланія.
— Смю надяться, ваше высокопревосходительство, что вы скоро поправитесь и вернетесь!..— проговорилъ, низко кланяясь, одинъ изъ провожавшихъ высокаго старика.
Его высокопревосходительство сморщился. Пожеланіе усерднаго почитателя было слишкомъ безтактно. Онъ долженъ былъ знать, что старику нельзя скоро поправиться.
— Дай Богъ, дай Богъ!— кисло проговорилъ онъ, махая рукой и скрываясь въ вагонъ.
— Смотри же!— какъ-то безнадежно шепнула высокая дама прижимая къ себ красавца-мужчину, который не скупился на обильные поцлуи, въ виду близости третьяго звонка.
— О, будь покойна, будь покойна!— отвчалъ онъ, и стремительно бросился въ вагонъ, точно боясь, что поздъ уйдетъ безъ него.
Изъ окна вагона, радостный и веселый, онъ продолжалъ посылать воздушные поцлуи безъ всякой экономіи, разсчитывая, повидимому, хоть ими успокоить основательное подозрніе жены на счетъ его будущихъ пакостей.
— Экая счастливая парочка!— проговорила какая-то старушка, любуясь этими изліяніями со стороны.
Въ нашемъ вагон пассажировъ было порядочно, такъ что разсчитывать выспаться ночью было рисковано. Объ этомъ, кажется, думалъ каждый изъ путешественниковъ, оглядывая своего сосда съ тайнымъ озлобленіемъ и спрашивая: ‘далеко ли онъ детъ’? Не меньшую опасность для спокойствія ночи представляло еще и маленькое существо, вдругъ заявившее о своемъ существованіи въ темномъ углу вагона легкимъ пискомъ. Хотя молодая мать, принявшаяся укачивать ребенка, успла уже уврить своихъ несчастныхъ сосдокъ, что ея ребенокъ совсмъ тихій и никогда не плачетъ, тмъ не мене одинъ видъ этого тихаго ребенка и присутствіе разныхъ предметовъ, необходимыхъ при путешествіяхъ съ тихими и не тихими дтьми, заставило, было, многихъ пассажировъ искать мста въ сосднемъ вагон, но они скоро вернулись съ извстіемъ, что везд полно.
Поздъ тронулся. Вс стали оглядывать другъ друга. Въ нашемъ вагон 2 класса публика хала попроще: не было между нами ни отставныхъ министровъ, ни генераловъ, ни банкировъ, ни кокотокъ. Дв скромныя дамы, молодая женщина съ тихимъ ребенкомъ, объявившая къ общему неудовольствію, что детъ до Ковно, французъ парикмахеръ съ супругой да партія нмцевъ въ черныхъ сюртукахъ. Оказалось, что эта партія служителей принца Гессенскаго, возвращавшагося въ этомъ же позд въ Германію… Кажется, эти нмцы нсколько шокировали еще одного спутника, моего визави, котораго судьба мн послала въ ближайшіе сосди, высокаго господина, худого, какъ спичка, лтъ за пятьдесятъ, съ сдыми, жидкими волосами, длиннымъ, вытянутымъ лицомъ, цвта корельской березы, мрачнаго, ворчливаго, видимо взирающаго на меня съ неудовольствіемъ. Трудно было распознать, что это за птица: не то онъ походилъ на аптекаря, не то на профессора, отслуживающаго послднее пятилтіе, не то на какого-нибудь захолустнаго чиновника. Сперва я принялъ его за аптекаря, но когда онъ снялъ съ своей длинной шеи шелковый платокъ и обнаружилъ Станислава 2-й степени, то предположеніе мое поколебалось. Врно, какой-нибудь губернскій чиновникъ! подумалъ я, въ полной увренности, что въ Луг или Псков мой сосдъ выйдетъ и лишитъ меня удовольствія слушать его воркотню и наблюдать его недовольные взгляды, которые онъ бросалъ на нмцевъ, восторженно бесдовавшихъ о диковинахъ и великолпіи, виднныхъ ими въ Москв. Слдуетъ признаться, что отзывы нмцевъ были весьма лестны и могли удовлетворить самое требовательное чувство патріотизма, и сиди въ вагон какой-нибудь репортеръ, онъ наврное съ ближайшей же станціи, посредствомъ телеграфа, познакомилъ бы читающую публику съ этими отзывами иностранцевъ гораздо раньше, чмъ я. Они находили, что Россія богатйшая страна въ мір, хоть и прикидывается бдной, что Москва прекрасна (чуть-чуть хуже Берлина) и что дятъ тамъ, какъ нигд въ мір. По крайней мр, разскащики никогда столько и такъ превосходно не ли, какъ въ Москв. Правда, пиво тамъ не такъ хорошо, какъ въ Германіи — и это большой недостатокъ — но за-то водки такой, какъ въ Россіи, наврное нтъ нигд. И, вспоминая эти подробности, они сладко причмокивали губами, вздыхали, что въ Гессен такъ не дятъ, и разсчитывали, что если ихъ, скромныхъ динстмановъ, такъ кормили, то какъ хорошо должны кушать люди боле высокихъ профессій, и какъ обильна должна быть страна, производящая такое количество говядины, рыбы, пироговъ и разныхъ другихъ явствъ. Русскіе имъ тоже очень понравились — народъ ласковый, обходительный, послушный, иметъ твердые политическіе принципы, не то что французы (тутъ нмцы не могли удержаться, чтобъ не кольнуть французовъ и не пригрозить имъ Бисмаркомъ), уважаетъ и любитъ начальство всей душой. Съ такимъ народомъ можно чудеса длать. Вообще, какъ видно было, нмцы находились подъ обаятельнымъ впечатлніемъ всего ими видннаго, скушаннаго и выпитаго, и всмъ восхищались, хотя и съ нсколько исключительной точки зрнія, весьма понятной, впрочемъ, при ихъ профессіи. Конечно, и они не могли не замтить кое-какихъ темныхъ сторонъ нашей жизни — безъ этого нельзя, но что было пріятно слышать и свидтельствовало объ ихъ благодарномъ отношеніи къ нашему гостепріимству — это то, что и въ отзывахъ о темныхъ сторонахъ они не старались обобщать фактовъ, не накидывали густыхъ тней на срыя точки, не длали легкомысленныхъ приговоровъ. Такъ, напримръ, они находили, что нкоторые русскіе живутъ грязновато, имютъ несовсмъ хорошую привычку поносить память чужихъ родителей и въ нкоторыхъ случаяхъ даже посягать на неприкосновенность чужой физіономіи. Одинъ изъ собесдниковъ при этомъ припомнилъ, какъ, было, его самого чуть не побилъ на улиц одинъ polizeiclienstmann, но узнавъ, что онъ не здшній, а прізжій нмецъ, много извинялся и предложилъ выпить вмст шнапсъ.
