Из поэмы 'Германия', Гейне Генрих, Год: 1864 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 20 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ГЕЙНЕ.

Нмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.

ИЗЪ ПОЭМЫ ‘ГЕРМАНІЯ’.

Глава I.

Это было въ печальный, дождливый ноябрь,

Дни короче, ненастне стали

И ужь втеръ съ деревьевъ листы оборвалъ —

Мы въ Германію съ Рейна възжали.

И когда мы къ границ подъхали — вдругъ

Моё сердце сильне забилось,

И мн кажется даже, что будто слеза

По щек моей тихо скатилась.

А когда я услышалъ нмецкую рчь,

То со мной что-то странное сталось:

Словно кровь выходила изъ сердца — оно

Такъ пріятно-болзненно сжалось.

Вдругъ на арф малютка играть начала

И запла, хоть съ истиннымъ чувствомъ,

Но изъ-рукъ-вонъ фальшиво, а всё-таки я

Былъ растроганъ нмецкимъ искусствомъ.

О любви и страданьяхъ мн пла она

И о сладкомъ блаженств свиданья

Въ мір лучшемъ, гд нтъ, говорятъ, ни скорбей,

Ни печалей, ни слёзъ, ни страданья —

И объ юдоли плача, объ этой зоил,

Гд вс радости такъ скоротечны,

И объ неб, куда мы стремиться должны,

Ибо тамъ наслажденія вчны.

Напвала она отверженія пснь,

Старину эпопеи небесной,

Отъ которой народъ тупоумный заснулъ,

Какъ ребёнокъ, отъ скуки чудесной.

Мн знакомъ ея авторъ, знакомъ ея текстъ

И издатели тоже знакомы:

Проповдуютъ воду намъ пить, а вино

Проповдники кушаютъ дома.

Но не эту — другую я псню, друзья,

Ужь давно вамъ пропть собираюсь,

И небесное царствіе здсь на земл

Я устроить себ постараюсь.

Мн хотлось бы счастливымъ быть на земл,

Ни заботы не зная, ни скуки:

Пусть лнивое брюхо не лопаетъ то,

Что достанутъ прилежныя руки.

Для сыновъ человческихъ вдоволь ростётъ

На земл разнороднаго хлба:

Красота есть и радость, есть роза и миртъ,

И горохъ есть, по милости неба.

Есть и роза, и миртъ, красота и горохъ,

И за вздохами дло не станетъ.

Такъ пускай же всякъ кушаетъ сладкій горохъ,

Пока кушать его не устанетъ.

Впрочемъ, если мн крылья дадутся судьбой,

Я на небо, пожалуй, слетаю

И спасительнымъ тортомъ желудокъ свой тамъ

Преисправно тогда напитаю.

И другую и лучшую псню тогда

Мы затянемъ, носясь въ новой сфер,

Ни псалмовъ покаянныхъ не надобно намъ,

Ни напвовъ сухихъ ‘Miserere’.

Съ молодою Европой теперь обручёнъ

Юной воли молоденькій геній

И надъ ложемъ ихъ брачнымъ витаютъ теперь

Вереницы златыхъ сновидній.

Но безъ пасторской рчи свершился ихъ бракъ:

Имъ не нужны обрядности эти!

О, да здравствуетъ вчно младая чета

И супруговъ грядущія дти!

Славословіе брачное — псня моя!

Я всё старое ею разрушу,

И помазанья вышняго звзды тогда

Снизойдутъ въ обновлённую душу —

Вдохновенія звзды и, дико горя,

Расплывутся въ ручьи огневые

И великая сила вселится въ меня:

Сокрушу я дубы вковые!

И лишь я на нмецкую землю ступилъ,

Это пламя проникло мн въ жилы:

Увидалъ великанъ свою милую мать —

И почувствовалъ новыя силы.

Глава II.

Между-тмъ, какъ малютка объ этихъ вещахъ

Напвала мн разныя трели,

Ужь чиновникъ-пруссакъ и таможенный стражъ

Чемоданы мои осмотрли.

Съ глубочайшимъ вниманьемъ обшарили всё:

Носовые платки и манишки,

Всё искали они кружева, бижутри,

Да ещё — запрещённыя книжки.

Дураки, дураки, вы искали не тамъ!

Чемоданы напрасно разрыли:

Въ голов же моей контрабандныхъ вещей

Вы наврно бы много открыли.

Много тамъ кружевовъ у меня есть: такихъ

Никогда заграницей не свяжутъ.

Я достану когда-нибудь ихъ — я тогда

Вамъ ужь врно отъ мста откажутъ.

Въ голов у меня — драгоцнный внецъ

И держава грядущей свободы:

Незнакомецъ великій, невдомый ботъ,

Тамъ сложилъ храмовые клейноды.

Сколько книжекъ везу я въ своей голов!

О, тутъ есть вамъ чего побояться:

Словно птички въ гнзд, въ голов у меня

Запрещённыя книги роятся!

Въ библіотек чорта такихъ не найдёшь

Сочиненій — я въ этомъ увренъ,

Мои книги опаснй гораздо стиховъ

Даже Гофмана фонъ-Фанерслебенъ.

‘Вотъ’, замтилъ тогда мн одинъ пассажиръ

‘Первый камень единства положенъ:

Всю Германію прусскій акцизный союзъ

Окружилъ этой цпью таможенъ.

‘Цольферейнъ’, продолжалъ пассажиръ, ‘воскреситъ

Въ нашей милой отчизн народность —

И вс части Союза сольются въ одно,

Не взирая на ихъ разнородность.

‘Цольферейнъ сообщитъ намъ единство извн

И какъ цпь окружитъ матерьяльно,

А цензура духовнымъ единствомъ внутри

Свяжетъ насъ, такъ сказать, идеально,

‘Сообщивъ намъ единство воззрній и чувствъ.

Умъ нашъ станетъ конкретнй и уже,

И Германія станетъ единой тогда,

Нераздльной внутри и снаружи.’

Глава III.

Въ славномъ Ахен въ древнемъ собор стоитъ

Императора Карла гробница,

Но Карлъ Майеръ не есть Карлъ Великій: они

Совершенно различныя лица.

Даже съ скиптромъ въ рукахъ не хотлось бы мн

Быть схоронену въ склеп огромномъ.

Лучше жить даже такъ, какъ малйшій поэтъ,

Жить на Неккар въШтутгарт скромномъ.

Я замтилъ ужасно скучавшихъ собакъ,

Он лаяли какъ-то безъ злобы

И какъ-будто просили: ‘дай намъ хоть пинка,

Это, можетъ-быть, насъ развлекло бы.’

Цлый часъ вмст съ этой скучавшей ордой

Я по ахенскимъ улицамъ шлялся,

Всё такой же какъ прежде пруссакъ-офицеръ

Между тмъ мн навстрчу попался.

И у срой шинели его воротникъ

Ярко-красный — не вышелъ изъ моды:

Красный цвтъ означаетъ французскую кровь

Плъ намъ Кернеръ въ старинные годы.

Всё такой же, знать, ты — деревянный народъ,

Все такое же точно педантство,

И во всякомъ движеньи — прямые углы,

И на лбу заморожено чванство.

И всё также прямые, какъ свчки, стоятъ

И идутъ, взгромоздясь на ходули:

Видно палку теперь проглотили они,

Ту, которой ихъ нкогда дули.

Да, совсмъ фухтеля не исчезли у нихъ —

Но теперь ихъ внутри они носятъ,

И, какъ люди, постигшіе сладость бича,

Они палки, какъ милости, просятъ.

А усы непомрные собственно есть

Въ новомъ фазис старыя косы:

Хвостъ, что прежде у нихъ только сзади вислъ,

Сталъ болтаться у самаго носа.

Мн понравился также и новый костюмъ

Кавалеріи: чудо, какъ стали

Хороши ихъ доспхи, особенно шлемъ

Съ шишакомъ полированной стали.

Это рыцарски такъ, и вернётъ васъ сейчасъ

Къ стародавней, блаженной эпох

Романтизма: и вспомнишь Уланда, Фукэ,

И луну, и могилы, и вздохи.

Это тотчасъ вернётъ къ добрымъ среднимъ вкамъ,

Къ благороднымъ пажамъ и холопамъ,

Что присяжную врность носили въ серпахъ,

А гербы предоставили и…

И напомнитъ турниры, крестовый походъ,

Трубадуровъ съ ихъ нжной любовью,

И вернётъ васъ къ незнанью печатныхъ станковъ,

Къ безгазетному средневковью.

Да, мн очень понравился этотъ шишакъ:

Онъ есть знакъ остроты высочайшей.

А вдь славная выдумка это была:

Тутъ pointe есть и самый тончайшій.

Но боюсь, что во время грозы этотъ шпицъ

Электричество скоро притянетъ:

Что тогда, какъ на вашъ романтическій шлемъ

Да новйшая молнія грянетъ?

А случится война — такъ другое ужь вамъ

Нужно будетъ пріискивать средство,

Ибо средневковый, тяжолый доспхъ

Не совсмъ-то удобенъ для бгства.

На почтовомъ двор высоко предо мной

Ненавистная птица сидла,

Хищнымъ окомъ своимъ мн глядла въ глаза,

На меня она сверху глядла.

Ненавистная птица! Когда-нибудь ты

Попадёшься въ могучія руки:

Оборву твои крылья, твой клювъ обрублю,

Испытаешь ты адскія муки.

Посажу я тебя, безъ хвоста и когтей,

На высокую красную вху

И потомъ созову вольныхъ рейнскихъ стрлковъ

На весёлую птичью потху.

И тому, кто мн птицу съ той вхи сшибётъ,

Дамъ я много помстій и денегъ,

Даже скипетръ вручу, протрубимъ ему тушъ

И воскликнемъ: ‘Es lebet der Knig!’

Глава VI.

Паганини всегда говорилъ, что за нимъ

Ходитъ Spiritus Familiaris,

Принимая то образъ собаки, то видъ

Вчной памяти Гёорга Гаррисъ.

Бонапарте багроваго мужа видалъ

Наканун большого сраженья,

У Сократа былъ демонъ: ужёли и онъ

Былъ одно только чувствъ раздраженье!

И меня самаго, если я за полночь

Засижуся, марая тетради,

Посщаетъ какой-то таинственный гость

И пречинно становится сзади.

Онъ старательно прячетъ въ широкомъ плащ

Словно ножикъ широкій, блестящій,

И мн кажется даже что это топоръ,

Да, топоръ палача настоящій.

Изъ себя показался онъ мн коренастъ,

А глаза — какъ дв свтлыя точки.

Заниматься онъ мн никогда не мшалъ

И тихонько стоялъ въ уголочк.

Этотъ странный товарищъ ужь нсколько лтъ

Никогда и нигд не являлся,

Вдругъ нечаянно, въ тихую лунную ночь

Я съ нимъ въ Кёльн опять увидался.

Разъ, когда я въ раздумья по улиц шолъ,

Вдругъ онъ сзади меня появился:

Если шолъ я — онъ крался за мною какъ тнь,

Я стоялъ — и мой духъ становился —

Становился, какъ-будто кого-нибудь ждалъ.

Такъ мы долго по городу бродимъ,

Точно въ жмурки играя — и вотъ наконецъ

На соборную площадь приходимъ.

Надоло мн это ужасно — и я,

Обернувшись, сказалъ ему грозно:

Ну, теперь ужь ты долженъ сказать мн, кто то

И зачмъ ты явился такъ поздно?

Я встрчаюсь съ тобою въ тотъ именно часъ,

Какъ въ груди у меня возникаетъ

Чувство скорби великой и въ мрак тхъ дунь

Ярко молніи духа сверкаютъ.

Что? ты пристально смотришь теперь на меня?

Говори: что такое скрываешь

Ты въ широкомъ плащ, что такъ страшно блеститъ?

Кто ты самъ и чего ты желаешь?

‘Милый мой’, очень сухо мн духъ возразилъ.

(Видно было, что это флегматикъ):

Экзерцировать я не просилъ бы тебя,

А тмъ бол кричать, какъ эмфатикъ.

‘Я не пугало, призракъ минувшихъ времёнъ.

Ещё меньше — кладбищенскій житель.

Философіи всякой я врагъ заклятой

И реторики ярый гонитель.

‘По природ я очень практиченъ и тихъ,

Молчаливъ — и моё назначенье

Всё, что ты постигаешь всего лишь душой,

Приводитъ на земл въ исполненье.

‘Годы могутъ пройдти, но до-тхъ-поръ. пока

Я дйствительнымъ дломъ не стану,

Не исполню всего, что задумаешь ты,

За тобою ходить не устану.

‘Ты истецъ и судья, исполнитель твой — я,

Какъ холопъ буду нмъ и безстрастенъ,

Исполняя твои приговоры, хотя-бъ

Ты жестокъ былъ и даже пристрастенъ.

‘Передъ консуломъ въ Рим носили топоръ,

Какъ эмблему суда надъ толпою,

У тебя есть свой ликторъ, но разница та —

Что топоръ твой несутъ за тобою.

‘Я твой ликторъ, везд за тобою хожу

Я, не зная ни скуки, ни лни,

Съ топоромъ палача изощрённымъ, зане —

Я дла всхъ твоихъ помышленій.’

Глава VII.

По приход домой я уснулъ, словно былъ

Убаюканъ невидимымъ духомъ.

О, какъ сладокъ ты мн, мой нмецкій тюфякъ

И подушки, набитыя пухомъ!

Я такъ сладко объ вашемъ удобств мечталъ,

Тюфяки моей родины милой,

Какъ въ безсонныя ночи изгнанья лежалъ

Я на жосткомъ матрац, унылый!

На нмецкихъ перинахъ и спать хорошо,

Да и снятся всё сны золотые.

На перинахъ отчизны германца душа

Разбиваетъ оковы земныя.

Разбиваетъ она ихъ тогда — и летитъ

До высокихъ небесныхъ селеній.

О, германца душа! какъ полётъ твой высокъ

Въ это время ночныхъ сновидній!

Даже боги блднютъ, когда ты летишь,

Обдавая ихъ дольнею пылью,

И мн кажется даже, что нсколько звздъ

Повалили нмецкія крылья.

Пусть ужь русскіе съ богомъ владютъ землёй,

А британцы владютъ морями:

Въ государств воздушномъ видній и сновъ

Безъ сомннья ужь нмцы царями.

Гегемоніи полной достигли мы тамъ

И одни царствомъ сновъ управляемъ:

Пусть другіе влачатся по плоской земл —

Мы безъ бою её оставляемъ.

Такъ и я, въ званьи нмца, заснувъ, овладлъ

Цлымъ Кёльномъ одинъ, нераздльно.

Мн приснилось, что въ свтлую, лунную ночь

Я гуляю по улицамъ Кельна.

А за мной, какъ и прежде, опять выступалъ

Исполнитель моихъ помышленій,

И мы шли всё вперёдъ и вперёдъ, я усталъ,

Подо мной подгибались колни.

И тревожно такъ сердце забилось въ груди,

Какъ крыло у подстрленной цапли,

И изъ раны сердечной одна за одной

Упадали кровавыя капли.

Иногда я свой палецъ туда погружалъ —

И мой палецъ кровавымъ казался,

Иногда, мимоходомъ, къ двернымъ косякамъ

Окровавленнымъ пальцемъ касался —

И мгновенно, едва лишь кровавымъ пятномъ

Мы какой-нибудь домъ отмчали,

Вдалек по усопшемъ звонили — и всё

Затихало въ смертельной печали.

И на пасмурномъ неб блднла луна,

И бжала какъ лань отъ погони,

А за нею свирпыя тучи гнались,

Какъ огромные чорные кони.

А меня, какъ и прежде, везд провожалъ

Мой товарищъ съ скирой блестящей,

И съ таинственнымъ спутникомъ цлую ночь

Мы ходили по улиц спящей.

Мы всё дальше и дальше идёмъ, наконецъ

На соборную площадь приходимъ —

И соборныя двери изъ мди литой

Отворёнными настежь находимъ.

Въ необъятномъ пространств молчанье и тьма

И вс ужасы смерти царили,

И по звучному полу отъ тусклыхъ лампадъ

Исполинскія тни ходили.

Межь пилястровъ могучихъ я долго ходилъ,

А за мной, въ тишин непробудной,

Раздавались тяжолые мрно шаги:

То ходилъ провожатый мой чудный.

Наконецъ подошли мы къ тому уголку,

Гд въ сіяніи яркомъ горла

Въ драгоцнныхъ камняхъ и лампадахъ цвтныхъ

Трехъ-волхвовъ золотая капелла.

Три волхва, что съ востока захали въ Кёльнъ,

Или, лучше, арабскіе маги,

Вдругъ, о дивное чудо! при мн вотъ вылазахъ

Отворили свои саркофаги.

Отворили свои саркофаги они

И услись на крышкахъ чеканныхъ:

Эти жалкія кости вс были въ внцахъ

И въ костюмахъ причудливо-странныхъ.

Я хотлъ ихъ костюмы вблизи осмотрть,

Но удержанъ былъ важной причиной:

Не смотря на стираксу и ладовъ, отъ нихъ

Нестерпимо несло мертвечиной.

Вдругъ одинъ изъ несчастныхъ скелетовъ встаётъ

И костлявый свой ротъ разжимаетъ,

И старается мн объяснить — почему

Эта почесть ему подобаетъ:

Потому-что, во-первыхъ, онъ всё же король,

Во-вторыхъ — онъ и магъ и гадатель,

Ну, а въ-третьихъ, онъ здсь за святого слывётъ.

‘Ну, такъ трижды ты мой непріятель!’

Отвчалъ я со смхомъ святому волхву:

‘О, я вижу, что вы по идеямъ

Ни на шагъ не подвинулись съ древнихъ вковъ,

Ну, а мы вдь живёмъ и умнемъ.

‘Прочь отсюда! вс прочь: ваше мсто въ земл.

Вы и въ жизни, и въ вр намъ чужды.

Пусть живые сокровища вашихъ гробницъ

Разберутъ на житейскія нужды.

‘И весёлая конница въ вашъ саркофагъ

Будетъ сыпать овёсъ своимъ конямъ.

Не уйдёте добромъ вы, такъ мы васъ тогда

Фухтелями отсюда погонитъ.’

Я сказалъ мертвецу. Обернулся назадъ —

Вижу: духъ мой подходитъ къ гробниц,

И какъ молнія яркій, блестящій топоръ

Заблестлъ въ его грозной десниц.

Онъ приблизился къ нимъ и своимъ топоромъ

Раздробилъ эти жалкія кости —

И разсыпались съ страшныхъ бряцаньемъ они

На облившемся кровью помост.

Исполинскія стны тогда потряслись

И незыблемый сводъ покачнулся —

И кровавыя рки изъ сердца лились…

И я въ ту же минуту проснулся.

Глава XV.

Дождикъ мелкій и частый, холодный, какъ лёдъ,

Словно иглами колетъ. Мстами

Грязь ужасная, лошади еле-бредутъ

И отчаянно машутъ хвостами.

Почтальонъ заигралъ въ свой визгливый рожокъ —

Я давно эту псенку знаю:

‘Подъзжали къ порогамъ три всадника!’ Я

Понемногу дремать начинаю.

Наконецъ, я совсмъ очень крпко заснулъ

И увидлъ ‘въ видніи сонномъ’,

Будто я у Ротбарта въ гостяхъ нахожусь

Въ подземельи его потаённомъ.

Онъ былъ вовсе не такъ недоступенъ и гордъ,

Какъ объ нёмъ говорила молва намъ,

И на каменномъ стул за круглымъ столомъ

Не сидлъ неподвижнымъ болваномъ,

Но пріятельскій вёлъ онъ со мной разговоръ

И, слоняясь со мною по зал,

Какъ простой антикварій показывалъ мн

Вс курьёзы въ своёнъ арсенал.

Онъ былъ даже такъ добръ, что показывалъ, какъ

Обращаться съ тяжолымъ доспхомъ,

И съ стального нагрудника ржавчину стёръ

Онъ своимъ горностаевыхъ мхомъ.

Посл этого, бережно снявъ со стны

Изъ павлиновыхъ перьевъ метёлку,

Онъ смахнулъ паутину со шлемовъ и латъ

И поставилъ опять ихъ на палку.

Изъ штандарта онъ палочкой выбилъ всю пыль

И сказалъ: ‘меня радуетъ очень,

Что матерію эту не стъ ещё моль

И что въ дерев нтъ червоточинъ.’

И когда, наконецъ, мы въ ту залу пришли,

Гд лежали, готовые къ бою,

Много тысячъ солдатъ, императоръ сказалъ.

Очевидно довольный собою:

‘Здсь потише должны говорить мы, не то

Моихъ воиновъ храбрыхъ разбудимъ.

Ныньче мы изъ своихъ императорскихъ рукъ

Раздавать имъ ‘наградныя’ будемъ.’

И старикъ въ самомъ дл пошолъ по рядмъ,

И, подкравшись тихонько къ солдату,

Онъ ршительно каждому всунулъ въ карманъ

По хорошему очень дукату.

И замтивъ моё удивленье, сказалъ

Улыбаясь: ‘мы здсь, вдь, кочуемъ,

На бивакахъ стоимъ, по червонцу за-то

Я за каждыя сто лтъ плачу имъ.’

Въ первой зал, гд лошади тихо стоятъ

Молчаливымъ и сомкнутымъ строемъ,

Императоръ въ восторг сказалъ: ‘мы, Богъ дастъ,

Кавалерію славно устроимъ.’

Онъ заботливо началъ считать лошадей,

Даже многимъ заглядывалъ въ зубы,

Но чмъ дальше считалъ — тмъ быстрй и быстрй

Шевелились поблёкшія губы.

‘Всё большой недостатокъ!’ сказалъ наконецъ

Императоръ: ‘такая досада!

И солдатъ и оружія будетъ съ меня —

А коней поприбавить бы надо.

‘Во вс страны Европы барышниковъ я

Разослалъ, ремонтёръ мой отрядный

Закупалъ для меня самыхъ лучшихъ конёй,

И табунъ мой — какъ видишь — изрядный.

‘Но я жду, чтобъ составился полный комплектъ,

Вотъ тогда-то ужь я и намренъ

На злодевъ напасть. Мой нмецкій народъ

Меня ждётъ и остался мн вренъ.’

Такъ сказалъ императоръ, а я отвчалъ:

‘Не робй: собирайся въ дорогу!

Коли мало коней — вызжай на ослахъ:

Недостатка въ нихъ нтъ, слава Богу!’

Но Ротбартъ отвчалъ: ‘тотъ, кто будетъ спшить,

Только время напрасно погубить,

Потому — въ одни сутки не строится Ринъ:

Всё хорошее спха не любитъ.

‘Поспшишь — только добрыхъ людей насмшишь

Встарину говорили германцы,

Chi va piano — va sano — такъ очень умно

И теперь говорятъ итальянцы.’

Глава XVI.

Такъ я грезилъ. Толчки разбудили меня,

Я проснулся, но скоро закрылись

Ослабвшія вки. Я снова заснулъ

И опять т же лица мн снились.

И опять я, болтая, съ Ротбартомъ ходилъ

По его подземеліямъ звучнымъ.

Онъ распрашивать началъ объ томъ, объ другомъ,

Находя разговоръ мой нескучнымъ.

Уже многіе, многіе годы съ землёй

Онъ совсмъ не имлъ никакова

Сообщенья, почти съ семилтней войны

Не слыхалъ ни единаго слова.

Онъ спросилъ, что и какъ Моисей Мендельсонъ,

Что Каршинъ? и не безъ интереса

Онъ спросилъ, что жива ли madame Dubary,

Королевская оберъ-метресса?

‘Императоръ, вскричалъ я, да какъ ты отсталъ!

Моисей нашъ давно ужь въ могил,

И Ревекка его, и его Авраамъ —

Вс давно ужь истлли и сгнили:

‘Авраамъ же отъ Ліи Феликса родилъ.

Изъ него вышелъ мальчикъ проворный:

И въ искусств усплъ, и далёко пошолъ —

И теперь капельмейстеръ придворный.

‘Ужь скончалась старуха Картинъ, умерла

Даже дочь ея, Кленке. Не знаю,

Что и какъ ея внука, Эльмина Ніези,

Но жива ещё, я полагаю.

‘Пока Людвигъ Пятнадцатый жилъ, Дюбарри

И подобныя ей — пировали,

Но она-то была ужь старуха, когда

Её гильотинировать взяли.

‘Самъ Пятнадцатый Людвигъ въ постели почилъ,

Но Шестнадцатый умеръ не этой

Сладкой смертью: онъ гильотинированъ былъ

Съ королевою Антоанетой.

‘Ихъ величества были безстрашны: отдать

Справедливость имъ надо обоимъ,

Но madame Dubary покидала сей міръ

Съ оглушительнымъ визгомъ и воемъ.’

‘Императоръ былъ очень сконфуженъ. (Я зналъ,

Что разсказъ мой его озадачитъ.)

И сказалъ: ‘растолкуй, ради Бога, мн, что

Это гильоти-ни-роватъ значитъ?’

‘Слово ‘гильотинировать’ — я объяснилъ —

Это, видишь ли, другъ мой, названье

Самой новой методы справляться съ людьми

Всхъ сословій и всякаго званья.

‘Въ этой новой метод берётся одна

Чрезвычайно простая машина,

Ну, и такъ-какъ её изобрлъ Гильотенъ,

То её и зовутъ — гильотина.

‘Тутъ тебя хорошенько привяжутъ къ доск,

Ты наклонишься, шкворнями стиснетъ

Между двухъ косяковъ твоё тло, вверху

Трёхъугольный топорикъ повиснетъ.

‘Тутъ потянутъ верёвочку: хлопнетъ топоръ,

Но тебя онъ совсмъ не пугаетъ,

Потому-что сейчасъ-же твоя голова

Въ полотняный мшокъ упадаетъ.’

Императоръ сердито прервалъ ною рчь:

‘Убирайся съ своею машиной!

Да храни меня Богъ, чтобъ когда-нибудь я

Завелся у себя гильотиной!

‘Королева! король!… привязали къ доск!

Косяками сдавили!… да это —

Это чортъ знаетъ что! тутъ забытъ весь почётъ!

И народъ не сказалъ своё veto?

‘Да и самъ-то, любезный мой, что ты за гусь?

Какъ ты смешь мн ты-кать? теперь я

Понимаю, зачмъ ты забрался сюда,

Да постой — я-те выщиплю перья!

‘Ты всю жолчь у меня на душ возмутилъ,

Говоря мн подобныя страсти!

Ужь дыханье твоё есть измна, есть бунтъ

Противъ правъ абсолютнйшей власти!’

Но когда такимъ-образомъ онъ нападалъ

На меня съ возраставшимъ азартомъ,

Я, съ своей стороны, тоже высказалъ всё,

Переставши стсняться съ Ротбартомъ.

‘Императоръ, вскричалъ я, да вспомни, что ты

Старый, сказочный призракъ — и только.

Мы въ подлог твоихъ подземельныхъ солдатъ

Не нуждаемся, братецъ, нисколько.

‘Либералы насъ просто тогда осмютъ,

Какъ увидятъ такого урода

Въ старомодной корон, съ державой въ рук,

Во глав молодого народа.

‘Да и знамя твоё не годится, ужь въ нёмъ

Обаянія прежняго нту:

Старо-нмцы отбили охоту у всхъ

Къ чорно-золото-красному цвту.

‘Оставайся-ко лучше въ Кифгейэер, спи —

И забудь о нмецкомъ народ,

Ибо я теб долженъ сказать, что у насъ

Гогенштауфены нынче не въ мод.’

Глава XVII.

Такъ я спорилъ съ Ротбартомъ, конечно во сн,

На яву — сознаюсь откровенно —

Съ ландесъ-фатеронъ мы не позволимъ себ

Разглагольствовать такъ дерзновенно.

Въ сновидньи одномъ, въ идеальномъ лишь сн

Смемъ мы заходить такъ далёко,

И выказывать имъ всё, что мы на яву

Сохраняемъ въ сердцахъ такъ глубоко.

Я проснулся кругомъ шолъ безлиственный лсъ,

Этотъ взглядъ на нагія берёзы,

На дйствительность голую въ мигъ разогналъ

Вс мои шаловливыя грёзы.

Такъ внушительно дубы трясли головой

И берёза, безмолвный ораторъ,

Такъ кивала втвями, что я закричалъ:

‘О, прости мн, прости, императоръ!’

‘О, прости мою вспышку, мой добрый Ротбарть!

Сознаюсь — ты гораздо умне

И притомъ во сто разъ терпливй меня…

Приходи только къ намъ поскоре!

‘Гильотина теб не понравилась — ну,

Можешь выбрать другую методу,

Иль по-прежнему — плаху дворянамъ оставь,

А верёвку — простому народу.

‘Иногда только разв повшай дворянъ,

А крестьянамъ головки немного

Посрубай, потому-что мы вс вдь ровны,

Вс созданія Господа Бога.

‘Можешь снова застнокъ и дыбу ввести,

Никакой не увидишь помхи,

Если тоже захочешь народъ раздлить

На сословія, гильдіи, цхи.

‘Реставрируй, пожалуй, и кёльнскій соборъ

И священное римское царство:

Возврати намъ всю затхлую ветошь и гниль,

Мишуру и тупое фиглярство.

‘Дай намъ снова обычаи среднихъ вковъ:

Я снесу всю ихъ грубость, безстыдство,

Изуврство слпое, избавь только насъ

Ты отъ этого гермафродитства.

‘Этихъ дурней, что мейстеровъ корчить хотятъ,

Но похожи скорй на паяса,

Этой мерзостной смси старья съ новизной,

Что выходитъ ни рыба ни мясо.

‘Прогони этихъ пошлыхъ фигляровъ отъ насъ,

Раззори ихъ театръ балаганный,

Гд они пародируютъ такъ старину!

Приходи, избавитель желанный!’

Глава XX.

Мы изъ Гарбурга въ Гамбургъ дохали въ часъ,

Былъ ужь вечеръ, привтливо-ярко

Улыбались мн звзды, и было тогда

Мн не холодно, но — и не жарко.

И когда я пріхалъ къ мамаш — она

Испугалась, какъ только взглянула

На меня, и вскричала: ‘дитя моё! ахъ!’

И въ восторг руками всплеснула.

‘О, дитя моё, ты ли? Тринадцать вдь лтъ

Прожила я въ разлук съ тобою!

Ужь наврно ты голоденъ? хочется сть?

Говори откровенно со иною!

‘У меня есть и рыба, и жареный гусь,

И прекрасные есть апельсины.’

— Дай и рыбу и гуся, увидимъ, мама,

Хороши ли твои апельсины.—

И когда я съ большимъ апетитомъ всё лъ,

Мать была весела и счастлива,

Предлагала вопросъ за вопросомъ — и вс

Они были весьма щекотливы:

‘О, дитя моё милое! кто о теб

На чужой-то сторонк радетъ!

Хорошо ли хозяйство идётъ у жены?

Чай, заштопать чулокъ не уметъ!’

— Хороша твоя рыба, мама, но её

Нужно кушать весьма осторожно,

Ты теперь не должна мн мшать, а не та —

Подавиться вдь очень возможно.—

А когда я всю рыбу полъ, принесёнъ

Былъ мн жареный гусь съ черносливомъ,

А мама, между-тмъ, обратилась ко мн

Вновь съ вопросомъ весьма щекотливымъ:

‘Ну, дитя моё милое, гд теб: здсь,

Иль въ Париж жилося привольнй?

Какъ по твоему мннью, которымъ, скажи,

Ты остался народомъ довольнй?’

— Вотъ нмецкіе гуси, мама, хороши,

А французы — т ихъ начиняютъ

Несравненно искусне насъ, и къ тому-жь —

Что за соусы къ нимъ сочиняютъ!

Я откланялся гусю — и отдалъ тогда

Своего уваженія дань я

Апельсинамъ — и сладки какъ были они!

Превзошли вс мои ожиданья.

Но мама мн опять предложила вопросъ —

И совсмъ ужь, совсмъ ужь напрасно,

Потому-что теперь о подобныхъ вещахъ

Говорить чрезвычайно опасно:

‘Ну, дитя моё милое! что, каковы

Нынче стали твои убжденья?

Ты политику, врно, не бросилъ! скажи,

Съ кмъ теперь твои сходятся мннья?’

— Апельсины, мама, хороши, но у нихъ

Смена отвратительно горьки.

Сладкій сокъ я сосу, но привыкнулъ всегда

Я къ сторонк откладывать корки.—

Глава XXIII.

Проходя мимо рынка я вдругъ увидалъ,

Что луна озарила лучами

Величавую дву съ широкимъ лицомъ

И весьма развитыми грудями.

Да, съ здоровымъ лицомъ, словно кровь съ молокомъ,

Блескъ очей — голубой, бирюзовый,

Словно розаны щёки, какъ вишни уста,

Да и носъ-то отчасти багровый.

На ея голов возвышался чепецъ —

И причудливо былъ онъ украшенъ:

Онъ плъ видъ короны, стны городской

Съ цлымъ рядомъ окоповъ и башенъ.

Складки блой и пышной туники ея,

Ниспадая, до икръ доходили —

И какихъ ещё икръ! Ея ноги стройны

Какъ колонны дорійскія были.

Добродушнымъ, естественнымъ складомъ лица

Въ ней сказалась земная природа,

Но размръ сверхъестественный заднихъ частей

Обличалъ въ ней иную породу.

Эта чудная два ко мн подошла

И сказала: ‘вотъ ты воротился —

Много съ-тхъ-поръ и лтъ, и событій прошло,

Но не много ты самъ измнился.

‘Что, ты всё ещё ищешь тхъ чистыхъ душой

Непорочныхъ и чудныхъ созданій,

Тхъ, съ которыми ты столько дивныхъ ночей

Проводилъ въ тихомъ царств мечтаній?

‘Но стоглавая гидра, суровая жизнь,

Поглотила давно ихъ, несчастныхъ,

И — ни стараго времени ты не найдёшь,

Ни своихъ современницъ прекрасныхъ.

‘И теб не найти тхъ цвтовъ, что тогда

Молодая душа обожала.

Т, что пышно цвли — позавяли теперь:

Бурей имъ лепестки оборвало.

‘Облетли, завяли: суровой стопой

Ихъ судьба безпощадно сломила.

Ахъ, мой другъ, это участь всего на земл,

Что прекрасно, невинно и мило!’

Кто ты? кто ты? не грёза ли старыхъ времёнъ,

Или призракъ? вскричалъ я тревожно:

Гд живёшь ты, великая женщина? гд?

Проводить тебя до дому можно?

Улыбнулась она и отвтила мн:

‘Ошибаешься ты, называя

Меня старою грёзой: я дана — притомъ

Очень нравственна, я — не такая:

‘Не съ бульвара мамзелька какая-нибудь

И не лёгкаго нрава лорета,

Я богиня-защитница Гамбурга, знай:

Я — Гаммонія, слышишь ты это?

‘Удивляешься ты? даже струсилъ теперь?

А вдь какъ на бумаг храбришься!

Что жъ? ты всё ещё хочешь меня провожать?

Такъ за мной же, когда не боишься!’

Разсмялся я громко въ отвтъ и вскричалъ:

Я иду за тобой, если надо.

Ну, ступай же вперёдъ, покажи мн куда —

И идёмъ хоть до самаго ада!

Глава XXIV.

Я не помню теперь, какъ мелькали тогда

Подо мной за ступенькой ступенька.

Можетъ-быть, меня геній на лстницу внёсъ —

Не могу разсказать хорошенько.

У Гаммоніи въ комнатк пёрежилъ я

Много очень пріятныхъ мгновеній.

Я сочувствіе полное въ ней находилъ

И полнйшее тождество инній.

Говорила она: ‘былъ мн дорогъ Клопштои,

Уже нын почіющій въ мир:

Сей пвецъ, что Мессію восплъ на своей

Благочестно-бряцающей лир. |

‘Видишь: тамъ на коммод стоитъ его бюстъ,

Моего дорогого Клопштока:

Я давно ужь на нёмъ расправляю чепцы,

Неутшна въ потер жестокой.

‘Ты теперь мой любимецъ. Виситъ твой портретъ

Надъ постелью… Замтилъ ты это?

И лавровую втвь обвила я кругомъ

Твоего дорогого портрета.

‘Но зачмъ только ты моихъ милыхъ сыновъ

Обижалъ? Глубоко огорчалась

Я сама этой бранью, по правд сказать.

Чтобы это вперёдъ не случалось!

‘Я надюсь, что время излечитъ тебя

Отъ несносной привычки браниться,

Я надюсь, что будешь ты даже къ глупца’

Терпливй тогда относиться.

‘Но, скажи мн, съ чего это выдумалъ ты

Только къ этому времени года

Къ намъ на сверъ явиться? Гляди, ужь со всмъ

Вдь испортилась нынче погода.’

О, богиня! отвтилъ я ей: глубоко

Снятъ могучія мысли — и люди

Ихъ не видятъ тогда, во проснутся — и вдругъ

Вырываются бурей изъ груди.

Иногда я бывалъ и здоровъ, но въ душ

Былъ я мраченъ и всмъ недоволенъ,

Непонятная скорбь всё росла и росла —

Я тоскою но родин боленъ.

Этотъ воздухъ, которымъ во Франціи мн

Такъ легко и отрадно дышалось,

Сталъ меня вдругъ давить и чтобъ снова ожить

На отчизну душа порывалась.

И объ дын табачномъ я сладко мечталъ,

Дымъ отчизны — о, какъ ты пріятенъ!

Мой порывъ на родимую почву ступить,

Согласитесь, былъ очень понятенъ.

И всю ночь на-пролётъ промечталъ я объ тонъ,

Какъ я снова увижуся съ нею,

Съ моей доброй старушкой и какъ я опять

Свижусь съ милою Лотхенъ моею.

И объ тонъ старик, что меня такъ журилъ,

А въ тяжолые дни испытаній

Благороднымъ заступникомъ былъ… и объ нёмъ

Пробуждалося много мечтаній.—

‘Глупый мальчикъ ты ной!’ Эту кроткую брань

Мн услышать хотлось бы снова,

Глупый пальчикъ ты мой! Отзывалось въ душ

Мелодичне псни то слово.

Надъ нмецкими трубами — видлъ я — вновь

Струйки дыма, волнуясь, синли,

Я опять слышалъ псни родныхъ соловьёвъ,

И кленовыя рощи шумли…

Я опять видлъ ихъ — т мста, гд не разъ

На пути моей жизни суровой

Я подъ бременемъ труднымъ креста упадалъ,

Проклиная внецъ свой терновый.

Тамъ хотлось мн плакать, гд прежде лились

Мои самыя горькія слёзы!

Полагаю — любовью къ отчизн зовутъ

Эти глупо-тоскливыя грёзы.

Не люблю говорить я объ этомъ: та скорбь

Вдь болзненный только припадокъ,

А больной, выставляющій раны свои,

Для меня былъ всегда очень гадокъ.

Да, мн гадокъ всегда тотъ гнилой патріотъ,

Что, раздравъ свои рубища въ дырья,

Выставляетъ наружу, чтобъ тронуть сердца,

Свои язвы и гнойные чирья.

То паршивые нищіе — знаю я ихъ:

Вотъ, подкравшися къ публик сзади,

Хоть на грошъ популярности хочется имъ

Какъ-нибудь получить христа-ради.

О, богиня! ты видишь: теперь я раскисъ,

Я такой и капризный, и хилый…

Я немножечко боленъ: заботы твои

Возстановятъ упавшія силы.

Да, я боленъ, но здсь я укрыться могу

Отъ житейской грозы и отъ грома,

Ты меня не бросай… Завари мн чайку,

Да ужь дай и бутылочку рома.

Глава XXV.

И богиня подбавила рому въ стаканъ

Моего очень крпкаго чаю,

Но себ ничего не подбавила въ ромъ,

Я за это ужь вамъ отвчаю.

И къ плечу моему прислонила она

Свою голову въ блой корон —

И при этомъ, измявъ свой чепецъ, начала

Говорить въ грустно-жалобномъ тон:

‘Непріятно мн было, что ты зажился

У французовъ, въ ихъ пошломъ Париж.

Присмотрть за тобою вдь некому тамъ:

Не вернись ты опять къ нимъ, смотри же.

‘Изболтаешься тамъ! Кабы жилъ при теб

Безотлучно издатель твой врный

И смотрлъ за тобой: вотъ тогда изъ тебя

И писатель бы вышелъ примрный.

‘Искушенья тамъ просто на каждомъ шагу!

Тамъ сильфиды тебя окружаютъ:

Нездоровы он — и душевный покой

Тамъ легко и навки теряютъ.

‘Оставайся! Хоть скромно ведёмъ мы себя,

Нтъ у насъ развлеченій столичныхъ,

Но за-то и у насъ ты не мало найдёшь

Удовольствій простыхъ, но приличныхъ.

‘Оставайся-ка здсь, надо прямо сказать,

Что у насъ ужь не всё же такъ скверно:

Мы шагнули вперёдъ и, и думаю, самъ

Этотъ шагъ ты замтилъ наврно.

‘Вотъ, хотя бы твой цензоръ совсмъ ужь не строгъ:

Снисходительнй сталъ онъ съ лтами.

Съ увлеченіемъ юнымъ не ринется онъ

Украшать корректуры крестами.

‘Самъ ты тоже съ годами сталъ много смирнй,

Бросилъ разныя выходки эти,

Даже прошлое будетъ казаться теб

Въ исключительно-розовомъ свт.

‘Говорятъ: насъ безвыходнымъ рабствомъ гнели,

Это вздоръ совершенный: когда намъ

Было плохо — могли мы себя умертвить

Въ подражаніе римскинъ гражданамъ.

‘И народъ, эта масса великая, могъ

Мыслить всё, что угодно, стсненью

Подвергался лишь тотъ, кто задумалъ бы вдругъ

Предавать эти мысли тисннью.

‘Всеблагое начальство безъ формы суда

Никого осудить не хотло,

И враговъ своихъ даже судило, но какъ —

Ну, да это другое ужь дло.

‘До такой-то ужь степени плохо у насъ

Никогда, ни при конъ не бывало:

Чтобъ ужь съ голоду въ нашихъ нмецкихъ тюрьмахъ

Очень много людей умирало…

‘Но стремленья къ практическимъ цлямъ теперь

Нашъ святой идеалъ истребили:

Та мечта о свобод невинна была,

Словно сонъ цломудренныхъ лилій.

‘О, когда бъ хоть немножко скромне ты былъ,

То я съ книги судьбы сорвала бы

Вс печати: картину грядущихъ времёнъ

Показать въ ней теб я могла бы.

‘Никогда и никто не увидитъ того,

Что ты нын увидть имешь:

Это — будущность милой отчизны твоей.

Да, вдь, нтъ! ты молчать не умешь!’

Нтъ, ей-богу, богиня! вскричалъ я тогда,

Право, было бы очень пріятно

Видть будущность эту, я стану волчатъ:

Я мужчина — вдь это понятно!

И теб я дамъ всякую клятву, какой

Отъ меня ты потребуешь только.

Говори же, какъ долженъ я клясться теб —

Говори — не стсняйся нисколько.

И богиня отвтила мн: ‘поклянись,

По обряду отца-Авраама:

Повеллъ Эльезеру онъ длань возложить

На своё патріаршее рано.

‘Подойди же доврчиво, братски ко мн,

Свою руку клади мн на груди —

И клянись мн молчать и въ словахъ и въ письм,

Да не вдаютъ этого люди.’

О, торжественный мигъ! Мн казалось, что я

Духомъ древности весь былъ обвянъ,

Исполняя такой остроумный обрядъ,

Что жидами былъ древле затянъ.

И я поднялъ тунику богини — и клалъ

Свою руку на блыя груди,

И клялся ей молчать на словахъ и въ письм —

Да не вдаютъ этого люди.

Глава XXVI.

И такъ ярко пылали ланиты ея,

Что я думаю — даже въ корону

Ей ударился ромъ. Я съ участьемъ внималъ

Ея рчи тоскливому тону:

‘Я стара становлюсь. Родилась я въ тотъ день,

Какъ основанъ былъ Гамбургъ. Царицей

Всхъ нмецкихъ селёдокъ была моя мать,

Устье Эльбы ей было столицей.

‘И родитель мой былъ благородный монархъ:

Карлъ-Великій его называли,

Даже Фридрихъ-Великій, пруссаковъ кормъ,

Съ нимъ въ величьи сравнится едва-ли.

‘Тронный стулъ, на которомъ монархъ возсдалъ

Въ день внчанія, такъ и остался

Въ древнемъ Ахен, стулъ же монарха ночной

Моей матери посл достался.

‘И въ наслдство его мн оставила мать.

Это мебель — простая снаружи:

Но пусть Ротшильдъ вс деньги свои мн отдастъ —

Не продажъ его, будь онъ и хуже.

‘Видишь тамъ это старое кресло въ углу:

Ужь коснулось его разрушенье —

И на спинк ободрана кожа, и моль

Источила подушки сиднья.

‘Но ты всё же къ нему подойди, подними

Съ этихъ царственныхъ креселъ подушку:

И отверзтіе круглое узришь ты тамъ —

А подъ нимъ небольшую кадушку.

‘То волшебная кадка: да явитъ она

Изумлённому взору поэта

Т бродящія силы, въ которыхъ лежитъ

Сокровенная будущность эта.

‘Эта будущность милой отчизны твоей,

Что волнуется тамъ, какъ фантазіи,

Но смотри, не пугайся, когда вдругъ начнутъ

Подыматься оттуда міазмы.’

Такъ съ улыбкою странной сказала она,

Но ни крошечки я не боялся,

А, напротивъ, въ отверзтіе страшное я

Заглянуть хорошенько старался.

Что я видлъ, конечно, ужь я не скажу

И не стану описывать тоже:

Я далъ клятву молчать на словахъ и въ письм,

Только что я тамъ вынюхалъ — Боже!

Тошно вспомнить мн даже теперь объ одной

Лишь прелюдіи къ вони, такъ густы

Т міазмы: ихъ запахъ былъ — крпкій букетъ

Прлой кожи и тухлой капусты.

Настоящій же запахъ — о, Господи!— былъ

Удушающій, архивонючій:

Точно тридцать шесть разъ я совсмъ съ головой

Погружался въ навозныя кучи.

Въ комитет народнаго здравья Сен-Жюстъ

Говорилъ, что болзни великой

Благовоннымъ лекарствомъ нельзя излечить,

Напримръ: лихорадку — гвоздикой.

Но ужь это и вынести, просто, нельзя!

Эта будущность такъ завоняла,

Что мой носъ былъ сконфуженъ: такого создать

Никогда онъ не могъ идеала.

Я сознанье терялъ, хорошо ещё то,

Что богиня меня поддержала,

И потомъ мою голову къ груди своей

Она съ тихою лаской прижала.

Ея очи блестятъ, ея щёки горятъ…

Обнимала она моё тло

Такъ вакхически-страстно и вдругъ надо мной

Она въ дикомъ экстаз запла:

‘Жилъ-былъ въ ул король, кубокъ былъ у него,

Въ нёмъ топилъ онъ заботы и горе,

Какъ осушитъ его — такъ бывало ему

По-колно глубокое море.

‘Сочиняетъ нелпости страшныя онъ

Въ состояньи восторженномъ этомъ:

Даже былъ бы способенъ онъ вызвать тебя

Въ свою улу — строжайшимъ декретомъ.

‘Но, дитя, ты на сверъ, смотри, по ходи,

Хоть король тамъ и очень весёлый:

Отъ жандармовъ его ты подальше держись,

Да и всей исторической школы.

‘Оставайся-ко въ Гамбург, вмст со мной:

Я люблю тебя, милый мой. Будемъ

Свжихъ устрицъ глотать, да винцо попивать

И о тёмномъ грядущемъ забудемъ.

‘Закрывай это кресло. И чортъ знаетъ чмъ

Мы блаженство своё отравляемъ!

Я люблю тебя — не былъ нмецкій поэтъ

Такъ ни кмъ, никогда обожаемъ.

‘Я лобзаю тебя — и твой геній теперь

Вдохновляетъ меня безъ сомннья,

Ибо трепетъ таинственный въ сердце проникъ,

Овладло душой упоенье.

‘И на улицахъ будто свтлй, веселй —

Тамъ патрули не ходятъ дозоромъ,

Но подъ шумную музыку пляшутъ, поютъ

Они псни весёлыя хоромъ.

‘Скачутъ всадники мимо на борзыхъ коняхъ,

Каждый факеломъ бшено машетъ,

И, спрыгнувши съ коней, при мерцаньи огней

Дико свищутъ, и скачутъ, и пляшутъ.

‘Вотъ идётъ благомудрый, высокій сенатъ,

Старшины выступаютъ рядами,

Бургомистръ уже крякнулъ, главами повелъ —

Хочетъ рчь онъ держать передъ нами.

‘Дипломаты въ блестящихъ мундирахъ идутъ

И становятся съ-лва и съ-права —

Поздравляютъ отъ имени смежныхъ державъ

Съ ‘сохраненіемъ личнаго права’.

‘Отъ лица духовенства раввинъ и пасторъ

Намъ хвалебную рчь произносятъ,

Но, увы! даже въ этотъ торжественный мигъ

Свои ножницы цензоръ приноситъ.

‘Зазвенли въ рукахъ его ножницы, вдругъ

На тебя онъ накинулся рьяно:

Рзалъ сердце — и лучшею кровью твоей

Обливалась глубокая рана.’

В. Костомаровъ.