Избранные стихотворения, Виланд Христоф Мартин, Год: 1780

Время на прочтение: 20 минут(ы)

ВИЛАНДЪ.

1. Изъ поэмы ‘Оберонъ’.— Д. Минаева
2. Изъ поэмы ‘Вастола’. — ***
Христофоръ-Мартинъ Виландъ родился 5-го сентября 1733 года въ Обергольцгейм, близь швабскаго города Бибераха. Первоначальное воспитаніе получилъ онъ дома, подъ руководствомъ отца, знатока древнихъ языковъ, въ биберахской школ. Склонность къ поэзіи проявилась у него очень рано, и на двнадцатомъ году онъ уже писалъ нмецкіе и латинскіе стихи. На четырнадцатомъ году молодой Виландъ отданъ былъ въ клостербергское училище, близь Магдебурга, пользовавшееся тогда заслуженною славою, и которое онъ оставилъ на шестнадцатомъ году, далеко опередивъ свой возрастъ умомъ и познаніями. Осенью 1750 года онъ вступилъ въ число студентовъ Тюбингенскаго университета, съ цлью прослушать въ нёмъ курсъ юридическихъ наукъ, но, не имя къ нимъ склонности, предпочтительно занимался, во всё продолженіе своего въ нёмъ пребыванія, словесными науками, знакомясь въ тоже время съ новйшими произведеніями Германіи, Англіи, Франціи и Италіи. Здсь же были сочинены имъ и изданы въ 1751 году его ‘Десять писемъ о морали’ и стихотвореніе ‘Анти-Овидій’, написанное вольными стихами, которые въ то время уже начинали вытснять во французской литератур общеупотребительные александрійскіе стихи. По окончаніи полнаго курса наукъ въ Тюбинген, Виландъ получилъ приглашеніе Бодмера пріхать къ нему въ Цюрихъ для совмстнаго занятія литературою. Виландъ принялъ предложеніе и переселился въ Цюрихъ. Вотъ что говоритъ Шерръ въ своей ‘Всеобщей Исторіи Литературы’ объ этомъ період литературной дятельности Виланда: ‘Клошптоковская возвышенная любовь къ молодой кузен неудержимо вовлекла семнадцатилтняго юношу въ туманное царство чувствительности, а тсная дружба съ Бодмеромъ, казалось, готова была безвозвратно потопить его въ волнахъ отвлечённо-водяной поэзіи. Съ юношеской торопливостью набрасывалъ онъ на бумагу свои первыя произведенія, продуктъ воспринятаго имъ направленія: свои дидактическія стихотворенія и нравственные разсказы, свои ‘Письма объ умершихъ’ и ‘Симпатіи’, свою ‘Весну’, своего ‘Искушоннаго Авраама’ и свои ‘Чувства христіанина’. Онъ вполн отдался религіи добродтели и морали, и къ его мечтательности совершенно естественно присоединился духъ фанатизма, который злобно направился противъ анакреонтиковъ. Но уже и тогда изъ-за набожной маски проглядывали часто черты настоящаго Виланда. Чтобы убдиться въ этомъ, достаточно прочесть описаніе перваго поцалуя въ его ‘Анти-Овидій’. Но развившееся до крайности благочестіе и мечтаніе о добродтели не могли удержаться въ нёмъ долго. Насмшки критики также сдлали своё въ этомъ случа. Николаи писалъ, что юная муза Виланда, подобно Боджеровой, разыгрываетъ святошу и, чтобы понравиться старой вдов, наряжается въ стариковскій колпакъ, который вовсе нейдётъ къ нему. Такія стрлы попадали въ цль, но ещё не приводили поэта къ сознанію своего настоящаго характера.’
Оставивъ домъ Бодмера въ 1754 году, Виландъ поступилъ домашнимъ учителемъ въ одно цюрихское семейство, въ которомъ прожилъ нсколько лтъ. Затмъ онъ поступилъ въ ту же должность къ ландфогту Зиннеру въ Берн, но вскор отказался и отъ этого мста. Въ 1760 году онъ возвратился въ родной Биберахъ, гд, вопреки склонности и желанію, былъ избранъ въ члены городского совта. Отдленіе отъ личнаго вліянія Бодмера освободило Виланда отъ набожнаго мистицизма, но онъ ещё блуждалъ несамостоятельно въ родственныхъ сферахъ. Къ счастью, изученіе греческой философіи, которой онъ совершенно отдался около этого времени, предохранило его отъ новыхъ ошибокъ и заблужденій, въ которыя онъ впадалъ не разъ въ годы своей молодости. Въ 1756 году началась Семилтняя война. Виландъ хотя и жилъ далеко отъ театра войны, тмъ не мене онъ не могъ не принимать живйшаго участія въ ея судьбахъ и особенно въ судьб главнаго ея дйствующаго лица, Фридриха Великаго. Подвиги великаго короля навели его на мысль изобразить свой идеалъ героя въ большой поэм. Съ этою цлью отъ принялся за сочиненіе эпической поэмы ‘Киръ’ въ полуклошптоковской, полутассовской манер, но написалъ всего пять первыхъ псень, причёмъ отдлалъ всего одинъ эпизодъ ‘Арасбесъ и Пантеа’, въ вид діалогическаго романа, въ которомъ уже слышался тонъ его позднйшихъ греческихъ романовъ. Написанныя имъ въ слдъ за тмъ трагедіи ‘Іоанна Грей’ и ‘Клементина Порретъ’ не удались ему также, какъ равно и ‘Альцеста’, изданная имъ позже. Отрезвляемый неумолимой критикой Лессинга, посовтовавшаго ему, вмсто того, чтобы изображать свтъ и людей въ поэзіи, посмотрть прежде на нихъ попристальне и узнать получше, Виландъ обратился къ труду, который не только занялъ вс его умственныя силы, но и послужилъ ему прекрасной школой при дальнйшемъ развитіи его таланта. Мы говоримъ о перевод Шекспира, которому онъ посвятилъ четыре года неустаннаго труда и который былъ предшественникомъ прекраснаго перевода Шекспира, сдланнаго Эшенбургомъ. Переводъ Виланда, заключающій въ себ 28 трагедій Шекспира, былъ изданъ въ восьми томахъ въ Цюрих въ 1762—1766 годахъ. Знакомство съ свтски-образованнымъ графомъ Стадіономъ, бывшимъ куръ-майнцскимъ министромъ, поселившимся въ Вартгаузен, близь Бибераха, довершило его перевоспитанье и уяснило ему окончательно сущность и назначеніе его таланта, а отличная библіотека графа, богатая новйшими произведеніями французской и англійской литературъ, много содйствовала той перемн образа мыслей, которой ознаменованъ второй періодъ его литературной дятельности. Въ своей стихотворной повсти ‘Надина’ и въ шутливыхъ разсказахъ 1762 года ‘Діана и Эндиміонъ’ и другихъ, онъ является уже вполн свободнымъ отъ прежняго туманнаго мистицизма. ‘Онъ выступаетъ передъ нами’, говоритъ Шерръ, ‘анакреонтикомъ сильнйшихъ размровъ, вдохновляемый съ одной стороны Лукіяномъ, съ другой — Вольтеромъ и Кребильономъ. Виландъ берётся теперь въ своихъ дидактико-сатирическихъ стихахъ защищать и представлять права здраваго человческаго разсудка и чувственности. Въ своёмъ первомъ произведеніи этого рода, ‘Донъ-Сильвіо Розальва’, онъ нападаетъ своей сатирой на мечтательность, причёмъ, по своей всегдашней манер, боле подсмивается, чмъ прямо наступаетъ на нее. Въ Виланд было слишкомъ много добродушія, чтобъ быть настоящимъ сатирикомъ, такъ-какъ по своей природ онъ былъ больше способенъ хвалить, чмъ порицать. Въ ней было много вялости и изнженности, но также и много дружескаго, тёплаго, искренняго участія къ стремленіямъ другихъ, что въ особенности ярко выступаетъ въ отношеніяхъ Виланда къ Гёте’. Въ 1766 году появился въ печати его ‘Агатонъ’ — краеугольный камень славы Виланда, а черезъ два года — ‘Музаріонъ’, въ которомъ поучительность не мшаетъ изящной форм разсказа, давшей ежу доступъ въ высшіе слои общества, чего не случалось до его появленія въ печати. Своей должностью воспитателя наслднаго принца Веймарскаго Виландъ обязанъ своему сочиненію ‘Goldene Spiegel, oder die Knige von Scheschian’, въ которомъ онъ развиваетъ свои идеи о государств и исторіи и гд онъ въ рамк восточнаго разсказа представляетъ родъ зерцала государей. Это важное мсто, съ 1000 талеровъ жалованья въ годъ, было предложено Виланду по совту барона Данберга въ 1772 году и принято имъ съ радостью. Перехавъ въ Веймаръ вмст съ женою (онъ женился въ 1765 году на двиц изъ Аугсбурга, отличавшейся если не красотою, то привлекательностью) и устроившись въ новой жизни, онъ скоро приступилъ къ изданію ежемсячнаго журнала, подъ заглавіемъ ‘Нмецкій Меркурій’, что сдлало его на нкоторое время средоточіемъ литературнаго движенія и ознаменовало вступленіе его и третій періодъ литературной дятельности. Въ, въ 1774 году онъ приступилъ къ сочиненію сатирическаго романа ‘Абдориты’, въ которомъ задумалъ вывести на свтъ божій, подъ греческой оболочкой, смшныя стороны нмецкаго мщанства. Окончивъ романъ, поэтъ снова съ любовью обратился къ романтическому сказочному міру — и въ этой-то обработк рыцарско-романскихъ сюжетовъ, онъ, напримръ, въ своихъ ‘Зимней’ и ‘Лтней сказкахъ’ и, въ особенности, въ ‘Гандоли’, перл всхъ его поэтическихъ разсказовъ, достигъ мало-по-малу той высшей точки своей поэзіи, которую представляетъ его романтическая эпопея въ двнадцати псняхъ ‘Оберонъ’, вышедшая въ свтъ въ 1780 году. Эта прелестная эпопея, о которой Гёте сказалъ, что пока поэзія останется поэзіей, золото — золотомъ и кристаллъ — кристалломъ, до-тхъ-поръ она будетъ предметомъ любви и удивленія, какъ образецъ поэтическаго искусства, сдлала Виланда предшественникомъ новаго нмецкаго романтизма. Послдній періодъ его литературной дятельности, за исключеніемъ романа ‘Аристиппъ’, который онъ самъ называетъ лучшимъ цвткомъ своей старости, не произвёлъ ничего замчательнаго, потому что то религіозно-философское ученье, которое онъ развивалъ такъ усердно въ своихъ послднихъ произведеніяхъ, въ настоящее время не иметъ никакого значенія. Послдними трудами Виланда были переводы сатиръ Горація, посланій Лукіана и писемъ Цицерона.
Слишкомъ сорокъ лтъ прожилъ Виландъ въ Веймар и его окрестностяхъ, причёмъ большую часть этого времени провёлъ въ обществ своихъ лучшихъ друзей, Гёте и Гердера, переселившихся въ Веймаръ въ 1775 и 1776 годъ и скончавшихся тамъ же въ 1834 и 1803 годахъ, причемъ первый пережилъ его слишкомъ двадцатью годами, а послдняго онъ самъ пережилъ на десять лтъ. Въ 1794 году Виландъ собралъ вс свои сочиненія и продалъ ихъ лейпцигскому книгопродавцу Гёшенту, который ихъ издалъ въ теченіи 1794—1801 года въ 42 томахъ. Виландъ же на вырученныя деньги купилъ близь Веймара небольшое имніе Османштедтъ, въ надежд провести въ нёмъ остатокъ дней своихъ, но въ 1803 году обстоятельства заставили его продать свою любимую усадьбу и снова переселиться въ Веймаръ, гд нашолъ уже поселившагося тамъ Шиллера и тотчасъ съ нимъ сблизился и подружился. Здсь онъ имлъ несчастье пережить страшный іенскій погромъ, свою нжно-любимую жену, свою покровительницу и друга герцогиню Амалію, наконецъ Гердера, Шиллера и другихъ близкихъ ежу людей. Виландъ скончался 20-го января 1813 года на 81 году жизни, оставивъ четырнадцать человкъ дтей. Бренныя останки его покоятся въ Османштедт. Могила украшена простымъ памятникомъ. Что же касается дарованія, трудовъ и значенія его въ національной литератур, то они всего лучше охарактеризованы имъ самимъ въ слдующихъ словахъ: ‘У меня крайне мало воображенія — и всё-таки у меня всегда принимались въ расчётъ только созданія фантазіи. Но я въ продолженіе пятидесяти лтъ пустилъ въ ходъ множество идей, которыя увеличили сокровищницу національной культуры и теперь не носятъ на себ никакого слда ихъ творца. Такова моя заслуга!’ И дйствительно, Виландъ не былъ творцомъ, подобно Гёте и Жанъ-Полю: главное же достоинство его состоитъ въ свободномъ усвоеніи и развитіи чужихъ идей, на которыя онъ часто налагалъ съ избыткомъ печать своего духа. Изъ сочиненій Виланда на русскій языкъ были переведены слдующія: 1) Исторія двицы Стренгеймъ. Дв части. Перевёлъ съ нмецкаго В. И. М. 1780. 2) Золотое зеркало или цари Шешіанскіе. Перевёлъ . Сапожниковъ. Четыре части. М. 1781. 3) Новый Донъ-Кишотъ, или чудныя похожденія Дона Сильвіо де-Розальвы. Перевёлъ съ нмецкаго . Сапожниковъ. Дв части. М. 1782. 4) Агатонъ, или картина философическая нравовъ и обычаевъ греческихъ. Перевёлъ съ нмецкаго . Сапожниковъ. Четыре части. М. 1783—1784. 5) Комбарбъ. Переводъ съ нмецкаго. М. 1783. 6) Музаріонъ, или философія Грацій. М. 1784. 7) Оберонъ, царь волшебниковъ. Поэма. Перевёлъ съ нмецкаго М. Чулковъ. М. 1787. 8) Исторія Абдеритовъ. Перевёлъ съ нмецкаго М. Гавриловъ. Пять частей. М. 1793—1795. Абдеритяне. Переводъ Н. Ваталина. Дв части. М. 1832—1840. 9) Пиагоровы ученицы. Перевёлъ съ нмецкаго Я. Дружининъ. Спб. 1797. Пиагорсйскія жоны. Перевёлъ С. Нечаевъ. М. 1817. 10) Разговоры Діогена Синопскаго. Перевёлъ съ нмецкаго И. Татищевъ. М. 1802. 11) Филоклесъ. Переводъ съ французскаго. 4 части.Спб. 1803. 12) Записки для тайной исторіи человческаго разума и сердца. Переводъ съ нмецкаго. Дв части. М. 1804. 13) Мраморная купель или наказанный пустосвятъ. Перевёлъ съ нмецкаго П. Петровъ. Спб. 1805. 14) Аристиппъ и нкоторые изъ его современниковъ. Перевёлъ съ нмецкаго И. Татищевъ. Восемь частей. М. 1807—1808. 15) Сказки народныя Музеуса. Перевёлъ съ нмецкаго В. Поляковъ. Шесть частей. М. 1811—1812. Изданіе 2-е. Орёлъ. 1822. 16) Вастола, или желанія. Повсть въ стихахъ. Изданіе А. Пушкина. Спб. 1835.
I.
ИЗЪ ПОЭМЫ ‘ОБЕРОНЪ’.
Когда васъ развлечётъ, читатель, мой разсказъ,
Хоть трудно исполнять теперь задачу эту,
О рыцар одномъ разскажемъ мы сейчасъ,
Ходившемъ въ Вавилонъ по строгому обту.
Задуманный имъ путь не лёгокъ вовсе былъ
Въ эпоху ту, когда Великій Карлъ царилъ,
A въ наши дни никто, въ чёмъ можемъ мы ручаться,
Опасности такой не сталъ бы подвергаться.
Когда, упавши ницъ, предъ папой паладинъ
Покаялся въ грхахъ, слезами орошонный,
И ждалъ прощенія, колнопреклонённый —
Благословивъ его, сказалъ старикъ: ‘Мой сынъ,
Ступай и надъ тобой да будетъ милость Бога!
Пусть не страшитъ тебя столь трудная дорога.
Но, главное,сынъ мой, направивъ къ Яфф путь,
Къ Святому Гробу ты сходить не позабудь.’
Въ смиреніи уста склонивши къ туфл папской,
Поклялся паладинъ съ покорностію рабской
Исполнить свой обтъ. Обязанность тяжка,
Поврилъ онъ — была въ нёмъ вра глубока —
Что кончитъ подвигъ свой безъ бдъ и безъ кручины.
Прибывши въ Яффу, онъ лишь съ посохомъ однимъ
Пустился въ путь пшкомъ до самой Палестины,
Двойной надеждою и мужествомъ хранимъ.
Потомъ онъ поскакалъ въ Багдадъ неутомимо,
Всё думая: ‘гд жь ты, желанная земля?’
Но впереди ещё лежалъ необозримо
Путь долгій чрезъ лса, пустыни и поля.
Всего жь печальнй то, что по его дорог
Нарчья окскаго не понималъ никто.
‘Проду ль здсь въ Багдадъ?’ онъ спрашивалъ въ тревог,
Но не могли ему отвта дать на то.
Однажды онъ въ лсу дремучемъ заблудился.
Ревла буря, дождь лилъ точно изъ ведра,
Въ потёмкахъ цлый день онъ по лсу кружился,
Причёмъ нердко путь, измучившись съ утра,
Прорубливалъ себ въ непроходимой чащ.
Вотъ, наконецъ, на холмъ поднялся рыцарь — глядь!
О,ужасъ! тёмный боръ чмъ дале, тмъ чаще,
Куда ни посмотри — за лсомъ лсъ опять.
За волшебство онъ счёлъ такой обычный случай,
Но всё жь лихой бд ничмъ нельзя помочь:
И днёмъ непроходимъ былъ этотъ лсъ дремучій,
A рыцаря въ лсу ещё застала ночь.
Тутъ положеніе опаснй вдвое стало:
Ни звздочки сквозь боръ во мрак не мерцало.
Брёлъ рыцарь ощупью, взявъ подъ уздцы коня,
Рискуя лобъ разбить, молчаніе храня.
Всё небо въ облакахъ, какъ въ сумрачной одежд,
Зловщій, мрачный лсъ, и дождь, и глушь кругомъ,
И смлымъ путникомъ неслыханное прежде
Рыканье льва въ нмомъ безмолвіи ночномъ
Ужасне ещё въ той тишин казалось
И эхомъ скалъ, какъ громъ небесный, повторялось.
Безстрашный изъ людей наврно бы, смутясь,
Затрепеталъ, какъ листъ, отъ страха въ этотъ часъ.
И нашъ герой, хоть онъ до-нын, безъ сомннья,
Былъ храбръ, холодный потъ почуялъ на чел
И, дрожью ледяной охваченный, къ земл
Какъ-будто бы приросъ безъ всякаго движенья.
Но, полный мужества и духомъ укрплёнъ,
Онъ страхъ минутный тотъ въ себ осилилъ въ пору.
