Къ чему жить?
Къ чему жить?
Разсказъ Эрнста Альгрена (Викторіи Бенедиктсонъ).
Б.
‘Русская Мысль’, кн.V, 1893
К чему жить?, Альгрен Эрнст, Год: 1893
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Маленькое лсное озеро казалось такимъ темнымъ и глубокимъ въ своей рамк изъ старыхъ буковъ, въ неподвижной, зеркальной вод его отражались верхушки деревьевъ, а на поверхности, вдоль береговъ, окаймленныхъ тростникомъ, плавали большіе свтло-зеленые листья водяныхъ лилій.
Солнце освщало куполъ, образуемый листвою, длая его прозрачно-зеленымъ, но ни одинъ лучъ не проникалъ насквозь, ни одной почти былинки не росло на земл, которая словно дрожала подъ ногами, мягкая и зыбкая подъ слоемъ сухихъ листьевъ и хвороста, нетронутая лтнею жарой.
Воздухъ былъ прохладенъ и пропитанъ благоуханіемъ деревьевъ, когда какая-нибудь пташка начинала пть, трели ея далеко-далеко разносились между высокими, тонкими стволами, серна выглядывала изъ-за поросли молодыхъ буковъ и оршника и тотчасъ же безшумно исчезала. И тогда снова воцарялась полная тишина.
Но вдалек, на лсной тропинк что-то двигалось, медленно приближалось, какъ бы выростая изъ тней, отбрасываемыхъ деревьями, и, наконецъ, обозначилась женская фигура, которая прямо, совсмъ не сгибаясь, не шла, а скользила по тропинк.
Ея походк соотвтствовало и лицо ея, застывшее въ выраженіи смертельной печали. Черты были когда-то красивы, теперь он казались острыми, цвтъ лица былъ сровато-блдный, подъ глазами лежали темныя тни,— слды безсонныхъ ночей. Станъ былъ худой и тонкій, только плечи еще сохранили прежнюю округлость.
На ней не было шляпы, волосы, гладко причесанные и положенные на голов греческимъ узломъ, обрисовывали своимъ блестящимъ цвтомъ линіи затылка. Только на вискахъ между темными прядями кое-гд серебрились блыя нити.
Погруженная въ тяжелыя думы и низко склонивъ голову, женщина шла мрною поступью, какъ бы сознательно замедляя шаги. Потомъ она вдругъ остановилась и окинула взоромъ темное озеро, древесные стволы, густо-заросшую даль лса, гд вс контуры сливались въ зеленовато-синемъ освщеніи. То были темные глаза, въ которыхъ страсти перегорли, оставивъ посл себя черную печать разрушенія, то былъ спокойный, мрачный взглядъ, пытливо смотрвшій на все окружающее, какъ бы для того, чтобы измрить ничтожность всего, что существуетъ,— холодный, жесткій взглядъ, въ которомъ теплые лучи солнца не могли зажечь ни искорки свта. Крпко сжатыя губы говорили о безъисходномъ отчаяніи, руки были стиснуты, словно подъ гнетомъ безпредльной тоски. Внезапно въ этомъ взор появилось выраженіе мольбы, безмолвный вопль о спасеніи, потомъ онъ опять сдлался спокоенъ, равнодушно скользнулъ по мирному ланшафту, какъ бы навки чуждый всему, что тутъ жило и росло, и снова ушелъ въ себя съ тмъ спокойствіемъ, которое посл долгихъ и тяжкихъ усилій дается, наконецъ, человку, осужденному на смерть.
Женщина пошла дале, медленно и задумчиво, какъ прежде. На берегу озера, гд земля спускалась отлогимъ скатомъ, она остановилась и прислонилась къ дереву, втви котораго свшивались надъ водой. Она такъ была погружена въ свои мысли, что не замтила топота маленькихъ дтскихъ ножекъ. Какъ изобличенный преступникъ, она вздрогнула, услыхавъ за собой тоненькій голосокъ:
— Тетя!
Она медленно обернулась, стараясь наружнымъ спокойствіемъ прикрыть свой испугъ.
— Что теб?
Темные глаза ея такъ равнодушно устремились на малютку, какъ будто онъ былъ ничтожный червякъ и она могла однимъ взмахомъ отбросить его отъ себя.
— Ничего,— отвтилъ мальчикъ.
