Фельетон.
Фельетон.
Изуродованный Пушкин
Изуродованный Пушкин
О, жертва бедная двух адовых исчадий…
С. А. Соболевский
Пушкинианец.
Елисаветградские новости. No 568. С. 2
Изуродованный Пушкин, Лернер Николай Осипович, Год: 1905
Время на прочтение: 6 минут(ы)
OSTKRAFT / Литературная коллекция. Научное обозрение
М.: Модест Колеров, 2020
Не так давно, когда театральные закройщики выбросили на рынок 1001 переделку Фомы Гордеева, автор романа не выдержал и запротестовал. К протесту Максима Горького присоединилась вся русская печать, все находили, что ни у какого автора нельзя отнять право писать свои произведения так, как он их пишет, а перекраивать их, комкать, кромсать — дело совсем не подходящее. Переделывателей просили ‘оставить свой характер’ и не пользоваться только тем, что их за их деяния ни под какую статью не подведешь. До этого резонного заключения дошли лишь потому, что поднял шум популярный писатель, не захотевший, чтобы его детей уродовали разные досужие господа, у которых острые ножницы и тупые головы. Писатель сам за себя заступился, потому что благополучно живет и здравствует, и изнасилование его литературного детища происходило прямо на его глазах. Надоело ему глядеть, как ‘Фому Гордеева’ разнимают по частям или четвертуют на четыре акта выгнанные гимназисты, писцы из полиции, старые девы в очках — словом tous ces charlatans, как сказал Барбье. Он и завопил и отстоял себя.
Но кто заступится за мертвого? Я говорю на этот раз не об А. М. Пешкове, а покойном титулярном советнике А. С. Пушкине, с литературным наследием которого — ах! Нехорошо обращаются, не по поступкам… поступают. Дело вот в чем. Покойный Александр Сергеевич написал как-то очень недурной роман в стихах, под названием ‘Евгений Онегин’, критика и публика весьма его одобрили, да и теперь одобряют, и вещица эта читается поныне. Уж на что грозный и глубокомысленный критик Скабический, а и тот ничего против господина Пушкина не имеет. Г-н Пушкин, скончавшийся в 1837 году, оставил после себя жену, четверых детей и неоплатные долги, а сочинения его вот уже 69-й год дают верный доход разным издателям. Все это, кажется, могло внушить к Пушкину хоть то уважение, которым пользуется и Горький, и доставить его сочинениям безопасность от всяких переделок и исправлений, которая была признана за романом современного писателя. Ан выходит не то.
‘Евгений Онегин’ при жизни автора появился в свете три раза: сперва он выходил отдельными главами, с 1825 до 1831 г, затем был выпущен цельным, так называемым вторым изданием в 1833 г, а третье его издание — очень хорошенькая миниатюрная книжечка, вышло в 1837 г., как раз в самый день смерти автора. Затем сочинения Пушкина стали издаваться, переиздаваться и без конца перепечатываться. Изданий этих бесчисленное множество и все более или менее неудачны. По поводу одного из них, правда, из числа самых неудачных, приятель Пушкина С. А. Соболевский сказал:
‘О, жертва бедная, двух адовых исчадий! —
Тебя убил Дантес, и издает Геннадий’.
Перепечатывается, конечно, и ‘Онегин’. Три первые издания романа очень немного разнятся Друг от друга. Выпуская свое лучшее произведение (так назвал роман сам Пушкин) в свет, автор считал ‘Онегина’ законченным произведением, цельной вещью, в которой содержание и форма слились крепко и прочно, расставаясь с Онегиным, поэт находил, что роман ‘дорисован’ (см. последнюю строфу) и значит представляет собой стройное законченное целое, к которому нечего прибавить и от которого ничего нельзя убавить. Правда поэт и после окончания (в 1830 г.) ‘Онегина’ отделывал кое-какие детали: например, в 1831 г. он написал ‘Письмо Онегина к Татьяне’, но это было его право — право гения и прежде всего — автора. Надеюсь, всякий согласится, что при издании ‘Евгения Онегина’ нужно перепечатывать издания, вышедшие при жизни автора, лучше всего, конечно, последнее из них — третье.
После смерти Пушкина в черновых его бумагах, которые он тщательно хранил, осталось немало черновиков ‘Онегина’, из которых извлечены, хоть и не вполне, очень интересные варианты. Остались выброшенные им целые строфы. Разумеется, их следует напечатать, потому что нет и не может быть мелочей там, где дело идет о пушкинском вдохновении и о процессе творческой работы нашего национального гения. Так оно и делается, и против этого ничего нельзя сказать. Заковыка только в одном: надо это делать так, чтобы не посягать на цельность творения Пушкина, надо делать это с умом и вкусом, а главное — сохраняя уважение к Пушкину и признавая за его произведениями право быть неприкосновенными. Очень важно и желательно знать, что Пушкин отбросил, но вносить отброшенные места в роман — это, воля ваша, произвол, да еще неумный произвол. Так именно и поступают новые комментаторы Пушкина, перед которыми бледнеет наивный Геннадий.
Я говорю о гг. П. А. Ефремове и П. О. Морозове, выпустивших недавно сочинения Пушкина под своей редакцией <,Sic!>,. За их работой нельзя не признать некоторых достоинств, да и комментированные издания великого поэта необходимы публике, но делать это нужно осторожно, умеючи. Что сказали бы вы, если бы вам показали картину Рафаэля, но с дорисовками, дополнениями, даже очень тщательно сделанными кем-нибудь на основании самых подлинных, дошедших до нас этюдов к этой самой картине: Разве вы не назвали бы такое обращение с картиной великого живописца — искажением, кощунством? Именно так на наших глазах поступают с Пушкиным. Великий поэт, ‘сам свой высший суд’, был строг к себе, тщательно отделывал свои произведения — и это должно теперь служить ему только по вред! Мы любуемся картинами Рафаэля, любуемся этюдами к ним, — но порознь, в отдельности и не позволим к полотну картины подшивать этюды, а тем более — неотделанные наброски. Мы хотим получить и унести в душе то впечатление, произвести которое рассчитывал творец, отдавая на суд веков готовую работу, и не желаем, чтобы кто-нибудь его поправлял, вмешивался в его гениальный труд, да еще, вдобавок, вставлял в него то, что счел нужным выбросить автор. ‘Tradutori — traditori’ говорят итальянцы, но комментаторы, скажем м, еще большие предатели, чем переводчики.
На днях мне довелось прочитать ‘Онегина’ в двух новых изданиях — помянутых гг. Ефремова и Морозова. Оба они одинаково ‘отредактировали’ Пушкина, который — увы! — не уцелел в своей первоначальной чистоте после произведенного над ним редакторам, как выражаются репортеры, ‘гнусного насилия’. Г.Морозов снабдил ‘Онегина’ своими примечаниями в том же томе, где роман напечатан, а г. Ефремов свои примечания внес в особый, дополнительный том. В этом разница между ними, но в одном они сошлись — оба исказили цельный, совершенный текст ‘Онегина’ непрошенными вставками. Они напечатаны, правда, у г. Морозова другим шрифтом, а у г. Ефремова — немного правей основного текста, но напечатаны вместе с последним, глаз читателя не может обойти их, и они поневоле читаются в обоих изданиях вместе с обработанным текстом романа. О ненужности этих вставок не приходится говорить, прибавлю только, что некоторые из них к тому же носят характер неотделанных черновых набросков, — и читателю понятно будет, как способствует это украшению романа.
Можно еще простить ‘редакторам’, когда они по черновым бумагам исправляют иное место ‘Онегина’, первоначальный текст которого был изменен автором по цензурным соображениям, — как, например, первые три стиха 4-ой строфы VIII главы, где Пушкин говорит о своей административной ссылке. Но как ‘учтивее зовут’ совсем другие приемы? О них-то и речь. Академику Я. К. Гроту посчастливилось найти в бумагах П. А. Плетнева несколько списков с автографов Пушкина, сделанных князем В. Ф. Одоевским, Грот и напечатал их в своей книге: ‘Пушкин, его лицейские товарищи и наставники’ (изд. 2-ое, Спб., 1899, стр. 154-158). Места эти относятся к II, III, IV, V и VI главам романа и отброшены самим Пушкиным. Например, из описания именинного вечера у Лариных (глава V, строфа 43) Пушкин выбросил четыре стиха, действительно не совсем удачные:
‘Как гонит бич в песку манежном
На корде гордых кобылиц,
Мужчины в округе мятежном
Погнали, дернули девиц…’
Морозов и Ефремов благоговейно вставляют ‘наместо’ эти плохие стихи. В VI-ую главу они вклеивают ‘целиком забракованные Пушкиным при окончательной отделке’, как говорит Грот (стр. 158), и признает сам Морозов (т. IV, стр. 339), ‘выкинутые Пушкиным’ строфы 15 и 16 и даже неоконченную, оставленную без двух последних стихов строфу 38-ую. Последняя вставка совершенно портить великолепную антитезу в чисто-гейневском стиле — удивительный переход от великого к ничтожному, от возвышенного к смешному: Ленский, может быть, ‘для блага мира иль хоть для славы был рожден (стр. 37), — а может быть и то: поэта обыкновенный ждал удел… ‘ (стр. 39). Между этими удивительным меланхолическими строфами отброшенные поэтом двенадцать стихов вставлены с поразительной неуклюжестью, обличающей полное отсутствие чутья и вкуса. В четвертую главу они вставляют строфы 1-4, откинутые Пушкиным и напечатанные отдельно в ‘Московском Вестнике’ в 1827 г. и строфу 36-ю, выброшенную самим Пушкиным из полных изданий ‘Онегина’. В V-ю главу вставлены 37 и 38 строфы, тоже выброшенные автором из полного издания. В VII-ю главу вставлены 8 и 9 строфы по неотделанным черновикам: в 8-й строфе первое слово зачеркнуто, 9-я даже не окончена… Г. Ефремов поступает еще хуже г. Морозова. Многое, внесенное Морозовым в примечания, у Ефремова включено в самый текст. Так, он внес прямо в текст варианты к 9, 14 и 16 строфа II главы, носящие характер черновых набросков, также варианты к 23, 25 и 26 строфам Ш-й главы, черновые варианты первых двух строф VIII главы, которых нет в прижизненных изданиях поэта… Оба ‘редактора’ таким образом, внесли в текст ‘Онегина’ те стихи, от которых отказался или которых не докончил автор, — и вот получился ‘Онегин’, написанный Пушкиным и исправленный двумя другими поэтами (посмеет ли человек без поэтического дарования исправлять Пушкина!) — Морозовым и Ефремовым.
Словом, с Пушкиным поступили в сто раз хуже, чем с Горьким: роман Горького только переделывали в драмы, но не касались самого текста. Впрочем, не одни гг. Ефремов и Морозов поправляют Пушкина. Так, кто-то (‘Рус. Архив’ 1904 г., январь) находит, что, дескать, нужно читать, что не ‘договоры племен минувших’, а заговоры занимали Онегина и Ленского (II глава, стр. 16), между тем, во всех изданиях напечатано и в подлиннике (Имп. Публичная библиотека) ясно читается: ‘договоры’. Издавай этот комментатор сочинения Пушкина, он, конечно, исправил бы это место по своему вкусу. Еще несколько десятков лет подобной ‘редакторской’ работы, и сам Пушкин ‘своих не узнает’ (я разумею — своих произведений). Когда-то Хлестаков хвастал, что поправляет статьи Пушкина, Марлинского, Н. Полевого, Сенковского, вот удивился бы покойник, если бы узнал, как славно заткнули его за пояс современные носители его духа.
Поэтому-то я предпочитаю, да и вам советую, читать ‘Онегина’ в простонародном грошовом издании (например, издание Бриллиантова, которое стоит всего семь коп.), чем платить рубли за безвкусные искажения, сделанные новоявленными ‘редакторами’. Смею думать, что Пушкин был сам для себя лучшим редактором, чем гг. Морозов и Ефремов. Невыносимо такое беспардонное обращение со всяким автором, а тем более — с Пушкиным.