В. Сухомлинов
Воспоминания
* * *
* * *
* * *
Из воспоминаний, Сухомлинов Владимир Александрович, Год: 1925
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Литература русского зарубежья. Антология в шести томах. Том первый. Книга вторая 1920-1925.
М., ‘Книга’, 1990
<,…>, Николай Александрович из-за несовершенства своего характера и неподготовленности к призванию самодержца — жестоко поплатился.
Мне как слуге непристойно присоединяться к хору его обвинителей. Для критики образа его правления, по существу, время еще не созрело. Пусть критикуют следующие за нами поколения, которые не испытывали на себе чары его личности. В моей памяти жив лишь Николай Александрович как мой добрый царь, которого я и а самые трудные дни его жизни, в 1917 году, когда его же близкие люди, во главе с Николаем Николаевичем, предали, поддержал бы всеми силами, — но я сидел в тюрьме и притом не без согласия, конечно, самого царя.
Николая Александровича я знал еще со времен Балканской войны, в течение последних двенадцати лет моей службы командующим войсками, начальником Юго-Западного края и военным министром, часто приходилось вести с ним серьезные разговоры, причем нередко затрагивались вопросы о существовании государства, большею частью в тяжелые дни, но иногда и в счастливые — полные надежд на будущее.
Если бы в настоящее время я сказал, что этого монарха-мученика действительно знал глубоко по существу и всесторонне, — я бы уклонился от истины. Я не принадлежал к числу тех немногих, как, например, граф Фредерике и раньше граф Шувалов, которые принимались на положении друзей царской фамилии и в повседневной жизни с царем и наследником находились в условиях общечеловеческих сношений. Мы виделись лишь, когда это вызывалось служебного необходимостью. Если по каким-либо обстоятельствам происходила более интимная встреча, то здесь играла роль случайность.
Между царским домом и нами, сановниками, не принадлежавшими к тесному семейному кругу, находилась стена, перешагнуть которую нам, старым солдатам, хотя и соприкасавшимся в различных случаях с царем и его близкими в течение многих лет, удавалось лишь очень редко.
Естественной причиной этого явления была обширность царской фамилии, что в значительной степени облегчало ей жить замкнуто в своем кругу, не нуждаясь в посторонних, если бы семья состояла всего лишь из небольшого числа лиц, это было бы уже гораздо труднее.
Ввиду большого количества подраставших молодых великих князей, в семидесятых и восьмидесятых годах, не было никакой необходимости привлекать для игр и занятий сверстников из семей, преданных царю.
Николай Александрович был очень дружен с детьми великого князя Михаила Николаевича, брата Александра II, и часто после обеда, когда»весь Петербург’ отправлялся по набережной Невы на острова, — его можно было видеть сидящим на подоконнике большого окна Михайловского дворца. Великий князь Сергей Михайлович был его самый близкий друг: когда наследнику пришлось расстаться с холостой жизнью, он принял на себя заботы о Кшесинской, красивой балерине, которая для Николая Александровича была более нежели минутным увлечением.
Меня и многих других не раз удивляло большое доверие царя, которое он иногда проявлял. Казалось, этому не было границ. Но лишь только вопрос касался лиц царской фамилии, грань давала себя чувствовать, точно государь опасался деятельность этого лица подвергнуть критике постороннего.
— Этим родственным чувством, которое по отношению ко мне никогда не проявлялось в виде высокомерия, и объясняется то, что мы считали слабостью и неустойчивостью главы Романовых, а это привело к тому, что в действительности в критические минуты Николай II принимал решения, не проистекавшие из его самодержавной воли, а под давлением того члена царской фамилии, который в данный момент имел на царя наибольшее влияние.
Сергей Михайлович, вдовствующая императрица Мария Федоровна, убитый в Москве в 1905 году Сергей Александрович, императрица, больше всего Николай Николаевич Младший имели возможность при этих условиях влиять на некоторые начинания царя — что шло вразрез с наилучшими стремлениями и вызывало обиды его сановников, имевших в виду лишь пользу страны и престола.
Будучи еще юношей, Николай Александрович обратил на меня внимание. 6 1878 году, как я уже говорил, Драгомиров рекомендовал меня в воспитатели к наследнику. Ближе я познакомился с Николаем Александровичем, когда он стал перед эскадроном. Во время бытности моей начальником офицерской кавалерийской школы он проходил практически устав кавалерийского обучения на эскадроне школы.
Цесаревич очень аккуратно посещал занятия эскадрона школы и прошел все уставное обучение кавалериста, до эскадронного учения включительно. Чрезвычайно внимательно относился ко всем указаниям, разъяснениям и перед эскадроном произносил команды отчетливо, уверенно.
На первых порах казалось, что он сам своего голоса не узнает и удивляется его звучности, но скоро эта робость улеглась.
На память об этом обучении я получил от его императорского высочества портрет, в гусарской форме, с подписью.
До 1898 года, т. е. за время, что я был начальником офицерской кавалерийской школы, видел я государя часто, но не приходя при этом к личному сношению. В ближайшие 10 лет, когда я командовал 10-й кавалерийской дивизией, был начальником штаба и помощником Драгомирова, а также командующим войсками в Киеве, — мне доводилось видеть царя лишь во время моих приездов в столицу.
Мои личные разговоры с государем по поводу последствий японской кампании и проекта реорганизации великого князя Николая Николаевича я уже Изложил раньше, точно так же и обстоятельства, при которых я принял должность начальника генерального штаба подкомандою Редитера. Государь не смог быть мне во всем поддержкою, как он это обещал.
Планомерного описания самого государя и его семьи дать я не могу, но приведу отдельные очерки к общей картине, которую впоследствии будет писать непредубежденный историк.
При вступлении на престол Николая Александровича старшего из Михайловичей, великого князя Николая Михайловича, не было в Петербурге. Когда он вернулся в столицу и являлся его величеству, то государь, в силу прежних дружеских отношений, встретил его ласково, приветливо, и ‘дернула меня нелегкая’, как он сам рассказывал мне затем, спросить государя: ‘А когда же ты сделаешь себя генералом?’
Государь сразу же изменился и недовольным тоном ответил ему:
— Русскому царю чины не нужны. В Бозе почивший отец мой дал мне чин, который я и сохраню на престоле.
Государь вел очень регулярную жизнь, много ходил, ездил верхом, греб, любил вообще всякий спорт и охоту. Разговоры об этом в его присутствии не воспрещались. Однажды затронул я один вопрос, который причинил свите много горя. На первоклассных лошадях, и при своей тренировке, государю не трудно было закатывать репризы в 12—14 верст безостановочно. А так как он при этом никогда не оборачивался, то и не видел, что его свита обыкновенно уже растягивалась на несколько верст и под конец добрая половина ее оставалась совсем назади. Некоторые всадники даже скорее висели, а не сидели на лошадях и обнимали лошадей за шею, чтобы облегчить страдания.
По поводу одного разговора о парфорсной охоте офицерской кавалерийской Школы и о расстояниях, которые при этом покрывались на полевом галопе, мне удалось высказать, что все зависит от втянутости в работу как всадника, так и коня. Не привыкший к работе ездок на тренированной лошади не выдержит, и обратно, тренированный всадник на не втянутой в работу лошади не будет в состоянии достигнуть успеха, соответствующего его собственным силам. Поэтому в компании невтянутых ездоков следует сообразовать аллюр с силами последних. Государь посмотрел на меня и спросил: ‘В чей огород этот камень?’ — ‘Ни в чей, ваше величество, — это естественный вывод, с которым нет надобности и соглашаться, — это даже принцип — но ведь нет правил без исключений’.
Тем не менее после того на маневрах свита имела иногда передышки.
До какой степени близки были государю интересы нижних чинов армии, доказывает опыт пригонки и целесообразности всего снаряжения солдата.
Находясь в Ливадии, он потребовал из цейхгауза стрелков, содержавших караулы в царской резиденции, — полный комплект снаряжения и оружия, чтобы все это испытать лично на себе. После пригонки и укладки всего положенного для похода его величество сделал переход, отвечающий нормальному движению пехоты.
Император Николай II был далеко не мощного сложения и роста ниже среднего, поэтому если вес солдатской ноши ему был по силам, то это доказывало, что непомерной тяжести для солдат она не имеет.
В 1913 году, во время своего пребывания в Ливадии, государь разрешил жить и мне в Крыму. В Суук-Су нанята была дача для меня и личной канцелярии военного министра, в моем распоряжении был и миноносец, на котором я мог ходить в Ялту.
Во время бала, на котором мы были в Ливадийском дворце с женою, в то время, что она сидела в зале, где танцевали, я встретился с государем в одной из гостиных, в которой играли в карты.
— А вы, Владимир Александрович, в карты не играете? — ласково спросил меня Николай Александрович.
Я ответил, что играю плохо, поэтому предпочитаю раскладывать пасьянс.
По указанию его величества для меня приготовлен был ломберный стол и карты для пасьянса, который я и раскладывал, — а молодые великие князья приходили смотреть, какие я именно пасьянсы раскладываю, чтобы доложить государю.
Действительно, у себя, среди семьи, государь этикеты всякие оставлял за порогом своего жилища: это был добрый, радушный хозяин, у которого все чувствовали себя легко и уютно. Таким же он бывал на товарищеских обедах в частях войск Царскосельского гарнизона, которые устраивались периодически, причем приглашались и служившие раньше в полках.
Я принимал в товарищеской трапезе кирасир участие — сидел рядом с государем. О службе нельзя было и заикаться. Обеды не были роскошны, все было очень просто, но они были полны духовным единением верховного вождя русской армии со своими сослуживцами, именно сослуживцами, потому что при соблюдении полнейшей субординации никто притесняемым себя ни в каком смысле не чувствовал. И этих обедов, по силе их нравственного значения и выносимых впечатлений, никто из принимавших в них участие, конечно, не забудет.
На празднике лейб-гвардии гусарского его величества полка, в Царском Селе, 6 ноября, государь обыкновенно участвовал в вечерней трапезе среди любимых им гусар, причем, как бывший командир полка, великий князь Николай Николаевич, конечно, присутствовал.
В один из таких полковых праздников упросили шефа полка за ужином о производстве в следующий чин капельмейстера, прекрасно дирижировавшего хором трубачей. Для такого производства он не выполнял какого-то одного из условий, в порядке производства гражданских чиновников военного ведомства, о чем великий князь знал. Поэтому государю сделан был намек о том, — а как отнесется к этому военный министр?
Государь на это очень находчиво сказал, что военный министр повеление его исполнит немедленно и беспрекословно, если только получит категорическое распоряжение. Был уже час ночи, т. е. 7 ноября — по-настоящему, — поэтому речь зашла о том, что в приказ от 6 числа это попасть не может ни в каком случае.
Государь был в настойчивом настроении и с великим князем Николаем Николаевичем держал даже пари, что в приказе на 6 число это появится. Сейчас же составлена была депеша на мое имя и отправлена в Петербург.
В этот вечер я был вместе с женой на балу морского кадетского корпуса и около 2 часов утра, по обыкновению, когда возвращался домой, зашел в кабинет, где и нашел эту телеграмму. Точно чутьем я угадал, что ее исполнить надо безотлагательно. Но как это сделать? Как старому сотруднику ‘Русского инвалида’ мне хорошо был знаком порядок печатания этой официальной нашей военной газеты, поэтому я телефонировал в типографию уделов, где она набиралась, и спросил, есть ли там дежурный чиновник от редакции ‘ Русского инвалида’. Оказывается, есть. Требую его к телефону и узнаю, что номер набран и сейчас собираются спустить его в печатный станок. Требую обождать и диктую ему дополнение к высочайшему приказу о производстве капельмейстера, что и выполняется.
Осторожный дежурный чиновник после этого спросил по телефону моего швейцара, — дома ли я и говорил ли по телефону с типографией, — и, получив утвердительный ответ, — успокоился.
Государь, таким образом, пари выиграл.
При отзывчивости Николая Александровича на все доброе, помощь, оказываемая многим лицам из собственных, личных средств государя, была и существенна и дискретна.
Когда меня назначили начальником генерального штаба, вместо содержания, доходившего в Киеве в общем до 60 тысяч рублей в год, — я переходил всего на 10 тысяч в Петербурге.
Во время бытности уже министром, пришлось докладывать подобный же случай, и так как это делалось для пользы службы, то я ходатайствовал о сохранении того содержания, которое человек уже получал, ибо назначение новое ему предстоит не в наказание.
Государь посмотрел на меня с недоумением и сказал:
— Ну, конечно, но ведь это же так и полагается?
Я доложил, что именно не полагается и что проведению такого закона воспротивится министр финансов — энергично.
— Но вам ведь сохранили то, что вы получали в Киеве? — спросил меня государь.
Когда я доложил, что не сохранили, то выражение лица бедного моего государя было до того страдальчески-виноватое, что я пожалел о том, что это обстоятельство не доложил с большею осторожностью.
Ходатайство мое было уважено, но тем дело не кончилось.
На очередном докладе, в следующий раз, я видел ясно, что государь что-то надумал, какая-то мысль была у него на уме. Так и оказалось.
Когда я принимал из рук его величества ежедневно подписываемый им высочайший приказ, Николай Александрович с какою-то точно застенчивостью, не глядя на меня, стал мне говорить, что считает несправедливым то материальное положение, в которое я попал по какому-то недоразумению, и что он решил исправить это помощью из личных своих средств.
Заметив мое полное недоумение, государь поспешил добавить:
— Будьте покойны, Владимир Александрович, этого никто знать не будет, и я это делал многим, а вам считаю не только справедливым, но и своим долгом это сделать.
Правая рука государя при этом протягивалась к ящику письменного стола, где, по всей вероятности, лежала более или менее крупная сумма.
Но я запротестовал всеми силами и решился высказать его величеству мысль о том, что он может помочь вообще всем министрам, которые получали тогда ежегодного пособия в размере 6 тысяч рублей из 10-миллионного фонда.
— Хорошо,— сказал государь и действительно так и сделал,— мы получили прибавку в 18 тысяч, т. е. наше содержание, таким образом, удвоилось.
Товарищи мои были удивлены этой неожиданной и крупной прибавкой, ввиду дороговизны жизни в столице, радовались, конечно, но как это случилось — не могли постигнуть, пока это не выяснилось наконец.
Но для меня осталось невыясненным, сам ли государь определил эту сумму или ему было доложено, что можно распорядиться ассигнованием именно в этом размере.
Во всяком случае, в основании всего этого эпизода была инициатива его величества.
Большое значение придавал государь организации потешных: на одном из смотров в Петербурге, на который съехалось громадное количество потешных отрядов со всех концов России, в то время, когда перед государем проходили потешные и я находился вблизи, правее его величества,— ко мне подошел телеграфист и подал срочную телеграмму.
Видя это и предполагая, что в ней что-нибудь очень срочное военному министру, государь спросил меня: ‘В чем дело?’
Телеграмма же оказалась из Берлина, о том, что моей жене сделали очень тяжелую операцию,— хотя и срочная, но ничего служебного в себе не заключавшая. Тем не менее государь пожелал знать, в чем дело, видя по моему лицу, вероятно, что случилось что-нибудь не совсем обыкновенное.
Дело в том, что доктора послали ее в Вильдунген, а по дороге посоветовали обратиться к профессору Израэлю, известному специалисту по этой части. Израэль, после основательного исследования, признал безусловно необходимым одну из почек немедленно удалить, на что жена мужественно согласилась. После тяжелой этой операции мне и послана была врученная на смотру потешных телеграмма.
Узнав это, государь поразил меня своим сердечным участием, выразившимся в том ‘высочайшем повелении’, которое я от него услышал:
— Сейчас же слезайте с коня и поезжайте в Берлин.
Я просил только его величество разрешить мне уехать на следующий день.
Как монарх Николай Александрович слишком рано вступил на престол: при слабой воле у него не было достаточно даже житейского опыта, а в деле управления колоссальным, разнородным государством и подавно. Часто приходилось слышать, что будто бы вдовствующая императрица Мария Федоровна имела на него громадное влияние — по делам государственного управления.
По-моему, это не верно и, во всяком случае, само выражение не отвечает тому, что было в действительности.
Как сын, любящий свою мать, он относился к Марии Федоровне с большим вниманием и почтением. Вместе с тем, однако, сколько это мне было видно, к делу управления государством она не имела никакого отношения.
Императрицу Марию Федоровну я знал еще, когда она была супругою моего командира гвардейского корпуса, наследника цесаревича Александра Александровича. Последний, как известно, был царь с сильной волей, твердым характером и в чьем-либо влиянии не нуждался. Никакой практики поэтому Мария Федоровна в этом отношении, по делам государственного управления, иметь не могла.
Императрица же была прекрасной наездницей и к верховой езде относилась с любовью.
Во время лагерного сбора под Красным Селом, когда я был начальником офицерской кавалерийской школы, мне часто приходилось встречать Марию Федоровну на прекрасной, кровной лошади, с одним только рейткнехтом, в окрестностях Дудергофа, Тайц и других пунктах, в значительном расстоянии от дворца.
— Александр III не одобрял этого спорта, но не препятствовал экскурсиям жены, точно так, как и Мария Федоровна не мешалась в дела государственные.
Когда я был уже в должности военного министра, мне приходилось иногда являться к вдовствующей императрице по делам Красного Креста. В тех случаях, когда какие-нибудь вопросы она считала вне своей компетенции, Мария Федоровна всегда мне рекомендовала самому доложить об этом государю.
Если учесть при этом те не совсем дружественные отношения, которые обыкновенно возникают между матерью и женою сына,— то есть достаточно основания считать, что разговоры о каком-то необычайном влиянии матери на сына в данном случае беспочвенны.
Императрица Александра Федоровна была женщина с устойчивым характером. Имея такую спутницу жизни, странно было бы, чтобы Николай Александрович в трудные минуты, а таковых у него было немало, не посоветовался со своей женой, когда по свойству своего характера он избегал советоваться с чужими ему людьми, хотя и крупными сановниками, но неблагоприятного влияния которых он опасался.
Как императрицу скорее можно было бы укорять ее в том, что она еще недостаточно интересуется делами ее нового отечества — в особенности на тот случай, если бы ей пришлось быть регентшей.
Из страха перед русским сфинксом она к тому же вдалась в болезненный мистицизм, поддержанный желанием осчастливить государя наследником.
Как Николай Александрович, так и Александра Федоровна были люди чрезвычайно набожные.
Во время последних дней беременности императрицы, зимой 1903/1904 г., тогда, когда на Дальнем Востоке уже собиралась разразиться гроза, перед очами царицы появляется типичный сибирский крестьянин, пятидесятилетнего возраста, с проницательными серыми глазами, кладет свою грубую, грязную лапу ей на плечо и, пронизывая взором, предсказывает торжественным тоном: ‘Ты родишь наследника!’…
Григорий Распутин… каким путем этому человеку удалось пробраться к царице, кто эту ‘случайность’ подстроил, как могло произойти внезапно подобное нападение на императрицу, при исключительной замкнутости жизни царской семьи,— едва ли когда-нибудь это выяснится.
Но человеку этому повезло — в июне месяце императрица Александра Федоровна родила наследника престола!
Распутин был человек, какие тысячами слонялись по Руси, бродят, вероятно, сейчас и будут путаться всегда, умный, наглый, но одаренный сильной волей и знанием человеческой натуры. В роли предсказателей, рассказчиков, гипнотизеров и чудодеев промышляли они всегда среди необразованного люда, а также образованных — с предрассудками во всех слоях. Распутин, вероятно, обладал в высокой степени магнетизмом: факт, не подлежащий сомнению, что он тяжелые заболевания, которым подвержен был молодой престолонаследник, облегчал и даже устранял совершенно, тогда как все врачебные средства оказывались бессильными. Как известно, наследник страдал кровоизлияниями и в такой сильной степени, что, когда это случалось — надо было опасаться истечения кровью. Распутин, в котором императрица видела действительно ниспосланного ей Богом чудотворца,— был в таких случаях приглашаем и останавливал кровь часто одним лишь прикосновением своей руки…
Становится понятным, что при таких условиях напуганная женщина и мать хваталась за этого человека с таким энтузиазмом, какого он не заслуживал, и что со стороны Распутина крестьянский инстинкт побуждал его к личным интересам, материальным выгодам… Его значение возрастало тогда через те круги, интересы которых требовали сохранения связи с двором императрицы. Распутин, в свою очередь, посильно эксплуатировал эту публику с честью, достойной своего имени.
По существу, Распутин вполне соответствовал своей фамилии — это был распутный, пьянствующий мужик, но очень себе на уме, хитрый, ловкий, с неприятными, пронизывающими глазами, которыми он особенно удачно морочил прекрасную половину рода человеческого. На Гороховой улице в Петербурге у него была квартира, в которой он учинял приемы, не уступающие министерским.
Рассказы по этой части, ходившие по всей России, не могут быть особенно преувеличенными, так как то, что проделывал Григорий,— дальше идти было некуда. Но то, что распространяют о нем по отношению к царской семье,— это вздор, просто сказки. Распутин был не дурак, чтобы рисковать своей карьерой, там во дворце он был святоша, преисполненный божественного настроения, пересыпавший речь какими-то, своеобразной редакции, текстами из священного писания, но дерзающий говорить царям ‘ты’.
Распутина впервые видел я на вокзале в Севастополе, в 1912 году, возвращаясь из. Ливадии, после доклада у государя. Гуляя по перрону взад и вперед, он старался пронизывать меня своим взглядом, но не производил на меня никакого впечатления. Хорошо помню, что он был тогда в голубой шелковой рубахе, которая своею ценностью к этой роже висельника совсем не подходила. Когда я уволен был от должности, Распутин говорил: ‘Вот видите, Сухомлинов меня не хотел признавать, и я его отстранил’. Подобными приемами пробовал этот ловкий и хитрый старик подчеркивать свое личное влияние при дворе. За соответствующее вознаграждение он готов был на всякие услуги.
Но государь должен был знать о том, что рассказывают о Распутине в Петербурге. Хотя я и не думаю, чтобы он обращал внимание на письма девяностолетнего старца генерала Богдановича, но ведь было достаточно других источников, которыми при желании он мог воспользоваться. На коллективное письмо многих великих князей, в котором они докладывали государю о влиянии Распутина, царь ответил удалением вожаков этого документа из Петербурга.
Что касается самого убийства Распутина, то преступление это явилось как бы кульминационным пунктом в деле дискредитирования царского престижа. Убил его крайний правый монархист Пуришкевич, очевидно, полагая, что этим устранена будет одна из причин, умаляющих достоинство и ореол императорского дома.
Но создавшаяся обстановка этого криминала способствовала на самом деле результатам совершенно противоположным. В дом-дворец князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон, заманили Распутина на вечеринку. В числе гостей был и великий князь Дмитрий Павлович. Предполагалось, что удастся опоить ядом, но когда он не подействовал, то Пуришкевич застрелил Распутина, и с признаками жизни еще последнего вынесли из дома в сани, причем около подъезда во дворе снег обильно полит был кровью.
Чтобы отвести следы преступления,— тут же пристрелена была большая собака, кровь которой могла служить для полиции соответствующим объяснением. Тело же Распутина отвезено было на тройке к Тучкову мосту, где с привязанным к ногам грузом и опущено в прорубь — на Малой Неве.
Смерть этого человека осталась без последствий не для престола, а лишь для убийц, несмотря на то, что имена их и помощников преступления были у всех на устах.
Особенно щепетилен был государь в отношении всего, что касалось, так или иначе, семейной его жизни, вторгаться в которую он не допускал. Этому надо приписать и то странное явление, что у Алексея Николаевича, наследника престола, не было воспитателя, вопреки тому, как это всегда его предками признавалось обстоятельством чрезвычайно важным в смысле воспитания и образования будущего самодержца. Весьма правдоподобно, что вторжение в царскую семью постороннего человека с твердым, самостоятельным характером, каковым должен быть в этих условиях царский воспитатель, стесняло бы Николая Александровича и Александру Федоровну.
Поэтому Алексей Николаевич находился на руках у матроса Деревеньки, жаргон которого можно было даже наблюдать иногда у цесаревича — этого славного красивого ребенка, который к тому же был мальчиком слабого здоровья… В семье императрицы наблюдалась наследственная болезнь кровяных сосудов, с такими слабыми стенками, что до известного, возраста они легко лопались, получалось кровотечение и смертельная опасность. Прыжки, падения, растяжения угрожали всегда кровоизлияниями в той или другой области организма. При живой, подвижной натуре Алексея Николаевича таких опасных для жизни случаев было у него несколько, и они именно были на руку Распутину, благодаря исключительно только тому, что ему просто в его шарлатанстве везло.
При настоящем воспитателе ни Распутин, ни Деревенько были бы немыслимы, а при них — немыслим был воспитатель, и позиция осталась за теми, у которых она уже была в руках раньше. Между тем в характере Алексея Николаевича были признаки, которые при соответствующем направлении воспитания могли дать в нем человека устойчивого, с твердой волей, а при Деревеньке являлись лишь непослушанием, упрямством — сырым материалом без обработки. Во время моих докладов иногда появлялся наследник и государь разрешал ему оставаться, но только не мешать нам заниматься.
Как-то раз в Петергофе он явился, и когда ему надоело слушать, забрался на диван и стал прыгать на пружинах. Государь рассердился и приказал ему уйти из кабинета. Надо было видеть, до какой степени задето было его детское самолюбие и как он исподлобья смотрел на отца, медленно направляясь к двери.
— Обиделся,— сказал государь,— не понимаю, как он попал сюда?
В Ливадии Алексей Николаевич своим упрямством вызвал однажды большой переполох. Государь любил гулять с дочерьми. На одной из прогулок в обширном ливадийском парке пошел с ними и наследник. Посидев у одного из бассейнов, собирались идти домой, начинал накрапывать дождик. Наследнику хотелось еще остаться, и он не пожелал возвращаться. Никакие упрашивания не помогли, и государь с великими княжнами отправился по направлению ко дворцу, сказав: ‘Оставим этого капризного мальчика здесь’.
После нескольких часов обратили внимание, что Алексей Николаевич не показывается. Начались розыски, нигде его не находили, и только к вечеру одному конвойному казаку посчастливилось набрести в глухом месте парка- на спящего цесаревича в небольшой беседке, густо обросшей диким виноградом.
Там же, в Ливадии, у подъезда стояли парные часовые, с которыми Алексей Николаевич любил здороваться. Раз ему понравилось, как одна пара отвечала на приветствие: ‘Здравия желаем вашему императорскому высочеству’,— и он несколько раз подряд выбегал и здоровался. Услышав это, вышел дежурный флигель-адъютант и объяснил наследнику, что в войсках принято здороваться только один раз в день с одними и теми же людьми.
Видно было, как ему досадно, что он сделал промах, и, смерив с ног до головы флигель-адъютанта, ушел и больше не показывался, а после того посылал Деревенько узнать у часовых, здоровался он с ними сегодня или нет? У одного из часовых он просил дать ему ружье. Тот, конечно, его ему не дал. Тогда он заявил, что наследник требует у него это. Но и это не помогло. В виду такого афронта он побежал жаловаться и ему объяснили, что по уставу часовой может отдать оружие только государю.
Поняв свою ошибку, он отправился исправлять ее совершенно самостоятельно: подойдя к часовому, поблагодарил его за то, что тот службу знает.
Играя в войну с сестрами. Алексей Николаевич так сильно расшиб себе голову, что пришлось сделать перевязку.
Несмотря на сильную боль, он даже не прослезился, и, если его кто-нибудь спрашивал, что с ним случилось, он с достоинством отвечал, что ранен в бою.
Играл он в солдатики, расставленные по полу в одном из коридоров дворца, по которому пришлось проводить приехавшего с докладом к императрице сановника.
Алексею Николаевичу это не понравилось, и он протестовал в такой форме, что странно мешать наследнику, точно во дворце нет другого места для прохода посторонних.
Прибыла в Царское Село какая-то депутация, которой государь разрешил видеть наследника. Ему доложили об этом, а с ним были великие княжны в это время.
Тогда он обратился к ним и сурово заявил: ‘Девицы, уйдите, у наследника будет прием’. А когда сестры со смехом ушли, он оправил на себе платье и совершенно серьезно заявил: ‘Я готов’.
Нескольких этих приведенных мною случаев достаточно, чтобы судить о том, правильно ли было воспитание будущего монарха.
Маленький наследник погиб такой же геройской смертью, как и его отец, мать и сестры. Он живет лишь в памяти тех, кто знал его лично, и тех многочисленных мечтателей среди русских, которые не хотят понять, что весь ужас, пережитый ими,— жестокая действительность. В своем воображении они видят наследника странствующим по необозримой русской земле. Переодетый матросом, переходит он с места на место: сегодня видели его в Рязани, завтра ожидают в Тамбове… все это бесплодные и опасные мечты, которые не могут дать ничего для восстановления будущей России… Дом Романовых — Гольштейн-Готторпский погиб насильственной смертью… по собственной вине… хотя живы еще главные виновники этой трагедии.
Ни на одного из них русский народ не может возлагать надежды, разве лишь на тех из них, которые и при жизни царя поддерживали его…
То, что ставят мне в вину относительно возникновения всемирной войны,— я отрицаю точно так же, как и всякий упрек в неготовности русской армии перед открытием кампании. Лишь в 1914 году по моей инициативе как военного министра утвержденная программа усиления нашей армии, ее пополнения и вооружения могла в действительности создать наши вооруженные силы в полной готовности для активного участия в европейской войне, но не ранее 1916 года. В критические дни перед объявлением войны я как военный министр и ответственный деятель был устранен с того момента, когда русские дипломаты, в особенности Сазонов, не считаясь с моим мнением о состоянии армии, считались с великим князем Николаем Николаевичем и подчиненным мне начальником генерального штаба генералом Янушкевичем, который злоупотреблял моим доверием. Помимо их воли они оценивали результаты моей деятельности выше той меры, которую я, сознавая всю полноту ответственности моей работы, ей придавал. Или же они действовали сознательно-легкомысленно, не считаясь с создавшимся положением. После того, что мне удалось распознать закулисную сторону возникновения войны и на основании моего личного опыта,— должен признать теперь, что образ действий великого князя Николая Николаевича и генерала Янушкевича отвечал таковому же игроков, ставивших на карту судьбу армии, русского народа и дома Романовых. Их политика была вообще легкомысленной игрой. Этим объясняется их нервность, неустойчивость и отсутствие уверенности в самом себе. Поэтому они и поддавались приманкам, которыми Пуанкаре разжигал их фантазии своими миллиардами. Будь сохранен мир, русская армия в 1916 году была бы с более прочным залогом для проведения в жизнь всероссийских и мировых политических задач, нежели войною 1914 года. Для России и для дома Романовых война не была нужна, а для русской армии, с чисто технической точки зрения, она была слишком преждевременна. Какое значение имела ненарушенная боеспособность нашей армии, я мог убедиться, по первому опыту, в роли начальника Юго-Западного края, ибо именно такие вооруженные силы могли обеспечить успешное проведение в жизнь тех реформ, которые царь собирался дать стране.
Когда в 1914 году война была решена дипломатами, мне оставалось только подчиниться повелениям государя. Было ли бы лучше, если бы я покинул свой пост и тем обнаружил, что русская армия еще не готова? Мое мнение о состоянии наших вооруженных сил было во всякое данное время известно государю. Знание этого именно моего мнения о нашей армии было причиной, вследствие которой великий князь Николай Николаевич, Сазонов и Янушкевич действовали помимо меня. После возникновения войны мне оставалось только приложить все усилия к тому, чтобы заполнить пробелы и недочеты — сделать нашу заново восстановленную русскую армию равносильною с мощными германскими вооруженными силами. Так я и сделал.
Меня спрашивают иногда, почему я не принял предложение государя и вместо великого князя не вступил в должность верховного главнокомандующего? Требовать от государя, чтобы он совершенно устранил великого князя — пришлось бы отправить его в ссылку,— при характере государя и его отношении к царской фамилии было бы не только бесцельно, но привело к тому, что меня самого устранили бы при самом начале военных действий: я сам себя упрекал бы в дезертирстве. Если бы я согласился на предложенное мне государем назначение, то обеспечил бы себе возможность более героического ухода с мировой сцены, нежели затем как устраненный военный министр — солдат вне строя. В 1914 году я мог остаться военным министром потому, что не подозревал о той роли, которую играл Янушкевич в те критические дни, и потому, что ожидал, что он сможет обуздать великого князя и сумеет против действий германцев целесообразно направить операции нашей армии.
Удовлетворение потребностей действующей армии в снабжении оружием и всеми видами довольствия — после командования армией этих важнейших задач пополнения войсковых запасов — я хотел оставить в своих руках. Я давал себе отчет в ограниченности у нас наличных запасов и видел, что другие делали вид, будто этого не замечают. После того, что по большой программе мною проведены были основные положения снабжения армии, при тяжелых условиях военного времени и сопряженным с ним колоссальным расходом боевых припасов и всяких других ценных запасов, я считаю своим долгом руководить всем этим лично, несмотря на звучавшие в моих ушах вещие слова Витте: ‘Никто вам не поможет и только палки в колеса будут совать’.
В крушении России я не виновен. В должности генерал-губернатора нелегкий Юго-Западный округ я привел в самый миролюбивый край, как военный министр я восстановил армию, тот краеугольный камень, на котором зиждется всякая государственная власть. Республиканцы могут упрекать меня в том, что я содействовал бесполезным жертвам, понесенным народом во имя восстановления престижа и жизненности монархии. Для меня монархия была и есть фундамент моего мировоззрения. С 1858 года я носил серую солдатскую шинель, служил трем государям и последовательно при них достиг самого высшего поста военной иерархии. Допустим, что это мой рок, моя судьба, мое предопределение, но мою преданность монархическому принципу и последнему несчастному носителю короны ставить мне в вину перед страной и обуздать считаю незаслуженным поклепом — клеветой. После ужасной кончины царя единственным моим судьею остается моя совесть!
Исторические писатели, которые займутся исследованием причин крушения России,— должны будут искать виновных там, где страх, недоверие к русскому народу… Способные разбираться лишь в тесном кругу своих личных интересов, одна группа привела Россию к подчинению Антанте, другая группа разрушила царскую власть в ее центре — царской фамилии Романовых, третья — нанесла смертельные удары армии.
Большую часть личной ответственности во всем этом несчастии, постигшем Россию, несет великий князь и дядя государя Николай Николаевич, не только в силу своего военного положения, но и как великий князь, преступно злоупотребивший доверием царя. Постоянными интригами в течение многих лет он вносил только дух анархии в аппарат Высшего военного управления и тем самым подрывал дисциплину — он систематично погребал авторитет царя и старался самолично стать центром государства. В конце концов он предал государя — принес его в жертву с тем же легкомыслием, с каким он в мирное время в роли инспектора войск относился к имуществу государственному, войсковому -и подчиненных, как и на. войне бесцельно жертвовал сотнями тысяч русских воинов. Высокомерный, презирающий всех окружающих и потому неспособный правильно оценить и использовать их силы, он не смог правильно оценить и мощь германского народа, чем и объясняются его поражения, несмотря на высокие качества русского солдата и блестящее наступление при начале похода. Он не давал себе отчета и в том, что у него под боком пылало сомнительного достоинства честолюбие, представитель которого, Гучков, готов был пожертвовать не только Россией, но и- всесильным великим князем…
…Мое жизнеописание превратилось в исповедь. Писал я не для того, чтобы оправдаться перед моими противниками и тем более заискивать у них. Я в этом не нуждаюсь. Только что мне исполнилось семьдесят пять лет, поэтому перемена их образа мыслей принесла бы мне мало пользы. Я писал, чтобы показать нашему народу, где и в чем его вожди заблуждались. И я писал с возрастающим внутренним успокоением, ибо последние годы бедствий и горя привели меня к сознанию, что русский народ в отношении своих главных жизненных задач в конце концов выйдет на правильный путь. Начинающееся на моих глазах мирное, дружественное сближение России и Германии является основной предпосылкой к возрождению русского народа с его могучими действенными силами. Русский народ молод, и его силы неисчерпаемы.
Русские и немцы настолько соответствуют друг другу в отношении целесообразной, совместной продуктивной работы, как редко какие-нибудь другие нации.
Но для сохранения мира в Европе этого было недостаточно, необходим был тройственный союз на континенте. Все это, вместе взятое, создавало почву для предопределенной историей коалиции: Россия, Германия и Франция, обеспечивающая мир и европейское равновесие и угрожавшая лишь одной европейской державе — Англии. Эта угроза заставила ее взять на себя инициативу создания другой, более выгодной ей коалиции — entente cordiale. Альбион не ошибся в своих расчетах: два сильнейших народа континента лежат, по-видимому, беспомощно поверженными во прах. Одно лишь упустил из виду хладнокровно и брутально-эгоистически рассчитывающий политик: ничего не объединяет так, как одинаковое горе.
Другой залог для будущего России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом правительство. Этот политический идеал не может быть моим. Люди, окружающие Ленина,— не мои друзья, они не олицетворяют собою мой идеал национальных героев. Но я уже не могу их больше назвать разбойниками и грабителями после того, как выяснилось, что они подняли лишь брошенное: престол и власть. Их мировоззрение для меня неприемлемо. И все же: медленно и неуверенно пробуждается во мне надежда, что они приведут русский народ — быть может, помимо их воли — по правильному пути к верной цели и новой мощи… Верить в это я еще не могу, но тем сильнее того желать… ввиду бесчисленных ужасных жертв, которые потребовало разрушение старого строя. Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский и Добворольский, свои силы отдали новому правительству в Москве, нет никакого сомнения, что они это сделали, конечно, убедившись в том, что Россия и при новом режиме находится на правильном пути к полному возрождению.
Россия и населяющее русскую землю смешение народов нуждаются в особо твердой руке… Моим пожеланием, чтобы так это в конце концов и завершилось, я заканчиваю мою книгу и мою политическую жизнь… В стороне от народных эволюции я буду созерцать жизнь не без саркастической улыбки над тем плутовством, которое применяют маленькие люди в уверенности, что могут влиять на роковой ход мирового исторического развития.