ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ
1
2
3
4
5
6
1
2
3
4
5
6
7
8
1
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Из записной книжки русского писателя, Розанов Василий Васильевич, Год: 1899
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика, СПб.: Росток, 2009.
<,1899. 24 окт.>,
Все помешательство нашей эры заключается в расторжении плотского и духовного. Дети: да где же тут кончается дух и начинается тело? Для Фомы Аквинского, для Феофана ‘кольми паче глупы они перед семинаристом?’. А для Бога? А для родителей? А сами в себе? Да это — настоящая музыка,
т. e. дети, музыка в движениях своих, музыка в красоте своей. И поразительна в них совершенная слиянность духа и тела, так сказать, еще не расклеен— ность оболочки и содержания. Грех и есть это расклеивание, и душа странно темнеет, отставая от тела, отсыхая от тела, уединяясь в себя и становясь одна. Вообще, младенец — загадка и тайна, и я хочу верить, что это святая тайна и святая загадка.
На младенце-то аскетизм и осекается. Он не принял во внимание младенца, и он не принял во внимание семьи (духа ее, света ее), он только понял ‘плотоугодие’ и, поняв это, т. е. ничего не поняв, поставил ограничения, рогатки, загородки.
Хорош стих Гёте в ‘Коринфской невесте’:
Где за веру спор,
Там, как ветром, сор
И любовь, и дружба сметены…
На этих ‘спорах’ и погибла ‘любовь даже и к врагу’. Стали определять ‘веру’ — и сбились. Сон Раскольникова в Сибири: ‘Ему снилось, что появилось какое-то маленькое насекомое, вроде трихины, и залезая в людей, заражало людей…’. Заражало, если хотите, этим жаром ‘определения веры’. ‘Люди хотели определить, — снилось Раскольникову, — что истина — и не могли, хотели согласиться — и не способны были к соглашению. Пролилась кровь, полилась кровь. И чем больше лилось крови, тем жар спора и жажда истины разгорячалась. Люди пришли к отчаянию и ничего не могли понять…’. У Достоевского это хорошо. Он метил на Лебезятникова и других героев новой прессы, но ведь он метил на одно, а вещий его гений мог хватать дальше. Да и сон Раскольникова, исцеляющий и заканчивающий (хоронящий) эру его рационального развития, куда как дальше идет интересов текущей прессы и мелкого политиканства 60-х годов. ‘Бацилла’ споров разрешается кротостью споров. Соня — дитя веры, и погубленное дитя, растоптанное нашей северною цивилизацией. ‘Спорили… а Соню-то и проглядели, а она тут же, около вас, ходила’. Соня и Свидригайлов? Полюсы ли они друг другу? Нет, и опять тут вещий гений Достоевского. Родственное в Соне и Свидригайлове — то, что оба они не суть теоретики (Раскольников). Они суть тело и душа (и оба — погубленные) одного и того же пола в человеке. Будем рассуждать и будем всматриваться. Соня — кротка, кротчайшая из смертных, и вместе — нисколько не безвольна (о, нет!). Но ‘кротости’ нельзя построить умом, кротость есть категория пола. Замечательно, что Раскольников постоянно вспоминал Лизавету: ‘Она — кроткая’. Это Лизавета — солдатка, рожавшая каждый год незаконных детей, за что ее била сестра процентщица.
Она ее била, а Лизавета к ней ходила: ‘Все-таки сестра, своя кровь’. И вот Раскольников все припоминал ее испуганные кроткие глаза, когда она отступала перед поднятым топором и даже рук не догадалась поднять. Вторая Соня, с менее печальною судьбой.
Соня все-таки не пошла бы в Сибирь за девушкою, за подругою, пусть она и имела бы судьбу Раскольникова, характер, ум и душу Раскольникова. Тут… другой пол, нужно же это признать, нужно же иметь мужество увидеть это! Она любила его, т. е. эта кротчайшая и замечательная любовь имеет родником под собою не семинарию, но половую раздвоенность человека. Вот где познается сила библейского глагола: ‘И к мужу — влечение твое’, где указуется простой и натуральный факт неумолчного влечения женщины к мужчине. Пол и половое раздвоение человека потому и могущественны, на него потому и можно надеяться, что он есть сокровище чудес, и между прочим — нравственных. Ничего нет прекраснее любящего человека, ничего нет вернее любящего человека. Все обманет, любовь эта — никогда. Обман начинается, где кончилась любовь, но ведь мы говорим не о ‘кончилась’, ведь начинают ‘кончать’ и ‘приканчивать’ ее другие, и категория ‘обмана’ вся и начинается у них и с них.
Иудеи не имеют заповеди любви, а не ссорятся. Мы имеем ее, а поедаем друг друга. Тут странное не в одних нас и не в нашей злой воле: а в том, почему мы не способны и нам не хочется любить. Иногда факт отсутствия в нас любви хочется понять премирно и трансцендентно.
‘Заповедания’ похожи на медали: они висят на человеке, но не суть человек. А законы семени и крови суть человек, и такова именно Моисеева премудрость. Страшен и велик был сей человек и вправе был назвать себя боговидцем.
До чего аскетизм и близость к Богу не имеют между собою ничего общего, видно особенно из одного случая с Моисеем. Он вел уже через пустыню народ (какой момент! какая миссия!), только что дал народу законы, в особенности столь удивительные законы семейного быта, недавно беседовал с Богом, и вот, имея тестя, сестру, брата, двух детей и жену он берет себе… эфиоплянку. Но пусть говорит священный текст, к которому мы ничего не прибавим:
‘От Киброт-Гаттаавы двинулся народ в Ассироф и остановился в Ас— сирофе.
И упрекали Мариам и Аарон Моисея за жену эфиоплянку, которую он взял, — ибо он взял себе эфиоплянку. И сказали: одному ли Моисею говорил Господь? Не говорил ли он и нам?
И услышал сие Господь. Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле (какое определение)!
И сказал Господь внезапно Моисею и Аарону и Мариами: войдите вы трое в скинии собрания. И вышли все трое. И сошел Господь в облачном столпе, и стал у входа в скинии, позвал Аарона и Мариам, и вышли они оба.
И сказал: слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк Господень, то я открываюсь ему в видениях, во сне говорю с ним. Но не так с рабом Моим Моисеем, — он верен во всем дому Моему.
Устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях, и образ Господа он видит, как же вы не убоялись упрекать раба Моего, Моисея?
И воспламенился гнев Господа на них, и Он отошел. И облако отошло от скинии, и вот Мариам покрылась проказою, как снегом. Аарон взглянул на Мариам, и вот она в проказе.
И сказал Аарон Моисею: господин мой! не поставь нам в грех, что мы поступили глупо и согрешили, не попусти, чтоб она была как мертворожденный младенец (какой язык, какие словообороты), у которого, когда он выходит из чрева матери своей, истлела уже половина тела.
И возопил Моисей к Господу, говоря: Боже, исцели ее!
И сказал Господь Моисею: если бы отец ее плюнул ей в лицо, то не должна ли была бы она стыдиться семь дней? Итак пусть будет она в заключении семь дней вне стана, а после опять возвратится.
И пробыла Мариам в заключении вне стана семь дней, и народ не отправлялся в путь, доколе не возвратилась Мариам’ (Числа, гл. 12).
Факт этот не неизвестен богословам, но замечательно, что у некоторых (Хрисанф: ‘Религии древнего мира’) высказан за это, как за подчинение ‘чувственности’, упрек израильскому пророку. Даже проказа Мариам и страх Аарона, и прямой глагол Божий: ‘не осуди’ — не говорит уже ничего нашему сердцу. Так осела на нем пыль двух тысяч лет аскетизма, что по данному пункту и в данном направлении мы люто идем против самого ‘Господа сил’…
Чайка на море. Как она хороша, будто глотая брызги волн, срезаемых ветром. И где гнездо ее? Мы уже сутки отделились от берега.
Христос победил смерть. Между тем аскеты это совершенно переиначили, поставив задачею христианства — победить рождение. Уставы монастырей, обеты монахов и множество аскетических молитв полны страха перед рождением и перед всем, чем оно окружено. Откуда это?
<,1899. 28 нояб.>,
Как неосторожен был древний спартанский обычай умерщвлять хилорожденных детей. Ньютон, когда родился, до того был слаб, что окружающие думали, что он через несколько часов умрет, потом — что через несколько дней. Он жил 87 лет и совершил великое.
Это — не исключение. Об очень многих великих людях записано, что они родились чрезвычайно хилыми. Гений (на наш взгляд) — это неправильность, необычайность и часто это физический или физиологический дефект (Бога слишком много, и материя — разрушена или исковеркана). Хилость, болезнь, слабость, и именно при рождении, есть часто только показатель этой кружащейся ‘около Бога’ материи. Таких надо по преимуществу хранить.
Музыка снимает усталость с души человеческой. Музыка — ветер, и душа наша — ветер. Сливаясь, они усиливаются. Вот почему чудная музыка поднимает вихрь в душе.
Отношение Рачинского (С. А., автор ‘Сельской школы’) к христианству — существенно эстетическое. Все Татево (имение, где он трудится и пишет) укладывается в формулу:
Вечерний звон, вечерний звон,
Как много дум наводит он.
Он имеет почти ландшафтное представление о церкви, но не моральное и не философское и даже не чисто религиозное.
Никто не обращал внимания на эстетическую сторону Евангелия. Между тем это есть единственная книга, где нет жеста некрасивого, словооборота неловкого, или безобразной строки. Замечательно.
Иудеи качаются на молитве (видел в синагоге), египетские статуэтки (в Эрмитаже), самые крошечные, в вершок вышины — все идут. Вот черта родства, бросающаяся в глаза, и которая ускользнула от ученых.
Христос есть Евхаристия, сошедшая на землю: причащение человека Богом. ‘Закланный от сложения мира Агнец’. Как много тайн в религии. Что мы в них разобрали? — ничего.
Что есть ‘суббота’ (у евреев)? — Не знаем. — Что есть отрицание субботы (Иисусом)? — Посему тоже не знаем. С этого исследования могла бы пойти большая наука. — ‘Виноват, маленьким людям нужна маленькая наука’.
У животных есть душа — ребенка, но только она никогда не вырастет.
Дети, я наблюдал, до дрожи (от нетерпения приблизиться) любят животных, трехлеток неутомимо ловит, хоть и безнадежно, курицу, устал, почти валится, а все еще бредет к избе, к кусту, за который забежала двуногая приятельница. Дети чувствуют животных. Обратно животные что-то святое чувствуют в детях (никогда их не кусают). Интересно бы дитя (но осторожно) внести в клетку хищников: его бы не растерзали. ‘Вавилонские отроки’ в ‘пещи огненной’ — среди пламени, но не сгорают. Ужасное воспоминание: в Лесном (близ Петербурга), при пожаре дачи, сгорел мальчик лет трех. Что чувствовали родители. .. Какая жизнь их потом. Поразительна причина: родители потащили других детей, а этого поручили няньке (ночью впопыхах), она было и понесла, но тут — узел (имущество) под кроватью, она оставила мальчика в кроватке, и потащила и вытащила узел — ‘за мальченком еще вернусь’, но не вернулась, пламя быстро охватило все. Через 2-3 дня, я еду в конке (из Лесного) и слышу разговор об этом, какая-то другая прислуга защищает, и пребодреньким, крепоньким голоском, ‘свою сестру’: ‘Каждому, батюшко, свое дорого’… Тут не сердце, тут какая-то притупленность воображения.
Среди тысяч своих грехов мне отрадно вспомнить связь с этими родителями. Весть о сгоревшем мальчике разнеслась сейчас же, поутру, когда еще головни догорали, и все пепелище полно было угля и воды. Вечер, ‘вот ведь и час всеобщего и их (родителей) отдыха, как-то они отдыхают’… И я встал, и несколько раз (несколько вечеров) вставал и молился Богу об успокоении и облегчении их души. Может быть, не хорошо об этом вспоминать, но уж кстати: так-то бы легче нам было всем.
<,1899. 19 дек.>,
Греческая скульптура давала изображение прекрасного тела, но или бессильна была, или не догадалась пролить в него теплоту. Ниобея есть, кажется, единственное трагическое изваяние, Лаокоон имеет боль, но ее в
обилии можно наблюдать на наших северных скотопригонных дворах. Это — физиология, а не искусство. Чувство жалости, сострадания или умиления, вообще положительные движения души, не возбуждаются греческими мраморами. Смотря на разные фризы, с бесчисленными конями, точно смотришь во двор конногвардейского полка и тамошние затейливые упражнения. Все это оставляет нас холодными. Геркулес, с его знаменитыми мускулами — отвратителен. Самое большее, чего достигает это искусство — удивление. ‘Они так видели природу, умели повторить ее’. Но это недостаточно.
Самое чувство природы было у них внешне. Они не передавали жизни природы. Глаза всегда закрыты, т. е. в душу человека они и не заглядывали, не надеясь, что-нибудь прочитать в ней. ‘Чтения в сердцах’, термин, слишком известный в русской литературе, — не было как в худом, так и в хорошем смысле. Вот уж ‘не инквизиторы’… Статуи их всегда в позе, но никогда или очень редко — в движении. Вообще пения тела, музыки тела они не передали и, может быть, не заметили. Напр., танец… у них были хоры, степенно двигавшиеся, но не было собственно танцев, не было пляски. Пляска — это уже Восток, это — упоение, исступление, то падающее, то подымающееся и, в случае поднятия — это уже ‘сивиллы’ и ‘пророки’, как их дивно изваял Микель-Анджелло. Тут — другой мир, негреческий.
Мир греческий — спокойствие. Для многих это достоинство, но может быть и вправе быть вкус, для которого это — недостаток. Греция умерла, естественно скончалась, а это во всяком случае недостаток. Она даже не жила слишком долго, т. е. слишком прочно. Силы ее были прекрасны, но оне не были бесконечны и даже не были собственно роскошны. Можно сказать ‘роскошная Сирия’, но нельзя сказать ‘роскошная Греция’. Не идет, т. е. неправдоподобно.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом
— этого стиха вовсе нельзя сказать об Ахайе, Пелопонесе, Аттике. А этот стих таков, что его надо было сказать, и земля не была бы совершенна, если бы к ней не применим был, где-нибудь и когда-нибудь, именно этот стих. Вообще тут историческое suum cuique {каждому свое (лат.).}.
Неприятная черта Греции — излишняя открытость и отсутствие какой-либо тайны. ‘Таинственная Греция’ — опять это не идет сказать, и даже прозаический Рим был чуть-чуть таинственнее эллинов и эллинизма. Это также недостаток. Что за жизнь без тайн? Без сокровенностей? Почти не для чего жить. Всякий народ живет потому, что он видит в себе тайну и любопытствует видеть, как она раскроется. ‘Тысячу лет буду идти, никогда не устану, а уж увижу чудо’. Для этого люди путешествуют и особенно для этого странствуют паломники. В Греции не было чуда, ни даже светского, не говоря о святом. ‘Чудища’ далеких морей, родные Сциллы и Харибды, были сказочным мифом простого невежества. Они не знали чуда тут, сейчас, возле себя, в сложении мира и тайнодействии мира. Они не коснулись сокровенностей… Они не чувствовали Бога. Как глубока одна простая черта евреев: страх произнести или написать имя, название Божие:
— Зачем тебе оно? Оно — чудно.
Так отвечает богоборцу-Иакову Бог, с ним боровшийся в ночи и повредивший ему бедро. Казалось бы, какое простое и почти ‘антропоморфическое’ событие, между тем в изложении Моисея это веет на читателя его книги страхом. Вообще чувство религиозного страха навевается Библиею. Грецию можно было исходить вдоль и поперек и сказать в заключение: ‘Нигде и никаких страхов’.
Греция была слишком светская страна — вот ее главный недостаток. Замечательно, что к самому концу ее существования появляется тяготение восполнить именно указанные недостатки. Появляются элевзинские (и другие) ‘таинства’, вовсе не упоминаемые у Гомера, т. е. вовсе не существовавшие в древности. Платон разделяет свою философию на опубликованную и ‘тайную’ (акроамфтическую) и несколько прячется в тени своей академии. Пифагор основывает тайный союз. Но все это не древне, не исконно, и, может быть, все это не вполне оригинально. И Платон, и Аристотель были посетителями чужих стран. Наконец, европеец начинает быть ‘соглядатаем’ человеческих душ. Взамен смешных Харибд и Сцилл появляются отчасти настоящие Сциллы и Харибды, но тут полез Восток… чудовищный и неодолимый.
Сгинь нечистый!..
Но заклинания уже не действовали. Это Хоме-Бруту в ‘Вие’, внутренний голос говорит в роковую минуту:
— Закрой глаза и не смотри.
Хома-Брут взглянул — и умер. Полюбопытствовал. Жена Лота обернулась на горящие Содом и Гоморру — и обратилась в соляный столб, Ева, общая прародительница рода человеческого, тоже полюбопытствовала — и ‘умерла для Бога’. Удивительная судьба любопытства в истории. Во всяком случае, едва глазами Александра Македонского Греция взглянула на Восток — она умерла, как и бедный семинарист Хома-Брут. И соблазнительно, и страшно было посмотреть, и смертно.
Восток — тайна. Я объясняю это просто тем, что Азия есть самый большой, крупный, тяжеловесный материк, и естественно главное нашей планеты сосредоточивается в Азии. В самом большом помещении самое большое сокровище. Греция была светелочною, мезонинчиком, или, пожалуй, фигурным крыльцом. Это мало, хотя, конечно, это изящно, и хотя привлекательно, но не увлекательно. Это нравится в молодости, но в старости хочется другого.
Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1899. 24 окт. No 32. С. 2-3, 28 нояб. No 37. С. 2-3, 19 дек. No 40. С. 2. Окончание этой серии статей см. в 1900 г.
‘Коринфская невеста’ (1797) — баллада И.В. Гёте, которая в переводе А. К. Толстого (1868) стала позднее поводом для статьи Розанова ‘Тут есть некая тайна’ (Весы. 1904. No 4, см. том ‘Во дворе язычников’ в наст. Собрании сочинений).
Сон Раскольникова в Сибири… — Розанов пересказывает Эпилог романа Ф. М. Достоевского ‘Преступление и наказание’.
‘И к мужу — влечение твое’ — ср.: Быт. 3, 16.
Вечерний звон, вечерний звон… — стихотворение английского поэта Томаса Мура ‘Вечерний звон’ (1827) в переводе (1828) И. И. Козлова.
Кречинский — герой пьесы А. В. Сухово-Кобылина ‘Свадьба Кречинского’ 1855). ‘Вавилонские отроки’ в ‘пещи огненной’ — 3 Мак. 6, 5.
И тихо веет ночь сирийских роз бальзамом — источник не установлен.