‘И мы выпили шнапсъ — пояснилъ разсказчикъ — и благодаря переводчику, русскому нмцу, дло разъяснилось къ полному моему удовлетворенію, я чуть не сдлался жертвой ошибки, меня приняли за другого, какого-то недобраго человка, залзающаго въ чужіе карманы…— Везд такія ошибки легко могутъ быть!’ добавилъ разсказчикъ…
Мой визави все хмурился, прислушиваясь къ громкому разговору сосдей, нчто-то ворчалъ подъ носъ… Сперва онъ ворчалъ на кондуктора, зачмъ вагоны набиваютъ пассажирами, какъ сельдями, потомъ на ребенка, который со второй же станціи сталъ довольно внушительно показывать силу своихъ легкихъ, къ отчаянію бдной матери, не перестававшей, однако, успокоивать всхъ насъ увреніями, что это онъ ‘такъ только’ вначал кричитъ, но что вообще онъ ребенокъ спокойный, такой спокойный, такой спокойный, что другого такого спокойнаго и не сыскать. Особенно молодая мать старалась задобрить моего угрюмаго сосда, объясняя ему, что ребенокъ, вроятно, нездоровъ, потому такъ и кричитъ, но мой сосдъ оставался равнодушенъ къ этимъ объясненіямъ и даже на заискивающій вопросъ молодой матери: ‘любитъ ли онъ дтей?’, отвчалъ такимъ неопредленнымъ ворчаніемъ, что сконфуженная женщина поспшила отойти въ свой уголъ и принялась съ большимъ усердіемъ укачивать младенца.
— И охота здить съ дтьми,— воркнулъ сосдъ себ подъ носъ, когда дама отошла,— этотъ дьяволенокъ покоя не даетъ! Чертъ бы его побралъ!
Затмъ, обратившись ко мн, онъ сурово спросилъ:
— Далеко дете?
— Далеко.
— Не секретъ какъ далеко?
— За-границу!
— Хмъ! И вы туда же!— проворчалъ онъ, точно недовольный, что я ду за-границу,— для развлеченья конечно… У насъ, дома, видно, скучно?.. Тамъ лучше?
— А вамъ все это интересно знать?
Старикъ посмотрлъ на меня внимательнымъ взглядомъ своихъ срыхъ, выцвтающихъ, но все еще живыхъ, острыхъ глазъ, и уже боле мягкимъ тономъ прибавилъ:
— Да вдь русскіе больше отъ баловства туда здятъ… Некуда имъ денегъ двать!.. Ну и тамъ, видите ли, воздухъ лучше! Дышать, молъ, свободне, точно везд, во всемъ мір, не одна и та же людская пакость!— добавилъ онъ съ какимъ-то озлобленіемъ завзятаго мизантропа, сердито потряхивая своей головой.
Онъ начиналъ меня занимать, этотъ мизантропъ со Станиславомъ на ше, съ этимъ желто-блднымъ, угрюмымъ лицомъ, изборожденнымъ морщинами, съ этими впалыми маленькими глазами надъ большимъ носомъ, придававшими его лицу нсколько птичій видъ. Что-то мрачное, безнадежное было въ тон его голоса, во взгляд, и какая-то печать одиночества и безотрадной жизни лежала на всей этой худой, точно высохшей фигур.
— Не вс, какъ вы говорите, для баловства здятъ,— началъ я.
— Еще хуже — тогда… дутъ учиться и, смотришь, вернутся недовольными… И безъ того…
Онъ не докончилъ и свирпо махнулъ рукой.
— Такъ что, по вашему, лучше за-границу не здить?
— Не здить… Я бы совсмъ запретилъ выздъ за-границу!… По крайней мр, не было бы соблазну…
— Очень ужъ ршительно…
— За то логично… А то теперь вотъ подетъ человкъ за-границу и только себя раздразнитъ. Пакость одна и выйдетъ…
— А вы врно недалеко дете?
— То-то и я ду за-границу!— улыбнулся онъ.
— И не боитесь заразы?
— Поздно… Я, слава Богу, ничего теперь не боюсь!— сказалъ онъ съ какимъ-то раздраженіемъ въ голос,— разв только боюсь, чтобы по ошибк въ морду не дали гд-нибудь, и потому надлъ своего Станислава, все безопасне…
Я невольно разсмялся.
— И ни за чтобы не похалъ, если бъ не доктора… Посылаютъ непремнно туда, въ хваленыя страны, тамъ, видите ли, воды хорошія и воздухъ лучше, отдыхъ и все такое… Ну, и ду… Какъ ни какъ, а человкъ — животолюбивая скотина!
Онъ помолчалъ и, мотнувъ головой въ сторону нмцевъ, сказалъ:
— Вдь вотъ эти нмцы расхваливаютъ Россію съ своей лакейской точки зрнія, а передутъ, бестіи, границу, такъ посмотрите, что запоютъ! Такъ распишутъ насъ своимъ Шарлоткамъ, что чудо! И то нехорошо, и то скверно. И вс эти пироги съ начинкой забудутъ, которыми объдались посл своей гороховой колбасы…
— Вы, кажется, недолюбливаете нмцевъ?..
— За что мн любить ихъ или не любить… Чертъ съ ними!… Вс хороши! А вдь воображаютъ…
— Что воображаютъ?
— Что они, видите ли, настоящіе люди, точно я не могу за дв марки отдубасить по ланитамъ голоднаго нмчика и еще за это данкенъ получить… У насъ, по крайней мр, можно gratis мужика царапнуть…
— Ну, вы можете и на сдачу натолкнуться съ нмчикомъ, несмотря на свой Станиславъ!
— Когда человка подведетъ съ голоду, какая тутъ сдача…. Тутъ національности уравниваются. Везд свинство, что тамъ, что здсь, только подъ разными названіями…
— Но и въ свинств есть степени!— пробовалъ я возразить.
Но онъ не обратилъ вниманія на мое возраженіе, его вдругъ точно прорвало, и онъ заговорилъ торопливо, словно обрадовавшись, что нашелъ терпливаго слушателя.
Онъ злобно подсмивался надъ Европой, надъ ея порядками, и, между прочимъ, говорилъ:
— Человкъ до сихъ поръ остался подлымъ и трусливымъ животнымъ, хоть и мнитъ себя свободнымъ… Гд они, эти свободные люди?.. Везд масса людей — рабочій скотъ, вчно живущій въ страх передъ той или другой палкой… Это, пожалуй, и лучше, если взглянуть безъ предразсудковъ, по крайней мр, въ этой скотской жизни, безъ надежды, безъ идеаловъ, безъ думъ, въ этой вчной забот о куск есть хоть относительное счастье не знать лучшаго.
— Такъ что страхъ спасительное лкарство?— вставилъ я.
— Именно… И самое лучшее… Сперва, конечно, непріятно, а потомъ къ нему такъ привыкаетъ человкъ, что лучшаго ему и не надо… И всякій своимъ національнымъ свинствомъ хвалится еще, вдобавокъ!.. Очень, молъ, хорошо… Мы первые люди!.. Оно, если хотите, и понятно… Свое-то свинство миле, потому что мы къ нему привыкли, и какъ ни какъ, а нами оно и держится… Посмотрите, какой счастливый народъ китайцы!.. Плодятся себ, шельмы, какъ клопы, хоть ихъ тамъ и порядкомъ-таки пропадаетъ… Чмъ не жизнь!? Отличная… А у негровъ Африки, еще того лучше… Просто и ближе къ природ. Гораздо лучше, чмъ въ Европ… Вдь все равно, она до сихъ поръ лучшей жизни не выдумала и правды этой самой хваленой не нашла!?.. Такъ лучше бросить ее и жить по-скотски… Лучше!— добавилъ онъ съ энергическимъ жестомъ.
Я слушалъ эту рчь, полную какого-то озлобленія и мрачнаго отчаянія, съ нкоторымъ изумленіемъ… Что это за странный поклонникъ скотства и теоріи страха… Кто онъ и какъ дошелъ до такихъ безотрадныхъ выводовъ?..
Ораторъ замтилъ, вроятно, мое изумленіе и продолжалъ:
— Вы вотъ, я вижу, на меня, какъ на маніака смотрите? Что, молъ, за чепуху городитъ этотъ старикъ… И врно меня въ сотрудники (онъ назвалъ извстную московскую газету) сопричислили… Я, милостивый государь мой, собственнымъ опытомъ, шкурой своей дошелъ до этихъ принциповъ… То же и я прежде легковренъ и молодъ былъ и юношамъ въ класс, во время учительства своего, рисовалъ-съ перспективы правды, любви, прогресса, ну, а потомъ, какъ я самъ со своей-то правдой провалился и убдился, что эта правда вилами на вод писана и что человкъ готовъ пожрать человка, какъ зврь,— я больше дурака не валяю… Довольно… Пусть друігіе расписываютъ!..
Онъ умолкъ и черезъ нсколько времени спросилъ:
— Вы, конечно, служите?
— Отчего конечно?
— Да что жъ боле длать!.. Благородный человкъ служитъ, а мужичекъ работаетъ… Оно и выходитъ гармонія. Одни наблюдаютъ, распредляютъ и потребляютъ, другіе производятъ! Я тоже политической экономіи пробовалъ!— лукаво улыбнулся онъ.— Вы чиновникъ?
— Нтъ.
— Слдовательно, на частной служб состоите?
— И на частной служб не состою.
— Такъ, значитъ, изволите жить на счетъ ренты?
Я сказалъ о своей профессіи.
Въ свою очередь, мой сосдъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ, но, показалось мн, будто теперь взглядъ его значительно смягчился.
— Семейства, разумется, не имете?
— Имю.
— А гд изволите работать?— продолжалъ онъ допросъ.
Я отвтилъ.
Онъ снова посмотрлъ на меня долгимъ, внимательнымъ взглядомъ и совершенно серьезно проговорилъ:
— Видно, не скоро переведутся сумасшедшіе люди въ Россіи.
— Видно, не скоро!— засмялся я.
— То-то и удивительно!— какъ-то загадочно проворчалъ онъ,— кажется, давно бы пора!..
— А вы чмъ занимаетесь?— спросилъ я.
— А вы какъ думаете? Ваша профессія изощряетъ наблюдательность.
Я разсказалъ ему, какъ я колебался между аптекаремъ,— профессоромъ и чиновникомъ. Онъ усмхнулся и проговорилъ:
— Могли бы вс профессіи перебрать и не ошиблись бы… Всмъ былъ-съ, всякихъ занятій перепробовалъ, почти во всхъ вдомствахъ служилъ посл того, какъ съ большимъ успхомъ два факультета въ университет прошелъ… Даже одно время на сцен лицедйствовалъ вашъ покорный слуга, отставной коллежскій ассесоръ, а теперь вотъ по вольному найму въ частномъ банк служу… Да и оттуда скоро выйду… Свинство!
Затмъ онъ вдругъ неожиданно прибавилъ:
— Если хотите, я, пожалуй, вамъ потомъ кое что занимательное разскажу изъ моей біографіи… Вамъ матеріалъ будетъ, а мн развлеченіе. Все равно спать нельзя, да вдобавокъ этотъ дьяволенокъ, наврное, станетъ орать… А пока пойдемте-ка обдать. Къ Луг подъзжаемъ!
И онъ мн разсказалъ, этотъ чудакъ, кое-какіе эпизоды изъ своей жизни, обильной всякими превращеніями. Въ другое, боле удобное, время я воспользуюсь этими разсказами и познакомлю читателя съ этой, дйствительно интересной и поучительной эпопеей, превратившій когда-то горячаго, врящаго въ добро и правду человка въ какого-то безнадежнаго маніака, дошедшаго до отчаянной философіи всеобщаго свинства, а теперь замчу только, что посл его разсказовъ, полныхъ мрачной ироніи, въ которыхъ даже не было ничего чрезвычайнаго (разскащикъ, по собственному признанію, не героическаго склада человкъ) и героемъ которыхъ являлась самая простая, нетребовательная независимость, обыкновенно терпвшая фіаско при житейскихъ столкновеніяхъ,— я понялъ отчасти эту гартмановскую философію, видоизмненную и приспособленную русскимъ человкомъ, побывавшимъ въ разныхъ передлкахъ, и слишкомъ побитомъ жизнью, чтобы трезво отнестись къ разнымъ явленіямъ и умть выяснить ихъ причины… Своя собственная уродливая философія явилась у него результатомъ собственной уродливой жизни, развила въ немъ какую-то ненависть ко всему тому, во что человкъ привыкъ врить, на что надяться и безъ чего жизнь дйствительно стала бы пустою и глупую шуткой. Дошелъ онъ до такой философіи, конечно, не сразу, а постепенно, и дошелъ до самой точки, упорно закрывая глаза на все то, что противорчило его мрачному взгляду на человчество, и съ какимъ-то ироническимъ злорадствомъ стараясь набросить тнь на свтлыя проявленія человческой жизни.
Такіе экземпляры своеобразныхъ, безкорыстныхъ и мрачныхъ проповдниковъ свинства встрчаются, сколько кажется, только у насъ и не между одними стариками. Впрочемъ, мой странный сосдъ и не былъ по лтамъ старикомъ. Ему было всего подъ пятьдесятъ, но на видъ это былъ совсмъ старикъ, больной, хилый, несчастный, и, казалось, ему доставляло какое-то особенное удовольствіе длиться воспоминаніями своей неказистой жизни передъ незнакомымъ человкомъ. Съ незнакомымъ, съ которымъ вы встртились и разъдетесь съ тмъ, чтобы никогда боле не встрчаться, удобне и искренне говорится… И онъ говорилъ, говорилъ цлый вечеръ и часть ночи, съ особеннымъ злорадствомъ напирая на торжество лжи, лицемрія или какого-нибудь свинства, точно это доставляло ему удовольствіе, подтверждая его положенія… Въ вагон кругомъ вс давно дремали, поклевывая носомъ изъ стороны въ сторону, а старикъ былъ неистощимъ въ своихъ разсказахъ, какъ будто изъ тысячи и одной ночи…
Наконецъ, и я сталъ дремать… Но угрюмый мой сосдъ не спалъ, нсколько разъ открывая глаза, я видлъ это угрюмое лицо, освщенное блднымъ свтомъ луны, съ открытыми глазами, неподвижно устремленными въ открытое окно вагона. Подъ утро меня разбудилъ крикъ ребенка… Я открылъ глаза — смотрю и глазамъ не врю. Сосдъ мой самымъ усерднымъ образомъ помогаетъ матери утшить ребенка и — слышу я — общаетъ на ближайшей станціи сбгать за горячей водой, чтобы развести кашицу… Я снова закрылъ глаза, и во сн мн чудится этотъ старикъ совсмъ не такимъ… Его ненужныя страданія кажутся какой-то нелпостью, жизнь его складывается совсмъ не такъ, а проще, разумнй, человчнй, и онъ снится мн тихій, спокойный, безъ этой мертвенной блдности на изможденномъ лиц, съ любовью слушающій про хорошія людскія дла, съ надеждой глядящій впередъ и врящій, что правда не звукъ пустой… И все кругомъ получило совсмъ другой видъ: все словно покрылось розовой дымкой чего-то хорошаго… Подъ убаюкивающій стукъ колесъ быстро несущагося позда мн казалось, будто я ду среди цвтущихъ полей и деревень, купающихся въ зелени, съ чистыми свтлыми избами, съ большими роскошными школами, кишащими дтьми… И люди все снились веселые, бодрые, довольные…
Когда я проснулся, мы стояли въ Ковно… Сосдъ мой, попрежнему угрюмый, иронически освдомился: ‘хорошіе ли я сны видлъ и не снилась ли мн блая Арапія’. Самъ онъ совсмъ не спалъ — не давалъ этотъ крикунъ, который, слава Богу, убирается… ‘А нмцы’ — прибавилъ онъ — ‘превосходно, подлецы, спали. Легли другъ на дружку и заснули… ‘
— Вамъ, видно, завидно?— засмялся я…
Наконецъ, и Вержболово. Вс какъ-то оживились въ виду близости границы и стали собираться. Опытные русскіе пассажиры тщательно прятали въ карманы коробки съ папиросами, а нмцы, напротивъ, сложили ихъ отдльно и разсчитывали, сколько пфениговъ придется заплатить за провозъ. Мой ‘мизантропъ’, хоть и старался казаться равнодушнымъ, но видимо волновался. Онъ первый разъ халъ за границу. Онъ спряталъ своего Станислава и спрашивалъ меня:
— Я думаю, эти нмцы станутъ копаться въ багаж? То же Европа, а, поди, грубы эти нмцы?
— А вотъ увидите!…— отвчалъ я и прибавилъ:— не бойсь Европу ругаете, а Станислава теперь спрятали?..
— Что жъ изъ этого… За то тамъ розетку надну…
Онъ хотлъ размнять въ Вержболов деньги, но я ему совтовалъ подождать до Эйдкунена.
— Да не все ли равно?..
— Тамъ дадутъ больше, а здсь васъ надуютъ…
— Это почему же? Потому что здсь, а не тамъ? Ну ужъ какъ вы хотите, а я здсь размняю часть денегъ.
И онъ пошелъ мнять. Оказалось, что я былъ правъ. Въ мняльной контор, въ Вержболов, дали за 100 рублей 199 марокъ по курсу, а въ Эйдкунен, рядомъ, по тому же курсу, дали 201 марку и нсколько пфениговъ.
— Что, не поврили?
— Жиды проклятые!— сердился мой спутникъ.
Поздъ остановился у Эйдкунена. Публика направилась въ таможенный залъ для осмотра багажа.
Съ перездомъ границы обыкновенно съ россіянами происходитъ метаморфоза… Этотъ важный видъ пропадаетъ, они какъ-то совютъ и длаются дьявольски любезны, словно боясь, что иначе ихъ примутъ за русскихъ… А именно по этой особенной любезности съ кельнерами вы тотчасъ узнаете русскаго. Тамъ, на чужбин, они словно мняютъ шкуру и вс эти отечественныя привтствія, обычныя до границы, куда-то исчезаютъ вплоть до возвращенія на родину.
Молодой, стройный нмчикъ-чиновникъ, въ форменномъ сюртук съ иголочки, ходилъ между чемоданами и сундуками, выступая обтянутыми, длинными ногами, точно на пружинахъ, въ своей своеобразной прусской фуражк и, не спша, безъ суетни, безъ шума, осматривалъ багажъ…
Мой сосдъ держался меня. Эта необыкновенная чистота и порядокъ на станціи, эти благообразные и добродушные трегеры въ чистыхъ блузахъ, эта скорая работа безъ крика и суетни видимо произвели на него впечатлніе.
— Имете ли вы что заявить? Нтъ ли у васъ табаку, чая?..— раздался голосъ этого молодого нмчика около насъ.
— Фунтъ чаю… Дв сотни папиросъ!..— проговорилъ мой сосдъ, доставая ключи.
Нмчикъ, взглянувъ на моего сосда, махнулъ головой и отошелъ ко мн.
Трегеры наклеили марки.
— И кончено?— удивился мой спутникъ.
— Кончено… Пойдемте брать билеты и пиво пить.
— Однако скоро…
— Онъ не дуракъ, этотъ пружинный нмчикъ… Онъ сразу видитъ, что вы контрабандой не станете заниматься. Такъ къ чему ему перерывать ваше блье, платье и безпокоить по напрасну себя и васъ. Хоть нмецъ и пріобрлъ репутацію формалиста, по онъ все-таки не станетъ воды въ ступ толочь, т. е. рыться у васъ въ чемоданахъ, чтобы только досадить вамъ…
Старикъ воркнулъ что-то въ отвтъ на мой дифирамбъ прусскимъ таможеннымъ чиновникамъ и мы, взявши билеты до Берлина, пошли въ залу…
И здсь, какъ и тамъ, въ таможенной зал, все говорило о другихъ нравахъ, о другихъ обычаяхъ, и это различіе какъ-то рзко кидалось въ глаза, особенно человку, первый разъ перезжавшему границу. Оно и понятно: всякая страна иметъ свои особенности… Смотрю я, мой мизантропъ съ любопытствомъ озирается вокругъ: и изумительная поворотливость кельнеровъ, и педантическій порядокъ у буфета, гд дв, чисто одтыя, нмки мастерски администрируютъ по части бутербродовъ, пива и кофе, и добросовстность прислуги при сдач, и этотъ машинистъ въ блуз, спокойно потягивающій пиво рядомъ съ хорошо одтымъ господиномъ, и говоръ и оживленіе, несвойственныя нашимъ публичнымъ мстамъ,— все это вмст взятое, кажется, смущаетъ нсколько моего угрюмаго проповдника свинства, хоть онъ, видимо, и старается казаться равнодушнымъ.
Русскаго языка совсмъ не слышно здсь, хоть вы отлично знаете, что половина всей публики — русскіе. Но мои соотечественники, по большей части, стараются говорить по-французски или по-нмецки, хоть и скверно, чтобъ не объявляться русскими. Только дамы, когда путаются въ счетахъ марокъ (а это вы увидите неизбжно на каждыхъ первыхъ заграничныхъ станціяхъ) вдругъ оставляютъ иностранные языки и начинаютъ путаться по-русски, обличая самыя слабыя ариметическія способности. Нкоторый оттнокъ какой-то растерянности составляетъ тоже отличительный признакъ русскихъ за границей, особенно попавшихъ туда въ первый разъ. Англичанинъ всюду чувствуетъ себя какъ дома и даже не даетъ себ труда ломать чужой языкъ, а воображаетъ, что его за его деньги должны понять всюду, французъ рзко отличается своимъ видомъ и изяществомъ, хотя и чувствуетъ себя сиротливо въ чужой толп, а русскіе какъ-то стираются въ толп и робютъ даже передъ кельнерами или, наоборотъ, обращаютъ на себя общее вниманіе, фыркая и разыгрывая изъ себя грандсеньеровъ. Не даромъ еще давно одинъ русскій писатель замтилъ о соотечественникахъ за границей, ‘что они громко говорятъ тогда, когда надо молчать, и молчатъ тогда, когда надо говорить’…
Желтолицый, геморроидальный ‘срый сьютъ’, двнадцать лтъ не бравшій отпуска, на три четверти потерялъ изъ своего важнаго замороженнаго вида. Онъ ходитъ, точно сконфуженный въ этой пестрой толп, и съ такою любезностью проситъ кельнера подать ему пива, десятая доля которой тамъ, дома, была бы совершенно достаточна для десятка его сослуживцевъ. Онъ выпилъ свой бокъ, подошелъ къ букинисту, разсматриваетъ книжки и поспшно уходитъ, озираясь по сторонамъ… Нкоторыя названія смущаютъ его стыдливое чувство и здсь…
А молодое, красивое животное, успокопвавшее въ Петербург свою жену, уже пристроилось къ красивой француженк, отъзжавшей на лто изъ Петербурга къ себ на родину, эта пара весело смется за бутылкой нмецкаго шампанскаго. Они, повидимому, познакомились въ дорог и оба довольны другъ другомъ… Наврное можно предсказать, что жен придется дорого заплатить за право вернуть супруга въ свои объятія…
Присвши у столика, бесдуютъ два русскихъ банковскихъ артельщика за боками пива. Одинъ изъ нихъ, помоложе, замчаетъ:
— Чище нашего будетъ. Много чище!
— Тутъ еще что, а вотъ дальше увидишь,— говоритъ другой, постарше,— какая у нихъ, у этихъ нмцевъ, братъ, чистота… Постройка въ деревняхъ не наша и народъ чище… Прямо сказать: наши передъ ними свиньями живутъ… Вотъ самъ поглядишь…
И говорившій, какъ видно бывалый артельщикъ, сталъ передавать товарищу свои впечатлнія, вынесенныя имъ изъ первой поздки въ Берлинъ, куда онъ отвозилъ закладные билеты Общества взаимнаго поземельнаго кредита.
Вошелъ станціонный швейцаръ со звонкомъ, прозвонивши, онъ сталъ перечислять города, куда отправляется поздъ. Публика хлынула изъ залы.
Отъ Эйдкунена до Берлина мы хали вмст съ ‘мизантропомъ’ въ третьемъ класс. Вагоны третьяго класса у нмцевъ чисты и просторны, масса публики путешествуетъ обыкновенно въ третьемъ класс. Вначал у насъ была довольно просторно, но станціи черезъ три-четыре стали прибывать пассажиры, такъ что, подъзжая къ Кенигсбергу, вагонъ былъ полонъ. По мой спутникъ не обращалъ вниманія ни на тсноту, ни на табачный дымъ, волнами носившійся въ вагон. Онъ то смотрлъ въ окно на мелькавшія мимо насъ деревни, то разглядывалъ станціи, чистота и порядокъ которыхъ дйствительно били въ глаза, то разсматривалъ публику, наполнявшую вагонъ (у насъ сидло много крестьянъ и солдатъ), и прислушивался къ этому непривычному, оживленному громкому говору и хохоту. Чмъ дальше подвигались мы отъ Эйдкунена, тмъ люднй и оживленнй было на станціяхъ. Пассажиры уходили и прибывали. Когда мы, наконецъ, пріхали въ Кенигсбергъ и на станціи внушительныхъ размровъ шумла огромная разношерстная толпа, газетчики выкрикивали нумера газетъ, кельнера съ лотками предлагали бутерброды и пиво, а двочки — цвты, и среди всей этой шумной толпы желзнодорожное начальство хладнокровно длало свое дло, мой собесдникъ не вытерплъ и сказалъ:
— И съ чего это такая толпа, такой шумъ… Сбсились нмцы, что ли?
Изъ Кенигсберга нашими ближайшими сосдями были двое молодыхъ рабочихъ, обкуривавшіе насъ своими сигарами и нсколько смущавшіе моего спутника своими бесдами. Они возвращались въ Берлинъ, погостивши на родин, по близости отъ Кенигсберга, и между прочимъ толково разсказывали о заработкахъ въ Кенигсберг, о положеніи рабочихъ на тамошнихъ заводахъ и находили, что въ Кенигсберг жить лучше, потомъ перешли къ экономической политик Бисмарка. Одинъ оказался ярымъ защитникомъ, другой, напротивъ, порицалъ эту политику. Хотя они и горячились, но споръ ихъ не выходилъ изъ предловъ приличія и не грозилъ окончиться ни дракой, ни крпкой руганью…
Мой ‘мизантропъ’ вслушивался (онъ отлично зналъ нмецкій языкъ), хмурился и внимательно оглядывалъ этихъ чисто одтыхъ, краснощекихъ нмцевъ, необращавшихъ на насъ никакого вниманія… Становилось поздно… Нмцы перестали спорить и собирались, видимо, прикурнуть, одинъ изъ нихъ попросилъ у меня огня и, между прочимъ, спросилъ, издалека ли мы демъ… Когда мы сказали, что изъ Петербурга, то онъ тотчасъ же сказалъ: ‘Ну вы длаете далекое путешествіе, вамъ не грхъ и соснуть, особенно этому господину’ — прибавилъ онъ, указывая на моего сосда. И съ этими словами оба они встали и пересли на другія мста, очистивъ намъ скамейки. Такимъ образомъ, мы, благодаря этой любезности, могли проспать до самаго Берлина.
Когда поздъ примчался къ центральной станціи на Фридрихштрассе, гд позда отходятъ и приходятъ черезъ каждыя пять минутъ, принимая и выбрасывая цлыя толпы пассажировъ, мой спутникъ былъ пораженъ этимъ оживленіемъ, шумомъ и многолюдіемъ… Мы спустились внизъ пить кофе. Видъ этой огромной станціи со всмъ ея превосходнымъ устройствомъ, съ ея кипящей жизнью снова заставилъ моего спутника сердито воскликнуть:
— И куда это вс дутъ!..
Черезъ часъ мы прощались съ моимъ случайнымъ спутникомъ. Я халъ въ Кассель, а онъ въ Маріенбадъ. Крпко пожимая мн руку, этотъ старикъ на прощанье все-таки сказалъ:
— Все это отводъ глазъ, а въ сущности я остаюсь при своемъ мнніи…
— На счетъ необходимости свинства?
— Именно… Хоть то, что я видлъ, какъ будто и недурно, а въ сущности, если подумать, опять-таки свинство, только замазанное… Если заглянуть туда, за кулисы, какъ люди живутъ…
— А вы загляните… Ну, прощайте, желаю вамъ поправиться…
— Едва ли!— какъ-то угрюмо проворчалъ старикъ.
Раздался рзкій свистокъ. Поздъ тронулся, и я еще разъ взглянулъ на этого россійскаго мизантропа, уныло стоящаго среди волнующейся толпы.
‘Пожалуй, зараза коснется и его, когда онъ задетъ дальше, хоть онъ и хвастаетъ, что не боится больше ничего!’ думалось мн. И я, признаться, пожаллъ его отъ души. Да не постуетъ онъ на меня, мой случайный спутникъ, если эти строки случайно попадутся ему на глаза!
Врачи, посылавшіе меня въ Вильдунгенъ, могли только сказать, что воды его очень полезны, что онъ въ Германіи, но гд именно и какъ туда попасть — объяснить не могли. ‘Въ Берлин спросите’, утшали меня. Я сталъ искать въ русскихъ справочныхъ книгахъ указаній о Вильдунген, но указанія на этотъ счетъ были такъ глухи, что мн грозила опасность очутиться въ положеніи Митрофанушки. Спасибо нмецкому курсъ-буху, издаваемому прусскимъ почтовымъ вдомствомъ, онъ выручилъ меня, благодаря ему, я узналъ гд Вильдунгенъ, какъ туда попасть и что стоитъ туда дохать, и еще разъ убдился, что нмецкія справочныя книги и календари не врутъ, какъ русскіе. Съ ними вы можете смло пускаться въ путь, разсчитывая по нимъ время остановокъ на станціяхъ, часы прибытія и отхода поздовъ. Они васъ не выдадутъ.
Оказалось, что мн придется хать въ крошечное княжество Вальдекъ, по сосдству съ тмъ самымъ уголкомъ нмецкаго фатерланда, гд патріархальная жизнь добраго стараго времени сохранялась доле, чмъ въ другихъ мстныхъ фатерландахъ, исключая разв Ганновера и Мекленбурга. Это тотъ самый Гессенъ, гд въ недавнее еще относительно время гессенскіе курфюрсты занимались спеціально продажей крупныхъ и рослыхъ своихъ врноподанныхъ, партіями и поштучно, въ солдаты, въ чужія арміи (покупали преимущественно англичане, такъ какъ платили хорошія деньги), посылая рослыхъ гессенцевъ пробовать въ чужомъ пиру похмлья, а мелкихъ оставляя дома на разводъ и на уплату податей.
Если судьба приведетъ васъ, какъ меня, въ Кассель, прежнюю столицу Гессена, то вамъ покажутъ вс эти дворцы, римскія бани, картинныя галлереи, сады и монументы, устроенные на счетъ нкогда процвтавшей торговли рослыми нмцами. Мене рослый гессенецъ-проводникъ (съ тхъ поръ народъ измельчалъ), изъ чувства патріотизма, добросовстно умолчитъ объ источникахъ всхъ этихъ великолпій крошечнаго Гессена, и если вы неделикатно напомните ему о нихъ, то онъ не безъ задора отвтитъ: ‘мало ли что въ старину было!’ При этомъ, если онъ вдобавокъ узнаетъ, что вы не англичанинъ, не французъ, не голландецъ, то, чего добраго, еще подпуститъ какую-нибудь обидную шпильку. Поэтому, если не желаете огорчаться, оставляйте свои свднія по нмецкой исторіи при себ. Это не лишнее. Побывавши въ Кассел, вы кстати създите и въ Вильгельмсгеге, отстоящій въ 10 минутахъ зды отъ Касселя, и посмотрите этотъ роскошный дворецъ — плоды той же торговли!— съ обширными садами, парками, фонтанами, затмевающими, по словамъ нмцевъ, версальскіе,— который въ послднее время сталъ извстенъ и за предлами Гессена, благодаря плненію Наполеона III, посл Седана. Могу засвидтельствовать, что мсто плненія было очень комфортабельное, которому могли бы позавидовать не только плнники, но и масса людей, живущихъ на свобод.
Съ тхъ поръ, какъ добрыхъ гессенцевъ перестали продавать на убой, не спрашивая ихъ согласія, много утекло воды, и если врить нкоторымъ дальновиднымъ политикамъ, именно съ этого самаго времени въ Германіи, какъ и везд, впрочемъ, все пошло къ худшему. Горы осли, лса пордли, рки обмелли, зври, рыбы и птицы стали плодиться меньше, въ умахъ пошла смута, люди стали несчастнй и начальство безпомощнй. Такая страна, какъ Гессенъ, давала хорошій случай проврить эти жалобы, такъ какъ именно Гессенъ отличался въ старое время особеннымъ счастьемъ, о которомъ мечтаютъ политики. Могу достоврно сказать, что если добрые гессенцы, посл того, какъ Бисмаркъ скушалъ ихъ курфюрста и сдлалъ Гессенъ нмецкой провинціей, быть можетъ и не совсмъ счастливы, то во всякомъ случа не только не жалютъ о тхъ временахъ, когда и лса были гуще, и горы выше (и продажа гессенцевъ шла шибко), но даже съ гордостью ссылаются на свои законы, хвалятся своими школами и относительнымъ достаткомъ. Кассельскіе извощики, быть можетъ, внуки этихъ самыхъ великорослыхъ ‘Михелей’, съ которыми встарину длали столь выгодныя аферы, толкуютъ о политик съ такой же свободой, какъ и кассельскіе журналисты. Хорошо это или дурно, счастье или несчастье, пусть сообразятъ политики.
Если бы вы послушали господина Френке, извощика, доставившаго меня съ желзнодорожной станціи въ Вильдунгенъ, какъ онъ всю дорогу просвщалъ меня и спутника моего, голландца, на счетъ длъ своей родины, при чемъ ворчалъ на налоги и съ гордостью говорилъ, что онъ и самого Бисмарка не боится, если онъ, Френке, не нарушаетъ закона,— то вы, читатель, пришли бы въ нкоторое смущеніе и задумались бы на счетъ этихъ самыхъ нмцевъ, которыхъ мы такъ бранимъ у себя дома. По крайней мр, такое чувство смущенія испыталъ я, слушая болтовню извощика, въ то время, какъ экипажъ двигался по превосходному шоссированному проселку, окаймленному высокими тополями, мимо деревень съ приличными домами, въ виду синевы далекихъ горъ, озаренныхъ заходящимъ солнцемъ, словомъ, среди пейзажа, совсмъ не напоминавшаго мн далекой родины.
Особенно бахвалился Френке посл остановокъ у разныхъ кабачковъ, подъ предлогомъ дать вздохнуть бдной лошади. Я полагаю, что остановки эти были нужны боле для самого Френке, который въ каждомъ кабачк нацживался пивомъ. Посл такихъ передышекъ Френке, молодой, здоровый, красный вильдунгенецъ, громче и ршительнй высказывалъ свои мннія, пощелкивая бичемъ въ воздух.
— Что мн Бисмаркъ, если и честный нмецъ и законы исполняю! Наплевать мн на Бисмарка, въ такомъ случа! Онъ занимайся своимъ дломъ, а я своимъ!..
Слушая эти восклицанія подвыпившаго Френке, я все ждалъ, что вотъ-вотъ, откуда-нибудь да объявится вдругъ прусская каска и поволочетъ нашего возницу въ кутузку за оскорбленіе начальства. Но никакой прусской каски не появлялось. Френке продолжалъ хвастать, и экипажъ тихо катился среди тополей, по берегу вьющейся рки, и справа и слва блли нмецкіе городки и деревни…
Черезъ часъ мы поднимались въ гору, на которой, среди зелени, виднлся замокъ, а налво — старинная церковь.
‘Вотъ и Вильдунгенъ!’ проговорилъ Френке, и скоро мы въхали въ узкую улицу стариннаго городка, повернули и направились по широкой алле, обсаженной густыми липами, по бокамъ которой были гостиницы и дома къ услугамъ больныхъ. Эта аллея идетъ вплоть до самаго источника.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