За поводъ взявъ коня, мечъ вынувъ изъ ножонъ,
Взбираться сталъ лсной тропинкою онъ въ гору.
Онъ шолъ, вдрутъ огонёкъ — надежда ожила —
Предъ нимъ блеснулъ вдали замтнымъ чуть мерцаньемъ —
И кровь къ его щекамъ мгновенно прилила.
Волнуемый тогда сомнньемъ и желаньемъ
Жилья и врнаго пути увидть слдъ,
Въ трущоб той идти онъ продолжалъ на свтъ,
Который исчезалъ и снова появлялся.
Шолъ рыцарь на гору, то съ крутизны спускался.
И вотъ передъ собой пещеры горной пасть
Увидлъ онъ, костёръ пылалъ y входа съ трескомъ
И скалы, будто бы готовыя упасть,
Изъ тьмы, озарены кроваво-яркимъ блескомъ,
Торчали и кой-гд изъ чорныхъ трещинъ ихъ
Съ трепещущей листвой кустарникъ прорывался —
И новымъ зрлищемъ, въ мстахъ ему чужихъ,
Съ невольнымъ ужасомъ нашъ рыцарь любовался.
‘Стой!’ грянулъ грозный крикъ въ пещер, словно громъ —
И мрачная во слдъ фигура показалась,
Закутанная въ плащъ изъ львиныхъ шкуръ кругомъ,
Съ сдою бородой, которая спускалась
До пояса волной, a мощная рука
Сжимала толстую, кедровую дубину,
Которою — какъ показалось паладину —
Онъ могъ легко убить огромнаго быка.
Не струсилъ рыцарь жителя лснаго
Cъ его дубиною и длинной бородой.
На окскомъ язык (онъ на другомъ ни слова
Не зналъ) заговорилъ онъ съ нимъ. Старикъ сдой
‘Что слышу?’ закричалъ и сердцемъ умилился:
‘Гаронны музыка мн радость принесла!
Шестнадцать разъ зесля вкругъ солнца обошла
Съ-тхіъ-поръ какъ я отрады той лишился.
‘Привтъ вамъ, милый гость, среди Ливанскихъ горъ!
Конечно, въ эту глушь вы не за тмъ попали,
Чтобъ навстить меня и ночью разговоръ
Съ отшельникомъ вести, но, рыцарь, вы устали:
Войдите жь отдохнуть среди моей норы,
Гд съ лёгкимъ ужиномъ васъ ласка ожидаетъ.
Моё вино бжитъ изъ погребовъ горы
И разжижаетъ кровь и очи просвтляетъ.’
Доволенъ рыцарь былъ, найдя такой пріёмъ.
Въ пещеру онъ идётъ съ радушнымъ землякомъ,
Снимаетъ латы съ плечъ и всё вооруженье.
Въ доспхахъ онъ хорошъ, безъ нихъ же — загляднье.
Какъ очарованный, сдой старикъ сталъ нмъ,
Когда снялъ паладинъ съ себя блестящій шлемъ
И волосы его густые за плечами
Упали свтлыми, роскошными кудрями.
‘Ахъ, какъ похожъ! Въ лиц черты нтъ ни одной
Не схожей съ нимъ.’ — ‘Похожъ?’ гость молвилъ: ‘на кого же?’
—‘Простите, сударь мой: я брежу стариной!
Лицомъ и станомъ вы такъ на него похожи,
Какъ слпокъ истинный… Ей-Богу, чудеса!
Такой же точно лобъ, носъ тотъ же и глаза!
Я будто предъ собой фигуру вижу ту же,
Лишь кудри посвтлй, да грудь немножко уже.
‘У насъ одинъ языкъ и, право, можетъ-быть,
Не даромъ на того вы такъ похожи нын,
Кого шестнадцать лтъ одинъ въ своей пустын
Оплакиваю я и не могу забыть.
Зачмъ съ нимъ умереть не могъ я. Воля Бога!
Закрылъ ему глаза я этою рукой
И въ землю опустилъ, рыдая, на покой…
И на него, землякъ, вы такъ похожи! Много
‘Въ томъ страннаго — не правда ли?’ — ‘Одна
Случайность’, молвилъ гость. — ‘Вы правы, да, конечно!
Но, добрый господинъ, въ томъ не моя вина,
Что привязался къ вамъ я съ первыхъ словъ сердечно.
Скажите же вы мн: я, старый Шерезминъ,
Желалъ бы имя знать пришельца дорогого.’
— ‘Сигвина герцога гвіеннскаго я сынъ,
Меня зовутъ — Гюонъ.’ Услышавъ это слово,
Старикъ взволнованный упалъ къ его ногамъ:
‘О, сердце мн всю правду подсказало!
Добро пожаловать! Привтъ сердечный вамъ,
Сынъ храбраго отца и князя! Съ нимъ не мало
Мн странствовать пришлось въ минувшіе года,
Извдавши людей гоненія и злобу…
Лишь въ первыхъ башмачкахъ вы прыгали тогда,
Когда мы съ нимъ вдвоёмъ пошли къ Святому Гробу.
‘Ну, кто бъ, скажите, могъ тогда предполагать,
Что чрезъ шестнадцать лтъ, вотъ здсь, въ горахъ Ливана,
Въ пустын этой мы увидимся опять?
Да, нужно бодрымъ быть, хотя бъ среди тумана
Потухла въ небесахъ послдняя звзда
Надежды. Но меня за болтовню простите:
Болтаю съ радости. Вы лучше разскажите,
Какая буря васъ загнать могла сюда?’
У очага Гюонъ съ пустынникомъ садится
На мшистую скамью съ поникшей головой.
Чтобъ подкрпить себя, спшитъ онъ освжиться
Изъ свтлаго ручья водою ключевой
И сотами, затмъ, усвшись, начинаетъ
Передъ отшельникомъ печальный свой разсказъ,
Причемъ старикъ съ него своихъ не сводитъ глазъ
И въ сын молодомъ отца припоминаетъ.
Подробно рыцарь сталъ разсказывать ему
О томъ, какъ при двор воспитывался строго
Онъ матерью своей, какъ сыну своему
Мать развивала умъ при крпкой вр въ Бога:
Какъ дтство милое прочалось точно сонъ,
Какъ надъ его губой пушокъ едва пробился.
Наслднымъ княземъ былъ онъ вдругъ провозглашонъ
И въ торжеств съ крыльца палатъ родныхъ спустился.
И какъ потомъ прошли два года, какъ два дня,
Въ турнирахъ и пирахъ, гд рыцарь веселился.
Пока его не сталъ, предъ Карломъ очерня,
(Карлъ на его отца давно уже сердился)
Гнать злобный Амори, семьи давнишній врагъ.
Потомъ отшельнику разсказывалъ онъ, какъ
Былъ вызванъ ко двору, что къ этому и средство
Прекрасное нашлось: введеніе въ наслдство,
Какъ лютый этотъ врагъ, баронъ фонъ-Гогенблатъ.
И младшій принцъ Шарлотъ, сынъ Карла — въ мір цломъ
Презрнный самый принцъ, который былъ бы радъ
Себя обогатить наслдственнымъ удломъ
Гюона — межь собой вступили въ заговоръ
Его сгубить, едва онъ поститъ ихъ дворъ,
И какъ они его, выслживая сзади,
Въ лсу, близь Монтлери, подстерегли въ засад.
‘Мой младшій братъ Жераръ’, такъ рыцарь продолжалъ,
‘Со мною былъ тогда. Охотой увлечённый
И съ соколомъ въ рукахъ, вперёдъ онъ ускакалъ.
Подобнымъ случаемъ нисколько не смущённый,
Я халъ дальше. Братъ, какъ юноша живой,
Спустивши сокола, съ поднятой головой
За нимъ слдя, стрлы быстрй вперёдъ пустился
И скоро изъ виду за поворотомъ скрылся.
‘Но скоро громкій крикъ донёсся до меня.
Мы бросились на зовъ въ то жь самое мгновенье —
И что же? вижу братъ лежитъ, упавъ съ коня,
Окровавлённый весь, безъ всякаго движенья.
Какой-то дерзкій пажъ (не вдомъ онъ былъ мн:
До-этихъ-поръ въ глаза я не видалъ Шарлота)
Жерара колотить готовился за что-то,
A карликъ съ соколомъ ждалъ принца въ сторон.
‘Я вспыхнулъ весь. ‘Нахалъ! что тутъ y васъ за драка?
Какъ мальчика ты смлъ обидть?’ говорю:
‘Лишь пальцемъ до него дотронься, забіяка,
Теб своимъ мечёмъ я брюхо пропорю.’
— ‘А, это ты? Сюда!’ онъ крикнулъ въ изступленьи:
‘Тебя-то одного и ждалъ я, можетъ-быть.
Уже давнымъ-давно я жажду наслажденья
Твоею кровью месть палящую залить.
‘Ты не узналъ меня? Смотри — передъ тобою
Сынъ князя Дитриха Арденскаго стоитъ.
Родитель твой — сто разъ будь проклятъ онъ судьбою!—
Съ моимъ отцомъ роднымъ рубился щитъ на щитъ
И, побдителемъ оставшись на турнир
Посредствомъ хитрости, онъ бгствомъ спасся. Сынъ
Отвтитъ за отца. Пока живёмъ мы въ мір,
Отмстить я поклялся. Держись теперь, Сигвинъ.’
‘И съ этимъ словомъ онъ, копьё склонивъ отвсно,
Помчался на меня, какъ буря. Неизвстно,
Какъ отклонить копьё его мн удалось,
Но руку обернувъ плащомъ своимъ дорожнымъ,
Чтобъ мигомъ кончить бой съ обидчикомъ ничтожнымъ,
Я рукояткою меча ему нанёсъ
По правому виску такой ударъ, что разомъ
Изъ тла вышибъ духъ: онъ не мигнулъ и глазомъ.
‘Ну, словомъ, онъ упалъ, чтобъ не подняться вновь.
Въ то время всадники изъ рощи появились.
Хоть много было ихъ, но отплатить за кровь
Убитаго они въ смущеньи не ршились.
Пока Жерару мы подняться помогли,
Слдили всадники за нами и вдали
Отъзда нашего они какъ-будто ждали,
Потомъ трупъ подняли и быстро ускакали.
‘Не зная, сколько я предъ Карломъ виноватъ,
Я халъ дале спокойно, беззаботно.
Вотъ и конецъ пути. Изъ Сенъ-Дени аббатъ,
Мой дядя, мудрый мужъ, меня взялся охотно
Представить ко двору. Карлъ принялъ сносно насъ.
Казалось, хорошо до-этихъ-поръ шло дло,
Но только мы за столъ хотли ссть, въ тотъ часъ
Фонъ-Гогенблатъ къ крыльцу подвёзъ Шарлота тло.
‘Въ одежд траурной двнадцать мрачныхъ слугъ
Парадной лстницей тихонько поднимались
И въ залу шли, тогда стихъ говоръ общій вдругъ,
Все двери настежь. Вотъ носилки показались,
Обвитыя кругомъ кровавой пеленой.
Дворъ въ ужас стоялъ, теряя умъ и голосъ.
Карлъ поблднлъ. У всхъ поднялся дыбомъ волосъ —
О разразился громъ какъ-будто надо мной.
‘Надъ трупомъ приподнявъ покровъ окровавлённый,
Сталъ Карлу говорить коварный Амори:
‘Вотъ здсь твой мертвый сынъ, a это вотъ смотри —
Его убійца злой, дрожащій и смущённый!
О, горе, что къ нему я поздно подскакалъ!
Не поединокъ былъ, не бой y нихъ открытый:
Отъ рыцарской руки не рыцарски принцъ палъ,
Но палъ, изъ-за угла предателемъ убитый.’
‘Хоть сыномъ рдко былъ доволенъ властелинъ,
Всё жь онъ былъ сынъ его, хоть и негодный сынъ:
Въ нёмъ кровь его текла. Карлъ, онмвъ сначала,
Вдругъ съ воплемъ ‘милый сынъ!’ упалъ на хладный трупъ
И слился съ нимъ въ тоск, не отрывая губъ.
Тотъ страшный вопль отца, какъ бы ударъ кинжала,
Меня пронзилъ. Въ тотъ мигъ — повергнутъ точно въ адъ —
Чтобъ принцу жизнь вернуть, я умереть былъ радъ.
‘Я молвилъ: ‘Государь, за это преступленье
Меня не обвиняй. Себя онъ выдавалъ
За сына герцога Арденскаго: онъ лгалъ!
Клянусь, онъ вывелъ бы святого изъ терпнья!
Избивши мальчика напрасно, какъ наглецъ,
И моего отца покойнаго позоря,
Онъ на меня напалъ внезапно наконецъ.
Я ль уступить ему обязанъ былъ, не споря?’
‘Злодй!’ воскликнулъ Карлъ, мою прервавши рчь,
Причёмъ глаза его какъ уголья сверкали.
Затмъ онъ выхватилъ y щитоносца мечъ
И, если бы руки его не удержали,
Меня бы въ бшенств онъ прокололъ насквозь.
Но тутъ всё рыцарство мгновенно поднялось,
Сверкнули вкругъ мечи, какъ молніи въ тьм ночи,
И кровожадностью y всхъ зажглися очи.
‘Треща, дрожитъ помостъ, оконницы звонятъ
И по палат громъ какъ-будто прокатился.
‘Измна!’ слышенъ крикъ: ‘насъ убивать хотятъ!’
И голосъ рыцарей въ ревъ общій обратился.
Грозитъ, толкается ихъ шумная орда.
Старикъ-аббатъ, безстрастно-хладнокровный
(Знать Бенедиктъ святой хранилъ его), тогда
Напомнилъ наконецъ толп свой санъ духовный.
‘Во мн служителя почтите алтаря!
Повелваю миръ я вамъ во имя Бога!’
Онъ это произнёсъ такъ величаво-строго,
Что даже нехристей, по правд говоря,
Смирилъ бы. Въ мигъ одинъ негодованья волны
Утихли, улеглись. Вс сдлались безмолвны,
Кинжалы жь и мечи средь мёртвой тишины
Беззвучно, съ робостью попрятались въ ножны.
‘И Карлу передать ршился безпристрастно
Аббатъ всю истину. Онъ говорилъ красно,
Правдиво, горячо, но было всё напрасно.
Трупъ сына видлъ Карлъ и говорилъ одно:
‘Взгляни на этотъ прахъ и смерти осужденье
Произнеси: за кровь должна пролиться кровь!
Пускай его казнятъ, я повторяю вновь,
И бросятъ трупъ его воронамъ на съденье!’
‘Я вышелъ изъ себя. ‘Нтъ, не убійца я!
Не справедливъ въ своёмъ ршеніи судья,
A обвинитель мой — измнникъ! Предъ тобою
Стою я, государь, и, собственной судьбою
Готовый жертвовать, могу я доказать,
Что Амори злодй, достойный омерзнья,
Способный воздухъ лишь дыханьемъ отравлять.
Онъ, только онъ одинъ виновникъ преступленья!
‘Какъ онъ, я рыцарь самъ, какъ онъ, я тоже князь
И нрава своего ршаюсь, не боясь,
Потребовать y васъ. Кто въ этомъ мн откажетъ?
Бросаю я ему перчатку — пусть дерзнётъ
Мой врагъ поднять её! Пусть Божій судъ докажетъ,
Кто правъ, кто виноватъ: пусть кровь возопіётъ
Громовымъ голосомъ, низвергнувъ въ адъ злодя.
Невинность докажу безъ страха на суд я.’
‘Князей и герцоговъ, собравшихся вокругъ,
Позорный приговоръ привёлъ въ негодованье,
И ропотъ поднялся, какъ моря рокотанье
Предъ бурей. За меня вс разомъ стали вдругъ
Просить и убждать. Напрасно! Карлъ, въ упорств
И съ трупа не сводя недвижныхъ глазъ, молчалъ,
Хотя самъ Гогенблатъ о томъ же умолялъ,
Надясь поразить меня на ратоборств.
‘Позволь мн, государь, онъ произнёсъ тогда:
Злодя наказать. Погибнетъ онъ, конечно!’
— ‘Ты издвашься ещё!’ Я отъ стыда
И гнва вспыхнулъ весь. ‘Но трепещи: не вчно
Спятъ громы Мстителя!’ — ‘И эти громы я’,
Отвтилъ онъ, ‘сведу на голову твою же.’
Но раздражонный Карлъ, гнвъ скрытый обнаружа,
Драбантамъ приказалъ не медля взять меня.
‘При этомъ слов всё заволновалось снова.
Вновь рыцарей мечи сверкнули изъ ноженъ:
Насиліемъ такимъ весь дворъ былъ возмущёнъ.
‘Схватить его! ‘опять Карлъ закричалъ сурово,
Но тутъ же увидалъ, что острые клинки
Сплотились вкругъ меня. Вс лица рдли мщеньемъ,
И въ давку мой аббатъ попавшій какъ въ тиски,
Безъ пользы всмъ грозилъ церковнымъ отлученьемъ.
‘Судьба имперіи тогда на волоск
Висла. Пали ницъ совтники въ тоск
И Карла убдить старалися напрасно,
Что праву рыцарей не уступать опасно,
И только герцогъ Неймсъ (онъ головой ссужалъ
Властителя, когда въ нёмъ разумъ помрачится),
Два слова королю шепнувши, намъ сказалъ,
Что Карлъ на Божій судъ изволилъ согласиться.’
Услышавъ т слова, разсказывалъ Гюонъ,
Умолкли рыцари и отступили вскор.
Карлъ, жгучей злобою подавленъ, раздражонъ
И съ лютымъ бшенствомъ въ полуоткрытомъ взор,
Спшилъ назначить срокъ для Божьяго суда
И стали об стороны тогда
Готовиться къ нему: весь городъ оживился —
И Амори вперёдъ побдою хвалился.
Надменный тотъ гордецъ увренъ былъ въ себ,
Хоть сердце въ нёмъ, порой, сомнньемъ трепетало
И мужество его невольно колебало.
Ужь не одно копьё онъ раздробилъ въ борьб,
Противника въ бою ни разу не пугался
И бой на смерть ему потхою казался,
Но храбрость львиная, не знавшая тревогъ,
На этотъ разъ ему не послужила въ прокъ.
‘Насталъ и день суда. Какъ-будто по наряду
Вс собрались на бой. Я въхалъ за ограду
Въ серебряныхъ своихъ доспхахъ на кон.
И выразить привтъ вс торопились мн.
Противникъ мой былъ тамъ уже. На возвышеньи,
Князьями окружонъ, Карлъ мрачно возсдалъ,
Съ фонъ-Гогенблатомъ былъ онъ въ явномъ соглашеньи
И гибели моей нетерпливо ждалъ.
‘Мы стали по мстамъ. Услись судьи. Къ бою
Уже мой былъ готовъ нетерпливый врагъ.
Раздался звукъ трубы. Мы понеслись и такъ,
Сверкая копьями, столкнулись межь собою,
Что наши лошади упали и въ сдл
При натиск едва могли мы удержаться.
Тутъ, бросивши коней и копья, на земл,
Съ мечами на-голо, мы начали сражаться.
‘Не требуй, чтобъ теб описывать я сталъ
Нашъ бой. Противникъ мой, въ томъ долженъ я сознаться,
Сильне былъ меня и зле. Можетъ-статься,
Духъ правоты одной мн только силу далъ.
Сраженія успхъ подъ звонъ и блескъ булата
Сомнителенъ былъ. Бой отчаянный киплъ:
У жь кровь изъ многихъ ранъ лилась y Гогенблата,
И только я одинъ былъ невредимъ и цлъ.’
Ужасный Амори, увидя, что дымится
Кровь тёплая его изъ многихъ свжихъ ранъ,
Прпшелъ въ неистовство и, словно ураганъ,
Что, предъ собой ломая всё, стремится,
Ударить на врага и сталъ рубить съ плеча,
Такъ-что Гюонъ едва-едва могъ защищаться:
Рууа, достойная Роландова меча,
Заставила его назадъ не разъ податься.
Уже увренный въ побд Гогенблатъ,
Схвативши тяжкій мечъ обими руками,
Ударомъ роковымъ былъ битву кончить радъ,
Но промахъ далъ, тогда Гюонъ, сверкнувъ очами,
Такъ ловко поразилъ противника между
Наплечникомъ его и шлемовъ, что со стономъ
Тотъ выронилъ изъ рукъ оружье на ходу
И, ошеломленный, упалъ передъ Гюономъ.
Поднявъ свой грозный мечъ надъ сверженнымъ врагомъ,
Гюонъ вскричалъ ему: ‘Когда въ живыхъ остаться
Желаешь, Гогенблатъ — по совсти во всёмъ
Публично здсь обязанъ ты признаться:
Иначе пощадить тебя я не могу.’
‘Убійца!’ захриплъ онъ только и поспшный
Ударъ нанёсъ мечёмъ счастливому врагу:
‘Вотъ мой отвтъ! Со мной иди ты въ адъ кромшный.’
Но отразить клинокъ уже усплъ Гюонъ:
Мечъ, слабою рукой направленный, по латамъ
Едва скользнулъ и выпалъ. Возмущёнъ
Противникомъ своимъ, коварнымъ Гогенблатомъ,
И позабывъ о томъ, что жизнь его нужна
Для разъясненья лжи, Гюонъ, всё забывая,
Пронзилъ его мечёнъ. Кровавая волна
Изъ горла хлынула, арену обагряя.
Сіяетъ паладинъ, побдой просвтлёнъ
И, падшаго врага омытый кровью чорной,
Вздохнулъ вольнй. Раздался трубный звонъ,
Оконченъ Божій судъ, мёртвъ клеветникъ позорный.
Героя радостно привтствуетъ народъ,
A рыцарей толпа тснится вкругъ Гюона,
Съ его доспховъ кровь стираетъ и ведётъ
Туда, гд государь на бой смотрлъ съ балкона.
‘Но Карлъ’, такъ продолжалъ нашъ рыцарь свой разсказъ,
‘Волнуясь, произнёсъ: ‘убійствомъ этимъ новымъ
Онъ сына мн вернулъ иль нтъ спрошуя васъ?
Чмъ доказалъ Гюонъ, что не былъ онъ суровымъ
Убійцею? Ни чмъ. Отрёкся ль Гогенблатъ
Предъ гибелью своей отъ тяжкихъ обвиненій?
Да будетъ изгнанъ онъ изъ нашихъ всхъ владній
И пусть его наслдствъ и титуловъ лишатъ.’
‘Былъ грозенъ приговоръ. Что длать было намъ?
Лишь Карла умолять смягчиться оставалось.
Князья и рыцари, припавъ къ его ногамъ,
Протёрли до крови колнки, но, казалось,
Ничто ужь не могло жестокаго смягчить,
Затмъ-что не любилъ онъ просьбъ и прекословья,
Когда вдругъ Карлъ взглянулъ и началъ говорить:
‘Я уступаю вамъ, но слушайте условье,
‘Котораго всегда держаться буду я.’
Склонивши надо мной имперскій скиптръ, въ гордын
Онъ строго продолжалъ: ‘Я милую тебя,
Но изгоняешься изъ царства ты отнын.
Хоть будетъ для тебя задача не легка,
Я всё жь прощу тебя съ однимъ лишь уговороиъ:
Приказа моего не выполнишь пока,
Здсь встрченъ будешь ты смертельнымъ приговоромъ.
‘Ты вавилонскихъ ордъ вождю предстань въ тотъ часъ,
Когда съ эмирами пируетъ онъ надменно,
И слва отъ него сидящему мгновенно
Сруби съ плечь голову, да такъ, чтобы, струясь,
Кровь хлынула на столъ. Исполнивъ это, скромно,
Забывши всякій страхъ и нс боясь помхъ,
Къ Калифа дочери приблизься и любовно
Три раза поцалуй въ чело её при всхъ.
‘Когда же самъ Калифъ, той сценой изужмлённый,
Остолбенетъ вдругъ, къ ногамъ его склонись,
Какъ требуетъ того Востокъ непросвщённый,
И упросить его съ мольбами умудрись,
При соблюденіи восточныхъ всякихъ правилъ,
Чтобы Калифъ прислать мн ради дружбы могъ
Три зуба собственныхъ и къ нихъ ещё прибавилъ
Изъ бороды своей хотя единый клокъ.
‘Ступай же, паладинъ, но если слово-въ-слово
Не въ состояньи ты исполнить мой приказъ
И за предлъ моихъ владній вступишь снова,
Тебя ждётъ злая смерть. Иди!’ На этотъ разъ
Не нужно говорить, что чувствовали вс мы,
Надежду потерявъ, поражены и нмы.
Вс ясно поняли, что милость та была
На смертный приговоръ похожа и могла
‘Насмшкой только быть. Раздался ропотъ. Кто-то
Изъ смлыхъ рыцарей, прославившій себя
На трудномъ поприщ Тристана, Ланцелота,
Воскликнулъ, искренность въ рчахъ своихъ любя:
‘Клянусь Георгіемъ, не знаю страха я,
Но въ этомъ случа обязанъ я признаться:
Задача такова, что за неё, друзья,
И Гавинъ удалой самъ не посмлъ бы взяться.’
‘Напрасныя слова. Вс поняли тогда,
Что Карлъ меня сгубить ршился безъ суда,
Но, какъ случилось тутъ, съ отчаянія что ли,
Съ досады, можетъ-быть, и смлый по невол
Я Карлу отвчалъ, не опуская глазъ:
‘Не страшенъ, государь, мн грозный твой приказъ:
Я франкъ! Исполнить всё, что можно, постарюсь
Въ чёмъ на свидтельство всхъ рыцарей ссылаюсь.’
‘Такимъ-то образомъ, почтенный Шерезминъ
Пошолъ я въ Вавилонъ’, закончилъ паладинъ
‘Когда изъ этихъ горъ дорогу мн укажешь
То тмъ услугу мн большую ты окажешь,
Не то — я самъ найду себ ближайшій путь.’
‘Мой добрый господинъ, благословенъ ты будь!
Отшельникъ зарыдалъ: ты самъ того не знаешь:
Изъ гроба ты меня вновь къ жизни призываешь.
‘Со мной ты встртился не даромъ, можетъ быть.
Клянусь теб моимъ покойнымъ господиномъ
Съ тобою, дорогимъ наслдникомъ и сыномъ
Сигвина, я готовъ и умереть, и жить.
Хоть труденъ подвигъ твой и тяжела дорога
Не скрою я того, за-то въ нихъ чести много,
И я съ тобой пойду длить и жизнь и честь,
Пока во мн одна хоть капля крови есть.’
Князь, старикомъ растроганный глубоко,
Обнялъ его и вслдъ пошолъ на сно спать
Гд, словно на пуху, въ одно мгновенье ока
Уснулъ. Когда жь съ зарёй день началъ разсвтать,
Тогда и рыцарь всталъ съ привтомъ доброй рчи,
Надлъ свой шлемъ и въ латы спряталъ груди
Отшельникъ же сдой взвалилъ мшокъ на плечи
Дубину въ руки взялъ и двинулся съ нимъ въ путь.
Д. МИНАЕВЪ.
II.
ИЗЪ ІІОЭМЫ ‘ВАСТОЛА’.
Въ глубокой древности во дни златого вка,
Когда по вол благостныхъ небесъ
Природа множествомъ чудесъ
Учила разуму младенца-человка,
Въ Салерно жилъ король, котораго красамъ
Дивился цлый міръ, дивился онъ и самъ,
Но имени его, читатель, ради Бога
Не спрашивай: его нтъ въ свиткахъ некролога.
Что нужды! всё равно!
Не имя въ повсти зерно,
А дло: безъ него названье не полно.
И такъ, кто бъ ни былъ онъ,
Славенъ, Моркбрунъ или Додонъ,
Довольно, что въ его обширномъ государств
Ни между чернью, ни въ боярств
Никто по красот равняться съ нимъ не могъ,
И — если врить небылиц —
Какъ повствуетъ некрологъ,
То описать его отъ головы до ногъ
Нельзя и на стоп, не только на страниц:
Онъ станомъ и лицомъ былъ сущій полубогъ.
Однако жь, какъ всегда бываетъ то и съ нами,
Приспли лта т — и скорыми шагами —
Въ которыхъ y его величества царя
Поблёкла красоты чудесная заря.
Одна наслдница престола,
Его младая дочь Вастола,
Осталась зеркаломъ врнйшимъ для него:
Вс прочія царя казали не того.
Она — какъ-будто кто нарочно
Её скопировалъ рзцомъ —
Такъ удивительно, такъ точно
Была схожа съ своимъ отцомъ,
Что въ сходств томъ нелестно
Божился цлый дворъ,
Божба жь придворная не вздоръ!
Ну, какъ бы ни было, одно намъ лишь извстно,
Что отъ Понтійскихъ береговъ,
Во Франціи,изъ дымныхъ странъ британскихъ,
Изъ-за морей американскихъ
И изъ дремучихъ сверныхъ лсовъ,
Отвсюду женихи съзжалися въ Салерну
Въ супружество просить прекрасную царевну
И каждый передъ ней отъ страсти погибалъ,
А диво красоты на нихъ и не глядло —
И то уже считалося за дло,
Когда Вастолу кто видалъ.
‘Такъ’, думали они, ‘лишь въ первомъ дтств міра
Разборчива была Омфала, Деянира,
Которыхъ удержать объятія могли
Сильнйшаго изъ всхъ героя на земли,
Любимое дитя могучаго Зевеса,
Красавца дюжаго — младого Геркулеса.
Такою лишь он суровостью очей
Дарили иногда другихъ богатырей
Въ насмшку нжности ихъ жалкой.
И между-тмъ, когда за прялкой,
Въ угодность царскихъ дочерей,
Въ эирной кофточк бумажной,
Онъ между двушекъ сидлъ
И, нитки ихъ рукой отважной
Суча, надъ прялкою потлъ,
Он, въ немейскій мхъ закутавшись, порою,
Какъ веромъ, его играли булавою.
О, сохрани насъ Богъ
Отъ милыхъ древняго покроя!
Намъ, бднымъ комарамъ счастливыхъ тхъ вковъ,
Намъ, крошкамъ предковъ-великановъ,
Ужасенъ даже видъ подобныхъ истукановъ:
Бжимъ ихъ за двадцать шаговъ.
Но время то прошло, теперь совсмъ иначе:
До росту нужды нтъ, a только бъ побогаче…
‘Какъ быть! всему на свт есть чреда!’
Сказалъ одинъ мудрецъ, не помню лишь когда.
Вастола, жениховъ слдимая толпами,
Гуляла по садамъ, какъ пава межъ цвтами.
Краса ея влекла къ себ со всхъ сторонъ
Пылавшія сердца несмтныхъ легіоновъ
Маркграфовъ, графовъ и бароновъ,
Готовыхъ позади таскать ея робронъ,
Готовыхъ для нея на большее ршиться:
Хотя бы въ петл удавиться,
Да только бъ на ея высочеств жениться,
Готовыхъ… Но такъ что жь! Вотъ то-то и бда:
Вастола смотритъ не туда.
Ни кто изъ жениховъ гордянк не по нраву:
Она не хочетъ ихъ любить,
И только въ томъ находитъ славу,
Что ихъ надеждою моритъ.
Хотя и не было любовникамъ запрету
Верхомъ сопровождать везд ея карету,
Кому жь угодно — и пшкомъ,
Или, когда она, какъ сказано повыше,
Гуляла по садамъ, могли они кружкомъ
Ходить за ней потише,
Свой пламень прохлаждать однимъ съ ней втеркомъ
И даже иногда ворочать языкомъ:
Но если отдохнуть ей было гд угодно,
То не было уже садиться имъ свободно.
***
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека