Из писем к М. А. Алданову, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1951 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Серия ‘РУССКИЙ ПУТЬ’

И. А. Бунин: Pro et contra.

Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология

Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001

ИЗ ПИСЕМ К М. А. АЛДАНОВУ

20 марта 1941

Дорогой друг, сейчас получил через Полонских Ваше письмо (единственное за все время) от 3 февр<аля> (а ныне 20 марта). Планов у меня никаких, ибо с чем же мне ехать куда-нибудь? Клянусь Вам, я так нищ сейчас, как никогда в жизни не был, и смотрю даже на самое близкое будущее как на форменную голодную смерть. От одной брюквы с одной солью и горячей водой (супом!), без капли масла, я становлюсь худ, как Ганди, а у В. Н. летают ‘мухи’ перед глазами. Дом ледяной, мы его не топим, для кухни осталось сто полен — дров покупать нам не на что. А тут еще требуют налога за этот дом чуть не две тысячи. А что будет со мной, если я уеду? Вот даже Вы, Вы пока заработали всего 125 дол.! А что я могу? Я все-таки не ожидал даже подобия того зверского равнодушия, которое вижу к себе от Америки. Кому только не написал, ни доллара ниоткуда! Писал Назарову — ужели он не мог бы написать в газетах обо мне? Если бы написал, был бы большой толчок: погибает Нобел<евский> лауреат! Молю Вас — скажите ему. От Толстой получил всего один раз. Зачем, зачем она шлет через По? Книгу свою новую высылаю, журналу буду рад ужасно.

Целую Вас и Т. М. От всех поклоны.

И. Б.

16 апреля 1941

Дорогой Марк Александрович, недавно я писал Вам 2 cartes postales (avions-recom.), извещая Вас, что рукопись книги моих новых рассказов Вам отправлена. Я писал Вам, что в ней три отдела (I-II-III) и что второй отдел кончается рассказом ‘Натали’: этот рассказ я посылаю Вам нынче в исправленном виде, — тот список, что послан Вам 8 апреля, есть почти черновик, очень прошу Вас поэтому выкинуть его из книги (не читая!) и заменить этим новым списком. <...>

6 мая 1941

Дорогой Марк Александрович <...>.

‘Темные аллеи’ Вы теперь, верно, уже получили <...>.

Повторяю: эту книгу я послал Вам прежде всего потому, что мне часто приходит в голову: мало ли что может со мной случиться, пусть будет один экземпляр моей новой (и, верно, последней) книги в сохранности, в надежных руках — для потомства. А на печатание ее теперь, даже частично, я мало надеюсь: ведь Вы и сами еще не уверены, будет ли журнал и сколько времени он просуществует, это раз, а второе то, что опять-таки я Вам уже писал: если журнал и будет, возможно ли мое участие в нем? Вы говорите об этом как о возможном. Но не ошибаетесь ли Вы, подумали ли об этом серьезно, т. е. не упуская из виду мои обстоятельства? Ведь журнал не альманах.

Словом, я послал Вам книгу и в этом смысле на всякий случай. На всякий случай посылаю Вам и список тех поправок и сокращений, смягчений (ежели окажется в них крайняя необходимость), кои будьте добры внести в мои рассказы, если им будет суждено ‘появиться в свет’. (Вы мне писали о строгости нравов у вас — ужели они, правда, так строги? И даже среди русских читателей? Как же тогда читали у Вас ‘Любовника Лэди Ч.’?) Если что-нибудь напечатаете, молю Вас о редакторской смелости — если кто будет меня ругать, черт с ним. Но за всем тем поступайте как хотите, не запрашивая меня, если эта смелость будет для Вас невозможна и ответственность будет падать на Вас.

Теперь о нашей поездке. Недели 2 тому назад я получил письмо от 19 марта: ‘Emergency Rescue Committee, 122 East 42^nd Street, New York, N. Y. Dear Mr. Bunin, Mr. Herman Kesten has asked me to give you the good news to tell you that your application for a Special Visa has been sent on to Washington on March 6th 1941. We trust that you will receive your visa very shortly’. Подписано: Lotta Loeb. Case Department.

