Из воспоминаний о Федорове, Петерсон Николай Павлович, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 41 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. П. ПЕТЕРСОН

&lt,Из воспоминаний о Федорове&gt,

Н.Ф.ФЕДОРОВ. PRO ET CONTRA

Антология. Книга первая

Издательство Русского Христианского гуманитарного института

Санкт-Петербург 2004

Впервые увидал я Н. Ф-ча 15 марта 1864 г. в г. Богородске, Московской губернии, где он был учителем уездного училища по предмету истории и географии. И я приехал в Богородск в качестве учителя уездного училища — арифметики и геометрии, но цель моего приезда была пропаганда революционных идей и устройство революционного кружка. Я — уроженец Пензенской губернии, по окончании в 1861 г. курса Пензенского дворянского института я приехал в Москву в университет. Но в университете в это время начались волнения, собирались сходки, ходили к дому генерал-губернатора с какими-то требованиями, на лекции никто почти не ходил и ничему не учились. В январе 1862 г. по приглашению Л. Н. Толстого я уехал в Ясную Поляну учителем одной из школ, которые Л. Н-ч, будучи мировым посредником, открывал в своем участке. В мае месяце Л. Н-ч от должности мирового посредника отказался, но открытые им школы некоторое время продолжали существовать, хотя сам Л. Н-ч, видимо, охладел к ним. В сентябре

1862 г. Л. Н-ч женился и совсем перестал заниматься школами, — перестала существовать школа даже в самой Ясной Поляне. С осени в этой школе должен был заниматься я вместе с самим Л. Н-чем, но учение не начиналось, несмотря на мои напоминания. В конце концов брат Л. Н-ча, Сергей Н-ч, пригласил меня давать уроки его сыну, который жил с своею матерью в Туле, и я покинул Ясную Поляну. В Туле я прожил недолго и опять уехал в Москву, где в

1863 г. снова поступил было в университет. Однако ученье не шло на ум: я попал в революционный кружок моих товарищей по Пензенскому дворянскому институту и сверстников по Пензенской гимназии, в числе которых был Каракозов, совершивший покушение 4-го апреля 1866 года. Перед отъездом в Богородск один из членов кружка сообщил мне, что в Богородске учителем Н. Ф-ч Федоров¹, человек необыкновенного ума и честности. Мы же тогда думали, что все умные и честные люди на нашей стороне, а потому я в тот же день, как приехал в Богородск, отправился прежде всего к Н. Ф-чу. Он был тогда лет сорока, красивый брюнет, среднего роста, с прекрасными карими глазами, а не с голубыми, как говорит Илья Львович Толстой в своих воспоминаниях². При первом же знакомстве я, по молодости своей, — мне не было полных двадцати лет, — выложил пред Н. Ф-чем всю душу свою и сообщил, с какою целью приехал в Богородск. Выслушав меня, Н. Ф-ч сказал: ‘Не понимаю, о чем вы хлопочете. По вашим убеждениям, все дело в материальном благосостоянии, и вот ради доставления материального благосостояния другим, которых не знаете и знать не будете, вы отказываетесь от собственного материального благосостояния, готовы пожертвовать даже жизнью. Но если и тем людям, о которых вы хлопочете, материальное благосостояние также не важно, как и вам, — о чем же вы хлопочете?’ Начав так беседу, Н. Ф-ч сказал потом, что даже так называемые великие принципы французской революции свидетельствуют о крайнем недомыслии и легкомыслии провозгласивших ‘свобода, равенство и братство’, потому что из свободы следовать своим личным влечениям, исполнять свои прихоти и из завистливого равенства произойдет не братство, а вражда. Нужно искать прежде всего братства, а все прочее (т. е. свобода, равенство) приложится, потому что, почувствовав себя братьями, мы не будем лишать своих братьев свободы, поднявшись же над своими братьями, мы и их поднимем до себя. Затем Н. Ф-ч припомнил, что Руссо говорит, будто все люди родятся свободными. — На что свободными, — спрашивает Н. Ф-ч, — на то, чтобы умереть? Новорожденный без забот о нем непременно должен умереть, а всякая о нас забота налагает на нас обязанности в отношении заботящихся о нас, делает нас не свободными в отношении наших близких³.

Все это меня так поразило, что я в первый же день нашего знакомства не ушел от Н. Ф-ча, остался у него ночевать. Н. Ф-ч никакой постели и даже подушки не имел, спал на голой лавке, и я переночевал у него таким же образом. И с этого первого дня все остальное время нашей совместной жизни в Богородске я почти не расставался с Н-м Ф-чем: отправляясь в училище, я заходил за ним, и из училища уходили обыкновенно вместе, пообедав у себя на квартире, я шел к Н. Ф-чу, и мы отправлялись гулять на реку Клязьму, в лесок, бывший тогда около Богородска, вообще в окрестностях города и никогда по самому городу (в 1864 году весна была ранняя, скоро стало сухо и так тепло, что 25 марта, на Благовещенье, мы гуляли уже без верхнего платья), затем пили вместе чай на квартире Н. Ф-ча, и я уходил от него поздно ночью. В это время Н. Ф-ч говорил мне, что наше существование не бесцельно, как это нынче думают, что мы не обречены на бессмысленное существование, а затем и на бесследное исчезновение, что наша цель — всеобщее воскрешение, восстановление всего погибшего и жизнь бессмертная. И я, не сомневавшийся тогда, что все произошло само собою, путем эволюции, услыхал от Н. Ф-ча: Если это так, если путем эволюции материя и присущие ей силы дошли до создания существа, носящего в себе разум, с которым явилась в мир новая сила, способная комбинировать все другие силы, ставить их в различные сочетания, способная располагать, управлять теми самыми силами (свойствами материи), которые и без разума дошли до создания всего, что мы видим, — создали самого человека, — чего же не создадут эти силы с разумом?!.. Все эти силы и после явления в мир разума никуда не исчезли, не могли исчезнуть и продолжают свою обычную деятельность, остались такими же, как и были, т. е. созидающими и в то же время разрушающими ими же созданное, рождающими и в то же время умерщвляющими ими же порожденное. Но созданный этими силами человек — носитель разума не может не сознавать бессмыслицы создания для того, чтобы созданное было разрушено. И неужели же роль разума должна ограничиться только созерцанием совершающегося, созерцанием мира, каков он есть? В таком случае зачем же разум нужен миру, зачем он явился в мир, если и ему, как и всему в мире, предстоит бесследное исчезновение? И может ли человек остаться пассивным, придя к такому сознанию, примириться с ним? Человек — существо не разумное только, но и чувствующее, а также и способное к действию, человек не только сознает бессмыслицу создания для разрушения созданного, но и чувствует боль разрушения, страдает от потери близких. Куда же он направит свою деятельность, если не на избавление от претерпеваемых им страданий? Причем разум — это сила, способная управлять всеми силами мира, т. е. высшая всех их, — не должен ли быть руководителем деятельности человека, который не может не стремиться к избавлению от претерпеваемых страданий, к сохранению своего существования, а также и к восстановлению тех, без которых его собственное существование становится горестным и теряет всякий смысл. Для эволюционистов, т. е. верующих в эволюцию, — доказать своей мысли они не могут, для этого нужно было бы повторить совершившийся уже процесс, — для эволюционистов разум в экономии природы никакого значения не имеет и иметь никогда не будет, — эволюционисты не сомневаются, что человек всегда будет смертен и никогда не перестанет смотреть на природу только как на кладовую, откуда можно добывать средства, но не для обеспечения своего существования, а лишь для удобств временной жизни и наслаждения, и всегда будет истреблять и расточать накопленные в ней богатства, т. е. эволюционисты смотрят на человека с его разумом как на агента, способствующего разрушению мира, ускоряющего неизбежный конец его. По мысли эволюционистов, род людской всегда останется разделенным на чуждые друг другу народы и сословия, никогда не объединится и не сделается, в качестве носителя разума, силою правящею, регулирующею, вносящею в действие мировых, естественных сил порядок, закономерность, целесообразность, никогда не сделается силою созидающею. По тому, что проповедуется последователями эволюционизма, вся деятельность людей должна ограничиться только эксплуатацией) природы, общественными и политическими дрязгами. Не очевидно ли, что эволюционисты не продумали до конца, не дошли до конечных выводов своей собственной мысли.

Говоря о братстве, Н. Ф-ч утверждал, что братство без отечества немыслимо: мы братья только по отцам, только потому, что мы сыны, без отца и сына нет брата. Сыновняя любовь есть необходимое условие и любви братской, если не любим отцов, не имеем сыновней любви, не будем любить и братьев. Все юридико-экономические отношения, сословность и международную рознь Н. Ф-ч признавал состояниями противобратскими, находил, что гражданственность, или цивилизация, заменила собою братственность, а государственность заменила отечественность. Отечественность — это не патриотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т. е. любовь — добродетель — заменил гордостью — пороком, заменил, следовательно, любовь к отцам любовью к себе самим, самолюбием. Патриотизм стал отвлеченным понятием, под именем отечества стали разуметь совокупность живущих, жен и детей, т. е. самих же себя. Но отождествляя самих себя с отечеством, ставят, следовательно, самих себя целью, ставят целью свое наслаждение, и именно наслаждение, а не насущное, ибо насущное, необходимое предполагает, что наше существование нужно не для нас только самих, но для чего-то иного. Ставя целью наслаждение, отрицают необходимость действительной жизни отцов, а следовательно, и действительного братства, потому что наслаждение эгоистично по существу и в большинстве случаев требует взаимного исключения в пользовании этими благами. Люди, гордящиеся одним и тем же предметом, могут составить почетный орден, а не братство сынов, любящих друг друга. Гордость и самолюбие, как и все пороки, разъединяют, вносят вражду, и только любовь соединяет. Любовь к отцам приводит к сокрушению об их смерти и соединяет всех потерявших отцов в этом сокрушении, побуждающем к делу возвращения жизни отцам. И как только гордость подвигами отцов заменим сокрушением об их смерти, как только землю будем рассматривать как кладбище, а природу — как силу смертоносную, способную, однако, быть и живоносною, так и вопрос политический, равно и общественный, разделяющие людей, заменятся вопросом естественным, — вопрос о бедности и богатстве заменится вопросом о жизни и смерти.

Разрешение вопроса о небратстве, о неродственности, вообще о распадении рода человеческого на сословия, на богатых и бедных, зависит от разрешения вопроса о распадении на ученых и неученых, на людей мысли и на людей дела. Это же последнее распадение исходным пунктом имеет общие бедствия, каковы неурожаи, болезни и смерть, избавление от которых зависит не от богатства, а от исследования причин этих явлений, что и вызвало выделение из общей массы — людей, занявшихся исследованием означенных причин. Но выделившиеся для исследования причин общих бедствий забыли о своем назначении, предались умственному наслаждению, занялись вопросом о том, почему сущее существует, вместо вопроса — почему живущие страдают и умирают, составили из себя высший класс людей, задавшийся целью управлять не слепыми силами природы, от которых зависит наша жизнь, а теми, из массы которых они выделились и которые оказались, таким образом, обреченными на механическую только работу добывания скудных средств существования себе и обильных — классу правящих, интеллигенции, живущей и устраивающей свой комфорт на средства, добываемые простым народом. В конце концов эти два класса, правящих (интеллигенция) и управляемых (простой, рабочий народ), образовали две породы людей, живущих разною жизнью, друг друга не понимающих даже и тогда, когда говорят на одном языке. И теперь настало время спросить выделившихся, как они смотрят на свое выделение из массы человечества — как на временное или же как на вечное, что они из себя представляют — соглядатаев ли того пути, который предстоит всем, или же они лучшее, высшее сословие, цвет и плод всей жизни человеческого рода? Является вопрос об ученых и интеллигенции как противоположности простому народу, т. е. о внутреннем распаде, разладе, или об уме, лишенном чувства и воли, вопрос о полной неродственности, как существенном свойстве ученых, считающих себя сверхчеловеками. От разрешения этого вопроса зависит дальнейшая судьба рода человеческого, и если ученые и интеллигенция останутся только сословием, живущим в городах, устраивающим свою городскую жизнь, основанную на эксплуатации села, сельских жителей и не возвратятся с приобретенным знанием в село, к сельской жизни, к могилам отцов, тогда дальнейший рост человеческого рода приостановится и мы будем обречены на вечное прозябание в том состоянии, в котором ныне находимся. Если же ученые и интеллигенты поймут, что они выделились для изучения, для исследования пути, по которому предстоит идти всем, тогда они обратятся в комиссию для разъяснения и решения прежде всего вопроса о причинах розни сословной, народной и всякой другой, возникшей между людьми, о причинах уклонения их, ученых, от задачи, которая только и может служить оправданием выделения их из общей массы людей, — ученые обратятся в комиссию для изучения причин небратства, розни, которая делает нас орудиями слепой силы природы, орудиями вытеснения старшего поколения младшим, орудиями взаимного стеснения. Когда ученые придут к такому самосознанию, тогда и для всех станет ясно, что смысл братства заключается в объединении всех в общем деле обращения слепой силы природы в орудие разума всего рода человеческого для возвращения жизни тем, кто лишился ее, будет ясно, что наука не может быть знанием причин вообще, разрешением вопроса о том, почему сущее существует, а должна стремиться к разрешению вопроса о том, почему живущие страдают и умирают, т. е. наука должна быть изучением сил природы, от которых зависит наша жизнь, чтобы взять их в свои руки, чтобы управлять ими. А для этого необходимо, чтобы всё было предметом знания и все, а не одни только ученые, познающими, чтобы наблюдения производились везде, т. е. повсеместно, и всегда, т. е. непрерывно. Такое обращение всего в предмет знания и всех в познающих и даст нам силу и возможность управлять всеми силами природы, укажет нам и способ восстановить все разрушенное этими силами по их слепоте и бесчувственности… В нас, в людях, природа пришла в сознание, посмотрела на себя и почувствовала боль, причиняемую разрушением созданного. И такое сознание не может оставаться бесплодным, бездейственным, оно налагает на нас обязанность не только противостать разрушению, но и восстановить все разрушенное, и прежде всего наших отцов, по которым мы братья, без возвращения же жизни им, нашим отцам, наше братство не будет иметь основы.

Вопрос о братстве, так поставленный, может быть противопоставлен и социализму, который злоупотребляет словом ‘братство’ и искренно отвергает отечество. Социализм в настоящее время не имеет противника, религии с их трансцендентным содержанием, ‘не от мира сего’, с их Царством Божиим внутри лишь нас, не могут противостать ему. Социализм может казаться даже осуществлением христианской нравственности. Нужен именно вопрос об объединении сынов во имя отцов, чтобы объединение во имя прогресса, во имя комфорта, вытесняющее отцов, выказало всю свою безнравственность. Объединение во имя комфорта, ради своего удовольствия и есть самое худшее употребление жизни во всех отношениях и особенно в нравственном отношении. Социализм торжествует над государством, религиею и наукою, он не только не имеет противника, но даже не признает возможности его, а между тем социализм — обман: родством, братством он называет товарищество людей, чуждых друг другу, связанных только внешними выгодами, тогда как родство действительное, кровное связывает внутренним чувством, чувство родства не может ограничиваться лицепредставлением и требует лицезрения, смерть лицезрение превращает в лицепредставление, и потому чувство родства требует восстановления умершего, для него умерший не заменим, тогда как для товарищества смерть есть потеря, вполне заменимая. Так развивал Н. Ф-ч во время совместного нашего пребывания в г. Богородске свою идею о воскрешении, которая явилась у него, по его словам, в самом начале пятидесятых годов, т. е. за 13-14 лет до нашей встречи. К сожалению, нам недолго пришлось пробыть в г. Богородске вместе. Вскоре после моего приезда, приехал туда на ревизию директор 1-й Московской гимназии Малиновский, наш начальник, от которого зависело назначение и увольнение учителей уездных училищ Московской губернии. Директора неприятно поразил костюм Н. Ф-ча, который большую часть своего жалованья (27 руб. с копейками) тратил на бедных учеников, а потому и не мог одеваться сколько-нибудь прилично⁴. Неприятное впечатление, произведенное на директора, отразилось в придирчивости его к ответам учеников. Придраться же директор мог, потому что Н. Ф-ч, исполнявший свои обязанности не только добросовестно, но и делавший всегда гораздо больше того, что требовалось, — между прочим, сам остававшийся в классе с учениками, которые не знали заданного урока, до тех пор, пока они с помощью его не усвоят этот урок, — Н. Ф-ч не строго придерживался учебников, которые были тогда во всеобщем употреблении. Под историею и географиею в низших школах, каковыми и были уездные училища, Н. Ф-ч разумел все не формальные только (как грамматика и арифметика), а образовательные предметы преподавания, и по его мнению, при преподавании этих предметов в низших школах никаких учебников быть не может и не должно, — учебники должны быть заменены программами, фактический же материал для обучения, — которое должно быть и изучением местности, где школа находится, в географическом и историческом, т. е. во всех отношениях, — должен быть добыт учителем вместе с учениками — его сотрудниками. При таком обучении и изучении нужно уяснить как географическое положение данной местности, так и то, какое она участие принимала не только в делах Русской земли, но и в деле всего мира. Пособием при географическом изучении служило звездное небо. Прежде объяснения, что такое полюс, ученикам указывалась полярная звездочка, и они уже сами видели, наблюдая по вечерам, что эта звездочка остается на одном месте, а все остальные перемещаются вокруг нее. Во время осеннего и весеннего равноденствия указывался ученикам тот круг, который делало в это время солнце, и таким образом давалось понятие об экваторе и т. п. Таким же учебным пособием служила и земля с ее растениями, насекомыми и животными, а также и с местными памятниками старины. — Директор же спрашивал по учебнику, а когда Н. Ф-ч хотел объяснить ему метод своего преподавания, не стал его слушать. Н. Ф-ч ушел из класса, оставив директора одного с учениками, и тотчас же подал прошение об отставке. Директору объяснили, что за человек Н. Ф-ч, и ему стала понятна бедность его костюма. К чести директора должно сказать, что он не принял прошения об отставке и так как Н. Ф-ч не хотел оставаться в Бого-родске после случившегося, то был переведен в Углич Ярославской губернии⁶.

В Богородске мы пробыли с Н. Ф-чем только несколько месяцев, до начала нового учебного года. В это время, по окончании учебных занятий перед Пасхою, в четверг на Страстной неделе, мы отправились в Москву пешком, вышли в час дня, а в семь часов вечера были за 35 верст от Богородска и ночевали, кажется, в Леонове. Рано утром вышли дальше и, подходя к Москве, слушали, как в разных церквах отбивали число прочитанных евангелий, и Н. Ф-ч говорил, что в Москве такой перезвон слышен всю ночь с четверга на пятницу, с шести часов вечера в четверг: в одних церквах служба двенадцати евангелий бывает с вечера, в других же утром с 2, 3, 4-х часов, а в монастырях с 8-ми часов вечера и кончается в два, три часа ночи. Вечерню в пятницу на Страстной, на выносе плащаницы, мы были в Успенском соборе, где служил тогда, в 1864 г., митрополит Филарет⁶. На Пасху Н. Ф-ч познакомил меня с Полтавцевыми. Полтавцев, известный актер Малого театра, был женат на родной сестре Н. Ф-ча, которую звали Елизавета Павловна⁷. И Н. Ф-ча называли у Полтавцевых Н&lt,ико&gt,лаем Павловичем. Почему это так, я тогда не знал, спросить об этом Н. Ф-ча не решался, — о себе он никогда ничего не говорил, — и только впоследствии узнал, от кого, не помню, что Н. Ф-ч — незаконнорожденный сын князя Павла Ивановича Гагарина⁸, богатого барина, имевшего большие имения в Елатомском и Спасском уездах Тамбовской губернии. В одном из имений Елатомского уезда и жил Н. Ф-ч в детстве. Учился он в Тамбовской гимназии, где в его время был учителем истории Измаил Иванович Сумароков, о котором Н. Ф-ч сохранил самые лучшие воспоминания и говорил о нем как об учителе, пробуждавшем в учениках самосознание. В конце пятидесятых годов И. И. Сумароков был управляющим Палатою государственных имуществ в Пензе, а в семидесятых годах — управляющим Казенною палатою во Владимире-на-Клязьме. После окончания курса Тамбовской гимназии Н. Ф-ч поступил в Одесский лицей⁹. В Одессе жил, кажется, его отец¹⁰. Лицея Н. Ф-ч не кончил: на последнем экзамене, который Н. Ф-ч держал блестяще, у него вышло какое-то столкновение с профессором, которое заставило Н. Ф-ча прервать экзамен и оставить лицей, не получив свидетельства об окончании курса. Все это я узнал не от Н. Ф-ча, а от других, от кого, — не помню.

В Угличе Н. Ф-ч пробыл всего один учебный год¹¹. Без Н. Ф-ча я не захотел оставаться в Богородске и перевелся в Бронницы¹². Летнее вакационное время 1865 г. Н. Ф-ч провел у меня в Бронницах… И после знакомства с Н. Ф-чем я не прекратил знакомства с революционным кружком моих товарищей, но продолжая с ними знакомство, к деятельности их я относился отрицательно. В видах отвлечения их от этой деятельности я пригласил к себе в Бронницы на время, когда у меня был Н. Ф-ч, самого даровитого из кружка — Петра Дмитриевича Ермолова, с которым был особенно дружен еще с Пензенского дворянского института. Но на Ермолова Н. Ф-ч не произвел такого действия, как на меня, потому, должно быть, что за год слишком, после моего отъезда из Москвы, деятельность кружка расширилась и углубилась, установились новые связи, с которыми трудно было порвать¹³. &lt,…&gt,

С начала учебного 1865-1866 года Н. Ф-ч из Углича перешел в Богородицк, Тульской губернии¹⁴. Рождество я провел у Н. Ф-ча в Богородицке. Отправился я из Бронниц пешком, дошел до Подольска. Железной дороги до Тулы тогда не было, ходили обозы, и от Подольска до Тулы я доехал с порожняком — так назывались обозы, возвращавшиеся из Москвы без клади. Как попал из Тулы в Богородицк, уже не помню. 28 апреля 1866 года я был арестован, потому что после покушения 4-го апреля я был неосторожен, не скрывал, что хорошо знаю Каракозова и его товарищей, и, не одобряя их поступка, говорил, что знаю их за людей хороших, хотя и заблуждающихся. Об этом было донесено¹⁶. После моего ареста был арестован и Н. Ф-ч по случаю знакомства со мною¹⁶. Под арестом Н. Ф-ч пробыл всего три недели, как ни в чем не виновный был освобожден и снова получил место учителя уездного училища в г. Боровске, Калужской губернии. А я был предан Верховному уголовному суду со всеми причастными к событию 4-го апреля, и за недонесение о том, что у Юрасова скрывался Домбров-ский¹⁷, был присужден к заключению в крепости на восемь месяцев с зачетом времени, проведенного под предварительным арестом, и с уменьшением этого наказания по случаю бракосочетания Государя-Наследника. 2-го декабря 1866 года я был освобожден из Петропавловской крепости, Страстную неделю и Пасху 1867 года я провел у Н. Ф-ча в Боровске, а затем поселился в Москве, где жил на случайный заработок уроками и перепискою. Когда наступили каникулы, пришел в Москву, выйдя в отставку, и Н. Ф-ч. Весь путь от Боровска до Москвы он сделал пешком, погода стояла тогда прекрасная и Н. Ф-ч не раз вспоминал это путешествие с большим удовольствием, он не пропустил ни одного ручейка и речушки, чтобы не искупаться в них, а купаться он так любил до конца жизни. В Москве мы поселились вместе, у меня был какой-то урок, за который я получал обед, а у Н. Ф-ча не было занятий. Скоро пришлось голодать. Полтавцева в живых уже не было, и семейство его переехало в Казань. Н. Ф-чу пришлось опять поступить учителем в Подольск¹⁸, я же в конце лета 1867 года получил место помощника библиотекаря Чертковской библиотеки, которая помещалась тогда на Мясницкой в доме Черткова, в том крыле его, где теперь (1916 год) магазин Салаева¹⁹. Библиотекарем Чертковской библиотеки был П. И. Бартенев, издатель ‘Русского архива’. Жалованье мое было 40 рублей в месяц, и дело мое состояло, кроме постановки на места новых книг, записи их в каталог и выдачи книг посетителям, которых было немного, в переписке документов для ‘Русского архива’, в держании корректуры статей, помещавшихся в ‘Русск&lt,ом&gt, архиве’, а также и тех изданий, которые в это время брал на себя Бартенев. Осенью 1867 г. я женился и, кроме занятий в Чертковской библиотеке, пришлось давать уроки, так что все время у меня было поглощено занятиями — с 9 часов утра до 3-х в библиотеке, а затем хождением по урокам. С июля 1868 года, когда у меня родился сын, мне пришлось особенно много трудиться для добывания средств к существованию, и в это время мы мало виделись с Н. Ф-чем, и я не знаю, как он жил и чем занимался, — учителем уездного училища он больше, кажется, не был… Так я прожил до мая 1869 г., когда получил место секретаря съезда мировых судей в г. Спасске Тамбовской губернии. Должность помощника [библиотекаря] Чертковской библиотеки занял после меня Н. ф-ч²⁰, ему же я передал урок у Михайловского, который был членом Комиссии, образованной при Московском генерал-губернаторе для расследования всех обстоятельств, связанных с покушением Каракозова, в этой Комиссии допрашивали меня и Н. Ф-ча. В Михайловском, как и во всех членах Комиссии, Н. Ф-ч возбудил к себе полное уважение, по нем и ко мне члены Комиссии относились доброжелательно, этим и объясняется, что Михайловский не побоялся поручить обучение своих детей мне и Н. Ф-чу²¹.

В Спасске я пробыл всего год, — пришлось уехать из Спасска, потому что там исправник, любимец губернатора, вообразил себя необыкновенно большим человеком, бил направо и налево встречавшихся ему простых людей, случилось, что он наскочил своим экипажем на телегу крестьянина, выскочил из экипажа и избил крестьянина, тот подал жалобу мировому судье, но исправник заявил, что он не подсуден мировому судье уже потому, что исправник. Я написал статейку ‘Исправник всегда ли исправник?’, которая была напечатана в ‘Судебной газете’²¹‘, и это вызвало донос на меня со стороны исправника. Жандармский полковник производил у меня обыск, ничего компрометирующего не нашел, тем не менее за мною учрежден был надзор, по всей вероятности негласный, но исправник обратил его в гласный: около ворот дома, где я квартировал, был постоянно городовой, а когда я выезжал куда-либо, тотчас же сообщалось туда о моем приезде. Словом, жизнь моя в Спасске сделалась невозможною. Н. Ф-ч, когда узнал о моем положении, просил Тришатного заступиться за меня пред Тамбовским губернатором, которым был тогда Гартинг (или Гартунг), женатый на родной сестре Тришатного, бывшего полицмейстером г. Моршанска, а Тришатный был женат на сестре, по отцу, Н. Ф-ча, — княжне Зинаиде Павловне Гагариной²². Гартинг сообщил чрез Тришатного, чтобы я уехал из Тамбовской губернии, и тогда он оставит меня в покое. Поэтому из Спасска я переехал в Керенск, Пензенской губернии, где председателем земской управы оказался мой товарищ по Пензенскому дворянскому институту. Там я и устроился на должность секретаря съезда мировых судей и прожил 21 год до введения в действие положения о земских начальниках, хотя Гартинг и не исполнил своего обещания, а сообщил о моей ‘зловредности’ пензенскому губернатору. Но к великому моему благополучию мировым судьею в Керенском уезде был тогда Василий Александрович Козлов, родной племянник Николая Васильевича Зиновьева, воспитателя детей Императора Александра II-го: В. А. Козлов заступился за меня, и я был избавлен от всяких преследований. — Считаю нужным отметить, что в то время, когда Н. Ф-ч был учителем уездного училища в Богородске, Зинаида Павловна Тришатная вместе с мужем навещала его, а это свидетельствует, что семейство натурального отца Н. Ф-ча не чуждалось его, и если он не воспользовался богатством своего отца и общественным его положением для занятия более видного положения, то это только по собственному его, Н. Ф-ча, желанию, он и впоследствии всегда хотел сохранить и в течение всей жизни своей сохранил за собою самое скромное, незаметное положение, хотя ему и делались не раз предложения занять несравненно высшее того положения, которое он занимал.

В то время, когда я жил в Керенске, Н. Ф-ч почти ежегодно на вакационное время приезжал ко мне в Керенск, а когда в ноябре 1874 года оставил Чертковскую библиотеку, то и сам хотел поселиться в Керенске, но это желание его не осуществилось, — в 1875 г. он поступил в Румянцевский музей²³, где и прослужил более двадцати лет. Ко времени оставления Н. Ф-чем Чертковской библиотеки относится письмо от 17 ноября 1874 года, в котором Н. Ф-ч пишет: ‘Бартенева я оставил… В настоящее время нахожусь у Чижова. Он, Чижов, предложил мне заниматься постоянно его библиотекою²⁴, т. е. ставить вновь приобретаемые книги и составлять систематический каталог — плата помесячно. Приняв же во внимание, что новых книг поступает не очень много, составление же систематического каталога не может быть постоянным, Вы увидите, что это занятие не только не может, но и не должно быть постоянным. Есть у меня и другие работы, но тоже временные. Все это, полагаю, может быть покончено к мес&lt,яцу&gt, февралю или марту. Если к тому времени Вам предложат составление отчетов по мировым участкам и Вы найдете возможным передать мне эту работу, то этим доставите Вашему покорнейшему слуге удовольствие прожить хотя некоторое время в Керенске’²⁶. Упоминаемый в письме Чижов — известный банковский деятель, который все свое состояние оставил на дело просвещения. О Чижове Н. Ф-ч говорил с большою симпатиею, напротив, И. С. Аксаков, который, благодаря Чижову, пристроился к какому-то банку, ради получаемого там содержания, ему казался человеком в высшей степени напыщенным, воображавшим себя стоящим много выше других. Между прочим Н. Ф-ч рассказывал, как И. С. Аксаков распекал П. И. Бартенева за какой-то его поступок, быть может, и на самом деле не особенно хороший, но Н. Ф-ча поразил вид Аксакова, с которым он делал это распекание, вид человека, сознававшего необычайное свое превосходство над жалким, в этот раз, П. И. Бартеневым, которого и Н. Ф-ч знал за грешника, по грехам его ушел и из Чертковской библиотеки, но тут вся симпатия Н. Ф-ча была на стороне грешника — П. И. Бартенева, а И. С. Аксаков показался ему фарисеем, кичащимся своею мнимою праведностью. Славянофилы, вообще, по мнению Н. Ф-ча, были не тем, чем они хотели казаться, славянофильство их было больше напускное, на самом же деле они были такими же западниками, как и те, которые носили это название, Запад и для них, славянофилов, был ‘страною святых чудес’, — как выражался Хомяков {О Хомякове и Самарине — ‘Философия Общ&lt,его&gt, Дела’, т. 1-й, с. 361, 381, 415, 454, 504, 702.}²⁶.

Служа в Чертковскои библиотеке, у Бартенева, Н. Ф-ч познакомился с племянниками Бартенева Александром и Иваном Платоновичами Барсуковыми. Под влиянием Н. Ф-ча И. П. Барсуков написал свою книгу об Иннокентии — апостоле, можно сказать, алеутов, а затем митрополите Московском²⁷. И А. П. Барсуков не без влияния Н. Ф-ча пристрастился к занятиям, которые сделали его потом издателем архива Шереметьевых. Не знаю, был ли знаком Н. Ф-ч с Н. П. Барсуковым, написавшим известную книгу о Погодине²⁸.

С переезда моего в Керенск начинается новый период наших с Н. Ф-чем отношений. Идеи Н. Ф-ча нудили к тому, чтобы приложить их к делу, к жизни, и вот я задумал, следуя мысли Н. Ф-ча, устроить при школах Керенского уезда метеорологические станции, чтобы учителей и учеников обратить в исследователей той местности, где находится школа, сделать их наблюдателями по крайней мере явлений метеорических, столь важных для земледелия. Для осуществления этой мысли я хотел обратиться к Керенскому земскому собранию с просьбой об ассигновании средств на приобретение инструментов, необходимых для устройства при школах метеорологических станций и об этом своем намерении сообщил Н. Ф-чу, но от него получил такой ответ от 10-го сентября 1873 года: ‘Предположение, о котором Вы говорите в письме своем от 29-го августа, мне кажется, встретит множество едва ли преодолимых в настоящее время затруднений, если даже ограничиться на первый раз введением наблюдений в одной только школе. Упомяну о некоторых. Для барометрических наблюдений нужно определить предварительно высоту места над уровн&lt,ем&gt, мор&lt,я&gt,, инструменты должны быть выверенные, со стороны учителей требуются некоторые познания в физике и физичес&lt,кой&gt, географии. Кроме того, дороговизна инструментов может возбудить неудовольствие в Земс&lt,ком&gt, собрании, для которого все это будет казаться излишнею роскошью (цена барометров — 10-30 руб.). Эти затруднения главным образом зависят от недостатка в наших городах специалистов (землемеров, врачей и пр.), которые и хотели и могли бы принять участие в этом деле. Ввиду таких затруднений, мне кажется, следовало бы, отложив на время представление этого предположения Земскому собранию, заняться подготовительною работою и прежде всего приобресть для учителей, желающих ознакомиться с этим делом, какое-нибудь руководство к метеорологии… Желая, сколько могу, содействовать Вам в этом предприятии, я постараюсь не пропустить ни одного сочинения, выходящего по этому предмету, и извещать Вас о них своевременно. О всем прочем надеюсь переговорить с Вами лично’.

Необходимо отметить, что на Н. Ф-ча болезненно действовало всякое обращение к кому бы то ни было с просьбою о деньгах, все, что строится на деньгах, ему казалось непрочным, эфемерным, он всю надежду возлагал на труд даровой, безвозмездный, из побуждений религиозных.

Живя в Керенске, я старался с помощью Н. Ф-ча изучать Керенский край во всех отношениях: Н. Ф-ч собирал сведения о Керенске и о всем Керенском крае в московских книгохранилищах, а я собирал старые документы у керенских помещиков, знакомился с церковными архивами²⁹. В письме от 10 января 1874 г. Н. Ф-ч мне пишет: ‘Я начал собирать различные сведения, относящиеся к Керенскому краю. Из этих материалов можно составить местн&lt,ый&gt, историческ&lt,ий&gt, учебник, который мог бы заинтересовать не одних только учащихся изображением того участия, которое принимал любимый Вами Керенск, как и всякий другой уголок России, в делах Русской земли и какую службу сослужил этому делу… Об этом предмете надо говорить или очень много, или уже ничего не говорить. При свидании будем говорить много, и тогда, я надеюсь, Вы пожелаете принять деятельное участие в сей работе’. — От помещика в селе Лундане я получил свиток, заключавший в себе акт пожалования Вешнякову имения при с. Лундане, из которого видно, что имение это было отобрано от татарина Асайки Бекбулатова Карачурина, владельца множества и других имений в Симбирске и Казанском крае, и все эти имения были от него отобраны, как от соучастника Стеньки Разина. Асайка Бекбулатов Карачурин, содействуя Разину, должен был поднять казанских татар. Карачурин бежал и разыскан не был, в Вешняковской акте выписаны показания Разина, которые он давал об Асайке Карачурине под пыткою. Таким образом, опровергается свидетельство Костомарова, будто Разин и под пыткою ничего не сказал. Этот документ был в руках С. М. Соловьева и Н. А. Чаева, и они признали важное его значение³⁰. В письме от 27 июля 1874 г. Н. Ф-ч пишет: ‘Выпись, данная Вешнякову на поместье Асайки Бекбулатова Карачурина, по словам Чаева и Соловьева, имеет немаловажное историческое значение. По желанию Чаева, занимающегося специально этим временем, я убедительнейше прошу Вас переслать к нему помянутую выпись. Адрес его: Москва, Оружейная Палата, Помощнику директора Н.А. Чаеву. По снятии копии рукопись будет возвращена к Вам в целости. Он же, Чаев, желал бы напечатать вполне всю выпись в приложении к своей книге, которая приготовляется им в настоящее время к печати, и предлагает, сколько пожелаете, оттисков с этой выписи’. — В письме от 12 августа 1874 г. Н. Ф-ч пишет: ‘Очень жаль, добрейший друг Николай Павлович, что Вы не побывали в Москве, я сообщил бы Вам небезынтересные сведения о Керенске XVII-ro века. Те страницы, которые означены в прошлом письме, переписаны и ждали Вас. Конечно Вы, по всей справедливости, можете мне заметить, что выпись не заставила себя ждать. Сознавая себя неправым, могу только благодарить Вас за ту дружескую поспешность, с которою Вы исполнили мою просьбу. Чаев не замедлил также письменно выразить Вам свою искреннюю признательность’. В письме от 27 июля 1874 года к тому, что выше сего здесь выписано, прибавлено: ‘Данные к истории Керенска, относящиеся ко времени Асайки, можно найти в ‘Материалах’, изданных ‘Русскою беседою’ в Москве 1857 года на стр. 134, 135, 151, 163, 164 и многих других’³¹. Об этих страницах Н. Ф-ч и упоминает в письме от 12 августа 1874 года. Была ли напечатана Чаевым книга, о которой Н. Ф-ч говорит в письме от 27 июля 1874 г., я не знаю, но оттисков выписи на имение Асайки Бекбулатова Карачурина при с. Лундане, данной Вешнякову, я не получил. &lt,…&gt,

Сведениями, которые доставлял Н. Ф-ч из Москвы и я добывал на месте, воспользовался брат мой, Григорий Павлович Петерсон, бывший земским и городовым врачом в Керенске, он помещал в ‘Пензенских губернских ведомостях’ ‘Очерки Керенского края’, из которых составилась довольно значительная книга³². А я знакомился с местностью Керенского уезда, проходил по ручейкам и речушкам, впадающим в реку Вад, на берегу которого стоит г. Керенск, начиная от устья до их истоков, описывал эти свои экскурсии в письмах к Н. Ф-чу &lt,…&gt,. — Знакомясь с местностью Керенского уезда, я нанес на план уезда древний вал, защищавший от набегов татар, который идет по всему уезду, от границ Спасского уезда Тамбовской губернии, до границ Нижне-Ломовского уезда Пензенской губернии. План этот передан мною в Пензенскую архивную комиссию.

Много собрано было в Керенском уезде мною старинных документов и, к моему величайшему сожалению, эти документы, в том числе и Вешняковская выпись на имение Асайки Бекбулатова Ка-рачурина, были отправлены профессору Казанского университета Николаю Павловичу Загоскину³³, согласно его просьбы, напечатанной в газетах, на которую я посмотрел как на требование серьезное. Впоследствии некоторые из документов мне были нужны, и я обращался к г. Загоскину о возвращении их, но, несмотря на мои неоднократные настояния, никакого ответа не получил, и этим был поставлен в весьма неприятное положение в отношении вышеупомянутого Н. X. Логвинова, мужа Ольги Петровны Ранцевой, бывшего тогда Керенским уездным предводителем, а затем, в начале девяностых годов, уфимским губернатором, документы которого на имение при с. Шеине тоже были отправлены профессору Загоскину³⁴. Всего документов отправлено мною Загоскину целый пуд, и где они находятся, я и до сих пор не знаю, и профессор Загоскин, как мне стало потом известно, даже не воспользовался ими.

Желая осуществить идеи Н. Ф-ча, кроме прямых своих обязанностей секретаря съезда мировых судей я принял на себя заведывание Керенскою публичною библиотекою, которую собрал врач Христофор Иванович Чудновский, а после его смерти, последовавшей до моего еще приезда в Керенск, она была без призора³⁶. Затем я сделался церковным старостою Покровской г. Керенска церкви, устроил при библиотеке метеорологичекую станцию, тут же помещалась церковная школа и приходская больничка. По поводу устройства больницы Н. Ф-ч писал мне: ‘Больница есть также одно из средств к объединению прихода в общей заботе и к воспитанию прихожан. Только доставляя возможность делать пожертвования для больницы, Вы сделаете истинное благодеяние приходу. Не одни богатые, но и бедные не должны быть лишены этой святой возможности: достаточно нарубить или принести охапку дров, привезти воды в больницу, чтобы послужить ‘приходу и больнице на пользу’, а себе на душ&lt,евное&gt, образование. Следует, мне кажется, избегать, сколько только возможно, денежных пожертвований, ибо деньгами откупаются от сердечного участия в деле. Тряпка, принесенная в больницу, имеет больше образовательного значения, чем денежное пожертвование. В тряпку может быть много вложено души, а только от такого вклада ‘вещь’ получает истинную ‘ценность’. (Политическая экономия не знает такой ценности, ибо эта бездушная наука, считая личную выгоду за единственный двигатель человеческих действий, не только принимает порочное состояние человека за нормальное, но и узаконяет его, т. е. порок возводит в добродетель. Приходская же больница, как неотделимая часть церкви, как ‘осуществленная молитва о больных’, экономическую свою сторону не отделяет от воспитательной.) Через тряпки и бабы могут сделаться попечительницами больницы. Кроме того, они могут принимать и личное участие в больничном деле: почему бы вместо одной постоянной сиделки не предоставить исполнение этой должности усердию всех прихожанок, когда и сколько времени каждая из них пожелает. Таким путем все прихожане без различия пола, от мала до велика могут быть соединены в общем служении больнице, и иго этой службы будет благо, и бремя содержания ее будет легко. Только тогда прихожане будут считать больницу ‘своею’ и будут дорожить ею, когда она будет поддерживаться усилиями и попечением всех, ибо только то любит человек, на что положил он свой труд и свою заботу.

Как ни важны пособия сами по себе, но еще важнее то воспитание, та привычка, которая усвояется этими действиями. Пособие — это доход, воспитание — капитализация дохода. Первое — жатва, последнее — земля, почва, приносящая постоянные урожаи. Желательно, чтобы пособия делались руками детей, для них это будет превосходная школа, лучший урок, образование, словом, общение. Только внутри души прихожан может быть положено прочное основание больнице, способное к беспредельному совершенствованию. Сочувствие, расширяясь более и более, отдаст самих [себя] и всю природу обратит в средство лечения, восстановления. Тогда медицина, врачебное искусство, отождествится с Религиею, сделается орудием сей последней.

Относительно денежных пожертвований нужно особенно быть осторожным в приеме их, — не только не просить о таких пожертвованиях, но даже отказываться, если будут их предлагать, благодарить, но не принимать, если будут даже просить о приеме их, тогда только нельзя будет отказать, когда усиленно будут умолять о приеме, как о благодеянии для них, дающих. (Малое пожертвование предпочитать большему.) Такое даяние будет идти от души и потому не может быть отвергаемо. Все сказанное есть только слабый комментарий на притчу о двух лептах.

Приношение, очищенное от всякого принуждения, от самой тени духовного насилия, даст начало настоящей больнице, а не тем призракам больниц, которых довольно много в настоящее время. Отсутствием всякой принудительности, расчета и выгод ‘приход’ резко отличается от всяких обществ, построенных на юридических или экономических началах. Экономическое общество тем отличается от церковного, или психического, что в первом ‘вещь’ служит не выражением сочувствия, а яблоком раздора — молитва Спасителя представляется в извращенном виде: ты не во мне и я не в тебе…

Счастливы Вы, занимая место без власти в беднейшем приходе беднейшего из городов России, также небогатой сравнительно с другими государствами. Должность церковного старосты есть совершенно новая должность: ибо были храмовые старосты, называвшиеся только церковными’³⁶.

Сохранилось и другое письмо по поводу той же больницы, в котором Н. Ф-ч пишет: ‘Спешу ответить на Ваше письмо. Вчера только (9 февраля) его получил. Чем занять учеников при посещении ими больницы, — спрашиваете Вы. Ответ должен заключаться в самом вопросе, если вопрос поставлен надлежащим образом. Из письма Вашего видно, что больница, по недоверию ли прихожан к новому для них делу, или по каким другим причинам, не могла начать своей деятельности. Следовательно, и занятия детей, при посещении больницы, должны заключаться пока в приготовлении только к уходу за больными. В настоящее время приготовляется ко 2-му изданию, измененному и дополненному, книга доктора Залуговского под таким именно названием: ‘Уход за больными’³⁷. Судя по рассказам г. Залуговского (он иногда бывает в библиотеке), книга его может служить некоторым пособием при занятиях с детьми в больнице. Само собою разумеется, занятия не исключают и знакомство с анатомическим устройством человеческого тела и с гигиеною, как желаете Вы и Ваш брат. Если вышеозначенная книга 1-го издания еще находится в продаже, то я не замедлю прислать ее к Вам’³⁸.

Приходская больничка, устроенная мною, обратилась в богадельню, в которой доживали свой век две бесприютные старушки. Крестьяне, да и все, кто живет в семействе, имеет свой угол, неохотно расстаются со своею домашнею обстановкою, как бы плоха она ни была, и будучи больны, гораздо охотнее лечатся у себя дома… Устроенная приходская школа, где я был бесплатным учителем, не могла долго существовать, потому что обязанности мои по должности, которая давала мне средства к существованию, мешали мне исполнять учительские обязанности. Только заведование публичною библиотекою и метеорологическою станциею я мог довести до конца моего пребывания в Керенске: в июне 1891 года я переехал в г. Мокшан Пензенской губернии, куда был назначен на должность городского судьи.

Только в Керенске началось письменное изложение того, что я слышал до тех пор от Н. Ф-ча лишь на словах. В то время, когда Н. Ф-ч приезжал ко мне в Керенск, преимущественно на вакационное время, он мне диктовал, а я под его диктовку писал. Было это обыкновенно вечером до часу и двух ночи, когда я был свободен от моих обязательных занятий, а потому написанное было с пропусками и другими погрешностями. Когда Н. Ф-ч уезжал из Керенска, я все при нем написанное исправлял и переписывал в двух экземплярах, один оставлял у себя, а другой посылал Н. Ф-чу. Он тоже исправлял, изменял и дополнял посланное мною, и сообщал мне, что им изменено и чем дополнены посланные ему листы, по его указаниям я исправлял и мой экземпляр. Мне хотелось сделать известным то, что я слышал от Н. Ф-ча, потому что не мог не сознавать и не чувствовать великого значения этого, но сам Н. Ф-ч находил все это недостаточным, неполным и плохо выраженным. В конце 1877 года я сделал краткое изложение слышанного мною от Н. Ф-ча и это мое изложение послал Ф. М. Достоевскому, не говоря об этом Н. Ф-чу, так как наперед знал, что он не согласился бы на такую посылку, нашел бы мое изложение неполным, ненадлежаще выраженным и даже, может быть, в чем-либо неверным. Посланная мною тетрадка³⁹ вызвала письмо Достоевского от 24 марта 1878 года, в котором Ф. М-ч писал мне: [далее приводится текст письма — воспроизведен в Антологии выше].

Получив это письмо, я отправил его Н. Ф-чу, а затем отправил к нему и черновик тетрадки, посланной Достоевскому. По поводу этих посылок сохранились два письма Н. Ф-ча от 25 апреля и от 20 мая 1878 г, в 1-м письме Н. Ф-ч пишет, что до половины июня нельзя надеяться на свидание. ‘А до того времени, как бы ни было мне желательно побеседовать с Вами письменно о вопросах, затронутых в рукописи, но я должен отказать себе в этом удовольствии. На рукопись пришлось сделать столько замечаний, что ни в каком письме их уместить невозможно. Всякое же сокращение может повести только к большим недоразумениям. Ответ на Ваше первое письмо хотя и был готов при получении рукописи, но по тем же причинам я послать его теперь не могу, а сохраню до личного свидания с Вами’. Во 2-м письме, от 20 мая, Н. Ф-ч писал: ‘Рукопись Ваша (т. е. черновик посланного Достоевскому), многоуважаемый друг мой Николай Павлович, далеко не произвела на меня такого неприятного впечатления, как Вы полагаете. Недостатки, кои в ней, по моему мнению, заключаются, могут только послужить к вящему уяснению самой сути дела. Мне кажется, достаточно трех или четырех дней личного свидания, чтобы придать ей надлежащий вид. Если Вам нельзя будет побывать в Москве, то не забудьте, что я буду свободен от занятий по библиотеке от 15 или даже 14 июня’. — В этот (т. е. 1878-й) год Н. Ф-ч приезжал в Керенск во второй половине июня всего недели на две. В это время был начат ответ на письмо Достоевского, причем было пересмотрено все ранее написанное и положено начало установлению текста ‘Записки от неученых к ученым по вопросу о братстве и причинах небратского состояния мира’,— вышедшей уже после смерти Н. Ф-ча под заглавием ‘Философия Общего Дела’⁴⁰. В этот приезд Н. Ф-ча было написано то, что начинается словами: ‘Находясь чуть не тысячу лет почти с самого возникновения России в постоянной борьбе с Исламом’ и проч. (стр. 64-я 1-го т&lt,ома&gt, ‘Филос&lt,офии&gt, Общ&lt,его&gt, Дела’). Всего написано было в это время и к августу затем переписано тринадцать листов, как это видно из писем Н. Ф-ча от 14, 23 и 29 июля. В 1-м письме он пишет: ‘Премного благодарен Вам за высылку 4-х листов рукописи, полученных мною при двух письмах, первое от 4-го и второе 8-го июля. Ответ на Ваши письма не мог доставить к Вам тотчас по получении их: дождь, грязь и холод помешали мне быть в Москве, откуда только и можно отправить письмо. Кроме того, спешу окончить к Вашему приезду в Москву работу, начатую в Керенске, — приготовлено 8 листов, кои составляют, как мне кажется, необходимое и продолжение, и объяснение, и дополнение к находящимся у Вас листам. Поправки, сделанные Вами, мне кажутся и совершенно уместными, и необходимыми. Вообще вся рукопись требует и пересмотра, и исправления. С нетерпением жду Вашего приезда’. В письме от 23 июля Н. Ф-ч благодарит за присылку еще трех листов (9-11). В письме от 29 июля подводится итог всего полученного от меня, а именно двух листов введения и одиннадцати листов текста⁴¹.

В августе 1878 г. я сам поехал в Москву к Н. Ф-чу и повез с собою второй экземпляр того, что было написано в приезд Н. Ф-ча в Керенск и затем мною переписано. Со мною было и письмо Достоевского. На станции ‘Пачелма’ Сызрано-Моршанской тогда, а ныне Сызрано-Вяземской железной дороги я встретился со Львом Николаевичем Толстым, — он возвращался из своего Самарского имения в Ясную Поляну со всем своим семейством, сам Л. Н-ч с сыновьями и учителем ехал в вагоне 3-го класса, где и я поместился, а супруга его с дочерьми были в вагоне 2-го класса. Проехал я с Львом Н-чем до Ряжска и сообщил ему о Н. Ф-че, о долге воскрешения, прочел ему письмо Достоевского и те тринадцать листов, которые были написаны в ответ на письмо Достоевского. О Достоевском Л. Н-ч говорил с большим уважением, причем выше всего ставил его ‘Записки из мертвого дома’, а о долге воскрешения сказал, что это ему не симпатично. Тем не менее осенью или зимою того же 1878 г. он был в Румянцевском музее и, подходя к Н. Ф-чу, сказал, что знаком со мною⁴². Так началось знакомство Н. Ф-ча со Л. Н-чем Толстым.

В Москве мы продолжали писать ответ Достоевскому, но конца ему не было видно и 21 ноября 1878 г. Н. Ф-ч писал мне: ‘Приношу Вам глубочайшую благодарность за доставление рукописи. При поспешности, с коею она была составляема, в нее вкралось так много недостатков разного рода и оказалось так мало порядку, что чтение этой рукописи произвело на меня не очень приятное впечатление, особенно последние листы. Исправления начаты, и я постараюсь окончить их к Вашему приезду. Я очень нуждаюсь в Вашем совете и помощи. Отправляя последнее письмо, очень опасался я, чтобы Вы не прочли в нем нежелание с моей стороны выслушивать замечания. Могу Вас уверить, что именно страдаю от того, что ни от кого не слышу их’. — К сожалению, письмо, о котором тут говорится, не сохранилось. Так до самой смерти Ф. М. Достоевского и не был готов ответ на его письмо⁴³.

К концу 1881 года у нас образовалась довольно значительная тетрадка, начинавшаяся противопоставлением Ислама, магометанского единства христианскому учению о Божественном Триединстве, в котором, по мысли Н. Ф-ча, заключался образец для нашего человеческого всеединства, а не всеединства, а именно всеединства, чем желательно было выразить единство личностей при полной их самостоятельности, полное единство без поглощения их, как это в магометанстве. Эта тетрадка в начале 1882 г. была прочитана В. С. Соловьевым. В письме от 12 января 1882 г. Н. Ф-ч пишет: ‘Благодарю Вас за присылку рукописи. Сегодня я получил письмо от Владимира Сергеевича, которому сообщил эту часть рукописи для прочтения. Вот начало этого письма: ‘Прочел я Вашу рукопись с жадностью и наслаждением духа, посвятив этому чтению всю ночь и часть утра, а следующие два дня много думал о прочитанном’. Далее заявляется безусловное согласие с прочитанным. Говоря беспристрастно, в рукописи много недостатков, и самый существенный состоит в том, что у этого, если можно так выразиться, здания нет входа и хотя он строится, но еще не окончен. Желание Ваше относительно H. H. Страхова отчасти исполнилось. Он читал начало рукописи (предисловие). В споре, возникшем по этому поводу, сторону рукописи держали Л. Н. (Толстой) и Вл&lt,адимир&gt, Сер&lt,геевич&gt, (Соловьев), a H. H. Ст&lt,рахов&gt, был против рукописи⁴⁴. Меня при этом не было’. — В письме от 12 января 1882 г. Н. Ф-ч ограничился выпискою только начала письма В. С. Соловьева, но за этим началом следовало вот что: »Проект’ Ваш я принимаю безусловно и без всяких разговоров [приводится текст письма В. С. Соловьева от 12 января 1882 г. — см. его в Антологии выше] ‘.&lt,…&gt,

Н. П. Петерсон — уроженец Пензенской губ. (родился в д. Барановка Краснослободского уезда). В 1861 г., по окончании Пензенского дворянского института, был принят без экзаменов в Московский университет на историко-филологический факультет, однако по стесненным материальным обстоятельствам был вынужден отозвать свои документы. В 1862 г. Петерсон — учитель яснополянских школ Л. Н. Толстого, сотрудник журнала ‘Ясная Поляна’. В 1863 г. он снова подает документы в университет и начинает заниматься на медицинском факультете. Тогда же сближается с кружком ‘ишутинцев’, членами которого были его товарищи по Пензенскому дворянскому институту. И весной 1864 г. уезжает в г. Богородск, заняв место преподавателя арифметики и геометрии тамошнего уездного училища, с тайной целью вести среди местной интеллигенции революционную пропаганду.

Именно в Богородске 15 марта 1864 г. происходит знакомство Петерсона с Федоровым, учителем истории и географии Богородского уездного училища, под влиянием которого во взглядах молодого человека происходит коренной перелом: ‘Не разрушение и смерть, а жизнь бесконечную проповедовал Николай Федорович, и я отвернулся от прежней своей деятельности’ (НИОР РГБ. Ф. 657. К. 11. Ед. хр. 5. Л. 8). Н. П. Петерсон навсегда оставляет революционную пропаганду, становится преданным учеником и последователем мыслителя.

Увлеченный педагогическими идеями Федорова, Петерсон собирался осуществить некоторые из них в г. Бронницы, куда он был переведен весной 1865 г.: начал организацию при уездном училище музея с различными коллекциями на основе местного материала (археологической, исторической, геологической, энтомологической и др.), чтобы дать возможность учащимся всесторонне изучать историю, природу, культуру родного края, самим участвовать в собирании необходимых сведений. Петерсон планировал создание школьного огорода, аквариума и скотного двора, на котором трудились бы сами ребята, собирался организовать метеорологические наблюдения. Надо сказать, что его инициатива была всецело поддержана как образованными жителями Бронниц, так и местной властью — об организации музея было сообщено в губернских ведомостях, в совет музея вошли губернский предводитель дворянства, председатель земской уездной управы, все учителя уездного училища, а также исправник с помощником, являвшимся членом Губернского статистического комитета, коллекционером древностей, который намеревался пожертвовать свои коллекции создаваемому музею (см.: ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 63-65 об.). К сожалению, довести свой замысел до конца Н. П. Петерсон не смог: 28 апреля 1866 г. его арестовали в связи с делом Д. В. Каракозова.

Спустя несколько месяцев после своего освобождения (Петерсон был приговорен к шестимесячному заключению в Петропавловской крепости, с учетом времени, проведенного под следствием), в конце лета 1867 г., ученик Федорова получает место помощника библиотекаря Чертковской библиотеки в Москве. Здесь он много общается с П. И. Бартеневым, переписывает документы для журнала ‘Русский архив’, держит корректуры ‘Войны и мира’ Л. Н. Толстого. А в 1869 г., передав свое место в библиотеке Н. Ф. Федорову, начинает служить по судебной части: сначала в г. Спасске Тамбовской губ. — секретарем съезда мировых судей, затем в Пензенской губ.: с 1870 по 1891 г. в г. Керенске в той же должности, с 1891 по 1894 г. — в г. Мокшане, городским судьей, в 1894-1899 — в Воронеже, городским судьей 3-го участка, и, наконец, членом асхабадского (1899-1904), верненского (1904-1912), зарайского (1912-1918) окружного суда.

Н. Ф. Федорова и Н. П. Петерсона в течение почти сорока лет связывала глубокая дружба (лишь в 1900-1902 гг. их отношения осложнились, что в конечном итоге привело к разрыву учителя и ученика — о причинах этого разрыва см.: Федоров. Доп., 409-414), крепившаяся во многом тем, что они были единомышленниками. В 1860-е гг. философ последовательно вводил Петерсона в совокупность уже сложившегося учения, раскрывая перед ним результаты многолетней душевной и интеллектуальной работы. То же самое продолжалось и в Керенске, причем Петерсон начал записывать то, что до тех пор ‘слышал от Николая Федоровича лишь на словах’. А с 1878 г., когда было предпринято письменное изложение учения о воскрешении, активно помогал Федорову в работе над рукописями, писал под его диктовку, переписывал черновики и исправленные варианты. Неоднократно пытался подвигнуть философа к обнародованию его идей. Именно через Петерсона с идеями Федорова познакомился Ф. М. Достоевский. От Петерсона впервые услышал о Федорове и Л. Н. Толстой.

В своей общественной и публицистической деятельности Петерсон широко руководствовался взглядами Федорова на задачи отечествоведения и педагогики. Он много сделал для изучения истории тех мест, где оказывался по службе. Собирал сведения о Керенском крае, участвовал в работе Воронежского губернского музея, был одним из инициаторов организации в Асхабаде Закаспийского кружка любителей археологии. Периодически выступал в печати (часто — совместно с Федоровым) по вопросам образования, просвещения, народных школ, рассматривая их с позиций учения ‘всеобщего дела’ (подробнее см.: Федоров. III, 582-587).

После смерти Федорова Н. П. Петерсон вместе с В. А. Кожевниковым подготовил к печати два тома сочинений мыслителя, работал над материалами к III тому, написал книгу: ‘Н. Ф. Федоров и его книга ‘Философия общего дела’ в противоположность учению Л. Н. Толстого ‘о непротивлении’ и другим идеям нашего времени’ (Верный, 1912). В 1913-1916 гг. полемизировал в печати по поводу учения Федорова с Е. Н. Трубецким и С. А. Голованенко.

Одной из главных тем публицистических выступлений Петерсона в 1900-1910-е гг. являлся вопрос о роли христианства и Церкви в мире. В статьях, опубликованных на страницах провинциальной и столичной печати, прямо следуя Федорову, он развивал представление об истории как богочеловеческой ‘работе спасения’, о неразрывности личного духовного подвига и общественного дела. Много внимания уделял проблеме государственного и социального устройства России, подчеркивая религиозное значение царской власти, писал о необходимости воплощения в жизни общества начал соборности (Туркестанские епархиальные ведомости. 1910. 15 апр.). В марте 1918 г. обратился к патриарху Тихону и Собору Русской Православной церкви с запиской ‘Что такое православие?’ (см. II том Антологии). Подробнее о Н. П. Петерсоне: Библиография. 1995. No 2. С. 114-125.

Над воспоминаниями о Федорове Петерсон работал в последние годы жизни. В его личном фонде в НИОР РГБ хранится первоначальный набросок воспоминаний (Ф. 657. К. 5. Ед. хр. 12) и черновой и беловой автографы (К. 5. Ед. хр. 8, К. 5. Ед. хр. 7). Черновой автограф содержит дату: ’12 февраля 1916 г.’ и подпись: ‘Петрасын (Петерсон)’ (Ф. 657. К. 5. Ед. хр. 8. Л. 108). Наиболее интересна первая часть воспоминаний, касающаяся истории знакомства Петерсона с Федоровым и керенского периода их общения. В дальнейшем Петерсон от воспоминаний переходит к изложению идей Федорова с приведением пространных цитат.

¹ В Богородском уездном училище Н. Ф. Федоров служил учителем истории и географии с 30 октября 1858 г. по 22 июня 1864 г. (Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 148).

² О том, что у Федорова были голубые глаза, пишет в своих воспоминаниях не И. Л. Толстой, а И. А. Линниченко (см. текст в наст. Антологии).

³ В своих показаниях по делу Каракозова Н. П. Петерсон так рассказывал о своей первой встрече с Федоровым: ‘В марте &lt,…&gt, я отправился в Богородск, исправляющим должность уездного учителя. Моею обязанностью было там: приобрести как можно большее знакомство для выбора людей, пригодных для нашего дела, стараться преимущественно привлекать к этому делу людей богатых, которые могли бы много жертвовать, и потом вообще я обязан был пропагандировать. В первый же вечер я отправился к учителю истории и географии Федорову и почти первыми моими словами были: ‘Выписываете ли Вы какие-нибудь журналы, например ‘Современник’?’ »Современника’ не выписываем’ — ответил. Я предложил было выписать сообща, но он сказал, что незачем, и доказал мне всю пустоту этого журнала и несостоятельность его идей. Доказал мне он все это на том самом произведении, которое считалось нами лучшим во всем ‘Современнике’, а именно на романе Чернышевского ‘Что делать?’. Его ум, знания, перед которыми мои были ничто, да и не мои одни, но всех моих товарищей, меня поразили и я ему сознался во всем. Ему не слишком трудно было доказать мне, что революционные действия ведут только общество к порче, потому что эти действия и могут только держаться подобными средствами, как те, которые высказываются в польском катехизисе, что делая подлости для достижения какой-нибудь общей цели, человек невольно делается подлецом во всех отношениях, да и наконец, что дурными средствами нельзя достигнуть никакой другой цели, кроме дурной. На Пасху я отправился в Москву совершенно увлеченный мыслями Федорова. Когда я приехал к своим товарищам, то начал говорить против их затей. Они, конечно, удивились неприятно, ожидая меня совсем не с такими вестями’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 55 об.-56 об.).

⁴ В. А. Кожевников в книге о Федорове уточняет: особая ветхость костюма Федорова в день посещения Богородского училища инспектором М. А. Малиновским была связана с тем, что мыслитель был вынужден продать свой вицмундир, желая выручить семью одного из учащихся, которой не на что было похоронить отца (Кожевников, 30).

⁵ Официальный перевод Федорова в Угличское уездное училище состоялся 23 июня 1864 г. (Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 149, публикация B.C. Борисова).

⁶ Митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов, 1782-1867) — выдающийся церковный деятель, проповедник и богослов, покровительствовал развитию наук и искусств, был членом Российской Академии наук, Общества истории и древностей российских и др. Канонизирован Русской Православной церковью в 1994 г.

⁷ Корнелий Иванович Полтавцев (1823-1865), актер Малого театра, был женат на младшей сестре Н. Ф. Федорова Елизавете Павловне Макаровой (по предположению О. Б. Муратовой, свою фамилию сестра Федорова, также незаконнорожденная, получила от их общей матери Елизаветы Ивановны Макаровой).

⁸ Павел Иванович Гагарин (1898-1872?) — один из представителей рода князей Гагариных, старший сын И. А. Гагарина, крупного сановника, государственного деятеля эпохи Павла I и Александра I. Федоров был его вторым сыном от гражданского брака с ‘дворянской девицей Елизаветой Ивановой’ (&lt,Свидетельство о крещении Н. Ф. Федорова&gt, // Общее дело. Сборник докладов, представленных на I Всесоюзные Федоровские чтения. M., 1990. С. 234, публикация B.C. Борисова). По предположению О.Б.Муратовой, Елизавета Ивановна носила фамилию ‘Макарова’ и была представительницей обедневшего дворянского рода Макаровых, ранее имевших, как и Гагарины, земли в Тамбовской губернии (гипотеза находится в стадии разработки).

⁹ Н. Ф. Федоров окончил Тамбовскую гимназию в 1849 г. 29 сентября 1849 г. Указом Правительствующего Сената он был исключен из купеческого звания, получив право на дворянство, и поступил ‘для дальнейшего образования’ ‘в Ришельевский лицей Камерального отделения, откуда не окончив курса, выбыл 1852 года марта 19-го’ (Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 148).

¹⁰ П.И.Гагарин переехал в Одессу в конце 1839 г., перевезя с собой труппу крепостных актеров и музыкантов, организованную им в его поместье. В 1845 г. в городе был открыт первый постоянный драматический театр, созданный П. И. Гагариным и построенный на его средства. К участию в театре были привлечены молодые воспитанники московской театральной школы, в том числе К. И. Полтавцев, впоследствии, как было указано выше, женившийся на одной из сестер Федорова Е. П. Макаровой, а затем труппа И. Л. Мочалова. Однако в 1846 г., после первого сезона, П. И. Гагарин вместе со своим театром переехал в Кишинев, так что ко времени поступления Федорова в Ришельевский лицей его отец уже не жил в этом городе.

¹¹ В Угличском уездном училище Федоров служил с 23 июня по 8 декабря 1864 г., после чего ‘по прошению’ был уволен от службы (Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 149).

¹² Перевод Н. П. Петерсона в Бронницы состоялся 10 марта 1865 г. (НИОР РГБ. Ф. 657. К. 5. Ед. хр. 27. Л. 1 об.).

¹³ Как сообщал Н. П. Петерсон следственной комиссии по делу Каракозова, он надеялся через Федорова повлиять на ищутинцев и убедить их ‘отстать от своих заблуждений и приняться за действительное дело’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 57). Так, он познакомил с мыслителем трех активных членов кружка — Д. А. Юрасова, M. H. Загибалова и П. Д. Ермолова. Сам Загибалов свидетельствовал о встрече с Федоровым в своих показаниях следующее: ‘…весной 1864 года, проездом из Москвы в деревню, я заезжал к нему (Н. П. Петерсону. — Сост.) с Юрасовым. Пробыл я у него 2 дня и в это время виделся и познакомился с Учителем Богородского Училища Федоровым, к которому, после прогулки, мы зашли пить чай, причем имели разговор философского содержания: именно: насчет учения идеалистов и материалистов. Разговора же политического содержания не было. Говорили еще об ходе образования в существующих заведениях, так, между прочим, и о их училищах и говорили притом, что хорошо бы было учить мальчиков естественным наукам и некоторым ремеслам’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед хр. 14. Л. 250-250 об.). Судя по этому скупому свидетельству, Н. Ф. Федоров не стремился прямо переубеждать юношей, слишком уверенных в своей правоте, не затрагивал их политических взглядов, он пытался изменить окуляры их видения, дать им более глубокое понимание вещей, направить энергию ‘русских мальчиков’ в мирное, практическое русло, прежде всего на дело школьного образования. Беседа Федорова с другим членом ишутинского кружка, П. Д. Ермоловым, самым младшим из всех ишутинцев (ему на момент следствия не исполнилось еще и двадцати лет) и наиболее увлеченным идеей борьбы за социальную справедливость (по достижении совершеннолетия он собирался пожертвовать все свое довольно большое состояние — около 300 тысяч — на революционное дело), состоялась летом 1865 г. в Бронницах, куда Ермолов приехал погостить. Петерсон сообщал, что, желая познакомить своего товарища с Федоровым, он специально ездил за философом в Москву, где тот ‘проживал тогда &lt,…&gt, у своей сестры Полтавцевой’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 58 об.). ‘…Я был приглашен Петерсоном в Бронницы провести несколько времени и полечиться, — показывал на следствии Ермолов. — У него я познакомился с Федоровым. У меня был с ним спор. Он высказывал ту мысль, что не действовать революционным путем и что социализм еще не может повести к благу, так как не доказано, чтобы он был самой лучшей организацией общества и что нужно людям заниматься наукой для отыскания настоящей истины. Я оспаривал его и защищал социализм и революцию. Петерсон был на стороне Федорова’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 14. Л. 160, см. также: Красный архив. 1926. Т. 4. С. 117). Как видим, с Ермоловым Федоров разговаривал уже напрямую (как в свое время с Петерсоном), указывая прежде всего на изъяны того идеала, на алтарь которого юноша мечтал принести все свое имение и даже жизнь. Но переубедить Ермолова мыслителю не удалось. Интересно, что во время пребывания Ермолова в Бронницах туда на один день заезжал и Д. В. Каракозов (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Ед. хр. 21. Л. 17), однако с ним Федоров уже никаких разговоров не вел.

¹⁴ Федоров, краткое время прослуживший до этого в Одоевском уездном училище (с 30 сентября по 25 ноября 1865 г.), был переведен в уездное училище г. Богородицка 26 ноября 1865 г. (служил там до 16 сентября 1866 г., когда был ‘уволен от службы согласно прошению, по болезни’ — Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 149).

¹⁵ В ‘Деле Московской следственной комиссии об учителе Бронницкого уездного училища Николае Петерсоне’ хранится письмо штатного смотрителя Бронницкого уездного училища Василия Калайдовича на имя директора училищ Московской губ. А. Н. Соколова от 27 апреля 1866 г., в котором, сообщая о своих беседах с Петерсоном, он пишет следующее: ‘Прежде, говорил он (Петерсон. — Сост.), его убеждения были чем-то дурны. Эти (неизвестные нам) неправильные убеждения, по его словам, остались, однако, и теперь в его товарищах по Пензенскому институту и частию по Московскому университету, с подобными товарищами он видался и даже один из них, Ермолов, гостил у него в Бронницах, а Каракозов приезжал за Ермоловым. &lt,…&gt, Когда же событие 4 апреля сделалось известным, г. Петерсон первый сказал мне об этом с видимой печалью, выразивши подозрение в этом ужасном поступке людей, подобных его бывшим товарищам, причем объяснил, что если его подозрения сколько-нибудь справедливы, то с людьми такого свойства он прекращает всякое сношение, а когда в следующем за тем No газет была объявлена фамилия преступника, то у него как бы невольно вырвались сожаление к Каракозову и слова: ‘за что погибает человек?’ Но Законоучитель попросил его не продолжать далее. Молва о сожалении г. Петерсона к преступнику носится по городу’ (ГАРФ. Ф. 272. Оп. 1. Д. 2. Л. 4-4 об.). Это письмо, переданное А. Н. Соколовым попечителю Московского учебного округа Д. Левшину, а им в свою очередь направленное кн. В. А. Долгорукову, и стало основанием для ареста Петерсона, последовавшего уже на следующий день — 28 апреля 1866 г.

¹⁶ Во время ареста Федоров содержался в Пречистенском частном доме (ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 57. Д. 143. Л. 5). В указанном деле, хранящемся в ЦИАМ, имеются и краткие ‘Показания учителя Богородицкого уездного училища Тульской губ. Титулярного советника Николая Федорова сына Федорова в Высочайше утвержденной следственной комиссии’, данные 2 и 19 июля 1866 г. (Там же. Л. 10-11, 18-24). Сообщено А. Н. Масловым.

¹⁷ Ишутинцев, в частности, обвиняли в связях с участниками Польского восстания 1863 г. В связи с этим Н. Ф. Федоров, защищая Н. П. Петерсона, показывал следствию, что Петерсон уже в первом их разговоре, когда речь зашла о польском деле, ‘согласился’ с его мнением ‘и о несправедливости польских притязаний и вообще о безнравственности всякой революции’ (Там же. Л. 18).

¹⁸ В Подольское уездное училище Федоров был определен учителем истории и географии 11 июля 1867 г. 23 апреля 1868 г. он уволился из училища ‘по болезни’ (Румянцевский аттестат [Н. Ф. Федорова] // Начала. 1993. No 1. С. 149) и больше уже не служил в уездных училищах.

¹⁹ Чертковская библиотека, носившая имя своего собирателя Александра Дмитриевича Черткова (1789-1858), была открыта при его особняке на Мясницкой улице (ныне — Мясницкая, 7) в специальной пристройке со стороны Фуркасовского переулка в 1863 г. сыном собирателя Г. А. Чертковым. Ее библиотекарем стал Петр Иванович Бартенев (1829-1912), историк, археограф, основатель журнала ‘Русский архив’ (первоначально выходил при Чертковской библиотеке, затем перешел в собственность редактора).

²⁰ Федоров прослужил в Чертковской библиотеке до ее передачи в конце 1872 г. Москве и временного перевода в 1873 г. в здание Московского Публичного и Румянцевского музеев.

²¹ ‘Оба мы были допрашиваемы Комиссиею, учрежденною тогда в Москве под председательством генерал-губернатора В. А. Долгорукова, — писал Н. П. Петерсон В. А. Кожевникову 13 марта 1905 г. — Николай Федорович возбудил в членах Комиссии глубокое к себе почтение, что отразилось в благожелательстве и ко мне, и это до такой степени, что на другой год по окончании этого дела я и Николай Федорович давали уроки детям одного из членов Комиссии Михайловского’ (НИОР РГБ. Ф. 657. К. 10. Ед. хр. 25. Л. 15-15 об). В подтверждение этих слов приведем заключительные слова показаний Федорова: ‘Все, что сказано мною, совершенно справедливо, что убеждения мои всегда были чисты… Я всегда был против известного иезуитского правила, что цель оправдывает средства и горячо противодействовал умствованиям многих, утверждавших противное’ (ЦИАМ. Ф. 16. Оп. 57. Д. 143. Л. 24).

^21а Вероятно, имеется в виду газета ‘Судебный вестник’, выходившая в Санкт-Петербурге в 1866-1877 гг. ‘Судебная газета’ начала выходить лишь с 1882 г.

²² Зинаида Павловна Гагарина, в замужестве Тришатная (1838-?) — дочь П. И. Гагарина. Будучи открытым, душевным человеком, поддерживала добрые и близкие отношения со всеми своими сводными братьями и сестрами.

²³ Петерсон допускает здесь две неточности. Н. Ф. Федоров перестал быть библиотекарем Чертковской библиотеки еще в конце 1872 г. В 1873 г. он сотрудничал с журналом ‘Русский архив’, вычитывая корректуры, а возможно исполняя и другую работу по журналу. Ошибка Петерсона вызвана фразой из приводимого им ниже письма Федорова от 17 ноября 1874 г.: ‘Бартенева я оставил’, между тем как речь здесь идет не об оставлении Чертковской библиотеки, а об оставлении работы в ‘Русском архиве’. В библиотеку Московского публичного и Румянцевского музеев Федоров был определен не в 1875 г., а в конце ноября 1874 г.

²⁴ Библиотека Федора Васильевича Чижова (1811-1877), ученого, общественного деятеля-славянофила, включала свыше 4000 томов: ‘книг и брошюр артистического, исторического, экономического, статистического и технического содержания’ (Иваск У. Г. Частные библиотеки в России. Опыт библиографического указателя. Ч. 2. СПб., 1912. С. 70-71, Отчет Московского Публичного и Румянцевского музеев за 1876-1878 гг. М., 1879. С. 119). Интересен факт, установленный Л. М. Коваль: когда в 1878 г. библиотека по завещанию владельца была передана в Московский публичный и Румянцевский музеи, для приемки и разбора этой библиотеки были командированы библиотекарь Музеев Е. Ф. Корш и Н. Ф. Федоров (Коваль Л. М. Страница истории. Николай Федорович Федоров и Московский публичный и Румянцевский музеи // Философия бессмертия и воскрешения. По материалам VII Федоровских чтений. 8-10 декабря 1995. Вып. 1. М., 1996. С. 237). Возможно, свою роль здесь сыграл и тот факт, что Н. Ф. Федоров в ноябре 1874 г., непосредственно перед поступлением на службу в библиотеку Музеев, занимался упорядочением и каталогизацией собрания Чижова по просьбе последнего.

²⁵ Это и последующие письма Федорова, приводимые Н. П. Петерсоном в своих воспоминаниях, опубликованы в: Федоров. IV, 197-198, 200, 204-206 и др.

²⁶ Цитата из стихотворения А. С. Хомякова ‘Мечта’ (1835).

²⁷ Речь идет о книге историка и археографа Ивана Платоновича Барсукова (1841-1906) ‘Иннокентий митрополит Московский и Коломенский, по его сочинениям, письмам и рассказам современников’ (М., 1883).

²⁸ Александр Платонович Барсуков (1844-1914) — историк, археограф, составитель пятитомного труда ‘Род Шереметьевых’ (СПб., 1881-1888). Николай Платонович Барсуков (1838-1906) — историк литературы и общественной мысли, археограф, библиограф, издатель. Речь идет о его многотомном труде ‘Жизнь и труды М.П.Погодина’ (Т. 1-22, СПб., 1888-1910).

²⁹ О краеведческой деятельности Федорова и Петерсона в Керенске см.: Федоров. Доп., 233-234, 236-239.

³⁰ Комментарий к данному сюжету см.: Там же. С. 239-240.

³¹ Комментарий к этим письмам и изложенным в них сюжетах см.: Там же. С. 239-241.

³² Петерсон Г. П. Исторический очерк Керенского края // Пензенские губернские ведомости. 1882. No 144-148, 150, 152-154, 158, 159, 163-168, 172, 173, 177-179 (начало—9 июля, окончание — 21 августа). Отд. оттиск: Пенза, 1882. Подробнее об этом издании и о краеведческой деятельности Г. П. Петерсона см.: Федоров. Доп., 236-239.

³³ Николай Павлович Загоскин (1851-1912) — историк, публицист, в 1880-1899 гг. ординарный профессор (позднее — заслуженный профессор и, наконец, ректор) Казанского университета. Автор ряда работ об истории Казани и Казанского края, член-основатель Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. В 1878-1884 гг. был секретарем Общества и редактором выходящих при нем ‘Известий…’.

Рукописи, посланные Н. П. Петерсоном к Н. П. Загоскину, пополнили собрание рукописей и актов, имевшееся при казанском Обществе археологии, истории и этнографии (в ‘Отчете о деятельности и составе Общества… за пятый (1882-1883) год его существования’, составленном Н.П.Загоскиным, сообщается о ‘весьма значительном приращении, более чем на 200 No’ этого собрания).

³⁴ Николай Христофорович Логвинов (?-1909) — керенский помещик, отставной штаб-ротмистр, предводитель дворянства Керенского уезда, депутат губернского земского собрания. Н. X. Логвинов служил председателем Керенского съезда мировых судей и был непосредственным начальником Н. П. Петерсона, секретаря съезда. До того как документы о с. Шеино были посланы Петерсоном Загоскину, его брат Г. П. Петерсон составил на их основе очерк ‘Село Шеино и его владельцы’, который с подзаголовком ‘Из Шеинского архива Н. X. Логвинова’ был опубликован в ‘Пензенских губернских ведомостях’ в 1882 г. (No 215-221).

³⁵ Н. П. Петерсон начал заведовать Керенской публичной библиотекой, созданной в 1865 г., в начале 1870-х годов. Н.Ф.Федоров активно помогал ему в этом деле. Весной 1874 г. мыслитель организовал при библиотеке Керенское хранилище исторических документов, по мере возможностей присылал книги для библиотеки или просил это сделать самих авторов.

³⁶ Петерсон цитирует письмо к нему Федорова, датируемое временем не позднее 10 февраля 1876 г. (Федоров. IV, 204-205).

³⁷ Залуговский М. С. Руководство по уходу за больными, беременными, родильницами, новорожденными детьми и первая помощь до прибытия врача. Изд. 2-е, дополненное. М., 1877.

³⁸ Петерсон цитирует письмо Федорова от 10 февраля 1876 г. (Федоров. IV, 206).

³⁹ Тетрадка содержала текст статьи Н. П. Петерсона ‘Чем должна быть народная школа?’.

⁴⁰ Речь идет о главном сочинении Н. Ф. Федорова ‘Вопрос о братстве…’. В I томе ‘Философии общего дела’ (Верный, 1906) оно было напечатано на с. 1-352.

⁴¹ Сохранившуюся переписку Н. Ф. Федорова и Н. П. Петерсона по поводу обращения последнего к Ф. М. Достоевскому и составления ответа на письмо Достоевского от 24 марта 1878 г. см.: Федоров. IV, 576-579. Комментарий к ней см.: Федоров. Доп., 246-250, 481-482.

⁴² Петерсон ошибается. Толстой пришел в Румянцевский музей знакомиться с Федоровым осенью 1881 г., после своего приезда в Москву. Дневниковая запись Толстого, передающая впечатления от встречи с мыслителем, датирована 5 октября 1881 г. Что же касается встречи Петерсона и Толстого в вагоне, то она действительно имела место в августе 1878-го. Н. П. Петерсон пишет о ней в статье ‘Из записок бывшего учителя’, там же приводит и слова, с которыми обратился Толстой к Федорову при первой встрече: ‘А я знаю Петерсона!’ (О Толстом: Международный толстовский альманах. М., 1909. С. 262, 265-266).

⁴³ Ниже в рукописи зачеркнуто: ‘Я писал Ф&lt,едору&gt, М&lt,ихайлови&gt,чу что-то незначительное с обещанием обстоятельного ответа, но этот обстоятельный ответ Достоевский так и не увидал’ (НИОР РГБ. Ф. 657. К. 5. Ед. хр. 7. Л. 15). Комментарий к этой записи, равно как и ко всему сюжету ‘Петерсон — Достоевский — Федоров’ см. в наст. Антологии в статье ‘Новые материалы к истории знакомства Достоевского с идеями Федорова’.

⁴⁴ Об этом споре, а также об обстоятельствах знакомства Соловьева с рукописью Федорова см. в наст. Антологии статью ‘В. С. Соловьев и Н. Ф. Федоров. История творческих взаимоотношений’.

H. П. ПЕТЕРСОН

&lt,Из воспоминаний о Федорове&gt,

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: