* * *
Теодор Волф.
———————————————————————
Йенс Петер Якобсен (1847-1885), Вольф Теодор, Год: 1907
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Старые датские буки сближают свои верхушки и наполняют воздух своим ароматом. Это самый сильный аромат, какой может издавать лес, и кажется, будто он сгущается и медленно и тяжело падает на землю. С Зунда глухо доносится слабый монотонный ропот, это скорее эхо прибоя, слабо дрожащее в воздухе и замирающее в лесу. По земле мягко скользят тени буковых верхушек, между ними весело играют яркие, теплые солнечные лучи. И все это вместе — аромат буковых деревьев, и ропот Зунда, и игра света и теней — сливается в однотонную, проникнутую спокойствием и величием тишину, полную таинственности и меланхолии. Если в такой обстановке родится и вырастает поэт, наделенный всеми дарами истинно-художественной натуры, то он будет отличаться особой впечатлительностью, особенно тонкой организацией, все органы чувств его будут особенно изощрены, и всеми своими нервами он будет воспринимать ароматы, краски и звуки этой своеобразной природы. В Дании был такой поэт, и подобно тому, как в лице Георга Брандеса она дала наиболее чуткого критика, так в лице Йенса Петера Якобсена мы встречаемся с наиболее чутким из поэтов ее.
Жизнь Якобсена протекала тихо и просто, никаких крупных событий, никаких сильных страстей, ничего выдающегося, ничего могучего. Он сам пишет 25 ноября 1880 г. из Тистеда Георгу Брандесу в ответ на его вопрос о событиях его жизни: ‘Что касается событий, то я не могу назвать ничего, что имело бы интерес и было бы достойно упоминания’. Он родился 7 апреля 1847 года в Тистеде, небольшом городке с четырьмя тысячами жителей к северо-западу от Лимфиорда. Отец его был зажиточный мелкий провинциальный торговец без малейшего образования, и позднее даже не имевший никакого представления о значении своего сына, к тому же скупой и узкосердечный человек, мать его тоже без всякого образования, но полная нежной любви к Йенсу Петеру и очевидно не вполне лишенная понимания его поэтических наклонностей. Когда Якобсену минуло шестнадцать лет, он отправился в Копенгаген и поступил вначале в учебное заведение братьев Даль. Впрочем, он там не отличался прилежанием и проводил целые дни в городском рву, вылавливая из воды разные травы, результатом такого времяпровождения было то, что он провалился на экзамене. Копенгагенский писатель Скрам дает в датском журнале ‘Tilskueren’ (‘Зритель’) за июнь и июль 1885 года некоторые интересные сообщения о юности автора ‘Нильса Лине’ и ‘Марии Груббе’. В то время Якобсен редко проявлял познания, которые выделяли бы его среди других, бледный юноша, чрезмерно худой и высокий, шедший всегда слегка наклонившись вперед, ничем не обращал на себя внимания в умственном отношении. Однако, он дома усердно читал поэтов, даже сам делал некоторые попытки поэтического творчества и в 1864 году издавал еженедельный журнал ‘Qvas’, никогда не печатавшийся и имевший всего одного подписчика.
В Копенгагене Якобсен изучал преимущественно естественные науки. В противоположность своим товарищам он очень заинтересовался учением Дарвина, написал несколько статей о теории Дарвина в ‘Nyt dansk Maanedskrift’ и перевел некоторые части из его сочинений ‘О происхождении видов’ и ‘Происхождение человека’. Он написал также удостоившуюся университетской премии в 1873 году статью: ‘Aperu systmatique et critique sur les desmidiaces du Danemark’, напечатанную в ‘Journal de Botanique’, Copenhague, 1874.
Об этой статье он говорит в упомянутом уже письме к Георгу Брандесу (25 ноября 1880, Тистед): ‘Что я написал статью о десмидиях, это вы знаете. Она называется ‘Aperu systmatique et critique sur les desmidiaces du Danemark’ и написана чрезвычайно основательно, но читал ли ее хоть один человек, это весьма сомнительно’.
Уже в этих нескольких строках заметна черта, очень часто проявлявшаяся в натуре Якобсена: ирония. Скрам утверждает, что Якобсен приобрел иронический тон в студенческом кружке, в котором он вращался между 1867—69 годами. Ирония, по-видимому, и придавала ему больше уверенности и определенности в обращении. Робкий и сдержанный в начале, он приобрел потом некоторую уверенность, он скрывал свою богатую душевную жизнь за иронизирующей внешностью, ‘его слов никогда нельзя было принимать в буквальном смысле’. Но в общем он сохранял свою аристократическую замкнутость, гордость и большая чуткость были у него всегда сдерживающими элементами. Молчаливо и незаметно, днем за книгами, ночью в различных кафе датской столицы — так он провел свои студенческие годы.
