Д. Верга.
Д. Верга.
Извощикъ.
Извощикъ.
‘Отечественныя Записки’, No 2, 1884
Извозчик, Верга Джованни, Год: 1884
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Лтомъ еще куда ни шло. Ночи короткія, не холодно, и за полночь еще народъ ходитъ, иной разъ, случится, наймутъ, чтобы, прокатиться, провтриться на бастіоны {Бульвары кругомъ Милана.}, ну, а коли еще занавски въ карет спустятъ, такъ, значитъ, на водку въ двойной пропорціи получишь… А сдока не навертывается, такъ съ товарищами калякаешь, а лошади спятъ себ, свсивъ головы.
По-моему, лто и есть настоящая масляница! А вотъ какъ подлинная-то масляница наступитъ, такъ куда она нашему брату, бдному человку, не по зубамъ. Сидишь, сидишь на козлахъ, ждешь сдока, чтобы хоть франкъ выздить, возжи у тебя въ рукахъ заскорбнутъ, самъ отъ снга весь поблешь, вонъ какъ статуя этого бородача {Мраморная статуя Леопардо-да-Винчи на площади Ла-Скала: по угламъ четыре небольшія фигуры его учениковъ.}, что стоитъ посреди площади промежь четырехъ фонарей, и четырехъ своихъ дтенышей.
А еще говорятъ, что снгъ — веселое дло. Кто говоритъ это? Баре, что отъ кавы {Ресторанъ.} съ красными носами выходятъ, да вонъ голоногія барышни, что въ Ла-Скала грться бгутъ въ маскарад! Знатно бы было, кабы у меня, какъ у этой статуи былъ такой же тулупище, какой ему изъ мрамора сдлали! Да кабы такъ же, какъ у него, мои дти каменныя были, сть бы не просили.
А какъ дти-то у тебя изъ плоти, изъ крови сдланы, такъ они небось обдать просятъ. А тутъ еще лошадь корми, хозяину за квартиру плати, да то, да с!
Такимъ образомъ 31 декабря, когда народъ по трактирамъ бродитъ, новый годъ встрчая, извощикъ Биджіо ругался, хоть святыхъ вонъ выноси!
— Чортовъ годъ. Будь ты проклятъ! Пяти франковъ во весь годъ на гулянье не удалось скопить.
Въ свое время, какъ онъ былъ молодъ, и ему весело жилось и въ кабак-то у сосда побалуется, и съ пріятелями за городъ сходитъ… Ни жены, ни ребятъ, ни заботы… Кабы не Гита! а то семенитъ она, бывало, по площади Ла-Скала, деревянными башмаками по мостовой хлопаетъ, а юпчонку приподниметъ высоко: любуйтесь, дескать, на чулочки мои красненькіе. И всмъ тломъ покачивается таково красиво. Полюбилась она Биджіо, иной разъ она проходитъ, а онъ: извощика изволите взять?!!
Спервоначала она только краснла, а потомъ и улыбаться легонько стала. Разъ, наконецъ, взяла извощика. А Биджіо, покуда везъ ее, таково ей налопоталъ, что на слдующее воскресенье веселымъ пиркомъ да и за свадебку. И всего-то, впрочемъ, было, что сходилъ онъ съ ней въ мэрію, да покуда ихъ тамъ мужемъ и женой въ книгу записывали, онъ попросилъ товарища за лошадьми поприглядть.
Ну, а теперь у Гиты вонъ одышка, да и у лошади тоже одышка. Теперь у него дочка этакъ-то семенитъ — въ высокихъ полусапожкахъ, да въ шляпк. Увряетъ, что наряжается такъ потому, что работаетъ въ модномъ магазин, но всегда норовитъ шнырять по площади какъ разъ въ такую пору, когда кафе — вонъ тамъ напротивъ — биткомъ набитъ бездльниками, которые своими глазищами всякаго безпутства ей наскажутъ.
Однако надо терпть: такая у ней въ магазин ужь работа, что Аделин то и дло на улицу надо выбгатъ. Каждый разъ, когда Биджіо вздумаетъ въ ея дла свой носъ совать, жена его, Гита, и осадитъ: свое, дескать, дло знай, а у двки свое дло! Еще приговариваетъ: кабы я въ молодости умне была, да какъ Аделина проворна, такъ теперь, можетъ статься, въ своей карет здила бы, а не билась бы съ мужемъ, который еле-еле хлбъ насущный зарабатываетъ.
До того доходитъ, что сидитъ отецъ на козлахъ, на площади сдока ждетъ, и видитъ, какъ его дочка, въ черномъ плать семенитъ съ перевалочкой, какъ, бывало, ея мать семенила. Вс на нее смотрятъ, иной скажетъ: ‘извощика изволите’… Ну, отца зло и разберетъ.
Что подлаешь! Взялся за гужъ — не говори, что не дюжъ. Онъ съ Гитой оба за гужъ взялись, а она и по сю пору все ребятъ родитъ! не знаешь, куда ихъ и пристроить. Старшій въ фуражирахъ служитъ, при 1-мъ полку, изъ него бы знатный извощикъ вышелъ. Другой конюхомъ въ обществ городскихъ омнибусовъ. Третій по печатному длу захотлъ идти, потому что ему понравилось, какъ парнишки въ колпакахъ изъ газетной бумаги приходили покупать себ на завтракъ яблоки. А кром этихъ трехъ, цлая орава грязныхъ двчонокъ въ лохмотьяхъ, которымъ ихъ старшая сестра, Аделина, запрещала выходить съ ней, и которыхъ стыдилась, встрчая на улиц. Она любила одна ходить, ходила, ходила, да и улетла куда-то въ одинъ прекрасный день, и больше уже не возвращалась.
Биджіо приходилъ въ отчаяніе, хотлъ на своихъ клячахъ скакать, искать ее и не всть гд, а Гита ему только твердила:
— Ну, чего ты вздумалъ! Извстно, Аделина для того и на свтъ родилась, чтобы барышней жить!
Она утшала себя, бесдуя внизу съ дворничихой, либо въ кабачокъ сбгаетъ, да втихомолку подъ передникомъ домой шкаликъ принесетъ.
А самого Биджіо крпко разбирало: везд ему дочь чудилась, у всякаго трактира, гд женщину завидитъ — остановится. Станетъ его какая парочка нанимать, если онъ не видитъ лица женщины (она либо отворачивается, либо муфтой лицо закрываетъ) — онъ думаетъ: это Аделина. Если случалось, прозжая по бастіонамъ, встртитъ карету, которая плелась шажкомъ и въ которой шторки были спущены, опять ему чудилась Аделина. Привезетъ онъ какую-нибудь франтиху въ маскарадъ, она выскочитъ изъ кареты — все у ней, окромя лица, видно, онъ такъ разозлится, что всегда съ сдокомъ завздоритъ, сколько бы ему тотъ ни давалъ на чай.
Собачья жизнь! правду говоритъ Гита. Деньги! То-то что на этомъ свт все деньги длаютъ. Вс вонъ эти, что катаются въ каретахъ, со спущенными шторками, вс эти франты, что стоятъ передъ каф, да двочекъ разглядываютъ, вс эти баре, что выходятъ изъ кавы съ красными носами, да отъ удовольствія руки потирая — вс по сту франковъ въ ночь спустятъ въ маскарад, либо въ театр, а то и больше. Сказываютъ, что за шубы, которыми барыни свои голыя плечи покрываютъ, по тысячи франковъ плачено! А эти ряды экипажей, что свтятся лакомъ и фонарями, и обивкой, эти лошади, которыя только полязгиваютъ сбруей, эти разодтые чопорные кучера, которые на извощика, какъ на тварь какую, съ высоты своего величія поглядываютъ! Даже его сынъ, который въ обществ служитъ! Иной разъ его посылаютъ кучеромъ съ щегольскими кавалерами, наднетъ онъ нитяныя перчатки на свои грязныя лапы, распялитъ пальцы на колняхъ, и на отца-то своего глядть не хочетъ!
Биджіо предпочиталъ другого своего сына, того, который помогалъ газеты печатать. Иной разъ онъ не пожалетъ сольда {Около 5 коп.}, и сидитъ, когда не навертывается сдоковъ, на козлахъ, читаетъ газету, читаетъ о всхъ неправдахъ, которыми свтъ полонъ, печатнымъ словомъ себ душу отводитъ.
Газета-то, небось, правду пишетъ! Надо положатъ конецъ всей этой неправд, всему этому плутовству, что по свту ходни. У Бога вс равны. И шубы тысячныя, и двки, что отъ родителей бгаютъ ради денегъ и богатства, и экипажи, за которые по нскольку тысячъ франковъ плачено, и омнибусы и конки эти раззолоченныя, которыя у бднаго человка, у извощика, кусокъ изо рта вырываютъ. У Бога, небось, вс равны. Ужь коли такъ надо, чтобы на свт непремнно были экипажи, такъ только одни извощичьи пускай останутся. Довольно и этого. Да и то надо бы вонъ того, что съ 26 нумеромъ… а то онъ, чори его знаетъ какъ, вчно сдока отбиваетъ! Другой стоитъ, глазами хлопаетъ, а 26 нумеръ все съ сдокомъ, да съ сдокомъ.
Читая газеты, Биджіо многому научился. На своей бирж, на площади Ла-Скала, онъ аудиторію устроилъ. Иной разъ, какъ проповдникъ какой, станетъ въ толп извощиковъ и мелетъ, и мелетъ. Оно даже занятно въ кружк пріятелей время проводитъ въ ночной прохлад, воздухъ легче, чмъ днемъ, а можетъ и сдокъ навернется. Мсто хорошее: пассажъ большой подъ бокомъ, два театра — рукой подать, около площади семь кафе, и коли какая-нибудь демонстрація въ Милан устраивается, такъ ужъ никоимъ образомъ не минуетъ площади Ла-Скала, пройдетъ по ней, да еще съ музыкой и со знаменами.
Зимой, извстно, другой разговоръ! часы-то тянутся, тянутся, и конца имъ нтъ на этой блой площади, похожей на кладбище. Тогда въ голову другія мысли лезутъ: теплыя конюшни у богатыхъ баръ, Аделина, которая, поди, тоже себ теплое мстечко нашла. Поди, и тотъ самый, что въ газет о равенств проповдуетъ — спитъ себ спокойно въ эту пору, или изъ театра возвращается, уткнувъ носъ въ шубу. И извощика не возьметъ.
Кафе Мартини долго не запирается, свтло тамъ, какъ днемъ, кажется, мимо его стеклянныхъ дверей только пройти, такъ согрешься, даромъ, что стекла разрисованы стужей, которая стоить на двор. И не видно, кто тамъ сидитъ, пьетъ, согрвается. А нажрись-ко нашъ братъ, простой человкъ, выйди на улицу — сейчасъ: лови его, тащи въ кутузку!
Напротивъ — клубъ, окна тоже огнями до самой зари свтятся. Туда собираются господа, которымъ некуда ни денегъ, ни времени двать. А небось, какъ домой подутъ, такъ больше франка извощику не заплатятъ — жалко.
А вонъ подъ аркой пассажа бдная баба цлую ночь напролетъ торгуетъ кофеемъ по пятаку за чашку, а мимо нее по галлере въ потемкахъ проходятъ господа изъ клуба, въ карманахъ у нихъ тысячи франковъ, которыя они выиграли въ какіе-нибудь два часа.
Или, вонъ, эти бдняки, какъ будто прогуливаются взадъ и впередъ по пустой галлере, въ которой втеръ дуетъ со всхъ сторонъ, а сами ждутъ, чтобы городовой отвернулся. Тогда они сейчасъ же растянутся на полу у порога какого-нибудь магазина, и валяются въ своихъ лохмотьяхъ, пока ихъ не сгонятъ съ мста. Эти, небось, ни-гугу — въ газетахъ они не пишутъ и на демонстраціи ихъ въ переднемъ углу не увидишь…