Что же мне теперь делать? Очень, очень благодарю Вас за Ваши заботы и прошу передать благодарность Александру Федоровичу. Но — как решиться ехать! Доехать, как Вы говорите, мы можем. Но опять, опять что дальше? Вы пишете: ‘Погибнуть с голоду Вам не дадут’. Да, в буквальном смысле слова ‘погибнуть с голода’, м. б., не дадут. Но от нищеты, всяческого мизера, унижений, вечной неопределенности? Месяца два-три будут помогать, заботиться, а дальше бросят, забудут — в этом я твердо уверен. Что же до заработок, то Вы сами говорите: ‘будут случайные и небольшие — чтение, продажа книги, рассказа…’. Но сколько же раз буду я читать? В первый год, один раз… м. б., и во второй еще раз… а дальше конец. И рассказы, книги я не могу печь без конца — главное же, продавать их.

И самое главное: очень уж не молод я, дорогой друг, и В. Н. тоже, очень больная и слабая В. Н. Вот даже частность: Вы пишете, что ‘напервое время предоставят нам комнаты в имении, в 45 м. от Н. И.’ А каково в наши годы жить даже ‘первое время’ где-то у чужих людей, из милости, подлаживаясь к чужой жизни — и т. д.! Короче говоря — ни на что сейчас я не могу решиться. Визу иметь на всякий крайний случай — (который, конечно, вполне возможен) буду рад. И если ее длительность будет хоть полугодовая, может быть, мы ею воспользуемся.

Целую Вас и дорогую Т. М. с большой любовью и грустью.

Поклон друзьям.

Ваш Ив. Бунин.

28 июля 1942

Tr&egrave,s cher ami,

je vous prie de faire tout poussible pour obtenir visas pour moi et Vera. Je vous embrasse, vous et Tatiana Marcovna.

Votre

J. Bounin.

8 августа 1942

Наконец-то письмо от Вас, дорогой друг. Да, я оч<ень> ошибся, что не поехал. Недели 2 тому назад послал Вам открытку — av и депешу — просьбы о визах мне и В. Н. Она так несказанно худа и слаба от язвы в желудке и голода, что твердит, что не доедет. <...>

28 мая 1945

<...> Повторяю то, что уже писал Вам об Америке: чем же мы там будем жить? Совершенно не представляю себе! Подаяниями! Но какими? Очевидно, совершенно нищенскими, а нищенство для нас, при нашей слабости, больше уже не под силу. А главное — сколько времени будут длиться эти подаяния? Месяца 2, 3? А дальше что? Но и тут ждет нас тоже нищенское, мучительное, тревожное существование. Так что, как никак, остается одно: домой. Этого, как слышно, очень хотят и сулят золотые горы во всех смыслах. Но как на это решиться? Подожду, подумаю… хотя, повторяю, что же делать иначе? <...>

16 августа 1945

Милый, дорогой Марк Александрович <...>.

На днях был у меня только что приехавший из Америки И. Л. Френкель (адвокат, милейший человек), привез вести о многих из Вас — и мою книжку, составленную оч<ень> непонятно для меня. Очень жалею, что решился на это издание! А тут еще ‘послесловие’ издательства: ‘остальные рассказы издадим второй книгой’. Избавь Бог, очень боюсь — а вдруг и правда издадут! Ни в каком случае не хочу этого! <...>

17 августа 1945

<...> Вы как-нибудь упрекаете меня, что я мало даю для ‘Нов<ого> ж<урнала>‘. Но почему же из всех многих рассказов, что я послал Вам уже года три тому назад, редакция взяла всего 4 рассказа? Я только недавно узнал это и, по правде сказать, слегка уязвлен. И даже не слегка.

Что за странный человек М. Чехов! Много очень хороших страниц в его воспоминаниях, но очень много и вполне дурацких, наивных и таких, что не знаешь: жулик или сумасшедший? Знаю, что был одно время и впрямь сумасшедший, но ведь был, а не есть. К чему журнал завел эту чересполосицу — то старое правописание, то это ‘новое’, заборно-вульгарное! Для кого это последнее? <...>

3 сентября 1945

Милый, дорогой Марк Александрович, которого я, вероятно, уже больше никогда не увижу! — нынче Ваше письмо к В. Н. от 28-го авг<уста>. Вы пишете, что ‘вчера’ Вы написали мне, а Т. М. — В. Н-е: эти письма, д. б., пропали. Чрезвычайно благодарю Вас за доброе желание помочь мне устройством моего ужасного ‘юбилея’ и, разумеется, ничего не имею против Вашего плана обратиться к нью-йоркскому комитету нобелевск<их> лауреатов, — обращайтесь вообще куда Вам угодно. Очень огорчен судьбой ‘Мадрида’ и ‘Вт<орого> кофейника’ — не понимаю, что в них похабного, — они так чисты, простодушны, ‘героини’ их, по-моему, просто очаровательны — и что это за ‘богатые дамы’, кои вообще гневаются на меня? — ведь все то, что у Вас было напечатано, так невинно! И уж совсем не понимаю, почему вдова и дочери Шаляпина могут обидеться на мою архиневинную выдумку, что Ш<аляпин> заехал с Коров<иным> в тот извозчичий трактир похмелиться, где служила ‘героиня’ ‘Вт<орого> кофейника’, и там шутя кричал?! Вы говорите, что ‘имена вообще лучше было бы выпустить’, — никак не могу с этим согласиться, и не выпускайте, пожалуйста, если все-таки решитесь печатать эти два рассказа (кои, конечно, гораздо лучше ‘Дубков’ и ‘Реч<ного> трактира’). Напишите все-таки мне, пожалуйста, решитесь ли? т. е. после ‘юбилея’, ежели таковой состоится…

Написал последн<ие> слова, этот вопрос с некоторым даже ужасом: да что же это за институтские нравы у Вас?! и как же это Вы все с ними все-таки считаетесь?! (Терпеть не могу этого соединения — вопросительного знака с восклицательным — но не могу не употребить его сейчас!) Вообще, на редкость грустна судьба моей последней книги (она, кстати сказать, теперь стала вдвое больше того, что Вы знаете) — очевидно, что напечатать ее по-русски мог бы я все-таки только во Франции, если бы была тому материальная возможность, но Вы, верно, знаете, что об этом и мечтать нельзя — на это нужны совершенно дикие деньги! Я продал ее одному новому французскому издательству, но Вы знаете, что такое переводы и что такое французский писатель! <...>

4 сентября 1945

<...> Об издании моих сочинений Академией наук было в газетах. Правда ли это, не знаю — знаю одно: не покупала у меня, не платила и, если издаст, то, конечно, не заплатит. Ведь не получал же я ничего (и, конечно, ничего не получу) за все то, что было уже издано из моих писаний в России (да еще в каком количестве экз<емпляров>!) А получить бы следовало (тем более — простите за нескромность, не для хвастовства говорю — что имел много доказательств последнее время о даже неумеренном восхищении мною читателей из России).

Целую Вас и руку Т. М.

Ваш Ив. Бунин

P. S. Да, Зин<аида> Ник<олаевна> при смерти… Прости меня Бог, что думаю об этом сейчас, но не могу не думать: чего только не останется после нее в смысле ее гадючьих дневников насчет многих, многих из нас!

11 октября 1945

Дорогие Татьяна Марковна и Марк Александрович, горячо благодарим Вас за поздравление (с моим столь грустным ‘юбилеем’!) и за хлопоты обо мне, сделайте одолжение передать мою благодарность и всем, кто составляет комитет по этому поводу. За ‘роскошное’ издание ‘Речного трактира’ немножко стыжусь — в нем кое-что неплохо насчет Волги, вообще насчет ‘святой Руси’, но ведь все-таки это не лучший ‘перл’ в моей ‘короне’, хотя как раз этот ‘трактир’ принес мне много похвал (я читал его тут многим).

<...> на днях прочел в московской ‘Литературной газете’ о выходе в свет каких-то моих ‘избранных’ произведений. Было в ‘советских’ газетах (весной) еще известие, что выходит академическое издание моих сочинений. Это меня ужасно взволновало и продолжает волновать: навалят в это издание Бог знает что, без разбору, перемешают путное с ничтожным, ранним — и т. д., словом, сделают то, от чего многие, так уже изданные, в гробу переворачиваются! На днях поэт Корвин-Пиотровский позвал меня к себе на ‘литературную чашку чаю’, я согласился и поехал (Пиотровский очень способствовал освобождению моей квартиры от некиих Графов) — и застал у него С. К. Маковского, Ладинского, Ставрова… а затем приехал вдруг советский консул Емельянов и советник посольства Гузовский. Все, слава Богу, сошло хорошо — ни одного ‘политического’ слова — любезный безразличный разговор о том, о сем… Но я все-таки не вытерпел, спросил Гузовского, как и с кем связаться мне с Академией насчет этого академического издания, и он обещал мне все это разузнать и известить меня об этом. Думаю, впрочем, что Академия вряд ли пожелает со мной разговаривать.

