Из жизни Сережи, Серафимович Александр Серафимович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 28 минут(ы)

ИЗЪ ЖИЗНИ СЕРЕЖИ.
(Отрывокъ.)

Щуря заспанные глаза, Сережа подымается, начинаетъ одваться, потомъ идетъ умываться, потомъ садится пить чай. Мать говоритъ, что надо повторить слова, но онъ торопится — можно опоздать на молитву, а остаться за это на часъ безъ обда — у Сережи нтъ ни малйшей охоты. И онъ торопливо, обжигаясь, допиваетъ чай, поспшно собираетъ книги, засовываетъ ихъ въ ранецъ и, вскинувъ на мечи, идетъ къ двери.

— А галстукъ… а галстукъ!…— кричитъ мать.

Кухарка бжитъ къ нему съ галстукомъ. Онъ на минуту въ раздумь останавливается, держась за ремни ранца на груди, потомъ торопливо засовываетъ галстукъ въ карманъ:

— Тамъ… посл надну, — и выходитъ во дворъ.

Яркое, весеннее утро слпитъ его всюду разлитымъ блескомъ.

Въ воздух стоитъ особенный, новый для уха посл зимней тишины, живой, измнчивый, неуловимый шумъ, какъ отголосокъ пробуждающейся посл зимней спячки жизни. Ласточки рютъ, мелькая близной брюшка и острыми крылышками, съ веселымъ чиликаньемъ. Куры, птухи озабоченно роются въ сору, оживленно ни на минуту не прекращая свой веселый куриный, но полный для нихъ значенія, разговоръ. Колеблющіеся столбы наскомыхъ мелькаютъ по солнечнымъ мстамъ, и изъ палисадниковъ доносится легкій ароматъ расцвтающей сирени.

Сережа открываетъ калитку и выходитъ на улицу съ такимъ чувствомъ, какъ будто его жизнь отдлена, обособлена отъ жизни домашнихъ, отъ жизни всхъ другихъ людей, отъ всего окружающаго. По улиц идутъ кухарки, хозяйки съ отягченными провизіей корзинами, идутъ на службу чиновники съ портфелями въ рукахъ, съ выраженіемъ оживленія наступающей весны на лицахъ и еще, какъ казалось Сереж, съ тмъ выраженіемъ, что вотъ у нихъ есть тамъ какое-то дло, которое имъ нужно, и они хотятъ его, и идутъ его длать. Почему же, почему только вотъ онъ, Сережа, какъ будто не на своемъ мст, какъ будто длаетъ не то, что нужно!.

Сережа завернулъ за уголъ и пошелъ внизъ. Улица съ тянувшейся посредин аллеей еще не зацвтавшихъ акацій шла подъ гору, и отсюда видна была большая часть города. Внизу блли домики, сплошь виднлись крыши вперемежку съ зеленью деревьевъ, оттуда несся шумъ уличной жизни, и весенняя дымка придавала всему легкій, голубоватый колоритъ.

Воробьи цлой кучей возились въ пыли посреди улицы, прыгая и безъ умолку чирикая. Сережа близко подошелъ, пріостановился и сдлалъ: ‘фф-ррр!…’ Но воробьи попрежнему неугомонно скакали, съ легкой насмшкой и задорно поглядывая на него. Тогда Сережа быстро нагнулся, длая видъ, что хватаетъ съ земли камень. Ранецъ скатился со спины, съхалъ ему на затылокъ и сбилъ фуражку. Воробьи разомъ и съ шумомъ поднялись и полетли густой кучей и тутъ же сразу разсыпались по втвямъ акацій.

‘Ишь, поганцы! какъ изъ мшка посыпались’, — и Сережа поправилъ ранецъ, поднялъ фуражку, ударилъ ее нсколько разъ о колно, оглянулся по сторонамъ и пошелъ дальше. Ему вдругъ почему-то сдлалось легко и весело, и очень захотлось подпрыгнуть козломъ, или пуститься во весь духъ, но вдь онъ былъ на улиц и шелъ въ гимназію. Онъ сдлалъ серьезное лицо и пощупалъ у горла тутъ ли галстукъ. Галстука не было. Сережа вспомнилъ, что онъ у него въ карман, и ршилъ надть сейчасъ, какъ войдетъ.

Со всхъ сторонъ шли гимназисты съ ранцами на спин, съ выраженіемъ оживленія на истомленныхъ лицахъ. Впереди сквозь акаціи показалась часть огромнаго благо зданія, и ощущеніе связанности, и сознаніе, что никуда не днешься, не убжишь, опять овладло Сережей, хотя онъ по наружности съ прежнимъ видомъ оживленія потянулъ къ себ огромную дверь и вбжалъ по лстниц въ раздвальную.

Колокольчикъ рзко звенлъ на молитву, и Сережа бгомъ бросился въ классъ, оставилъ ранецъ и пустился внизъ по лстниц прыгая разомъ черезъ дв-три ступени съ рискомъ сломать себ шею.

Въ большомъ зал, толкаясь, смясь, разговаривая, становились въ ряды гимназисты и легкій гулъ голосовъ вислъ надъ рядами. Вошелъ директоръ. Шумъ мгновенно смолкъ. Позади директора скромно стали учителя. Директоръ требовалъ, чтобъ и они являлись вмст съ учениками на молитву, и никто не смлъ ослушаться.

Гимназическій регентъ стукнулъ камертономъ о суставъ большого пальца и поднесъ къ уху. Потомъ, приподнявъ об руки, подержалъ ихъ немного въ воздух, вдругъ махнулъ и посл сталъ слегка помахивать, и гимназисты стали быстро, и въ то же время отчетливо, раздляя слоги, выговаривать слова молитвы: ‘Ца-рю не-бесный у-т-ши-те-лю ду-ше и-и-сти-н-йы-й’… Сотни дв голосовъ наполнили залъ.

Впрочемъ, пли далеко не вс, несмотря на строжайшій наказъ всмъ пть, стоять вытянувшись и усердно молиться. Т, что стояли въ крайнихъ рядахъ со стороны директора, дйствительно стояли въ струнку съ глазами, обращенными къ икон, съ раскрытыми для пнія ртами. Но стоявшіе въ глубин залы воспитанники, закрытые передними рядами, осторожно шурша страницами, учили слова, пробгали переводы, бесдовали о ночныхъ похожденіяхъ.

Директоръ крестился, исподлобья поглядывая на учениковъ, на учителей, которые тоже слегка помахивали въ воздух рукой. Каждый былъ занятъ своими мыслями, заботами и обычнымъ ощущеніемъ предстоящаго рабочаго дня. Въ ушахъ звучалъ гулъ голосовъ, наполнявшихъ всю залу, и только слова молитвы: ‘но избави насъ отъ лу-ка-вааа-гоо!…’ вызвали впечатлніе окончанія, и вс разомъ зашевелились, ряды разстроились, ученики торопливо попрятали подстрочники и слова и стали расходиться съ ощущеніемъ исполненной обязанности и начинающагося трудового дня.

Все зданіе ожило, наполнилось смутнымъ гуломъ голосовъ, точно кто-то, неизвстно для чего, обезпокоилъ шмелиный рой, и онъ, гуда и жужжа, сталъ разлетаться, мелькая черными, блестящими брюшками.

II.

Въ тсномъ, угрюмомъ класс, изъ оконъ котораго можно было видть залитую горячимъ солнцемъ площадь, Сережа и его сосдъ во парт, Дроновъ, гонялись другъ за другомъ вокругъ доски, хватаясь на нее руками, отчего она вся тряслась и вотъ-вотъ, казалось, готова была опрокинуться. Куски мла летли во вс стороны, и отъ упавшей на полъ и захватываемой ногами тряпки подымались клубы

— Будетъ, черти!… вотъ дураки…

И дежурный, ставившій на каедру чернила съ перомъ и все поправлявшій передъ каедрой стулъ, повернулся къ нимъ и солидно, съ сознаніемъ власти и исполняемаго долга, нахмурилъ брови:

— Ей-Богу, запишу.

Т продолжали бгать. Дежурный не вытерплъ, кинулся въ свою очередь ловить и колотить по загривку нарушителей порядка и тишины въ класс. Поднялся шумъ.

— Изъ-подъ доски ихъ, — кричали съ партъ, — лови ихъ за ноги!…

— Переверни доску, переверни доску… доской ихъ… доской!…— раздавались совты.

— Алексй Иванычъ идетъ! — точно втромъ пронеслось по классу.

