(Изъ воспоминаній о Японіи).
‘Гироку кориво-айсуруко жинтойу’.
(Всмъ интересоваться — это значитъ,
быть вполн человкомъ).
Китайская поговорка.
Въ семь корзинщика.— Японскій домъ.— Фантастическія превращенія.— Японская постель.— Ванна.— Своеобразные нравы.— Мои сосди.— Хозяйство Йаматойо.— Кукольный садъ.— Парадный обдъ.— ‘Японскія церемоніи’.— Пріемъ гостей.— Обдъ.— Соя.— Японская поговорка.— Деликатность японцевъ,— Курьезный обычай.— Англійскій лордъ и японскіе вельможи.
Я уже нсколько дней въ ‘Стран Восходящаго Солнца’, присмотрлся немного и къ жизни, и къ людямъ, къ ихъ обычаямъ и нравамъ. У меня даже есть мой ‘курума’ {‘Курума’ или ‘джинверикша’ (сокращен. ‘джинъ’),— эти упряжной человкъ, который въ Японіи везетъ на себ, вмсто лошади, двухколесную рессорную телжку. При отсутствія въ стран лошадей, это здсь почти единственный, за исключеніемъ носилокъ, способъ передвиженія. ‘Куру’ по-японски значить: этотъ, ‘ма’ — лошадь. Авторъ.},— по крайней мр, такъ онъ самъ себя называетъ,— который слдуетъ за мной по пятамъ всюду, куда бы ни пошелъ я. Все же эта жизнь въ европейскомъ отел меня не совсмъ удовлетворяетъ и сильно мшаетъ знакомству съ внутреннимъ бытомъ обитателей этой живописной страны, которые съ каждымъ днемъ меня все больше къ себ привлекаютъ. Желая, въ предлахъ имющагося у меня свободнаго времени, поближе сойтись съ туземцами, я ршилъ предъ отъздомъ на сверъ страны поселиться въ японской семь.
Съ помощью нсколькихъ круглыхъ серебряныхъ Іеновъ {Японскій іенъ равенъ 4,5 германской марки.} дло быстро улаживается, и, спустя нсколько часовъ ‘курума No 10’ уже водворяетъ меня съ багажомъ на далекой окраин города (Нагасаки), въ почтенной семь какого-то корзинщика.
Опишу вамъ мой домъ, т.-е., врне, то игрушечное дтское зданіе, въ которомъ живу уже нсколько дней.
Японцы — неважные зодчіе и обращаютъ не особенно много вниманія на постройку своихъ домовъ. Даже ихъ храмы, кром буддійскихъ, походятъ, большей частью, снаружи на огромные деревянные сараи, по крайней мр, ничто не обнаруживаетъ въ ихъ строителяхъ утонченнаго вкуса и знанія архитектуры. Японскій домикъ снаружи не вызоветъ восторга въ нанимател. Похожій на деревянный сарай, онъ не иметъ ничего общаго съ европейскими зданіями, представляя собою, затмъ, легкую постройку, онъ страшно много теряетъ отъ тяжелой массивной черепичной крыши, приподнятой вверхъ остріями на китайскій манеръ, которая точно придавливаетъ его къ земл всей своей тяжестью. Но зато какъ уютенъ и удобенъ онъ внутри! Чистенькій, свтленькій, весь изъ дерева, ивовыхъ прутьевъ и бумаги, онъ — точно кукольный домикъ въ увеличенномъ размр.
Входъ представляетъ приподнятую площадку, на которой, прежде чмъ вступить во внутренніе покои, я долженъ оставить свои ботинки (японцы оставляютъ здсь свои сандалія) и затмъ слдовать дальше уже въ однихъ чулкахъ. Ршетчатая дверь или, врне, стна раздвигается,— и я въ своемъ новомъ жилищ.
Прежде всего, меня поражаютъ стны, моей новой квартиры, которыя имютъ не только уши, но и… ноги (я стою пораженный на мст) и передъ моими глазами, но мановенію введшаго меня хозяина-японца, мняются комнаты и вся обстановка, какъ въ сказк. Вотъ я въ одной, вроятно, столовой, не усплъ приглядться къ ней, какъ все моментально мняется, и я уже нахожусь въ другой комнат, совсмъ непохожей на первую. Спустя нсколько мгновеній, вс комнаты, стны, перегородки исчезаютъ, какъ дымъ, и я вижу себя уже въ огромномъ зал, занимающемъ всю площадь дома, не проходить минуты, какъ исчезаютъ уже и вс наружныя стны, и зала, и домъ и я вижу себя точно въ палатк, стнъ нтъ — он исчезли, лишь по угламъ ихъ стоятъ четыре столба, поддерживающіе, по прежнему, потолокъ и крышу.
Съ недоумніемъ оборачиваюсь къ ‘куруме’ и хозяину, и у меня въ голов уже мелькаетъ мысль, не съиграли ли они со мной какой-нибудь скверной штуки, пользуясь тмъ, что я иноземецъ, но они, глядя на мое недоумвающее лицо, заливаются такимъ добродушнымъ хохотомъ, что я забываю о всхъ своихъ подозрніяхъ, заражаюсь ихъ смхомъ и начинаю, наконецъ, самъ хохотать.
Дло объясняется очень просто. Вс эти фантастическія превращенія являются результатомъ своеобразной архитектуры японскихъ домовъ: постоянныхъ и прочныхъ стнъ нтъ здсь, вмсто нихъ вставляются лишь бумажныя или тонкія деревянныя рамы, которыя можно убрать и раздвинуть въ одну минуту. Въ городахъ, гд земля и мста очень дороги, въ наиболе скученныхъ кварталахъ, обитателей сосднихъ домовъ раздляютъ часто, только одн раздвижныя ршетчатыя рамы. Внутреннихъ стнъ и постоянныхъ перегородокъ также здсь нтъ, и если вы хотите устроить себ одинъ или два внутреннихъ покоя, то къ вашимъ услугамъ цлая система ширмъ и бумажныхъ перегородокъ, которыми вы ограничиваете такое пространство, какое вамъ нужно въ каждый данный моментъ, и комната готова.
Весь полъ моей новой квартиры аккуратно устланъ мягкими циновками изъ ивовыхъ прутьевъ или рисовой соломы, толщиною въ полъпальца, эти циновки упруги, лоснятся и поразительно чисты: ихъ не топчетъ здсь никогда даже самая мягкая обувь. Вс мы ходимъ въ чулкахъ и скользимъ по блестящему полу, какъ по паркету.
Я захотлъ отдохнуть, оглядываюсь — нигд никакого признака мебели. Убранствомъ комнаты служатъ лишь безчисленныя, красивыя ширмы, оригинальныя картины безъ тней, представляющія изображенія, инкрустированныя слоновой костью, черепахой и перламутромъ на гладкомъ, блестящемъ, черномъ фон лакированной дощечки, цвтные фонарики, украшающіе стны, драпирующіе входъ и свисающіе съ потолка, изящныя этажерки изъ лакированнаго дерева, ажурные столики. Все это изящно, красиво, придаетъ помщенію какой-то особенный, новый для меня, чисто-японскій колоритъ, но я волей-неволей начинаю тосковать по стулу или хотя бы скамейк. Я вовремя вспоминаю, однако, что явился сюда ‘съ заране обдуманнымъ намреніемъ’ подвергнуться всему, что ожидаетъ меня въ моихъ новыхъ условіяхъ жизни, и въ подражаніе курум и хозяину, которые давно уже услись на корточки и съ добродушно-лукавой улыбкой слдятъ за мной, я храбро опускаюсь на полъ и располагаюсь совсмъ по-японски.. Но я не долго сижу такъ. Съ непривычки, и особенно благодаря моему европейскому костюму, этотъ способъ отдыха, какъ я убждаюсь, не только не достигаетъ цли, но еще оказывается и очень мучительнымъ безъ сноровки и опыта.
Посл долгихъ, безплодныхъ и досадныхъ попытокъ, я, наконецъ, отказался отъ мысли провести вечеръ по-японски, на корточкахъ, и, отдавъ курум приказаніе привезти мн на слдующій день вс принадлежности японскаго костюма, безъ котораго, очевидно, обойтись невозможно, я ршилъ расположиться на ночлегъ.
Деликатный японецъ-хозяинъ оставляетъ меня одного, и я начинаю устраивать себ спальню. Тщетно сталъ бы я, конечно, искать здсь чего-нибудь похожаго на наши диваны, кушетки, кровати, — ихъ здсь съ удобствомъ замняютъ т же мягкія и эластичныя циновки на полу, на которыхъ можно спокойно расположиться, не рискуя запачкать ночного блья.
Спальни мн, конечно, недолго искать: стоитъ лишь сдвинуть ширмы вокругъ мста, избраннаго мною для сна, и спальня готова. Но мн удается это сдлать не сразу: раза три ширма вылетаетъ изъ рукъ, съ трескомъ и грохотомъ валится на полъ, и съ немалымъ трудомъ возведенное зданіе рушится, точно игрушечный домикъ. За перегородкой я слышу сдавленный смхъ всей хозяйской семьи, изъ деликатности не ршающейся придти мн на помощь, и это еще больше обезкураживаетъ меня, тмъ боле, что этотъ сдержанный хохотъ разрушаетъ уже созрвшую, было, у меня ршимость прибгнуть къ содйствію моихъ новыхъ сосдей.
Наконецъ, спальня готова. Осторожно ступаю я по полу, боясь сотрясеніемъ его снова разрушить эти хрупкія стны, порою мн кажется, что даже мое дыханіе способно повергнуть ихъ въ прахъ. Но мн предстоитъ совершить еще цлый рядъ трудныхъ и сложныхъ опытовъ, прежде чмъ удастся поудобне воспользоваться моей импровизированной спальней. Дло въ томъ, что единственными постельными принадлежностями являются здсь плотный растянутый матрацъ и стеганое одяло (фётонъ), въ которое завернуться не такъ-то легко.
Я засыпаю не скоро, притомъ же меня всю ночь безпокоятъ здсь крысы, въ изобиліи снующія мимо самаго носа, здсь не преслдуютъ ихъ, и он играютъ роль такихъ же домашнихъ животныхъ, какъ, напримръ, у насъ кошки.
Измученный крысами, безпрестаннымъ безпокойствомъ за цлость сооруженной мной спальни и спеціальными удобствами японской постели, я проснулся не рано и, какъ оказалось, поставилъ этимъ въ очень затруднительное положеніе своихъ гостепріимныхъ хозяевъ.
Японцы чрезвычайно чистоплотны и опрятны, и одной изъ необходимыхъ принадлежностей домашняго обихода каждаго мало-мальски зажиточнаго японца является ванна {Бдняки, лишенные возможности принимать ванну дома у себя, пользуются публичными банями, общими для обоихъ половъ.}. Но принять ванну безъ гостя,— это было бы, по японскимъ понятіямъ, въ высшей степени невжливо, и вся семья, вопреки своей долголтней привычк, терпливо дожидалась меня, пока я проснусь. Не зная еще, въ чемъ состоитъ процессъ принятія японской ванны, я уже заране начинаю внутренно безпокоиться (и, какъ впослдствіи оказалось, не безъ основанія), но, не подавая никому и вида, иду вслдъ за хозяиномъ. Ванная — тутъ же, въ обитаемомъ нами домик. Захожу и съ любопытствомъ разглядываю это невиданное еще мною сооруженіе. Японская ванна — это огромное, овальное ведро, съ подымающейся посреди него печной трубой, выходящей наружу, сквозь крышу, а иногда и сквозь стну. Ведро это наполняется водой, а труба — горящими древесными углями. Когда температура воды начала достигать уже почти точки кипнія, хозяинъ пригласилъ меня войти въ ванну. Угощеніе ванной, какъ я уже сказалъ, считается одной изъ самыхъ крупныхъ и необходимыхъ любезностей, отказаться отъ которой, не желая нанести кровной обиды гостепріимнымъ и радушнымъ хозяевамъ, нтъ никакой возможности.
Въ качеств гостя, я приглашаюсь войти первымъ. Мой квартирный хозяинъ и вс домочадцы, не исключая женщинъ и дтей, стоятъ вокругъ насъ, въ ожиданіи своей очереди…
Такая оригинальная и необычная обстановка ставитъ меня въ крайне неловкое положеніе, я конфужусь, красню, отговариваюсь подъ разными предлогами и силюсь вырваться на свою половину, но, въ конц концовъ, приходится уступить настоятельнымъ просьбамъ хозяина, повторяемымъ единодушнымъ хоромъ голосовъ всего общества, не исключая и дамъ, и я, волей-неволей, покоряюсь судьб… Но уже со второй ступеньки я выскакиваю изъ воды, какъ ошпаренный: пока я упирался, роблъ и смущался, вода достигла уже почти 80 град. по Реомюру!.. Тмъ не мене, посл меня, въ строгой очереди, входитъ въ ванну хозяинъ дома: затмъ, хозяйка, сыновья, дочери и вся прислуга поочередно. Каждый изъ нихъ сидитъ въ ванн не мене пяти — десяти минутъ, пока, въ буквальномъ смысл, не доварится въ ней.
Но я еще ничего не сказалъ о своихъ хозяевахъ.
Прежде всего, мой квартирный хозяинъ. Это еще совсмъ бодрый старикъ, почти безусый и безбородый, какъ и вс японцы, что заставляетъ меня часто первое время принимать его издали за бабу, особенно, когда онъ во время работы на открытомъ воздух повязываетъ себ голову платочкомъ для защиты отъ солнца. Онъ большой патріотъ своего японскаго отечества, и когда мы съ нимъ ближе сошлись, то сообщилъ мн даже, что раньше онъ былъ большимъ противникомъ допущенія европейцевъ въ страну, но теперь онъ убдился, что присутствіе европейцевъ въ теченіе послднихъ двадцати пяти лтъ нисколько не мшаетъ японцамъ попрежнему ‘миги-йери’, т.-е. покрывать правую полу одежды лвой. Для поясненія я долженъ сказать, что въ Японіи существуетъ обычай всегда покрывать правую полу одежды лвой, обычай этотъ ни при какихъ условіяхъ не терпитъ никакихъ отступленій. Поэтому, японцы конца шестидесятыхъ годовъ текущаго столтія,— ярые ревнители прежнихъ традицій,— когда европейцы ребромъ поставили вопросъ объ открытіи имъ доступа въ ‘Страну Восходящаго Солнца’,— желая выразить свое опасеніе, что чужеземцы превратятъ ихъ въ своихъ слугъ, и что появленіе ихъ повлечетъ за собой уничтоженіе старыхъ обычаевъ, говорили, что ‘допущеніе европейцевъ поведетъ къ тому, что мы скоро вынуждены будемъ даже ‘хидари вйери’, т.-е. покрывать лвую полу правой. Мой хозяинъ, все же, большой любитель старинныхъ обычаевъ и традицій и почти ничмъ не позаимствовался у европейцевъ, исключая часовъ и керосиновой лампы, которыя нын въ ходу, впрочемъ, у всякаго обывателя этой страны. Онъ не носитъ европейскаго платья и ходитъ, попрежнему, въ одномъ ‘киримон‘, т.-е. халат, не застегивающемся спереди и перехватываемомъ у таліи лишь неширокимъ поясомъ. На ногахъ у него, смотря по времени, деревянныя сандалія (въ дурную погоду), на высокихъ деревянныхъ столбикахъ, или плоскія соломенныя сандалія: и т, и другія одваетъ онъ на ноги, обтянутыя тонкимъ блымъ и чистымъ полотнянымъ или холщевымъ (шитымъ) чулкомъ, причемъ большой палецъ ноги отдленъ особо, на манеръ рукавицъ нашихъ крестьянъ. На этомъ пальц сандалія единственно и держатся, придерживаемыя тонкимъ ремешкомъ, отчего во время ходьбы сандалія всегда отстаютъ отъ пятокъ, шаркаютъ, хлопаютъ и производятъ не особенно пріятный шумъ. По старинному же японскому обычаю, нын сохраняющемуся, лишь въ глубин страны и среди низшаго класса населенія, онъ не стрижетъ своихъ волосъ на голов, а выбриваетъ небольшую дорожку, начиная отъ лба и почти до макушки, и зачесываетъ волосы задней части головы въ пучекъ, придерживаемый на маковк черепаховымъ гребнемъ. Цлый день онъ тутъ же, у самаго дома, вмст съ сыномъ, а иногда и дочерьми, плететъ легкія корзины изъ бамбука или ивовыхъ прутьевъ, и, затмъ, разъ въ недлю отправляетъ ихъ въ Нагасаки на продажу. Корзины эти очень дешевы, но онъ работаетъ быстро, легко и изящно, и работа даетъ ему довольно приличный заработокъ. Притомъ же, и потребности японской семьи въ обыкновенное время не велики: немножко сушеной рыбы, такъ-называемой, ‘эда-маммэ’,— форели, или камбалы, въ изобиліи водящейся здсь, немножко овощей, рису, дешеваго чаю и табаку,— вотъ и все, чмъ питается здсь ремесленный людъ.
Жена моего хозяина, пожилая Омаку-санъ,— женщина въ высшей степени привтливая и любезная. Ее можно было бы назвать даже симпатичной, еслибы не выбритыя или выщипанныя брови и покрытые черной краской зубы, придающіе ей видъ старой обезьяны. Обычай этотъ, къ которому прибгаютъ японскія женщины тотчасъ же по выход замужъ, для того, чтобы этимъ какъ бы дать знать, что съ этого момента он уже никому не желаютъ нравиться, кром мужа, и ничмъ не интересуются, кром домашняго очага,— въ настоящее время, подъ вліяніемъ проникающихъ въ страну европейскихъ идей, уже начинаетъ кое-гд уничтожаться, особенно въ портовыхъ городахъ, переполненныхъ иностранцами. Не взирая, однако же, на то, что Омаку-санъ отршилась отъ всего вншняго міра, который, со дня выхода замужъ пересталъ ее уже интересовать, кром этого домашняго монастыря, въ который она добровольно заключила себя,— она пользуется полной свободой, не имющей ничего общаго съ тмъ положеніемъ, въ какое попадаютъ замужнія женщины во всхъ прочихъ азіатскихъ и особенно мусульманскихъ странахъ. Она ведетъ, какъ и вс прочія японскія женщины, вполн свтскую жизнь, принимаетъ гостей, сама ходитъ въ гости, принимаетъ самое дятельное участіе въ длахъ своего мужа, и я замчаю, что мой добродушный хозяинъ даже нсколько побаивается ея, хотя, видно, и старается скрыть это.
Дале слдуетъ цлый рядъ домочадцевъ. Старшій сынъ, юноша лтъ восемнадцати, закончилъ уже свое школьное образованіе, и нын онъ главный помощникъ отца по плетенію корзинъ.
За нимъ — семилтній Икеда, котораго, впрочемъ, надняхъ будутъ звать ужъ иначе, такъ какъ съ этого времени ему исполнится ровно семь лтъ, и онъ уже будетъ посщать шинтоистскіе храмы (семья моего хозяина принадлежитъ къ вроученію Шинто, старинкой религіи японцевъ), а, по понятіямъ японцевъ, всякое важное событіе въ жизни члена семьи (напр., совершеннолтіе, поступленіе на службу и пр.) влечетъ за собою почти всегда перемну прежняго имени. Семилтній Икеда — веселый, живой и рзвый мальчикъ, чрезвычайно комичный въ своемъ длинномъ халат (киримон), волочащемся до полу, и дъ своей по японски обритой головой, круглой, какъ шарикъ, на блестящей и лоснящейся поверхности которой презабавно торчатъ хохолки на темени и вискахъ, какъ здсь принято водить дтей. Сегодня онъ, впрочемъ, необыкновенно серьезенъ, благодаря предстоящей въ его жизни важной перемн, но особенно его занимаетъ, конечно, не то, что его не будутъ уже звать больше Икедой, а этотъ маленькій полуплащъ сине-желтаго цвта, который виситъ уже нсколько дней на колочк, и въ торжественный день ему будетъ одтъ сверхъ халата, какъ это принято изстари здсь. Въ этотъ день мой хозяинъ даетъ, по обычаю, парадный обдъ, на который и я получилъ приглашеніе.
Остальные члены семьи состоятъ изъ двухъ дочерей и грудного ребенка.
Старшая дочь — двушка лтъ пятнадцати — прошла уже всю школу японской двической науки, и совсмъ уже свтская барышня: она недурно играетъ на ‘самизен’ {‘Самизенъ’ — нчто врод гитары.}, премило поетъ, одвается съ большимъ вкусомъ въ разноцвтные киримоны, но, какъ и большинство японскихъ двицъ, слишкомъ ухаживаетъ за своей наружностью: блится, красится и пудрится, безпрерывно вынимая изъ рукава мягкую пуховку, которую она всегда носить при себ и съ которой никогда не разстается. Мое присутствіе нисколько ее не стсняетъ, и она весьма часто довершаетъ свой туалетъ, или исправляетъ недостатки его у меня на глазахъ. Но она длаетъ это такъ мило, добродушно и просто, что, мало-помалу, и я перестаю видть въ этомъ что-либо предосудительное.
Младшая сестрица ея, восьмилтняя Ойяма, еще совсмъ ребенокъ. Она уже, впрочемъ, начала недавно учиться и каждый день посщаетъ ближайшую школу. Одта она съ такимъ же изысканнымъ вкусомъ, какъ и ея старшая сестра, которая тщательно слдитъ за ея костюмомъ и поведеніемъ.
Въ заключеніе слдуютъ еще дв особы (мужского и женскаго пола), семейнаго положенія которыхъ опредлить мн никакъ не удается. Въ общемъ, — это смирные, тихіе, кроткіе и услужливые люди.
Когда я наканун подъхалъ къ моей новой квартир, то весь этотъ сонмъ домочадцевъ привтливо встртилъ меня у порога, и вс съ такой горячей услужливостью кинулись водворять меня въ моемъ новомъ жилищ, что я былъ просто тронутъ. Дальше порога моей половины, однакожъ, никто не пошелъ, исключая хозяина, предоставляя мн устраиваться по своему. Но зато сегодня, посл ванны, они всей гурьбой повалили за мной, съ любопытствомъ разглядывая нкоторыя вещи, которыя я усплъ уже вынуть изъ чемодана и, наконецъ, повели меня осматривать все свое хозяйство. Я описалъ уже домъ и потому говорить о немъ больше не буду, хозяйская половина ничмъ не отличается отъ моей, исключая того, что посреди комнаты стоитъ здсь переносная жаровня (очагъ), высотой въ полъ-аршина, наполненная золой и горящими древесными углями, да у одной стны имется небольшой лакированный шкапчикъ, въ которомъ разставлена въ образцовомъ порядк вся микроскопическая посуда хозяевъ. Около очага сейчасъ нтъ никого, но обыкновенно здсь собирается вся семья, здсь же происходятъ вс семейныя совщанія и производятся вс домашнія работы.
Около дома имется маленькій садикъ, скоре игрушечный, чмъ настоящій. Японцы страстно любятъ природу и зелень, и во всей стран, даже въ самыхъ бдныхъ захолустьяхъ, вы не найдете ни одного домика, позади котораго не было бы большаго или маленькаго садика. Обыкновенно, эти сады переполнены широколиственными пальмами, тнистыми кленами, стройными, высокими и красивыми бамбуками и цлыми кучами кустарниковъ, съ небольшими и пестрыми цвтами. Но тамъ, гд приходится дорожить мстомъ, нужно устраиваться въ предлахъ возможности. Мой хозяинъ находится въ такомъ же положеніи, мста подъ садъ у него было чрезвычайно мало, и нужно положительно удивляться той масс труда, энергіи, изобртательности, кропотливости, которыя онъ вложилъ въ дло, чтобы создать тотъ восхитительный уголокъ, куда меня только-что ввели! Тутъ я нашелъ и крохотный гротикъ, и миніатюрный каналъ, и воздушный мостикъ, и карликовъ-кедровъ, и тнистую аллейку, и даже фонтанъ-лиллипутъ. Все это было мило, красиво, изящно, говорило объ изысканномъ вкус строителя, но, конечно, мало соотвтствовало нашимъ понятіямъ о сад.
Дале слдуетъ пристройка ‘го-доунъ’, небольшая землянка, въ которой хозяинъ хранитъ свои вещи и драгоцнности, въ предупрежденіе гибели ихъ отъ пожара, и на этомъ осмотръ нашъ кончается. Больше въ хозяйств Йаматойо нтъ ничего: ни амбара, ни сарая, ни погреба.
Когда я, наконецъ, разстаюсь съ своими любезными хозяевами, то Омаку-Санъ вновь напоминаетъ мн о парадномъ обд въ ознаменованіе важнаго событія, имющаго произойти въ жизни Икеды.
Въ полдень слдующаго дня меня приглашаютъ къ обду. Приходятъ гости, и я имю возможность на дл познакомиться съ ‘японскими церемоніями’.
Гости (ихъ являлось по нсколько заразъ) входятъ съ мнимой и притворной неувренностью, низко кланяясь и прижимая руки къ колнямъ, если это мужчины, или падая на колни и касаясь лбомъ земли, если это женщины. Хозяева, видимо тронутые вниманіемъ гостей, встрчаютъ ихъ очень вычурнымъ привтствіемъ.
— Благодаримъ васъ за то огромное удовольствіе, которое доставила намъ послдняя встрча съ вами, — говорятъ они, обращаясь къ гостямъ.
Гость не остается въ долгу и старается быть еще вжливе.
— Прошу вашего извиненія за мою грубость, невоспитанность и неделикатность, которой я васъ, вроятно, обидлъ тогда, — возражаетъ онъ имъ, не переставая униженно кланяться до самаго пояса.
— Какъ можете вы говорить это, когда я, а не вы, виноватъ въ томъ, что не оказалъ вамъ должнаго почтенія?— съ живостью прерываетъ его хозяинъ.
— Что вы?— возражаетъ ему гость,— вы дали мн урокъ хорошихъ манеръ!…
— Но какъ могли вы снизойти до того, чтобы удостоить своимъ посщеніемъ мое убогое жилище,— не перестаетъ ломаться хозяинъ, корча при этомъ самую удивленную физіономію.
— Напротивъ, я никогда не перестану удивляться вашей доброт и снисходительности, позволившей вамъ принять въ такомъ почтенномъ дом, какъ вашъ, такую ничтожную личность, какъ я,— возражаетъ гость, какъ будто не на шутку удивляясь этой невроятной снисходительности моего хозяина.
На этомъ почти всегда прекращается обычный церемоніалъ привтствій.
Весь этотъ странный діалогъ сопровождается низкими поклонами и хрипніемъ ускореннаго дыханія, что должно служить признакомъ особаго усердія, въ которомъ каждая сторона, видимо, желаетъ превзойти другую. Раздается, наконецъ, заключительный возгласъ: ‘аригато!’, что означаетъ: ‘милости просимъ!’ — и гости переступаютъ порогъ дома.
Здсь они держатся сначала какъ бы церемонно и принужденно, но вскор сбрасываютъ эту необходимую по этикету маску и становятся очень милыми, простыми и сообщительными людьми. Хозяинъ и хозяйка лзутъ изъ кожи вонъ, чтобы сдлать для своихъ гостей пріятнымъ пребываніе въ ихъ дом. Они занимаютъ ихъ съ такимъ умньемъ, радушіемъ и гостепріимствомъ, что имъ могла бы позавидовать любая европейская салонная дама. Имъ показываютъ различныя вещи: альбомы, рдкости, фотографическіе снимки, картины, гости усердно разсматриваютъ, испуская возгласы удивленія вкусу и выбору хозяевъ, ибо, по японскому этикету, принято обнаруживать большой интересъ въ этихъ случаяхъ.
Наконецъ, начинается обдъ.
Гости разсаживаются въ кружокъ на циновкахъ, не переставая весело и оживленно болтать, между тмъ какъ хозяйка и ея дочери не перестаютъ подавать намъ всевозможныя блюда.
Сначала подаются на лакированномъ табурет (деревянномъ или изъ папье-маше) чашки, наполненныя супомъ и вареною рыбой. Супъ приходится пить прямо изъ чашекъ, а рыбу, вмсто вилокъ и ножей, употребленія которыхъ японцы не знаютъ, нужно сть двумя чистыми лакированными палочками цилиндрической формы. Управляться этими орудіями мн въ высшей степени трудно, по крайней мр, мн ни разу не удается доносить пищи до рта и почти всегда приходится ловить ее на лету руками. Но японцы замчательно выдержаны и тактичны, они и вида не подаютъ, что отъ нихъ не ускользаетъ мое замшательство, вызываемое каждый разъ моими неудачными опытами, и продолжаютъ болтать, какъ ни въ чемъ не бывало, удивительно ловко управляясь этими своеобразными вилками, которыя они пускаютъ въ ходъ, держа ихъ лишь двумя пальцами — указательнымъ и безымяннымъ — своей правой руки. Посл супа подается еще длинный рядъ разнообразныхъ блюдъ въ микроскопическихъ дозахъ: дичь, корни какой-то лиліи, морская, капуста ‘джинь-жанъ’, трепанги {Трепанги — это длинные черви, толщиною въ полъ-пальца, они вчитаются большимъ лакомствомъ у японцевъ, какъ и у китайцевъ. Даже нкоторымъ русскимъ путешественникамъ они очень нравятся. Меня, однакоже, стошнило отъ нихъ. Авторъ.}, еще какіе-то супы — всего подано было, кажется, до пятнадцати блюдъ. Въ заключеніе подали неизбжное ‘кэри’. ‘Кэри’ — это крутая рисовая каша, облитая крпчайшимъ соусомъ, называемымъ ‘соей’, съ прибавкой тонкихъ ломтиковъ мяса. Когда возьмешь это блюдо въ ротъ, то оно буквально обжигаетъ, какъ раскаленнымъ желзомъ. Соя приготовляется изъ пшеницы, бобовъ, поваренной соли и воды, и въ полузакрытой кадк вся эта смсь бродитъ отъ 1 1/2 до 5 лтъ! Еще на пароход мн сообщили туземную поговорку насчетъ сои: японцы говорятъ, что ‘соя тмъ лучше, чмъ больше утонетъ въ ней крысъ, пока она готовится на фабрик’. При извстномъ обиліи крысъ въ Японіи, это слишкомъ похоже на правду. Кушанье это прілось мн еще, когда я плавалъ изъ Владивостока въ Японію на японскомъ пароход ‘Сатсума-мару’ и въ отел ‘Belle-vue’ (въ Нагасаки). Оно очень остро и пикантно на вкусъ, но, посл того, понятно, какъ я узналъ секретъ приготовленія сои, я уже не прикасался къ этому блюду.
Къ дессерту поданы были фрукты, душистый чай въ великолпныхъ фарфоровыхъ чашкахъ, величиной съ наперстокъ и, наконецъ, въ большомъ лакированномъ ящик ароматичный японскій табакъ, состоящій изъ тончайшихъ волоконъ, которымъ тутъ же набили свои трубки вс сидвшіе за столомъ, не исключая подростковъ обоего пола и женщинъ. Посл этого молодежь и дамы съ хозяйкой отправились въ садикъ гулять, а мужчины остались тутъ же и продолжали пить ‘саки’ {‘Саки’ или ‘саке’ — рисовая водка.}, которую еще раньше, во время обда, подавали всмъ въ фарфоровыхъ изящныхъ посудахъ-флаконахъ. Каждому изъ обдавшихъ поданъ былъ передъ этимъ сосудъ съ чистой водой и микроскопическая чашка, емкостью не больше столовой ложки. ‘Саки’ — очень крпкій и острый напитокъ и подается всегда теплымъ.
Слдуя японскому этикету, нужно выпить первую чашку этого горячительнаго напитка за здоровье хозяевъ, а потомъ за здоровье гостей — поочередно. Для этого нужно выпить ее, произнося по-японски ‘банзай’ (‘ваше здоровье!’), поднести ее затмъ къ своему лбу и съ низкимъ поклономъ передать ее тому лицу, за здоровье котораго вы пьете. Онъ, въ свою очередь, продлываетъ съ вами ту же церемонію. Японцы-мужчины любятъ при случа выпить, и пиръ затягивается, обыкновенно, до глубокой ночи.
Глядя на это малорослое общество — японцы отличаются крайне невысокимъ ростомъ, — на эту массу микроскопическихъ чашекъ, флаконовъ, блюдечекъ, чайниковъ и, наконецъ, на эти микроскопическія блюда, годныя, каждое въ отдльности, разв только для лиллипутовъ или грудныхъ дтей, — мн какъ-то невольно казалось, что я попалъ въ общество взрослыхъ дтей, играющихъ въ маленькое хозяйство и употребляющихъ пищу больше для забавы, чмъ для утоленія голода. Но эти ‘взрослыя дти’ дали мн здсь же доказательство такого огромнаго такта и деликатности, какими похвалиться могутъ не всегда и европейцы.
Многіе изъ бывшихъ на обд гостей видли меня здсь впервые, знали, что я иноземецъ, изъ любопытства поселившійся въ японской семь, но ничмъ не обнаружили не только назойливости, но даже вполн естественнаго любопытства. Они приняли меня совершенно какъ стараго знакомаго, смотрли сквозь пальцы на частое, по невднію, нарушеніе мною японскаго этикета, и какъ будто не замчали тхъ частыхъ курьезовъ, которые происходили со мной во время обда или отъ незнанія ритуала, или отъ неумнья обращаться съ нкоторыми вещами. Словомъ, я здсь не только не встртилъ такого назойливаго любопытства, съ какимъ еще недавно меня окружали корейцы въ Фузан, и впослдствіи индусы на Цейлон, арабы въ Аден, сомалійцы въ Перим, и даже китайцы въ Шанха и Гонгъ-Конг, а имлъ здсь дло съ людьми, вполн благовоспитанными и приличными.
Въ заключеніе еще одна характерная подробность, рисующая нравы японцевъ.
Во время обда, когда подавались наиболе вкусныя блюда, нкоторые гости забирали съ собою все, что имъ нравилось больше всего, и чего они не могли, однако же, тутъ же състь, и клали въ свои широкія рукава, вынувъ оттуда предварительно нсколько листковъ тонкой японской бумаги, которую они всегда носятъ при себ, употребляя ее вмсто носовыхъ платковъ и салфетокъ,— и завернули въ нее эти объдки.
Какъ разсказывали мн позже, японцы не измняютъ этого обычая даже тогда, когда имъ приходится обдать у иностранцевъ {Разсказъ этотъ относится, впрочемъ, лишь къ людямъ низшихъ классовъ японскаго общества, хранящихъ еще старинные обычаи.}.
Европейцамъ, живущимъ въ Японіи, памятенъ еще надлавшій въ свое время столько шума случай на оффиціальномъ обд у представителя Англіи, лорда Эльджина, данномъ имъ уполномоченнымъ японскаго императора. Когда уполномоченные микадо, по окончаніи обда, передъ отъздомъ домой, стали вдругъ торопливо завертывать въ бумажки оставшіеся у нихъ на тарелкахъ объдки ветчины и колбасы и класть ихъ въ рукава, имя въ виду показать дома, чмъ ихъ угощали у англійскаго лорда, то послдній и вся его свита были такъ поражены этимъ небывалымъ инцидентомъ, что даже, говорятъ, забыли проводить своихъ гостей до порога дверей, чмъ нанесли тяжкую обиду самолюбивымъ и вжливымъ японцамъ. Посл, говорятъ, лорду дали даже понять, что онъ не только не долженъ былъ обнаружить своего удивленія по поводу ‘обыкновеннаго’ поступка японскихъ вельможъ, но, наоборотъ, по японскому этикету, ему слдовало бы выразить крайнее удовольствіе, что его трапез длаютъ подобную честь и постараться навязать имъ еще кое-что изъ тхъ блюдъ, которыя они не успли съ собой захватятъ…
Далеко уже минуло за полночь, когда гости, значительно повеселвшіе отъ обильныхъ возліяній ‘саки’, начали расходиться такъ же церемонно, какъ и пришли.
Вліяніе японской обстановки.— ‘Чайная церемонія’.— ‘Ча-ной-ю’.— Исторія Сен-но-рикіу.— Японскій языкъ.— Ойама.— Трудность языка.— Горе Ойамы.— Японская азбука.— Письмо.— ‘Кана’.— Японская школа.— Вншность.— Внутренній видъ.— Суговара Мичизанё.— Школьные порядки.— Взгляды японскаго педагога.— ‘Дженгъ’.— Шутки злого духа.— Омидзе.— Комплиментъ.— Романъ Ивайи.— Своеобразные нравы и взгляды.— Отсутствіе ‘стыдливости’.— Экспромтъ Омидзе.— Возвращеніе съ прогулки.
Два-три дня, проведенныхъ мною въ семь Йоматойо, начинаютъ уже замтно вліять на перемну моихъ долголтнихъ привычекъ. Я хожу въ ‘киримон’, хотя до того никогда въ жизни даже не прикасался къ халату, курю японскую длинную трубку, набитую щепоткой ароматичнаго японскаго табаку, хотя раньше привыкъ курить только папиросы, сижу по-японски (на корточкахъ) на цыновк, кое-какъ управляюсь уже съ извстными читателямъ двумя лакированными палочками, употребляемыми здсь вмсто ножей, вилокъ и ложекъ, и даже немного свыкаюсь съ порядками въ ванной. Единственная вещь, къ которой я никакъ не могу привыкнуть,— это мстная обувь — сандалія, они ржутъ мн большой палецъ ноги, натираютъ нарывы на немъ, падаютъ съ ногъ, я спотыкаюсь въ нихъ, падаю, цпляюсь и не могу сдлать ни одного благополучнаго шага. Въ конц-концовъ я ршаюсь разстаться съ ними и вновь одваю ботинки. Но что мн особенно нравится, такъ это душистый японскій чай, который пьютъ здсь безъ сахара, а иногда съ леденцами и печеньями.
Пить чай, и особенно приготовлять его,— это въ ‘Стран Восходящаго Солнца’ дло въ высшей степени сложное. Существуетъ даже здсь особая наука, обязательная для всякой японской двушки, такъ и называемая ‘чайной церемоніей’, или ‘ча-ной-ю’ по японски, безъ знанія ‘ча-ной-ю’, образованіе японской двушки неполно, и она, наврное, можетъ разсчитывать въ этомъ случа возбудить смхъ и негодованіе всхъ своихъ многочисленныхъ сосдокъ и остаться навкъ старой двой. Употребленіе чая извстно въ стран еще съ XV в., но, когда введена была эта ‘чайная церемонія’ и, что послужило причиной ея введенія въ обиходъ,— это вопросъ, о которомъ, кажется, до сихъ поръ спорятъ японскіе историки. Достоврно лишь то, что обычай этотъ введенъ и установленъ въ стран въ эту же эпоху знаменитымъ японскимъ меценатомъ и поклонникомъ искусства и литературы,— Іо-ши-мазой, который, говорятъ, устраивалъ эти чайныя церемоніи съ большой пышностью и блескомъ, въ спеціально-воздвигнутомъ имъ для этой цли роскошномъ дворц, называемомъ ‘джинъ-ка-ку’ (серебряный павильонъ), завщанномъ имъ впослдствіи монахамъ Шококуджи съ обязательствомъ хранить этотъ обычай навки. Монастырь этотъ существуетъ въ Японіи еще и по настоящее время. Японцы высказываютъ предположеніе, что эта церемонія введена здсь въ стран съ цлью поднять уваженіе къ этому ‘благодтельному и полезному напитку’, распространить его культуру въ стран, и тмъ отвлечь отъ употребленія ‘саки’, т.-е. рисовой водки. Въ прежнее время существовали здсь для этой цли даже особые сановники, главной обязанностью которыхъ было наблюденіе за чайными церемоніями и приготовленіемъ чая. Одинъ изъ такихъ сановниковъ, нкій Сен-но-рикіу, собралъ воедино вс, такъ сказать, чайные обычаи и превратилъ ихъ въ законъ, обязательный для всхъ, составивъ самый суровый ритуалъ на сей случай. Этотъ сложный, запутанный и трудный ритуалъ въ мало измненномъ вид сохраняется здсь и понын, и изученіе его подрастающимъ женскимъ поколніемъ такъ же обязательно, какъ и обученіе грамот. Вс подробности этой церемоніи уловить европейцу на первый взглядъ не легко, такъ какъ вся она состоитъ, какъ будто, только въ томъ, чтобы въ извстномъ порядк принимать извстныя позы, извстнымъ образомъ растереть въ порошокъ чайный листъ, заварить, взбить до пны бамбуковыми палочками, налить въ чашки, гостю подать, ко рту поднести, прикоснуться къ чайнику и т. д. Вся эта церемонія начинается обыкновенно торжественнымъ омовеніемъ рукъ, причемъ героиня церемоніи произноситъ на-распвъ какія-то таинственныя слова. Какъ бы то ни было, но чай, въ конц-концовъ, становится замчательно вкуснымъ, а граціозныя движенія заправляющей церемоніей Омидзе, длаютъ его еще боле вкуснымъ. Къ тому же, сегодня Омидзе особенно постаралась: къ ней явилось въ гости нсколько подругъ, съ затаенной ревностью слдящихъ за каждымъ ея движеніемъ, и по ихъ восхищеннымъ блестящимъ глазамъ, я видлъ, что моя молодая хозяйка отличалась на славу.
Любопытно, конечно, знать, на какомъ язык объясняюсь я въ этой японской семь. Прежде всего, говоримъ мы, безъ сомннія, по-англійски. Англійское вліяніе здсь велико, и англійскимъ языкомъ въ большей или меньшей степени, владютъ здсь почти вс приморскіе жители, такъ какъ англичанинъ, гд бы онъ ни былъ, ‘не желаетъ говорить ни на какомъ язык, кром языка своей родины’. Къ чести японцевъ, я долженъ сказать, что англичане говорятъ въ обращеніи съ ними на чистйшемъ англійскомъ язык, а не на томъ англо-китайскомъ жаргон (‘пичингъ-инглишъ’), который они употребляютъ везд на Восток въ обращеніи съ людьми низшей расы, какими они считаютъ туземцевъ въ своихъ индійскихъ колоніяхъ и даже сыновъ ‘Небесной Имперіи’ — въ Кита.
Кром того, я начинаю учиться говорить по-японски. Учителемъ служитъ мн ‘мой’ курума, навщающій меня ежедневно, и восьмилтняя Ойама.
Каждый день по утрамъ, приблизительно въ 7 или 8 ч., она приходить ко мн и будитъ меня японскимъ привтствіемъ:
— Огайю-юзаримасу! Тайтей шичиджи-десу! Оташа десука!.. Оссо-сугита!..
Я уже понимаю, что это значитъ: ‘Доброе утро! какъ поживаете? Уже очень поздно, давно пробило семь часовъ!’ и, въ не мене изысканныхъ выраженіяхъ, благодарю ее по японски:
— Корма гай-дасимете омени какаримасу!
Часто выходятъ у насъ qui-pro-quo, Ойама заливается хохотомъ, и мн стоитъ большого труда унять ее. Оказывается, что я сказалъ почти всю фразу врно, но въ послднемъ слов измнилъ удареніе, и отъ этого фраза получаетъ часто совсмъ нежелательный смыслъ и значеніе.
Японскій языкъ очень труденъ, и выучить его иностранцу въ короткое время почти невозможно, хотя онъ и значительно, все-таки, легче китайскаго. Главнымъ камнемъ преткновенія являются здсь ударенія. По общему мннію живущихъ здсь европейцевъ, къ которому и я всецло присоединяюсь, въ японскомъ язык нтъ и намека на присутствіе какого бы то ни было тоническаго ударенія, по крайней мр, сколько я ни прислушивался къ рчи моихъ соквартирантовъ, оно ничмъ не обнаруживаетъ себя. Тмъ не мене, японцы увряютъ, что такимъ удареніемъ языкъ обладаетъ, хотя оно и крайне незамтно для слуха европейца, и что оно достигается чуть замтнымъ повышеніемъ тона въ нужныхъ случаяхъ. Бда вся только въ томъ, что это ‘чуть замтное повышеніе тона’ существенно вліяетъ на смыслъ фразы или слова,— и это заставляетъ меня иногда терять всякую надежду выучить хоть бы необходимыя разговорныя фразы. Наконецъ, я вспоминаю, что еще Эме Гюмберъ подмтилъ, что въ японскомъ язык все сводится къ утвержденію (‘аримасъ’), отрицанію (‘аримска’) и вопросу (‘аримасёнъ’), и что стоитъ только къ любому слову присоединить, глядя по надобности, одну изъ трехъ указанныхъ выше частицъ, чтобы быть въ большей или меньшей степени понятымъ. Я начинаю храбро лпить по этому рецепту цлыя фразы и добиваюсь блестящихъ результатовъ: понятливые и сообразительные собесдники почти всегда понимаютъ, въ чемъ дло.
…Сегодня засталъ я свою маленькую учительницу заплаканную и въ большомъ гор. Она только надняхъ начала посщать школу, и японская азбука является для нея такой же китайской грамотой, какъ и для меня.
Японскій языкъ, строго говоря, не знаетъ азбуки въ нашемъ значеніи этого слова. Въ немъ нтъ, какъ въ европейскихъ языкахъ, знаковъ, которые служили бы для обозначенія каждаго отдльнаго звука, а существуетъ лишь сорокъ семь знаковъ, называемыхъ ‘кана’, для обозначенія сорока семи отдльныхъ слоговъ. Но такъ какъ слоги сами по себ въ высшей степени разнообразны и многочисленны, то словообразованію съ помощью одной этой системы ‘кана’ приходить ни помощь особенная система интонацій, которая одно и то же слово, при условіи различнаго произношенія, ударенія и т. д., длаетъ совершенно различнымъ по значенію. Оттого-то такъ трудно научиться японскому языку, особенно читать и писать. Но, все-таки, это ничто въ сравненіи съ тми многими тысячами китайскихъ гіероглифовъ, которые являются прототипомъ и родоначальникомъ японской ‘кана’. Не говоря уже о томъ, что запомнить изображенія и начертанія, самого по себ очень сложнаго и запутаннаго, этой огромной массы гіероглифовъ, нтъ никакой возможности для обыкновеннаго человка, не желающаго или не имющаго возможности посвятятъ этому серьезному и упорному труду рядъ долгихъ лтъ,— здсь приходится имть дло съ препятствіемъ особаго рода.
Дло въ томъ, что, въ силу особенностей китайской азбуки, вы не можете узнать гіероглифа до тхъ поръ, пока не услышите его звука, вотъ почему здсь всегда читаютъ книги или газеты (въ которыхъ встрчаются еще китайскія буквы) вслухъ и нараспвъ. Обыкновенно съ этого же начинаютъ здсь и изученіе чтенія и письма ‘кана’.
Маленькая Ойама великолпно выучила наизусть вс сорокъ семь названій ‘кана’, которыя здшніе педагоги даютъ сначала учить не въ вид отдльныхъ литеръ, а въ вид четверостишія, такъ удачно подобраннаго, что оно заключаетъ въ себ вс слоги ‘кана’, но, когда она приступила къ изученію письма, то ей сразу представилась масса почти непреодолимыхъ трудностей, начиная съ приготовленій орудій для письма.
Здсь пишутъ, какъ извстно, кисточкой и тушью, и, при сложномъ, запутанномъ японскомъ письм ‘кана’, изображеніе отдльныхъ слоговъ котораго часто отличается одно отъ другого едва уловимыми чертами и штрихами, требуется особенная ловкость и снаровка въ пользованіи кисточкой и особенное умнье приготовить растворъ туши, который долженъ получаться везд равномрнымъ, безъ сгустковъ, чтобы получить надлежащіе знаки. Положимъ, здсь существуетъ для этого и особый приборъ, котораго мн нигд не приходилось видть у нашихъ чертежниковъ, позволяющій доводить эту операцію до возможнаго совершенства: приборъ этотъ состоитъ изъ каменной, часто мраморной дощечки, отъ одного края которой имется небольшой, чуть замтный уклонъ къ другому, что способствуетъ естественному стоку излишней воды и равномрности остающагося на первой половин раствора. Все-таки для восьмилтней двочки это дло нелегкое. Я пробовалъ, было, помочь ей, но результаты получились еще хуже, и я оказался совершенно безсильнымъ…
Крайне заинтересованный исходомъ этого происшествія, я предложилъ ей, вмст со мной, отправиться на другой день въ школу къ учителю, попросить его содйствія и указаній. Но маленькая Ойама и слышать сначала не хотла объ этомъ, не изъ страха передъ учителемъ, а изъ самолюбія, какъ раньше она по тмъ же соображеніямъ отказалась отъ предложенной ей братомъ и сестрой помощи. Но, когда я попросилъ ее сдлать это ‘для меня’, то она тотчасъ же согласилась, осушила слезы и сейчасъ же начала прыгать, щебетать и кружиться, какъ будто всего этого маленькаго японскаго горя и не бывало.
Такую внезапную перемну она мн тутъ же по наивности и разъяснила: исполнить просьбу ‘чужого человка’ — это для Ойамы очень пріятно, и ‘чужой человкъ’ не долженъ имть дурныхъ мыслей о маленькой Ойам, ей весело, потому что ‘чужой человкъ’ доволенъ ея согласіемъ.
Когда мы на другой день отправлялись съ нею въ ближайшую школу, маленькая Ойама была такъ весела, какъ будто мы шли на какую-нибудь увеселительную прогулку, а не въ школу, гд, по мннію маленькой Ойамы, она должна была подвергнуться величайшему позору — сознанію своего безсилія передъ какой-нибудь ‘кана’. И все это длалось для того, чтобы ‘чужой человкъ’ былъ доволенъ и не имлъ ‘дурныхъ мыслей’ о маленькой Ойам, ‘будто ей непріятно исполнить его просьбу’. Какой замчательный тактъ и благовоспитанность у маленькаго ребенка!
Признаюсь, мн даже жалко стало пользоваться ея безконечнымъ самопожертвованіемъ и природной, чисто-японской деликаткостью, и если бы не сильное желаніе посмотрть японскую школу, я охотно вернулся бы домой.
Между тмъ, маленькая Ойама храбро и беззаботно распвала японскую псенку, которую ей наканун задали въ школ, для ознакомленія съ названіями всхъ сорока семи слоговъ ‘кана’.
Вотъ переводъ этой псенки:
Исчезаетъ цвтъ и запахъ:—
Постоянства въ мір нтъ.
Что же можетъ въ вашемъ мір
Постояннымъ, вчнымъ быть?
Каждый день уходитъ въ вчность,
Каждый день подобенъ сну:
Онъ уходитъ незамтно,
Не оставивъ въ насъ тревогъ…
Это то самое четверостишіе, въ которомъ удачно подобраны вс слоги ‘кана’, которое даютъ здсь дтямъ учить наизусть для ознакомленія съ ними. Этимъ четверостишіемъ начинается обыкновенно здсь ученье.
Наконецъ, мы пришли въ школу, интересовавшую меня еще и потому, что это была одна изъ школъ, посщеніе которыхъ обязательно для всхъ дтей 6—10-лтняго возраста. Въ этихъ школахъ преподаютъ основныя понятія о нравственности, чтеніе, письмо, ариметику, гимнастику, а въ нкоторыхъ также рукодліе и пніе.
Школьное зданіе, по своему наружному виду, ничмъ не отличалось отъ прочихъ японскихъ домовъ, какихъ я уже не мало видывалъ здсь раньше.
День былъ солнечный, жаркій, и почти вс раздвижныя рамы стнъ, затянутыя масляной бумагой, были задвинуты. Оконъ и дверей, по обыкновенію, не было, и когда мы съ Ойамой ступили внутрь, оставивъ предварительно ботинки и сандаліи у порога, то сначала почти ничего не могли разсмотрть, благодаря царившему здсь полусвту.
Насъ встртилъ пожилой японецъ, въ національномъ костюм и огромныхъ круглыхъ очкахъ на носу. Узнавъ о цли моего посщенія, онъ привтливо пожалъ мн руку, по-европейски, и пригласилъ меня ссть на стоявшій здсь единственный низенькій табуретъ, на которомъ возсдалъ до моего прихода онъ самъ.
Попросивъ его не прерывать занятій съ многочисленной аудиторіей, состоявшей изъ мальчиковъ и двочекъ шести — восьми лтняго возраста, числомъ до двадцати, — я съ любопытствомъ сталъ оглядываться по сторонамъ, между тмъ, какъ моя спутница, отвсивъ учителю глубокій поясной поклонъ, какъ это требуется по японскому этикету, услась на свое мсто.
Внутреннее убранство школы поражало своей оригинальностью. Полъ былъ весь устланъ цыновками, содержать которыя въ образцовой чистот, какой он здсь отличались, было тмъ легче, что вся публика сидла въ однихъ чулкахъ. На полу ровными рядами расположились ученики около маленькихъ табуретокъ и низенькихъ конторокъ, снабженныхъ всми необходимыми письменными принадлежностями, т.-е. приборомъ для разведенія туши, кисточкой, пачками мягкой японской бумаги, линейками и книгами. Кром моей табуретки, конторокъ и ученическихъ табуретокъ, никакой другой мебели въ школьной комнат не было. Я невольно обратилъ вниманіе на манеру, съ которой держали себя здсь ученики. Я не замтилъ въ нихъ и тни растерянности, забитости и страха передъ учителемъ, вс глядли весело и бодро, и держали себя такъ же непринужденно и просто, какъ у себя дома.
На стнахъ (постоянныхъ, деревянныхъ здсь было всего дв, остальныя, по обыкновенію, раздвигались) висло нсколько портретовъ: ныншняго императора Японіи, Мутсу-Гито, министра народнаго просвщенія и еще нсколькихъ другихъ, среди которыхъ мое вниманіе остановилъ на себ портретъ одного въ высшей степени интереснаго японца, въ костюм, какого нын здсь уже не носятъ. Замтивъ мое любопытство, учитель обязательно далъ мн соотвтствующія разъясненія.
Портретъ изображалъ знаменитаго въ Японіи Суговара Мичизанё, одной изъ выдающихся и интереснйшихъ личностей этой страны. Мичизанё былъ родоначальникомъ цлаго ряда поколній, которыя, на протяженіи длиннаго ряда вковъ — отъ IX в. и до нашихъ дней — отличались исключительно на поприщ науки и литературы, сдлавшихся, такъ сказать, наслдственной профессіей этого замчательнаго рода. Самъ родоначальникъ его, Суговара Мичизанё — блестящій знатокъ китайской литературы (въ его время китайскій языкъ былъ ученымъ языкомъ всего востока) — былъ въ свое время воспитателемъ и учителемъ императора Уда {Замчательное совпаденіе: въ шестидесятыхъ годахъ текущаго столтія, т.-е. спустя десять вковъ, двое потомковъ Мичизанё были воспитателями молодого императора, нын царствующаго Мутсу-Гито.}, пользовался у него огромнымъ вліяніемъ, которое употреблялъ исключительно на дло развитія образованія и просвщенія въ народ, и заслужилъ такое довріе со стороны императора, что ему было разршено оказывать, по своему усмотрнію, денежную поддержку изъ правительственныхъ суммъ всмъ, которые лишены были возможности учиться въ высшемъ учебномъ заведеніи страны. При воцареніи новаго императора, онъ былъ удаленъ въ ссылку на островъ Кіу-Сіу, гд вскор и умеръ (въ 903 г.). Безвстная смерть въ тяжелой ссылк этого знаменитаго человка вызвала недовольство въ народ, и, вскор посл его смерти, слдующій микадо причислилъ его къ лику святыхъ, подъ именемъ Тенъ-джина {Въ Японіи, какъ я уже упоминалъ выше, существуетъ обычай мнять имя въ ознаменованіе всякаго событія.}, и онъ и понын считается патрономъ ученыхъ и учащихся.
Благодарная память потомства сохранила воспоминаніе о его великихъ заслугахъ передъ страной и по настоящее время: по распоряженію японскаго правительства, портретъ его помщается нын во всхъ школахъ, содержимыхъ на счетъ министерства народнаго просвщенія, какъ портретъ человка, ‘который долженъ служитъ идеаломъ для учащагося поколнія’. Кром того 25-й день каждаго мсяца вс школы устраиваютъ празднества въ честь Мичизанё, а 25-е іюня каждаго года память его чествуется общественнымъ праздникомъ ‘Матсури’.
Между тмъ, занятія въ школ продолжали идти своимъ чередомъ: шелъ урокъ чистописанія (это, какъ читателямъ уже извстно изъ предыдущаго, одинъ изъ самыхъ трудныхъ предметовъ для начинающихъ учениковъ), и ученики и ученицы безшумно водили своими кисточками по бумаг. Вс они еще недавно начали учиться въ школ, и потому успхи были не блестящи, но по сверкающимъ глазенкамъ всей этой маленькой группы, свободно и живописно расположившейся на корточкахъ, какъ кому поудобне, видно было, что они очень увлечены своей работой и изъ силъ выбиваются, чтобы возможно боле четко вывести на бумаг какую-нибудь замысловатую букву. Сосди ежеминутно заглядывали другъ другу въ тетрадки, горячо спорили изъ-за какого-нибудь штриха или черточки, сравнивали тутъ же, не сходя съ мста, свои работы, острили надъ какимъ-нибудь неправильно выведеннымъ хвостикомъ, и порою здсь стоялъ оживленный гомонъ, смхъ и веселье, звонкій и задорный голосокъ Ойамы покрывалъ часто голоса всей школьной оравы.
Къ моему удивленію, учитель не только не вскакивалъ съ мста для водворенія порядка и прекращенія ‘списыванія’, но, напротивъ, принималъ самое дятельное участіе въ возникающихъ спорахъ и пререканіяхъ товарищей, и смотрлъ сквозь пальцы на весь этотъ шумъ, добродушно, съ комическимъ видомъ, затыкая себ уши лишь тогда, когда становилось уже слишкомъ шумно въ класс. Аудиторія въ этихъ случаяхъ моментально умолкала, и я слышалъ, какъ по рядамъ учениковъ пробгалъ укоризненный шепотъ.
Замтивъ мое недоумніе, вызванное этими непривычными для меня школьными порядками, учитель, улыбнувшись, сказалъ мн, что теперь еще тихо, такъ какъ его буйная молодежь нсколько стсняется присутствія иностранца, въ обыкновенное же время бываетъ еще шумне и оживленне.
— Видите ли, — замтилъ онъ дальше,— моя система, какъ и большинства японскихъ педагоговъ, заключается въ томъ, чтобы дать свободно развиться дарованію и способностямъ каждаго — это во-первыхъ, не насиловать ихъ — это во-вторыхъ, дать свободу взаимному соревнованію — это въ-третьихъ. Кром того,— добавилъ онъ,— вдь я долженъ помнить, что я здсь не начальникъ, которому родители отдали подъ надзоръ своихъ дтей, а учитель, т.-е., что я являюсь здсь въ качеств человка, боле ихъ знающаго и свдущаго,— и только. Зная это, я и стараюсь исключительно о томъ, чтобы всми возможными средствами вызвать въ нихъ интересъ къ ученію и поставить себя въ такія отношенія съ ними, чтобы они, не стсняясь, откровенно обращались ко мн за всякимъ разъясненіемъ.
— А приходится вамъ ихъ когда-нибудь наказывать?— спросилъ я учителя.
— Да! и очень часто, мое наказаніе состоитъ въ томъ, что я заявляю имъ о своемъ неудовольствіи, обидть или не послушать старшаго считается у насъ большимъ грхомъ, и на бднаго ребенка просто жалко смотрть: это для него худшее наказаніе.
— Много ли у васъ плохихъ учениковъ?— спросилъ я учителя.
— У меня плохихъ вовсе нтъ, японская поговорка гласитъ: если плохъ ученикъ — значитъ, плохъ учитель, нужно только умть заинтересовать ребенка ученьемъ, и онъ будетъ учиться, сколько можетъ.
Недоразумніе маленькой Ойамы было скоро улажено: она сіяла отъ удовольствія, и мы вскор отправились домой.
Дома насъ ожидала вся семья корзинщика, за исключеніемъ старшаго сына, отправившагося въ Нагасаки продавать корзины, приготовленныя за послднюю недлю.
Корзинщикъ, жена его и Омидзе сидли вокругъ, очага, раскуривая длинныя трубки, а маленькій Икеда {Его, впрочемъ, ввали теперь уже Ичиго-таки.} бгалъ по улиц, пуская бумажнаго змя въ вид пузатаго Будды.
Вся семья съ видимымъ нетерпніемъ ожидала меня, желая услышать мое мнніе о японской школ, но старалась не обнаруживать этого, я же не торопился высказаться, съ интересомъ слдя за тмъ, какъ подойдутъ они ко мн съ этимъ щекотливымъ вопросомъ. Но семья держала себя съ большимъ тактомъ, и Омакусанъ вдругъ очень политично завела разговоръ о злоб дня въ нашемъ квартал, — о томъ, что злой духъ завязалъ ‘дженгъ’ дочери нашей сосдки Омиссы.
Съ недоумніемъ гляжу на хозяйку, но въ это время маленькій Икеда (Ичиго-таки), погнавшись за змемъ, зацпился за что-то, упалъ и заоралъ благимъ матомъ, она сорвалась съ мста, подбжала къ нему, — и мое недоумніе такъ и осталось неразъясненнымъ.
Подробности о какой-то продлк злого духа я узналъ лишь вечеромъ, когда мы отправились гулять.
Я шелъ рядомъ съ Омидзе, а впереди шли остальные, кром родителей.
Мн еще впервые пришлось остаться въ обществ одной Омидзе, и я положительно терялся въ догадкахъ, какъ мн заговорить съ ней при моемъ скудномъ запас японскихъ словъ, зная, что, по этикету, я долженъ сказать ей какую-нибудь вычурную любезность на ея родномъ язык.
Вспоминаю, наконецъ, что, по туземному этикету, считается признакомъ особенной вжливости со стороны мужчины спросить у двушки, сколько ей лтъ, и, рискуя сплоховать въ удареніи и произношеніи, какъ не разъ со мной раньше случалось, и тмъ испортить весь эффектъ приготовленной фразы, задаю ей вопросъ:
— Икура, икага десука?
Омидзе немедленно отвчаетъ мн:
— Джіуго! Аригато! Джіуго! (т.-е. пятнадцать! {Посл мн неоднократно приходилось убждаться, что японскія ‘мусмэ’ (двушки) всегда такъ отвчаютъ, можетъ быть, это происходитъ отъ того, что и здсь, какъ въ Европ, остаться старой двой считается дломъ зазорнымъ, а 15-ти-лтній возрастъ считается предльнымъ для двичества.} благодарю васъ: пятнадцать!), и по ея оживившемуся личику и широкой улыбк, я догадываюсь, что на этотъ разъ угадалъ не только въ произношеніи, но и обнаружилъ даже основательное знакомство съ ‘Кіу-заи’, т.-е. со ‘Сводомъ правилъ и церемоній’, что такъ высоко цнится на японскомъ архипелаг.
Мн сильно хочется узнать, какую штуку учинилъ одой духъ съ дочерью сосдки, но то же ‘Кіу-заи’ считаетъ неприличнымъ обнаруживать свое любопытство, и я, волей-неволей, сдерживаю его.
Вскор Омидзе сама начинаетъ заговаривать о происшествіи, которое случилось съ дочерью Ойиссы, и я узнаю слдующее:
Полгода тому назадъ, Ивайя познакомилась съ однимъ молодымъ японцемъ, служащимъ у извстнаго почти всмъ иностранцамъ, посщавшимъ Нагасаки, продавца черепаховыхъ издлій Іезаки. Молодой человкъ очень часто посщалъ домъ сосдки Омиссы, влюбился въ Ивайю, она, въ свою очередь, влюбилась въ него, и вчера, тайкомъ отъ родителей, ушла къ нему и больше не вернулась домой.
По японскимъ воззрніямъ, такое вопіющее дло не можетъ обойтись безъ участія злого духа. Злой духъ подстерегалъ ихъ, какъ увряла меня Омидзе, уже съ перваго дня ихъ знакомства, и когда увидалъ, наконецъ, что почва для его козней благопріятна, то онъ завязалъ имъ ‘дженгъ’, т.-е. узелъ, другими словами, онъ связалъ ихъ судьбы въ одинъ узелъ, и безъ участія добраго духа дло теперь обойтись не можетъ. Когда я спросилъ Омидзе, что думаютъ теперь длать родители самовольно ушедшей ‘мусмэ’, она съ удивленіемъ посмотрла на меня, и потомъ отвтила:
— На-ги-мо-наи! (т.-е. ‘ничего!’). Если злой духъ самъ не развяжетъ ‘дженга’, то Ивайя останется у своего ‘данна’ {‘Данна’ — молодой человкъ, возлюбленный.}, разв только добрый духъ не пожелаетъ этого.
— Но у добраго духа много дла,— задумчиво прибавила она,— и ему едва ли будетъ время развязать ‘дженгъ’, онъ рдко мшается въ такія дла.
Я поинтересовался узнать, какъ относятся теперь къ Ивай ея родители и сосди?
Омидзе сначала даже не поняла моего вопроса, а когда я выразился ясне, давъ ей понять, что, по моему мннію, мать, вроятно, сердится теперь на Ивайю и не желаетъ уже больше ея видть, а сосди, нужно полагать, перестанутъ принимать ее у себя въ дом, то Омидзе расхохоталась и разсказала мн, что, за часъ до нашего ухода изъ дома, сосдка отправилась къ своей дочери и отнесла ей кое-какія вещи, и что завтра вечеромъ ее ждутъ вмст съ молодымъ человкомъ къ намъ въ домъ.
— Разв она виновата въ томъ, что злой духъ избралъ ее своей жертвой? прибавила она.
Разсужденія Омидзе поставили меня въ тупикъ. Я никогда не ожидалъ, чтобы образованная японская ‘мусмэ’, какою была она, могла придерживаться такихъ взглядовъ, которые у насъ въ Европ были бы признаны или безнравственными, или невжественными. А между тмъ, такое заключеніе было бы слишкомъ поспшно и неврно.
Омидзе далеко не невжественная двушка. Еще съ 1872 г. при нын царствующемъ император Мутсу-Гито, въ Японіи введено обязательное обученіе, являющееся здсь благомъ, равнымъ для всхъ, безъ различія пола и возраста, сословія и состоянія, и поставлено на очень высокую ступень. Будучи дочерью небогатаго, хотя и зажиточнаго, корзинщика, Омидзе, правда, не получила высшаго образованія, доступнаго здсь одинаково для женщинъ и мужчинъ, но она, все-таки, не можетъ не считаться образованной ‘мусмэ’, такъ какъ знакома и съ элементарными правилами нравственности, съ литературой, искусствомъ и поэзіей своей страны и съ англійскимъ языкомъ и, такимъ образомъ, прошла въ школ все то,— не исключая изученія чайной и цвточной церемоній,— что длаетъ ее образованною женщиною. Нельзя ее также обвинить и въ неблаговоспитанности. Благовоспитанность и вжливость — врожденныя свойства японки, и видть здсь проявленія безстыдства такъ же рдко удается, какъ видть альбатроса въ хорошую погоду въ открытомъ океан.
Японскій языкъ не обладаетъ ни однимъ ругательнымъ или оскорбительнымъ словомъ: самое сильное ругательство — это названіе кого-нибудь ‘черепахой’, и въ мір рыбныхъ торговокъ, какъ и въ мір кровныхъ аристократокъ, въ обиход только самыя изысканныя выраженія.
Я нердко видалъ, напримръ, нищенокъ, собиравшихъ ца песчаномъ берегу отбросы, оставляемые кораблями. При встрч он обмнивались самыми церемонными поклонами и привтствіями. Спустя нсколько минутъ я уже видлъ ихъ въ боевой поз другъ противъ друга изъ-за какой-нибудь обглоданной кости. Но при разставаньи, расходясь въ разныя стороны, он снова обмниваются церемонными любезностями и поклонами.
Съ другой стороны, въ японскомъ язык нтъ, напримръ, слова, соотвтствующаго слову ‘стыдъ’, и нтъ никакого синонима, выражающаго это понятіе. Между тмъ, было бы большой несправедливостью сказать о японцамъ, что они безстыдны или безнравственны. Чувство чести и рыцарскій духъ нигд такъ сильно не развиты и не цнятся такъ высоко, какъ здсь.
Есть что-то странное, непонятное и недоступное нашему уму въ этой культур. Поневол приходится соглашаться съ нкоторыми иностранцами, подолгу жившими въ ‘стран восходящаго солнца’, которые утверждаютъ, что европеецъ едва ли можетъ написать что-либо абсолютно врное, точное и справедливое о японцахъ, если онъ хочетъ проникнуть дальше поверхностнаго и видимаго. По мннію ихъ, этого достигнуть можетъ, пожалуй, только китаецъ, имющій неоспоримое душевное сродство съ японцемъ. Пожалуй, они и правы. Желтая раса и наша — это два полюса рода человческаго, и мы никогда не можемъ вполн проникнуть въ японскій или китайскій умъ. Между нами и этими смуглыми и желтыми аборигенами дальняго востока существуютъ, повидимому, какія-то таинственныя мозговыя преграды. Очень часто они и чувствуютъ, и думаютъ совершенно не такъ, какъ мы. И чмъ больше я жилъ въ семь трудолюбиваго корзинщика, тмъ больше (начиная съ эпизода съ ванной) началъ приходить къ заключенію, что ничего нельзя измрять здсь на нашу европейскую мрку и разсматривать сквозь призму нашего зрнія.
Какъ бы въ подтвержденіе этихъ мыслей, Омидзе вдругъ остановилась, сла на земь, полусняла съ себя киримонъ, обнаживъ плечи я шею, порылась въ немъ и, вытащивъ оттуда паука, со смхомъ показала его мн.
Когда мы затмъ поочередно нагоняли всхъ членовъ нашей маленькой компаніи, Омидзе не забывала каждому показывать мсто, куда ее укусилъ паукъ, не стсняясь, для удобства, снимать киримонъ — почти единственную принадлежность своего костюма.
Я пробовалъ замтить ей, что у насъ въ Russia ‘мусмэ’ не снимаютъ платья при постороннихъ, и что это считается неприличнымъ. Омидзе съ неподдльнымъ негодованіемъ заявила мн, что у насъ, должно быть, живутъ очень странные люди.
— Разв лучше, чтобы бдную ‘Russian мусмэ’ искусалъ паукъ? А если она отъ этого заболетъ? Нтъ, она не хочетъ хать въ такую странную страну, гд ее будутъ кусать пауки, и она должна будетъ терпть это, потому что ‘странные люди’ (strange people) не хотятъ, чтобы она сняла паука.
Горячность и негодованіе Омидзе еще боле убдили меня, что,— какъ это замчено, впрочемъ, всми иностранцами, посщающими Японію, наши, даже элементарныя, понятія о приличіи здсь совершенно непримнимы. Но во всемъ проглядываетъ здсь какая-то ребяческая безсознательность и чисто-дтская невинность, заставляющая насъ съ улыбкой всё извинять, и придающая здсь всему, особенно женщинамъ, своего рода очарованіе.
Пятнадцати-лтняя Омидзе долго еще не могла успокоиться. Вниманіе ея было, наконецъ, отвлечено чудеснымъ солнечнымъ закатомъ. Нагасакская бухта при свт лучей заходящаго солнца представляетъ, дйствительно, волшебную картину.
Весь городъ, обливаемый горячими багряными лучами умирающаго солнца, горлъ, какъ въ огн. Солнечные лучи отражались въ окнахъ европейскихъ домовъ, въ зеркальной поверхности рейда. Все сверкало, искрилось переливчатымъ, радужнымъ свтомъ.
На впечатлительную ‘мусмэ’ роскошный видъ произвелъ сильное впечатлніе. Какъ и вс японки, она очень поэтична и отличается большимъ чутьемъ къ изящному и красивому, къ красотамъ природы, прелестямъ цвтовъ и лса, безмолвію лунныхъ ночей… Очень часто он выражаютъ эти чувства стихами (лучшіе поэты японіи — женщины), нсколько вычурными, изысканными и приподнятыми, и въ то же время наивными и простыми.
Омидзе подозвала къ себ Икеду, взяла у него ‘самизенъ’ и медленно перебирая струны этой японской гитары, начала импровизировать, выражая одушевляющія и переполняющія ее чувства. Вотъ это стихотвореніе.
‘Лучи заходящаго солнца залили городъ, бухту, горы и лсъ… Все на земл вольно мчится къ небу, звздамъ и солнцу…
‘Радуется вся земля. Солнце всмъ даетъ счастье.
‘Но на снг есть много странъ, не похожихъ на Ниппонъ {Японцы часто называютъ свою, страну, по имени главнаго острова Ниппона, иногда прибавляютъ еще частицу ‘дай’, говорятъ: ‘Дай Ниппонъ’.}, люди тамъ жестоки, они мучитъ бдную ‘мусмэ’: ее кусаютъ пауки, и она не можетъ снять кимоно’ {Киримонъ — халатъ.}…
Экспромтъ этотъ длаетъ, правда, больше чести ея добрымъ чувствамъ къ бдной ‘Russian мусмэ’, чмъ ея таланту, но нужно имть въ виду, что онъ много теряетъ въ передач на русскій языкъ.
— ‘Аната!’ {Послушайте? ‘Аната’ говорятъ только въ обращеніи съ равными или высшими, къ людямъ, ниже стоящимъ въ общеогвеннокъ положеніи, обращаются словами: ‘омаэ’ или ‘омаэзанъ’.} — обратилась она вдругъ ко мн,— а ‘russian’ ‘данна’ также никогда не снимаютъ ‘кимоно’, когда имъ жарко, или когда онъ мшаетъ имъ работать?
— Никогда.
— Такъ имъ и надо!— воскликнула мусмэ, видимо удовлетворенная той ужасной участью, на которую обречены ‘рошіанъ данна’, мучающіе бдную ‘мусмэ’ и вынужденные никогда не разставаться съ киримономъ.
…Мы сли въ ‘сампанъ’ {Мстное названіе туземной лодки или шлюпки.} и медленно поплыли по гладкой и блестящей поверхности Нагасакскаго рейда.
Омидзе, между тмъ, не переставала разспрашивать меня о Россіи, о нашихъ обычаяхъ, нравахъ, привычкахъ и сильно интересовалась всякой подробностью, которую я ей сообщалъ, чрезвычайно удивляясь иногда, что два такихъ близкихъ ‘джименъ’ (страны), какъ Нипонъ и Россія, такъ непохожи другъ на друга. Особенно долго она разспрашивала меня о русскихъ ‘мусмэ’, къ которымъ она, посл всего происшедшаго, питала самое глубокое сожалніе и сочувствіе.
Было уже около одиннадцати часовъ ночи, когда нашъ сампанъ направлялся къ берегу.
Все общество было очень довольно пикникомъ и отличалось большимъ оживленіемъ. Шутки, смхъ, остроты перемежались съ звуками самизена (родъ гитары), которымъ Омидзе, какъ и вс почти японки, владла въ совершенств) и ея. симпатичнымъ голоскомъ.
Нашъ сампанъ былъ красиво освщенъ разноцвтными японскими фонариками и тихо скользилъ между массой такихъ же увеселительныхъ сампановъ подъ. покровомъ яркой и свтлой лунной ночи.
Омидзе, вдохновленная безмолвіемъ мочи, свтомъ луны, пла о томъ, какъ много на свт ‘джименъ’ со странными нравами и обычаями, и какъ много въ нихъ ‘мусмэ’, которыя не знаютъ о существованіи злого духа, завязывающаго иногда людямъ ‘джевгъ’, и не могутъ пользоваться солнечнымъ свтомъ и видомъ цвтущей хризантемы въ зимнюю пору…
Йаматойо.— Корзинщикъ, японецъ, шинтоистъ и философъ.— Необъяснимое противорчіе.— Преобладающая страсть Йаматойо.— Праздникъ хризантемы (‘кику-но-сему’).— Туалетъ Омидзе.— Омакусанъ.— Праздникъ.— ‘Матсури’.— Празднество въ память мертвыхъ.— Поведеніе Йаматойо.— Его разсужденія.— Религіозныя понятія.— Подарокъ.— Отъздъ.
Я часто бесдую съ Йаматойо, что доставляетъ мн истинное наслажденіе.
Йаматойо — корзинщикъ, японецъ, шинтоистъ и въ то же время философъ.
Какъ корзинщикъ, онъ занятъ по цлымъ днямъ и кропотливо, неустанно работаетъ, буквально, какъ волъ, не покладая рукъ ни на одну минуту, онъ можетъ служить образцомъ трудолюбія и искусства, а энергія, съ какою онъ трудится и длаетъ свое кропотливое ремесло не только безубыточнымъ, но и доходнымъ, дающимъ ему возможность содержать съ извстнымъ комфортомъ — съ японской точки зрнія — свою многочисленную семью, положительно заслуживаетъ удивленія.
Какъ японецъ, онъ отличается практичностью, смтливостью, отсутствіемъ предразсудковъ, высоко развитымъ чувствомъ благородства и чести, доходящимъ до рыцарства, просто удивительнаго въ простомъ ремесленник, затмъ, онъ деликатенъ и обладаетъ очень недурными познаніями въ элементарныхъ наукахъ, наконецъ, подобно всмъ своимъ соплеменникамъ, одержимъ страстью ко всевозможнымъ забавамъ и развлеченіямъ.
Какъ шинтоистъ, онъ во время молитвы хлопаетъ въ ладоши, чтобы этимъ обратить на себя вниманіе боговъ и быть ими скоре услышаннымъ, посылаетъ своимъ ‘ками’ {Т.-е. второстепеннымъ божествамъ.} молитвы самымъ наивнымъ способомъ, вшая исписанные молитвами лоскутки бумаги на стоящее въ храмовомъ двор дерево, а часто, за недосугомъ, посылая съ этимъ порученіемъ своего старшаго сына. Кром того, въ качеств врнаго шинтоиста, онъ стремится достигнуть счастья въ этомъ мір, нисколько не заботясь о томъ, что будетъ съ нимъ въ загробной жизни, прибгаетъ для этого къ помощи ‘ками’, изъ которыхъ каждый управляетъ, по его убжденію, спеціальной отраслью мірскихъ длъ и отношеній, и никогда не ршается безпокоить своими мольбами стоящаго во глав всхъ ‘ками’ верховнаго существа Тенто-Сама, ибо оно, по его мннію, паритъ слишкомъ высоко на неб и не снисходитъ до людскихъ длъ. Въ то же время онъ питаетъ глубокую вру въ туземныя легенды и преданія о происхожденіи божествъ, земли и людей.
По японскому эпосу, небо и земля образовались сами изъ ничего и произвели затмъ духа ‘ками’, родоначальника семи послдовательныхъ поколній божественныхъ существъ, произведшихъ, по истеченіи многихъ тысячелтій, мужчину и женщину — Ицаваги и Ицанами,— творцовъ моря, японскаго архипелага и населяющихъ его людей. Эти два верховныхъ существа произвели впослдствіи двухъ дочерей: Теи-шіо-дай-джинъ (духа солнца) и Тсу-ки-но-ками (духа луны), историческое значеніе которыхъ сводится къ тому, что они являются несомннными предками нын царствующей въ стран династіи.
Наконецъ, какъ философъ, Йаматойо ничего не принимаетъ на вру и отличается, подобно всмъ японцамъ, терпимостью и полнымъ равнодушіемъ къ смерти.
Какъ уживается въ немъ эта смсь первобытной наивности, кротости и смиренія, вры въ миы, многочисленныхъ боговъ и героевъ, съ замчательной практичностью, трезвостью и здравомысліемъ,— это просто удивительно! Какъ уживается въ немъ, дале, наряду съ стремленіемъ къ чистот и счастью, врой въ добро и людей, вчно-жизнерадостнымъ настроеніемъ, любовью къ природ, забавамъ, веселью и развлеченіямъ — равнодушіе къ смерти и та легкость, съ которой онъ, какъ и вс здсь, относится къ самоубійству,— этого я, опять-таки, понять не могу.
Японія, вообще говоря, страна контрастовъ и неожиданностей, и для антрополога и этнографа любой уголокъ ея, любая семья (особенно въ приморскихъ городахъ, подвергшихся непосредственному вліянію европейцевъ) представляетъ замчательное въ своемъ род явленіе.
Въ одной семь Йаматойо они могутъ наблюдать различныя ступени, пройденныя туземною культурою, могутъ изучать историческую смну нравовъ, обычаевъ, врованій, взглядовъ, потребностей, какъ они слагались, дополнялись, видоизмнялись, перерабатывались въ теченіи длиннаго ряда вковъ, при различныхъ условіяхъ и подъ разными вліяніями. На разстояніи двухъ ‘ри’ {‘Ри’ равенъ 2,5 англ. милямъ.} отъ моего Новаго жилища, со свистомъ и шумомъ несется въ Европу или Америку и обратно могучій факторъ цивилизаціи — пароходъ новйшей конструкціи, и тутъ же, рядомъ, мой корзинщикъ неоднократно пользуется этимъ пароходомъ для перездовъ въ Иссіе {‘Иссіе’ — это самый священный въ Японіи храмъ, побывать въ которомъ каждый японецъ считаетъ своимъ долгомъ хоть одинъ разъ въ жизни.}, чтобы послать своимъ ‘ками’ молитву уже извстнымъ намъ способомъ. За обдомъ Йаматойо не употребляетъ вилокъ, ножей и ложекъ и стъ какими-то палочками, и тутъ же смотритъ на американскіе часы послдней системы, висящіе у него на пояс, и по вечерамъ работаетъ при свт хорошей англійской керосиновой лампы.
Таковы уже эти странные ‘французы востока’, какъ прозвали иностранцы японцевъ.
Какъ бы то ни было, но и мой Йаматойо отличается одной преобладающей страстью, это — чисто-японской страстью къ развлеченіямъ, веселью, забавамъ и различнымъ празднествамъ: религіознымъ и свтскимъ, обще-японскимъ и мстнымъ, оффиціальнымъ и семейнымъ, которыми такъ изобилуетъ японскій бытъ.
Въ дни празднествъ Йаматойо просто неузнаваемъ. Онъ наряжается въ свой лучшій киримонъ, бездльничаетъ съ утра, ходитъ въ гости, посщаетъ храмы, принимаетъ дятельное участіе въ самыхъ удивительныхъ процессіяхъ, соперничая на этомъ поприщ со своимъ семилтнимъ Икедой,— словомъ, преображается такъ, что трудящагося, работящаго Йаматойо просто не узнать!
За то его жена представляетъ въ эти дни рзкую противоположность ему,— въ дни празднествъ у нея хлопотъ полонъ ротъ, она занята еще боле, чмъ въ будни: нужно приготовиться къ пріему гостей, вырядить дтей, присмотрть по хозяйству и т. п. Пріятно смотрть на эту пожилую женщину, какъ ловко управляется она со своими, хотя и нетрудными, но многосложными и разнообразными, обязанностями, какъ мягко, съ какой любовью, вкусомъ, искусствомъ и тонкимъ знаніемъ дтской натуры одваетъ она своихъ крошекъ въ курьезныя платья. Омаку-санъ, какъ и вс ея соплеменницы, положительно обладаетъ врожденными ‘семейными чувствами’ и нжной привязанностью къ дтямъ.
Но, когда вс уходятъ, она остается дома, какъ бы устраняя себя отъ всякаго интереса ко всему, что выходитъ за тсные предлы ея дома и очага.
Отчасти это такъ и есть. Японская женщина и въ обществ, и въ семь пользуется большой и широкой свободой, никмъ и ничмъ нестсняемой, но во всхъ оффиціальныхъ, парадныхъ и торжественныхъ случаяхъ она какъ бы добровольно отступаетъ на задній планъ, выдвигая впередъ своего мужа. Таковы обычаи страны.
Еще знаменитый японскій законодатель Іеяси {Жившій въ XVI в.} своими ‘букай-гіакъ-кадйо’ или ‘ста правилами и наставленіями’, установилъ, чтобы, для поддержанія мира и безмятежности въ государств и въ обществ, мужъ имлъ дло съ вншней стороной жизни, а жена — съ внутренней. ‘Если эти отношенія измнятся,— говорятъ дальше эти ‘правила’,— произойдетъ путаница, и домъ разстроится, это то же самое, какъ если бы курица запла вмсто птуха’. Положеніе женщины съ тхъ поръ во многомъ измнилось, и она теперь очень часто играетъ существенную, очень видную и самостоятельную роль въ семь, но во всхъ почти случаяхъ представительства она уступаетъ главное мсто своему мужу, слдуя стариннымъ традиціямъ.
Время пребыванія моего въ семь Йаматойо совпало съ періодомъ цвтенія наиболе популярнаго я любимаго японцами родного имъ цвтка — хризантемы, что, обыкновенно, празднуется здсь всми слоями населенія, начиная отъ поденщика (кули) и кончая членами императорской фамиліи. Такіе ‘праздники цвтковъ’ происходятъ здсь, обыкновенно, три раза въ годъ, но нскольку дней подъ-рядъ каждый: сначала весной, когда расцвтаетъ розовымъ цвтомъ вишня, затмъ лтомъ, когда ирисъ (по-японски анамэ) высыпаетъ свой цвтъ, и, наконецъ, поздней осенью, когда родныя Японіи хризантемы (кику) распускаются сотнями цвтовъ.
Послднее событіе празднуется здсь особенно торжественно. Праздникъ этотъ называется ‘кику-но-секку’.
Само собою разумется, Йаматойо не упустилъ случая пригласить ‘гвайко-куджи’ принять совмстное съ его семьей участіе въ праздник, которымъ этотъ отецъ многочисленнаго семейства былъ заинтересованъ, повидимому, больше своихъ ‘кодомо’ {Кодомо — дтвора.}.
Торжественныя приготовленія начались съ самаго ранняго утра. Самое трудное дло предстояло совершить Омидзе, такъ какъ парадный туалетъ японской ‘мусмэ’ очень сложенъ. Прежде всего ей предстояло сдлать свою прическу, и я здсь только убдился, какая это сложная работа. Японская женская прическа — это, оказалось, цлое зданіе, довольно высокое, сложное и запутанное, потребовавшее немалыхъ усилій со стороны спеціально приглашенной для этой цли чесальщицы. Она раздлила густые волосы Омидзе на пятнадцать или двадцать прядей, смазала каждую изъ нихъ камеліевымъ масломъ, что придало имъ блескъ и глянецъ лакированнаго дерева, расправила ихъ въ тонкую и гладкую плоскость и затмъ каждую изъ нихъ въ отдльности тщательно и основательно прикрпляла къ голов съ помощью черепаховыхъ булавокъ и шпилекъ, придавая всей прическ съ помощью подставокъ замысловатый видъ, и форму.
Часа два съ половиной провозилась она надъ прической, и когда она окончила, то Омидзе даже вскрикнула отъ восхищенія: получился, дйствительно, такой замысловатый уборъ или шиньонъ, блестящій, точно сдланный изъ лакированнаго дерева, который издали напоминать скоре какое-нибудь скульптурное произведеніе.
Омидзе украсила голову цвтами, коралловыми и черепаховыми гребешками и шпильками, и одна часть туалета была у нея готова. Теперь она можетъ быть спокойна на цлыхъ дв недли: такъ прочно, хорошо и красиво смастерила ей чесальщица прическу.
Въ виду крайней замысловатости своей прически, японки, даже высшаго класса, причесываются не больше двухъ разъ въ недлю, а въ низшемъ класс прическу носятъ по недл и по дв подъ-рядъ.
Въ костюм Омидзе сегодня также замтна сильная перемна: вмсто простого нитянаго киримона, который она носила до сихъ поръ, одтымъ сверхъ короткаго ‘джибана’, т.-е. рубахи, плотно обтягивающей ея тло, она одла пышный киримонъ, длинный, чуть не до полу, подъ которымъ прибавилась ‘йомоджо’,— красная юбка {Красную юбку, какъ эмблему чистоты и непорочности, носятъ только ‘мусме’, снимая ее въ день выхода замужъ.} (врне — малороссійская запаска, такъ какъ она представляетъ собой небольшой кусокъ матеріи, обернутый одинъ разъ вокругъ стана). ‘Кимоно’ ея обшито пестрымъ, красноватаго цвта кантомъ и, по обыкновенію, не застегивается спереди, а перехватывается у таліи широчайшимъ поясомъ ярко-пестраго цвта, называемымъ ‘оби’. ‘Оби’ — это предлъ стремленій молодой двушки, онъ иметъ здсь такое же значеніе, какъ у насъ браслеты, серьги и другія драгоцнности.
Оби завязывается огромнымъ бантомъ назади, и здсь высказывается все кокетство и искусство японской двушки, для которой ваша фраза: ‘быть хорошо одтой’ равносильна тому, красивъ ли ‘оби’ и хорошо, и изящно ли онъ зйвязанъ. При встрч японскихъ ‘мусмэ’, первый взглядъ, быстрый, но проницательный, бросается на ‘оби’, и чмъ дороже онъ, чмъ красивй и чмъ лучше завязанъ, тмъ больше восторговъ и зависти возбуждаетъ въ окружающихъ его обладательница.
Представители мужской половины семьи корзинщика также преобразились, но не такъ существенно, какъ Омидзе. Вся перемна заключалась лишь въ прибавк къ обыкновенному киримону пары кальсонъ, плотно обтягивающихъ бедра, да, вмсто прежняго платочка, на голов красовалась изящная фетровая шляпа ‘котелкомъ’. Въ остальномъ, костюмъ какъ у мужчинъ, такъ и у Онидяе, дополнялся изящнымъ японскимъ веромъ и зонтикомъ. На ногахъ и у тхъ, и у другой были сандаліи.
Омидзе выглядла сегодня просто красавицей, хотя ее, какъ и многихъ другихъ японскихъ ‘мусмэ’, нсколько безобразила толстая талія и отсутствіе граціи, которой японки, говоря вообще, похваляться не могутъ. Это послднее обстоятельство находится въ зависимости отъ той обуви, благодаря которой всегда приходится нсколько наклоняться впередъ всмъ корпусомъ, такъ какъ, въ противномъ случа, держать на одномъ пальц нога довольно тяжелыя сандаліи было бы почти невозможно.
Когда мы вышли изъ дому, праздникъ былъ уже въ полномъ разгар.
По улицамъ сновали толпы ‘данна’, разряженныхъ въ пухъ и прахъ ‘мусмэ’, масса дуворы, стариковъ, женщинъ. Вс цвта хризантемы такъ, и пестрли въ глазахъ: они виднлись въ волосахъ ‘мусмэ’, въ рукахъ у нихъ, на вер, зонтик, въ петлицахъ мужскихъ киримоновъ, на крышахъ и балконахъ домовъ,— всюду блыя, розовыя, желтыя, палевыя, красныя, оранжевыя, фіолетовыя хризантемы… Море хризантемъ, праздничное движеніе толпы и яркопестрые костюмы ‘мусмэ’ придавали всему особенно живописный, красивый и жизнерадостный видъ. Въ празднеств, видимо, участвовалъ, весь городъ, люди всхъ званій, положеній и состояній.
Вотъ проходитъ процессія городскихъ ‘кули’ въ простыхъ темно-синихъ бумажныхъ киримонахъ съ блыми китайскими знаками на спин, указывающими принадлежность ихъ къ извстнымъ артелямъ. Большинство изъ нихъ босы, кое-кто въ деревянныхъ сандаліяхъ, кое у кого на голов оригинальная тростниковая шляпа, лица у всхъ дышутъ весельемъ и радостью.
Вереницы ‘мусмэ’ — участвовалъ въ. процессіи выбираютъ самыхъ красивыхъ — просто очаровательны, если бы только он немного меньше блились и румянились, къ чему здсь питаютъ такое сильное пристрастіе. Но особенно хороши процессіи дтей.
Мой старый корзинщикъ также присталъ къ какой-то процессіи, и я не могъ безъ улыбки смотрть, какъ этотъ, почти убленный сдинами старикъ съ торжественной миной, серьезно, радостно и важно выступалъ наряду съ какимъ-то подросткомъ, съ огромнымъ букетомъ хризантемъ въ рукахъ.
На перекресткахъ процессіи останавливаются, смшиваются со встрчными, распадаются, вновь создаются тутъ же и продолжаютъ шествіе. Въ нкоторыхъ мстахъ натыкаешься на жонглеровъ, дающихъ представленіе подъ открытымъ небомъ, дальше виднются акробаты, и т. д. Эти празднества иногда тянутся по нскольку дней, и все это время не прекращаются безконечныя хожденія по улицамъ. Японцы вс эти дни не сидятъ дома, бродятъ по улицамъ, посщаютъ храмы, ходятъ другъ къ другу въ гости и выпиваютъ огромное количество ‘саки’. Но пьяныхъ на улицахъ вы здсь не увидите: какъ бы сильно ни былъ японецъ пьянъ, онъ твердо помнитъ, что появиться на улиц въ нетрезвомъ вид считается верхомъ безстыдства, и что это кладетъ на него пятно неизгладимаго позора, поэтому онъ никогда не появляется вн того дома, гд онъ выпилъ, до окончательнаго вытрезвленія.
Другая особенность, которая не можетъ здсь не бросаться въ глаза, — это образцовый порядокъ и спокойствіе на улицахъ, не смотря на почти полное отсутствіе полиціи, стушевывающейся обыкновенно въ случаяхъ народныхъ празднествъ. Ни шума, ни драки, ни даже возвышеннаго голоса: все тихо, чинно, какъ въ самомъ лучшемъ аристократическомъ обществ, между тмъ, преобладающее большинство принадлежитъ къ подонкамъ нагасакскаго общества, не смотря на это, какіе это вжливые, благовоспитанные люди! Вотъ, напримръ, дв ‘мусмэ’, он давно уже не видлись и нын впервые встртились на этомъ праздник посл долгаго промежутка. Он не бросились другъ другу на шею съ поцлуями, какъ это сдлали бы подруги во всякомъ другомъ мст, ибо обнаруживать свои восторги ‘Кіу-заи’ считаетъ неумстнымъ для взрослыхъ людей, которые должны умть владть собой. Он церемонно раскланиваются другъ съ другомъ, говорятъ длиннйшія и вычурныя привтственныя фразы, не сходя съ мста и не поднимая согнутой въ глубокомъ поклон головы, и топчутся нсколько минутъ, видимо желая перещеголять другъ друга выдержкой, благовоспитанностью и вжливостью. Напрасно думали бы вы, что имете дло съ представительницами высшаго туземнаго общества, это всего только дв прачки, живущія въ разныхъ кварталахъ города и добывающія себ пропитаніе своей нелегкой профессіей. Дальше столкнулись два ремесленника: они минуты три топчутся другъ передъ другомъ, хлопая себя ладонями по колнкамъ, присдая, пришепетывая, отвшивая глубокіе поклоны, обмниваясь самыми изысканными любезностями. Ритуалъ привтствія конченъ, и об ‘мусмэ’, какъ и подобаетъ двумъ подругамъ, оживленно и непринужденно заводятъ разговоръ, не упуская случая взаимно оглядть свои туалеты, обмниваются послдними новостями кварталовъ, а ремесленники заводятъ дловую бесду: о политик, о послднемъ засданія парламента въ Токіо, о событіяхъ въ Кита и Коре и, наконецъ, о своихъ длахъ и длишкахъ.
Оригинально празднуется ‘кику-но-секку’ въ большихъ городахъ и особенно въ нкоторыхъ мстахъ столицы Японіи Токіо (Іеддо). Я этого празднества тамъ уже не засталъ и потому ссылаюсь на очевидцевъ-путешественниковъ.
Когда нсколько цвтовъ хризантемы распускаются, то изъ каждаго большого дома, населеннаго ‘ю-джо’ {‘Ю-джо’ — обитательницы чайныхъ домовъ.}, выбирается по полъ-дюжины самыхъ красивыхъ, разряженныхъ въ роскошныя платья ‘мусмэ’, въ высоко-взбитыхъ прическахъ съ утыканными въ нихъ гребенками, длиною въ три фута каждая.
Он становятся на черныя лакированныя подставки, называемыя ‘гета’ — вышиною не мене одного фута. Когда он готовы къ выходу, ихъ сопровождаетъ цлый штатъ прислуги: двое или трое идутъ впереди, чтобы расчищать имъ путь въ толп, остальные ведутъ ‘ю-джо’, поддерживая ихъ съ обихъ сторонъ за руки и торжественно, медленно — одинъ шагъ въ минуту — движется эта процессія по улиц. Изъ другихъ домовъ выходятъ такія же процессіи, встрчаются, проходятъ и мало-по-малу вся обширная улица переполняется любопытными толпами народа, надъ головами которыхъ виднются тамъ и сямъ лица участвующихъ въ процессіи.
Трудно передать словами то странное впечатлніе, которое производитъ на свжаго человка такая процессія. Великолпныя, дорогія платья ‘ю-джо’, въ которыхъ шелкъ и парча отливаютъ пурпуромъ и золотомъ, громадныя петли ихъ ‘оби’, завязанныя спереди {Такъ завязываютъ здсь ‘оби’, по закону, только ‘ю-джо’.}, пирамидальныя прически, блыя, какъ снгъ, лица, съ начерненными бровями и рсницами и красными, накрашенными губами, прислужники, почтительно держащіе ихъ по обимъ сторонамъ за кончики тонкихъ и нжныхъ пальцевъ съ накрашенными ногтями, многочисленная женская прислуга, идущая позади, лакей, расталкивающій толпу, и другой, убирающій каждую соринку съ ихъ пути, тяжелые и утомительные шаги, стеклянный взглядъ ‘ю-джо’, устремленный впередъ, проницательный и робкій въ одно и то же время, густая и безмолвная восторженная толпа,— все это представляетъ замчательное въ своемъ род зрлище, не говоря уже объ участіи ‘ю-джо’ въ этомъ общенародномъ празднеств. Но безъ ‘ю-джо’ здсь почти не обходятся даже религіозныя празднества, у японцевъ на этотъ счетъ свои понятія.
Въ это же время, тремя-четырьмя улицами дальше, въ императорскомъ дворц, расцвтъ хризантемы празднуется нсколько иначе и при другой, обстановк. Къ назначенному дню во дворецъ приглашаются вс главные сановники страны, а также и вс представители иностранныхъ державъ на японскомъ архипелаг и почетные гости-иностранцы: туристы и купцы.
Дворецъ японскаго императора поставленъ совсмъ на европейскую ногу, придворный этикетъ здсь также ничмъ существеннымъ не отличается отъ этикета при европейскихъ дворахъ. Но въ этотъ день вс являются сюда въ національныхъ костюмахъ, хотя въ обыкновенное время появляться при двор не въ европейскомъ плать строжайше воспрещается этикетомъ.
Наконецъ, къ присутствующимъ выходитъ изъ внутреннихъ покоевъ императоръ, одтый въ общегенеральскую европейскую форму и, вслдъ за нимъ, изъ другихъ покоевъ появляется императрица Гарука (Весна), недавно еще абсолютно-невидимая простымъ смертнымъ, отожествляемая прежде съ богиней. Императоръ и императрица (также въ національномъ костюм) открываютъ шествіе и вводятъ гостей въ особый садъ при дворц, въ которомъ растутъ исключительно хризантемы: клумбы, цвтники, цлыя деревья и поляны, усаженныя сплошь хризантемами всхъ существующихъ цвтовъ, — настоящая выставка хризантемъ. Посл торжественнаго шествія и осмотра хризантемъ, гости приглашаются къ высочайшему столу, въ сервировк котораго хризантемы занимаютъ, опять-таки, главное мсто, и церемонія заканчивается вполн европейскимъ завтракомъ.
Въ послдніе три-четыре года, подъ вліяніемъ европейскаго этикета, царящаго при двор,— ‘праздникъ хризантемъ’ при двор начинаетъ понемногу утрачивать прежній видъ и значеніе. Онъ уже называется теперь не ‘кику-но-секку’, а по-англійски — ‘garden party’, и вс придворныя дамы являются въ корсетахъ и бальныхъ платьяхъ, а мужчины — въ европейскихъ мундирахъ.
Заговоривъ о японскихъ празднествахъ, я не могу обойти молчаніемъ одного изъ самыхъ популярныхъ, парадныхъ, и въ то же время религіозныхъ праздниковъ, которые называются ‘матсури’, это празднества въ честь ‘ками’ или боговъ, введенныя въ Японіи еще въ VII в. нашей эры императоромъ Теи-му.
Нужно замтить, что всхъ ‘ками’, т.-е. боговъ или святыхъ, японскій календарь насчитываетъ свыше трехъ тысячъ, такимъ образамъ, на каждый день въ различныхъ пунктахъ страны приходится почти по десяти ‘матсури’, которыя является, поэтому, самымъ распространеннымъ, общенароднымъ, музыкально-увеселительнымъ праздникомъ.
Но самыя интересныя празднества происходятъ въ Нагасаки (они называются здсь ‘бонъ-матсури’), въ честь самаго любимаго я популярнаго боі ‘Сува’, чтимаго здсь, какъ бога охоты, ‘Великаго Охотника’, — патрона города Нагасаки, память котораго празднуется торжественно три-четыре дня подъ-рядъ.
Уже въ первый день праздника городъ цринимаеть необычно торжественный видъ. Разодтыя въ лучшія платья толпы народа,— безъ различія пола и возраста, съ самаго ранняго утра тснятся на улицахъ, площадяхъ, перекресткахъ и особенно у многочисленныхъ храмовъ, разукрашенныхъ, цвіжшми фонариками, флягами, знаменами, транспарантами, и т. п. Вс хоть жа минуту являются въ храмъ, чтобы принести жертву чтимону камня: рисовую лепешку, фрукты, печенья и даже ‘саки’.
Изображеніе ‘ками’ выносится затмъ изъ храма въ изящной переносной кумирн, называемой ‘даши’ или ‘божественной праздничной колесницей’. За нимъ вереницей тянутся священники, одтые во все блое, несомые въ ‘норимоно’ (носилкахъ или паланкин) дюжими японцами. Въ кортеж принимаетъ обыкновенно, участіе и полиція въ качеств почетнаго коннаго конвоя.
У ближайшей площади процессія, сопровождаемая всмъ туземнымъ населеніемъ города, останавливается, и на. особо устроенныхъ подмосткахъ, помщается изображеніе ‘ками’ для всенароднаго ему поклоненія. Этимъ, строго говоря, и заканчивается религіозная часть празднества…
Затмъ начинается свтская, которую врне и правильне можно назвать театральнымъ торжествомъ. Здсь на сцену являются безчисленныя и разнообразныя увеселительныя зрлища, устраиваемыя на счетъ жителей разныхъ улицъ города поочередно. Впереди несутъ балдахинъ съ сдланною на немъ огромными китайскими гіероглифами надписью, указывающею, какая изъ городскихъ улицъ избрана хозяйкой и распорядительницей всего празднества и на счетъ которой оно совершается, за нимъ слдуютъ замаскированные музыканты, дале дти, представляющія во время остановокъ историческія пьески, обитательницы ‘чайныхъ домовъ’, актеры, комедіанты, фигляры, акробаты, за. актерами слдуютъ переносныя кулисы и декораціи, и во время остановокъ устраивается представленіе подъ открытымъ небомъ. Сюжетомъ пьесъ являются, большей частью, событія изъ жизни боговъ и легендарныхъ героевъ. Случается, что содержаніе исполняемыхъ пьесъ оказывается слишкомъ печальнымъ, серьезнымъ и трогательнымъ, тогда на подмостки неожиданно вскакиваетъ комедіантъ или клоунъ и своими нехитрыми, но смшными выходками безъ труда развеселяетъ публику.
Появленіе этихъ фигляровъ въ случаяхъ, подобныхъ только-что описанному, иметъ свое значеніе. Японцы объясняютъ это такъ: ‘ками имютъ мало удовольствія, когда видятъ людей недовольными, они — существа всевдущія и вездсущія и сами знаютъ, что намъ нужно и чего намъ недостаетъ. Если мы будемъ надодать имъ своими нуждами и горестями, то это только огорчитъ ихъ, ибо они могутъ видть въ этомъ какъ бы недовріе къ ихъ заботливости о нашемъ благ и счастьи’. Отсюда прямой выводъ — ‘чтобы сдлать богамъ пріятное и вызвать ихъ расположеніе,— лучше веселиться, чмъ плакать’. Оттого-то значительная часть религіозныхъ празднествъ японцевъ носитъ увеселительно-театральный характеръ. Эти же взгляды легли въ основу ‘матсури’, этимъ же, между прочимъ, объясняется и то вчножизнерадостное настроеніе, которымъ отличаются японцы во всхъ случаяхъ своей жизни.
Оригинальне всего видть во время этихъ празднествъ представленія дтей. Предшествуемыя музыкантами, играющими на туземныхъ струнныхъ инструментахъ, они появляются обыкновенно то тутъ, то тамъ, на различныхъ площадяхъ города верхомъ на взрослыхъ японцахъ. Слдующіе за ними японцы со всми принадлежностями для подмостковъ и сцены быстро устраиваютъ все это въ любомъ мст, на которомъ останавливается процессія, дти-актеры перебрасываются съ плечъ своихъ носильщиковъ на сцену, наскоро изображаютъ какую-нибудь незамысловатую пьеску и затмъ, при ликованіяхъ торжествующей толпы, отправляются дальше такой же оригинальной процессіей, какъ и появились. Процессію замыкаютъ, обыкновенно, родные и знакомые участвующихъ въ ней лицъ и, наконецъ, несмтныя толпы народа.
Все время, пока тянется эта свтская часть праздника (обыкновенно отъ 3-хъ до 4-хъ дней), вся торговая, промышленная, трудовая, будничная жизнь прекращается и точно замираетъ, и все населеніе предается самому искреннему и неподдльному веселью. Дома украшаются коврами, драппировками, флагами, навсами, подъ которыми пьютъ, дятъ и забавляются музыкой съ утра до вечера, и такъ тянется все время, изо дня въ день, до послдняго дня празднества включительно.
Мсяцемъ раньше ‘матсури’ японцы устраиваютъ празднества въ память покойниковъ.
Въ первую ночь вс могилы покойниковъ, умершихъ за годъ до того, освщаются яркими, разноцвтными фонариками, и въ этомъ нарядномъ убор он остаются вплоть до самаго утра. Во вторую и третью ночь освщается уже все кладбище, и жители Нагасаки остаются здсь до утра, совершая обильныя возліянія въ честь покойниковъ. Взрывы веселья и смха не прекращаются цлыя ночи, перемежаясь отъ поры до времени трескомъ ракетъ и фейерверковъ. Видъ окружающихъ Нагасаки высотъ и холмовъ {Вс кладбища находятся на вершинахъ высотъ, окружающихъ городъ.}, освщенныхъ розоватымъ пламенемъ огней, замчательно красивъ, особенно съ рейда, и европейцы, живущіе здсь, нердко проводятъ вс эти ночи въ сампанахъ, любуясь фантастическимъ зрлищемъ, которое представляютъ въ это время окружныя горы.
На третьи сутки, около двухъ часовъ ночи, поминальщики оставляютъ кладбище и длинными процессіями, вереницами сходятъ съ высотъ къ заливу, освщая путь яркими, цвтными фонариками, взятыми съ надгробныхъ плитъ и могилъ. Высоты мало-по-малу тускнютъ и, наконецъ, погружаются въ непроницаемый мракъ.
Между тмъ, поминальщики, занявъ почти всю береговую линію рейда, группируются здсь и пускаютъ на воду тысячи маленькихъ лодочекъ, сплетенныхъ изъ соломы и нагруженныхъ фруктами и нсколькими мелкими монетами, послднее напоминаетъ обычай древнихъ грековъ класть въ могилу усопшихъ оболъ для уплаты Хирону за перездъ черезъ Стиксъ. Лодочки, украшаются затмъ цвтными фонариками, унесенными съ кладбища, снабжаются легкими соломенными парусами и ставятся на воду. Отъ легкаго дуновенія предразсвтнаго втерка (дло въ это время, обыкновенно, близится уже къ разсвту) вся эта хрупкая микроскопическая флотилія расползается въ разныя стороны по заливу, по направленію къ выходу въ море, это означаетъ, что мертвые, души которыхъ пировали вс эти дни съ родными, вновь отправляются въ дальній путь.
Мало-по-малу эти суденышки загораются отъ своихъ фонарей, легкое пламя показывается все чаще и чаще на поверхности рейда, и вскор онъ весь покрывается красивымъ, оригинальнымъ плавучимъ костромъ. Вотъ погасла одна лодка, за ней другая, третья… сгораетъ послдняя… послдняя душа возвратилась домой, и все погружается въ непроницаемый мракъ.
Когда я на другой день, проснувшись довольно поздно отъ усталости, вызванной хожденіемъ по оживленнымъ улицамъ нашего предмстья, вышелъ на половину Йаматойо, его и слдъ простылъ. Онъ снова ушелъ шататься по городу, участвовать въ процессіяхъ, таскать на себ огромные букеты, чуть не деревья хризантемъ, въ эти дни трудно застать дома хоть одного японца: вс они принимаютъ самое горячее, и дятельное участіе въ празднествахъ.
Вечеромъ я, наконецъ, дождался Йаматойо. Онъ очень усталъ, былъ разбитъ и истомленъ, но, вмст съ тмъ, былъ чрезвычайно доволенъ и такъ и сіялъ весельемъ, довольствомъ, точно выполнилъ свой долгъ или лежащія на немъ серьезныя обязанности.
Я не могъ не выразить удивленія, что такой трудолюбивый, дятельный, работящій и пожилой, притомъ, человкъ, какъ онъ, можетъ удлять столько времени для празднествъ, времени, которое ему впослдствіи приходится наверстывать самымъ упорнымъ трудомъ.
Йаматойо тихо, неслышно засмялся своимъ беззубымъ ртомъ и, наконецъ, сказалъ мн:
‘Гвайкокуджи’ — странные люди. Японецъ нтъ, онъ ищетъ ‘йорокобу’ и ‘урешіи’ {Счастія, радосты и довольства.}, и ему больше ничего не нужно. Японецъ радуется хризантем, солнцу, свту, онъ радъ и онъ празднуетъ… онъ доволенъ. Когда японецъ молится ‘ками’, онъ проситъ ‘йорокобу’, но надодать ‘ками’ не хорошо, ‘ками’ сами знаютъ, что японцу нужно, и стараются доставить ему все, что онъ хочетъ. Не хорошо, когда японецъ не радъ: ‘ками’ могутъ обидться, а ямонецъ не хочетъ обидть ‘ками’, поэтому, японецъ радуется и празднуетъ. ‘Ками’ доволенъ, и японецъ доволенъ.
Въ этихъ словахъ выразилось все міросозерцаніе настоящаго шинтоиста, стремящагося лишь къ достиженію счастья въ этомъ мір.
Долго еще бесдовали мы съ Йаматойо, и, когда я отправлялся къ себ, вся семья уже спала. Проходя черезъ спальню Йаматойо, я имлъ случай впервые видть, какъ спятъ японки. Омидзе и Ойяма лежали рядомъ въ своихъ будничныхъ киримонахъ. Постелью имъ служилъ такой же тугой матрацъ и такой же ‘фётонъ’, расшитый узорами, какъ у меня. Подушекъ, однако же, у нихъ не было, и он спали на спин безъ нихъ, причемъ головы ихъ, поддерживаемыя чмъ-то врод невысокой, лакированной, деревянной подушки (‘макура’), обхватывающей затылокъ, висли въ пустомъ пространств. Такъ спятъ здсь вс японки, чтобы не разрушить и не испортитъ своихъ причесокъ во время сна.
На другой день я собирался оставить семью Йаматойо. Передъ отъздовъ на сверъ страны я еще хотлъ постить нкоторыя окрестности Нагасаки, которыхъ я раньше не усплъ видть, а времени въ моемъ распоряженіи оставалось, сравнительно, мало. Приходилось спшить.
Вся семья Йаматойо такъ привязалась къ ‘гвайкокуджи’, что сначала и слышать не хотла о моемъ скоромъ отъзд, но когда они убдились, что мое намреніе непреклонно, они начали усиленно снаряжать меня въ дальній путь. Не была забыта ни одна подробность, ни одна вещица, семья Йаматойо проявила такое попеченіе и внимательность ко мн, что я былъ растроганъ.
Когда мой ‘курума’, предупрежденный заране объ отъзд, явился за вещами, Йаматойо замялся, потоптался на мст, затмъ шмыгнулъ въ сосднюю комнату, и вскор торжественно вынесъ оттуда изящную корзину своего издлія, усиленно прося меня принять ее на память.
Въ корзин, по старинному обычаю японцевъ, лежалъ кусочекъ сушеной рыбы, которую японцы всегда прибавляютъ къ своимъ подаркамъ въ знакъ того, что вс японцы когда-то занимались исключительно рыболовствомъ.
Семья Йаматойо въ полномъ состав проводила меня къ джинрикш. Мой рзвый бгунъ, закинувъ голову на бокъ, рванулъ съ мста и помчалъ меня быстрой рысью по направленію къ Нагасаки при еле доносившихся уже до меня крикахъ: ‘сай Анара!’ (до свиданія!).
Мои симпатичные сожители долго еще стояли на крылечк, провожая взорами удаляющуюся телжку, и каждый разъ, какъ я оборачивался къ нимъ, до ушей доносился новый взрывъ прощальныхъ криковъ ‘сай Анара!’
‘Міръ Божій’, NoNo 4—5, 1895
Прочитали? Поделиться с друзьями:
