<ИЗ РЕЦЕНЗИИ НА> ‘МОСКОВСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ И УЧЕНЫЙ СБОРНИК НА 1847 ГОД’
<ИЗ РЕЦЕНЗИИ НА> ‘МОСКОВСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ И УЧЕНЫЙ СБОРНИК НА 1847 ГОД’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Из рецензии на ‘Московский литературный и ученый сборник на 1847 год’, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1847
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах
Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865
С.-Пб, ‘Наука’, 1995
…Теперь следует познакомить читателя с ‘Тремя критическими статьями’ г. Имрек. Здесь разбираются следующие книги: 1) ‘Вчера и сегодня’, литературный сборник, составленный графом Соллогубом, книжка первая (вышла в начале 1845 года), 2) ‘Опыт истории русской литературы’, соч<инение> А. Никитенко, книжка первая (вышла в начале 1846 года), 3) ‘Петербургский сборник’, изданный г. Некрасовым (вышел в начале 1846 года). Почему теперь только разбираются книги, иные с лишком год, а иные уже и с лишком два года тому назад вышедшие в свет? Потому, конечно, что автору негде было напечатать разбора их ранее? Нет, гораздо после всех этих книг вышел первый том ‘Московского сборника’, и, конечно, критические статьи г. Имрек могли бы так же удобно поместиться в первом томе, как поместились и во втором. Причина другая: не явились они ранее потому, что ‘Москва никогда не гонялась за современностию внешнею и случайною’, — так говорит редактор ‘Сборника’ в примечании. Теперь, видите ли, когда эти книги давным-давно прочтены публикою, а иные и забыты, для них настала современность не внешняя и не случайная, и Москва, то есть г. Имрек, спешит отдать о них отчет. Но и тут еще не все: причина не в одном похвальном качестве Москвы, которое выставляет в таком блестящем свете редактор ‘Сборника’ для своего оправдания, но и в одном дурном качестве Петербурга, который, по словам г. Имрек, неутомим потому, что ‘петербургские литераторы сочли за нужное избавиться от тяжести мысли и труда, сбросили ее и быстро, налегке помчались по поприщу литературы’. Вот потому-то, как вы теперь ясно видите, и опоздали критические статьи г. Имрек! Г-н Имрек не хотел сбросить с себя тяжести мысли и труда, а ‘все то, — говорит он, — что условлено мыслию и внутренним трудом, совершается не так легко и скоро, мысль умеряет эту быстроту, и внутренняя деятельность часто замедляет внешнюю, как отсутствие внутренней деятельности бывает, наоборот, причиной многой деятельности внешней. Гораздо легче строчить всякий вздор (это опять комплимент так называемым петербургским литераторам), марать бумагу, править корректуры и т<ак> д<алее>, нежели прочесть внимательно что-нибудь и о чем-нибудь не шутя подумать’. Драгоценные строки!.. Из них видим: 1) что статьи г. Имрек обусловлены мыслью и внутренним трудом, 2) что в г-не Имрек до того простирается избыток внутренней деятельности, что замедляет внешнюю, 3) что г. Имрек не пишет вздору, не марает бумагу, а читает внимательно и думает не шутя… Есть добродушие обезоруживающее! Начать оправдываться в какой-то вине, впрочем, мнимой (потому что никто не обязывал г-на Имрек писать статьи свои скорее, — он мог писать их, пожалуй, десять лет и даже не писать вовсе), и кончить такими похвалами самому себе, — что вы скажете на это, читатели? не позавидуете ли вы автору, потому что думать так о себе — истинное счастье, неизменное, несокрушимое… Любовь изменяет, слава порастает терниями, богатство истрачивается, и после всего остается в человеке утомление, апатия, недоверие к самому себе, внутреннее недовольство… гадко! Но чем уничтожите вы счастье, почерпаемое человеком в глубоком сознании своих достоинств? Такой человек вечно ясен и горд, невозмутимо его довольство… Вы посмеетесь над ним — ‘зависть!’ — говорит он и сильнее убеждается в своем величии, — ничтожеству не завидуют! Скажут ему или он сам догадается, что ничего не делает, — ‘от избытка внутренних сил’, — думает он и проникается новым уважением к самому себе, — избыток внутренних сил — удел не многих! А между тем в голове своей рушит он и созидает мир… Скажет он глупость, а думает, что бросил семя, которое должно дать великие плоды в будущем. И с каждым годом счастье его увеличивается, потому что увеличивается довольство самим собою, а ведь, говорят, внутренное-то довольство и есть счастье!
Но скажем несколько слов о статьях г. Имрек, которые после того, что сам он сказал о них, становятся особенно интересными для публики.
Критика на первую книжку ‘Опыта истории русской литературы’ состоит из выписок, вырванных из разных мест книги, с прибавлением к каждой замечаний г. Имрек, которые кажутся ему и справедливыми, и остроумными, и приличными. Какими они нам кажутся, мы, по известным причинам, говорить не станем.
Остановимся только на минуту на выходке г. Имрек о ‘бороде’, где он с умыслом или без умыслу, не поняв слов г. Никитенко, вырванных из книги, обвиняет автора в аристократическом презрении к крестьянскому сословию, которое у нас носит бороду. Считаем не лишним растолковать г-ну Имрек настоящий смысл превратно понятых им слов. Борода бывает двух родов: одна, которую носит наш крестьянин, по обычаю, усвоенному в его звании, и с которою охотно расстается, переходя в другое звание, это борода невинная и достойна уважения по крайней мере столько же, сколько и бритый подбородок… Но была на Руси (и доныне сохранилась, как исключение) другая борода, — борода, за один волосок которой владелец ее готов был положить голову на плаху. Эту бороду преследовал Петр Великий, потому что с ней соединялись невежество, упорство, дикие предрассудки, фанатическое пристрастие к полудикому, старому порядку вещей и исступленная ненависть и ожесточение против всего нового, вводимого усилиями привить на русской почве образованность. Об этой-то последней бороде, говоря о стрельцах, упомянул г. Никитенко в том месте своей книги, которое показалось г. Имрек столь аристократическим. Еще г. Имрек делает подобное же ложное толкование следующим словам г. Никитенко: ‘владея пищалью не как благородным орудием, а как дреколием’ и пр<очее>. Дреколие по преимуществу орудие невежества, восставшего против ниспровержения своих диких обычаев и предрассудков, — и в этом-то смысле употреблено здесь это слово. Кажется, просто?
Теперь посмотрим на статью о ‘Петербургском сборнике’. Она обличает другой важный недостаток в г-не Имрек — недостаток памяти, которою так богат г. Хомяков, по уверению ‘Москвитянина’. Но ‘Москвитянин’ говорил, не доказывая, мы же имеем доказательства, которые сейчас представим, почему и почитаем наше замечание о достойном сожаления недостатке г. Имрек совершенно уместным. Вы помните, г. Имрек сказал, что ‘петербургские литераторы сочли за нужное избавиться от тяжести труда и мысли’. По этим словам вы уже не ожидаете в трудах петербургских литераторов ни присутствия мысли, ни признака труда. Ошибаетесь. Через десять строк г. Имрек называет ‘Бедных людей’, повесть петербургского литератора (г. Достоевского), напечатанную в Петербурге, да еще и в ‘Петербургском сборнике’, — ‘художественным произведением’, а об авторе говорит, что в ‘таланте его нельзя сомневаться’… Как так? Да совсем из ума вон! Г-н Имрек забыл, что сказал десятью строками выше… Но погодите, и тем дело не кончилось, память на той же странице сыграла с г. Имрек новую шутку. Ровно через 19 строк он говорит: ‘Но повесть его (г. Достоевсткого) решительно не может называться художественным произведением’. Просто несчастье! Признаюсь, теперь я понимаю, почему ‘Москвитянин’ не задумался назвать г. Хомякова ‘примечательным человеком и знаменитостью’. Память — великое дело, а если присоединить к ней сведения о винокурении и практическое знание псовой охоты, так вот вам и великий человек! Ровно столько, сколько нужно, — ни больше, ни меньше!.. Разбирая превосходную повесть г. Достоевского ‘Бедные люди’, г. Имрек находит натянутым, что Девушкин обиделся, прочитав ‘Шинель’. Это замечание не доказывает даже, чтоб г. Имрек думал не шутя, несомненным остается только то, что он писал три небольшие статейки свои, наполненные наполовину выписками, с лишком полтора года. Но мы уже знаем причину такой медленности: избыток внутренней деятельности мешал ему.
От ‘Бедных людей’ г. Имрек переходит к ‘Двойнику’, второй повести г. Достоевского. Искусственность и манерность слога, которым она написана, разительно доказывается тем, что даже г. Имрек смастерил на слог ее довольно удачную пародию. Вот она. Г-н Имрек продолжает свою критику слогом повести:
‘Приемы эти схватить нетрудно, приемы-то эти вовсе нетрудно схватить, оно вовсе нетрудно и незатруднительно схватить приемы-то эти. Но дело не так делается, господа, дело-то это, господа, не так производится, оно не так совершается, судари вы мои, дело-то это. А оно надобно тут, знаете, и тово, оно, видите ли, здесь другое требуется, требуется здесь тово, этово, как его — другова. А этово-то, другово-то, и не имеется: именно этово-то и не имеется, таланта-то, господа, поэтического-то, господа, таланта этак художественного-то, и не имеется. Да вот оно, оно самое дело-то, то есть настоящее, вот оно как, оно именно так’.
А затем сердце читателя опять должно наполниться горьким соболезнованием, если только он сколько-нибудь чувствителен к недостаткам ближнего. Послушайте, какая опять случилась беда, а все проклятая память! Г-н Имрек с похвалою отзывается о статье г. Искандера ‘Капризы и раздумье’ и вслед за тем говорит: ‘Можно бы сюда отнести и стихотворение г. Некрасова ‘В дороге’, оно было бы очень хорошо, если б не было мелочных подделок под русскую речь, как-то: тот, эта и эти’. Оставляя в стороне условную похвалу, делающую, конечно, честь великодушию г-на Имрек, обратим внимание читателя на то, что в стихотворении, о котором говорит г. Имрек, ни разу не употреблено ни ‘тот’, ни ‘эта’, ни ‘эти’. Конечно, это произошло совершенно случайно, потому что избегать с намерением общеупотребительных слов никто не станет, — и стихотворению г. Некрасова и без этих слов ничто не мешает быть преисполненным ‘мелочных подделок под русскую речь’, если г-ну Имрек так угодно, но зачем же такая странная и неблаговидная неправда? Впрочем, пусть г. Имрек успокоится: мы не придадим ей обвинительного характера и не будем по поводу ее уличать его в изобретении небылиц. Мы просто видим в ней слабость, а всякая невольная слабость, — относится ли она к рассудку, к памяти или к чему другому, — извинительна.
Избыток внутренней деятельности, замедляющий, как сознался сам г. Имрек, деятельность внешнюю и ослабляющий, как уже доказано, до невероятной степени память, имеет еще третье очень печальное свойство — сообщать плодам ‘внешней деятельности’ странную горячность, переходящую в неблагопристойную запальчивость… Упомянув без брани еще о переводе ‘Макбета’, г. Имрек все остальное называет балластом и говорит: ‘Приступим к разбору и этого хлама’. Прежде всех достается г. Тургеневу:
‘О г. Тургенев! Нельзя сказать, чтоб он не совершенствовался, — он был плох в первом произведении своем, подавал и в нем надежды и оправдал их: он пишет постоянно плоше и плоше. Но что сказать о его ‘Помещике’? Здесь он превзошел немалые ожидания. Это произведение так уж плохо, такой вздор, так жалко желание острить, так смешно какое-то чувство будто бы превосходства при описании выставляемых им в карикатуре лиц, что лучшая критика — прочесть самое произведение’.
Далее г. Имрек называет г. Тургенева ‘столичной штучкой’ и наконец заключает так: ‘Вообще в петербургских литераторах видно чувство аристократического презрения ко всему, что не Петербург, чувство превосходства, похожее на аристократическое чувство… как бы сказать… людей служебных (?) перед простыми крестьянами…’ Нельзя не сознаться: избыток внутренней деятельности затмил здесь г. Имрек не одну память… Мало быть без памяти, чтоб выразиться так, нужно еще лишиться всякого чувства приличия… И после того подобные господа требуют, чтоб уважали их мнения, смотрели на их убеждения и на их деятельность как на что-то почетное по своей искренности и благородной горячности, чтоб спорили с ними серьезно, кротко и терпеливо… И если случалось им выслушать от кого-нибудь горькую и резкую правду, они жаловались на горечь и резкость ее — подозревали злой умысел, клевету, и долго потом гремел их гнев против жесткой истины, словно против клеветы, и громки и решительны были их приговоры…
Их пристрастие, их ослепление — изумительны… Г-н Тургенев написал рассказ (‘Хорь и Калиныч’), в котором на первом плане действуют мужики, а на втором помещик. Критик называет рассказ превосходным и восклицает: ‘Вот что значит прикоснуться к земле и к народу, — вмиг дается сила!’… Тот же г. Тургенев еще прежде написал рассказ в стихах (‘Помещик’), в котором ровно на столько же прикоснулся к земле и к народу, с тою только разницею, что здесь помещик действует на первом плане, а мужики на втором, — и мы видели, какому ожесточенному порицанию подверг критик поэму г. Тургенева. Если принять в соображение, что оба рассказа довольно близки по мысли своей и направлению и выполнены с одинаковою степенью таланта, то трудно было бы объяснить противоречие г. Имрек. Но дело в сущности просто: в рассказе ‘Хорь и Калиныч’ г. Имрек увидел что-то близкое себе, согласное с его собственным убеждением (хотя мы не знаем, каким образом, потому что, повторяем, рассказ ‘Хорь и Калиныч’ ничем не отличается в направлении своем от ‘Помещика’), — и тут вдруг нашелся у г. Тургенева талант, да еще сильный и прекрасный.
Г-н Имрек и подобные ему не могут и не хотят отделить таланта автора от направления его произведений. Не нравится им направление автора — автор бездарен, книга никуда не годная, — и наоборот. Ослепление странное, но не подверженное сомнению, — факты подтверждают его. В нем-то именно скрывается настоящая причина того, что ‘Москвитянин’ так часто объявлял хорошие книги бездарными, а бездарные — превосходными. В нем, может быть, скрывается и самая причина неуспеха ‘Москвитянина’, а также и ‘Московского сборника’: если за неблагоприятным направлением трудно увидеть достоинства произведения, то за благоприятным еще труднее увидеть его недостатки. Вот причина частого появления в ‘Москвитянине’ плохих прозаических статей и стихотворений. Вот причина избытка подобных статей и в ‘Московском сборнике’… Осуждая стихи г. Тургенева (и притом лучше) и г. Майкова, ‘Московский сборник’ печатает такие стихи:
Что, мой светик-луна,
Что ж ты все так одна —
Одинешенька?
Под парчою, в венце,
Но с раздумьем в лице
И бледнешенька?
Ты невестой глядишь,
Но под блеском таишь
Скорбь заветную, —
Словно строгий отец
Снарядил под венец
Безответную.
Грустен путь пред тобой,
Путь в степи голубой
Без сердечного,
Сколько ходишь ты лет
А попутчика нет
И нет встречного!
Мне тебя сердцем жаль,
Что зашла в эту даль,
Светик-душечка,
Для сердец и для глаз
Несравненный алмаз,
Жар-игрушечка!
Для чего по пути
К нам тебе не сойти
Звездной лестницей (?!!)
Погулять по росе,
Показаться в красе
Райской вестницей?
Мы бы горе твое,
Бедовое житье
Порассеяли,
Мы б тебя всей душой
С сладострастной тоской (?!!)
Прилелеяли!
В нашу зыбь-зеркала
Посмотрись, как мила,
Ненаглядная!
В темный лес заверни, —
Улыбнется в тени
Мгла прохладная (!).
Слушай: в чаще ветвей
Молодой соловей
В тишь полнощную,
Кроткий свет твой любя,
Все поет про тебя
Песнь роскошную.
Какая неудачная — изысканная и приторная — подделка под народность!.. Найдется ли здесь хоть стих, в котором отозвалась бы живая народная русская речь?.. Как болезненно-неприятно звучат в ухе эти слова, подслушанные у народа, так мастерски, так свободно владеющего ими, — а здесь так неудачно поставленные, угловато и дико выглядывающие из несвободно льющегося, галантерейно обточенного, примазанного и прилизанного стиха!.. Светик, светик-душечка, жар-игрушечка, одинешенька, бледнешенька}… И что за мысль!.. как много в ней родственного с размашистой и величавой народной нашей фантазией!.. ‘Светик-луна! отчего ты не сойдешь к нам звездной лестницей — погулять по росе, мы бы тебя прилелеяли с сладострастной тоской’. О господин Новый поэт! вы, который с таким удивительным успехом подвизаетесь во всех родах поэзии, — неужели вы не найдете в своем уме ничего, что бы могло быть достойно этого необыкновенного подлинника?.. Перед вами богатый материал… Здесь олицетворяется луна — в женском роде, можете, пожалуй, в своем стихотворении олицетворить ее в мужском, стих ‘с сладострастной тоской’ благоволите удержать: он так хорош, что вам, верно, лучше ничего не выдумать, — а все остальное предоставляется вашему воображению…
Господин Новый поэт выступил несколько шагов вперед, стал в приличную позицию, подумал минуту и начал так:
Что, мой месяц-дружок,
Ходишь так одинок
И скорешенько?..
Ты хоть полон огня,
А глядишь на меня
Холоднешенько…
Словно барин крутой
Пригрозился бедой
Горемышному,
И ушел молодец,
Беспаспортный беглец,
К солнцу пышному…
Ну, не бойся, сойди!
На звездах прикати —
Без заботушки!
Кроткий свет твой любя,
Мы схороним тебя
От невзгодушки!..
Мы бы с горя да с бед
Посмеялись на свет
И поплакали…
Мы бы часик-другой
С сладострастной тоской
Покалякали…
— Довольно, довольно, г. Новый поэт! Вижу, что вы ни в чем не ударите лицом в грязь!..
Время раскланяться с статьями г. Имрек, которые обогатили нашу опытность полезным наблюдением, — не всякого рода избыток внутренней деятельности может выгодно и приятно отразиться на деятельности внешней: полнота иногда хуже пустоты.
Здесь же можно бы раскланяться и с ‘Московским сборником’ вообще. Но, может быть, кто-нибудь спросит: отчего же не говорится об отрывке из романа г-жи Павловой, о стихах покойного Языкова и г<оспод> Полонского и Аксакова и о прочем?..
Об отрывке из романа К. К. Павловой именно потому не говорится, что по отрывку нельзя судить о целом, несмотря даже на примечание редактора, в котором довольно подробно рассказывается часть содержания будущего романа, что, по нашему мнению, напрасно: не давая никакого понятия о самом романе, потому что дело не в содержании, а в развитии содержания, такая преждевременная откровенность может вредить интересу романа, когда он весь напечатается…
В последнее время г. Языков не писал ничего, кроме посланий к Погодину, к Киреевой, к Гоголю и т<ак> д<алее>. В ‘Московском сборнике’ напечатаны тоже его послания… Отчего такая страсть к посланиям, несмотря на то, что мода на них давно прошла и что при одном слове ‘послание’ так и веет на читателя стариной?.. Г-н Новый поэт сказывал нам, что под старость, когда талант его утратит свою свежесть и силу, он тоже не будет ничего писать, кроме посланий.
‘Послания, — говорил он нам, — последнее прибежище людей, у которых не осталось ничего, кроме охоты писать, — этот род дает готовое содержание для стихов, и притом содержание разнообразное, потому что в каждом человеке есть что-нибудь свое, особенное, отличное от других, на что и следует преимущественно налечь в послании… Таким образом, чем обширнее круг вашего знакомства, тем разнообразнее будет ваша поэзия. Стоит только уметь заводить разнообразные знакомства и хорошо сортировать материал — таланта не нужно!..’ Впрочем, о посланиях Языкова и посланиях вообще г. Новый поэт обещал нам особенную статейку, с выписками, цитатами, вариантами и образчиками посланий во всех родах… Тогда познакомитесь ближе и с предсмертными посланиями Языкова…
Печатается по тексту первой публикации.
Впервые опубликовано: С, 1847, No 6 (ценз. разр. 31 мая 1847 г.), отд. III, с. 128—137, без подписи.
В собрание сочинений Некрасова включается впервые.
Автограф не найден.
В полном составе статья включена в ‘Полное собрание сочинений’ В. Г. Белинского в 13 томах (т. X, с. 190—211) и девятитомное ‘Собрание сочинений’ критика (т. 8, М., 1982, с. 260—280).
Приписана Белинскому в статье Е. И. Кийко ‘Неизвестная статья Белинского’ (в кн.: Белинский. Статьи и материалы. Л., 1949, с. 11—39).
Атрибуция Е. И. Кийко основана на сходстве включенных в рецензию оценок Ивана Грозного, творчества Н. M. Карамзина, Ф. М. Достоевского и антиславянофильских выпадов, перекликающихся с известными оценками Белинского тех же литературных явлений. Эта атрибуция вызвала возражение В. И. Кулешова, который утверждал, что комментируемая рецензия написана в соавторстве с Некрасовым. ‘Во всяком случае, — писал исследователь, — последнему (Некрасову.— Ред.) принадлежит, видимо, окончательная ее обработка’ (Кулешов В., Кийко Е. ‘Московский литературный и ученый сборник на 1847 год’.— ЛН, т. 57, М., 1951, с. 546). Аргументация В. И. Кулешова включает следующие данные: с начала мая до конца сентября Белинский был за границей. В своем письме к В. П. Боткину от 4—8 ноября 1847 г. критик указал, что не участвовал в ‘Современнике’ с майского его номера этого года. Вместе с тем известно признание Некрасова: ‘Когда Белинский уехал за границу, я писал много рецензий (1847—1848)’ (ПСС, т. XII, с. 24). Судя по содержанию рецензии, очевидно, что ее писал кто-то из редакции журнала. Однако содержание, пафос, стиль рецензии исключают участие в работе над ней А. В. Никитенко и И. И. Панаева. Последний вообще чрезвычайно редко выступал в критико-библиографическом отделе ‘Современника’. Некрасов в собственных рецензиях и фельетонах часто использовал журнальный образ Нового поэта (см., например, рецензию 1847 г. на поэму Н. В. Сушкова ‘Москва’, на его же сборник ‘Раут’ (1851) и фельетон ‘Журналистика’ 1849 г.— наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 7, 66, т. XII, кн. 1, с. 289). Белинский же не вводил в собственные критические статьи и рецензии образ Нового поэта и его пародии.
Д. Л. Тальников высказал предположение об участии в рецензии (фрагмент, посвященный работам С. М. Соловьева и Д. А. Валуева) К. Д. Кавелина (Вопросы истории, 1956, No 9, с. 133).
Включая рецензию на ‘Московский литературный и ученый сборник на 1847 год’ в девятитомное ‘Собрание сочинений’ Белинского, В. И. Кулешов счел нужным отметить, что ‘вопрос о принадлежности ее Белинскому не может считаться окончательно решенным, <...> так пародия на стихи П. А. Вяземского в конце статьи, вероятно, принадлежит Н. А. Некрасову или И. И. Панаеву’ (Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т., т. 8. М., 1982, с. 693).
Дополнительная аргументация в пользу принадлежности комментируемой части рецензии Некрасову представлена Б. В. Мельгуновым. Исследователь обратил внимание на типично некрасовский способ включения в текст рецензии персонажа Нового поэта, читающего свои пародии (см. реальный комментарий), и на то, что заключительная часть рецензии представляет собою ответ на несправедливые упреки К. С. Аксакова в адрес Некрасова-поэта (НЖ, с. 101, 155).
В комментируемом фрагменте рецензии на ‘Московский литературный и ученый сборник на 1847 год’ отразился эпизод борьбы писателей натуральной школы во главе с Белинским и Некрасовым со славянофилами — преимущественно московскими литераторами, сотрудничавшими в ‘Москвитянине’. Собранные славянофилами два выпуска ‘Московского литературного и ученого сборника’ (на 1846 и 1847 гг.) были задуманы как издания, альтернативные некрасовским альманахам ‘Физиология Петербурга’ и ‘Петербургский сборник’. Полемика вокруг этих изданий разгорелась сразу по выходе первого выпуска ‘Московского сборника».
С. П. Шевырев не нашел в ‘Петербургском сборнике’ (‘от которого столу тяжело — 500 страниц довольно мелкого убористого шрифта!’) ничего заслуживающего внимания и удовлетворяющего потребности русского читателя. ‘Побывав на время во всей этой современной так называемой изящной литературе, — писал Шевырев, — выйдешь из нее, признаюсь, как отуманенный и невольно скажешь: что я? что со мною? где я был? читал? где это сочиняют? В Пекине, на островах Сандвичевых? Неужели это Западная Европа?’ (М., 1846, No 2, с. 185). Подробный анализ ‘Петербургского сборника’ привел Шевырева к обобщениям о новейшей ‘петербургской литературе’, главнейшая особенность которой выражается, по его мнению, в ‘копировании действительности’, которое влечет за собой упадок художественности. Он считал, что в ‘Петербургском сборнике’ ярко выразились основные тенденции современной литературы: ‘тенденция филантропическая’, искусственно заимствованная у Запада и чуждая русской действительности, ‘социабельная’, которую идейные вдохновители современной литературы понимают ‘не как силу соединяющую, — напротив, как силу, разъединяющую литераторов на партии’, ‘цивилизующая’, отражающая ‘гордые притязания’ новой литературной школы на ‘цивилизирование всей России’ (там же, с. 185—187).
П. А. Плетнев, неприязненно встретивший ‘Петербургский сборник’, с удовлетворением указывал на ‘единство мысли’ (‘идея славянской самобытности’), выгодно отличающее, по его мнению, ‘Московский литературный и ученый сборник на 1846 год’ от ‘Петербургского сборника’ (С, 1846, No 8, с. 239).
Возражая обвинениям критика ‘Москвитянина’ в ‘меркантильном’ духе некрасовского издания, рецензент ‘Русского инвалида’ писал: ‘Этому, если угодно, меркантильному направлению, между прочим, обязаны мы появлением многих изданий, отличавшихся или внутренним достоинством, или изящною наружностью, или тем и другим вместе. К числу таких изданий, без всякого сомненья, принадлежит и ‘Петербургский сборник» (РИ, 1846, 10 февр., No 34, с. 133).
Явное предпочтение ‘Петербургскому сборнику’ отдал О. И. Сенковский при сравнении его с первым выпуском ‘Московского сборника’ (БдЧ, 1846, т. 77, с. 5—11). »Петербургский сборник’, — писал А. В. Никитенко в том же журнале, — есть одно из тех приятных литературных явлений, которые выходят уже из разряда альманахов и становятся книгами, хотя и мозаическими’ (БдЧ, 1846, т. 75, отд. V, с. 54). ‘Успех ‘Петербургского сборника’, — писал Белинский, — упредил наше о нем суждение. Дивиться этому успеху нечего: такой альманах еще небывалое явление в нашей литературе. Выбор статей, их многочисленность, объем книги, внешняя изящность издания — все это, вместе взятое, есть небывалое явление в этом роде: оттого и успех небывалый’ (т. IX, с. 531).
Отмечая две особенности современных альманахов — внешнюю (большой объем, изящное оформление) и внутреннюю (литературно-общественную направленность), А. Д. Галахов писал: ‘В первом отношении ‘Невский альманах’ вовсе не похож на ‘Новоселье’, ‘Петербургский сборник’ — на ‘Московский’. Во втором отношении ‘Невский альманах’ еще более похож на ‘Новоселье’, потому что оба они не имеют никакого литературного направления, а ‘Петербургский сборник’ вовсе не похож на сборник ‘Московский’, потому что каждый из них имеет свое особенное литературное направление. Внешнее сходство ничего не значит — это дело случайности, но внутреннее различие важно — это следствие намеренной мысли. Какая нужда, что стол трещит под ‘Петербургским сборником’, как грациозно выразился ‘Москвитянин’? что немеют руки от сборника ‘Московского’, как выразимся мы в параллель ‘Москвитянину’? Не этим замечательны оба сборника, — замечательны они тем, что ‘Петербургский’ столько же похож на ‘Московский’, сколько ‘Московский’ не похож на ‘Петербургский» (ОЗ, 1846, No 7, отд. VI, с. 13—14).
Такие же противоположные оценки критиков ‘московской’ и ‘петербургской’ ориентации получили и стихи Некрасова, включенные в ‘Петербургский сборник’. Ни одно из произведений сборника не удовлетворило Л. В. Бранта. Наиболее неприязненно он отозвался о стихах самого редактора — одного из ‘натуральнейших представителей натуральной школы’ — ‘Пьяница’, ‘В дороге’ и особенно ‘Колыбельная песня’ (СП, 1846, 31 янв., No 26, с. 103).
Краткий иронически-снисходительный отзыв ‘Иллюстрации’ Н. В. Кукольника о ‘Петербургском сборнике’ заканчивался колкостью по адресу Некрасова-поэта: ‘За исключением романа ‘Бедные люди’ и последней статьи, все прочие пиэсы этого сборника принадлежат литературе по достоинству, это не спекуляции досужей грамотности, а произведения искусства, хотя и неровных качеств, но всегда заслуживающие и чтения, и помещения в библиотеку. Мы не скажем ни слова о стихах г. Некрасова из благодарности за издание ‘Петербургского сборника» (Иллюстрация, 1846, No 4, с. 59).
Одобрительная рецензия Ап. Григорьева на ‘Петербургский сборник’ завершалась восторженной оценкой стихов Некрасова: ‘Из стихотворений сборника более прочих замечательны стихотворения самого издателя, г-на Некрасова. Одно из них в особенности — ‘В дороге’ — chef-d’oeuvre простоты, горького юмора и злой грусти’ (ФВ, 1846, т. IX, отд. V, с. 34).
С. 65. Имрек — псевдоним К. С. Аксакова.
С. 65 …первый том ‘Московского сборника’^.— Московский литературный и ученый сборник на 1846 год. М., 1846.
С. 65. ‘Москва никогда не гонялась за современностью внешнею и случайною…’ — Цитата из редакционного вступления к ‘Московскому литературному и ученому сборнику на 1847 год’ (‘Критика’, с. 3).
С. 65. ‘…петербургские литераторы сочли за нужное избавиться от тяжести мысли и труда, сбросили ее и быстро налегке понеслись по поприщу литературы’.— Здесь и далее Некрасов цитирует и пересказывает статью Аксакова »Петербургский сборник’, изданный г. Некрасовым’ (Московский сборник, с. 26).
С. 67. Критика на первую книжку ‘Опыта истории русской литературы’…— Имеется в виду ‘Опыт истории русской литературы. Сочинение профессора Императорского Санктпетербургского университета, доктора филологии А. Никитенко. Книга I. Введение’. СПб., 1845.
С. 67. …не поняв слов г. Никитенко.., — Имеется в виду фрагмент из книги А. В. Никитенко, охарактеризованный Аксаковым как ‘безусловный панегирик Петру Первому’: ‘Между тем как таким образом все переменялось или, лучше сказать, запутывалось на высоте общественных понятий и верований, из недр материальной силы народа возникало чудовище дикое и свирепое, с жаждою крови, вина и денег, соединявшее в своем зверском брадатом лице все ужасы, все пороки, весь осадок татарского элемента, — мы говорим о стрельцах’ (Никитенко А. Опыт истории русской литературы… Книга I. Введение. СПб., 1845, с. 114).
Аксаков, процитировав этот фрагмент из книги Никитенко, писал: ‘В своем зверском брадатом лице? Отчего же так? Неужто борода имеет в себе что-нибудь зверское? Бороды особенно не любит г. Никитенко. И какой татарский элемент в стрельцах?’ (Московский сборник, ‘Критика’, с. 21).
С. 67. Эту бороду преследовал Петр Великий.— Очевидно, имеется в виду подавление Московского восстания (Хованщины) 1682 г., вспыхнувшего после провозглашения малолетнего Петра царем, в котором значительную роль играли сторонники ‘старой веры’ — раскольники, и дальнейшая борьба Петра с раскольничеством.
С. 67. …недостаток памяти, которою так богат г. Хомяков, по уверению ‘Москвитянина’…— Имеется в виду дружеский с ироническим оттенком дифирамб А. С. Хомякову — ‘лицу примечательному в России’ в рецензии ‘Москвитянина’ на ‘Московский литературный и ученый сборник на 1846 год’: ‘Обо всяком предмете, который попадает ему на язык, он скажет вам вещи совершенно новые, оригинальные, которые никому в голову не приходят <...> Все знающие Хомякова засвидетельствуют, что ему столь же легко прочесть вам сотню стихов из любой трагедии Шекспира, как и привесть какой-нибудь параграф сто двадцать третий из постановлений поместного собора в Трулле, а о Вселенском и говорить нечего <...> С другой стороны не угодно ли вам послушать его, как начнет он рассказывать вам об охоте за зайцами или объяснять новые образы винокурения, постройки крестьянских дворов. Это опытнейший винокур, это домовитейший хозяин, это отчаянный охотник. Не стану говорить о гомеопатии’ (М, 1846, No 5, отд. IV, с. 185—186). Эта цитата иронически обыгрывается в той части рецензии (не включенной в настоящее издание), которая посвящена статье Хомякова из ‘Московского литературного и ученого сборника на 1847 год’ — ‘О возможности русской художественной школы’.
С. 68. …г. Имрек называет ‘Бедных людей’ со ‘художественным произведением’, а об авторе говорит, что в ‘таланте его нельзя сомневаться’.— Указывая на ‘ошибку’ автора ‘Бедных людей’ Ф. М. Достоевского в выборе формы произведения (роман в письмах), К. С. Аксаков писал: ‘Но эта ошибка, хотя и важная в художественном отношении, не мешает повести быть художественным произведением, произведением человека, в таланте которого нельзя сомневаться’ (Московский <...> сборник, ‘Отдел критики’, с. 27).
С. 68. Ровно через 19 строк он говорит: ‘Но повесть его не может назваться художественным произведением’.— Этот свой тезис К. С. Аксаков разъясняет следующим образом: ‘Здесь необходимо еще то творчество, то чудо, которое дает мысли, содержанию соразмерный и высоко-действительный образ, — так что сама мысль никогда не выдвигается как мысль — а между тем вы приняли ее в свою душу, она сделалась частию вашего духовного бытия и никогда не оставит вас.— Вот великая задача художника, которой не исполнил г. Достоевский. Результатом такого недостатка то, что повесть его оставляет впечатление тяжелое, чего никогда не может быть при создании истинно художественном’ (там же, с. 27—28).
С. 68. …я понимаю, почему ‘Москвитянин’ не задумался назвать г. Хомякова ‘примечательным человеком и знаменитостью’ со так вот вам и великий человек! — Имеется в виду упоминавшаяся выше статья в ‘Москвитянине’ (1846, No 5, отд. IV, с. 185).
С. 68. Девушкин обиделся, прочитав ‘Шинель’.— ‘Обиженный на Гоголя благонамеренный Макар Девушкин называет его ‘Шинель’ ‘пасквилем’ на чиновничество. Герой Достоевского целиком посвящает этой повести одно из своих писем к возлюбленной, которое завершается словами: ‘Да ведь это злонамеренная книжка, Варенька, это просто неправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Да ведь после такого надо жаловаться, Варенька, форменно жаловаться’ (Достоевский, т. I, с. 63).
С. 68. ‘Приемы эти схватить нетрудно ~ вот оно как, оно именно так’.— Пародия Аксакова на ‘Двойник’ Достоевского (Московский <...> сборник, ‘Критика’, с. 35).
С. 69. Искандер — псевдоним А. И. Герцена.
С. 69. …о переводе ‘Макбета’…— Перевод трагедии Шекспира ‘Макбет’, помещенный в ‘Петербургском сборнике’, принадлежал А. И. Кронебергу.
С. 70. …’столичной штучкой’…— Так назван Хлестаков в комедии Н. В. Гоголя ‘Ревизор’ (д. III, явл. 3, реплика Анны Андреевны).
С. 70. ‘Хорь и Калиныч’.— Это произведение И. С. Тургенева, открывавшее его цикл ‘Записки охотника’, помещено в первом номере перешедшего к Некрасову, Белинскому и Панаеву ‘Современника’ (1847, No 1, отд. IV, с. 55-64).
С. 71. Осуждая стихи ~ Майкова…— О поэме А. Н. Майкова ‘Машенька’ К. С. Аксаков писал: ‘С неприятным и грустным чувством прочли мы поэму г. Майкова. Не того мы ожидали от него, прочитавши в прошлом году вышедшую поэму его под названием ‘Две судьбы’ (Московский <...> сборник, ‘Критика’, с. 38).
С. 71. Что мой светик луна ~ Песнь роскошную…— Цитируется стихотворение П. А. Вяземского (Московский <...> сборник, с. 359).
С. 72. Господин Новый поэт выступил несколько шагов вперед ~ и начал так…— Прием, с помощью которого автор вводит стихотворную пародию— ‘импровизацию’, типичен для многих статей и рецензий ‘Современника’, где Новый поэт участвует в качестве журнального персонажа. Впервые использован Некрасовым в его сатирической миниатюре ‘Пощечина’, помещенной в альманахе ‘Первое апреля’ (1846). Она завершается стихотворением ‘Пощечина людей позорит…’: ‘нашелся какой-то сердитый и мрачный чудак, вздумавший однажды уверять, что счастье, пришедшее к человеку в форме пощечины, — постыдное счастье… Слушающие пришли в неописанное волнение, и один господин очень почтенной и благонамеренной наружности, выступив вперед, поспешил предложить свое мнение <...> и, несмотря на то, что прежде никогда не писал стихов, импровизировал следующие прекрасные стихи…’ (наст. изд., т. XII, кн. 1, с. 250).
С. 73. Об отрывке из романа г-жи Павловой, о стихах покойного Языкова и г<оспод> Полонского и Аксакова.— Стихотворному ‘Отрывку из V главы ‘Двойной жизни» — романа К. К. Павловой в стихах и прозе — в ‘Московском литературном и ученом сборнике’ предшествовало обширное предисловие редактора, в котором излагалось содержание всего романа.
В 1848 г. в Москве это произведение Павловой было издано полностью отдельной книгой и было одобрительно встречено ‘Современником’ (1848, No 3, отд. III, с. 47—60). К. К. Павловой адресованы помещенные в сборнике после отрывка из ее романа два послания Н. M. Языкова: ‘Тогда, когда жестоко болен…’ и ‘Хвалю я Вас за то, что Вы…’, датированные 18 и 24 апреля 1844 г. Я. П. Полонскому в сборнике принадлежат два стихотворения: ‘Затворница’ (‘В одной знакомой улице…’) и послание ‘M. E. Г……..ль’. И. С. Аксакову — стихотворение ‘Смотри! толпа людей нахмурившись стоит…’.
С. 73. В последнее время г. Языков не писал ничего, кроме посланий к Погодину, к Киреевой, к Гоголю и т<ак> д<алее>.— Послание Н. М. Языкова М. П. Погодину (‘Благодарю тебя сердечно…’) напечатано впервые в ‘Москвитянине’ 1844 г. (No 6, с. 190) и было оценено В. Г. Белинским как ‘образцовое проявление заживо умершего таланта’ (Белинский, т. VIII, с. 400—401). Некрасов пародировал его в стихотворении ‘Послание к соседу’ (1844). Два послания ‘А. В. Киреевой’ (‘Сильно чувствую и знаю…’ и ‘Тогда, как сердцем мы лелеем…’) напечатаны впервые в ‘Москвитянине’ 1845 г. (No 2, с. 56). Послание ‘Н. В. Гоголю’ (‘Благословляю твой возврат…’) напечатано впервые в ‘Москвитянине’ 1842 г. (No 6, с. 239) и вошло в сборник ‘Новые стихотворения Н. Языкова’ (М., 1845). В стихотворении Некрасова ‘Послание к другу (Из-за границы)’ 1845 г., являющемся ответом на стихотворные памфлеты Языкова ‘К не нашим’, ‘К Чаадаеву’ и ‘Константину Аксакову’ (они расценивались Белинским, Герценом и Некрасовым как политические доносы на ‘западников’), пародируются, в частности, и отдельные строки языковского послания к Гоголю (наст. изд., т. I, с. 576).
С. 74. Новый поэт обещал нам особенную статейку…— Это обещание не было выполнено.