Н. Страховъ
Изъ предисловія къ сочиненіямъ Аполлона Григорьева.
Изъ предисловія къ сочиненіямъ Аполлона Григорьева.
(Томъ I. Изд. H. H. Страхова. 1876 г.)
Из предисловия к сочинениям Аполлона Григорьева, Страхов Николай Николаевич, Год: 1876
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
Имя Аполлона Григорьева очень извстно, но значеніе его для многихъ, даже для огромнаго большинства, совершенно темно. Одна изъ прямыхъ и простыхъ причинъ этого заключается въ малой доступности для читающихъ самаго рода его писаній. Критика, по существу дла, есть нкоторое философское разсужденіе и, слдовательно, требуетъ особаго упражненія и усилія мысли.
Были, конечно, и есть и другія причины, и вншнія и внутреннія. Къ внутреннимъ принадлежитъ, напримръ, широта и многосторонность мысли, затрудняющая пониманіе и мшающая самому писателю выражать свой взглядъ рзкими формулами и итогами.
Книга эта, говоря любимымъ словомъ ея автора, есть явленіе органическое. Въ продолженіе долгихъ лтъ, когда она писалась, одн и т же мысли занимали писавшаго, и он раскрывались все ясне и опредленне, не измняясь въ своей сущности. Но этого мало, чтобы писать настоящія книги, такія, которыя не были бы лишь боле или мене удачнымъ подобіемъ, боле или мене грубымъ извращеніемъ другихъ книгъ, нужно еще выполнить большое условіе: нужно, чтобы предметы нашихъ мыслей составляли часть нашей жизни, сокровище нашего сердца. Такимъ предметомъ, дйствительно, была для Ап. Григорьева наша литература (т. е. художественная). Отсюда, то глубочайшее воодушевленіе, тотъ тонъ горячаго убжденія, которымъ поражаетъ эта книга, отсюда и т истины, которыя она намъ открываетъ.
Ибо одинъ голый умъ есть сила формальная, холодная, и во многихъ областяхъ истина ему недоступна, самое важное въ мір — красота и внутренняя сила вещей открываются не уму, а только сердцу. Въ мір нравственномъ, великія и высокія явленія бываютъ непонятны для человка съ мелкою и низкою душею, такъ и вообще, чтобы сущность предмета была намъ постижима, должно быть нкоторое соотвтствіе между нашею натурою и природою предмета. Смотря по тому, что такое мы сами, мы одно любимъ, другого не любимъ, а проницательность, постиженіе дается только любовью, и скоре ненависть угадаетъ глубокую сердцевину своего предмета, чмъ сухое, холодное изученіе. Вотъ почему Ап. Григорьевъ совершенно правъ и, какъ нельзя лучше, характеризуетъ свое отношеніе къ длу, когда говоритъ:
‘Наши мысли вообще (если он точно мысли, а не баловство одно) суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившіяся до формулъ и опредленій. Немногіе въ этомъ сознаются, ибо и немногіе имютъ счастіе или несчастіе раждать изъ себя собственныя, а не чужія мысли’ (‘Эпоха’. 1865, No 2).
Извстно, что литературныя явленія — мало сказать: возбуждаютъ нашу любовь,— они имютъ силу подчинять себ душу, овладвать ею. На эту силу часто указываетъ Ап. Григорьевъ и трудно представить себ человка, который испытывалъ бы ея дйствіе въ большей степени, чмъ онъ самъ. Художественныя произведенія были живыми и всесильными образцами, по образу которыхъ складывались его собственныя чувства и взгляды, художество было для него средствомъ самаго яснаго и убдительнаго созерцанія идеаловъ красоты, добра и правды.
Понятно, что для него значеніе искусства было необыкновенно высоко. Онъ называлъ его ‘лучшимъ изъ земныхъ длъ’, давалъ ему руководящую роль въ движеніи человчества, признавалъ за нимъ однимъ право и способность сказать ‘новое слово’. Этотъ взглядъ на искусство составляетъ характеристическую черту Ап. Григорьева. И въ мышленіи, и въ дйствительной жизни искусство было для нашего критика исходною точкою и окончательною повркою.
Высшія, руководящія начала для насъ обыкновенно составляютъ, съ одной стороны, религіозныя и нравственныя понятія, съ другой, практическія нужды, требованія пользы, справедливости. Часто говорятъ поэтому, что и искусство должно быть подчинено этимъ самымъ началамъ, что оно не иметъ правъ на самостоятельность и если выходитъ изъ служебной роли, то бываетъ безполезно и даже вредно. Ап. Григорьевъ, конечно, хорошо чувствовалъ эти вопросы, и мы находимъ у него дв статьи, особо имъ посвященныя. Онъ называлъ всхъ, не признававшихъ высшаго значенія искусства, теоретиками, понимая подъ словомъ теорія все, что противуположно жизни, а слдовательно и искусству, какъ прямому ‘органу жизни’. Статья ‘О правд и искренности въ искусств’ направлена противъ одного рода теоретиковъ и излагаетъ вопросъ объ отношеніи искусства къ нравсгвенности, статья ‘Критическій взглядъ на основы, значеніе и пріемы современной критики искусства’ направлена противъ другахъ теоретиковъ и говоритъ о томъ, въ какихъ отношеніяхъ искусство и его критика должны находиться къ требованіямъ времени. Въ этихъ двухъ статьяхъ вообще объясняются и смыслъ искусства, и обязанности критики.
Искусство не есть простое изображеніе жизни, оно есть непремнно и судъ надъ нею, судъ во имя самыхъ высшихъ началъ, только не существующихъ въ отвлеченіи, а тхъ, которыя живутъ и стремятся воплотиться въ изображаемой жизни. Идеалъ души человческой, по убжденію Ап. Григорьева, всегда и везд остается неизмннымъ, но въ своемъ чистомъ и общемъ вид онъ не можетъ ни воплотиться, ни быть познаваемъ. Въ этомъ отношеніи намъ доступна, какъ выражался Ап. Григорьевъ, только цвтная истина, ея выраженіе есть художество. Отвлеченная, голологическая мысль всегда понимаетъ и судитъ жизнь уже, односторонне. Только художествомъ могутъ быть врно изображены, только созерцаніемъ и чувствомъ могутъ быть вполн поняты проявленія одного и того же идеала въ различныхъ частныхъ формахъ, смотря по народамъ и историческимъ эпохамъ.
Такимъ образомъ, искусство по самой своей сущности національно. Самое творчество заключается, главнымъ образомъ, въ созданіи типовъ, то есть образовъ, представляющихъ намъ опредленный, органически цльный и, слдовательно, носящій на себ печать извстной народности складъ душевной жизни. Типическое въ этомъ смысл не значить общее, отвлеченное, одностороннее, а напротивъ частное, конкретное, многосложное, какъ явленія дйствительной жизни. Искусство должно стремиться скоре къ типовому, то есть къ уловленію чертъ опредленнаго типа, чмъ къ типическому, если подъ типическимъ разумть общія черты душевныхъ явленій.
Критику, которая разсматриваетъ искусство въ такой тсной связи съ жизнью и видитъ въ немъ не какое-то простое отраженіе жизни, а ея руководящій органъ, Ап. Григорьевъ называлъ органическою, онъ противуполагалъ ее и эстетической критик, какъ совершенно отвлеченной, и исторической, для которой искусство есть результатъ жизни, а не выраженіе того стремленія къ идеалу, которымъ управляется самая жизнь. Представителя исторической критики Ап. Григорьевъ видлъ у васъ въ Блинскомъ, и потому часто говорилъ о немъ, съ большою силою и проницательностію указывая его досгоинства и недостатки. Въ конц своей жизни Ап. Григорьевъ съ величайшимъ энтузіазмомъ привтствовалъ книгу Виктора Гюго о Шекспир, въ которой встртилъ ту же вру въ искусство и тотъ же взглядъ на безграничную глубину жизни, неуловимую для отвлеченной мысли (см. Парадоксы органической критики).
Явленія русской литературы, о которыхъ писалъ Ап. Григорьевъ, относятся, главнымъ образомъ, только къ періоду времени отъ Карамзина до конца жизни критика. За это время читатель найдетъ здсь полный и проникнутый однимъ взглядомъ очеркъ нашего литературнаго движенія.
До-карамзинская литература, можно сказать, не существовала для Ап. Григорьева, изрдка встрчающіеся отзывы о ней небрежны и высокомрны, видно по всему, что критикъ не жилъ ея произведеніями, и они остались для него чуждыми.
Но Карамзинымъ онъ уже жилъ, и значеніе этого великаго писателя въ нашемъ развитіи указано имъ съ величайшею мткостію.
Наша новая литература возникла подъ вліяніемъ чужихъ литературъ и развилась подъ ихъ непрерывнымъ воздйствіемъ. Самостоятельною и, слдовательно, народною она стала только въ Пушкин, который поэтому и составляетъ величайшую задачу для русской критики. Объясненіе значенія Пушкина есть та центральная точка, съ которой Ап. Григорьевъ смотрлъ на развитіе нашей литературы. Онъ показалъ, какъ пробудилось въ поэт наше типовое, народное.
Дятельность Пушкина, по Ап. Григорьеву, представляетъ нкотораго рода борьбу съ различными идеалами, съ различными исторически-сложившимися типами душевной жизни, тревожившими натуру поэта и пережитыми его. Идеалы эти или типы принадлежали чужой жизни, это были: мутно-чувственная струя псевдоклассицизма, туманный романтизмъ, но всего больше байроновскіе типы Чайльдъ-Гарольда, Донъ-Жуана и т. д. Эти формы чужой жизни, чужихъ народныхъ организмовъ, вызывали сочувствіе въ душ Пушкина, находили въ ней сгихіи и силы для созданія соотвтствующихъ идеаловъ. Это не было подражаніе, вншнее передразниваніе извстныхъ типовъ,— это было ихъ дйствительное усвоеніе, ихъ переживаніе. Но вполн и до конца природа поэта покориться имъ не могла. Обнаружилось то, что Ап. Григорьевъ называетъ борьбою съ типами, то есть, съ одной стороны, стремленіе отозваться на извстный типъ, дорости до него своими душевными силами и, такимъ образомъ, помряться съ нимъ, съ другой стороны — неспособность живой и самобытной души вполн отдаться типу, неудержимая потребность отнестись къ нему критически и даже питать въ себ и признать законными сочувствія, вовсе не согласныя съ типомъ.
Изъ этого процесса, изъ этой борьбы съ чужими типами Пушкинъ всегда выходилъ самимъ собою, особеннымъ типомъ, совершенно новымъ. Въ немъ ‘въ первый разъ обособилась и ясно обозначилась наша русская физіогномія, истинная мра всхъ вашихъ общественныхъ, нравственныхъ и художественныхъ сочувствій, полный очеркъ типа русской души’. Пушкинъ, дйствительно, жилъ другими типами, но имлъ силу поставить наравн съ ними свой собственный типъ, смло узаконить желанія и требованія того самобытнаго склада душевной жизни, который въ себ чувствовалъ, и онъ сталъ творцомъ русской поэзіи и литературы, потому что въ немъ ‘наше типовое не только сказалось, но и выразилось, то есть облеклось въ высочайшую поэзію, поравнялось со всмъ великимъ, что онъ зналъ и на что отзывался своею великою душею’.
Это глубокое истолкованіе Пушкина, очевидно, сдлано съ точки зрнія самой близкой къ сущности художества. Оно возможно было только для такого человка, какъ Ап. Григорьевъ, который самъ жилъ художественными типами и образами почти въ той же мр, какъ ими живутъ художники, который на себ зналъ, что такое — ‘стремленіе создать въ себ и утвердить въ душ обаятельные призраки и идеалы чужой жизни’, и какъ пробуждаются въ душ ‘кровныя, племенныя, жизненныя симпатіи’, стремленіе ‘къ своей почв’.
Пробужденіе въ Пушкин ‘нашего типоваго’ выразилось всего ясне въ созданіи лица Блкина, отъ имени котораго поэтъ велъ многіе разсказы (къ нимъ нужно причислить и Капитанскую дочку и Дубровскаго). Важное значеніе этого цикла произведеній вполн показано нашимъ критикомъ, какъ по отношенію къ Пушкину, такъ и по отношенію къ послдующему развитію литературы.
Блкинъ выражаетъ собою нкоторый протестъ, именно — онъ воплощаетъ т стороны нашего типа, которыя ‘вопіютъ противъ злоупотребленія вами нашей широкой способности понимать и чувствовать’. Блкинъ есть ‘голосъ за простое доброе, поднявшійся въ душахъ нашихъ противъ ложнаго и хищнаго’
Между тмъ какъ у Гоголя слышится лишь глубокая тоска о прекрасномъ человк, между тмъ какъ онъ только срываетъ съ нашей дйствительности вс формы героизма, добродтели, чувства изящества и показываетъ намъ, что вс он лишь взяты на прокатъ и что подъ ними скрывается одна пошлость и пошлость,— Пушкинъ еще ране выразилъ тотъ же протестъ, но не въ чисто-отрицательной форм ироніи и негодованія, а въ положительномъ образ своего Блкина, въ тип смирнаго человка, въ которомъ нтъ ничего блестящаго и героическаго, но который вмст съ тмъ своею простотою, добротою и правдивостію протестуетъ противъ всего ложнаго, злого и преувеличеннаго въ какихъ бы то ни было героическихъ типахъ. Смирный типъ есть какъ бы элементарная, простйшая форма нашего народнаго типа.
‘Романтическое вяніе’, ‘тревожное начало’ — такъ называлъ Ап. Григорьевъ общій источникъ чужихъ намъ героическихъ типовъ, главный элементъ тхъ вліяній, съ которыми боролся Пушкинъ, которымъ подчинился Лермонтовъ, и т. д. Это вяніе, хотя и пришедшее извн, находило однакоже въ нашей натур готовую почву, его воспринимавшую, готовыя стихіи для созданія соотвтствующихъ типовъ. Простйшую форму такихъ типовъ критикъ назвалъ хищнымъ типомъ, образующимъ какъ бы прямую противуположность смирному типу. Душевный процессъ, породившій Блкина, повторяется въ посл пушкинской литератур, и происходить какъ-бы борьба между двумя типами, хищнымъ и смирнымъ.
Нельзя не изумляться чуткости, съ которою Ап. Григорьевъ установилъ понятіе объ этой борьб и слдилъ за ея развитіемъ. Онъ правильно чувствовалъ, что ‘романтическое вяніе’ находитъ у насъ постоянный отпоръ, хотя глухой и неясный, уже тогда (въ 1859 году) сильнйшимъ врагомъ этого вянія онъ считалъ Л. Н. Толстаго, котораго одного ставилъ, по художественной сил, на ряду со своимъ любимымъ Островскимъ. Онъ какъ-будто предвидлъ, что вянію будутъ наносимы удары все сильне и сильне, и бралъ его подъ свою защиту. Эта чуткость объясняется лишь тмъ, что самъ онъ былъ романтикомъ, ‘тревожное начало’ нашло въ немъ себ почву, на самой его жизни неблагопріятно отозвалось то вяніе, которому заплатили дань Мочаловъ, Полежаевъ и многіе другіе, и которое въ иной только форм унесло отъ насъ Лермонтова и Пушкина.
Но въ мысли, въ пониманіи Ап. Григорьевъ не преувеличивалъ значенія своего романтизма, напротивъ, онъ, кажется, тмъ съ большею ясностію цнилъ иныя начала, тмъ выше ихъ ставилъ. Всего больше онъ благоговлъ передъ Пушкинымъ, именно — какъ передъ ‘могучимъ заклинателемъ душевныхъ стихій’, какъ передъ художникомъ, обладавшимъ самого широкою способностію сочувствій и вмст удивительною мрою въ своихъ сочувствіяхъ. Пушкинъ въ своей поэзіи есть образецъ гармоніи душевныхъ силъ, несмотря на то, что умлъ сочувствовать самымъ бурнымъ движеніямъ душевной бездны. Онъ имлъ власть надъ этими движеніями и если погибъ отъ ‘слпой стихіи’, которую нкогда воплотилъ въ Алеко, то потому лишь, что на ту одну минуту далъ ей волю.
Имя Ап. Григорьева останется навсегда связаннымъ съ тремя именами: Пушкина, Островскаго и Тургенева. Въ Островскомъ онъ первый указалъ новое слово нашей литературы и постоянно съ величайшимъ жаромъ истолковывалъ это слово читателямъ, доказывая, что Островскій не простой продолжатель Гоголя, не чисто отрицательный поэтъ, а напротивъ поэтъ, который совершенно просто подходитъ къ изображаемому имъ быту и выводитъ изъ него цлый рядъ новыхъ образовъ, и положительныхъ и отрицательныхъ, новыхъ вполн-драматическихъ отношеній, новыхъ явленій русской души, не однихъ только смшныхъ и пошлыхъ, но и глубокихъ, и трогательныхъ, и нжныхъ. Притомъ вс эти образы — чисто-народныя и изображены съ небывалою врностію языка и быта.
Дятельность Тургенева точно также никмъ не характеризована съ такой глубиною и тонкостію, какъ Ап. Григорьевымъ. Разборъ сосредоточенъ около ‘Дворянскаго Гнзда’, лучшаго произведенія Тургенева, согртаго той душевной теплотою, которая одна лишь способна дать художеству его высшую силу. Для поясненія дла критикъ перебираетъ другія произведенія Тургенева и показываетъ намъ развитіе художника, главные пункты, около которыхъ колебались его настроенія.
Вообще же, у Ап. Григорьева мы встртимъ отзывы о множеств писателей, такъ какъ онъ старался всегда показать связь и внутреннія отношенія между различными литературными явленіями. Эти указанія вс соединяются въ одинъ взглядъ, или лучше — вс вытекаютъ изъ одного взгляда, принадлежащаго Ап. Григорьеву, и единственнаго у насъ общаго взгляда на развитіе нашей литературы. Въ крупныхъ чертахъ взглядъ этотъ будетъ такой: въ Пушкин обозначились и объемъ и мра нашихъ симпатій. Вс послдующія явленія представляютъ развитіе тхъ элементовъ, которые сказались въ Пушкин. Происходятъ различныя колебанія въ борьб между своимъ и чужимъ, между смирнымъ и хищнымъ типомъ, между отрицательнымъ и прямымъ отношеніемъ къ дйствительности, и вс эти колебанія совершаются около точекъ уже опредлившихся въ Пушкин. Онъ одинъ есть полный образъ русской души, но лишь въ очерк,безъ красокъ, которыя лишь потомъ являются въ предлахъ его очертаній, въ немъ проявилось наше типовое, народное, и съ тхъ поръ растетъ и выясняется.
Въ такомъ общемъ вид этотъ взглядъ не кажется яркимъ, но главная его сила обнаруживается въ приложенія къ подробностямъ, въ тхъ различныхъ психологическихъ краскахъ, которыми нашъ критикъ покрываетъ всю картину нашей литературы. Отвлеченное требованіе народности отъ литературы есть мысль очень простая, наши славянофилы, выходя послдовательно изъ своихъ началъ, давно и твердо ее заявили и пытались съ этой точки зрнія анализировать нашу литературу. Но они обыкновенно приходили къ тому, что, за немногими исключеніями, отрицали самостоятельность и, слдовательно, народность нашихъ художественныхъ писателей. Такимъ образомъ, охъ глазъ этихъ мыслителей ускользнуло именно то, что должно бы ихъ всего боле радовать, они не видли, что борьба своего съ чужимъ уже давно началась, что искусство, въ силу своей всегдашней чуткости и прозорливости, предупредило отвлеченную мысль.
Наша литература есть драгоцнное и высокое явленіе нашей жизни, поэтому разгадать внутреннюю силу ея развитія, смыслъ ея движенія есть глубокая и важная задача. Ршеніе ея, единственное заслуживающее имени ршенія предложено Ап. Григорьевымъ.
Скажемъ нсколько словъ объ ошибкахъ, въ которыя онъ впадалъ. Он имютъ, по нашему мннію, несущественный характеръ. Какъ человкъ страстно п^данный длу, онъ легко врилъ въ то, чего желалъ и потому иногда приписывалъ нашему развитію слишкомъ большую быстроту, считалъ иногда отжившимъ то, что еще продолжало жить, заявлялъ о побд силъ и явленій, которымъ предстояла и до сихъ поръ предстоитъ долгая борьба. Но это не значитъ ошибаться въ принципахъ, въ смысл фактовъ, въ направленіи движенія. Онъ самъ превосходно указывалъ и объяснялъ, что это движеніе иметъ органическій характеръ, что у насъ въ различныхъ формахъ, все боле и боле ясныхъ, проявляются все т же жизненные элементы. Медленно проясняется нравственный и умственный хаосъ нашей жизни, и сторонники первыхъ очертаній новаго организма обыкновенно находятся въ фальшивомъ положеніи, такъ какъ стоятъ за то, что иметъ лишь зачаточную форму. {Рукописная замтка H. H. Страхова: ‘Оцнка нкоторыхъ писателей (Л. Н. Толстого, Е. М. Достоевскаго, А. А. Фета и др.), очевидно, неполна и даже неправильна у Ап. Григорьева. Но нужно имть въ виду, что въ то время, когда онъ писалъ, большею частію, эти писатели еще не совершили того круга своей дятельности, который у насъ теперь передъ глазами.’ Изд.}
16 марта 1876 г.