Ученики, прыгая черезъ парты и получая пинки и подзатыльники, бросились къ своимъ мстамъ съ раскраснвшимися лицами и блествшими оживленіемъ глазами. Дежурный торопливо подбиралъ разбросанные по полу куски мла и затыкалъ на мсто тряпку.

Вошелъ маленькаго роста, съ блднымъ холодно-спокойнымъ лицомъ, съ черной бородкой, въ очкахъ учитель. Онъ подошелъ къ каедр, положилъ журналъ и повернулся къ икон. Дежурный бойко и громко, однимъ духомъ, безъ передышки, прочиталъ молитву. Учитель повернулся и испытующе поглядлъ на учениковъ:

— Кто кричалъ?

Вс примолкли и опустили глаза.

— Я спрашиваю, кто кричалъ передъ урокомъ?

Молчаніе.

— Дежурный?

Дежурный поднялся съ мста.

— Кто кричалъ?

— Вс.

— Значитъ, и вы?

— Нтъ.

— Кто же кричалъ?

Дежурный длаетъ виновато-сердитое лицо, смотритъ на бронзовую съ орломъ пуговицу на фрак учителя и выговариваетъ, словно глотая языкъ:

— Вс.

— Значитъ, и вы?

— Нтъ.

— Кто же кричалъ?

Это становилось тягостнымъ. Дежурный чувствовалъ, что надо какъ-нибудь отвтить, и стоялъ, потупясь, съ раскраснвшимся лицомъ.

— Ну, такъ останьтесь посл уроковъ на часъ.

Дежурный слъ на свое мсто, нагнулся и сталъ искать что-то парт, хотя ему ничего тамъ не нужно было…

Сережа сидлъ на второй парт и прижималъ подбородокъ къ груди, — онъ позабылъ передъ урокомъ надть галстукъ и теперь старался закрывать шею, чтобъ не увидлъ Алексй Ивановичъ. Онъ испытывалъ обычное напряженіе, ожидая, что его вызовутъ, и усиливался возстановить въ памяти урокъ, упорно глядя въ книгу.

Алексй Ивановичъ нкоторое время молча просматривалъ среди неподвижной, напряженной тишины класса свою записную книжку и, наконецъ, вызвалъ ученика. Вс зашевелились съ облегченіемъ. У Сережи тоже отлегло отъ сердца.

Онъ такъ же, какъ и остальные ученики, сидитъ на парт, неопредленно смотритъ передъ собой, въ книгу, или въ ротъ учителю. Его охватываетъ обычное состояніе, какъ будто на классъ, на учениковъ, на парты надвигается срой пеленой туманъ. Туманъ заволакиваетъ всю вншнюю жизнь, она отодвигается, становится смутной, неясной, а кругомъ т же стны, потолки, парты, доски, т же лица учениковъ. Этотъ срый туманъ ползетъ медленно, какъ тянется урокъ.

Сережа сидитъ съ видомъ вншняго вниманія, и мысли и мечты совсмъ постороннія лниво и безпорядочно тянутся въ голов. Онъ думаеть о лодк, которую давно мечталъ выстроить, о томъ, что, наконецъ-таки, недля кончается, и послзавтра суббота, о томъ, что къ завтраму не надо готовить по математик, такъ какъ учитель назначенъ присяжнымъ засдателемъ въ окружной судъ. Потомъ думаетъ о суд, о преступник, представляетъ его себ съ зврскимъ лицомъ, косматыми бровями, потомъ о разбойникахъ, и картины темныхъ лсовъ, глухихъ ущелій въ горахъ, гд Сережа самъ скрывается съ разбойниками, одна за одной и, повидимому, безъ связи, но ярко проходятъ въ голов, совершенно оттсняя сознаніе дйствительности.

Вниманіе Сережи раздваивается: онъ слышитъ, что говорится въ масс, и въ то же время воображеніе рисуетъ самыя разнообразныя и такъ далекія отъ всего окружающаго картины.

Фантазія устаетъ работать въ одномъ направленіи, и Сережа смотритъ на доску, на карты, развшанныя по стнамъ, на всю эту обстановку, такъ знакомую и надовшую, на Алекся Ивановича, на его блдное лицо и думаетъ: ‘отчего онъ такой блдный? врно, больной’. Сережа продолжаетъ глядть ему въ лицо и съ удивленіемъ не можетъ подмтить на немъ черты жестокости: оно только холодное, спокойное. Сережа старается представить это лицо инымъ, смющимся, хохочущимъ, или злобнымъ, кричащимъ, или плачущимъ, мокрымъ отъ слезъ, и не можетъ, не можетъ его себ представить больнымъ, усталымъ, обдающимъ или спящимъ. Въ воображеніи стоитъ все то же холодно-спокойное, неизмнное лицо, чуждые, спокойно-требовательные глаза, всегда спокойный, не волнующійся голосъ. Но не только голосъ, лицо, глаза, Сережа не можетъ представить себ иной фигуры, иныхъ манеръ, движеній. Онъ на минутку закрываетъ глаза, и та же фигура, корректная, строгая, въ синемъ застегнутомъ фрак съ орлами на бронзовыхъ пуговицахъ, стоитъ отчетливо и упрямо въ темнот опущенныхъ вкъ, точно передъ Сережей лицевая сторона медали, и онъ не можетъ заглянуть на ея оборотную сторону.

— Роговъ Сергй, повторите, о чемъ сейчасъ говорили.

Сережа подымается и, длая невроятное усиліе вызвать въ памяти послднія слова отвчавшаго ученика, повторяетъ.

— Садитесь.

Сережа садится и нкоторое время вслушивается въ то, что говорятъ и длаютъ въ класс, но потомъ снова отдается мечтамъ.

Впрочемъ, нердко случалось, что учитель накрывалъ его съ поличнымъ невниманія. И тогда начиналась обычная исторія.

— Вотъ видите, Роговъ, вотъ не слушаете и ничего не знаете.

— Я знаю урокъ.

— Этого недостаточно. Недостаточно дома выучить по книжк… Что такое книжка?… вы должны внимательно прислушиваться ко всмъ разъясненіямъ въ класс. Если вы не будете вслушиваться въ то, что длается въ класс, вы будете чисто-механически усвоивать знанія, а такое усвоеніе очень непрочно — нтъ сознательнаго элемента. Даже если и перейдете въ слдующій классъ, все равно тамъ застрянете.

Учитель говоритъ долго, вразумительно.

Сережа стоитъ потупившись, наваливаясь то на одну, то на другую ногу, и слушаетъ, какъ сквозь срый ползучій туманъ тянутся длинной вереницей звуки голоса учителя. Ему кажется, что это каплетъ вода. Больше, больше, вода каплетъ и набирается, и расплывается цлыми лужами… признаки невниманія… послдствія… внимательный ученикъ… что такое вниманіе?… вниманіе — сила… вниманіе — все… безъ вниманія умъ, способности, прилежаніе — ничто… Сережа чувствуетъ, какъ за пятку необыкновенно щекотно кусаетъ блоха. Онъ давитъ пятку, удерживаетъ мышцы лица, которыя дергаются, и стоитъ хмурый, съ морщинкой между бровями. ‘Зачмъ Богъ блохъ создалъ!… кому он полезны?’.

Съ улицы, залитой весеннимъ блескомъ, сквозь раскрытыя окна врывается нестройный говоръ уличной жизни, несется грохотъ дрожекъ и экипажей, на подоконник воркуютъ голуби, въ водосточныхъ трубахъ гомозятся воробьи, чирикая и мелькая передъ окнами.

При заключительныхъ словахъ: ‘я вамъ поставлю единицу’, точно кранъ заворачивается, вода перестаетъ литься, и Сережа садится за парту. Нкоторое время его непріятно томитъ сознаніе, что у него единица, но потомъ это сглаживается, и онъ еще осторожне, отъ времени до времени вслушиваясь въ то, что происходитъ въ класс, отдается своимъ собственнымъ мыслямъ.

Сережа отрываетъ кусочекъ бумажки, осторожно подъ партой пишетъ: ‘Митька, сколько?’ и тихонько, не поворачиваясь, показываетъ за своей спиной сидящему сзади ученику, у котораго есть часы. Тотъ тычетъ его въ спину ручкой два раза: дв минуты.

По коридору уже слышно идетъ сторожъ. Звонокъ. Ученики шумно поднимаются. Алексй Ивановичъ беретъ журналъ и уходитъ.

III.

На широкомъ гимназическомъ двор лниво строились въ дв длинныя шеренги ученики. Офицеръ, учитель гимнастики, покрикивалъ:

— Стройтесь, господа, становитесь въ ряды… время не ждетъ.

Приготовишки то и дло, смясь, балуясь, толкаясь, выбгали изъ строя и опять сейчасъ же вскакивали на свои мста, поталкивая другъ друга растопыренными руками и крича: ‘ровняйся, ровняйся, ровняйся’. Семи и восьмиклассники пренебрежительно становились въ строй и солидно разговаривали другъ съ другомъ.

Сережа стоялъ среди своихъ товарищей. У него сосало подъ ложечкой, крпко хотлось сть.

— Смиррр-но!…

Сережа опустилъ руки вдоль туловища и стоялъ сгорбившись, съ выдавшимися на спин лопатками и впалой грудью, и глядлъ въ конецъ двора. Тамъ подымалась гимнастика своими лстницами, шестами, наклонными досками, трапеціями, стояли гимнастическія машины: параллели, барьеры, ‘кобыла’ и проч. Въ дальнемъ конц нескончаемыми рядами тянулись дрова и росли громадные лопухи. Все это было знакомо до мельчайшихъ подробностей, и всегда связывалось съ представленіемъ отдыха, когда на малыхъ перемнахъ вс выбгали изъ гимназіи и лазали по гимнастик и по дровамъ, но теперь почему-то производило впечатлніе чего-то давно надовшаго, намозолившаго глаза.

— Выбрасываніе рукъ впередъ и назадъ, разъ-два… разъ-два…— зычно командовалъ офицеръ.

Сережа, машинально махая во команд руками, присдалъ на корточки, вытягивая носки. ‘Еслибъ теперь състь котлету съ булкой!’… И опять слушалъ команду, по счету мрно наклоняясь, стараясь достать концами пальцевъ до земли, качая направо и налво головой и старался припомнить что-то, что онъ долженъ былъ сдлать, и не сдлалъ, и никакъ не могъ припомнить. Ему приходило въ голову, что онъ не докончилъ послдней фразы въ диктовк, что надо списать у кого-нибудь задачу, и что хочется сть, но все это было не то. Охватывала разслабленность, апатія.

‘Зачмъ Богъ блоху создалъ?… Нтъ, не то… ахъ, да, галстукъ!’…

И Сережа опять сталъ прижимать подбородокъ, чтобъ не попасться.

— Справа по шести, правое плечо впередъ, шаго-омъ… маршъ!

Ученики, толкаясь, подымая пыль, построились въ колонну и стали ходить, какъ попало, не слушая охрипшаго отъ крика офицера, который кричалъ, чтобъ шли въ ногу, бодро и расторопно.

— Лвой — правой!… лвой — правой!… разъ!… лвой!… лвой!…

Вышелъ директоръ. Вс подобрались, подтянулись, и въ облак пыли, которое шло надъ колонной, слышно было, какъ дружно и разомъ стали отбивать шагъ. Директоръ два раза пропустилъ колонну мимо себя, и при этомъ учитель шелъ задомъ передъ колонной, отбивая въ тактъ рукой и рзко, и строго считая: ‘разъ — два, разъ — два’…

Наконецъ, скомандовали: ‘вольно!’ Директоръ ушелъ. Приготовишки разсыпались по двору, какъ цыплята. Ученики разбились на группы. Многіе, улучивъ минуту, шныряли за дрова, доставали табакъ, длали папиросы и торопливо нсколько разъ подъ рядъ безъ передышки затягивались. Одну и ту же папиросу курили нсколько человкъ по очереди, курили до тхъ поръ, пока она не начинала жечь губъ. дкій табачный дымъ билъ въ голову, и отъ этого какъ будто забывалась усталость, и вносилось вмст съ рискомъ и опасностью быть пойманнымъ нкоторое разнообразіе. Надъ дровами легкой синевой вился дымокъ.

IV.

Сережа стоялъ у ршетки гимназическаго садика, держась за нее обими руками. Тамъ было зелено, свжо, и воробьи, и ласточки безъумолку наперерывъ щебетали и мелькали въ кустахъ. Тянуло поваляться въ высокой трав среди запаха резеды и зацвтавшей сирени, но доступъ туда былъ запрещенъ — ученики мяли траву и портили цвты.

Сережа пошелъ за дрова. Онъ не курилъ, но это было мсто гимназическаго клуба. Сюда рдко заглядывало начальство. Ученики стояли, сидли, курили, разговаривали, маленькіе лазали и прятались по дровамъ, старшіе разсказывали о ночныхъ приключеніяхъ, анекдоты, спорили.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Ну?

— Ну, я туда-сюда… куда дваться, залзъ подъ столъ… она скатерть спустила по краямъ. Вошелъ Горбыль, раздлся, далъ денегъ, веллъ за закуской, за виномъ послать… часа три проклятый пробылъ…

— Ха-ха-ха!… хо-хо-хо!… ххха-хха-ха!…

— Ай да Горбыль!… а вдь какой святоша. Начнетъ теб нравоученія читать, душу всю вытянетъ… Хха-ха-ха!… хха-ха-ха!…

— А ты что же, Ванька?

— Да чего же: три часа и просидлъ подъ столомъ…— и семиклассникъ съ довольно большими усиками и помятымъ лицомъ скверно выругался.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Языкъ… что такое языкъ?… Сколько человчество потратило усилій, геніальности, милліоновъ лтъ, пока выработало это удивительное орудіе общенія!… Ей-Богу, мн иногда страшно становится, какъ подумаешь, до чего удивительная вещь… Мы привыкли, господа, ей-Богу, мы привыкли, мы до того привыкли, такъ свыклись съ нимъ, не можемъ, просто не можемъ оцнить… а? Что говоришь?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Какъ бы они велики ни были, Блинскій, Добролюбовъ, Писаревъ, они отжили свое время. Они имютъ громадное значеніе, но историческое, господа.

— Нтъ, постой, погоди… по-твоему что же, по-твоему какъ теперешніе эти, щелкоперы, что же они по-твоему, что-нибудь сказали, что-нибудь намъ они дали, что-нибудь такое особенное… никогда никогда не соглашусь… ни за что!

— Да не кричите, черти!…

— Э-е, завели философію. . . . . . . . . . . . . . .

— Такъ и напишу отцу: не хочу больше, поду хозяйничать, ну ее къ чорту, надола эта вся канитель…

— Я въ юнкерское…

Сережа слышалъ, какъ говорили о ‘язык’, и лица у шестиклассниковъ были нахмурены, сосредоточены. Онъ понималъ, что рчь идетъ не о томъ красномъ язык, что у него во рту, но какой же все-таки языкъ? Онъ слышалъ, какъ Горбыль, лысый съ длиннымъ лисьимъ лицомъ, такъ любившій читать нравоученія, выговоры, замчанія, вмст съ семиклассникомъ Панкратовымъ очутился у какой-то женщины, и что Панкратовъ сидлъ подъ столомъ… Сережа зналъ, что между мужчиной и женщиной существуютъ извстныя отношенія, но вдь это было мерзко, скверно, грхъ, вдь объ этомъ нельзя было разсказать матери, и Сережа не долженъ бы слушать, но какое-то острое, возбужденное любопытство подмывало его. Лица у учениковъ, толпившихся въ этой кучк, были особенныя, точно масляныя, и они хохотали, повертываясь и толкая другъ друга. У Сережи мысль двоилась: съ одной стороны, это было мерзко и скверно, и онъ радовался, что въ этой скверности попался Горбыль, котораго онъ такъ боялся, который всегда былъ окруженъ ореоломъ авторитета и власти, и теперь этотъ случай развнчивалъ его, и тмъ какъ бы отнимался постоянный Сережинъ страхъ передъ нимъ и претерпнныя отъ него наказанія, съ другой — вдь вотъ же вс ученики разныхъ классовъ смются этому, какъ забавной, пикантной вещи, и, можетъ быть, это хотя и скверно, но вс длаютъ, вотъ и Горбыль, уже взрослый, старый человкъ.

— Сергй.

Сережа быстро обернулся. Передъ нимъ стоялъ толстенькій мальчикъ съ круглымъ лицомъ, коротенькимъ вздернутымъ носикомъ и маленькими умными глазками. Онъ учился вмст съ Сережей во второмъ класс, но только въ другомъ отдленіи.

— Чего?

— Дай булочки.

— Ей-Богу, нту, Осикъ, — быстро и торопливо заговорилъ Сережа, какъ бы опасаясь, что его заподозрятъ въ нежеланіи подлиться, — ей-Богу, нту, забылъ, не взялъ утромъ, а то бы я далъ, ей-Богу, нту.

— сть очень хочется, — проговорилъ мальчикъ, и какъ бы для большей убдительности подавилъ себ животъ обоими кулаками, — пойдемъ я теб чего-то скажу.

Мальчики положили на плечи другъ другу руки и пошли, обнявшись.

— Я сегодня чай не пилъ.

— Отчего?

— Не буду пить теперь по утрамъ, пока обдня не кончится… Грхъ до обдни надаться… У тебя есть молитвенникъ?

— Нтъ, нту. У мамы есть.

— Ты купи молитвенникъ… Я каждый день читаю молитвы угоднику, какой въ этотъ день… Ты думаешь, вотъ они курятъ, это ничего? Это грхъ, это очень большой грхъ. Ты думаешь, Богъ имъ это спуститъ?… сть очень хочется, — жалобно проговорилъ Осикъ и опять подавилъ животъ.

Сторожъ усердно звонилъ, безъ шапки стоя у дверей зданія и махая колокольчикомъ. Мальчики выбрались изъ-за дровъ и побжали въ классъ.

Сережу оставили безъ обда. Это такъ случилось.

Былъ пятый урокъ. Вс сидли съ равнодушными, усталыми, сонными лицами. Ученикъ, красный отъ волненія и напряженія, ршалъ у доски задачу, робко постукивая мломъ. Учитель молча слдилъ за ходомъ. Ученики сидли неподвижно, кто, опустивъ глаза, читалъ прижатыя колнями къ парт ‘Тайны мадридскаго двора’, кто сосредоточенно долбилъ перочиннымъ ножичкомъ узкое отверстіе въ парт, тщательно выбирая крошки дерева, съ тмъ, чтобъ въ конц урока залпить отверстіе бумажкой, смоченной черниломъ, до слдующаго дня, иные, уставившись, неподвижно смотрли передъ собой ничего не говорящими глазами.

Сережа сидитъ на своемъ мст, со скукой глядя въ раскрытый задачникъ. Отяжелвшія вки неодолимо опускаются на глаза, и Сережа, чтобъ не дать имъ окончательно опуститься, то и дло ворочается и поправляется на парт. Нечаянно онъ задлъ своего сосда Дронова.

— Ты чего?— шепотомъ спрашиваетъ тотъ.

Сережа хочетъ сказать, что ничего, что онъ его толкнулъ нечаянно, и не можетъ: его начинаетъ душить смхъ, безпричинный, нелпый, безсмысленный, и въ то же время неудержимый смхъ. Онъ беззвучно смется, сдавливая себ грудь партой, въ страх, что замтитъ учитель.

Дроновъ съ удивленіемъ глядитъ на Сережу, видитъ, какъ лицо его напрягается, краснетъ, глаза длаются узенькими, брови подымаются, и самого Дронова начинаетъ разбирать смхъ. Онъ нкоторое время крпится, потомъ красный, задыхающійся, стискиваетъ зубами ручку, чтобы не расхохотаться. И они оба, не глядя другъ на друга и въ то же время видя другъ друга боковымъ взглядомъ, корчатся отъ душащаго ихъ смха. Ничего нтъ смшного, да имъ вовсе и не хочется смяться, но они не могутъ овладть собой, и красные съ мокрыми отъ слезъ глазами, задыхающіеся, подавляютъ неимоврными усиліями готовый вырваться хохотъ. Внутри все напряженно бьется, точно смхъ безпощадно вцпился въ нихъ и ни на секунду не отпускаетъ.

— Роговъ Сергй, вы чего сметесь?— раздается среди тишины класса спокойный и страшный голосъ учителя.

Теперь, когда все кончено, смшливость мгновенно прошла, и Ceреж стадо скучно, тоскливо, стыдно и непріятно. Онъ подымается съ опущенной головой.

— Что вы сметесь? Что вы нашли смшного?

Но Сережа при самомъ искреннемъ желаніи не можетъ отвтить.

— Посл урока ступайте къ инспектору.

Снова тишина, тикаютъ карманные часы, поскрипываетъ мломъ у доски ученикъ, но теперь эта тишина полна томительнаго, тоскливаго и грустнаго ожиданія.

Посл урока инспекторъ сдлалъ ему выговоръ и сказалъ: ‘ступайте, и въ другой разъ ведите себя лучше на урокахъ’, какъ обрадованный Сережа по забывчивости приподнялъ голову больше, чмъ слдовало, и инспекторъ, быстро взглянувъ на него, проговорилъ:

— А галстукъ?

Сережа испуганно прижалъ подбородокъ, но было поздно.

— Галстукъ, я спрашиваю?

Сережа ползъ въ карманъ и вытащилъ оттуда кончикъ галстука.

— Останьтесь на часъ.

Вс разошлись, ученики, учителя, надзиратели, кром того, который остался съ безобдниками. Онъ размстилъ ихъ въ класс и веллъ готовить уроки. Ученики достали книги, тетради, карандаши, перья, положили все это на парты и сидли надъ ними. Хотлось сть, и было скучно.

Иванъ Никитичъ, надзиратель, за отдльное вознагражденіе оставался съ безобдниками. У него было восемь человкъ дтей, которыхъ надо было воспитывать, и онъ всегда съ нкоторымъ напряженіемъ и тайнымъ страхомъ смотрлъ на учениковъ, постоянно опасаясь, что они подведутъ его своими шалостями, подведутъ передъ начальствомъ, передъ директоромъ.

Онъ два раза прошелся по классу, строго поглядывая на сидвшихъ за партами мальчиковъ.

— Иванъ Никитичъ, позвольте выйти.

Иванъ Никитичъ, обрадовавшись случаю, подошелъ къ ученику и, придавая себ строгій видъ, заговорилъ:

— Ну, вотъ видите, вотъ видите, вотъ только сли и ужъ позвольте выйти. Какъ къ книжк, такъ позвольте выйти, а? Какъ же такъ?

— Иванъ Никитичъ, я стараюсь, я учусь. Иванъ Никитичъ, я никогда не шалю, Иванъ Никитичъ…

— Ну, вотъ не шалите, а безъ обда остался… а? Какъ же такъ?

— Иванъ Никитичъ… Иванъ Никитичъ… Иванъ Никитичъ… мы вс уроки приготовили… мы стараемся… Иванъ Никитичъ!…

Ученики заговорили разомъ и тянулись черезъ парты въ надзирателю.

— Ну, ну, ну… будетъ… будетъ… занимайтесь… нельзя такъ… занимайтесь…

И онъ вышелъ въ коридоръ и прошелъ въ учительскую. Два-три ученика поднялись сейчасъ же и, балансируя, на цыпочкахъ пошли за нимъ. Надзиратель слъ на диванъ, закурилъ папиросу, а ученики прилипли съ замочной скважин, оттаскивая другъ друга и стараясь заглянуть въ скважину.

Иванъ Никитичъ выкурилъ папиросу и тихонько на носкахъ направился изъ учительской. Ученики подпустили его въ самой двери, хватая и удерживая другъ друга, и то одинъ, то другой заглядывали въ щелку съ хитрыми заячьими лицами, потомъ на цыпочкахъ пробжали въ классъ:

— Идетъ!…

Иванъ Никитичъ все также на носкахъ, чтобы идти тише, раскачиваясь и переваливаясь, точно у него болли мозоли, и помахивая приподнятыми локтями, точно собираясь летть, подошелъ къ двери класса, съ минутку постоялъ, прислушиваясь, потомъ съ важнымъ и строгимъ лицомъ вошелъ въ классъ. Ученики чинно сидли за партами. Надзиратель походилъ немного по классу, звнулъ, посмотрлъ въ окно и потомъ опять ушелъ въ учительскую. Вс повскакали со своихъ мстъ:

— Айда, ребята!

Поканались, кому оставаться на часахъ. Остальные отворили окно, тихонько вылзли, осторожно спрыгнули на землю, пригнувшись, проскользнули подъ окнами учительской и направились къ сторожк. Кром мста за дровами, сторожка являлась вторымъ клубомъ.

Когда мальчики вбжали веселой гурьбой въ сторожку, ихъ охватилъ знакомый запахъ овчины, чернаго хлба, прлыхъ онучей, свжаго сапожнаго товара. Темныя стны, закоптлый потолокъ, печка, занимавшая полкомнаты, широкія нары, подслповатыя окна, все было знакомо, все носило особенный жилой характеръ уютности, простоты, въ противоположность казенной обстановк гимназіи.

На кругломъ обрубк сидлъ сторожъ Лактіонычъ, крпкій жилистый старикъ, и, нагнувъ лысую голову, тачалъ сапогъ.

— Здорово ночевалъ, Лактіонычъ?

— Доброе здоровье, молодцы. Али на попасъ остались?

— Верблюдъ оставилъ.

— Ахъ, въ ротъ ему каши горячей до слезъ, сколь много нон наоставилъ.

— Руки разошлись, Лактіонычъ.

— Штобъ его дожжемъ намочило.

Лактіонычъ, не подымая головы, сосредоточенно тыкаетъ шиломъ въ сапогъ, осторожно съ двухъ сторонъ пропускаетъ щетинки и съ легкимъ свистящимъ шумомъ протаскиваетъ въ об стороны, разводя руками, дратву. Мальчики разсаживаются возл, кто на нарахъ, кто на корточкахъ на полу, достаютъ табакъ, длаютъ и закуриваютъ папиросы.

— Лактіонычъ, ты бы разсказалъ намъ чего-нибудь про службу.

— Да чего же вамъ разсказывать, господа емназисты, никакъ ужъ все поразсказывалъ.

— Разскажи, разскажи чего-нибудь, у тебя тамъ много.

Лактіонычъ изъ донскихъ казаковъ, когда-то служилъ въ Польш. У него огромный запасъ разсказовъ изъ времени его службы, и онъ не любитъ заставлять просить себя долго, откладываетъ сапогъ въ сторону, ущемляетъ носъ между пальцами, громко, на всю сторожку сморкается, вытираетъ руки сначала о фартукъ, потомъ о лысую голову и опять принимается за сапогъ.

— Ну, слухайте. Служилъ я въ номеръ двнадцатомъ полковника Юганова полку. Стояли это мы, стало быть, въ Польш, мстечко Стапница, такъ ледащее мстечко. Хорошо. Вышли на траву, стало быть, отъ всей сотни лошадей на пастьбу выгнали, кажное лто на траву выходили, сотня по деревнямъ осталась, а насъ пятнадцать человкъ къ лошадямъ отрядили. Живемъ недлю, другую. Возл рчка, такъ себ небольшая, а кругомъ все картошка, сколько глазъ скинетъ, картошка. Въ Польш больше все картошка, только и видно зеленые листья да блыя цвточки. Работы теб никакой, только што гляди, штобы лошади въ картошку не зашли. Днемъ себ спимъ, а почью поперемнкамъ караулимъ. Разведемъ костерчикъ на бережку, подвсимъ котелокъ и варимъ кашу. Ночи темныя, тихія да теплыя, вверху звзды, и въ вод звзды, возл заразъ кони ходятъ, жуютъ, въ пол темь, а акромя насъ никого. Подымешься, обойдешь табунъ, подгонишь къ костру и опять привалишься. Вотъ хорошо. Сидимъ такъ-то ночью, до свту далеко, сидимъ это, а оно разомъ, какъ полыхнетъ, ну, до того освтило, ажъ все поле видать, кони задрали головы, ушьми сторожатся, за полемъ, какъ на ладонк, видать имніе, а это пятнадцать верстъ. Вскочили: что такое? А это по небу звзда летитъ и горитъ, и хвостъ за ней огненный съ дымомъ, трошки до земли не долетла, стухла. Темень сдлалась, ночь глазъ выколи, да.

Лактіонычъ втыкаетъ въ сапогъ шило, откладываетъ въ сторону, достаетъ суровыя нитки и вытаскиваетъ изъ пучка щетинку. Мальчики, кто на корточкахъ, кто на скамь, кто на нарахъ, не спускаютъ расширенныхъ глазъ съ гладкой, точно полированной, покрытой черными точечками головы, съ шевелящихся спутанныхъ сдыхъ усовъ, съ заскорузлыхъ черныхъ пропитанныхъ варомъ рукъ.

Лактіонычъ сбрасываетъ съ ноги грубый ссохшійся башмакъ и заворачиваетъ на одной ног штанину. Потомъ плюетъ на поросшую волосами, бугристую отъ выступающихъ мускуловъ ногу, растираетъ и начинаетъ ладонью по ног медленно ссучивать дратву. Нитки бгутъ подъ рукой, закручиваясь, прихватываютъ волоски и выдергиваютъ изъ кожи.

— Ну, Лактіонычъ?

— Ну, хорошо. Бросились къ конямъ — три лошади завсегда возл осдланныя стояли — думали, кабы табунъ не полыхнулся, ну, ничего, Богъ милостивъ, не разбжался, только три маштака отбились, въ картошку забгли, заразъ же ихъ и заворотили, все благополучно, стало быть, обошлось. Вотъ хорошо. Сидимъ опять, костеръ ужъ потухать сталъ. ‘А што, братцы, — товарищъ мой говоритъ, изъ одной станицы съ нимъ были, — што, братцы, говоритъ, не къ добру это’. А самъ лежитъ на спин и смотритъ: дорога по небу блетъ, Исажары подыматься стали. Какъ чиркнулъ насъ по сердцу этими словами. ‘Што кличешь-то, на свою голову’.— ‘Это, говоритъ, змй, братцы, летаетъ, безпремнно змй. Недаромъ, говоритъ, мн сердце ссётъ, такъ ссётъ, такъ ссётъ, какъ глиста. Либо дома неблагополучіе, али я тутъ голову сложу… не видать мн Дона, батюшки родимаго’. Лежитъ на земл, лицомъ кверху обратился. По небу звзды играютъ. Мы вс молчимъ, которые у костра съ кашей возятся, которые картошку чистятъ, которые такъ себ землю ковыряютъ. Ну, хорошо.

Лактіонычъ досучиваетъ конецъ, спускаетъ штанину на покраснвшую кожу, нсколько разъ просмаливаетъ дратву и грубыми, трудно гнущимися черными пальцами деликатно вдлываетъ въ конецъ тоненькую нжную щетинку.

— Вотъ хорошо. На другой день подъзжаютъ два конныхъ, глядимъ — изъ экономіи, которая верстъ пятнадцать была. ‘Здорово, господа’.— ‘Добраго здоровья’.— ‘По какому случаю картошку потоптали?’ — ‘Хто ее топталъ’. Заразъ обмрили картошку, погуторили промежъ себя, ухали. Черезъ три дня насъ всхъ въ сотню вызываютъ. Ну, и была баня. Фу-у-у, дюже здорово досталось. Хорошо, воротились, скучно намъ, зря насъ человкъ обидлъ. Вотъ разъ сидимъ опять ночью за костерчикомъ. ‘За што же, братцы, обидлъ насъ. Неужто такъ оставимъ’… Засдлали коней, сли и гайда. Тё-омная ночь, подъхали съ экономіи, ни одна собака не услыхала. Подъхали какъ разъ съ той стороны, гд скотный дворъ былъ, слзли съ коней, подползли, вырзали у сарая плетневую стнку, вывели самаго добраго быка и погнали. Отогнали верстъ пять, зарзали, разрубили на части, на сдла и маршъ-маршъ. Только что прискакали, разсдлали коней, выкупали въ рчк, штобъ, значитъ, не видать было, што скакали на нихъ, свтать зачало, заразъ улеглись, кубыть спимъ. Слышимъ, скачутъ. Впереди самъ помщикъ, конь подъ нимъ аглицкій, хвостъ выше колна отрзанъ, за нимъ рабочіе, приказчики, человкъ пятнадцать. Подскакали заразъ: ‘Куда быка дли?’ — ‘Ка-акого быка?’ — ‘Какого! какого ночью угнали да зарзали. Вынайте говядину, все одно обыщемъ, хуже будетъ, небось тутъ не спрячете’. Ну, мы вдарили руками объ полы: ‘Ахъ, ты, Господи, наказаніе Божіе, какую напраслину на людей взводите, ишшите, коли найдете, головы съ насъ сымайте, только мы не причинны тутъ ни въ чемъ’. Они заразъ съ коней и зачали искать. Все перерыли, землю копали, собакъ изъ экономіи ученыхъ охотницкихъ привели, науськиваютъ, энти бгаютъ, крутятся, морды задерутъ, воютъ, а ничего не могутъ. Изъ силъ выбились. Мы стоимъ, смотримъ. Вотъ отослалъ всхъ своихъ, потомъ заразъ подходитъ къ намъ: ‘Ребята, знаю, што быка спрятали, потому некуда вамъ было его дть, знаю, што онъ тутъ, дло теперь ужъ конченное, што съ возу упало, пропало, начальству доносить не буду, все одно не поможешь, уликъ противъ васъ нтъ, откройтесь мн такъ просто для ради любопытства: куда вы его спрятали, потому онъ тутъ, знаю, а гд?’ Ну, мы засмялись, што-жъ это можно. Подходимъ къ рк, ползли въ воду и вытаскиваемъ длинныя бечевы, а на бечевахъ говядина привязана и посередь рки потоплена. Ажъ по лбу вдарилъ себя панъ: ахъ, пся кревъ, какъ просто, ни за што бы, говоритъ, не догадался. Заразъ вынулъ пятерку: на-те, ребята, на водку вамъ, дюже ужъ вы мозговатый народъ, самого чорта обдуете’. Ну, мы поблагодарили, дескать, за ваше здоровье выпьемъ. А самъ прямо въ сотню и обсказалъ все, да. Насъ и забрали.

— Вотъ негодяй!

— Ахъ, предатель…

— Зачмъ вы показывали, Лактіонычъ?

— Хто-жъ его зналъ! Думали, по чести, по совсти будетъ, анъ онъ вотъ што теб. Конечно, судъ. Тутъ товарищъ-то, къ которому змй леталъ, все на себя и принялъ, дескать я одинъ все сдлалъ, а эти ничего не знали. Ну, поклонились мы ему до земи, его въ Сибирь угнали, а насъ въ штрафные перевели и въ сотню, да-а.

Лактіонычъ такъ же сосредоточенно продолжалъ колоть шиломъ и, разводя руками, протаскивать дратву.

Сережа не спускалъ съ него глазъ. Какая-то особенная, настоящая, какъ будто дйствительная жизнь раскрывалась передъ нимъ, жизнь, такъ отдлявшаяся ото всего, что проходило у него каждый день передъ глазами, и отъ этого имвшая особенную цнность и значеніе. Такъ же, какъ воробьи кучей возившіеся сегодня въ пыли и мозившіяся въ водосточныхъ трубахъ, какъ яркая залитая солнцемъ площадь, звукъ дрожекъ и человческихъ голосовъ, таявшій въ свжемъ весеннемъ воздух, также то, о чемъ разсказывалъ Лантіонычъ, казалось настоящимъ въ противоположность всему, что заполняло его гимназическую жизнь.

Минуть черезъ пять мальчики одинъ за другимъ, какъ обезьяны, ловко цпляясь, лзли въ окно и разсаживались по партамъ. Вошелъ Иванъ Никитичъ съ усталымъ лицомъ и проговорилъ:

— Ну, свободны, дти.

Вс шумно стали собираться.

VI.

— Мама, зачмъ это учиться?

Сережа сидитъ въ углу съ книгой на колняхъ. Щеки пылаютъ, изъ-подъ рсницъ блестятъ глаза. Онъ запоемъ безъ перерыва читаетъ сегодня цлый день съ самаго утра, какъ только пришелъ отъ обдни, посл которой изъ гимназической библіотеки выдавались книги. За обдомъ подносилъ ложку ко рту, за чаемъ пилъ изъ стакана, постоянно скашивая глаза на лежащую возл на стол книгу. Стаканы опрокидывались, супъ проливался на блузу, жаркое попадало на скатерть, мать сердилась, Сережа умолялъ не отнимать книги и читалъ, не отрываясь.

Теперь, когда все больше и больше сгущались сумерки, усталые глаза отказывались служить, комната казалась затянутой мутнымъ туманомъ, и болла все время согнутая шея.

Сережа читалъ у Майнъ-Рида о томъ, какъ четыре молодыхъ человка плыли въ лодк по Гудзоновой рк, какъ они охотились, встрчали различныхъ зврей, птицъ, ловили рыбу, попадали въ опасныя положенія, проводили ночи на берегу при свт востра, а кругомъ стояли лса, подымались скалы, тянулись луга и шумли рчные пороги. Сережа все позабылъ: гимназію, учителей, уроки, товарищей. Сцены, картины лсной жизни вставали, точно живые, окружали его, заслоняя комнату, гд онъ сидлъ, всю обстановку. Настоящая дйствительная жизнь, какъ онъ ее понималъ, разворачивалась передъ нимъ.

Но теперь, когда онъ поднялъ усталую голову отъ книги, небольшая комнатка, низкіе потолки, столъ, стулья, все выступило кругомъ въ вечернемъ полусумрак и молчаливо стало на свои мста. Со двора сквозь раскрытыя окна доносились крики и смхъ дтей.

— Мама, зачмъ учиться?

Мать сидла у окна и штопала пятку Сережина чулка, натянувъ ее на маленькую высохшую тыкву и, не отрывая глазъ, протягивала нитку за ниткой.

— Вотъ теб разъ!… не знаешь, зачмъ учиться?

Сережа торопливо поднялся, подложилъ подъ себя книгу, слъ на нее и, придерживаясь обими руками за стулъ и, раскачиваясь, проговорилъ:

— Нтъ, мама, постой… видишь… я… я говорю… видишь… мама, ты меня не понимаешь…

— Тутъ и понимать нечего: ты просто лнтяй.

— Нтъ, постой…— говорилъ Сережа, ерзая по книг и держась руками за стулъ, какъ будто боялся улетть съ него.— мама, ты пойми… ну хорошо, ну я буду учиться, ну буду переходить изъ класса въ классъ, ну представь, вдругъ меня закинетъ на необитаемый островъ, ну зачмъ мн тогда это?

Мать лыбнулась.

— Чудной ты, Сережа. Зачмъ теб забираться на необитаемый островъ?

— Нтъ, мама, постой… ты меня не понимаешь… Хорошо. Поду я куда-нибудь, вдругъ буря, это же возможно… иногда не думаешь, а съ тобой случится… Робинзонъ, наприм., разв думалъ? сколько лтъ провелъ на остров… Вдругъ буря и загонитъ куда-нбудь на островъ, зачмъ мн тогда все это! Я каждый день, каждый день учу, а это совершенно не нужно… Сколько я въ жизни потеряю дней!

— Глупости ты все говоришь. Ты бы лучше за уроки слъ.

— Мамочка, я успю… Вотъ закинетъ меня на островъ, я тамъ буду лазить по горамъ, охотиться, буду птицъ ловить. Знаешь, какъ птицъ ловятъ? Если пароходъ совсмъ разобьетъ, и мое ружье утонетъ… Мама, купи мн ружье, купишь?— если же ружье утонетъ, я буду ловить птицъ на крючки: сдлаю изъ булавки крючокъ, насажу червячка и закину на нитк, птица хапъ! я ее и притяну… А то вотъ на свер дикихъ гусей пьянымъ горохомъ ловятъ, намочатъ въ водк, разбросаютъ по берегу, гуси надятся, ихъ руками и ловятъ.

Мальчикъ нкоторое время молча сидлъ, болтая ногами и задумчиво глядя въ окно.

— Разв кто-нибудь знаетъ, что съ нимъ будетъ. Вотъ ты жила за Дону, а потомъ въ Польшу ухала, а потомъ мы пріхали сюда, и папа умеръ… А мы вдь не знали, что все это будетъ… Почемъ ты знаешь, что со мной будетъ? почемъ ты знаешь, что меня не закинетъ на необитаемый островъ?

Сережа нахмурилъ брови и еще сильне замоталъ ногами.

— Вотъ, напримръ, буква ять, ну, зачмъ мн ее, мама?

— Если ты будешь набивать себ голову всякими пустяками, такъ я знаю что останешься на второй годъ, а то и совсмъ исключенъ… Что-жъ ты хочешь совсмъ остаться безъ образованія? На всякаго человка смотрятъ и оцниваютъ по уму. Человкъ прекрасно одтъ, манеры у него, даже богатство, все передъ нимъ на заднихъ лапкахъ, а потомъ присмотрятся, а онъ безъ образованія, къ на него плюнутъ. Каждый порядочный человкъ долженъ получить образованіе. Вдь тебя никуда не примутъ, если ты будешь безъ образованія, никакого мста не дадутъ, чмъ же жить будешь?

Сережа вс окружающія явленія подраздлялъ на два большихъ отдла: одни это — т, которыя составляли самое существенное того, что наполняло жизнь, были необходимы и неизбжны и имли смыслъ и съ его точки зрнія, и другія, которыя въ сущности къ жизни-то, какъ онъ ее понималъ, не имли никакого отношенія, представляли собой что-то чуждое ей, искусственное, придуманное людьми и въ то же время тоже неизбжно-роковое. Къ послдней категоріи онъ относилъ и ученіе.

Въ глубин души онъ сознавалъ, что все, что говоритъ мать, въ конц-концовъ иметъ свое особенное значеніе, но это должно было влечь за собой и признаніе всей окружающей его жизни настоящей, дйствительной, такой именно, какой она и должна быть, а все, что онъ читалъ въ книгахъ, что рисовало ему воображеніе — мечтой, призраками, но противъ этого онъ протестовалъ всми силами своей души.

Онъ сидлъ все такой же нахмуренный и пересталъ качать ногами.

— Мамочка, да на что мн мсто? Учителемъ я ни за что не сдлаюсь, — ихъ вс терпть не могутъ. Чиновникомъ? чиновникомъ тоже не хочу, каждый день все ходи да ходи въ одно и то же мсто, ску-учно… Я непремнно сдлаюсь охотникомъ… Ахъ, мама, разв я живу теперь!…

Сережа вскочилъ, поставилъ посредин комнаты два стула, съ разбга перепрыгнулъ черезъ нихъ, зацпился, и съ грохотомъ полетлъ подъ столъ.

Мать, отложивъ работу, сердито повернулась къ нему.

— Да что это ты въ самомъ дл содомъ поднялъ. Садись сейчасъ заниматься. Вчера не готовилъ ничего, сегодня книжки въ руки не бралъ. Двоекъ нахватать хочешь?

— Сяду, сейчасъ сяду, — говорить, выбираясь изъ-подъ стола, Сережа, красный, длая просительное лицо и потирая локоть и колно, — мн необходимо быть ловкимъ и сильнымъ… Мамочка, если ты мн не позволишь сдлаться охотникомъ, такъ я путешествовать отправлюсь… Мама, ну, что за жизнь: въ классъ да изъ класса, въ классъ да изъ класса…Ты посмотри, напримръ, въ Америк краснокожіе… ахъ, мама, какіе они хитрые и ловкіе. Вотъ они замтятъ, что блые лагеремъ стали и поползутъ къ нимъ съ тамагауками въ трав, такъ совершенно незамтно, трава даже не шевелится.

Сережа быстро легъ на животъ и поползъ по полу, волоча за собой ноги и пролзая между ножками стульевъ, стараясь ихъ не зацпить.

— Сережа, ты завтра принесешь-таки двойку. Сію минуту садись заниматься.

Сережа ущипнулъ себя за ухо, подхватилъ одну ногу рукой, а на другой поскакалъ въ другую комнату заниматься.

VII.

— Сережа, ты чего же чай не пьешь?

— Я, мама, не хочу.

— Что за глупости.

Сережа сосредоченно складываетъ книги въ ранецъ. Утреннее солнце глядитъ въ окно, блеститъ на самовар, ярко дробится въ стаканахъ янтарнаго чая. На стол блая, еще горячая булка и масло.

Сережа старается такъ стоять, чтобы не видть булки, масла и этого колеблющагося золотистаго чая. Книги сегодня что-то особенно долго и туго лзутъ въ ранецъ.

— Пей же, теб говорятъ, опоздаешь.

— Я, мама, не буду пить.

— Это почему?

— Я… я, мама… видишь ли… ну… обдня еще не кончилась… я до обдни не буду пить.

— Что еще за глупости! Будешь сидть пять часовъ въ гимназіи, не вши.

— Мамочка, не сердись… не сердись.

Сережа подходитъ къ матери, ласково беретъ ея руку и цлуетъ.

— Христіанскіе мученики еще не такъ терпли… Я, мама, постоянно гршу… Богу не молюсь… я, мама…

— Сережа, всему время и мсто. Богу надо молиться, надо всей душой молиться, и чай надо пить. Ты думаешь Богу пріятно, что ты огорчаешь мать… Ты учись, старайся, слушайся учителей, не огорчай мать, это лучшая жертва Богу. Богъ разв требуетъ отъ насъ, чтобы мы себя морили… вдь Онъ — Отецъ людямъ, это — нашъ Отецъ. Разв отцу нужно, чтобы дти голодали, не ли для него… Ему одного только нужно, чтобы они слушались Его и слушались тхъ, кого должны слушаться.

Сережа продолжаетъ запихивать книги. Слова матери, какъ и слова учителей влзаютъ въ одно ухо и вылзаютъ въ другое каждый разъ, какъ въ его голову приходятъ мысли, его собственныя мысли, онъ упорно охраняетъ ихъ не только отъ учителей, но даже и отъ матери. Онъ невольно чувствуетъ, что они оцниваютъ эти мысли совсмъ не съ той стороны, съ какой он ему такъ дороги и близки, и поэтому вс ихъ убжденія его совершенно не трогаютъ.

— Мама, я чай не буду пить, — говоритъ Сережа тихимъ, покорнымъ и упрямымъ голосомъ.

— Что за несносный мальчишка! — и мать съ раздраженіемъ дергаетъ Сережу за руку и насильно сажаетъ за столъ, — что за фокусы!… Расхвораться захотлъ, а потомъ возись съ нимъ!

Она придвинула къ нему стаканъ съ чаемъ и положила возл булку, намазанную масломъ. Сережа сидитъ, сгорбившись, со складкой между поднятыми бровями и смотритъ на стаканъ.

Попрежнему ярко свтитъ утреннее солнце, ослпительно блетъ въ его лучахъ чистая скатерть, и искрится, и колеблется золотисто-янтарный чай. Никогда онъ не казался такимъ вкуснымъ, какъ сегодня. Сережа глотаетъ слюну и, когда мать отворачивается, незамтно выливаетъ изъ стакана въ полоскательницу.

— Ну, вотъ давно бы такъ, — говоритъ мать, беря стаканъ, — безъ всякихъ фокусовъ… Налить еще?

— Нтъ, больше не хочу, — и Сережа, покраснвшій, старается не глядть ей въ глаза.

— А булку что-жъ не шь?

Сережа беретъ булку, незамтно выбрасываетъ за окно, гд ее подхватываетъ собаченка, надваетъ ранецъ на сутулую спину и уходитъ.

Дорогой онъ старается вернуть себ то значительное особенное чувство, которое наполняло его утромъ, и не находитъ его. На душ непріятный осадокъ и глухое раздраженіе.

Этотъ день былъ очень несчастливъ для Сережи: онъ подрался со своимъ сосдомъ, Дроновымъ, за что полурока долженъ былъ стоять, повалилъ на перемнк огромную классную доску, надлавъ страшнаго грохота и переполоха, и когда его вызвали на третьемъ урок, долго не могъ начать отвчать урокъ, такъ какъ ротъ былъ забитъ булкой, онъ, давясь и вытягивая шею, глоталъ не прожевывая, учитель, сердитый и раздраженный, стоялъ передъ нимъ, за это его водили съ директору.

VIII.

— Мн скучно.

Сережа лежалъ на живот, положивъ щеку на ‘Таинственный островъ’ Жюля Верна. Другая щека у него была красная съ отпечаткомъ пальцевъ руки, на которую онъ опирался. Мать, разсматривавшая выкройки только что полученнаго журнала, проговорила разсянно:

— Пойди, погуляй!

Мальчикъ, все также прижимаясь щекой къ книг, лежалъ, похлопывая носками о диванъ

— Скучно.

Часы тикали торопливо и равнодушно, имъ было все равно. Шуршали разворачиваемыя выкройки, изъ оконъ доносилась воробьиная возня, говоръ, дтскіе голоса, стукъ дрожекъ на улиц, и охватывала лнь и истома жаркаго дня.

— Такъ почитай.

— Не хочется.

Сережа приподнялъ голову: въ переплет окна ему былъ виденъ кусочекъ неба, голубого и яркаго.

‘Отчего это такъ, — думалъ Сережа, глядя на этотъ сверкающій голубымъ блескомъ кусочекъ, — отчего это такъ: некуда пойти, никого у меня нтъ… Другіе люди везд здятъ, имъ весело… верхомъ или на пароход, а я все-о-о дома…’

Сережа вздохнулъ и опять прижался щекой къ книг. Онъ попытался вызвать въ воображеніи картины жизни и приключеній Жюль-верновскихъ героевъ на ‘Таинственномъ остров’, которыми онъ упивался, и которыя стояли передъ глазами ярко и выпукло, какъ живыя, но теперь он показались тусклыми, однотонными и мертвыми.

— А уроки выучилъ?

— Выучилъ, — безнадежно проговорилъ Сережа.

— Пойди къ Ван.

— Не хочу. Какъ придешь, онъ вытащитъ дневникъ и начнетъ показывать, сколько у него пятерокъ и четверокъ.

— Ну, къ Миш.

— Не хочу.

— Да почему же?— начиная раздражаться, проговорила мать.

— У него тонкая шея и за ухомъ шишка, — упавшимъ голосомъ проговорилъ Сережа.

— Что за глупости… сдлаютъ операцію, вотъ и не будетъ шишки.

— Ну, какъ сдлаютъ, тогда и видно будетъ.

— Что ты раскисъ такъ, Сережа!… Мальчикъ долженъ быть живой, рзвый, дятельный, а ты квасишься. Выучилъ хорошенько уроки, повторилъ, что нужно, и надо побгать, порзвиться, поиграть, а не кваситься.

Сережа слушалъ все также, лицомъ на книг. То, что говорила мать, было правда, и хотя Сережа чувствовалъ, что это — прописная истина, все-таки онъ ощущалъ передъ матерью нкоторую вину, но что-то смутное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ и чего мать не могла видть, давило сердце.

— Я не понимаю, чего ты скучаешь, тоскуешь, — продолжала мать, — чего теб нужно?Ну, чего теб недостаетъ?Вдь все есть: сытъ, обутъ, одтъ, учишься, чего еще? Сколько мальчиковъ твоихъ лтъ позавидуютъ теб, сколько изъ нихъ остаются безъ образованія, терпятъ горькую нужду, а теб Богъ всего далъ, а ты еще чего-то ламываешься.

Сережа опять чувствовалъ, что мать говоритъ правду, ту правду, которая всмъ и давно извстна, и, помолчавъ немного и желая открыть матери скрытое отъ нея, онъ проговорилъ, приподнявъ голову и съ блеснувшими слезенками на глазахъ:

— Мама, у меня нтъ друга…

И тутъ же почувствовалъ, что онъ не открылъ того, что хотлъ, что онъ не можетъ, не уметъ, никогда, никогда не суметъ. Мать на минуту оторвалась отъ выкроекъ.

— У тебя нтъ друзей!… А Миша, а Алеша, а Коля?

— Ахъ, мама, нтъ, нтъ, не то… У меня нтъ такого друга, съ которымъ бы я былъ всегда, всегда вмст… если какая опасность, чтобъ мы защищали другъ друга, чтобъ у насъ все было вмст, чтобъ мы спали вмст, ну… чтобъ… чтобъ мы постоянно были вмст…

Сережа чувствовалъ, что онъ говоритъ не то, что давитъ его сердце, что ему дйствительно нуженъ другъ, нужно вылить кому-нибудь сердце, что онъ одинокъ, и вмст съ тмъ онъ чувствовалъ, что не уметъ выразить словами того, что скрывается за его тоской и одиночествомъ, и, не умя высказаться, онъ только сказалъ:

— Ахъ, мама, мама! — и опять положилъ лицо на книгу.

Должно быть, въ его голос прозвучало что-то особенное, — мать поднялась, подошла къ нему, взяла его голову. И Сереж вдругъ показалось, что открывается его сердце, и слезы побжали изъ глазъ. У матери тоже навернулись слезы. И такъ они сидли, прижавшись другъ къ другу, и плакали, сами не зная о чемъ.

IX.

Учитель русскаго языка, Алексй Ивановичъ Слободинъ не пришелъ на урокъ. Чтобъ ученики не баловались, ихъ заставили писать диктантъ, а на большой перемн надзиратель сказалъ Сереж:

— Роговъ Сергй, отнесите тетради Алексю Ивановичу на домъ.

Сережа взялъ подмышку стопку тетрадей и вышелъ на улицу. Обычное ощущеніе свободы и желаніе подпрыгнуть козломъ и побжать въ врипрыжку, охватывавшее каждый разъ, когда онъ выходилъ изъ гимназіи, на этотъ разъ не овладло имъ, и онъ шелъ хотя торопливо, но солидно, съ нсколько ускоренно бившимся сердцемъ. Сережа въ первый разъ шелъ къ учителю на домъ.

Онъ прижималъ тетради и думалъ, что тутъ и его тетрадь, и быть можетъ, Алексй Иванычъ въ ней поставитъ два, а то и единицу. Сережа старался вспомнить, какъ онъ писалъ диктантъ, и какъ на грхъ, ему приходили на память грубыя ошибки, которыя онъ сдлалъ. Если бы теперь свернуть куда-нибудь въ переулокъ, отыскать свою тетрадь, то можно бы поправить. Но Сережа никуда не сворачивалъ, а чинно спша, съ сознаніемъ исполняемой важной миссіи, шелъ по улиц и скоро звонилъ у парадной двери.

Ему отворила горничная и провела въ большую комнату, должно быть, залъ. Сережа увидлъ какого-то человка въ сромъ пиджак съ блокурыми волосами, какъ у Алекся Ивановича. Онъ сидлъ на корточкахъ, а возл него между стульями доставалъ маленькаго зврка мальчикъ лтъ четырехъ съ такими же блокурыми волосами.

Это былъ какъ будто Алексй Ивановичъ, и это былъ совсмъ не Алексй Ивановичъ. Тотъ же носъ, брови, блествшія золотыя очки, та же небольшая характерная фигура, но когда онъ повернулся бъ Сереж и Сережа увидлъ его лицо, это было совсмъ другое лицо, другое выраженіе лица. Изъ-подъ очковъ смотрли мягко и какъ будто съ грустью глаза не Алекся Ивановича, а какого-то незнаемаго до сихъ поръ человка. И такъ это было ново, неожиданно, такъ прочно въ сознаніи Сережи съ именемъ Алекся Ивановича вълось представленіе небольшой фигуры, сухой, строгой, такого же ничего не говорящаго лица и глазъ, всегда чуждо, холодно и требовательно глядвшихъ на учениковъ, что теперь этотъ мягкій подернутый грустью взглядъ смутилъ Сережу. Онъ растерялся, мялъ тетради, глядя то на блокурую головку, возившуюся подъ стульями, то на окна, заполнявшія комнату веселымъ, яркимъ свтомъ, то на свои сапоги, подернутые тонкой сроватой пылью.

Человкъ въ сромъ пиджак, который такъ былъ похожъ и такъ непохожъ на Алекся Ивановича, поднялся и проговорилъ:

— Вы еще не видли сурковъ?

И потомъ, улыбнувшись, подалъ руку:

— Ну, здравствуйте!

Вмст съ этой улыбкой что-то теплое, мягкое, нжное, какъ ласка матери, волной поднялось въ душу мальчика. Мысль, никогда ему не приходившая въ голову, вдругъ поразила его: у Алекся Ивановича также есть свой домъ, семья, сынъ, котораго онъ горячо любитъ. И теперь Сережа уже никакъ не могъ даже при усиліи вернуться къ прежнему Алексю Ивановичу въ застегнутомъ фрак съ бронзовыми пуговицами, съ спокойнымъ лицомъ и холодными глазами. Смущеніе, робость, растерянность и отчужденность разомъ пропали, Сережа прислъ на корточки возл мальчика и, улыбаясь, и глядя снизу вверхъ, проговорилъ:

— У нашихъ знакомыхъ тоже былъ сурокъ… у нихъ длинные зубы…

Мальчуганъ, наконецъ, выбравшійся изъ-подъ стула, держа сурка, перевсившагося толстымъ животомъ черезъ ручонку, смотрлъ на Сережу внимательными, не по-дтски серьезными, широко раскрытыми глазами и солидно сказалъ:

— Онъ не кусается.

Алексй Ивановичъ переложилъ тетради на столъ, даже не взглянувъ, какъ будто вовсе не въ нихъ было дло, и погладилъ Сережу по голов.

— Что же, за городомъ въ лсу не были? И рыбу еще не удили?

— Намъ не позволяютъ… въ гимназіи…— запнувшись, проговорилъ Сережа, съ удивленіемъ глядя на Алекся Ивановича.

— А, не позволяютъ, — проговорилъ тотъ, какъ будто въ первый разъ узналъ объ этомъ, и улыбаясь все той же милой, незнакомой улыбкой.

Когда Сережа вышелъ и пошелъ по улиц, солнце особенно радостно и весело заливало блые смющіеся съ настежь раскрытыми окнами дома, кудрявыя ярко-зеленыя деревья, мостовыя, тротуары, по которымъ, чтобъ не нарушать всюду разлитой радости, узенько и незамтно лежали короткія полуденныя тни.

‘Динь, дидь, динь, динь!’ мысленно напвалъ Сережа, незамтно для прохожихъ прискакивая въ тактъ одной ногой. И ему казалось, что срая, однотонная пелена, покрывавшая, слегка волнуясь, гимназическую жизнь, чуть-чуть приподнялась краешкомъ, и онъ увидлъ что-то какъ будто обыкновенное и простое, но отъ чего у него на душ стало необыкновенно легко и весело.

А. Серафимовичъ.

‘Русская мысль’, No 1, 1904

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: