Из теории и практики классовой борьбы, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1907

Очерк
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Скачать в PDF
Владимир Шулятиков

Из теории и практики классовой борьбы

Происхождение командующих классов.

Основы их идеологии

Вопрос об интеллигенции

Первая публикация — Москва, 1907

I

Явные и тайные, сознательные и бессознательные сторонники буржуазного строя повторяют на все лады давно сложенный ими миф о великом уравнителе всего человечества, подателе всех благ, самодовлеющем труде. — Весь смысл человеческой жизни, согласно их заявлениям, в труде. Перед трудом все одинаковы: нет перед ним ‘варвара и скифа, раба и свободного’, имущего и неимущего, нет сословий и классов. Перед трудящимся открыты все пути: ‘Трудись… хочешь быть моряком — море пространно, хочешь быть земледельцем — поля широки’.
Интересы, вдохновляющие создателей и распространителей этого мифа о ‘пространных морях и широких полях’, слишком прозрачны: слишком наивным софизмом думают представители командующих классов затемнить классовое сознание той общественной группы, которая является предметом их эксплуататорских подвигов. Тем не менее, миф отличается необыкновенной живучестью. Он пользуется большим кредитом даже среди пасынков буржуазии, среди тех, кто стоит на рубеже полупролетарского существования. Одинаковым удельным весом обладают — гласит новейшая мелкобуржуазная редакция этого мифа — ‘трудовое’ крестьянство, ‘трудовая’ интеллигенция, пролетариат: названные общественные единицы совершенно в одинаковой мере являются строителями ‘новой жизни’, перед ними лежит одна общая дорога…
Буржуазная идеология всех оттенков старается исказить истинный смысл общественных отношений, старается отвлечь внимание от главного рычага истории — от борьбы за орудия, за средства производства.
На самом деле, что такое труд? трата мускульной или умственной рабочей энергии? и только? Нет, в том то и дело, что не только. Трудиться значит расходовать свою рабочую энергию, употребляя известные орудия производства. Вне применения последних нет для человека труда. Короче, трудиться значит пользоваться этими орудиями. A раз так, раз в понятие трудового процесса неотъемлемым составным элементом входит понятие пользования орудиями производства, тот ‘самодовлеющий труд’ — чудовищная нелепость.
Человек, лишенный орудий, средств производства, самостоятельно работать не может. На ‘пространных морях, на широких полях’ ‘самодовлеющий’ рабочий — труп.
И этому-то трупу буржуазия, от ее высших слоев до низших, приписывает жизнь! Собственники как грандиозных, так и самых миниатюрных, как самых сложных, так и самых простых средств производства ревниво оберегают от посторонних взоров тайну своего существования, тщательно стараются замаскировать ключ своей позиции… напрасные старания! Тайна буржуазного существования давно раскрыта. Выступивший против буржуазных твердынь неприятель начертал на своем знамени ‘борьба за средства производства’.
Путеводная нить пролетарской критики дана. Требуется раскрытие различных деталей буржуазной позиции. Требуется осветить, строго руководствуясь указанною нитью, многие моменты истории господствующих классов, еще не достаточно освещенные.
Одним из таких моментов является момент их образования и выступления на исторической сцене. Цель настоящей статьи внести посильную лепту в разработку данного вопроса… Должны оговориться, что мы намерены дать лишь самую общую схему, наметить в самых общих чертах этапы того процесса, который подарил человеческому обществу ‘племя избранных’ — носителей власти и могущества.
Итак, обратимся к первым главам истории культуры.
Чем определяется характер социально-экономического строя первобытных обществ, где необходимо искать корней первобытного коммунизма?
Зависимость между формами первобытного общества и первобытными орудиями производства давно обратили на себя внимание исследователей культуры. Но в большинстве случаев, эта зависимость подчеркивалась не с надлежащей ясностью. Орудиям производства придавали, в большинстве случаев, правда, громадное, но не решающее значение: их не выделяли из ряда других экономических факторов.
На самом деле, все здание первобытного общества покоится на фундаменте примитивной техники — примитивных, малосовершенных орудий, средств производства.
Возьмем общину низших охотничьих племен. ‘Так как их страна бедна и их орудия грубы, то их способы существования не позволяют им вести оседлой жизни’ — (читаем мы, напр., у Эр. Гроссе.*) Даже небольшая орда, которая захотела бы утвердиться где-нибудь, скоро истощила бы окрестную местность и подверглась бы голодной смерти… Слабость и непостоянство первобытных групп, являющиеся непосредственным и неизбежным результатом их способа существования, препятствует всякому дальнейшему развитию их промышленной деятельности… Каждый мужчина и каждая женщина должны исполнять все те разнообразные работы, которые относятся к их полу. Здесь нет ни особых ремесленных классов, ни охотничьего, ни военного сословия… Люди не делают и не владеют ничем, кроме необходимого… Индивидуальная собственность здесь весьма ничтожна. Так как не существует никаких коренных различий в имущественном положении, то отсутствует и главный источник происхождения сословных различий. В общем все взрослые мужчины в племени равноправны между собою’.
Или общество низших земледельческих племен: тот же Гроссе связывает их коллективное хозяйство с их ‘грубыми’ орудиями. ‘Один человек со своими грубыми инструментами, в крайнем случае, мог бы добыть из девственной почвы только самое необходимое, группа же имеет возможность легко расчистить под пашню, возделать и убрать такой участок земли, который доставит всем ее членам обильные средства существования.’
Гроссе до конца не договаривает. Бедной природе он склонен приписывать не менее важную роль, чем орудиям производства, — роль могущественного фактора, направляющего течение истории человеческих обществ: природа и орудия поставлены у него в одной плоскости. Далее, из его книги отнюдь не видно, чтобы он был глубоко убежден в доминирующем значении орудий: иначе, на протяжении всей своей книги, он старался бы с прямолинейной последовательностью выводить эволюцию форм семьи из самых различных средств производства: этого он не делает. Но приведенные цитаты весьма ценны для нас: во всяком случае, в них Гроссе очень близко подходит к истине, дает верное указание на первооснову хозяйственного строя первобытных обществ.
Примитивные, грубые орудия сплачивают первобытный род и общину, не позволяют последним дробиться и дифференцироваться. Примитивностью орудий объясняется отсутствие у первобытных народов института частной собственности.
Каждый член общины умеет приготовить незатейливые орудия и пользуется ими. Но подобное пользование вовсе не означает собственности в нашем смысле этого термина. Если, в силу каких-либо обстоятельств один член общины обратится к другому с просьбой ссудить его каким-либо орудием, и если сломает или потеряет ссуженное орудие, он не обязан вознаградить ‘потерпевшего’. ‘Потерпевший’, согласно представлениям первобытных дикарей, в сущности, не является потерпевшим, не несет никакого материального убытка: орудие не принадлежит ему по праву неотъемлемой собственности. Или кто-нибудь находит ‘потерянные другим членом общины вещи и орудия: он спокойно может пользоваться ими. Их первоначальный обладатель решительно никаких претензий заявить не может.
Равным образом, не существует, в начале, права собственности на продукты производства. Добыча, в большинстве случаев, являющаяся плодом совместной работы, совместной охоты или рыбной ловли, потребляется сообща, на общих пирушках или же делится на равные части. Но когда орудия производства могут обеспечить отдельным лицам, при отдельных выступлениях, достаточную добычу, наблюдается новаторская тенденция: отдельные лица приобретают право по своему усмотрению распоряжаться добытыми средствами потребления или частью их. Чья стрела, чей нож, чей дротик нанесет животному смертельную рану, тому принадлежит добыча: такова формула первобытного права. ‘Если охотник гренландец убьет тюленя стрелой, но последний ускользнет от него и будет позже добыт другим, то зверь все же принадлежит первому, если его стрела находится в теле животного’.1 ‘Поднятие и преследование оленя не дает никакого права на это животное (у северо-американских индейцев), если другой индеец убьет его’.2
При этом необходимо иметь в виду следующее. Quasi-собственником орудия производства считается тот, кто в данный момент фактически им пользуется. Если гренландец удит рыбу, а в это время к нему подойдет другой гренландец, подержит в своих руках удочку и поймает рыбу, — добыча будет принадлежать второму гренландцу.1 Точно также обладатель орудия не может претендовать на добычу, если потеряет ее, вместе со своим орудием производства.2
Но пользование орудием производства сменяется частной собственностью: вышеуказанная новаторская тенденция находит себе законченное выражение. Об этом красноречиво свидетельствует, напр., следующий случай, рассказанный путешественником Баком1. Один чиппевей (племя северо-американских индейцев) целый день голодал, не имея добычи. Наконец ему посчастливилось убить зверя музу… из чужого ружья. И что же? несмотря на свой голод, он отдал добычу, ‘согласно охотничьему праву’, без всяких рассуждений владельцу ружья.
Гренландская удочка и огнестрельное ружье, примитивно грубое орудие производства и усовершенствованное орудие производства: разница между ними — это разница двух эпох гражданского права, двух эпох имущественных отношений. Примитивные орудия, как выше было отмечено, обусловливают отрицание института частной собственности. Усовершенствованные орудия ставят нас лицом к ‘лицу с названным институтом. Это они создали его.
Пока каждый член общины умел изготовлять и изготовлял орудия и средства производства, пока последние отличались большою непрочностью, они не порождали борьбы из-за них, стремления владеть ими на правах неотъемлемого частного имущества, община не знала наследственного права. Но когда техника достигла больших успехов, когда стали обрабатывать более прочные материалы, — создались совершенно иные отношения.
В некоторых местах Швейцарии сельские общины держатся своеобразной регламентации строительного дела: запрещается ставить каменные дома.1 Путем такой регламентации община борется против частной собственности на землю. Дело в том, что в данных местах частная собственность на известный участок земли признается только до тех пор, пока на участке имеется дом. Дома нет — земля отходить в распоряжение общины. Поэтому поощряются менее долговечные постройки — деревянные. Камень оказывается противником коммунизма. Он создает наследственное имущественное право. Именно аналогичное значение имеют различные орудия производства, сделанные из ‘долговечного’ материала. Они, так сказать, раскалывают некогда однородное первобытное общество на части, фиксируют вокруг себя отдельные небольшие группы лиц. Старинные сказания разных народов связывают первые крупнейшие катастрофы и перевороты человеческой истории с возникновением обработки металлов. Такова, например, греко-римская легенда о бронзовом и железном веках. Сказания эти отнюдь не являются плодом чистого поэтического измышления. ‘Несокрушимая’ бронза и особенно ‘несокрушимое’ железо, действительно, виновники коренной ломки первобытного общественного строя. Действительно ‘amor sceleratus habendi’ (‘преступное любостяжание’) — детище железного века. Действительно, металлы создали частную собственность на средства производства.
А собственность эту реализовали представители ‘господствующих’ классов.

II

Господства первобытная община не знала. Она знала лишь начальников-организаторов. Организаторы-начальники в свое время были выдвинуты на поверхность жизни первобытной общины потребностями производства. Они явились тогда, когда трудовые процессы, до известной степени, дифференцировались, достигли известной сложности, когда назрела потребность координации общего хода работ в недрах общины. Обязанность распределения работ и управления ими были поручены специальным людям. В начале эти организаторы, помимо порученных им технических функций, ничем не выделялись из общей массы членов общины, выбирались общиной на определенный срок или для определенных предприятий. Но по мере усложнения техники, по мере того, как организаторские обязанности требовали все больших и больших профессиональных знаний, их профессия начинает приобретать характер чего-то такого, что заметно обособляет их от рядовой массы, ставит их ‘выше’ последней. Обособление совершается последовательно. На первых порах, оно проявляется в том, что организатору достается лучшая доля при дележе полученной добычи. Лучший кусок мяса, лучшая пара дичи — таковы скромные призы дебютирующей власти. Лишь через продолжительный промежуток времени организаторы-начальники перерождаются в истинных представителей командующих классов и от их первоначальной неприхотливости не остаётся и следа.
Организаторские функции становятся наследственными. Образуется замкнутая каста привилегированных, не помнящая о своем происхождении и заявляющая о своих исключительных, абсолютных правах на богатство и власть. Подобная метаморфоза, подобное перерождение организаторов объясняется отношением последних к орудиям и средствам производства. А отношение это сводилось к следующему. В круг организаторских полномочий входило не только распределение работ между отдельными группами лиц, не только командование во время общей охоты, общей рыбной ловли, общих строительных работ и распределение добываемых продуктов, но и надзор за орудиями производства, контроль и даже регламентация их техники. С течением времени в отдельных общинах накоплялся запас известных орудий, которые предназначались для общего пользования (напр., большие рыболовные сети, лодки, оружие). Непосредственное распоряжение этими орудиями принадлежало начальникам. И вообще, необходимо иметь ввиду, что настоящей частной собственности на орудия производства (как мы отмечали выше) не существовало: скорее, согласно первобытным воззрениям, община предоставляла отдельным ее членам пользоваться теми или другими орудиями.1
Перечисленные условия послужили, как оказалось впоследствии, благодарной почвой для успешных действий организаторов, поведших кампанию против опекаемого ими первобытного коммунизма. От полномочий распоряжаться орудиями до захвата последних переход оказался не слишком трудным. Продолжительное исправление организаторами их функций шаг за шагом внедряло мысль о неизменности разбиения общества на две части, стирало воспоминание о былом равенстве, шаг за шагом слагалось представление о каких-то особенных правах организаторов, правах на то, чем они распоряжались. С другой стороны прочно держались традиции коммунизма: рядовой член общины считал себя по-прежнему атомом целого, работал согласно указаниям общины, при помощи тех средств техники, какие узаконила община, общине принадлежали продукты его производства. От общины он получал средства потребления. Но понятие о верховной воле общины и понятие о функциях организаторов постепенно начинали сливаться. И в тот момент, когда организаторы окончательно ‘переродились’, когда окончательно средства производства отошли к ним, со стороны массы рядовых общинников не последовало энергичного сопротивления. Социальный переворот совершился без социальной бури. Гений старого коммунизма помог вырыть самому себе могилу. Отдавая отныне свой труд и плоды своего труда организаторам, члены общины продолжали верить, что делают это во имя интересов общины.
Между тем, произведенная организаторами революция была произведена ими в критическую для них минуту.
Когда в области техники имеет место крупный прогресс, существующие организаторы перестают должным образом отвечать потребностям производства. Организатор должен немедленно перестроить свою психику, обогатиться новыми познаниями, новыми привычками, новой сноровкой. Подобные ломки психики1 вообще всегда затруднительны для организатора, а в частности особенно затруднительны для организатора первобытных времен, когда медленно развивающийся технический прогресс обусловливал собою медленную эволюцию организаторских способностей, крайнюю косность организаторской психики. Появление орудий из прочного ‘долговечного’ материала (металла), орудий более усовершенствованных, более сложных было в истории первобытного общества очень крупной технической революцией. И эта революция, имевшая своим следствием громадное повышение производительности труда, давшая в распоряжение общины излишек продуктов, ставила организаторов в затруднительное положение. Она грозила ликвидацией их полномочий. Грозила низвести их в разряд обыкновенных смертных. И вот тогда инстинкт самосохранения, желание обеспечить себе ускользавшие привилегии толкнули организаторов на путь решительных действий. Hе будучи в состоянии удержаться на своей позиции при помощи своих организаторских способностей, отныне обесцененных, они попытались сохранить свои места, прибегнув к захвату. Пусть больше они не могут удовлетворять потребностям общественного производства, все равно, они не отказываются от того, чем до сих пор распоряжались: и впредь будут всем распоряжаться и даже еще как распоряжаться! Теперь они будут действовать на основании права частной собственности.
Таковы социологические предпосылки того явления, которое называется насилием и захватом. Это не есть нечто совершенно произвольное, не есть акт какой-то иррационально действующей, индивидуальной воли, не поддающейся никакому научному учету. Именно всегда так рисуют дело представители официально-философского толкования истории: в такой-то момент, там-то — поясняют они — проявилась злая воля таких-то отдельных лиц или отдельных групп лиц, сии отдельные лица или отдельные группы единственно повинны в совершенном насилии. Но оценить данное явление, как нечто органическое, связанное необходимо с развитием определенного класса — этого сделать филистеры-историки не могут: это представляется им ужасной ересью. Еще бы, они ведь патентованные защитники господствующих классов, они не могут выйти из шкуры своего класса и раскрывать тайны его существования.
Вернемся к нашим организаторам. Видя пред собою призрак неминуемой отставки, они обратились к средству, наносившему смертельный удар первобытному строю, средству ультрареволюционному, но оказавшемуся для них далеко не рискованным. Создалось замечательное положение. Технические изобретения содействовали материальному прогрессу общины, дарили ей излишек продуктов, обусловливали возможность более счастливых времен, возможность большего благоденствия и процветания рядовой массы: и что же? Именно тогда старо-коммунистические устои шатались и разрушались. Именно тогда организаторы совершали свои наступательные шаги по пути захвата, именно тогда выковывалась частная собственность. Появление господствующих классов знаменовало собою вопиющее противоречие, первое по времени в летописях истории.1
Секрет успеха революционного акта организаторов выше указан. Организаторы опирались на могущественную тенденцию, обозначившуюся тогда в экономической жизни первобытного общества: это — тенденция распадения первоначально неделимого социального тела на части, тенденция, рожденная применением более совершенных, прочных, долговечных орудий производства. — Названные орудия, повторяем, фиксируя вокруг себя обособленные группы лиц, обусловливали происхождение частной собственности. Все то, что должно было составить предмет частной собственности, находилось в распоряжении, под надзором и контролем организаторов. Ясно, что именно им, а не отдельным личностям, принадлежащим к рядовой массе, легко было совершить переворот, наложить ‘табу’ на общинную собственность. Средства производства, выражаясь вульгарным языком, так сказать, сами давались им в руки. Но некоторое время организаторы все же их не брали. Для того, чтобы наступил решающий момент, требовалось известное условие. Технические нововведения не сразу производят революцию в экономической и общественной жизни. Старая техника с большим упорством — и особенно это верно относительно техники первобытных периодов культуры — отстаивает свои права на существование. Пока новые орудия не одержали несомненной победы над старыми, пока они не получили всеобщего признания и распространения, до тех пор организация производства в общине сохраняется прежняя или, подвергается реформам, то во всяком случае незначительным, частным. Организаторы прежнего типа остаются на своих местах: Их организаторские способности не вступают в явное противоречие с общественно-экономическим идеалом, исповедуемым большинством членов данной социальной единицы. Победа новых орудий меняет картину. Признается необходимость переустройства организации производственной деятельности. Но только тогда прежние организаторы должны или удалиться в отставку или прибегнуть к ‘чрезвычайным мерам’.
Первобытные организаторы предпочли второе. Этим они предуказали путь, по которому впоследствии шли и продолжают организаторы всех стран и народов. Но дебют последних на данном пути далеко не блестящ. А в новейшие времена ‘чрезвычайные’ меры ведут как известно, лишь к чрезвычайным злоключениям организаторов. Организаторам противостоит сильная ‘позиция разных общественных групп. Принятие чрезвычайных мер говорит об остром кризисе классовой борьбы. Первобытные организаторы сколько-нибудь серьёзной оппозиции перед собой не имели. Почва первобытного коммунизма, повторяем, не благоприятствует появлению подобной оппозиции. До какой степени первобытный коммунизм малоспособен к сопротивлению, мы можем судить по живым примерам: там, где до сих пор сохранились его остатки, напр., в виде общинного деревенского строя, мы всюду видим царство косности и патриархально-покорного консерватизма. Лишенная того, что составляло жизнь первобытного общества, — вполне автономной коммунистической организации производства, давно подчиненная во всех отношениях организаторской власти, стоящей вне ее, давно обладающая лишь фиктивным правом на то средство производства, которое, согласно обычному представлению, играло решающую роль в судьбах аграрного коммунизма, — на землю, — одним словом, пережившая самое себя сельская община продолжает существовать, довольствуясь фикцией коммунизма.
На фикции успокоились и первобытные общинники после того, как дни их коммунизма были сосчитаны, после того, как те или другие средства производства были объявлены неотъемлемой частной собственностью организаторов, после того как интересам прогрессирующего производства был нанесен тяжелый удар.
Отныне у кормила организации производства становились люди, не умевшие ею руководить, не отвечавших запросам новой системы экономической деятельности общества, обладавшие способностями и знаниями, характеризовавшими старую организаторскую психику. Носители старой психики и старых традиций, они, естественно являлись не стимулом, а тормозом производственного развития. Отныне это развитие должно было идти мимо них, должно было находить себе новых истинных организаторов, создавших новые организационные формы и новые организаторские центры.
Процесс создания последних, — процесс очень медленный и сложный, тянущийся веками, в продолжение которых в первобытном и затем античном обществе накапливались технические изобретения, расчищавшие тернистый путь этого процесса. А тем временем прежние организаторы делали свое дело: старались новое вино влить в старые меха, новую экономическую жизнь приспособить к старым организационным рамкам.
В переводе на язык технических отношений сущность охарактеризованного положения вещей сводилась к следующему. Новая техника, новые орудия производства одержали несомненную победу над старой техникой и старыми орудиями, т. е. получили широкое применение. Они революционизировали экономический строй, дифференцировали однородные по своему составу ‘социальные тела. Но все же одержанную ими победу нельзя назвать безусловной: они не смели с лица земли окончательно всех остатков старой техники. Произведенная ими общественная экономическая дифференциация общей массы населения не шла слишком далеко: в недрах первобытной общины обозначились обособленные ячейки, сгруппированные вокруг известного имущества (средств производства), но ячейки эти сохранили все же между собою в некоторых отношениях экономическую связь (напр., земельная территория осталась общей собственностью целого ряда родов или племен).
По распространенному представлению, эволюция техники совершается по какому-то абсолютно прямолинейному пути, на котором нет ни одного сучка, ни одной задоринки. Происходит изобретение какого-нибудь орудия, значительно более усовершенствованного сравнительно с существующими, обещающего несомненные, большие выгоды, моментально его утилизируют, моментально оно вытесняет из обращения все другие орудия. Элемент борьбы, элемент сопротивления старых орудий и старой техники обыкновенно игнорируется.
На самом деле, это чрезвычайно важный элемент. Он на каждом шагу дает о себе знать и при современном капиталистическом хозяйстве, когда технический процесс достиг высокой степени развития, когда техническая мысль работает с лихорадочной быстротой и технические открытия безостановочно следуют одно за другими. И все же, во многих случаях, наиболее усовершенствованной машине, составляющей ‘последнее слово науки’ приходится подолгу ждать, пока ей окажут предпочтение перед ее соперницами, пока ей она сделается вершительницей судеб промышленности: зачастую капиталисты считают для себя выгоднее орудовать с машинами старого образца, думая выиграть на интенсивной эксплуатации рабочих. Классический пример: в экономии капиталиста-агрария пашут, сеют и убирают жатву при помощи примитивных орудий, а в амбаре владельца экономии стоят без употребления новейшие сельскохозяйственные машины: они поставлены туда единственно с целью угрозы рабочим. Если последние осмелятся возроптать на слишком нищенскую оплату их труда, или слишком тяжелые условия работы, кулак-аграрий обещается рассчитать немедленно непокорных и отворить двери амбара. Выгода, как вообще, понятие весьма и весьма растяжимое и ссылаться на нее надлежит с большею осмотрительностью.
Но раз, даже при индустриальном строе, старая техника без упорного сопротивления не уступает места новой, то легко себе представить, какой затяжной характер носила борьба этих двух противников в царстве первобытной культуры.
Употребление известных методов, известных средств производства определяет собою функционирование известных органов работающего, создает известные психические приспособления’. При смене технической системы, эти приспособления некоторое время сохраняются, органы требуют работы в прежнем направлении. Чем дольше утилизировалась вытесненная техника, тем сильнее это требование, тем сильнее оппозиция новому способу производства, новым орудиям. Отмеченный закон применим далее к внешним формам вырабатываемых орудий. Там, где старая культура держалась особенно долго, за новым материалом особенно настойчиво закрепляются старые формы. Так, в странах, долгое время являвшихся ареной господства каменных орудий, топорам, сделанным из металла долгое время придется продолговато-клинообразная форма вытесненных каменных орудий, топоров. Где же, напротив, прежние средства производства держались сравнительно недолго, там антагонизм двух технических систем проявляется менее резко, там быстрее совершается переход к формам, свободным от рабского подражания старым, к формам, более отвечающим качествам нового металла. В таких странах, напр., металлические топоры быстро принимают более простую форму, близкую к той, какая придается им в настоящее время.
Прекращение функционирования прежних ‘психических приспособлений’ воспринимается организмом, как потеря почвы под ногами, как проигрыш в борьбе за существование. Поэтому, понятно, какая сильная борьба должна была возгореться против разрушителей стольких ‘психических приспособлений’, связанных с употреблением деревянных, костяных, каменных орудий, — против металлов. Борьба сопровождалась многочисленными перипетиями, иногда велась aequo Marte, иногда временный успех имела техника прежних культур. Как бы то ни было, металлы приобрели в первобытном обществе право гражданства. Но о полном вытеснении не могло быть и речи. Эти орудия господствовали в продолжение веков, в продолжение веков они определяли психику производителя. И если теперь производитель стал пользоваться металлическими орудиями, все же переживания прежней психики не могли не сохранить над ним некоторой власти. Конечно, тот глубокий консерватизм, который отличает первобытных организаторов, был чужд ему. Он, во всяком случае, оказался способным примениться к требованиям новой технической системы. Но вместе с тем умалять консервативных элементов его рабочей психики, его привязанности к старым рабочим процессам и старому укладу общественной жизни нельзя.
В его руках, правда, металлы оказались великой революционизирующей силой и неизмеримо подняли производительность труда. Но все же он извлек из них сравнительно небольшую долю той пользы, какую они могут принести: прогресс металлургической техники подвигался вперед действительно очень медленно. Соответственно этому, результаты происходившей дифференциации первобытной общины являлись не очень крупными. Единственно крупным результатом было обособление командующих центров, в среде рядовой массы разделение труда вылилось в слабые формы. Одним словом, техническая революция была бессильна оборвать многие связи с прошлым экономического процесса, прошлое продолжало жить и оказывать властное влияние на развитие вновь сложившихся производственных отношений.
При всем том революция принесла много нового. Так или иначе первобытному коммунизму нанесена была рана, оказавшаяся неизлечимой. На исторической сцене слагались новые силы: был разыгран пролог классовой борьбы.

IV

Поступательное движение обособившегося организаторского центра развивалось с большею последовательностью. Организаторы постепенно сдавали в архив прерогативы своего демократического прошлого, постепенно освобождали себя от своих обязанностей по отношению к общине и навязывали общине обязанности по отношению к себе.
Первое время с внешней стороны дело обстояло так, как будто никаких особенных перемен не произошло. Владея средствами производства, организаторы, тем не менее, не присваивали себе всех продуктов производства. По-прежнему они являлись распределителями последних. До сих пор, щедрость, раздача каких-либо продуктов без обязательства отдачи считается, великой добродетелью представителей ‘благородной касты’, это — не что иное, как отголосок первобытного коммунистического периода. Правда, отголосок этот передает в извращенном виде истинный смысл старинных отношений: то, что в эпоху первобытного коммунизма считалось обязательством, современные господствующие классы обратили в добродетель, в акт автономной доброй воли.
Мало помалу и в первобытной общине раздача продуктов утрачивала свой обязательный характер,1 мало помалу сокращался круг лиц, среди которых организатор находил нужным производить эту раздачу. Первоначально продукты распространялись между всеми решительно членами общины (рода, клина), затем из общей массы выделяются лица, стоящие ближе других к организатору по происхождению или по организационным связям.
Дальнейший этап: управляется безвозмездная раздача. ‘Организатор’ впервые появляется без маски, впервые в категорической форме заявляет о ‘своих правах — правах безусловного собственника средств производства. Отныне твердо устанавливается принцип: тот, кто владеет на правах частной собственности средствами и орудиями производства, признается собственником и продуктов, а также: тот, кто получил от организатора в пользование (разумеется, временное) те или другие средства и орудия производства, обязан не только их вернуть по принадлежности (такого безусловного обязательства в прежние времена, как мы отмечали выше, не существовало), но и вознаградить организатора-собственника. Таким образом, считается отжившим свой век старое положение обычного права, согласно которому продукт принадлежит тому, кто пользуется тем или иным орудием в момент совершения трудового акта.
Создается нелепейшая, но имевшая в истории столь роковое значение, экономическая фикция, будто в орудиях и средствах производства скрыта какая-то чудодейственная сила, будто орудия средства помимо приложения к ним труда рабочего, сами по себе способны производить. Именно на подобном удивительном предположении обосновывается и право собственника орудия на продукты, производимые при помощи этого орудия.
Спрашивается, как подобное предположение могло сложиться, как могло оно приобрести столь великий кредит и пользоваться этим кредитом почти вплоть до наших дней?
Ответ подсказан нашим предыдущим изложением. Фикция права собственника орудия на продукт, выработанный при помощи этого орудия сложилась под влиянием известных организационно-производственных отношений: первобытной общины. Ход и порядок всех работ определялся организатором. Вырабатываемый членами общины продукт поступал в распоряжение организатора, который его распределял. Средства производства, в свою очередь находились в распоряжении организатора, (который, если требовалось, распределял и их). Общинники повторяли процесс отдачи продуктов в распоряжение организатора из поколения в поколение, иногда на протяжении веков. Таким путем выработалось определенное ‘психическое приспособление’, — определенная привычка, выработался взгляд, согласно которому продукт не является плодом труда каждого отдельного работника, а добывается и получается действием организующей воли.1
Далее, подобного рода действие организующей воли начинают приписывать орудиям и средствам производства.
Происходит это вот каким образом. Организатор из поколения в поколение распоряжается орудиями. Помимо его указаний и контроля орудия не применяются к делу. Орудие лежит, как мертвый капитал, пока организатор не подаст соответствующего сигнала, не сделает приказания. Но если акт употребления орудия рядовой член общины никак не мог представить себе вне вмешательства организатора, если, так сказать, за орудием, в его представлении, всегда стояла личность организатора, то, естественно, с течением времени мог сложиться своеобразный ‘анимистический’1 взгляд на орудия. Орудие начинают как бы одухотворять, в нем как бы кристаллизуется ‘личность’ его владельца. Совершается процесс своеобразной ‘интроекции’. Когда орудие берут у его владельца и употребляют для работы, то этот владелец как бы тоже принимает участие в работе. А участие организатора в работе обходится рядовому члену общины дороговато: И организатору отходит львиная доля продуктов.2
Впрочем, на первых порах он довольно милостив: охарактеризованный ‘анимистический’ взгляд еще недостаточно привился. Ссуда еще явление сравнительно новое. Но затем аппетит организаторов начинает расти…
В сущности, по традициям реформированного первобытного коммунизма, организатору за его ‘участие в работе’ принадлежал весь продукт: такой ‘идеал’ организаторы, действительно, осуществляли в известном случае — когда на их орудиях работали лица, не связанные узами происхождения с данной общиной, во всех отношениях чуждые, — рабы. По отношению к членам общины, на первых порах, идеал этот, по только что указанной причине, был неосуществим. Но только на первых порах: с распространением обычая ссуды и с ростом взимаемой за ссуду мзды, вводится новый юридический институт свободных общинников — за долги лишают свободы на время или навсегда.
Итак, организаторы превращаются в ростовщиков, община все более и более попадает в материальную зависимость от этих организаторов.1
Одной из форм зависимости явилась заработная плата. Чтобы понять сущность последней, необходимо сопоставить ее с институтом ссуды. Заработная плата вытекла именно из означенного института. На самом деле, в этом убедиться легко, стоит только проанализировать, — приняв во внимание сказанное выше относительно ‘права на продукты’, — позицию организатора, дающего плату, и общинника, получающего ее. Общинник работает на орудии, принадлежащем организатору: вот центральный факт, характеризующий их взаимные отношения. Другими словами, в переводе на язык первобытной организации производства, организатор ссужает орудие общиннику. Первоначальная форма ссуды — это ссуда орудия на сторону, в хозяйственную ячейку, к которой принадлежит общинник, вторичная форма — отдача в ссуду в пределах хозяйства самого организатора. Общинники являются к организатору и пользуются его орудиями и средствами производства, отдавая известную часть продуктов. Подобный порядок получает все большее и большее распространение. Вот именно отсюда и намечается переход к тому, что называется заработной платой. Организатор, вместо того, чтобы ограничиваться ролью простого ростовщика, начинает утилизировать ссуду в интересах расширения своего собственного хозяйства. По-прежнему он дает пользоваться своими орудиями, но почти весь продукт, вырабатываемый с помощью последних, оставляет в свою пользу. Создается новая фикция: представители командующих классов перевертывают понятие о ссуде, так сказать вверх ногами. Получается так, как будто лицами, дающими продукты, являются именно они, а не общинники, работающие у них, как будто они платят общинникам. На самом деле, мы видим как раз обратное: все время платит тот, кому ссужается орудие. Заработная плата! как будто платят за работу. За работу ровно ничего не платят. Наоборот, рабочий платит за пользование тем или иным орудием или средством производства. Заработная плата — не что иное, как часть продукта, который остается у рабочего, за вычетом того, что он отдает собственнику орудия. И такова эластичность ссудных операций: раньше, когда ссуда была только ссудой, когда она характеризовалась отношениями между должниками-общинниками и кредиторами-организаторами, считалось, что общинник берет в свою пользу указанную долю продукта, теперь же дело изображается в ином виде: указанную долю продукта общинник якобы получает милостью организатора. Организатор-собственник отбирает у своего клиента теперь почти весь продукт, и что же! за его поступательные шаги по пути эксплуатации труда его начинают… считать благодетелем. Он дает теперь работу, дает заработную плату, дает средства к существованию. Истинный спаситель рода человеческого!..
Итак, сущность описываемого экономического процесса — в распространении ссудных операций и увеличения ссудного ‘процента’. Чем выше последний, чем больше ссуда входит в обиход социальной жизни, тем благодарнее почва для нарождения нового экономического института — института заработной платы. В недрах первобытного общества означенный институт, как известно большого развития не получил, не получил развития вольнонаемный труд. Правда, в иных случаях мы сталкиваемся с проведением в жизнь начал ‘свободного’ труда. Так, напр., кафры, не имеющие достаточно скота идут работать и служить в хозяйство ‘двор’ своих вождей1, за что и получают соответствующее вознаграждение. Но в общем подобного рода заявление нельзя считать типичным для данной эпохи. В данную эпоху наметились лишь предпосылки имеющих создаться в отдаленном будущем социально-экономических отношений. Первобытное, а затем древнее общество стоят не под знаком противоположения ‘свободного’ труда и его эксплуататоров, а под знаком противоположения кредиторов-организаторов и их должников с одной стороны, рабов и свободных с другой. Резкая форма, в которую отлилась впервые борьба классовых отношений внутри общества, это — борьба, сконцентрированная вокруг долговых обязательств. Вспомните, напр., пролог достоверной истории афинского государства: — возмущение (stasis) тех кто ‘почти ничего не имел’ против ‘немногих’, завладевших всею землею, игравшею роль главного средства производства.2 Воcстали именно должники3 против заимодавдев, восстали мелкие слои собственников, которые постепенно переходили на положение ‘деклассированных’, выбрасывались за борт своего класса.
В современном капиталистическом обществе подобным деклассированным предстоит участь пролетария. В обществе первобытном и древнем (имеем в виду общество на рубеже его ‘достоверной’ истории1 деклассированные обращались в рабов.
Во времена, предшествовавшие ‘революционному походу организаторов против коммунистических устоев первобытной общины, член общины, взявший какое-либо орудие или средство производств у другого члена, зачастую, не обязан вернуть это орудие. После победы организаторов над коммунистическими устоями должник, не оправдавший доверия своего кредитора, не вернувший ссуды, стал отвечать своим ‘телом’ перед кредитором. Последний мог даже убить его. Но такой способ погашения долга не имел распространения. Предпочитали иной образ действий: должник обязан был погашать долг в течение очень продолжительного времени или всей жизни, работая на кредитора, без права получить малейшую долю выработанного продукта. Более того, погашать его долг, при подобных же условиях, приходилось и жене его, и детям, и внукам, и правнукам. В лице рабов, труд платил ростовщическому капиталу проценты, которые никогда не грезились во сне самым алчным хищникам современного промышленного и финансового мира. To был золотой век ссудных операций.1

V

Одной из четырех добродетелей, завещанных древнеиндийскими законами и древнеиндийской моралью благочестивым представителям командующих каст, значится приобретение материальных благ: наряду с обязанностью соблюдать закон (dharma) и добиваться освобождения (moksha — т. е. освобождения духа от пут чувственного мира), ‘дважды рожденный’ брахман должен заботиться об artha (имуществе). ‘Того требует житейская мудрость’1, т. е. двуличная мудрость ‘организаторов’.
Отныне, укрепив свою новую позицию, организаторы выступают с проповедью богатства. Бедность и нищета — это несчастие, наказание, посылаемое божеством за грехи, порок, богатство, напротив, синоним счастья, блаженной жизни, награды, которою отмечают боги людей достойных и добродетельных. Именно, как подателей богатства, чтут представители господствующих классов своих богов. В ведийских гимнах, в рапсодиях Гомера, в средневековых сказаниях о богатырях-князьях, в русских былинах даны яркие свидетельства апофеоза материальных благ.
Правда, ‘житейская мудрость’ осуждает тех, кто ‘собирает безмерно великие сокровища’, не выполняя предписания старого обычая, ‘не делясь им милостиво’1 с людьми достойными. Истинным идеалом организаторов должно быть ‘богатство, соединенное с щедростью’.2 О сущности подобной поправки к провозглашенной теории любостяжания мы уже говорили выше. Напомним, что организаторы постепенно эволюционировали в данном отношении, постепенно суживали возложенные на них коммунистической общиной обязанности распределителей. Соответственно этому, вопрос усложняется: старый коммунистический идеал все более и более становится в резкое противоречие с новым, владельческим идеалом. Идеологам господствующих классов все более и более хлопот доставляет задача примирить эти идеалы. Распределять надо с толком, распределят — вещь чрезвычайно трудная, твердят они. ‘Errat, si quis existimat facilem rem esse donare‘3. Еще бы, изворачиваться, действительно, приходится не мало, не мало приходится жонглировать мыслью, чтоб спаять не поддающееся спайке, чтобы подыскать теоретические обоснования новому порядку вещей и предстать с этим обоснованием перед аудиторией, еще живущей отголосками коммунистических верований.
‘Я не утверждаю, что богатство благо, но, что его следует иметь (habendas esse), что оно полезно и приносит с собою крупные удобства жизни (et utiles, et magna commoda vitae afferentes), это я признаю’1. ‘При богатстве для умеренности, щедрости, уменья быть осмотрительным. размерять свои шаги, выказывать себя с блестящей стороны — широкое поприще’.2
1 Senecae: ‘De vita beata’. cap. XXIV, 5.
2 Ibid, cap. XXII, I.
Даже мудрец (philosophus) не должен отказывается от богатства: ‘Никто не осудил мудрость на бедность’. Разумеется, богатство должно быть приобретено честным путем.
‘Будут у мудреца громадные средства, но не награбленные, не покрытые ничьей кровью, приобретенные не несправедливостью, не грязным ремеслом… Сколько хочешь, поноси их, — честное богатство! И мудрец не отвергнет благословление судьбы… О великий муж, о славный богач!.. Почему же он откажет богатству в хорошем пристанище? Пусть оно придет, пусть будет гостем. Он не выгонит богатства из дому. На каком основании? Скажет ‘ты бесполезно’, или ‘я не умею пользоваться богатством’… ‘Он будет раздавать его’.
Но мудрец считает себя обязанным тут же предостеречь некоторых наивных слушателей. ‘Что вы насторожили уши? что раскрыли карманы? Он будет раздавать его людям хорошим или тем, кого он надеется сделать хорошими людьми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая достойнейших. Его карман часто открывается, но дыр в этом кармане нет: много сокровищ выходит, но не выпадает оттуда’.1 Правда, мудрец заявляет, что его щедрот лишены лишь люди порочные (turpes), которым все равно помочь нельзя, но мы знаем ценность подобных заявлений, исходящих от носителей ‘организаторского’ миросозерцания. Кто принадлежит к числу достойнейших и кто к числу порочных? Достойнейший — тот, кто умеет достойнейшим образом удерживать в своих руках орудия и средства производства, порочный тот, кто делать этого не умеет или же не имеет счастья принадлежать к ‘благословенным судьбою’ собственникам. Впрочем, можно иногда наградить или облагодетельствовать человека ‘подлого звания’: ‘природа велит помогать людям: рабы ли, или свободные, свободно рожденные или вольноотпущенники, не все ли равно’.2 Но известно, кого из рабочих награждают и благодетельствуют, напр., современные ‘отцы’ промышленности: выражающих готовность в той или иной форме поддерживать устои эксплуататорского произвола, напр., штрейкбрехеров, т. е. как раз тех, кто в глазах сознательных пролетариев является turpis, является предателем своего класса. Или кого из рабов ‘благодетельствовали’ древние патриции: опять таки выше всего ставивших ‘господские интересы’.
Мы цитировали автора трактата ‘О блаженной жизни’. Так оправдывает он — один из самых крупных софистов командующих классов — ссылаясь и на ‘благословляющую’ судьбу и на ‘повелевающую’ природу, — усвоенную организаторами позицию. От времени первых завоевательных шагов организаторов до времени, в которое жил Сенека, — длинный путь технического прогресса.
На развалинах коммунистического строя выросло громадное рабовладельческое государство, концентрировавшее в своих руках нити торговли и производства всего античного мира. Одним словом, opганизаторы ушли далеко вперед по избранному нами пути. Сенека формулирует вопрос о соотношении коммунистического и организаторского идеалов в его сравнительно поздней, усложненной редакции.
Требуется особенная софистическая ловкость, чтобы доказать тезис: богатство не только не препятствует, а, напротив, содействует развитию и проявлению различных ‘добродетелей’, — в частности, щедрости. Для нас данная постановка вопроса интересна вот чем: она очень ярко свидетельствует о решительном торжестве ‘захватного’ начала над старым укладом жизни. Обладание богатством объявляется условием, определяющим возможность нравственного совершенства. To, что является отголоском старокоммунистической системы производства (щедрость), ставится в причинную зависимость от позднейшей системы социально-экономических отношений (от богатства, основанного на обладании средствами производства). Историческую хронологию начинают вести с обратного конца — от ‘сотворения’ частной собственности.
Конечно, приводя пример Сенеки, мы отнюдь не хотим сказать, что именно ко времени римского стоика следует приурочить возникновение теории, согласно которой так называемая добродетель составляет привилегию, монополию собственников средств производства. Мы воспользовались трактатом Сенеки лишь как яркой формулировкой взглядов, развившихся в разных общинах и получивших в разное время, под влиянием разных условий технического прогресса, то эмбриональное, то более определенное выражение. Без сомнения, идеология римских ‘организаторов’ эпохи Нерона полнее, яснее и решительнее подчеркивает основные тенденции идеологии господствующих классов, чем идеология организаторов общин и государств, менее успевших до того времени развиться в техническом отношении. Но, повторяем, римские организаторы эпохи Нерона вовсе не изобрели означенных тенденций: эти тенденции являлись повсеместно необходимым сопутствующим элементом роста организаторско-владельческой группы.
Итак, только ‘благородным’ и богатым предоставлено право на нравственную высоту и совершенство. Людям физического труда, работникам, наемникам рабам ‘путь добродетели закрыт’. Не могут они, например, быть щедрыми, не могут быть также ‘умеренными’, сохранять душевное и моральное равновесие. Только благородный знает меру всех вещей: здесь опять мы сталкиваемся с переживаниями глубокой старины — с памятью о первобытном организаторе-распределителе продуктов производства и самых работ. Один организатор может, как следует, все рассчитать и взвесить, он один имеет правильное представление о ‘целом’ экономическом организме и его частях, об отношении последних между собою и к целому.1 Естественно, владея тайнами гармонии целого — общества, он должен владеть тайнами гармонии и отдельной личности. Самое понятие о личности, об отдельной особи было выработано именно развитием организаторской группы. Это понятие о самом организаторе, об его ‘я’, выделившемся из рядовой массы общинников и противостоящем последней, как нечто совершенно отличное. И, естественно, организаторы отказывали простым смертным в знании личности, ее потребностей и способностей. Одни представители социальных верхов могут знать секрет управления ею, одни они могут наставлять ее во всех обстоятельствах, на надлежащий путь. Рядовые общинники лишены возможности регулировать свои действия. He будучи направляемы организаторами, они роковым образом осуждены блуждать в темноте, поминутно терять равновесие, нарушать ‘меру’. До сих пор широко распространено предубеждение против уменья представителей низших слоев народа владеть собою: ‘мужик’, в сознании традиционно мыслящей публики, синоним чего-то невоздержанного, неумеренного, хватающего через край, лишенного твердых ‘нравственных’ устоев. Патент на последние, повторяем, берут себе командующие классы. Никто же благ, токмо они!
И это далеко не единственный, далеко не самый важный для них патент. Реальная сила его не велика, сравнительно с тем, что дают им привилегии вершить суд.
В ранний период истории первобытного общества, при совершении преступления, в дело мог вмешиваться каждый член общины. Это значило, что преступление касается всей данной социальной группы (рода, клана, племени). И на каждом члене общины лежали юридические обязанности — каждый член общины должен был, при случае, брать на себя роль заступника общих интересов, в той или иной форме поправлять вред, причиненный общине преступлением. Под самым преступлением понимали нечто совершенно иное, чем теперь. Элемент ответственности не входил в содержание означенного понятия. Оно не было затемнено позднейшими наслоениями, а схватывало именно то, чем преступление является по существу. Выражаясь древнеиндийским термином, преступление — это aparadha — непорядок, т. е. нарушение установленного порядка производственного процесса и обусловленных этим процессом ‘организующих’ норм (имущественных, семейных, религиозных, даже эстетических). Например, нарушение ритма хоральной песни или пляски являлось aparadha (и, прибавим, в некоторых общинах каралось смертью). Хотя за свой проступок виновный нравственно не отвечал, тем не менее, он платился за него. — Опять таки это не было наказание в современном смысле юридического термина, просто удаление элемента, вносящего в ход общественно-экономической жизни беспорядок. Удаление — простейший, естественный способ самозащиты первобытной группы.
Так было до авантюристического выступления организаторов. Затем начинается радикальная перестройка всего здания юридических отношений. Похитители средств производства похищают у общинников права на вершение суда и расправы. Правда, еще раньше община возложила на них юридические функции. Но это вещь иная: никакой монополии не было места, участие общинников в ‘расправе’ отнюдь не исключалось, речь шла не об ‘абсолютных’ правах, юридической власти не существовало. Теперь, помимо всего прочего, наряду с созданием юридической власти, возникает институт власти законодательной. Затем реформируется понятие преступления и наказания. Если раньше преступление почиталось чем-то стихийным, своего рода болезнью,1 которая обусловливается не внутренними, а внешними причинами, за которую преступник не несет ‘ответственности’, теперь постепенно вводится понятие о внутреннем источнике преступления, о злой воле. Преступления начинают квалифицироваться, как преднамеренные и непреднамеренные, вольные и невольные. Преступник признается несущим ответственность. Сначала он отвечает перед целым родом, или целой общиной (отголосок воспоминаний о коммунальной собственности на средства производства). Затем устанавливается мал помалу новый принцип: совершивший преступление совершил его против организаторов, ‘согрешил’ перед ними. Дальнейший этап развития юридических основоположений: ответственного перед ними преступника организаторы могут миловать или не миловать по своему усмотрению. В прежние времена судьи не имели права освободить нарушителя ‘порядка’ от кары, кара — дело общины, определяется интересами последней. Теперь — на первом плане интересы частных собственников средств производства: кара зависит от частных интересов. Право на наказание индивидyaлизиpуeтcя.
Мы должны остановиться на крупном моменте охарактеризованной эволюции — на новоявленном понятии о злой воле. Необходимо выяснить его социально-экономическую родословную. Прежде всего — ‘воля’: откуда взялось это понятие, само по себе, без отношения к сопутствующему ему определению ‘злая’? Оно принадлежит к категории таких понятий, как душа, первопричина, двигающая сила, сложившихся в атмосфере ‘авторитарного мышления’1. Как все эти родственные между собой понятия, ‘воля’ указывает на личность организатора, суммирует отношения организующих с организуемым. Воля — это направляющая, регулирующая, распоряжающаяся психика представителя командующего центра. Обладать волей, — в сущности, составляет привилегию организаторов. Но обладать злой волей, т. е. волей, вносящей беспорядок и расстройство в область данной системы производства, было бы для организаторов крайне невыгодной привилегией. Правда, на первых порах возникновения организаторской группы, тогда, когда организаторские посты были выборными и организаторы не являлись существами ‘высшего типа’, — действительно, неудача того или иного предприятия ставилась в зависимость от умелости и распорядительности вожака. Вожака ‘удаляли’. С постепенным ростом общественного значения организаторов, роль последних, в данном отношении, начинает становится довольно щекотливой. Воле старейшины и главы рода или клана приписывают все нежелательные явления, происходящие в недрах организуемой ими социальной ячейки. Кто принимает на себя организаторские полномочия, тот тем самым берет на себя задачу не допускать никаких аномалий в жизни первобытного общества: в этом и заключается сущность его деятельности. Постепенно общество раскалывается на две части: инертную, неспособную самостоятельно действовать, — по господствующему представлению — рядовую массу и носителей творческого начала, двигающей силы — организаторов собственников. Все, что происходит в жизни общества, происходит по воле последних. Они всемогущи. Все ‘добро, слава, дела’, характеризующие степень преуспеяния и благоденствия данной общины, — результат их направляющей воли, принадлежит им. Но палка оказывается о двух концах. Всемогущие, они обязаны естественно, принять на себя и все ‘темные деяния’ и все несчастия, имеющие место в подведомственной им общине. Виновники ‘добра’ должны быть и виновниками ‘зла’. Общинники терпят на войне жестокое поражение: побежденные обвиняют в неудаче своих вождей. Заразная болезнь, мор свирепствует среди общинников: согласно всеобщему мнению, это боги послали наказание за ‘грехи’ организаторов. Страдает община от недостатка пищевых продуктов, малоуспешно идет общинное производство — опять замешана ‘воля’ тех, кто стоит на верху социальной лестницы. Совершит кто-либо из членов общины тяжкое нарушение установленных норм общежития и тут дело не обходится без нареканий на организующую ‘волю’.
Всюду эта ‘воля’! Она — источник всего происходящего, прежнее представление о стихийном преступлении, стихийном грехе, приходящем извне, отныне устарело. Отныне причина, корень ‘зла’ лежит в личности человека, отныне отдельная особь несет ответственность за совершаемое ею. Но организаторы, естественно, недовольны подобным расширением ‘прав’ своей личности. Они согласны удовлетвориться частью привилегии, приобретенной или вместе с приобретением средств производства, — привилегии на всемогущество, а кое-что переуступить рядовой массе. Олигархи, они выступают в данном случае защитниками реформы в демократическом духе.
Ормузд отделяется от Аримана, Бог от дьявола. Слагается дуалистическая теория: добро и зло признаются началами совершенно разного порядка. Это значит, что в организаторской воле они не совмещаются. Царство зла, греха, преступления — вне организаторской группы. Организатор ответственности за совершаемое в его общине зло не несет. Он должен лишь очищать общину от последствий зла (творя суд, принося искупительные жертвы или просто посылая моление своим богам): это в его власти и должно составлять его привилегию. Этим ограничиваются его отношения к проявлениям ‘aparadha’. Что же касается ответственности за различные нарушения порядка и гармонии социально-экономических норм, усвоенных общиной, то подобная ответственность предоставляется теперь каждому члену рядовой массы. ‘Демократизация’ преступления, конечно, осуществилась не сразу, а проходила последовательные этапы развития. До сих пор господствующим классам не суждено видеть окончательного торжества выдвинутого ими идеала: часть рядовой массы, лишенная гражданских прав, до сих пор считается лишенной, одновременно, и ‘права на преступление’ (напр., несовершеннолетние в известных случаях). Но, как бы то ни было, означенное ‘право’ было переуступлено древними организаторами-собственниками общинникам. За рядовым общинником, который считался инертным существом, не обладающим способностью действовать по своей инициативе, без внушения свыше, теперь признается, в известных случаях, личность: он, оказывается, может проявлять свое ‘я’, свою волю. Только эта воля непременно должна быть злая. Творцами бора простые смертные по-прежнему быть не могут. Все доброе устрояется по-прежнему попечением и помышлением организаторских верхов.
Конечно, если бы организаторы занимали ту позицию, которая им принадлежала в начале, если бы они чувствовали себя представителями общинной массы, подобная теория не могла бы сложиться: они не тяготились бы возложенною на них ‘ответственностью’, не пытались бы снять ее с себя. Что являлось бы злом для общины, являлось бы злом и для них. Но интересы общины давно перестали быть интересами организатора. Организатор давно идет своей дорогой, осознает себя чуждым тех общих стремлений и забот, которые волнуют рядовую массу. Собственность на средства производства диктует ему иные, диаметрально противоположные задачи. Зачем же, на самом деле, ему брать на себя ‘ответственность‘ за то, что так чуждо его интересам? После того как он овладел средствами производства, отношения между членами общины начали осложняться, количество ‘зла’ начало увеличиваться с возрастающей прогрессией. Некогда призванный регулировать ход производственного прогресса, направлять его так, чтобы соблюдалась наибольшая экономия и продуктивность работы, теперь он, со своими ‘правами’ собственности играет роль камня, лежащего на пути этого процесса. Он тянет назад, к старым формам техники, которые в свое время оправдывали его существование. Ему трудно приспособиться к новым техническим методам, в десятки раз труднее, чем любому рядовому общиннику. Он, в сущности, уже не организатор, а дезорганизатор. Прогрессивное техническое развитие и с ним прогрессивное развитие общественной жизни в ее различных проявлениях (‘надстройках’) обходит его. Регулировать производство он уже не может. Повторяем, он лишь старается приспособить новую технику к старым формам, а подобное урегулирование означает не что иное, как внесение беспорядка в хозяйственную деятельность рядовой массы. Один из актов подобного урегулирования — это охрана захваченной у общины собственности. ІІриходится отстаивать собственность от всякого рода посягательств со стороны, приходиться бороться против остатков коммунистических обычаев, против действий общинников, которые в отдельных случаях никак не могли усвоить принципа неприкосновенности перешедших в частное владение орудий и продуктов. Вот эта борьба и является решающим моментом в процессе разграничения ‘доброй’ и ‘злой’ воли: именно она побудила организаторов категорически отречься от части ‘прав на всемогущество’.
На самом деле, брать на себя ответственность за все нарушения социально-экономических норм, значило, помимо всего прочего обвинить себя в преднамеренном противодействии собственным интересам, квалифицировать себя, как врагов самим себе. Посягательств на собственность, присвоенную организаторами, последние никак не могли приписать своей ‘воле’. Эти посягательства, в глазах организаторов, несомненное ‘зло’, ‘aparadha’, согласно установившемуся уже тогда воззрению, предполагает действие активной двигающей силы — чьей-нибудь воли. А раз так, приходится усмотреть в представителях рядовой массы носителей означенной силы. При этом заключение о наличной воле у представителей рядовой массы сделано на основании фактов одного порядка: ‘рядовики’ выступают самостоятельно, вне зависимости от воли организаторов, — так последние рисуют себе картину социальных отношений — только тогда, когда противоречат интересам захваченной собственности, в остальных случаях организаторы видят прежнюю инертную, лишенную инициативы массу. Отсюда вывод: простые смертные обладают односторонне развитой волей, воля эта направлена против организаторов, следовательно она злая и только злая.
Переступая, таким образом, ‘злую’ волю, оставляя за собой монополию на волю добрую, организаторы объявляют себя единственными охранителями и единственными созидателями правовых норм. Рядовику, которому отказано в праве считаться ‘полным’ человеком’, полною личностью, отказывают в способности различать справедливое и несправедливое. Он не может знать закона, а если, паче чаяния, вздумает изучать последний, то подобное занятие, — выражаясь языком древнеиндийских законодателей, — ‘плода ему не принесет’. Знанием закона может обладать только ‘хорошо рожденный’, только он может быть ‘ведающим справедливое’ dhаrmа?id.

VI

Этого мало. Вообще ‘знание’ составляет привилегию командующих групп.
Судре, члену низшей из индийских каст, запрещено раскрывать священные книги вед, нарушающий подобное запрещение совершает великий грех1. Суть, конечно, не в религиозном характере запрещения. Веды — сокровищница мудрости, накопленной господствующими кастами, плод их организаторского опыта. Правда, это мудрость сравнительно позднейшей редакции, плоды опыта, суммированного весьма односторонне: многого из тех знаний, которые усвоены были организаторами при выполнении ими их прежних полномочий и которые в свое время оправдывали их существование, являлись необходимым элементом экономической системы первобытного общества, ведийские гимны не сохранили. Тем не менее, открыть судрам доступ к сокровищнице ведийской мудрости, ‘благородные’ не могли: это значило отдать побежденным и покоренным часть выкованного против них оружия.
Первобытные организаторы — первые представители умственного труда, с их выступлением начинается история интеллигенции. Распорядитель производства должен был обладать значительной суммой различных знаний: он совмещал в своем лице одновременно функции и военачальника, и судьи, и жреца, и инженера, и медика, и поэта… Постепенно совместительство столь разнообразных профессий становилось затруднительным, обязанности начали распределять между отдельными лицами. Совершается процесс демократизации знания, но процесс этот далеко не заходит. Образуется иерархическая лестница организаторских постов. Старейшина (патриарх) поручает нести часть лежащих на нем обязанностей главам родственных семейств, те, в свою очередь, уполномачивают своих родственников и т. д. Наклонная плоскость, по которой звание интеллигента катилось с вершины социальной пирамиды, не опускалась до рядовой массы. Завладевшие средствами производства не выпускают из своих рук организующей силы, — знания, — которой они обязаны своим первоначальным выступлением.
Эта сила грозит ускользнуть от них. Технический прогресс, хотя и задерживаемый в своем развитии, создает новое знание, требует большей дифференцировки интеллектуального производства, более широких кадров интеллигентных работников, ставит перед последним усложненные задачи. Организаторские верхи не в состоянии удовлетворить подобным требованиям, ответить подобным задачам: они как нами отмечалось выше, слишком для этого консервативны, их психика слишком трудно поддается ломке. И им приходится защищать старое знание и вести упорную борьбу с ‘новыми словами’ в области интеллектуального труда. Таковы предпосылки их обскурантизма.
Но, обскуранты, они энергично отстаивают свои права на знание и идею его всемогущества. ‘3нающий веды является властителем всей земли.1 Действительно, в продолжение весьма продолжительного периода, обладать знанием значит принадлежать к господствующим группам, понятие интеллектуального труда, покрывается понятием социально-политической власти. И впоследствии, когда произошло разграничение этих понятий, когда собственники средств производства признали соответствующей своим интересам переуступку некоторой части прав на знание выходцам из рядовой массы, когда на исторической сцене появились интеллигенты, собственностью на ‘материальные’ средства производства не располагающие и отдающие свой труд за плату, — призрак былого величия все-таки продолжал витать долго перед различными слоями интеллигенции. To и дело воскрешалось учение о благородном умственном труде, об избранниках интеллигентах, аристократах духа, перед авторитетом которых должны преклоняться и трепетать представители низших каст, люди физического труда, ‘тупой, бессмысленный, непросвещенный народ’ — учение, переданное в наследство от первобытных времен. Мы сталкиваемся с ним и в античной древности, и в средневековье, и в эпоху Ренессанса, и в новой истории.
Приведем несколько примеров, назовем несколько систем, содержащих апофеоз власти, утерянной интеллигенцией. Таково, например, пифагорийское учение. Как известно, знаменитая пифагорийская община должна была, но идее своего создателя, осуществить идею самодержавия интеллигенции. ‘Аристократы духа’ составляли союз, которому слепо должно было повиноваться все остальное население греческих городов. Основанием подчинения являлось безусловное поклонение умственному авторитету. Утопист Платон на верху социальной пирамиды своего идеального государства поставил замкнутую касту начальников (aрхонтов) — мудрецов. В своих видениях идеального царства Франциск Бэкон рисовал великолепный дворец — дом Соломона, населенный всемогущими носителями интеллектуальной ‘силы’: этот дворец — центр жизни всей фантастической общины. Монах Томазо Кампанелла, вдохновленный ясно выраженными демократическими симпатиями, не устоял против искушения и в свою очередь заплатил дань учению об автократии интеллигенции. Правда, часть организаторов-интеллигентов, в его утопическом Солнечном государстве, выбирается народным голосованием, но истинные главы государства, верховный первосвященник Гог и три верховные организатора, носящие имена Мудрости, Силы, Любви, являются представителями невыбираемой и несменяемой власти. Из новейших более ярких апологетов власти духовной аристократии упомянем Эрнеста Ренана, мечтавшего о царстве мандаринов, и Фридриха Ницше с его идеалом великого мудреца, царственного ‘белокурого зверя’ — сверхчеловека, долженствующего явиться в итоге круговорота всемирной истории и воплотить в своем лице всю ‘мощь’ человечества.1
(Курсив везде наш. В. Ш.). Поблагодарим сторонника ‘умственного авторитета‘ за его откровенность, но напомним, что его речь, как вообще исповедь всяких новейших ‘избранников духа‘ звучит подобно загробному голосу из другого мира — из мира давно исчезнувшей жизни, из мира исторических мумий.

VII

Ha известной стадии развития — именно тогда, когда средства производства провели резко разграничительную грань между приказывающими и исполняющими, — понятие об организующей воле перерождается в понятие о духовном начале.1
Вождь — организатор оказывается наделенным чудодейственною силою: он, пo представлению первобытного общества, властен распоряжаться не только действиями членов подведомственного ему рода или клана, но и окружающей природой. За каждым явлением природы стоит личность организатора, незримо дирижирующая. Ветер, вода, огонь — все это ‘theria empsyca’ — одушевленные существа. Таковыми признают их верования первобытной общины, таковыми признает их мифология народов, вступивших на путь дальнейшего культурного развития, таковыми признает их зарождающееся философское мышление.1 ‘Все полно богов (духов)’. Даже таким веществам, как например, магниту, еще на памяти истории натурфилософии, приписывалась наличность организаторской воли, ‘души’2): столь последовательно проводился взгляд, согласно которому всякое действие, всякое движение совершается по плану, по приказанию, по слову ‘распорядителей’.
To же самое и относительно человеческого тела: и оно отнюдь не взято из подчинения общему закону. Те части и органы тела, которые считаются источниками рабочей энергии, направляемой на производство общественно полезных продуктов, объявляются скрывающими в себе нематериальные субстанции. Тело оказывается населенным целым рядом духов: существуют ‘души’ рук, головы, ног и т. д. До понятия об общем духовном центре человеческого тела, на первых порах, мышление не доходило.1
Равным образом и во внешней природе сознание видело арену воздействия множества отдельных нематериальных субстанций. Так, например, каждая река имеет своего специального духа, каждое дерево своего, один бог олицетворяет собою движущую силу северного ветра, другой — южного, третий — восточного, одна порода животных представлена одним богом, другая — другим.
Подобный факт объясняется сравнительно слабой степенью организованности общественного производства. Каждый рядовой член первобытной общины выполняет попеременно различные трудовые процессы. Несовершенство его орудий ведет к тому, что каждая малейшая разновидность добываемых им продуктов требует от него различного применения его рабочей силы, специальных приёмов и специальной ловкости: одно дело для него сбор плодов одного дерева, другое дело — сбор плодов другого дерева, одно дело охота за одним животным, другое дело охота за другим животным. Соответственно этому, его сознание располагает крайне скудным запасом общих (‘родовых’) понятий. Выполняемые им трудовые процессы выступают в его сознании как разрозненные, независимые друг от друга акты. Жизнь для него ряд отдельных моментов, природа — ряд отдельных феноменов.
Итак, организаторская воля реализуется в хаотической массе разнородных явлений, имеющих место в жизни организуемого общества и эксплуатируемой природы: вот основная формула первобытного ‘полидемонизма’. Отмеченные особенности ‘полидемонизма’ (веры в существование ‘многих демонов-духов’) дают ключ к пониманию той ‘путаницы понятий’, которая так часто приводила в отчаяние историографов первобытной культуры и признавалась ими неподдающейся строгому научному учету — той ‘путаницы понятий’, при которой ‘люди, звери, растения, камни, звезды — все считаются стоящими на одном уровне, все кажутся в одинаковой мере и индивидуальными и одушевленными’.1
На самом деле, эта ‘путаница’ говорит о своебразной систематизации приобретенного жизненного опыта, на самом деле, первобытный дикарь таким путем, как никак, старался внести некоторое единство в картину мира, какая рисовалась его сознанию. Представители всех царств природы оказывались тесным образом, связанными друг с другом, поставленными, так сказать, на одну дорогу. Связывающий, уравнивающий элемент — воля организатора. Пусть мир материальных явлений хаотичен, пусть, параллельно ему, существует многообразие индивидуальных духовных субстанций: но все эти субстанции однородны, все они, в конечном счете, не что иное, как проявление одного, порядка. Если понятие организующей воли, в известной степени абстрагировалось, если понятие духа такого-то дерева, такой-то реки, такого-то животного уже не совпадает с понятием о личности данного организатора, мыслится, как нечто ему не имманентное, — это обстоятельство отнюдь не говорит, что генетическая связь между означенным духом и означенным организатором, в сознании первобытных дикарей, потеряна. Организатор является единственным посредником между духом и людьми, может оказывать то или иное воздействие на духа, например, заговорить его, запретить ему совершать те или иные акты, или, напротив, побудить его к известным актам: он, по представлению дикарей, властвует над духами и состоит с ними в ближайшем родстве. После своей смерти он, обычно, превращается в какого-нибудь духа. А при жизни он творит великие чудеса.
‘В Австралии, в Новой Каледонии, в Новой Зеландии, в Северной Америке, у зулусов, у эскимосов и, вообще, во всех странах света им (т. е. вождям и шаманам-колдунам)1 приписывается власть вызывать духов или спускаться в их местопребывание. Люди, пользующиеся этим преимуществом, могут также сами обращаться и превращать других в животных. Они даже повелевают атмосферическими явлениями. На них смотрят, говорит старый французский миссионер, ‘как на настоящих Юпитеров, держащих гром и молнию во своих руках’. От них зависит хорошая или дурная погода, они надзирают за громадными животными, которые у древних персов и арийцов Индии также, как у зулусов и ирокезов, посылают или задерживают дождь и производят гром, двигая огромными своими крыльями в облачном пространстве.2 ‘Вождь племени может превратить ее во льва, убить таким образом, кого хочет и вновь принять свой обычный вид.3
Все ‘материальное’, все ‘телесное’ играет роль орудия в руках организатора. Одухотворяя все своей волей — непосредственно воплощая (интроецируя) ее в те или другие объекты, те или другие тела или же пользуясь опосредствованными формами ‘интроекции’, абстрактными понятиями, оставленными ему в наследство от предыдущих поколений организаторов, — наш организатор разрушает, в представлении первобытного общества, качественные различия между разнородными феноменами ‘материального’ мира. Через понятие о всюду могущей проявляться организаторской воле первобытный дикарь приходит к убеждению, что тела и предметы могут менять свой внешний вид, переходить из одного состояния в другое, подвергаться метаморфозам. Человек может преображаться и в животное, и в растение, и даже в камень, — и наоборот. Отсюда ведут свое начало всевозможные мифы, легенды, сказки о превращениях.
На той же почве возникает учение о так называемом переселении душ метампсихозисе. Но это учение в своей окончательной форме — форме, в которой оно сложилось у египетских жрецов, у орфиков, пифагорейцев и Платона — есть продукт дальнейшей фазы социально-экономического развития. Последователи этого учения оперируют с понятием о духовной субстанции, уже достигшем сравнительно высокой степени отвлечения.
Абстрагирование названного понятия совершилось, как известно, следующим путем: ‘прогресс состоит в подчинении духа каждого дерева — богу леса, различных речных духов — богу рек и т. д. На более высокой ступени ум полагает одного бога для воды, другого для огня, третьего для земли и т. д.’1 Равным образом — дополним цитату — постепенно объединяются духи отдельных частей тела, постепенно подчиняются одному духу, духу всего тела.
Не трудно установить, чем определяется охарактеризованный процесс. В основе примитивного анимизма лежала слабая организованность производства первобытного общества, а эта слабая организованность, в свою очередь, обусловливалась малым совершенством техники, точнее малым совершенством средств производства. Но техника прогрессирует. Усовершенствование орудий постепенно делает ненужным расход рабочей энергии на массу специальных операций, нивелирует процессы труда, считавшиеся до того времени различными (напр., сбор плодов различных деревьев или охоту за различными животными). В соответствии с этим, представлявшийся сознанию первобытного дикаря, хаос ‘материального’ мира несколько упорядочивается, достигается большая систематизация явлений, устанавливается связь между элементами, которые казались несоизмеримыми. Уменьшается число индивидуальных понятий, возрастает число ‘родовых’.
Открываются новые области производства, одна форма техники сменяет другую, одно орудие производства торжествует победу над другим. Общественное производство усложняется и дифференцируется. Ближайшее следствие этого усложнения и дифференцирования, — как мы отмечали неоднократно, — усиление позиции организаторов. А как следствие этого следствия — переработка идеологических концепций, на которые опираются ‘господа’ исторической сцены — и в том числе концепции об организаторской воле.
Расстояние между организующими и организуемыми увеличивается в возрастающей прогрессии: в соответствии с этим противоположение ‘духовного’ и ‘телесного начала подчеркиваться все резче и резче. Если раньше дух и тело признавалось совершенно разнородными субстанциями, то все же как никак, они стояли сравнительно недалеко друг от друга: согласно верованиям примитивного ‘полидемонизма’, духи входили в непосредственную, повсеместную, повседневную связь с миром ‘материи’, их проявления были, так сказать, ‘будничными’ актами. Далее они оказывались не чуждыми некоторых ‘земных’ мотивов: им свойственны разные страсти и корыстолюбивые возжелания, они, как известно, не стеснялись вступать по тем или иным поводам в состязание и борьбу со слабыми смертными, рельефно оттеняя этим невысокий уровень своего превосходства над последними. Самое понятие о духе характеризовалось довольно неопределенными признаками: дух не что иное, как какая-то ‘тень’, как какое-то ‘отображение’ (выражаясь термином греческой мифологии — eidolon) человека. Теперь ‘пафос расстояния’ устраняет компрометирующую духа близость к ‘земному праху’.
Организаторы-собственники, в представлении реформированного общества, стоят отныне вне всякой зависимости от организуемой массы. Их воля абсолютно автономна. В переводе на спиритуалистический язык, она имеет сверхземное происхождение, духовные субстанции могут быть лишь невольными, временными гостьями, пленницами и узницами материального мира. Существует где-то далеко за гранью этого мира особое царство — о котором примитивный полидемонизм не имел сколько-нибудь ясного представления — царство духов, царство ‘бытия’, царство ноуменов, вещей в себе, вечных и неизменных (материальный мир — это мир переходящих явлений, феноменов, мир ‘становления’). — Когда же приходится духу с небесной высоты ‘падать’ на землю и облекаться в одеяние плоти, он все-таки продолжает довлеть себе’. Его связь с телом чисто внешняя, искусственная: в проявлениях воли и мышления он вполне независим от тела.
Власть духов над материей безгранична. Материя мертва без них, они — первопричина всего всего, происходящего в мире феноменов. Но только они не действуют уже так примитивно, непосредственно, как действовали духи эпохи полидемонизма. Объектом реализации организаторской воли служит уже не прежний хаос материальных явлений. Организаторы-собственники сконцентрировали, под эгидой своей собственности, административную власть над общественным производством, вступившем в период более высокого развития — большей соразмерности и согласованности трудовых процессов. Организаторской воле приходится проявляться уже не в бесконечной массе отдельных ‘индивидуализированных’ актов. Теперь у ней значительно меньше точек ближайшего соприкосновения с материальным миром. Организаторам-собственникам принадлежит верховное руководительство в сферах производительности деятельности общества. Их воля, ‘дух’ дает лишь толчок ‘материи’. Существуют некоторые общие законы, которые имманентны миру явлений. Правда, в свое время эти законы были установлены актом потусторонней воли, но затем они сохраняют свою силу навсегда и не требуют для своего проявления каждый раз особого вмешательства со стороны ‘потусторонних’ субстанций.
Старая формула полидемонизма оказывается уже непригодной: она не отвечает тем изменениям, которые наметились в социально-экономической среде. Происходит то, что буржуазные мыслители называют вскрытием внутренних логических противоречий. Ставится знаменитый в истории философии вопрос об отношении бытия и становления: как возможно, чтобы из неизменной нематериальной субстанции происходило многообразие конечных вещей, преходящих явлений материального мира? Старое мышление, суммировавшее социально экономический опыт первобытных дикарей, признавало непосредственную тесную причинную связь и взаимодействие между означенной субстанцией и означенными явлениями. В том признании и стали усматривать теперь ‘противоречие’. Мир феноменов не может быть непосредственно выведен из мира ноуменов: это величины абсолютно несоизмеримые.
Идеологам командующих групп приходится теперь ломать голову над теорией промежуточных, связующих звеньев.

VIII

Вот одна из попыток решения поставленного на очередь вопроса.
По учению греческого философа Эмпедокла, духи — ‘демоны’ (daimonia), которые ‘падают’ из царства богов в материальный мир и которых все элементы материального мира ‘ненавидят’, оживляют материю при одном непременном условии: чтобы восприять в себя духовное начало, последняя должна быть известным образом уже организована: должна уже обладать способностью ощущения, восприятия мышления.1 Только высокоразвитые, разумные существа получают привилегию стоять близко к ‘потусторонним’ силам, считаться местопребыванием организаторской воли, только через них названная воля реализует себя в царстве преходящих явлений.
Философия Эмпедокла — плод общественной эволюции, шагнувшей сравнительно далеко вперед по пути дифференциации отдельных групп, по пути обострения их взаимоотношений. Она сложилась, как отзвук известного момента борьбы античной аристократии с античной демократией. Симпатии Эмпедокла на стороне последней: именно, как идеолог реалистически настроенной демократии, он, в своей философской системе, с особенной силой подчеркивал роль материального начала (его учение об ‘элементах’) и приписывал телу часть функций, которая аристократическая традиция относила к ‘душе’ (его утверждение: мышление есть не что иное, как ‘кровь сердца’). Несколько ниже мы остановимся на выяснении различия ‘аристократической’ и ‘демократической’ точек зрения на дух и тело, материю и источники движущей ее энергии. Здесь же мы ограничимся простым указанием на наличность известной классовой ‘подпочвы’.
Система агригентского мыслителя выбрана нами, как пример, вводящий, так сказать in medias res, позволяющий рельефно оттенить сущность вопроса o ‘промежуточных звеньях’. Выставляя необходимым условием реализации организаторской воли известную степень предварительной организованности материи, Эмпедокл тем самым констатирует существование двух разных организаторских центров. Промежуточные звенья — это не что ино ,и как особые opганизаторские ячейки, находящиеся относительно главных организаторских центров, главных ячеек, в положении известной зависимости.
До сих пор мы рассматривали организаторскую группу, взятую в целом, рассматривали ее, как некоторую однородную массу, — т. е. имели в виду исключительно общие интересы, отмечающие людей известного типа, роднящие их и, вместе с тем, противополагающие их другим социально-экономическим агрегатам. Теперь мы должны обратить внимание на особенности внутреннего строения названной группы. В ранние эпохи первобытной культуры — с которыми преимущественно нам приходилось иметь дело, организаторская группа представляла из себя социальное тело со слабыми признаками внутреннего расслоения. Если и намечалась некоторая иерархия организаторских функции, если главы отдельных родов присвоили себе некоторые привилегии, все же расстояние между ‘верхами’ и ‘низами’ групп было слишком незначительно. Даже тогда, когда отдельная община разрасталась в целое племя, начальник последнего не обладал никакими чрезвычайными правами, сравнительно с прочими старейшинами. Последовательно картина меняется. Как всякий общественный класс, как и всякая группа, группа организаторов выделяет, внутри себя, ряд ячеек и подъячеек, осуществляющих общегрупповые тенденции не одинаковыми путями и не в одинаковой степени. Прежде всеми коммерческими, индустриальными, земледельческими операциями общины заведовали одни и те же лица. Процесс развития производства, на который мы указывали в предыдущей главе, усиливая позицию организаторов, разграничивая все более и более организаторов и организуемых, в тоже время обусловливал собою дифференциацию функций господствующей группы. В рамках последней, между ‘верхами’ и ‘низами’ нарастает постепенно удлиняющаяся лестница нисходящих ступеней. Между организуемой массой и главными организаторами, ведающими общее руководительство социально-экономической жизнью данного клана или племени, стоят, в иерархическом порядке, те, кто распоряжается отдельными областями производственной деятельности и кто стоит во главе хозяйственных ячеек, фиксировавшихся вокруг определенных видов собственности на средства производства (во главе родов и семей).
Это обстоятельство, будучи преломлено сквозь призму сознания идеологов командующих групп, служит фундаментом для решения вопроса о ‘звеньях’. Естественно, решения предлагаются разные, смотря по тому, к какой ‘ячейке’ принадлежит тот или другой идеолог. Чем ‘ниже’ ячейка, чем ближе она к ‘материальному’ миру — в организуемой массе, тем большая роль самодеятельности признается за ‘материей’, тем яснее автократичным обрисовывается духовное начало. Наоборот, идеолог ячейки, занимающей одну из высших ступеней иерархической лестницы, в своем высокомерном отношении к презренной материи и даже к организаторским ‘низам’, обязательно построит свою систему на апофеозе верховных потусторонних субстанций, которые, через посредство послушных им духов, полновластно распоряжаются миром феноменов, как ареной для осуществления своих предопределений.
Агригентский мыслитель жил в эпоху, когда дифференциация организаторских рядов имела за собой уже долгую историю. В греческих городах данной эпохи командующий класс не только расслоился на небольшие клетки и подклетки: более того, — друг другу противостояли, как аристократия и демократия, организаторы-землевладельцы и организаторы-промышленники и торговцы. Эмпедокл, следуя традиции рода, из которого происходил, держался, повторяем демократических взглядов. Демократия являлась сравнительно юным отпрыском командующего класса, она сформировалась из слоев, стоявших в зависимости от аристократии, принимавших более непосредственное участие в производстве ‘материальных благ’, чем высокородные представители землевладельческой культуры. Отсюда симпатии идеологов-демократов к материализму. Именно, как демократ, Эмпедокл признавал за материей многое такое, в чем ей упорно отказывала предшествовавшая и современная ему аристократическая метафизика.
Говоря о способности материи организоваться, он имел в виду не что иное, как организаторский центр демократии. Правда центр этот является подчиненным другому высшему центру: последовательным материалистом Эмпедокла назвать отнюдь нельзя. Его идеология — не прямолинейна-демократична, он, в сильной степени, находится под влиянием идеологических форм, установленных организаторами старого типа. Но уже и то новое, что заключалось в его философской системе, было значительным шагом вперед.
Было бы весьма интересно и поучительно проследить на примере греческой философии — эта философия дает как раз богатый материал для подобного социологического исследования — историю постепенного развития и борьбы ‘аристократического’ и ‘демократического’ представлений о духе и теле, о бытии и становлении. Но этого в пределах настоящей статьи мы сделать не можем. Ограничимся уже приведенным примером и еще одним, не менее ярко иллюстрирующим нашу мысль, взятым из цикла идеологических построений другого лагеря.
Проникнутый аристократическими симпатиями автор ‘Филеба’ и ‘Федона’ своим учением об ‘идеях’ доводить апофеоз нематериального начала до высшей точки, какая была известна античному миру и в века первобытной культуры. Идея — абсолютная первопричина земного мира. Если среди явлений последнего мы подмечаем некоторую связь, которую спешим назвать причинностью, то все же мы не должны заблуждаться относительно истинного характера этой причинности: настоящих причин, по убеждению Платона, в мире преходящих явлений нет и не может быть: то, что мы здесь считаем причинами, не более, как сопричины (synaitia), содействующие, соподчиненные причины. Верховное начало всех вещей и ‘начало всех начал’ — идее блага (мировой разум). Она — цель, которой, в конечном счете, все подчиняется. Она управляет самым царством идей. Это — царство строго проведенной иерархии. Таким образом, высший символ организаторской воли, высшее божество — ‘идее блага’ преподает свои директивы миру через длиннейший ряд, промежуточных звеньев.
Низшим элементом мира, организуемым материалом является ‘несущее’. Философ-аристократ определяет его исключительно, как отрицательную величину, как крайнюю антитезу ‘бытию’, как нечто, лишенное всякой формы. Первое организаторское звено — вне этого ‘несущего’: ‘несущее’ организуется воздействием математических формул. (Последним приписывается та роль, какую мы отмечали в свое время,1 — роль божественных, обладающих творческой силой субстанций). А математическими формулами дирижирует сама идея. В организованный таким образом мир явлений попадают души. Они — не тождественные идеям, но производные от последних субстанций. Их предназначение — находиться в потустороннем царстве и ‘созерцать первоисточник всего сущего и всего пребывающего. Но будучи заключены в телесную оболочку, они подвергаются влияниям эмперического мира: освобожденные из своей темницы, они оказываются не в состоянии подняться до эмпиреев своей родины, вновь падают на землю, вновь начинают земное странствование и т. д. Возможность подобных злоключений души объясняется из ее организаций. Для Платона понятие о душе — не простое понятие. Его душа состоит из трех частей: управляющей (разумной) — hegemonicon, активно-чувcтвующей (thymoeides) и похотливо-чувственной. Части эти борются между собою, стараясь увлечь душу каждая на свой путь. ‘Разумная’ часть находится в непосредственном общении с миром идей. Победа ее знаменует восхождение к эмпиреем, свободу от необходимости пребывать в царстве явлений. Другие части приковывают уроженку неба к земле.
Три части души соответствуют трем классам, на которые, no воззрениям Платона, распадается общество: разумная — соответствует классу мудрецов — активно-чувствующая — классу воинов, похотливо-чувственная — классу представителей физического труда (земледельцев и ремесленников). В своем учении о душе автор ‘Филеба’ и ‘Федона’ суммировал свои социальные взгляды.1
На вершине трехъярусной пирамиды его ‘идеального’ государства стоит немногочисленная кучка философов-архонтов: это чистый тип организаторов, существующих на те продукты прибавочного труда, которые вырабатываются обитателями нижнего яруса, составляющими главную массу населения пирамиды. — Вся жизнь и деятельность государства, во всех деталях регулируется философами. Им одним доступна ‘истина’, они одни могут проникать своим умственным взором на грань преходящих явлений, могут быть свободны от всяких земных веяний. Это значит, что верхний ярус пирамиды и нижний ярус ее бесконечно удалены друг от друга, что организаторы- философы и организуемые чернорабочие — существа, сотворенные из совершенно разных субстанций. Если философы — носители высших нематериальных начал, то обитатели нижнего яруса, занимающиеся трудом, не достойным, с аристократической точки зрения, свободного человека, — воплощенная чувственность. Их внутренний мир — беспомощная жертва похотей и вожделений: для проявления каких-нибудь активных духовных сил он закрыт (‘активность’ не свойственна организуемым). Единственная добродетель, которая им доступна, по мнению Платона, и которая требуется от них, это — воздержание, т. е. способность держать себя в границах, предуказанных ‘организаторской волей’, подчинение последней.
Свою волю философы-архонты осуществляют в мире ‘чувственности’ непосредственно. Для этой цели имеются воины, населяющие средний ярус пирамиды. Это тоже организаторский центр: представителям его присуща известная степень активности, но их ‘воля’, выражаясь языком платоновской метафизики, не может считаться настоящей причиной явлений, наблюдаемых в среде организуемой массы, это воля представителей подчиненного центра. Стоя за пределами ‘организуемой массы’, воины все-таки связаны с ней, довольно близки к ней. ‘Чувственность’ не чужда им, но только это чувственность высшего порядка. Она характеризуется такими актами, как подвиги мужества.
Таковы данные , на основании которых Платон построил свою психологическую систему. Он наделил душу одновременно теми качествами, какие, в его глазах, отличали психику разных общественных типов.
Понятие об ‘организующей’ субстанции, об организующей воле, таким образом, расчленилось. Душа сделалась ареной столкновения противоположных сил. Мало того. В противоречии с основной предпосылкой платоновского — и вообще аристократического — миросозерцания, приводившего все и вся к одному знаменателю, признававшего единый первоисточник сущего и пребывающего и упорно отказывавшегося усмотреть в организуемой материи малейшие проблески волевой деятельности, способности организоваться, — в противоречии с этим одним из элементов организаторской субстанции — души объявлялось ‘вожделение’, отличительное качество представителей общественных низов. Организуемые получили право на участие в организаторской работе. Презренная ‘материя’ вторглась в заповедную позицию ‘духа’.
В действительной жизни Платон не находил того распределения общественных сил, какое считал идеалом. Его организаторы-автократы не были облечены государственной властью. На исторической сцене с успехом подвизалась греческая демократия, захватывавшая в свои руки верховные организаторские функции. Ее торжество, в глазах аристократически настроенного мыслителя, знаменовало собою торжество низменных, чувственных, материальных начал: она причислялась автором ‘Государства’ к обитателям нижнего яруса пирамиды. Но вместе с тем никак нельзя было закрывать глаза на ее организаторскую роль. И Платон принял ее в расчет, когда создавали, свою концепцию об организаторской воле.
Его концепция о душе, другими словами, ‘отражала’ далеко не те социальные отношения, какие должны были возникнуть в проектированном им идеальном государстве: строгая централизация распорядительских функций, положенная в основание означенного государства, исключает возможность представления о ‘душе’, являющейся ареной внутренних междоусобий и слишком часто подпадающей под власть низменных инстинктов. В идеальном платоновском государстве торжество низов над верхами немыслимо. Общественным отношениям, установленным в Атлантиде, соответствовал бы идеал неделимой, недоступной никаким комбинациям, непогрешимой духовной субстанции. На самом же деле, разрабатывая свое учение о душе, Платон соображался с тем соотношением общественных сил, какое ему пришлось наблюдать в реальной жизни. Рельефно подчеркивая свои социальные симпатии, окружая ореолом недосягаемого величия своих фаворитов-носителей идеальной организаторской воли, он, в тоже время, вопреки своим симпатиям, принужден был отметить значение и успехи выходцев ‘чувственного мира’.

IX

Итак, — резюмируем в нескольких словах содержание двух последних глав — понятие о ‘духовном начале’ сложилось на фоне отношений между организаторами и организуемыми. Оно есть не что иное, как понятие об организаторской власти, организаторской ‘воле’. В связи с изменениями, имеющими место в жизни организаторских центров, оно, в свою очередь, подвергается изменениям. Установленная точка зрения объясняет ту громадную ценность, какую командующие классы придают созданному ими абстрактному понятию, объясняет то изумительное упорство, с каким они отстаивают это понятие против всяких агрессивных шагов критики. Командующими классами, в данном случае, руководят интересы самосохранения. Критически относиться к доктринам спиртуализма значит критически относиться к главенствующим организаторским центрам. Раз возникает критика, это свидетельствует о том, что главенствующий организаторский центр начинает терять почву под ногами, что ему приходится иметь дело с серьезным оппонентом — с известной общественной группой, преследующей диаметрально противоположные материальные интересы, успевшей в сильной мере окрепнуть, решившейся открыть военные операции. Духовную субстанцию нельзя считать чем-то безусловно самодовлеющей, напротив, она есть нечто зависящее от чувственных, материальных элементов: ‘свобода воли — миф’, так формирует, на первых порах, означенный оппонент свое революционное настроение. Занятая им позиция отнюдь не говорит о радикальном решении вопроса. Компартия только что началась, до решительного наступления еще далеко. Идеология наступающей общественной группы еще определяется в известной степени, разными переживаниями старого социально-экономического строя. И все же приведенная выше формулировка выражает весьма неприятное для существующего организаторского центра требование. Она гласит: существующие организаторы не могут действовать автократически, они зависят от организуемых, т. е. должны подчиняться последним.
Припомним ожесточенные философские споры о роли духовной субстанции и о свободе воли, какие велись, напр., на закате средневекового феодализма. Понятно, почему системы, развивавшие охарактеризованные выше ‘умеренно-конституционные’ взгляды, объявлялись ересью, а их авторы — идеологи нарождающейся буржуазии — изменниками отечества.
Наступающая группа развивается. Эволюция техники все более и более углубляет пропасть, лежащую между нею и господствующим организаторским центром, все более и более делает непримиримыми их классовые интересы, все более и более проясняет классовое сознание представителей новой общественной силы. Соответственно этому, идеологи последней повышают тон своей критики, все резче и резче подчеркивают значение материального начала, все меньшую и меньшую долю влияния признают за духовной субстанцией, последовательно доходя до ее полного отрицания. Момент наибольшего напряжения боевой энергии новой общественной силы, момент решительного наступления — есть момент создания материалистических систем. С проповедью материализма выступали, напр., идеологи греческой демократии V — IV века до Р. X., с проповедью материализма выступали также идеологи английской буржуазии XVII в. и французской буржуазии XVIII в. и французской буржуазии XVIII в.
Наконец, победа одержана. Наступавшая группа водружает свое знамя на занятых ею неприятельских позициях. И тут… происходит нечто на первый взгляд весьма странное и удивительное. Вместо полного торжества материалистического мировоззрения, торжества, которого следовало ожидать, судя по дореволюционным заявлениям идеологов нового класса, наступает эпоха ‘линяния’ материализма. Намечается поворот назад. Сначала робко, затем все решительнее и решительнее высказываются симпатии к старой идеологии, к идеологии побежденного противника. ‘Храм оставленный, все храм, кумир повергнутый — все бог!’ Воскресает абстрактное мышление, метафизика, спиритуализм. Так, европейская буржуазия давно похоронила свой радикальный материализм, под знаком которого она вела борьбу с переживаниями феодального режима, и теперь, в дни своего господства, она стоит под знаком идеалистической реакции.
Тайну поворота назад вскрыть нетрудно. В рамках существовавших до сих пор и существующих обществ победа одной группы над другой сводилась и сводится к сменам разных типов эксплуатации. На другой день после революции, побеждающая группа оказывается в положении диктаторски-властного организаторского центра. Все остальные слои общества, с указанного момента, противостоят ей, как организуемые. Ход дальнейшего экономического развития шаг за шагом усугубляет значение новой социальной антитезы. Если до своей победы новые господа исторической сцены опирались на общественные ‘низы’, если в целях наиболее успешного осуществления своих планов, они старались, насколько возможно, затушевывать разницу их собственных интересов и интересов их союзников, старались совершенно приравнять себя, в теории, к ‘организуемой массе’ — прямолинейность материалистических систем, выдвигаемых ими в боевые моменты, объясняется именно последним обстоятельством, — то теперь маска сброшена, бывшие союзники переведены в разряд ‘презренных рабов’, отдалены от новых господ ‘пафосом’ неизмеримого постоянно увеличивающегося расстояния.
Появляются новая ‘сверхчувственная субстанция’ и новая ‘материя’. Конечно, эти новые понятия не вполне тожественны прежним: они сложились в атмосфере иных условий производственной деятельности. Напр., в царстве капиталистической индустрии, определяющей расцвет естественно-исторического познания, нет места наивным верованиям первобытного анимизма, нет места необузданному полету фантазии, свойственной средневековому спиритуализму. Представления об организующей воле рационализировались. Мы имеем дело с виталистическими воззрениями, со всевозможными учениями об априорном познании, с понятием о силе — источнике движения ‘мертвой’ материи.

X

Прежде чем расстаться с читателем, мы остановимся еще на анализе одного вопроса, тесно связанного с основной темой нашей статьи. Это вопрос об интеллигенции.
‘To gnothi sauton’, ‘самопознание’ является для представителей интеллектуального производства весьма трудной задачей. В их рядах относительно социального удельного веса ‘нового среднего сословия’ царит такое пестрое разнообразие оценок, какого далеко не намечается при определении удельного веса других общественных ячеек. Что такое интеллигенция? Следует ли считать ее особым, самодовлеющим социальным телом — ‘классом’? — На этот кардинальный вопрос предлагаются всевозможные, исключающие друг друга ответы.
Наиболее примитивный ответ гласит: да, существование означенного класса не подлежит ни малейшему сомнению, а представителями его являются все, кто прошел ту или иную школьную выучку, кто обладает известным образовательным цензом. Подобная точка зрения грешит тем, что не допускает принципиального разграничения различных социальных типов. Какой-нибудь фабрикант, получивший диплом, какой-нибудь крупный хозяин-землевладелец, окончивший высшее учебное заведение ставятся, при подобной точке зрения, на одну доску с механиком или агрономом, служащими у них, с учителем, дающим в их доме уроки. Все они умещаются, как совершенно однородные элементы, одушевленные одними и теми же тенденциями и интересами, в рамках фиктивно созданной группы.
Другая, противоположная точка зрения, ныне весьма распространенная, опирается, аналогичным образом, на признак не-‘классового’ порядка. Выдвигается ‘расплывчатое понятие о самодовлеющей ‘интеллигентности’. Интеллигент — тот, кто одарен в известной степени ‘сознательностью’. Выхваченные из рядов всевозможных классов, подобные лица составляют цельную, однородную социальную единицу. ‘Интеллигенция — это общественно думающая и общественно чувствующая часть общества, та вооруженная знаниями, руководимая общественными импульсами часть общества, которая в своих мыслях и чувствах, в своем миропонимании и своем общественном поведении отправляется не от узких, личных, групповых профессиональных или классовых интересов, а от интересов страны вообще, народа вообще. Кардинальный признак в понятии интеллигентности лежит в ее общественном характере, не в одной сумме знания, а в сумме сознания, не в каких-либо формальных, классовых сюртучных и других внешних признаках, а в ее духовной сущности… Тот врач, для которого медицина ремесло, который является слесарем от медицины, не понимает привходящего в него элемента общественной миссии, не интеллигенция. И тот адвокат, для которого чужды интересы, выходящие за рамки его адвокатского дела и для которого истина есть результат судоговорения — не интеллигенция…’.1
Итак, на лицо две различные теории, пытающиеся дать своеобразную оценку социальных явлений. Если по отношению к другим общественным категориям принят экономический анализ, обыкновенно дается определение на основании экономического признака, по отношению к интеллигенции теоретики последней изменяют своему обыкновению. В переводе на язык социальных отношений, подобного рода определения говорят вот о чем: теоретики интеллигенции. Сознательно или бессознательно для себя, затушевывают рознь социальных интересов, одним почерком пера уничтожают глубокие пропасти, разделяющие социальные группы. Они поступают вполне аналогично тем представителям буржуазного мира, которые любят выставлять свои интересы тожественными с интересами пролетарских масс: почтенные буржуа выбирают произвольный признак, на основании его делают сравнение и, в результате, получают формулу: народ — это мы и рабочие’. Умозаключения вышеозначенных теоретиков интеллигенции имеют однородную ценность: произвольно выбранный признак (напр. известная степень ‘сознательности’) дает возможность для представителей разных слоев интеллигенции отожествлять себя с наиболее прогрессивными группами, выдавать свои собственные интересы и тенденции за интересы и тенденции последних.
Применение экономического критерия разрушает легенду о ‘самодовлеющей’ интеллигенции, о классе работников интеллектуального производства. Но и тут, при попытках осветить вопрос с надлежащей точки зрения, мы зачастую наталкиваемся на недостаточно критическое отношение к социальным феноменам. Под именем экономического основания пользуются зачастую не одним, а несколькими основаниями. Так, характеризуя интеллигенцию, как либеральную буржуазию, попеременно выдвигают то фактическую принадлежность к буржуазным слоям (обладание средствами производства), то принадлежность к буржуазии лишь по происхождению, то, наконец, принадлежность к буржуазии определяется из наличности средств потребления, какими может располагать та или другая интеллигентная ячейка. Пользоваться подобным методом доказательства, значит ухищряться сидеть одновременно на нескольких стульях. Требуется более основательная позиция. Псевдонаучному эклектизму должно быть противопоставлено объяснение строго монистического характера. Экономические отношения производства (а не потребления или распределения) — вот что. Согласно марксистскому миросозерцанию, может единственно служит исходным пунктом при разграничении, социальных клеточек и тел.
Чтобы выяснить социальную физиономию интеллигенции необходимо, следовательно, ответить на вопрос: какое положение интеллигенты занимают в процессе производства? Являются ли они продавцами рабочей силы или, напротив, собственниками средств производства? Разберемся в данной проблеме.
Область интеллектуального труда — это область организаторских функций общественного производства. На протяжении нашей статьи мы все время имели дело не с кем иным, как с ‘интеллигентами’, все время излагали историю ‘возвышения’ первобытной интеллигенции. Эти первобытные интеллигенты отменно зарекомендовали себя с эксплуататорской стороны, провели между собою и организуемой массой резкую демаркационную линию, выставили себя, как существа какой-то высшей породы. Идеологическим откликом подобной социальной антитезы был догмат о несоизмеримости умственного и физического труда. Согласно этому догмату, область умственного труда объявляли изъятой из подчинения законам, управляющим областью ‘материального’ производства. С орудиями анализа, позволяющего овладевать знанием мира ‘явлений’, нельзя подступать к ‘святая святых’ организаторов! До сих пор подобная точка зрения пользуются большими правами гражданства: с ней оперирует современная политическая экономия. Большинство экономистов не считает нужным даже вводить сферу интеллектуального производства в круг своих исследований.
Между тем, старая идеология давным-давно перестала отвечать реальному соотношению общественных сил. Еще в рамках первобытной общины наметился процесс расслоения интеллигенции. С ростом общинного хозяйства усложнились обязанности организаторов. Явилась потребность в специализации. Выделились организаторы главные и подчиненные. В начале те и другие одинаково принадлежали к группе собственников средств ‘материального‘ труда. Дальнейший этап развития: понятие об интеллигенте перестает всецело покрываться понятием о названных собственниках. Наряду с интеллигентами, стоящими на вершине общественной пирамиды, образуются кадры так называемой профессиональной интеллигенции.
Интересы ячеек, на которые расслоилась организаторская группа, естественно, нельзя считать тождественными. Верхи ‘интеллигенции’ противостоят ‘низам’ ее, как эксплуатирующие эксплуатируемым. Последние, в процессе исторической эволюции, последовательно проходили путь, аналогичный тому, по которому шло развитие материального труда. Другими словами, соответственно известным моментам экономической жизни общества, профессиональный интеллигент выступал сначала мелким производителем, работающим на заказ, затем постепенно втягивался в круговорот капиталистических отношений, постепенно превращался в так назыв. ‘интеллигентного пролетария’, попавшего в зависимость от капиталистических предприятий… Здесь необходимо оговориться. Процесс капитализации охватывает далеко неравномерно всю область интеллектуального производства. Как и в сфере промышленности обрабатывающей и добывающей, не все отдельные профессии подлежат одному и тому же темпу прогрессирующего развития. Марксистское учение вовсе не доказывает равномерности развития, обязательности для всех решительно ветвей производственной деятельности. Оно устанавливает лишь общую тенденцию развития. С этой общей тенденцией мы и имеем дело в настоящем случае. Эта тенденция ярко наметилась. Факт капитализации интеллектуального производства удостоверяется примерами, заимствованными из жизни самых разнообразных интеллигентных ячеек. Представители искусства, ‘чистой’ науки, прикладных знаний, всевозможные работники пера и конторских счетов и проч. все в большей и большей мере делаются жертвами ‘рынка’ и крупного капитала, начинают квалифицировать свое положение, как положение ‘пролетарское’.
Ho, действительно ли, допущенная нами аналогия является полной, действительно ли, в лице профессиональных интеллигентов мы имеем представителей настоящего пролетариата, продавцов рабочей силы, ничем кроме этой силы не располагающих, существующих единственно ее продажей и создающих прибавочную стоимость эксплуатирующим их капиталистам? Как обстоит дело с собственностью на средства интеллектуального производства?
При ближайшем рассмотрении, мы должны отказать в пролетарском звании широким слоям интеллектуальных производителей. Возьмем, напр., профессионального ученого или художника, продающего свои произведения издателю, организовавшему предприятие на капиталистических началах. Один факт продажи этих произведений еще не свидетельствует о принадлежности их авторов к пролетариату. Владельцы мелких мастерских сбывают свои продукты крупным капиталистическим предприятиям, эксплуатируются последними: значит ли это, что они пролетарии? У профессиональных ученых или художников, в подавляющем большинстве случаев, мы констатируем наличность орудий производства: ученый имеет книги, зачастую целую библиотеку, художник — материалы, зачастую целую мастерскую. To же следует сказать о представителях прикладных знаний, об адвокатах, докторах, инженерах, техниках, педагогах и т. д., состоящих на службе у капитала.1 Перед ними мелкая буржуазия и ее переходные группы, и представленные мелкими производителями так называемой домашней промышленности.
Пойдем далее. Возьмем иной тип производителя. ‘У нас нет решительно никаких средств производства, ‘мы чистейшей воды пролетарии!’ — любят заявлять о себе, напр. ‘жрецы муз’, беллетристы и поэты. По их словам, их рабочая сила, — ‘талант’, ‘вдохновение’ — является безусловно самодовлеющим элементом творчества. Работать можно без средств производства! — волшебная способность, которой не наделены даже сами знаменитые герои ‘Тысячи и одной ночи’. Те, как известно, для совершения своих чудесных деяний, пользовались все-таки кое-какими ‘орудиями’ — волшебными лампочками и кольцами, коврами-самолетами и проч. Новоявленные чудодеи и маги оказываются более искусными специалистами по части сверхъестественных подвигов, они считают себя освобожденными от необходимости подчиняться одному из основных законов трудовой деятельности человеческого общества…
Мы имеем характерную редакцию мифа о несоизмеримости физического и интеллектуального труда, об исключительных условиях, в которые последний поставлен и которые определяют его реализацию. На самом деле, стоит внимательнее проанализировать понятие той рабочей силы, на которую ссылаются наши чудодеи и маги, и мы убедимся, что их велеречивым заявлениям грош цена, что эти заявления основываются на произвольной подстановке понятий, на стремлении смешивать различные элементы трудовых процессов.
Интеллектуальный производитель, чтобы реализовать свою рабочую силу, должен предварительно получить известное образование, накопить известный запас необходимых знаний. Можно ли отождествлять эти знания с рабочей силой? Ни в каком случае нельзя.
Эти знания не что иное, как средства интеллектуального производства. Ошибочно думать, будто роль последних играют исключительно книги, пособия, разные инструменты1 и другие осязательные, ‘материальные’ предметы. Известная сумма сведений содержится в известной книге, та же сумма сведений содержится в памяти какого-нибудь интеллигента. В первом случае, никому не придет в голову назвать ту сумму сведений рабочей силой. Во втором случае, этой сумме сведений приписывается антропоморфическое бытие: их считают обладающими творческой способностью, относят на счет ‘активного начала’ личности интеллигента. Подобный взгляд имеет за собой большую историческую давность. Он сложился еще в первобытную эпоху, тогда, когда община распалась на два лагеря, когда ‘организаторы’ сконцентрировали в своих руках средства производства, когда образовалось понятие об ‘организаторской воле’ — ‘духе’ и об инертной организуемой материи. Тогда по отношению к орудиям производства была допущена своеобразная ‘интроекция’2. За орудиями производства стоит личность собственника-организатора, ими нельзя пользоваться, не имея дела с организатором, они и организатор являются чем-то неразделимым, мышление первобытного дикаря наделяет их активной силой, какая составляет достояние организатора: они могут ‘творить’, могут производить продукты. В числе прочих орудий производства, ‘одухотворенным’ оказалось и знание3. А затем, с усложнением общественных отношений, с дальнейшей выработкой представления об организаторской воле, знание было признано одним из основных творческих элементов ‘внутреннего мира’ организатора. Позиция собственников знания оказалась весьма и весьма удобной: тайна их господства была скрыта отныне от взоров тех, кому не следовало ведать, надежной завесой авторитарных воззрений. Организаторы могли отныне несколько затушевывать даль расстояния, разделяющего их от организуемой массы, — выдавая знание за рабочую силу, могли заявлять о ‘демократизме’ своего положения. ‘Блажен, кто верует!’
И организуемые верили, верили долго и слепо. Виною тому была медленность, с которою развивалось их классовое сознание (в свою очередь, обусловленная медленностью развития экономических противоречий в недрах общества. Не имея собственного выработанного мировоззрения, они (организуемые) держались многого того, что диктовалось им свыше, усваивали существенные догматы ‘господской’ идеологии. Догмату о тождестве знания и рабочей энергии особенно посчастливилось в данном отношении. До последнего времени он сохранял обаяние в мире организуемых групп, передовые бойцы последних учили, что высококвалифицированный, интеллектуальный труд есть лишь умноженный простой труд. Но современный капитализм,. начавший с лихорадочной быстротой размежевывать общественные пласты, вскрывать наличность классовых противоречий там, где раньше усматривали полнейшую гармонию, однородность интересов, выставил позицию собственников знания в ином свете, обнаружил, что различия между представителями означенных типов трудовой деятельности далеко не сводятся к различиям чисто количественным.1
Если раньше, при слабо развитых формах классовой борьбы, профессиональный интеллигент, попавший ‘на выучку к капитализму’, почитал себя форменным пролетарием, воображал, что из его знаний капиталист извлекает прибавочную ценность, то теперь, когда классовая борьба достигла высокого напряжения, когда она все более и более принимает характер решительного поединка между пролетариатом и буржуазией, когда различным общественным клеточкам и подклеточкам приходится с большою точностью определять свою роль в данном поединке, — профессиональный интеллигент должен признать неосновательность своего утверждения. Пусть хозяева исторической сцены концентрируют в своих руках сокровища средств интеллектуального производства (вроде лабораторий, библиотек и проч.), пусть исключена возможность сколько-нибудь успешно вести интеллектуальное производство на чисто ремесленных началах, т. е. располагая крошечным запасом пособий, книг и инструментов, — все-таки вполне экспроприированных, лишенных решительно всяких средств производства интеллектуальных работников не существует. Конечно, интеллигент интеллигенту’ не чета’: какой-нибудь конторщик и какой-нибудь многоученый профессор отделены друг от друга ‘дистанцией огромного размера’, но это дистанция количества., а не качества, дистанция минимума и максимума известных средств производства — ‘знаний’, ‘образования’. Означенный минимум и означенный максимум свидетельствуют о разных степенях приближения к пролетарским слоям, им отвечает различная окраска идеологии — преобладание то буржуазных, то пролетарских мотивов. Но в том и в другом случае на активе производителей одинаково числится нечто, неподходящее под рубрику рабочей силы, нечто не могущее служить источником прибавочной ценности дл капитала.
Только приняв вышеизложенную точку зрения, принципиально разграничивающую основные элементы, из которых слагается собственность интеллектуальных производителей, мы можем выяснить в деталях социальный облик профессиональной интеллигенции. Zwei Seelen wohnen, ach… in meiner Brust!1 должна сказать о себе названная интеллигенция, как таковая, взятая в целом, со всеми ее верхами и низами. Одновременно и продавцы рабочей силы и собственники средств производства, представители этой интеллигенции являются носителями психики, сотканной из непримиримых противоречий. Как продавцы рабочей силы, эксплуатируемые капиталистической буржуазией, они проникнуты настроением протеста, подвергают устои современной социально-экономической жизни более или менее резкой критике, заявляют о своей солидарности с представителями ‘физического труда’, выступающими на защиту своих интересов. Как собственники средств производства, они — индивидуалисты.
Капиталистическая эпоха есть эпоха усиленной ‘конкуренции’ технических систем и методов, конкуренции орудий производства. Собственник фабричного предприятия, желая извлечь из своих машин наибольшую выгоду, должен пускать их в оборот денно и нощно: машина стоит дорого, а не сегодня-завтра она потеряет свою ценность, будет вытеснена из области производства новыми техническими изобретениями, итак, надо торопиться! Его успех, его победа над соперниками по производству зависит от степени совершенства усвоенной в его предприятии техники. Он должен быть на страже технического прогресса, безостановочно подновлять ‘постоянную часть’ своего капитала, вводить у себя усовершенствованные приспособления, все новые и новые средства производства. Чем сложнее средства производства, чем большею ценностью они обладают, тем больше забот они доставляют их собственнику, тем большими потерями грозит ему как появление в области производства новых орудий, коренным образом обесценивающих усвоенную им технику, так и всеобщее распространение последней. Поэтому он старается монополизировать ее, ревниво охраняет ее секрет от своих соперников. Таковы основные предпосылки ‘анархии‘ капиталистического производства: каждое капиталистическое предприятие неминуемо должно руководиться в своей деятельности индивидуалистическими побуждениями.
Сказанное верно и относительно средств интеллектуального производства, а в их числе — относительно знания. Собственник знаний должен стараться возможно полнее, с возможной быстротой использовать их: не сегодня-завтра они устареют, перестанут отвечать росту социально-экономических отношений, поток научных открытий смоет их, на интеллектуальном рынке явятся новые усовершенствованные средства производства, новые знания. Собственник знаний должен самым внимательным образом следить за движением науки, постоянно обновлять наличность своих ‘орудий’, приобретать все то, что составляет ‘последнее ‘слово’ интеллектуальной техники. Собственник знаний должен, наконец, иметь профессиональные секреты от своих соперников. Если он располагает ‘орудиями’, каких нет у его соперников, он побивает последних, знания, получившие всеобщее распространение, теряют ценность, как орудия производства, для того интеллектуального производителя, который раньше один владел ими. В непосредственных интересах собственников знания — монополизировать их, скрывать ‘источники’, своего производства1. И чем выше ‘квалификация’ производства, чем сложнее капитал интеллектуальной техники, чем больший риск несет его собственник в виду возможности радикальных времен в области его профессии, тем означенные интересы дают сильнее себя чувствовать, тем больше приходится собственнику изощряться в искусстве охранения своей собственности, тем в большей степени он бывает проникнут индивидуалистическими тенденциями. Самые крупные собственники интеллектуальных средств производства, — представители наиболее высококвалифицированных профессий самые решительные проповедники индивидуализма. Степень консерватизма собственников и степень их пристрастия к индивидуализму находятся в прямом отношении друг к другу… Таковы основные предпосылки ‘анархии’ интеллектуального производства.
1 Отсюда вытекают, напр., такие явления, как научные, и литературные плагиаты. Ученые и литераторы, совершающие их, заимствуют идеи и сюжеты из малоизвестных источников и, пользуясь данными источниками, как орудиями производства, умалчивают об этом.
Индивидуализм, как оказывается, составляет непременное достояние профессиональной интеллигенции. Даже представители тех слоев ‘организаторов’, которым особенно обязательно приходится испытывать на себе гнет капиталистической эксплуатации, которые особенно исполнены духа социального недовольства, при всем своем демократизме, не свободны, в той или иной мере, от антидемократических симпатий. Они протестуют против социализма, во имя культа автономной личности, за гранью капиталистического мира думают найти анархическую организацию производства. Или, напротив, заявляя себя сторонниками социализма, они, на самом деле, исповедуют социализм весьма своеобразный: опять-таки они исходят из культа автономной личности, нам улыбается идеал нового строя именно потому, что этот строй, по их мнению, гарантирует полноту ‘индивидуальных переживаний’, золотые дни личности, могущей проявить себя в бесконечно разнообразной, свободной игре своих способностей и своего творчества. И в том и в другом случае мы имеем дело с компромиссными попытками сочетать не сочетаемое: как анархисты, так и последователи утопического социализма одинаково считают возможным существование строя, основанного на полной экспроприации средств производства из рук частных собственников, при оставлении части этих-средств в руках частных собственников, одинаково считают возможным полное отсутствие конкуренции среди производителей, при сохранении свободы конкуренции для части производителей. Гений профессиональной интеллигенции недобрый гений и шутить с нею недобрые шутки!
Спешим оговориться: говоря о профессиональной интеллигенции, мы, конечно, не имели в виду тех интеллигентов, которые являются идеологами истинно-пролетарских масс. Мы рассматривали известную категорию производителей, как таковых, делали характеристику интеллектуальных работников, с точки зрения их участия в процессе производства, брали то, что отличает известный общественный тин. Указанные идеологи — не общее правило, а исключение, не дающее материала для исследования поставленного нами на очередь вопроса. Вопрос об идеологах — это вопрос иной, правда весьма интересный, но мы отнюдь не задавались целью решать его в рамках настоящей статьи. Что же касается нашего вопроса, то ответ на него нами уже дан.
Повторим этот ответ: интеллигенцию считать особым общественным классом нельзя, так как в процессе производства различные слои ее занимают различные позиции и, следовательно, преследуют различные материальные интересы, при том, ни один из ее слоев не сливается с пролетарской массой, крайние левые авангарды ‘организаторов’, — попавших в тиски капиталистической эксплуатации, — лишь подходят к границе пролетарского лагеря, а в общем интеллектуальные производители, обладая известными средствами производства, принадлежат к буржуазии, распределяются по ее разным ячейкам.

Сноски

1
Из теории и практики классовой борьбы. В Шулятиков.
1
Ст. 48 (курсив наш), 52, 53. -Прим. В.Шулятикова.
Н. И. Зибер. ‘Очерки первобытной экономической культуры’, стр. 176. -Прим. В.Шулятикова.
Ibidem, стр. 174. -Прим. В.Шулятикова.
Зибер. ‘Очерки’, стр. 176. -Прим. В.Шулятикова.
Ibid. стр. 176. -Прим. В.Шулятикова.
Ibid, стр. 175. -Прим. В.Шулятикова.
См. Демор, Массар и Фандерфельде — ‘Регрессивная эволюция в биологии и социологии’. Перевод с французского под ред. Д. Корончевского и В. Фаусека. — Стр. 89. -Прим. В.Шулятикова.
См. цит. работу Н. Зибера. Типичный образец коллективного владения орудиями производства дает, напр., родовая община африканцев кабилов: ‘Родовая община доставляет каждому из своих членов орудия для работы, оружие и капитал для торговых предприятий или для занятия ремеслом, если кто захочет ему посвятить себя’. (См. книгу Гроссе, стр. 219). -Прим. В.Шулятикова.
Консерватизм психики организатора, протест последнего ко всякого рода новшествам освещен в интересной статье тов. А. А. Богданова ‘Авторитарное мышление’ (сб. ‘Из психологии общества’, стр. 105). -Прим. В.Шулятикова.
Подобного рода историческими противоречиями богата, напр., эпоха конца средних веков, эпоха так назыв. первоначального капиталистического накопления. Технические изобретения той эпохи лишили ‘права на существование’ массу феодалов-организаторов: они также прибегли к захватам, притом захватам самых грандиозных размеров (захват крестьянских полей под пастбища для овец, таковы зачатки шерстяной промышленности). — Или, насилие, выразившееся в усилении крепостного права: это насилие обязано своим происхождением именно тому обстоятельству, что технический прогресс обесценил организаторские способности феодалов старо-‘патриархального’ типа.
Тот факт, что первыми представителями частной собственности явились организаторы-вожди, отмечается, напр., Н. Зибером, но надлежащего объяснения этого факта Зибер не дает. Ему представляется дело так, как будто организатора в процессе присвоения’ помогла именно — чтобы вы думали? Их работоспособность, отличавшая их от рядовой массы первобытных дикарей. ‘Так как у первобытных народов и наиболее сильные и ловкие работники обыкновенно избираются в вожди, то не удивительно, что первая частная собственность — одежда, оружие и пр. образуется у этих последних’. (Op. cit., стр. 174). -Прим. В.Шулятикова.
К сожалению, нам не приходится устанавливать точную хронологию различных моментов описываемой эволюции командующих классов, т. е. приурочивать каждый данный момент к определенному поступательному шагу техники. Материал, собранный исследователями первобытной культуры, почти никаких указаний на этот счет не дает. Единственно, что при современном состоянии науки можно ‘сделать, — это выяснить общий путь развития. -Прим. В.Шулятикова.
Отголосок этого взгляда представляет, напр., вера греческого землепашца в промысел божества, посылающего урожай и богатство. Его божество — это верховный организатор производства, идея о божестве развилась из культа предков организаторов. Или воззрение разных народов, согласно которому всякая удача в предприятиях зависит от воли и милости богов. -Прим. В.Шулятикова.
Предания первобытных и малокультурных народов сохранили нам множество отголосков подобного воззрения. Орудия, принадлежащие легендарным организаторам, всегда оказывается наделенными чудодейственной силой. Когда Патрокл или Гектор облачаются в доспехи Ахилла, им сообщается сила и храбрость последнего. Герои народных сказок постоянно обладают какими-нибудь волшебными жезлами, лампочками, перстнями и проч. Эти предметы являются наследием, полученным ими, тем или иным путем, от каких-нибудь фантастических существ, олицетворяющих ‘организаторскую волю’: в этих предметах ‘почил дух’ их первоначальных собственников, и означенный ‘дух действует, когда их новым собственникам необходимо совершить какой-либо подвиг. -Прим. В.Шулятикова.
Напр., как передает следующие любопытные факты: один начальник на Таити, у которого было два гвоздя, получал от них довольно значительный доход, ссужая их своим соотечественникам для пробития отверстий во всех тех случаях, когда их собственные средства были недостаточны. ‘Старейшины каролинских островов также обогатились от отдачи в ссуду гвоздей’. И далее: ‘Если случайно иностранное судно оставляет у них на островах какие-нибудь старые куски железа, то они принадлежат по праву тамолам (старейшинам), которые заставляют делать из них по возможности лучшие орудия. Эти орудия составляют фонд, из которого тамол извлекает значительный доход, потому что он отдает их в ссуду, а ссуда оплачивается довольно дорого’. (Цитиров. в изложении Н. Зибера — op. cit., стр. 398, курсив наш). Приведенные данные, между прочим, весьма красноречиво подчеркивают роль металлических орудий, в первобытном обществе, их дифференцирующее значение, отношение к ним организаторов (право собственности на них). -Прим. В.Шулятикова.
Ср., напр., у Н. Зибера относительно скотоводческих племен: ‘Недостаток скота у свободных членов племени и обилие его у главы племени… привело к отдаче его в ссуду и к обращению членов племени в зависимость от вождя’. (Op.cit., стр. 399) -Прим. В.Шулятикова.
Н. Зибер, op. cit, стр. 399. -Прим. В.Шулятикова.
Aristotelis ‘Politeia Athenaion’ (ed Blass), c. II, Plutarch ‘Solo’, c. XIII. —Прим. В.Шулятикова.
Cp. характеристику, сделанную им Аристотелем: ‘и служили (edouleuon) бедные богатым, сами и дети их и жены, и назывались они пелатами и гектеморами (платящими шестую часть): за такую плату обрабатывали они земли богатых. А вся земля принадлежала немногим. И если бедные не отдавали плату, они и дети их подлежали рабству. И ссудные сделки всегда заключались под условием: должники отвечали свободой’ (‘Роliteia Athenaion’ II, 2). -Прим. В.Шулятикова.
В классическую эпоху, греческой истории аттическое право не знало уже обращения в рабство полноправных граждан за долги (но для метеков в данном случае сохраняли силу старые юридические нормы (Ср. в сборнике ‘Zum, altesten Strafrecht der Kulturvol-ker статью von Wilamowitz — Movellendorf’a, стр. 16. -Прим. В.Шулятикова.
Отметим кстати, что современная крупная промышленность развилась эволюционным путем из экономической системы, характеризующейся именно раздачей в ‘ссуду’ на долю работникам различных средств и материалов производства (сырья). Ср. Verlags — или ?есlagssistem — ‘систему ссуды’. -Прим. В.Шулятикова.
‘Hiopadesa’. Ins Deutsche ubersetzt von Iohannes Hertel. I. 32. —Прим. В.Шулятикова.
Cm. Gudrun, I, 32. —Прим. В.Шулятикова.
Hitopadesa I, 123. Ср. также IV 53. (‘Кто приобретает сокровища и приобретенное раздает… тот господствует над землею’). -Прим. В.Шулятикова.
‘Ошибается, если кто думает, что дарить легко’, Senecae: ‘De vita beata, ad Gallionem fratrem’, cap. XXIV, I. -Прим. В.Шулятикова.
Senecae: ‘De vita beata’. cap. XXIV, 5. -Прим. В.Шулятикова.
Ibid, cap. XXII, I. -Прим. В.Шулятикова.
Ibid cap. XXIII, passim. -Прим. В.Шулятикова.
Ibid cap. XXIV, 2. -Прим. В.Шулятикова.
В истории древней философии имеются примеры систем, придающих мистическое, творческое значение числу: такова пифагорийская система. Число — начало всех вещей, число управляет миром. В данном случае мы имеем несомненные переживания организаторской идеологии: организаторы совершают апофеоз своих прежних профессиональных способностей, при посредстве которых они, действительно, управляли первобытным обществом. — Необходимо иметь в виду, что те же пифагорийцы выставляли своим социальным идеалом именно автократию ‘немногих’.
Из теории класс. борьбы. -Прим. В.Шулятикова.
Cm. сборник ‘Zum altesten Strafrecht der Kulturvolker’, статья Н. Oldenburg’a, стр. 71. -Прим. В.Шулятикова.
В цитир. уже нами статье тов. Богданова ‘Авторитарное мышление’ выяснен генезис этого понятия. -Прим. В.Шулятикова.
Manu, IV, 99. -Прим. В.Шулятикова.
Законы Manu, IX, 245. -Прим. В.Шулятикова.
Несколько неудобно, наряду с приведенными именами, называть имена наших доморощенных ‘мандаринов’ и ‘аристократов духа’. Но мы все таки назовем их, ибо они, как никак, являются любопытными показателями известных общественных веяний. Мы имеем в виду Н. Бердяева и П. Боборыкина. Оба они вопроса ребром не ставят, о реальной власти интеллигенции не говорят, картин идеального строя, при котором бы интеллигенты были поставлены в исключительно привилегированное положение, не рисуют. Тем не менее в их описаниях отзвуки старинной теории звучат довольно сильно. ‘Борец’ за новейший идеализм, Н. Бердяев открыто проповедует возвращение к культу духовной аристократии, слагает дифирамбы в честь погибшей аристократической культуры, указывает современным интеллигентам, как на недосягаемый образец, на ‘вершины’ аристократизма былых времен. В качестве убежденного трибуна духовной аристократии выступал два года тому назад в г. Москве, перед рабочей аудиторией П. Боборыкин. Его слишком откровенная речь звучала предостережением по адресу тех, кто поднимает бунт против интеллигенции. Послушайте, как он выражается. Он объясняет, что интеллигенция — высший слой общества (как будто интеллигенция представляет из себя однородную массу и может почитаться общественным классом, каста избранников. ‘Можно без преувеличения сказать, что все, чего наша страна достигала в своем поступательном движении, было защищаемо в разных сферах умственного труда русской интеллигенцией. Интеллигенция является избранным меньшинством, ‘которое создало все, что есть самого драгоценного для русской жизни’. Оратор негодует на новые веяния, обнаружившиеся в обществе, подрывающие авторитет избранников: ‘явилась новая складка трактования всего — и науки, и таланта, и общественного авторитета’. Идет бунт ‘против того авторитета, какой в каждой культурной стране должен принадлежать самому просвещенному, деятельному, нравственно-развитому и общественно-подготовленному классу граждан’. Все современные идеологические системы рассматриваются г. Воборыкиным с точки зрения их политической благонадежности по отношению к интеллигенции. Высшая мера осуждения сводится им к следующим формулам: ‘такое то учение не может быть враждебным всякому умственному авторитету, а стало быть и всякой интеллигенции’, или: такая-то доктрина ‘расшатала связь между руководящим слоем русского общества, который действует в науке, литературе, публицистике и искусстве, и тем большинством, которое, как толпа, кидается на приманку новизны’.
Такова живучесть традиций древней культуры автократов-организаторов. -Прим. В.Шулятикова.
Тов. А. Богданову принадлежит неоспоримо крупная научная заслуга в деле генетического выяснения последнего понятия. (Его статью ‘Авторитарное мышление’ — помещена в сборнике: ‘Из психологии общества’ — трактующую о данном вопросе, следует признать epochenmachend). Буржуазные ученые, пытавшиеся вскрыть реальную подпочву спиритуалистической догмы, не идут дальше предела, предуказанного им умеренной и осторожной мудростью их класса: в своих аналитических операциях они останавливаются на таких факторах, как сновидения (напр., Спенсер), или оргиастическом экстазе (Эрвин Родэ), или же — в лучшем случае — культе предков, и дальше ни шагу. Роль групповых противоречий ими, естественно, не привлекается к рассмотрению. Представитель марксистского миросозерцания подчеркнул именно указанный фактор: он наметил решение проблемы именно в свете противоположения групп организуемых и организаторов. Ход его доказательств таков. Производственные отношения ‘авторитарного’ общества обусловливают ‘определенный способ представления фактов, определенный тип их соединения в психике, такой, какой выражается в непрерывной связи идеи акта организаторского с идеей акта исполнительского’. Подобная форма мышления постепенно распространяется на всю область познания, делается всеобщей. Всюду ‘за внешней силой, которая… действует на него (первобытного дикаря), он предполагает личную волю, которая ее направляет… Так возникают ‘души вещей’. Нарождается первобытный анимизм. Равным образом, в человеческое тело ‘интроецируется’ (вкладывается) невидимое движущее начало: ‘в силу монистической тенденции, в силу стремления представить все в одних и тех же формах, происходит мысленное разложение человека на организатора и исполнителя, на активное и пассивное начало, исполнитель доступен внешним чувствам — это физиологический организм, тело, организатор им недоступен, он предполагается внутри тела, это — духовная ‘личность’. (‘Авторитарное мышление’, стр. 115. -Прим. В.Шулятикова.
Так в учениях первых греческих философов мы сталкиваемся с подобным верованием. Выдвигаемые этими философами ‘пepвоосновы’ всего сущего, вроде воздуха или огня — не что иное, как несколько очищенные от грубого анимизма представления. -Прим. В.Шулятикова.
Утверждение Фалеса (См. Aristotelis de anima I, 2.) —Прим. В.Шулятикова.
Верование во множественность душ — обитательниц человеческого тела отличалось большей живучестью: остатки этого верования мы находим, напр., в психологических воззрениях, циркулировавших в средние века. -Прим. В.Шулятикова.
Э. Ланг. ‘Мифология’. Перевод под редакцией Н. Н. и В. Н. Харузиных, стр. 96. Э. Ланг принадлежит к числу означенных историографов: он ограничивается простым констатированием ‘путаницы’. -Прим. В.Шулятикова.
Шаманы-колдуны, в свою очередь, являются представителями организаторской группы.
Из теории класс. борьбы. -Прим. В.Шулятикова.
Э. Ланг, op. cit, стр. 94. Необходимо отметить, что у народов, стоящих на самом низком уровне культуры, отсутствует яркое различие между организаторами, ведущими сношение с духами, и самими духами, это доказывается примером австралийцев (op. cit. стр. 99). -Прим. В.Шулятикова.
Ibidem, 92 (цитата из записи, сделанной Ливингстоном близ Лоанды). -Прим. В.Шулятикова.
Т. Рибо. ‘Эволюция общих идей’, перевод Н. И. Спиридонова, стр. 138 (примечание). -Прим. В.Шулятикова.
См. Ег?iп Rohde. Psyche. Seelencult und Unsterbligheits-glaube der Griechen, II, стр. 83. —Прим. В.Шулятикова.
См. примечание на стр. 33. -Прим. В.Шулятикова.
В освещении идеалистически настроенной буржуазной критики, ход мышления Шатона шел обратным порядком: ‘Трихотомия души’ Платону, якобы, подсказала идею необходимости трехъярусного расчленения общества:’устроить эту задачу (устроить надлежащее государство) можно только посредством подчинения всех житейских отношений принципам нравственного назначения человека. Поэтому (sic! — курсив наш В. Ш.) истинное государство, как и душа отдельного человека, распадается на три разобщенные части: ремесленники, воины, учащие и т.д. Виндельбанд ‘История древней философии’, пер. под ред. проф. А. И. Введенского, стр. 176. -Прим. В.Шулятикова.
Елпатьевский. ‘Из разговоров об интеллигенции’. (‘Русское Богатство’, 1904 г.) -Прим. В.Шулятикова.
Мы не говорим здесь о таких формах интеллектуального хозяйства, которые являются чисто ремесленными (хозяйства, напр., докторов, юристов, учителей, работающих ‘на заказ’). -Прим. В.Шулятикова.
Напр., инструменты, употребляемые медиками или техниками. -Прим. В.Шулятикова.
См. стр. 23. -Прим. В.Шулятикова.
О магическом могуществе звания свидетельствуют бесчисленные мифы первобытных и малокультурных народов. -Прим. В.Шулятикова.
Обращаем внимание читателей на книгу Hann sDeutsch’a ‘Qualifizierte Arbeit und Kapitalismus. Wertheorie und Eutwicklungstendenzen, Wien, 1904. Deutsch делает интересную попытку, стоя на почве марксистской ортодоксии, точнее, — марксистской теории ценности детально рассмотреть вопрос о ‘квалификации’ труда. Не вдаваясь в изложение и разбор его взглядов, мы отметим лишь следующее: образование (Unterricht) он определяет, как особую экономическую категорию (Productionsmittel), отказывает ему в роли созидателя прибавочной ценности. ‘Прибавочная ценность одна и та же, ведется ли производство при помощи простой или же при помощи квалифицированной рабочей силы’ (стр. 72). Для того, чтобы извлечь из квалифицированной рабочей силы ту же прибавочную ценность, какая получилась бы, если бы это была простая сила, капиталист должен пускать в оборот добавочную часть капитала, которая, правда, переходит на ценность товара, но прибавочной ценности не создает’ (стр. 73). Именно опровержение ходячего мнения о характере производственной роли образования и составляет главную заслугу Deutsch’a. Другaя сторона вопроса — вопрос о роли представителей квалифицированного труда, как собственников средств производства, автором цитируемой книги не анализируется, лишь попутно он высказывает отдельные замечания и соображения по поводу ‘монополии таланта’, намечает отчасти аналогию между квалификацией и машинами: стр. 51-52, но и только: общей постановки проблемы — об индивидуалистических тенденциях интеллектуального производства мы у него не находим. -Прим. В.Шулятикова.
‘Две души живут в моей груди’. -Прим. В.Шулятикова.
Шулятиков Владимир Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Умирающая партия, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1908
  2. Паскаль, как моралист, Прево-Парадоль Люсьен-Анатоль, Год: 1888
  3. О заносчивости, Алибер Жан-Луи-Марк, Год: 1827
  4. Рихард Вагнер, Нордау Макс, Год: 1892
  5. Иллюзии социализма, Шоу Бернард, Год: 1898
  6. Мужество необходимо всем, Рише Шарль, Год: 1918
  7. Михаил Гершензон, Флоровский Георгий Васильевич, Год: 1925
  8. Элементы народные, Одоевский Владимир Федорович, Год: 1843
Электронная библиотека