ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ЧЕЛОВКА.
ИЗЪ ЗАПИСОКЪ ЧЕЛОВКА.
(П. П. Кудрявцеву.)
Человкъ онъ былъ.
Гамлетъ.
СТО-ОДИНЪ.
‘Отечественныя Записки’, No 12, 1847
Из записок человека, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ странной судьб именъ (какъ, на-примръ, въ имени ‘человкъ’), въ ихъ неправомъ величіи или незаслуженномъ презрніи, я вижу законъ неизмннаго движенія исторіи. Это — въ маломъ вид изображеніе великаго шествія человчества, прообразованіе общей участи въ судьб частнаго предмета. Просвщеніе сдлаетъ съ словами то же самое, что оно длаетъ съ людьми. Исторія первыхъ указываетъ на исторію послднихъ, на исторію міра, которая есть судъ міру и вмст его возвышеніе. Она поражаетъ вс несущественные, вншніе признаки предметовъ,— которые приковали къ себ вниманіе легкомысленнаго, отуманеннаго человка, и мало-по-малу открываетъ въ полномъ достоинств ихъ признаки внутренніе, существенные. Предметъ, закутанный въ покровы лжи, является тогда въ неискаженномъ, естественномъ значеніи. Постепенное освобожденіе себя отъ вншняго, наноснаго, посторонняго и торжество внутренняго, нашей родовой собственности — вотъ задача всхъ и каждаго. ‘Я хочу отъ людей немногаго’, сказалъ одинъ изъ тхъ, которые живутъ, чтобъ мыслить и страдать: ‘хочу, чтобъ люди были истинны‘. Но въ этомъ немногомъ — все. Людямъ часто всего трудне быть людьми. Однакожь, желаніе великаго страдальца мысли непремнно исполнится. Рано или поздно, мы выработаемъ себя: мы сдлаемся истинными. Тогда, конечно, не будетъ лжи и въ употребленіи именъ, какъ не будетъ ея въ употребленіи нашихъ силъ и способностей. И вотъ языческій поэтъ произнесъ уже великія слова: ‘я человкъ, и мн доступно все человческое’. Это изреченіе должно служить твердымъ лозунгомъ живущаго, похвальнымъ надгробіемъ умершаго. И вотъ другой поэтъ, поэтъ христіанства — заставляетъ Гамлета совлечь съ человка блестящій вншній признакъ и о родител-цар сказать, какъ о родител-человк: ‘человкъ онъ былъ’. Въ этихъ словахъ и упрекъ Горацію, и такой похвальный отзывъ, дальше котораго идти невозможно, потому-что дальше существуетъ только фантастическое возвышеніе.
И такъ, я пишу записки — записки человка, произнося это имя съ такою же гордостью, съ какою древній Римлянинъ произносилъ: Romanus sum. Жалю очень, что не имю счастія принадлежать къ тмъ великимъ личностямъ, въ которыхъ жизнь человка является на высот красоты или могущества: тогда мои записки получили бъ несравненно-боле интереса. Гд жизнь, тамъ и поэзія. Гд больше жизни, тамъ больше и поэзіи, больше пищи любознательности или наслажденію. Если мы любуемся устройствомъ простаго растенія, то, конечно, ливанскій кедръ или суристанская роза привлекаютъ сильне внимательные взоры: такое жь отношеніе между человкомъ обыкновеннымъ, который ничмъ не возбудилъ общественнаго движенія, и человкомъ необыкновеннымъ, который глубиною мысли или силою воли двигалъ людей. Но въ этой скромной обыкновенности есть своего рода достоинство — тождество ея жизни съ жизнью другихъ, общность признаковъ, которыми надлено большинство рода. Быть-можетъ, многіе въ моихъ запискахъ прочтутъ собственную свою исповдь, во мн узнаютъ себя. Какъ въ темныхъ жилищахъ бдности, въ тихомъ сердц добраго человка совершаются иногда великія жертвы, является героизмъ, тмъ боле достойный похвалы, что нтъ ему свидтелей, кром совсти, что онъ живетъ безъ надежды на славу, такъ точно въ жизни обыкновеннаго человка являются великіе законы человчества, которые мы обязаны заботливо подмчать. Отсутствіе дятельности общественной, многообъемлющей, замняется здсь невидимымъ, но все-таки любопытнымъ развитіемъ внутренняго міра, жизнію чувства и мысли. Много перечувствовать есть также подвигъ. Кто пережилъ рядъ мыслей, тотъ можетъ сказать, что онъ не только жилъ, по и жилъ долго. Любопытно слдить за постепеннымъ ходомъ великаго творческаго таланта, который оставилъ въ наслдство міру высокія созданія своего вымысла, по блаженъ и тотъ, кто ‘былъ поэтомъ молча’. Не будемъ же разсянны: останавливаясь съ любопытствомъ передъ ярко-освщеннымъ домомъ, заглянемъ и въ т бдныя жилища, гд простой человкъ исполняете свою обязанность просто, безъ шума и блеска.
Но могутъ ли быть любопытны записки одного, и притомъ обыкновеннаго человка, разсказъ о жизни единицы?.. Отъ-чего же нтъ? Въ одномъ есть также откровеніе цлаго. Росистый лугъ, при солнечномъ свт, представляется серебрянымъ, но и одна капля росы, озаренная солнцемъ, блеститъ какъ серебро. Вдь мы любуемся созданіемъ поэта, какъ воспроизведеніемъ жизни: отъ-чего же не любоваться каждымъ произведеніемъ жизни, которое даетъ поэту матеріалъ? Скажу боле: при современномъ направленіи общества, индивидуализмъ занялъ высокое мсто, такъ-что каждый членъ его объявляетъ свое право на вс блага жизни. Равнымъ образомъ, въ современной наук высоко цнится познаніе индивидуальныхъ предметовъ: наблюденіе заступило мсто выводовъ priori, монографіи выбили изъ моды системы и общія воззрнія. Величайшее наслажденіе мысли — если мы когда-нибудь его достигнемъ — будетъ состоять именно въ совершенномъ знакомств съ натурой каждаго существа въ-особенности, съ индивидуальными свойствами предметовъ. Въ эту эпоху умственнаго владычества, человкъ станетъ смотрть на міръ познаній такъ же, какъ художникъ смотритъ на міръ эстетическій, умственный образъ каждаго предмета подаритъ ему такія же минуты наслажденія, какія онъ испытываетъ, созерцая идеалъ, онъ увидитъ въ мір тоже, что видитъ въ каждомъ произведеній творчества — что жить значитъ наслаждаться самимъ-собою и быть источникомъ наслажденія для другихъ.
Ясное сознаніе успховъ народнаго просвщенія не всегда возможно. Общій итогъ ихъ, во всхъ классахъ общества, трудно подвести одному. Для этого необходимо наблюдать за движеніемъ каждаго класса въ-теченіе нсколькихъ десятковъ лтъ, узнать его состояніе прежде насъ и при насъ, принадлежать къ его членамъ, чтобы сравненіемъ собственнаго значенія съ значеніемъ предшествовавшихъ намъ людей опредлить мру прогресса. Но если везд поступательное движеніе общества было то же самое, какое оно было въ трехъ генераціяхъ нашей родовой линіи, то нельзя не подивиться величин разстояній, лежащихъ между ддомъ, его сыномъ и внукомъ. Справедливо сказалъ о Россіи народный ораторъ, ‘она необъятна какъ пространство’, но несправедлива другая половина, его фразы: ‘и терплива какъ время’. Нтъ, ускоренное біеніе пульса возвышаетъ смлые порывы, нетерпливое стремленіе впередъ. Ея поколнія — члены геометрической прогрессіи, быстро возрастающей. Въ ней городъ отстоитъ отъ города на сотни, тысячи верстъ, въ ней и родные люди, члены одного семейства, раздлены еще большимъ промежуткомъ. Только у насъ понятно явленіе, что между ддомъ и внукомъ, отцомъ и сыномъ нтъ ничего общаго по образованію. Въ другихъ странахъ, не встртишь столь изумительнаго факта: тамъ одно поколніе уходитъ не такъ далеко отъ предъидущаго, не такъ далеко отстаетъ отъ послдующаго, тамъ отецъ понимаетъ, чмъ онъ выше своего отца и чмъ онъ ниже своего сына, члены послдовательныхъ генерацій подаютъ одинъ другому руки, между ними нтъ крайней, разрозненности, доходящей до противоположности, нтъ такого рзкаго отчужденія, при которомъ родные по плоти становятся посторонними по духу. Конечно, такой быстрый ходъ просвщенія исключаетъ совершенно естественность его развитія: не предки намъ его передали, не отъ насъ прійметъ его потомство, оно не наслдственное, а пріобртенное, оно не развивалось, а прививалось, члены одного семейства принадлежатъ у насъ къ разнороднымъ общественнымъ слоямъ, такъ-что подъ одною кровлею протекаетъ и жизнь почти инстинктуальная, жизнь посредствомъ преданія, и жизнь вполн сознательная, уничтожающая преданія? Это — крайности, которыя не сходятся. Отъ нихъ проистекаетъ совершенно-разное пониманіе интересовъ жизни, отсутствіе всякаго другаго дйствія. Ддъ физически заключенъ въ своемъ помсть, нравственно — въ сфер своихъ взглядовъ, а внукъ не только понимаетъ вс современныя заботы науки и общества, но и принимаетъ въ нихъ горячее участіе — по-крайней-мр мыслью, желаніемъ: гд жь тутъ послдовательность? Впрочемъ, какимъ бы путемъ ни взошелъ человкъ на высшую степень образованія — чмъ взошелъ онъ скоре, тмъ лучше. Нтъ никакой бды, если онъ выше отца и матери. Превосходство образованія, родивъ Отчужденіе, дало ему и противоядіе: онъ сознаетъ свое превосходство, а плодъ сознанія — терпимость, сила примиряющей любви, возможность снисходить къ другимъ ступенямъ развитія. Не вс, конечно, отошли такъ далеко отъ своихъ родителей, но чмъ ихъ меньше, тмъ больше между ними сочувствія. Они и въ многолюдной толп, ихъ разлучающей, узнаютъ себя взаимно, размниваются привтливыми взглядами и тайно жмутъ другъ другу руки.
Ддъ мой и бабка принадлежали къ числу тхъ старосвтскихъ людей, которые, количествомъ и качествомъ своего образованія, напоминаютъ нкоторыя лица комедій Фонвизина. Бабушка писать не умла, а знала только славянскую грамоту, и иногда сама читала молитвы во время молебновъ, птыхъ у ней на дому. Это чтеніе не мшало ей нисколько обращать вниманіе на предметы посторонніе, совершенно-чуждые богослуженію. Вншняя набожность шла параллельно съ хозяйственными заботами, и мы, внуки и внучки ея, исподтишка подсмивались надъ нежданнымъ вопросомъ или замчаніемъ, которые странно перерывали псаломъ или молитву. ‘Отче нашъ, иже еси на небесхъ’ читала бабушка, и вдругъ, взглянувъ въ окно, кричала двк: ‘Никакъ пріхалъ кто-то? врно Акулина Ивановна? посмотри-ка’, и пр., въ томъ же род. По окончаніи молебна, священникъ получалъ десять копеекъ (мдью), ни больше, ни меньше, но за то былъ непремнно угощаемъ закуской. Незнаніе какого бы то ни было предмета бабушка считала незнаніемъ ариметики, какъ такой науки, которую всего трудне знать. ‘Такъ, по вашему, оанна Богослова празднуютъ 27 сентября? хорошъ же вы ариметчикъ!’ Все, противное тмъ обычаямъ, посреди которыхъ она выросла и состарлась, казалось ей смшнымъ, на каждое нарушеніе преданій она смотрла, какъ на преступленіе, она непривтливо встртила мать мою, молодую жену своего сына, увидавъ ее въ чепц: ‘Что это ты, малушка (уменьшительное собственной работы, отъ слова малый), нарядилась? Ты бы просто повязала платокъ, по-нашему.’ И я очень помню трехъ или четырехъ барынь одной категоріи съ моей бабушкой, которыя каждое воскресенье стояли въ церкви рядомъ, въ блыхъ платкахъ на голов, словно богаделенки. Честолюбіе мало занимало моего дда и его супругу. Конечно, онъ служилъ, потому-что нельзя-же было не служить дворянину, но главная цль вступленія и продолженія службы состояла въ томъ, чтобъ ее поскоре кончить что онъ и сдлалъ съ полученіемъ перваго чина. Куда же стремился онъ?— къ себ, въ деревню, въ наслдственное имніе, жить на свобод, гд и прожилъ до 90 лтъ, не оставивъ посл себя слдовъ, въ полномъ значеніи этого слова. Въ послдніе дни жизни, онъ потшался двумя забавами: дракою гусей да узкими сапогами — до того узкими, что онъ съ четверть часа натягивалъ ихъ на ноги, а снималъ, разумется, вдвое дольше. По нкоторымъ оставшимся у меня въ памяти обстоятельствамъ, догадываюсь, что между ддушкой и бабушкой вышло небольшое (а можетъ-быть, и большое) семейное дло. Иначе, зачмъ бы ддушк жить не въ главномъ корпус дома, а въ особой комнат, похожей на чуланъ и отдленной отъ корпуса холодными, тмными сньми? Вдь это почти фамильная ссылка! Зачмъ подавать ему особенный чай, т. е. худшаго сорта? Прислуга толковала что-то о размолвк между почтенными супругами, когда они еще не были стариками,— размолвк, въ которой нжная половина одержала верхъ, благодаря своей настойчивости, но боязливо умалчивала о причин. Впрочемъ, наши предки не затруднялись въ средствахъ утшать себя въ небольшихъ разочарованіяхъ. Ддушка нашелъ другое очарованіе — въ вин, которое иногда подносится горемъ, въ гусиной драк и узкихъ сапогахъ. Меня мало занимали тогда семейныя трагедіи. Я знаю только, что мн. нравилось приходить къ бабушк, когда мы со всмъ семействомъ прізжали въ нашу деревню изъ того города, гд я воспитывался. Бывало, какъ только батюшка и матушка, исполняя завщаніе Владиміра Мономаха, лягутъ соснуть посл обда, я съ радостью убгалъ на тотъ дворъ (названный такъ для отличія отъ нашего дома), къ бабушк, которая любила своихъ внучатъ простаковскою любовью. Она обдала очень-рано, и потому ея послобденный отдыхъ оканчивался въ то самое время, какъ начинался онъ у моихъ родителей, уже боле цивилизованныхъ. По приход моемъ, немедленно выдвигался столовый ящикъ и выгружались оттуда пышки, свжіе огурцы, яблоки. Часъ или два праздной вольности посл принужденнаго положенія въ цлый день, были для меня сладкимъ временемъ, свободой тла и ума. Родители мои не отличались строгостью, но, какъ большая часть родителей, обращались съ дтьми на основаніи своихъ понятій о томъ, каковы должны быть люди взрослые. За то, съ какою досадой и горемъ встрчалъ я няню, которая приходила съ нашего двора, съ своимъ обычнымъ припвомъ: ‘Пожалуйте! папенька и маменька встали’.
Родители мои стояли нсколькими ступенями выше и по врожденнымъ дарамъ и по извстному образованію полученному, впрочемъ, на мдныя же деньги. Батюшка отличался дловою способностью: характеръ ея развился по направленію мечтательному и былъ всегда готовь на идеальныя замашки. Жаль только, что эти естественные дары не имли другаго начала дйствій, кром инстинктуальнаго стремленія, при которомъ нтъ возможности ни оцнить себя по достоинству, ни создать достоинство противоположныхъ стремленій. Идеализмъ жены нашелъ на реализмъ мужа, какъ находитъ коса на камень: отсюда рядъ самыхъ непріятныхъ, пошлыхъ и грустныхъ семейныхъ сценъ, особенно въ первые годы брачной жизни, когда еще два противоположные элемента не утратили своей жосткости. Время утишило потомъ громкій ропотъ взаимнаго к недовольства, по случайное сдлалось постояннымъ: семейныя ссоры обратились въ привычку, въ какую-то домашнюю обязанность. И всегдашними свидтелями этихъ ссоръ были мы, дти…. Какъ мы ни были малы, но, чуждыя страстнаго раздраженія, простымъ смысломъ понимали неутшительную сторону супружества. Мы видли, что поводы къ нестройной жизни большею частью заключались въ ничтожныхъ обстоятельствахъ. Въ-послдствіи, мы увидли другіе, непустые поводы и не ничтожныя обстоятельства — неумнье человка отдляться отъ самого-себя и входить въ жизнь другаго человка.
Въ этихъ внутреннихъ раздорахъ за оскорбляемыя личности, самымъ худшимъ слдствіемъ было то, что жизнь супруговъ, терявшаяся для нихъ самихъ, терялась и для дтей. Дти жили безъ надзора любви, ухаживающей за развитіемъ тлеснымъ и умственнымъ. Они проводили время въ кругу нянюшекъ и дядекъ, къ которымъ привязывались особенною любовью, большею, чмъ къ отцу и къ матери. Уже посл, въ періодъ самостоятельной дятельности, когда собственная мысль разсортировала предметы по степенямъ ихъ важности, родители заняли свое истинное мсто въ ум и сердц сына. Но это почтеніе и любовь, такъ-сказать, пріобртенныя: они дошли къ нему посредствомъ размышленія. Непосредственныя же чувства были стснены какимъ-то страннымъ отчужденіемъ, въ то самое время, какъ человкъ живетъ преимущественно чувствомъ: ничто не замнитъ букета первоначальныхъ ощущеній, тмъ-боле сладостныхъ, чмъ они безсознательне. Я очень помню, что и ученіе и образованіе нрава совершалось у меня само-собою, затрогивая родителей только вншнимъ образомъ. Ихъ вниманіе возбуждалось только тми случаями, которые выказывали особенный успхъ или неуспхъ сыновнихъ уроковъ, особенно дурную или хорошую сторону душевныхъ движеній дитяти. Особенности, какъ счастливыя, а иногда несчастныя исключенія, тревожили дремоту родительскаго надзора, и онъ обнаруживалъ свое пробужденіе тамъ похвалою, здсь выговоромъ. Конечно, любовь была, любовь искренняя и сильная, но она берегла себя для важныхъ моментовъ дтской жизни, а не являлась въ постоянномъ, безпрерывномъ дйствіи. Нуженъ былъ толчокъ, чтобъ вызвать ее на показъ и полюбоваться ея энергіей. Ея выходъ въ свтъ покупался дорогою цною — опаснымъ нездоровьемъ дитяти, отличіемъ на публичномъ экзамен, строгимъ выговоромъ начальства. А такъ, въ будничную, повседневную жизнь, смотрніе за дтьми, сліяніе ихъ существованія съ своимъ собственнымъ, прекращалось. Подобные чадолюбивые родители не походятъ ли на тхъ сострадательныхъ людей, которые не понимаютъ чужой горести безъ собственныхъ опытовъ горя, которые учатся добру въ тяжкихъ переворотахъ своей судьбы? Имъ надобно стать калеками или пойдти по міру, чтобъ удлить крупицу нищему, подать руку помощи хромому. Истинно-добрый не иметъ нужды въ грозныхъ урокахъ опытности, часто дорогихъ и позднихъ:, онъ здоровъ, но знаетъ, чмъ боленъ больной, онъ счастливъ, но понимаетъ, какъ несчастливъ несчастный. Не похожи ли подобные родители и на ту врную жену, которая всю жизнь провела въ измн врности и дожидается только особенно-важной оказіи, чтобъ доказать свою супружескую врность? будетъ время, когда она, пожалуй, добровольно отправится за своимъ мужемъ въ ссылку, раздлитъ съ нимъ опалу и смерть. Но какъ знать, когда выпадетъ, и выпадетъ ли еще такое пріятное событіе, такое дешевое средство испытать любовь супруги! Торжественные или опасные случаи встрчаются рдко, иногда ихъ не дождешься цлую жизнь, а жить надобно. Плодотворная любовь, какъ связь любящихъ, является въ постоянныхъ актахъ соучастія, въ непрерывномъ взаимодйствіи. Такой любви нтъ во многихъ отцахъ и матеряхъ, такой любви не помню и я. По-крайней-мр, я не помню, чтобъ мн когда-нибудь сказали: ‘дитя мое, поди къ намъ, разскажи намъ, что ты думаешь и чувствуешь, выслушай разсказъ и о нашей жизни, узнай, какъ мы радовались и горевали, вотъ какъ мы жили прежде, когда были дтьми, вотъ какъ живемъ теперь’… Нтъ, подобныя слова никогда не поражали моего слуха и сердца. Никогда ре дано было мн утшительной возможности бесдовать съ родителями, какъ бесдуетъ другъ съ другомъ, равный съ равнымъ. Погибли для меня дла отца, печали матери — любопытные и, можетъ-быть, спасительные уроки: они сошли въ могилу вмст съ умершими. Я лишился многаго въ моей жизни: родители не оставили мн въ наслдство исторіи своей жизни. Эта исторія обогатила бы меня вдвойн: она была бы для меня предметомъ горячаго сочувствія тогда, предметомъ интереснаго изученія теперь.
Врожденными свойствами я походилъ больше на мать, чмъ на отца. Я изъ числа тхъ натуръ, которыя способне созерцать жизнь, нежели дйствовать въ жизни. Мысль о предмет занимаетъ ихъ очень-много, умнье пользоваться предметомъ очень-мало. Удовольствіе и неудовольствіе, смхъ и слезы, привязанность и отчужденіе рдко вытекаютъ у нихъ изъ непосредственнаго чувства, но всегда почти изъ чувства, проведеннаго черезъ призму сужденія, или, по-крайней-мр, черезъ мечту фантазіи. Поэтому, періодъ дтства беззаботнаго, всезабывающаго, періодъ бытія непосредственнаго какъ-бы не существуетъ для нихъ: они помнятъ себя дтьми, они сознаютъ свои начальные годы. Кружится ли передъ ними мотылекъ? вмсто того, чтобъ опрометью броситься къ нему, поймать его и, хоть изъ шалости, запачкать себ руки радужною пылью, они только взорами слдятъ за полетомъ, эирнаго жителя, спрашивая мысленно: откуда онъ явился и куда исчезнетъ? кто посыпалъ его крылья серебромъ и золотомъ? Когда идетъ дождь, они не выбгаютъ на дворъ подставить обнаженную голову подъ освжительные потоки воды, но у раствореннаго окна или подъ крылечнымъ навсомъ прислушиваются къ шуму падающихъ капель. Ровесники находятъ въ нихъ плохихъ товарищей игръ, и рзвостей: они бываютъ зрителями дтскихъ забавъ, рдко участниками въ забавахъ. Нтъ въ нихъ ни рзвости, которая выказываетъ иногда будущую дятельность бодраго человка, ни стремленій прямаго любопытства, которыя обнаруживаютъ способность входить въ близкія сношенія съ людьми и природой… Къ-сожалнію, подобныя натуры встрчаются довольно-часто. Имъ какъ-бы запрещено входить въ жизнь, но жизнь проходивъ передъ ними подъ надзоромъ ихъ страдательныхъ думъ, ихъ неопредленной мечтательности, он дйствуютъ созерцаніемъ, не столько живутъ он, сколько смотрятъ на жизнь. Он держатъ себя въ почтительномъ разстояніи отъ дйствительности, ставя между ею и собою идеальный замокъ или безплодную мысль. Состояніе ихъ жизни можно уподобить пріятной дремот — потому только пріятной, что она защищаетъ ихъ отъ яркихъ лучей свта, отъ тревожныхъ голосовъ общества. Они всегда почти правы, потому-что умываютъ руки при каждомъ подвиг, который заставляетъ симпатичное существо выйдти изъ самого-себя, изъ круга своей личности, изъ сферы праздныхъ фантазій. Признаюсь, нтъ ничего опасне такихъ наклонностей природы, отъ которыхъ многіе родители и неродители въ восторг. Чадолюбивый отецъ! мудрый воспитатель, обязаны, изъ опасенія отвтственности передъ публикой, во всякое время противодйствовать имъ всевозможными средствами и преимущественно въ т моменты общественной жизни, когда она требуетъ бодрости, движенія, союзныхъ силъ. Главное здсь дло — подавить эту робость прямыхъ сближеній съ предметами природы и людскаго быта, эту негодную слабость характера, которая складываетъ человку руки, это вялое, самодовольное созерцаніе, которое смотритъ во вс глаза, подобно испуганной птиц, на сказочный міръ и дремлетъ при шум дйствительнаго міра, эту поэтическую лность организаціи, которая чуждается всякаго безпокойнаго дла и привязывается всми нервами къ спокойному кабинету. Средства для достиженія цли различны, только надобно смотрть на нихъ не подъ угломъ романтической настроенности. Воспитаніе часто ошибается въ ихъ выбор, для недлимое, раздвояя цлое и единое. Оно забываетъ, что тло подвигается съ успхомъ тлесными же средствами, и что бываютъ случаи, когда ‘argumentum ligneum’ выгодне духовныхъ побужденій. Слабымъ натурамъ, о которыхъ здсь говорится, гимнастическія упражненія принесутъ несравненнобольше пользы, чмъ полный курсъ моральной философіи, ушатъ холодной воды подйствуетъ сильне эластическихъ помочей, нагртыхъ пеленокъ и колыбельныхъ псень. Но всего нужне заблаговременный физіологическій очеркъ субъекта, который показалъ бы ясно, въ чемъ именно заключается недостатокъ энергіи и какія слдуетъ употребить возбуждающія лекарства. Къ-сожалнію, въ то время, о которомъ здсь идетъ рчь, физіологія не предвидла важнаго мста, назначеннаго ей въ-послдствіи.
Въ замну высокихъ, производительныхъ талантовъ, которыми отличаются люди, выходящіе изъ ряда обыкновенныхъ, природа наградила меня, какъ и многихъ рядовыхъ людей, благодатнымъ инстинктомъ: я врно чувствовалъ умное и доброе, безошибочно угадывалъ изящное. Глупость, подлость, безобразіе отталкивали меня прежде, чмъ я, цлымъ рядомъ грустныхъ опытовъ, узнавалъ всю пошлость глупыхъ, всю низость подлыхъ, всю нелпость безобразнаго. Они производили во мн такое же потрясеніе, какое производитъ въ извстныхъ людяхъ видъ гадины: это — антипатія ко всему отвратительному въ нравственной природ, какая-то спасительная брезгливость, вытекающая изъ противоположности между тмъ, что истинно-хорошо, и тмъ, что несомннно-дурно. Конечно, инстинктъ не есть нравственное достоинство, гд нтъ сознанія, тамъ не было борьбы и, слдовательно, заслуги — но я и не хочу прирожденное свойство вмнять себ въ заслугу и достоинство. Я говорю только, что оно во мн есть.
Это нравственное чутье, это артистическое свойство имютъ свои выгоды и невыгоды. Выгода въ томъ, что они мшаютъ человку сдлаться мерзавцемъ, невыгода въ томъ, что они еще не длаютъ его истинно-полезнымъ членомъ общества. Кто художникъ по врожденному чувству, тотъ смотритъ на міръ съ эстетической точки, открывая, изящное въ природ и людяхъ, любуясь тамъ и здсь прекрасными явленіями зиждительной силы. При такой поэтической наклонности, различныя формы красоты и граціи служатъ для него источникомъ несомннныхъ удовольствій. Онъ, какъ греческій живописецъ, желалъ бы создать новую Венеру изъ разрозненныхъ прелестей женской природы, отъ той улыбки, которая заставила улыбнуться мрачнаго Плутона, до тхъ изящныхъ слезъ, которыя поэтъ запрещалъ осушать поцалуями счастливой любви. Но бда въ томъ, что такое боготворепіе красоты, артистическое міросозерцаніе противорчитъ во многомъ назначенію гражданина, вредитъ общественному человку. И если новая Венера рдко бываетъ хорошей женой, то, вообще, чувство изящнаго встрчаетъ сильныя помхи на каждомъ шагу общественной жизни и само ей мшаетъ. Чтобъ не встрчать помхъ, надобно удалиться въ тсный уголъ эгоистическихъ наслажденій, а это противно нашимъ обязанностямъ. Разсказываютъ, что какой-то англійскій поэтъ обдалъ врозь съ своей женой, боясь, что удовлетвореніе простой физической потребности исказитъ высокую прелесть женскаго лица. Не могъ онъ, видно, согласить обычая жизни съ требованіемъ поэзіи: артистъ непріязненно сталкивался съ мужемъ. Но въ отсутствіи подобнаго согласія нтъ еще большаго горя. Главное — согласить чувство изящнаго съ неизящными предметами дйствительнаго общества, середи котораго мы живемъ и должны жить. Главное, принимать участіе и на пиру общей радости и въ траур общей печали. Врожденная наклонность обращаться къ идеальнымъ сторонамъ жизни есть камень преткновенія для истинно-великодушныхъ подвиговъ. Она вредитъ и отрицательно, и положительно. Люди, одаренные этимъ качествомъ, чрезвычайно-односторонни, крайне-осторожны въ своихъ прикосновеніямъ къ обществу: они пріимутъ участіе въ судьб простолюдина, если онъ живетъ въ опрятной изб, и не будутъ имть мужество вступить въ дымную лачугу, наполненную тараканами. Сочувствіе къ несчастнымъ тогда только для нихъ обязательно, когда несчастіе является въ изящной форм, не оскорбляя ихъ эстетическаго чувства: они охотне протянутъ руку помощи смазливому лицу, цвтущимъ годамъ, нежели прокаженному безобразію, дряхлой старости. Зажимая носъ отъ непріятныхъ запаховъ, отворачивая глаза отъ грязныхъ цвтовъ, они забываютъ, что въ грязи-то боле всего несчастныхъ. Ложная чувствительность, ложный стыдъ — вотъ принадлежности этихъ брезгливыхъ, опрятныхъ или, пожалуй, поэтическихъ натуръ.
Отъ первыхъ лтъ дтства предоставленный самому-себ, съ большимъ запасомъ созерцательной способности и малымъ запасомъ способности дятельной, похожій преимущественно на мать своимъ мечтательнымъ направленіемъ и нсколько-похожій на отца желаніемъ давать отчетъ въ своихъ стремленіяхъ, я, при самомъ вступленіи въ юность, почувствовалъ нужду въ какой-нибудь систем, которой покорялись бы вс мои отдльныя воззрнія, которая служила бы мн и правиломъ для дйствій и основою для сужденій. Зная главные элементы моей природы, можно было предугадывать, на какую систему падетъ мой выборъ. Свойство матери, мечтательность, требовала фантастической основы, произвольныхъ постановленій, которыя нравятся каждому, кто въ произвол и ипотезахъ видитъ поэзію, свойство отца, разсудочность, хотла систематической постройки произвольнаго, хотла придать логическую вншность тому, въ чемъ нтъ и быть не можетъ истины внутренней. Чмъ неподвижне былъ кодексъ міросозерцанія, тмъ онъ казался мн достойне: неподвижность принималъ я за непреложность истины. И я нашелъ этотъ кодексъ, на темныхъ листахъ котораго начертано, что жизнь есть суровое наказаніе, что на бломъ свт не свтъ и радость, а смятеніе и слезы, что обязанность человка — воевать съ самимъ-собою и принимать побду, какъ сверхъестественный даръ. Случайно попалось мн твореніе мрачнаго противника жизни, который видлъ въ ней самаго опаснаго врага живущихъ. По его теоріи, врожденныя способности человка были ни больше, ни меньше, какъ пороки, ибо он вытекали изъ зараженнаго источника. А такъ-какъ главныхъ способностей у насъ дв: сознаніе и воля, то и главныхъ условій для брани съ жизнію — два. Первое, крайняя недоврчивость къ силамъ разума, полное отсутствіе самоуваженія: чтобъ значить что-нибудь на пол сраженія, надобно было убдиться, что мы ничего не значимъ. И даже въ томъ случа, когда спасительная недоврчивость овладвала умомъ и сердцемъ, мы всего мене обязаны считать ее своей заслугой и всего больше незаслуженнымъ даромъ, чмъ-то въ род поэтическаго вдохновенія. Исправивъ порокъ разума, т. е. уничтоживъ его сущность, надобно, по, теоріи гоненій на жизнь, исправить такимъ же образомъ^порокъ воли. Въ этомъ второе условіе борьбы, и главное здсь средство — отречься отъ естественныхъ влеченій. Притомъ, надобно замтить, что цль подобнаго отреченія отнюдь не въ томъ, чтобъ побдить волю, но въ томъ единственно, чтобъ приписать побду не своей вол. Побжденная природа утратитъ вс свои лавры, если дерзнетъ искать удовлетворенія въ самомъ акт побды: нтъ, стремленіе къ побд и награда за нее должны лежать вн нашей натуры. Свое собственное удовольствіе, которое мы ощущаемъ, упражнивъ волю — ничто. При каждомъ дйствіи, необходимо освобождать себя отъ всхъ побужденій, въ которыхъ есть хотя что-нибудь человческое. Однимъ-словомъ (говорило мн руководство) воля да будетъ мертва, чувство тупымъ и умъ безумнымъ!
Увлеченный мыслію о возможности пріобрсть сверхъ-человческое совершенство, я сталъ прилежно вникать въ способы для достиженія цли. И тогда-то началась брань, крайне-любопытная своей беззаконностью — брань между правилами системы, грозной своею нетерпимостью, и увлеченіемъ жизни, сильной своею естественностью. Шестнадцатилтній аскетикъ, я осуждалъ все, что противорчью законамъ моей исключительной нравственности: біеніе сердца, свободное движеніе мысли, твердое желаніе воли — все надобно было умрить или подавить, какъ преступные замыслы человка, который хочетъ выйдти изъ-подъ вліянія спасительныхъ постановленій. Я стовалъ на радость, хотя она оправдывалась своею искренностью, боялся пріятныхъ образовъ воображенія и всего боле боялся горячихъ стремленій крови, находя въ ней стихію самую мятежную, самую непокорную условнымъ системамъ нравственности. Страсть была для меня страшилищемъ. Я изъ себя создалъ врага самому-себ, врага опаснаго и безотвязнаго, потому-что онъ домашній. На язык моей системы, счастіе заключалось въ отреченіи отъ того счастія, которымъ долженъ наслаждаться каждый, пришедшій въ міръ, верховное благо — въ отчужденіи собственной природы, жизнь человка и всего міра — въ непрерывномъ самоумерщвленіи. Таинство жертвы, благодать страданія — вотъ идеалъ, къ которому я стремился по указанію моего руководства.
Но что же вышло? чмъ меньше я уклонялся отъ предписаній руководительной системы, тмъ больше чувствовалъ неловкость своего положенія. Врность тому, что я называлъ прямою обязанностью, награждала меня отвлеченнымъ удовольствіемъ, но это же исполненіе долга заставляло меня живо ощущать дйствительное недовольство, плодъ существенныхъ потерь. На ряду съ одобреніемъ, которое приписывалъ я себ, какъ послушный ученикъ, изъ глубины моего чувства раздавался другой, оглушительный и ничмъ незаглушаемый голосъ естественной совсти, крикъ природы, которая, подобно мстительнымъ богинямъ, преслдуетъ безъ отдыха нарушителя ея законовъ. Посл напрасной жертвы, напрасное утшеніе, за утшеніемъ опять жертва — какъ, безплодная наука! это ли значитъ жить? Какъ ни былъ молодъ мой разсудокъ, но онъ замчалъ въ избранной имъ нравственной систем два коренные недостатка: непослдовательность самой-себ и противорчіе естественному свойству вещей. Мн казалось страннымъ, что, при томъ разъединеніи элементовъ человческой натуры, которое система проповдывала, при томъ превосходств, которое она отдавала одному изъ этихъ элементовъ, употреблялись, по ея же наставленіямъ, чисто-чувственныя средства для пріобртенія сверхъ-чувственнаго совершенства. Мн казалось страннымъ, что эта система никогда не позволяла нашимъ способностямъ идти прямо, развиваться естественнымъ ходомъ, но перестанавливала мысли, чувства и дла, какъ-бы забавляясь ихъ противонатуральнымъ перемщеніемъ. Стремилось ли состраданіе помочь несчастному — система запрещала чувству испытывать сладость самоудовлетворенія, находить красоту и награду въ исполненіи своего благороднаго стремленія… Нтъ, она требовала, чтобъ и предметъ, возбудившій чувство, и чувство возбужденное исчезли, уступивъ мсто третьему предмету, о которомъ человкъ въ то время и не думалъ. Смотрли ль глаза и умъ на прекрасное созданіе природы — уму вмнялось въ обязанность помышлять не о созданіи, обратившемъ на себя его любопытство, а о предметахъ, которые не имли къ нему въ то время ни малйшаго отношенія. Жизнь долженствовала раждать понятіе о смерти, смерть — понятіе о жизни. Такое извращеніе нормальныхъ способностей нашихъ не могло нравиться здоровому человку. Я бросилъ свою систему посл цлаго года упражненій въ искусств воевать съ самимъ-собою.
Система правилъ, принятая мною въ руководство, оказалась и потому безполезною, что она не дала мн общаннаго: я не пріобрлъ небывалаго совершенства. Силы природы безпрестанно увлекали меня изъ душнаго затвора на чистый воздухъ, подъ открытое небо, въ объятія дружелюбныхъ намъ инстинктовъ. Кром безполезности, система произвела положительный вредъ: она нсколько ослабила дятельность данныхъ мн стихій, тогда-какъ нужно было возбуждать ихъ энергію, сообщать естественное направленіе благороднымъ страстямъ. Сторонняя, косвенная и неожиданная польза ея заключалась въ томъ, что я, въ послдствіи времени, всми силами вознегодовалъ на то, чему прежде покорялся. Мн хотлось отмстить ей за пораженныя движенія юности, за униженное достоинство ума, за оскорбленное значеніе человческой природы