Тетка такъ сурово смотрла на назойливаго малютку, что онъ, очевидно, смутился. Онъ едва могъ выдержать ея взглядъ, услся въ густую траву, покрывавшую берегъ озера, и сталъ смотрть въ воду съ какою-то не дтскою серьезностью.
— Кто послалъ тебя сюда?
— Мама.
Что-то врод досады искривило сжатыя губы на блдномъ лиц,— это подергиванье было сходно съ горькою усмшкой злобы. Женщина взглянула на своего сторожа съ тмъ упорствомъ, которое готово ждать и ждать. Наконецъ, присутствіе этого посторонняго существа сдлалось для нея нестерпимо: она повернулась и направилась къ лсу. Мальчикъ вскочилъ, пустился бжать ей въ догонку и потомъ пошелъ рядомъ, не надодая ей разговоромъ, даже не смотря на нее.
Она шла, будто не замчая, не удостаивая его взглядомъ, не обращая вниманія на то, какъ онъ спотыкался, сменя маленькими ножками.
Наконецъ, она взглянула на него.
— Разв ты не усталъ?
— Нтъ, я могу идти и дальше.
Онъ сказалъ это съ такимъ видомъ, будто и подумать не могъ объ усталости при одномъ только радостномъ сознаніи, что оказываетъ тет такую великую услугу.
У дорожки стояла полусгнившая деревянная скамейка. Женщина сла на нее, мальчикъ опустился на землю.
— Ты можешь идти играть, если хочешь.
— Нтъ, тетя, я лучше останусь здсь.
Невозможно было сказать ему, что онъ мшаетъ. Такой упрекъ не могъ сорваться у нея съ языка. Присутствіе этого малютки вынуждало ее къ большей деликатности, чмъ еслибъ передъ ней находился взрослый человкъ.
Она должна была покориться. Водворилось долгое молчаніе. Видя, что и мальчикъ не нарушаетъ его, она вдругъ почувствовала любопытство, ей подумалось, что онъ, можетъ быть, ушелъ и что она опять осталась одна. Съ радостною надеждой она обернулась, но мальчикъ былъ на прежнемъ мст, онъ полулежалъ на земл и, видимо, былъ совершенно поглощенъ какою-то игрой. Она нагнулась къ нему. Изъ скорлупки буковаго орха онъ устроилъ себ телжку, нагрузилъ ее комочками земли и двигалъ за стебелекъ, какъ за дышло. На пути ему попадались рыжіе лсные муравьи, и иногда онъ нарочно назжалъ на нихъ, забавляясь тмъ, какъ они опрокидывались на спину, или преслдовалъ ихъ съ такою быстротой, что, спасаясь отъ него, они отбивали ножками настоящую барабанную дробь. Очевидно, онъ готовъ былъ хоть цлый день просидть тутъ и совсмъ позабылъ о тетк.
Она тихо поднялась со скамьи, такъ что не слышно было и шелеста ея платья, и безшумною, осторожною походкой двинулась опять къ лсу. Она не ршалась даже оглянуться изъ боязни, что одинъ уже взоръ ея можетъ привлечь къ себ вниманіе ребенка.
Лишь тогда, когда она отошла на значительное разстояніе и скрылась за кустами, она, наконецъ, обернулась: ей такъ хотлось удостовриться, что онъ не идетъ за нею. Она увидала его въ нкоторомъ отдаленіи: онъ шелъ по той же дорожк, по которой шла и она,— шелъ, наклонивъ головку и старательно обстругивая какую-то палочку,— онъ не потерялъ изъ вида своей тети.
Ей вдругъ представилось, будто это маленькое существо несравненно сильне ея самой, она почувствовала страшную усталость и изнеможеніе и бросилась на землю, прислонившись спиною къ стволу стараго бука.
Мальчикъ подвигался все тмъ же тихимъ шагомъ, продолжая обстругивать свою палочку. Женщина лежала и смотрла на его маленькія, тоненькія ножки въ темносинихъ чулкахъ. Съ тупою, механическою воспріимчивостью она замтила, что правую ступню онъ заворачивалъ внутрь, какъ-то лниво качая ножку на каждомъ шагу. Она вглядывалась въ маленькую, худенькую, наклоненную фигурку въ матросской курточк съ синимъ кантомъ и потомъ взоръ ея остановился на дтскомъ личик подъ мягкою, загнутою вверхъ касторовою шляпой.
Мальчикъ былъ совершенно поглощенъ своимъ занятіемъ, и на его нжныхъ, блдныхъ чертахъ лежало выраженіе полнаго покоя. На минуту женщиной овладлъ суеврный страхъ: этотъ ребенокъ не былъ похожъ на другихъ дтей, ей почудилось, что онъ посланъ къ ней изъ какого-то невдомаго міра. Потомъ она пришла въ себя, испугъ былъ вызванъ ея собственнымъ болзненнымъ настроеніемъ. То, что она видла передъ собой, было ничто иное, какъ дтская безпечность и безмятежность.
Мальчикъ подошелъ къ ней, сталъ на колни въ траву и, не поднимая головы, продолжалъ свою работу.
— Эйнаръ!
Онъ поднялъ на нее свои ясные глазки, въ которыхъ свтился вопросъ, и пересталъ строгать.
— Почему ты не отстаешь отъ меня?
— Мн мама велла.
Блдное лицо исказилось горечью и униженіемъ. Значитъ, ее стерегутъ, какъ помшанную!— Она приложила руку къ пульсу.— Глупцы, неспособные понять, что она приняла холодное, спокойное ршеніе! Презрнные черви! Жалкіе сурки! Да, они готовы влачить бремя безцльнаго, безсмысленнаго существованія, готовы влачить его все дальше и дальше и имъ въ голову не приходитъ сбросить его навсегда! Мало того, они еще посягаютъ на свободу другихъ!— и на чертахъ ея промелькнуло выраженіе гадливости и отвращенія.
— Какъ сказала теб мама?
Онъ опять опустилъ палочку и ножикъ, чтобъ взглянуть на тетку.
— Мама сказала: тетя больна, не отходи отъ тети, можетъ быть, ей что-нибудь понадобится.
Онъ говорилъ медленно, съ явнымъ стараніемъ передать слово въ слово приказаніе матери, и пристально глядлъ на тетку, какъ бы для того, чтобъ прочесть на ея лиц, хорошо ли она поняла его и уврена ли она въ томъ, что онъ сказалъ правду.
— Мн ничего не надо,— произнесъ непривтливый голосъ.
— Ну что-жь, я, все-таки, останусь здсь,— отвтилъ ребенокъ, тихо радуясь тому, что можетъ быть полезенъ.
— А разв теб не хочется вернуться къ той скамейк, гд у тебя была телжка?
— Нтъ, я теперь придумаю что-нибудь другое.
Она пролежала нсколько минутъ въ тягостномъ молчаніи, точно прикованная къ своему мсту, между тмъ какъ малютка хлопотливо перебиралъ сухіе листья и хворостъ. Ей казалось, что она ненавидитъ его. Но она не могла оторвать глазъ отъ этихъ тонкихъ, маленькихъ членовъ и отъ нжнаго личика, сохранявшаго даже во время игры это не дтское выраженіе сосредоточенности.
Она встала.
— Ты такъ далеко прошелъ, что, наврное, усталъ. Лежи здсь и играй.
— Нтъ, отчего-жь и мн не пойти? Я могу идти, сколько теб угодно, тетя.
Онъ уже былъ на ногахъ, готовый пуститься въ путь вмст съ нею.
Она поняла, что ей до самаго вечера не избавиться отъ своего доброжелательнаго мучителя, что ей остается только одно — постараться провести это время насколько возможно сносне. Когда ей сдлалось ясно, что она должна ждать, ея негодованіе на мальчика какъ будто немного смягчилось. Онъ топтался возл нея на своихъ слабенькихъ ножкахъ и, чтобы помочь ему идти поскоре, она протянула ему руку. Онъ тотчасъ же всунулъ въ нее свою и они пошли рядомъ, не говоря ни слова.
Какое-то чувство успокоенія какъ будто исходило изъ этой маленькой ручки и проникало во все ея существо, и теперь ее тронула безпредльная доврчивость малютки, не способнаго даже представить себ, что онъ можетъ быть въ тягость. Что за таинственная сила заставляла это дитя съ такимъ терпніемъ и такъ неотступно слдовать за нею?
Она подумала о томъ, какъ должны были ослабть отъ усталости маленькія ножки, сла на скамью, молча приподняла Эйнара и посадила возл себя. Онъ сидлъ, болтая ножками, и имлъ видъ взрослаго человка, чувствующаго, къ своему крайнему замшательству, что теперь надо вести разговоръ.
— Теб жаль меня… что я больна… какъ говоритъ мама?
— Да,— застнчиво произнесъ онъ.
— А ты самъ былъ когда-нибудь болнъ?
— Да, я былъ болнъ одинъ разъ. Это когда докторъ прізжалъ ко мн.— Теперь Эйнаръ былъ безмрно счастливъ, что нашлась тема для разговора.
— Любилъ ты доктора?
— Да, но я такъ его боялся!
— Почему-жь ты боялся? Разв докторъ былъ грубъ съ тобой?
— Нтъ, но я такъ боялся его желза.
— Какого желза?
— Онъ вставлялъ сюда,— мальчикъ провелъ рукой по груди,— такое длинное желзо.
— Желзо?
— Да. У меня,— онъ сдлалъ паузу, чтобъ припомнить и правильно выговорить слова,— у меня была водяная въ легкомъ.
Онъ вопросительно взглянулъ на нее, чтобъ убдиться, поняла ли она такую премудрость.
Ей представилось, что она видитъ его больнымъ въ его кроватк, въ длинной блой ночной рубашечк- она измрила всмъ трепетнымъ біеніемъ собственнаго сердца безпомощную тоску этого маленькаго сердечка, она увидла передъ собой эти большіе недоумвающіе дтскіе глаза съ выраженіемъ испуганной покорности и безропотнаго смиренія.
Ее всю обожгло, точно по теплымъ мускуламъ ея скользнуло леденящее лезвіе хирургическаго ножа, и утомленные жизнью глаза ея закрылись, чтобъ не видть больше ужаснаго зрлища.
Снова водворилось молчаніе, тетка и племянникъ тихо сидли на скамь.
— Разв ты никогда не играешь съ братьями и сестрами?— заговорила она опять.
— Нтъ.
— Разв ты ихъ не любишь?
Онъ отвчалъ не сразу.
— Нтъ.
— Почему же.
Онъ подумалъ немного, чтобъ отвтить по чистой правд.
— Они такъ больно дерутся,— сказалъ онъ и заглянулъ ей въ лицо, какъ бы для того, чтобъ ршить, удовлетворена ли она этимъ объясненіемъ.
Его спутница ничего не отвтила, между бровей у нея появилась болзненная складка. Она вдругъ поняла, какъ одинокъ этотъ мальчикъ, до какой степени онъ предоставленъ самому себ, онъ, которому были опасны даже игры его братьевъ и сестеръ.
— Тетя!
Она взглянула на него, онъ сидлъ на скамь, съежившись и сгорбившись, какъ обезьянка.
— Что теб, Эйнаръ?
— Какъ ты думаешь, не пора ли идти обдать?
Онъ говорилъ совсмъ тихо, ему было стыдно, что голодъ заставилъ его напомнить объ этомъ.
— Да, теперь, наврное, пора.
Они оба встали и направились къ дому.
Когда неравная парочка вошла въ столовую, супъ былъ уже поданъ.
— Наконецъ-то вы пришли, я уже послала за вами прислугу,— сказала хозяйка,— вс эти голодные желудки не могли дольше ждать.— Она стояла у одного конца стола, оглядывая шумную толпу дтей, которыя толкали другъ друга, торопясь занять свои стулья.
— Мама, папа не прідетъ къ обду?— раздался пискливый голосокъ одной изъ двочекъ.
— Нтъ, онъ только завтра вернется.
— Такъ я сяду на его мсто! Я! Я!— крикнули трое дтей, стараясь перекричать другъ друга.
— Вс останутся на своихъ мстахъ — сдлайте милость! И прошу не шумть!
Ршительный тонъ матери заставилъ всхъ разомъ утихнуть.
— Прости моихъ крикуновъ, милая Оттилія,— обратилась она къ гость.— Садись же, пожалуйста!
Оттилія сла, не сказавъ ни слова. Въ ея взгляд было что-то враждебное, и она избгала смотрть на невстку.
Послдней было, очевидно, уже подъ сорокъ, но ея полное румяное лицо съ смлымъ выраженіемъ казалось моложавымъ и жизнерадостнымъ.
— Вы, должно быть, далеко забрались?— сказала она, смотря на гостью и садясь на свое мсто. У нея были умные, зоркіе глаза, въ глубин которыхъ таилась бездна добродушія.
— Да, мы много ходили,— коротко отвтила Оттилія.
— Ну, и что-жь, Эйнару удалось услужить чмъ-нибудь тет?— продолжала хозяйка съ тою веселою неустрашимостью, которая какъ будто задается цлью во что бы то ни стало разсять дурное настроеніе въ другихъ.
Повидимому, вопросъ былъ обращенъ къ Эйнару, но онъ не отвчалъ, а сидлъ, уставившись глазами въ свою тарелку, съ такою скромною миной, что видно было, до какой степени онъ втайн доволенъ собой.
Тетка тоже молчала, но на тонкихъ губахъ ея промелькнуло выраженіе ненависти. Она кинула быстрый взглядъ на невстку и опять застыла въ своей равнодушной, неподвижной поз. Но въ душ ея кипли гнвъ и протестъ.
Неужели эта здоровая, краснощекая женщина, никогда не знавшая душевной пытки, тоски и пустоты, никогда не тяготившаяся жизнью, неужели она воображаетъ, что своими грубыми ухищреніями она съуметъ предотвратить то, что должно произойти? Неужели она уже торжествуетъ потому только, что присутствіе малютки отсрочило исполненіе рокового ршенія?… О, это безсердечіе глупости, не дающее человку даже умереть по своей вол!… А эта женщина еще мнитъ себя умной и доброй, и вс считаютъ ее таковой. Она просто глупа и больше ничего.
— Ты, надюсь, не докучалъ тет, Эйнаръ?— спросила мать, взглянувъ на него почти съ укоризной. Она ршила вытянуть-таки отвтъ у этого воплощенія мрачнаго упорства, сидвшаго за ея столомъ.
Дти стали пересмиваться и подталкивать другъ друга. Эйнаръ покраснлъ, и гордость его смнилась чувствомъ униженія. Очевидно, онъ съ такою увренностью ожидалъ похвалы, и вдругъ, вмсто нея, онъ слышитъ насмшки братьевъ и сестеръ и даже упрекъ матери.
— Мы съ Эйнаромъ большіе друзья, не правда ли?
Худая, дрожащая рука обвила плечи Эйнара и, поднявъ головку, онъ увидалъ передъ собой наклоненное блдное лицо, такъ странно смотрвшее на него своими темными, раздирающими душу глазами, жесткій взглядъ которыхъ внезапно смягчился.
Мальчикъ не могъ ничего отвтить. Робко и, вмст съ тмъ, доврчиво взглянулъ онъ въ блдное лицо и потомъ украдкой посмотрлъ на братьевъ и сестеръ. Вотъ они видятъ теперь, что его общество пріятно тет.
— Эйнаръ мн ничуть не мшаетъ,— прибавила она и сняла руку съ его плечъ. Въ больной душ ея ликовала злобная радость. Пусть эта женщина не воображаетъ, что можетъ остановить ее своими принудительными мрами.
Такимъ образомъ, весь остальной день тетка и Эйнаръ провели вмст, въ полномъ мир и согласіи.
Наконецъ, насталъ вечеръ.
Оттилія стояла у окна въ своей комнат, блуждая мыслями все въ томъ же лабиринт, въ которомъ она уже сотни и тысячи разъ путалась до смертельнаго изнеможенія.
Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь.
— Войдите.
Она должна была употребить всю силу воли, чтобы не обнаружить въ своемъ голос досады на то, что ее не хотятъ оставить въ поко. Наврное, ее пришли звать къ ужину. Она обернулась съ равнодушнымъ видомъ.
Но это былъ Эйнаръ. Онъ стоялъ, держась за ручку двери, онъ былъ такъ малъ ростомъ, что долженъ былъ для этого подняться на цыпочки.
— Мама спрашиваетъ, можно Нилл перенести мою кроватку къ теб, тетя?— сказалъ онъ.
Дтскіе глазки, устремленные на нее, свтились такою преданностью, мальчикъ былъ такъ увренъ, что его предложеніе обрадуетъ тетю, и былъ всецло занятъ этою мыслью. Оттилія хотла выговорить ‘нтъ’, но какая-то таинственная сила не дала ей произнести этого слова и заставила ее сказать ‘да’.
Съ безконечною радостью ребенка, мечтающаго о томъ, какъ онъ будетъ спать на новомъ мст, Эйнаръ побжалъ по корридору, восклицая:
— Да, можно, можно! Нилла, тетя позволила мн спать у нея!
Она же, все еще стоявшая.у двери и слышавшая его крикъ, сжала губы и гнвъ заклокоталъ еще неудержиме въ ея ожесточенной душ.
На зло имъ, на зло имъ она докажетъ… О, разв же это не первое изъ всхъ человческихъ правъ: право разстаться съ жизнью?
Потомъ ее позвали ужинать, и она отправилась въ столовую. Она и невстка сли за столъ вдвоемъ: дти отъужинали раньше. Трапеза прошла въ молчаніи, об женщины только длали видъ, что дятъ. Невстка была совсмъ не похожа на себя, живой тонъ ея обращенія сдлался вдругъ удивительно мягкимъ, подобно звуку струнъ подъ сурдиной. Когда он встали изъ-за стола, чтобъ пожелать другъ другу доброй ночи, она подошла къ своей гость.
— Оттилія,— тихо сказала она,— ты сердишься на меня. Но я не хочу принуждать тебя. Если ты не можешь дольше терпть, ты свободна. Надъ тобой не установлено надзора.
Оттилія уже взялась за ручку двери, но при этихъ словахъ она остановилась и удивленно и недоврчиво взглянула въ лицо говорившей. Та больше ничего не сказала, но об он стояли, зорко всматриваясь другъ въ друга, и эти два пристальные взгляда говорили больше, чмъ всякіе вопросы, отвты и длинныя объясненія.
— Я не хотла навязывать теб Эйнара. Я желала теб добра,— снова заговорила блондинка.— Изъ семерыхъ дтей не такъ ужь трудно уступить одного.— Она прибавила это съ тонкою улыбкой, и эта улыбка какъ бы придала двойное значеніе ея словамъ и внезапно озарила все лицо ея внутреннимъ свтомъ ума и доброты.
— Я была несправедлива къ теб,— съ усиліемъ выговорила брюнетка.
— Я это знаю.
На чертахъ Оттиліи сначала появился пытливый вопросъ, тотчасъ же перешедшій въ безмолвное презрніе и сознаніе своего превосходства. Не стоило и говорить того, что у нея было на ум.
— Покойной ночи,— промолвила она и протянула руку.
Невстка удержала эту руку въ своей и пристально посмотрла на Оттилію.
— Я врю,— сказала она,— что можно и не будучи помшанной искать избавленія въ смерти, если жизнь черезъ-чуръ тяжела.
Впалые глаза Оттиліи просвтлли, враждебность въ ихъ выраженіи исчезла и уступила мсто благодарности. Такъ надъ ней не тяготетъ больше этотъ позоръ, ее не считаютъ сумасшедшей!
Холодная рука еще разъ почувствовала пожатіе другой руки, полной жизненной теплоты и силы.
— Длай, какъ хочешь, я всегда съумю понять тебя. Только поцлуй моего мальчика и не пугай его.
Об женщины доврчиво взглянули въ глаза другъ другу, затмъ раздался стукъ захлопнувшейся двери, и та, которая хотла умереть, очутилась одна въ корридор.
‘Поцлуй моего мальчика и не пугай его’,— отозвалось въ ея душ. Какою глубокою материнскою любовью звучалъ этотъ голосъ! Всею безпредльною нжностью материкъ своему ребенку… Да, но въ немъ было и еще что-то…
Дятельная мысль, привыкшая во все углубляться, стала допытываться смысла этой интонаціи… Не одною только нжностью звучалъ этотъ голосъ: въ немъ была и отвага, та беззавтная отвага, которая не отступаетъ ни передъ какимъ рискомъ, вритъ въ свое счастье и выигрываетъ,— что-то родственное съ ея собственнымъ характеромъ, съ тою лишь разницей, что она поставила все на одну карту и проиграла.
Раздумывая объ этомъ, она отворила дверь въ свою спальню, гд лежалъ маленькій Эйнаръ. Она тихо прошла по комнат, чтобы не разбудить его, и стала смотрть въ окно. Лунный свтъ игралъ на прозрачныхъ узорахъ гардинъ, отбрасывая ихъ на коверъ въ вид легкихъ тней, между тмъ какъ тяжелыя, темныя драпировки по обимъ сторонамъ длали еще боле холоднымъ и мечтательнымъ его блдное сіяніе. Все кругомъ было окутано какою-то зловщею таинственностью, и внезапно дрожь пробжала по спин Оттиліи и волосы ея стали дыбомъ, какъ бы приподнятые незримою рукой.
Что это? Страхъ?… Да, конечно. Но она знала, что съуметъ преодолть его. И долго, долго не двигалась она съ мста, выжидая, пока вс въ дом улягутся.
Она накинула на себя пеньюаръ изъ персидской ткани, завернулась въ него такъ небрежно, какъ нищенка завертывается въ свои лохмотья, сняла башмаки и надла подбитыя мхомъ туфли, которыя могли заглушить звукъ ея шаговъ, и затмъ медленно направилась къ двери. Теперь часъ насталъ: все въ дом затихло.
— Тетя,— раздался шепотъ съ дтской кроватки, когда Оттилія проходила мимо.
Она вздрогнула и остановилась: она, наврное, ослышалась! Это просто игра ея возбужденной фантазіи. Вдь, Эйнаръ спитъ крпкимъ сномъ.
Она пошла дальше.
— Тетя, тетя, куда ты идешь?— снова раздался дрожащій, робкій голосокъ.
— Разв ты боишься?
— Да, тетя, мн страшно одному.
— Я вернусь, лежи смирно и тихо.
— Ты скоро придешь, тетя?
— Скоро, скоро.
Эйнаръ натянулъ на голову одяло, и Оттилія скрылась изъ комнаты.
Ей сказали, что она можетъ длать, какъ хочетъ. Этимъ, конечно, только хотли успокоить ее. До послдней минуты ее, все-таки, будутъ стеречь. Но, быть можетъ, ей удастся проскользнуть незамченною.
Въ корридорахъ было темно, такъ темно, что надо было знать вс закоулки стараго дома такъ, какъ она ихъ знала, чтобы не натолкнуться на что-нибудь, но она ощупью подвигалась впередъ, закрывая порою глаза, какъ будто такъ ей легче было пробираться.
На лстниц сдлалось свтле отъ окна, продланнаго наверху, но потомъ ей оставалось еще пройти темный нижній корридоръ. Ни одного звука человческаго голоса не было слышно во всемъ дом. Мертвая тишина царила повсюду и Оттиліи казалось, что она блуждаетъ по опустлымъ покоямъ какого-нибудь замка, уцлвшаго отъ давно минувшихъ временъ. Наконецъ, она ощупала выходную дверь. Она была уврена, что найдетъ ее запертой, но при первомъ же толчк дверь подалась, безшумно повернувшись на петляхъ… Оттилія была свободна.
На самомъ порог она остановилась, придерживая дверь одною рукой, чтобъ она не захлопнулась за нею.
Освоившіеся съ темнотой глаза широко раскрылись передъ брызнувшимъ имъ на встрчу бловатымъ свтомъ и потомъ инстинктивно поднялись къ тихому ночному небу, на которомъ стояла полная луна, освщая землю своимъ мягкимъ сіяніемъ и придавая всмъ предметамъ мистическій, безтлесный видъ и безформенную тнь.
Торжественный покой Лежалъ на всей природ и небо съ кротко мерцающими звздами производило впечатлніе неизмримой безконечности. Несчастной женщин представилось, что только тогда, когда она пролежитъ много-много лтъ въ ндрахъ темной, тяжелой земли, только тогда позабудетъ она, что надъ этою самою землей можетъ сіять такая свтлая, чудная ночь.
Ея легкія жадно вбирали въ себя освженный росою, неподвижный воздухъ, такой мягкій посл знойнаго дня, насыщенный ароматомъ цвтовъ и скошеннаго сна. Ея глаза отдыхали, утопая въ этомъ кроткомъ свт, ноздри ея расширились и она чутко прислушивалась ко всмъ звукамъ, которые могла уловить: къ рзкому трещанью кузнечиковъ въ трав, къ однообразному крику перепеловъ и меланхолическому кваканью лягушекъ въ дальнемъ болот. Но ни человческаго голоса, ни человческихъ шаговъ, ничего, что напоминало бы о ненасытномъ, вчно находящемся въ разлад съ собой, властелин и разрушител земли! И въ кустарникахъ, и въ трав,— всюду трепетала жизнь, безсознательная, растительная, беззаботная жизнь, чуждая мыслей и сомнній. Жажда жизни, радость жизни, борьба за жизнь. Слышался ли гд-нибудь вопросъ: къ чему жить? Нигд! нигд! Среди ночныхъ голосовъ не было ни одного, который звучалъ бы диссонансомъ, вс они какъ будто восклицали: мы хотимъ жить, жить, жить!
Тутъ не было ни словъ, ни мыслей, ничего опредленнаго, тутъ было только чувство, такое великое и широкое, что оно обнимало въ себ все живущее, тутъ былъ только благодатный покой растительной жизни, пролившійся, какъ освжительный бальзамъ, въ истерзанную человческую душу.
Блдныя губы задрожали, оцпенвшіе мускулы пришли въ движеніе и тонкою, исхудалою рукой Оттилія провела но своему лбу, влажному отъ ночной прохлады.
И вдругъ въ ея воспоминаніи промелькнуло: ‘Тетя, мн страшно одному!’
Вотъ онъ лежитъ наверху, въ ея спальн, карауля ея шаги, боясь темноты, привидній и всякихъ страшилищъ. По напрасно будетъ онъ прислушиваться и пугаться во сн, напрасно будетъ завтра разспрашивать и разузнавать о томъ, что взрослые будутъ скрывать отъ него съ чувствомъ стыда и отвращенія.
Оттилія повернулась машинально, нершительно.
Она осторожно притворила дверь и снова отправилась по темнымъ корридорамъ и полуосвщенной лстниц въ угловую комнату, чтобъ посмотрть, спитъ ли малютка.
Она стала на колни у его постели.
— Эйнаръ,— шепнула она такъ тихо и нжно, что никакъ не могла бы разбудить его.
Отвта не послдовало, но дв маленькія слабыя ручки обвились вокругъ ея шея, и дтская пушистая головка крпко прижалась къ ея груди. Долго сдерживаемыя рыданія, наконецъ, разразились, и Оттилія почувствовала, какъ все это маленькое тльце трепетало отъ судорожнаго плача, такого безпомощнаго и отчаяннаго, что онъ рзалъ ее по сердцу, какъ угрызенія совсти.
Разв же тоска этого ребенка была мене искренна, мене глубока, чмъ тоска взрослыхъ людей? Разв не страшился онъ, какъ и она сама, безжизненной, безпросвтной пустоты одиночества, этой всепоглощающей, бездонной пустоты, устремлявшей на нее свой мертвенный взоръ изъ всего бытія, изъ всякой ея мысли о будущемъ? Разв онъ и она не были оба обездоленными существами? Больной малютка, такъ страдавшій отъ толчковъ своихъ братьевъ и сестеръ, и она, сломившаяся подъ единственнымъ ударомъ, который нанесла ей судьба.
Мальчикъ все еще прижимался къ ней, а она шептала ему на ухо безсвязныя слова утшенія и гладила его рукой по головк: сквозь мягкую шерстяную ткань своего платья она чувствовала его прерывистое дыханіе, а изъ глазъ его слезы текли ручьями, такъ что она то и дло вытирала ихъ носовымъ платкомъ.
Наконецъ, она устала держать его, но когда по тяжести его головки она замтила, что онъ заснулъ, она не поднялась съ колнъ, а осталась на прежнемъ мст, у его кроватки. Воздухъ кругомъ нея былъ наполненъ его дыханіемъ, сонъ согрлъ его маленькіе члены, а изъ волосъ его исходилъ какой-то особенный, здоровый ароматъ, точно отъ щеночка, чисто вылизаннаго матерью. Она прильнула губами къ этимъ мягкимъ волосамъ, но Эйнаръ не шевельнулся.
Ребенокъ! Будущее!…
Быть можетъ, жизнь великаго человка… источникъ счастья и страданій для другихъ!… Не это ли чувство испытываютъ матери? Раньше она этого не понимала, не понимала до той самой минуты, когда маленькій Эйнаръ такъ крпко, такъ спокойно заснулъ у нея на рукахъ. Ледъ, сковавшій ея душу, растаялъ, голову и сердце охватило жаркое пламя и изъ глазъ ея неудержимымъ потокомъ хлынули жгучія слезы. Горе вылилось наружу и духъ ея воспрянулъ отъ долгаго оцпеннія.
Она рыдала, точно сердце ея готово было разорваться, а малютка такъ ровно дышалъ во сн. Ей представилось, что у нея только онъ одинъ и есть на свт. Только онъ? Но чего же еще ей желать, когда она нашла существо, на которое можетъ перенести всю любовь свою, вс надежды… теперь, когда для нея самой уже все было кончено въ жизни?
Она поднялась съ колнъ и ей вспомнились слова невстки:
— Изъ семерыхъ не такъ ужь трудно уступить одного.
Неужели она это хотла сказать?
О, какой даръ, какой щедрый, неоцненный даръ!