В то время он начал сильнее сознавать свое поэтическое призвание. В 1869 году он явился к Георгу Брандесу с стихотворениями. Среди этих поэтических опытов находился цикл песен, воспевающих историю любви Вольдемара и Товы, кроме того стихотворение ‘Арабеска’.
Брандес нашел в этих стихотворениях различные недостатки и в этом смысле и написал Якобсену. Но он признал в авторе их талант, вот что он пишет позднее об этих поэтических опытах: ‘оригинальность еще находится в них в зачатке, но в языке есть известная широта, известная сила в выражении чувств, которые много обещают’. Действительно, ‘Арабеска’, например, содержит в себе не мало черт, которые встречаются в позднейших произведениях Якобсена в более тонкой и усовершенствованной форме, так образ кроваво-красных ягод на белом снегу относится уже всецело к тем временам, когда всякие красочные контрасты словно касались нервов поэта, терзали их. Некоторое время спустя Якобсен написал новеллу ‘Могенс’.
‘Могенс произвел впечатление откровения из дивной страны, о которой никто не знал, где она находится’, пишет Скрам. Это было действительно откровение, потому что в этом рассказе открылся в первый раз сказочный мир, в котором не было ничего вымышленного, проявился романтизм, в котором было что-то реальное, обнаружился стиль, точно сотканный из красок и тонов, дающий бесконечную смену настроений, то весь горящий пламенным пылом, то мягко вибрирующий грустью и тоской.
В ‘Могенсе’, как и в других более поздних произведениях Якобсена, нет настоящего, художественно расчлененного и постепенно развивающегося действия. События из жизни молодого Могенса рассказываются здесь отрывочно, иногда нанизываясь друг на друга без всякой связи. Подобным же образом позднее описывается жизнь Марии Груббе и Нильса Лина.
Мария Груббе, дочь Эрика Груббе из Тьеле, выходит замуж в Копенгагене за Ульрика Фредерика Гильденлеве, близкого родственника короля, но скоро разочаровывается в своих ожиданиях, в поисках за идеалом, к которому она стремится, опускается все ниже и ниже и кончает тем, что выходит замуж за простого извозчика. В последние годы своей жизни она встречается с магистром Людвигом Гольбергом, который некоторое время живет в доме извозчика. Однажды она рассказывает магистру историю своей жизни. ‘Должен сознаться, говорит Гольберг, что я совершенно не понимаю, как вы могли предпочесть обыкновенного конюха и нищего такому безукоризненному кавалеру, как его превосходительство штаттгальтер’. Мария Груббе объясняет, что она ‘чувствовала к нему такое отвращение’, что с трудом выносила его вид. ‘К несчастному же настоящему мужу моему, напротив, я была охвачена такой быстрой и внезапной склонностью, что могу ее приписать только естественному влечению, которому и невозможно было противостоять. — Вот это так рассуждение! — отвечает магистр. — Нам, значит, остается только всю жизненную мораль упаковать в ящик и отправить на Блоксберг и затем жить, сообразуясь только с малейшими побуждениями нашего сердца, потому что нет такого безнравственного поступка, которого нельзя было бы разукрасить и оправдать естественным и непреодолимым влечением’.
‘Мария Груббе’ является вслед за ‘Нильсом Лине’ самым крупным по размерам произведением Якобсена. В смысле языка Якобсен достигает в этой вещи мастерства, повергающего читателя в изумление. По отзывам знатоков 17-го столетия он самым изумительным образом уловил тон той эпохи, в которую происходит действие рассказа. И здесь мы встречаем то же неиссякаемое богатство красок и тонов, какое видим на каждом шагу в ‘Могенсе’.
Якобсен был уже тяжело болен, когда писал ‘Maрию Груббе’. В нем рано развилась болезнь легких, о которой он не знал или не хотел знать. В 1873 году он провел короткое время в Италии, и во Флоренции у него сделалось кровотечение из легких. Все его крупные работы были написаны в течение последних одиннадцати лет его жизни, среди страданий, причиняемых развивавшеюся болезнью. В 1877 году, благодаря получению стипендии, он снова отправляется в Италию и там, а также в Montreux, а потом и в Тистеде, усердно работает над большим романом ‘Нильс Лине’, который кончает в 1880 году.
‘Нильс Лине’ обратил на себя величайшее внимание литературных кругов Дании. К числу лиц, открыто выражавших свое восхищение этой вещью, принадлежал и Генрик Ибсен. В одном из писем Якобсена к Брандесу от 31 января 1881 года, из Тистеда, мы находим следующее сообщение: ‘От Гегеля (владелец книжного магазина Гильдендальского издательства в Копенгагене) я узнал, что Ибсен очень высокого мнения о ‘Нильсе Лине’, что он употребил четыре недели для прочтения его, что он каждый день говорит о нем и на своих вечерних собраниях читает отрывки из него, недавно Ибсен сам писал Гегелю, что это ‘тонкое произведение во всех отношениях, я могу даже сказать, что оно принадлежит к самым выдающимся вещам, какие наше время создало в этой области’. Такие вещи всегда приятно слышать’.
Несмотря на это, на книжном рынке эта книга имела вначале незначительный успех. 31 января 1881 года Якобсен пишет из Тистеда: ‘Я потерял всякую надежду на новое издание’. В это время у него большое желание переехать в Копенгаген, но у него нет денег для этого. Он хотел бы также предпринять путешествие заграницу — все тщетные желания. ‘Приходится ждать’, — пишет он, — ‘покуда я напишу свою большую драму, к которой у меня даже еще идеи нет’. Он надеется получить стипендию от государства, но встречает отказ. 25 февраля он пишет в Копенгаген о своих разбитых надеждах. Он в грустном настроении, но хотел бы все-таки ‘написать что-нибудь светлое, легкое, блестящее, полное жизнерадостности и веселия’. Но и этому не суждено было сбыться.
Кроме ‘Могенса’, ‘Марии Груббе’ и ‘Нильса Лине’ Якобсен оставил еще новеллы: ‘Выстрел в тумане’, рассказ, весь проникнутый чрезвычайно мрачным настроением, ‘Два мира’ — трогательный рассказ о женщине, которая старается при помощи волшебного средства перенести свою болезнь на молодую девушку, действительно выздоравливает, но умирает потом под влиянием угрызений совести, между тем, как молодой девушке ее волшебное средство не причинило никакого вреда. — ‘Чума в Бергамо’, коротенький, но потрясающий своей силой рассказ, и, наконец, ‘Пусть розы здесь цветут’, маленький эскиз, в котором его любовь к сотканному из настроений, красочному описанию природы доходит до аффектации, и ‘Фрау Фёнс’.
Эта новелла, бесконечно тонкая и нежная, в которой ярче, чем где бы то ни было, проявилась тонкая впечатлительность Якобсена, была его последней работой, его прощанием с миром, с прекрасной, чарующей и вечно творящей природой, которую он любил, чувствовал и понимал, как никто другой, с надеждами, рисовавшими еще перед его потухающим взором свои обманчивые воздушные замки, с идеалом, за который он боролся и за который охотно бы умер на поле брани, как желал умереть Нильс Лине.
Он вернулся в Тистед почти умирающим, потому что, вопреки запрещению врача, ехал безостановочно двадцать семь часов. Он снова поправился, и силы к нему вернулись. Тогда он поехал в Копенгаген. Но незадолго до Рождества 1884 года болезнь его снова усилилась, и врачебное исследование показало, что ему больше нечего ждать. В маленькой, сырой студенческой квартирке в Копенгагене, на Ny Adelgade, автор ‘Нильса Лине’ кончил свое земное существование. Его потухающий взгляд был устремлен на мать, ухаживавшую за ним все последнее время его болезни с самопожертвованием и бесконечной любовью.
В Якобсене всегда была какая-то сдержанность, аристократическая замкнутость, и как в студенческие годы он с стыдливой гордостью скрывал от других свои знания и способности, так и позднее он ревниво оберегал свои мысли и чувства от постороннего взора. Таким образом, за незаметной, молчаливой и наблюдающей внешностью скрывалась богатейшая и своеобразнейшая жизнь чувства. Можно сказать, что все ощущения, ищущие у прочих людей выхода наружу, у него уходили вглубь, становясь интенсивнее, острее, тоньше. В его жизни не было ни одной любовной истории, ни одного любовного приключения, а между тем у него была натура безусловно чувственная, эротическая. Но этот робкий и в то же время пламенный эротизм, проникавший в его существо, не находя внешнего выхода, обратился внутрь и приобрел ту чрезмерную утонченность и нежность, какими проникнут и эротизм Могенса и Нильса Лине.
Якобсен имел полное основание утверждать, что в его ‘Нильсе Лине’ особенно ярко выразился датский характер. В датском характере есть что-то, напоминающее мягкие береговые линии Зеландии — какая-то уходящая в даль мечтательность, расплывчатость, неопределенность. И таковы и герои Якобсена, Нильс Лине, и Могенс, и Мария Груббе и многие другие, все они мечтательны и мягки и привязчивы, у них так мало чувства реальности, и они живут охотнее всего в мире туманных образов, у них слишком много тонкой, чересчур тонкой чувствительности, и поэтому они беспрестанно приходят в конфликты с существующим порядком вещей.
Может быть, этот национальный элемент проявляется у Якобсена и в стиле. Это особенно легко заметить, если сопоставить его стиль со стилем новейших норвежских писателей. У датчанина все мягко, округло и туманно, у норвежцев угловато, резко и определенно.
У Якобсена чрезвычайно трудно отделить форму от содержания. У него форма точно спаяна с содержанием или лучше говоря, она вырастает из содержания, зарождается из него. Форма и содержание словно сливаются в одну массу, в блестящие, дышащие зноем, полные настроения картины. Он живописец, макающий свою кисть во все краски настроения. Где он не может пустить в дело эту кисть, там рука его немеет. Поэтому, развитие действия не доставляет ему никакого удовольствия, когда дело доходит до фактической, исторической стороны, он торопится покончить с нею и делает самые рискованные скачки, только чтобы поскорее миновать эту часть работы, которая для него является второстепенной.
Ему техника всегда казалась чем-то неважным и весьма второстепенным. Да, впрочем, и не в технике заключается крупное значение Якобсена, и не ею объясняется то влияние, которое он имел на молодое поколение своих соотечественников. Его сила, его значение заключаются в его стиле, этом сверкающем соединении света и красок, этом созвучии тысячи тонов.
‘Он величайший колорист прозы нашего времени. Северная литература, несомненно, никогда не знала такой живописи словами, какую дал он. Его язык насыщен красками. Его стиль это — созвучие красок. Он наиболее душевный, наиболее поэтичный и своеобразный представитель нашей прозы. Все, что он видит, становится своеобразным, все, что он пишет, получает печать своеобразности. Форма его своеобразна до манерности, тон искренен до болезненности. Все у него сгущено, сдвинуто тесно без промежутков, ‘два мира’ на десяти страницах. Каждая капля из сокровищницы его языка тяжела и крепка, как капля эликсира или яда, полна аромата, как капля восхитительного драгоценного напитка. В его положении есть что-то пленительное, чарующее’.
Так писал Георг Брандес в своей статье, посвященной Якобсену.
Йенс Петер Якобсен еще в ранней молодости усердно занимался естественными науками. В Копенгагене, будучи в университете, он продолжал эти занятия, он никогда не бросал их совершенно и еще в последние годы жизни собирался написать большое естественнонаучное сочинение. Все его поэтическое творчество находится в теснейшей связи с этими научными исследованиями. Надо строго отличать любовь к природе от естественно-научного познания. Первая была у большинства наших выдающихся поэтов, которое Якобсен впервые применил в поэтическом творчестве. Так образовался стиль, который можно назвать естественно-научным.
Но это еще не объясняет всего. Это не объясняет пламенности, огненности стиля Якобсена. Это не могло быть приобретено путем наблюдений, это могло вырваться только из глубины сердца, того сердца, которое само так чувственно пламенело и пылало, которое, казалось, медленно сгорало в собственном пламени.
Еще понятнее он станет нам, может быть, если мы на эту тонкую естественно-научную наблюдательность посмотрим, как на изощренную до крайней степени впечатлительность — впечатлительность не отдельных чувств, а скорее всего тела, всего организма. Он замечал краски и тона там, где мы видим только пустое пространство, для него существовало, некоторым образом, четвертое измерение, которое для нас всех остается скрытым, каждая вещь в его глазах жила своей особой жизнью, о которой мы до сих пор не знали, которой не подозревали, но которую мы вынуждены признать действительно существующей, реальной. ‘
Еще удивительнее эта необыкновенная чуткость Якобсена там, где он передает человеческие ощущения. Особенно ярким образцом его искусства в этой области может служить ‘Фрау Фёнс’. Ему доступны не только сильные, страстные, властно выступающие на первый план чувства, которые он улавливает со всеми мельчайшими оттенками, но и те нежные ощущения, которые живут неслышно в глубине нашей души, почти несознаваемые нами, слабо дрожат в ней и лишь изредка вспыхивают бледной молнией, расплываясь раньше, чем успеют облечься в форму и образ.
Но только на самом себе можно было научиться так улавливать каждый оттенок чувства, подслушивать каждое биение сердца, подмечать каждое, самое затаенное движение крови. И слова его в ‘Марии Груббе’, относящиеся к Сти Гёгу, ‘он беспрестанно ощупывал самого себя’, не менее могут относиться и к нему самому. Только это болезненное самоуглубление, в котором принимал участие каждый нерв его тела, и могло создать психологическую живопись Якобсена.
В этой необыкновенной утонченности нервной деятельности, несомненно, есть что-то аристократическое. Якобсен принадлежит к тем аристократическим, одухотворенным натурам, которые, при всем своем либерализме, отступают перед отсутствием эстетики в низших классах, и будь даже его физическая конструкция крепче, он все-таки никогда не мог бы, подобно своему соотечественнику Грунтвигу, проводить на практике те идеи, которые он носил на своем знамени. Аристократическая бездеятельность—это, с другой стороны, не более, как отсутствие чувства реальности, столь характерное для датских героев и героинь Якобсена. В этом у него заключается корень всех конфликтов.
Нильс Лине и Мария Груббе, Эрик и Феннимора, Сти Гёг и Бартолина — все они не довольствуются тем, что дает и может дать земля, они возносят предметы своего поклонения, восхищения и любви к небесам, облекают их в сверкающие покровы идеала и совершенно уничтожены, когда оказывается, что те, кому они поклонялись, как божествам, не более, как земные существа.
Для характеристики Якобсена едва ли можно оставить без внимания один момент, несомненно, имевший влияние на все его поэтическое творчество: это мелкий уклад жизни его отечества. Все эти бездеятельное мечтатели, исполненные идей и проектов и ничего не заканчивающие, ничего не совершающие, разбиваются об ограниченность и узость жизни на родине. Их мысли уносятся далеко за тесные пределы небольшой страны с двухмиллионным населением, они бегут от действительности, пока действительность не настигает их и грубо будит от их мечтаний. Таков Якобсен, таковы все его герои и героини.
Это бегство от действительности есть характерная черта романтиков. Подобно героям Якобсена, и герои Эйхендорфа и Новалиса искали когда-то спасения от пыльной суеты повседневной жизни в царстве идеала. И если ремесленники старшего поколения отвергали определенную правильную деятельность, как нечто непоэтичное, неромантичное, и превозносили праздность, как высшую романтическую добродетель, то тоже самое мы видим и у Якобсена. Его Нильсы и Могенсы, строго говоря, тоже праздные люди, они живут, не признавая никаких уз, никаких правил, они занимаются поэзией, не будучи поэтами, как Нильс, или проводят целые дни на лодке, как Могенс. Никогда нет речи о материальных условиях жизни, никакого намека на заработок или состояние.
И все-таки более, чем непроходимая пропасть отделяет Йенса Петера Якобсена от романтиков старшего поколения. Если последних можно назвать средневековыми романтиками, то Якобсен вполне современный, естественно-научный романтик. Он вплетает в свою романтику результаты современного научного исследования. Он не отворачивается, подобно своим предшественникам, от движущих жизнь, исповедующих идей, он не бежит от них в царство мечтаний, напротив, он их именно и возносит на трон этого царства, их осуществление является для него идеалом, голубым цветком, к которому он стремится со всем пылом, со всею страстью своего сердца. Это уже не слабый, бледный, дрожащий лунный свет, то, что проходит через его романтику — это живая, горячая жизнь, плоть и кровь.
Но Якобсену с его естественно-научным исследованием не хватало собственно первого условия истинного романтизма бессознательности. Когда Эйхендорф отправляет своего героя в широкий мир, он не думает о том, что тому придется когда-нибудь вернуться к той точке, откуда он вышел, Якобсен же, отправляя своих героев за идеалом, знает совершенно определенно, что они придут к такой точке, где им неизбежно придется сломить себе шею. Но он их все-таки посылает вперед и сам выходит на борьбу, потому что жажда исследования, воодушевление, стремление к свободе гонят его вперед, и поэтому у него в сущности и не может быть речи о пессимизме. Борьба, которую он ведет, это борьба личности против господствующего порядка вещей, личность побеждена, но борьба продолжается, выставляя все новых борцов, и медленно, очень медленно от здания, которое, казалось, должно было существовать вечно, откалывается камушек за камушком, и настанет день, когда победитель укрепит свое знамя на последних обломках разрушенного здания.
В Дании Йенс Петер Якобсен имел громадное влияние на всех молодых писателей, все, что он писал, проникло в плоть и кровь молодого поколения. Своеобразность его пера была достаточно сильна, чтобы вызвать благодетельную реформу стиля датской прозы и ввести в нее большую глубину на основах естественно-научного наблюдения.
Текст издания: Северные сборники издательства ‘Шиповник. Книга 1. — Санкт-Петербург, 1907. — С. 7—20.