24 октября 1945

<...> Насчет Шаляп<ина> и Коровина все-таки дивлюсь: да почему же Марии Вал<ентиновне> может быть неприятна моя столь невинная (хотя и вполне правдоподобная) выдумка, что Ш<аляпин> с К<оровиным> шутя потребовали, чтобы им подавала чай ‘Катенька’, а ‘не сукин сын половой’? А еще больше дивлюсь на страх за д-ра Голоушева, умершего (и не оставившего ни жены ни детей) в большой старости 26 лет тому назад! Что ж тут дурного, что он ‘Катеньку пустил по рукам’, т. е. рекомендовал в натурщицы художникам? Нет, неблагополучно у Вас в Америке по части щепетильности!

26 декабря 1945

<...> Затем сообщаю то, что, повторяю, Вы, м. б., уже знаете от Полонских и о чем я, м. б., Вам уже писал (не помню точно — очень уж был не в себе от температуры, от болезни, начавшейся чуть не 2 месяца тому назад): была телеграмма из Москвы на имя писательницы Триоле (с которой познакомился, побывав у нее, ибо она, возвратясь из Москвы, привезла мне небольшое письмо от писателя Телешова) — эту телеграмму она передала мне по телефону и в этой телегр<амме> была просьба прислать ‘не медля’ сборник моих последних рассказов, я тогда отправился к Борису Данил<овичу> Михайлову, заведующему здесь ‘бюро прессы’ по назначению Москвы, и попросил его запросить Москву, зачем и кому именно нужны мои рассказы (которые я все-таки уже продал для издания О. Г. Зелюку, кстати сказать), недели через три пришел ответ из Москвы — там желают издать эти мои рассказы (только для России) и еще что-нибудь из моих последних книг (что привело Полонских в искренний восторг), и я попросил Бахраха отвезти Михайлову рукопись моих рассказов (³/₄ их), ‘Освобождение Толстого’ и ‘Жизнь Арсеньева’, а также письмо к Телешову: вот, мол, посылаю, по желанию Москвы, кое-что из моих последних писаний ‘для осведомления’, не будучи вовсе уверен, что это может быть интересно для Вас, ибо ‘я для вас человек уже ‘исторический’, могу быть интересен разве только с этой точки зрения или с точки зрения искусства’ . Почти в то же время я получил от А. А. Гузовского, старшего советника русского посольства в Париже, извещение, что г. посол желает со мной познакомиться, и за мной был прислан из посольства автомобиль с господином, уже лично передавшим мне это приглашение, и я поехал в 5 ч. дня и познакомился с г. послом, вел с ним в течение полчаса совершенно не политическую беседу — только светскую — и откланялся, после чего заболел уже основательно, слег — и все имел слухи, будто я потому был в посольстве, что собираюсь в Россию… <...>

2 января 1946

<...> Ужасно тронут Вашей похвалой ‘Речн<ому> трактиру’ — и рад ей, ибо все еще, повторяю, ‘сочиненьица мои занимают меня’, как сказал когда-то Петрарка. (А на Волге я был всего один раз в жизни — плыл(?) от Саратова до Ярославля и ‘речных трактиров’ никогда не видал. Верно, они там никогда и не назывались так, — скорее, ‘Поплавок’. Но это слово противное.) ‘Р<ечной> т<рактир>‘ нравится даже моим ‘нынешним политическим недругам’? Кто же это, дорогой мой? Искренне говорю — не понимаю. Софья Юльевна и ее новые друзья? Иных не вижу. Ужели Марк Вен<иаминович>, который будто бы сказал про меня (весьма обидно и безмерно несправедливо), будто я не знаю, ‘что начать — ложиться спать или вставать’? Роман Триоле не читал — думал, что это плохо (как то, что читал прошлой зимой — ‘Alexis Slavsky’), хоть и ‘Земляничка’, и ‘Таити’ мне когда-то весьма понравились, а что она умна и очень, очень показалась мне мила всячески при нашем знакомстве с ней (когда я месяца два тому назад ездил к ней за письмом Телешова, которое она привезла мне из Москвы), я Вам об этом, кажется, уже писал. Книгу ее высылаю Вам завтра-послезавтра — как только найду. Борису Конст<антиновичу> скажу тоже не нынче-завтра, что Вы ему скоро напишете. Вижу его послед<нее> время редко — то он был болен, то я. В. Н. тоже все кашляет, боюсь за нее ужасно — вот-вот жестоко простудится!

Вместе с ней обнимаю Вас обоих.

Ваш Ив. Бунин

P. S.: Найти в Париже конверт — большая редкость!

23 января 1946

<...> Визиту моему придано до смешного большое значение: был приглашен, отказаться не мог, поехал, никаких целей не преследуя, вернулся через час домой — и все… Ехать ‘домой’ не собирался и не собираюсь.

Открытка мне от Телешова из Москвы: ‘Государств<енное> издательство печатает твою книгу избранных произв<едений>. Листов в 25′.

Это такой ужас, которому имени нет! Ведь я еще жив! Но вот, без спросу, не советуясь со мной, — выбирая по своему вкусу, беря старые тексты… Дикий разбой! <...>

14 февраля 1946

<...> В Москву я отправил 2 больших письма — Телешову и Государств<енному> издательству — написал не в меру резко, что именно там выбрали из меня? И какие тексты? ‘Огромное количество экземпляров’ меня ничуть не радует, я вне себя от горя. <...>

15 февраля 1946

<...> Перечитываю кое-какие разрозненные кн<иги> ‘Совр<еменных> з<аписок>‘, — между прочим, с большим удовольств<ием> ‘Начало конца’. И дикий, развратный ‘Дар’, ругаясь матерно. Перечитал еще ‘Дорогу’ Иванникова. Просто удивительный талант! Где-то он теперь?

26 февраля 1946

<...> Федин (который, хотя и не знаком со мной, прислал мне ‘самый сердечный привет’) сказал <...> что мои писания издаются сразу и в Москве и в Петербурге — по 80 печатных листов каждое издание! Я убежден, что я за все за это и гроша не получу, но черт с ним, с грошом — ужасно то, повторяю, что мною распоряжаются как своими собственными штанами и без всякого моего ведома. <...>

12 марта 1946

<...> ‘Нов<ый> журн<ал>‘ должен, наконец, дать очень основательно статью насчет того безобразия, которое называется новой русск<ой> орфографией. ‘Война и миръ’ — вот я, напр., впервые читаю такой роман и как могу решить: ‘В<ойна> и миръ’ или ‘В<ойна> и міръ’? и т. д. и т. д.

Яков Б<орисович>, наверно, Вам писал, что Федин сказал ему, что даже не одно печатается издание моих избр<анных> сочинений, а два — в Москве и в Птб. — совсем пропал я, если даже заплатят что-нибудь (во что я почти совсем не верю) — ведь все-таки не в деньгах дело, а в том, что выберут и как будут сокращать, выкидывать им неподходящее! <...>

Еще моя острота: говорю, что горячо завидую Ною: пережил всего один потоп и был тогда в мире всего один Хам. <...>

1 апреля 1946

Дорогая Татьяна Марковна, очень прошу Вас… не падать — и поскорее приехать в Париж. О том же, т. е. о скорейшем приезде, прошу и Вас, дорогой Марк Александрович, — так хочется видеть Вас обоих! Кроме того — ведь я вот-вот уеду на Кавказ… Впрочем, я это сейчас выдумал — вспомнил, что нынче первое апреля. А дальше идет уже правда: телеграмма из Москвы! ‘Selon votre dsir ditions Littraire Etat ont suspendu prparation recueil vos oeuvres stop Mikhail Apletine vice prsident commission trang&egrave,re union crivains sovitiques 12 Kouznetski Most Moscou’. Тотчас написал письмо Аплетину (завтра пойдет с дипломатической почтой) — запросил, как это понимать: ‘suspendu’ вообще, на неопределенный срок, или же до выяснения моих пожеланий насчет выбора моих oeuvres и текста их? — Забыл написать Вам о Ное еще и то, что особенно завидую тому, как великолепно был он обеспечен, помимо всего прочего, пропитанием: подумайте — 7 пар чистых и 7 нечистых, среди которых были, конечно, и свиньи, одно из самых любимых моих кушаний (в виде колбас, сосисок, жареной ‘буженины’) — это тебе не Грасс и не Париж! И вина было вдоволь!

‘Русский сборник’ выйдет в конце апреля… предисловие Адамовича: ‘Появление первой книги… совпадает с юбилеями И. А. Бунина и А. Н. Творчеству славных юбиляров посвящены в книге статьи’. Дальше — мой портрет, статейка Адамовича обо мне, мой рассказ (‘Зойка и Валерия’), Ремизов, Тэффи, Зуров, Ладинский, Пантелеймонов (очень милый сибирский рассказ — вместо его жалкой статьи ‘Война и народы’), потом воспоминания Бенуа, статья о нем С. Маковского, статья Бердяева (невинная, иначе я ничего не дал бы в сборник) — и куча стихов. Сборник моих рассказов Зелюк печатает в Швейцарии, выйдет, вероятно, в начале мая. Я туда поместил почти все лучшее — уж не знаю, что послать в ‘Нов<ый> ж<урнал>‘? Что-нибудь все-таки пошлю — не нынче-завтра. Дней десять т. н. был у Триоле — попросила повидаться (‘хочу дать Вам несколько сведений насчет вообще издания книг в Москве’), прислала за мной собственную машину, — да-с! — посидел у нее, познакомился с Арагоном — небольшой, сухой телом, уже с проседью, довольно сносно говорит по-русски… <...>

10 мая 1946

<...> ‘Галя’ без ‘эротики’ никуда не годится, поэтому лучше не печатайте. Ах, уж эти болваны и лицемеры… Неужели после ‘Истоков’ замолкаете? Это будет оч<ень> грустно! <...>

Впал ли я ‘в немилость’ — не знаю. После той телеграммы и моего ответа на нее нет больше никакого движения дела, молчание. <...>

27 июня 1946

Дорогой Марк Александрович,

так давно от Вас нет ни строчки, что начинаем беспокоиться — здоровы ли Вы и Татьяна Марковна? Напишите, пожалуйста. И еще о том — приедете ли или нет? Все это во-первых, а во-вторых, спешу Вам сказать, что сегодня меня просто на удивление дико оболгали — я давал этот ‘интервью’ (всего одну фразу) при свидетелях, но это не помешало оболгать меня — и исказить некоторые мои слова, сказанные уже в частной беседе: я, напр., говорил: ‘на завтраке некоторые напились на радостях’ — а в газете: ‘мы выпили на радости’ — и т. д.

Целуем Вас и Татьяну Марковну сердечно.

Ваш Ив. Бунин.

Бесстыдство этой стервозной газеты дошло до того, что напечатали, будто я послал ‘привет и пожелание успеха ей’.

Я очень болен и только потому имел слабость принять этого с. с. редактора. И хуже всего, что ведь и думать нечего напечатать опровержение.

1 июля 1946

Письмо в редакцию ‘Советского патриота’

Позвольте заявить в ближайшем номере Вашей газеты мой протест по поводу интервью со мной, напечатанного в ‘Сов<етском> п<атриоте>‘ от 28 июня. Я твердо и при свидетелях заявил г. В. Курилову, автору этого интервью, что даю ему право опубликовать только одну мою фразу, выражающую только одно — мою скромную мысль о значительности для русской эмиграции указа 14 июня. Несмотря на это, в ‘Сов<етском> п<атриоте>‘ напечатано было нечто совершенно иное: описание моего то якобы ‘скорбного’, то якобы ‘взволнованного’ лица и целый набор восторженных фраз, которых я и не думал произносить, — вплоть до заключительной фразы всего этого интервью, резко исказившего выдуманными за меня словами даже тот частный и краткий разговор, на который я был вызван моим собеседником.

Ив. Бунин.

30 июня 1946 г.

Вот, дорогой Марк Александрович, то, что я отправил в ред<акцию> ‘Сов<етского> п<атриота>‘. Если, паче всякого чаяния, письмо это не будет напечатано, его напечатает Ступницкий, и я обращусь во франц<узский> суд, на что я, по словам Ступницкого, имею полное право: я этого дела так не оставлю, ибо более наглого и дикого поведения, чем поведение ‘С<оветского> п<атриота>‘, я не знаю. Моя вина, однако, то, что я принял сотрудника этой архистервозной газеты, но я как-то не подумал об этом, а главное — сотрудник этот — старый, близкий знакомый Полонских, очень милый и застенчивый человек. И вот вышло то, что не только попался, осрамился я, но и он, Курилов: позавчера я обедал у Полонских, и тут пришел этот Курилов — и при Полонских и при других гостях заявил, что его текст — текст его интервью — вдребезги был искажен и расширен в редакции (по его словам, скорее всего Румановым, совершенно падшим стариком). Читали ли Вы, дорогой Марк Александрович, это гнусное интервью? ‘Сов<етское> правительство поступило мудро и благородно в отношении нас — эмигрантов… ‘ ‘Мудро и благородно… в отношении нас…’ — Каково!! Мне и не снилось это говорить! ‘Мы выпили на радости за указ…’. А я, в этой частной беседе, сказал так, смеясь: ‘На завтраке в честь Борейши русачки-наборщики клюкнули ‘на радостях’ выше всякой меры…’. Не говорил я ни слова об ‘отрыве от родины, который не проходит даром’, не говорил: ‘Молодым — прямая дорога на родину’, не посылал никаких приветствий Одинцу — и т. д. и т. д. Целую Вас и руку дорогой Татьяны Марковны. Ваш Ив. Б.

Прошу ‘Нов<ое> рус<ское> слово’ не ‘делать бума’ — мне это будет опасно. <...>

5 июля 1946

<...> И еще вот что: никакой Вишняк не имеет права меня упрекать в чем бы то ни было: я сделал то, что, не знаю, как бы другой сделал — истинно, в самые последние годы, а, м. б, дни своей жизни, нищий, старый, отказался от большого богатства, от всяческих больших ‘возможностей’ и т. д. и т. д. — ‘комментарии излишни’. <...>

31 июля, 1 августа 1947

Дорогой Марк Александрович, ставя в свое время на карту нищеты и преждевременной погибели своей от всего сопряженного с этой нищетой свой отказ от возвращения ‘домой’, я мысленно перечислял множество причин для этого отказа и среди этого множества мелькала, помню, и такая мысль: ‘как! и М. А. я тогда уже никогда больше не увижу и даже письма никогда от него не получу и сам ему никогда не напишу!!’. Из этого следует, что я Вас действительно люблю (и, конечно, больше, чем Вы меня, чему я, кстати сказать, даже радуюсь, как частенько в подобных случаях, — радуюсь потому, что всегда боюсь, что кто-нибудь несколько любящий меня вдруг во мне разочаруется, — так пусть же поменьше любит меня). Следует из этого, конечно, и то, что я истинно рад, что Вы уже совсем выздоровели, смущаюсь только тем, что Вы читаете и пишете ‘как до болезни’, хотя Вам это не велено, а кроме того, не воздерживаетесь и от арманьяка, должно быть. (‘Чадо мое, ужели не помнишь, как мерзок Богу издающий зловоние пьяница?’). Рад и тому, что рассказ Ваш одобрен и принят Карповичем и предвкушаю удовольствие от чтения его, а что до ‘философской’ книги Вашей, то все еще томлюсь загадочностью ее, утешаюсь лишь надеждой, что она, верно, все-таки не вполне философская. ‘Мережковский слышал, как Боборыкин в присутствии Тургенева’ — это, конечно, ерунда. Но что Б<оборыкин> хлопал себя по ляжкам и говорил, что он пишет ‘много и хорошо’, очень похоже на Б<оборыкина>: он был милый и веселый человек, любил шутить. ‘Разбойника’ Лескова не помню, — верно, не читал, — непременно достану и прочту (или перечту). Да, очень неровный был писатель, даже и в самых лучших своих вещах почти всегда не в меру болтлив и с прочими недостатками, а все-таки редкий. Аксаков, конечно, изумителен каким-то совсем особым очарованием. Страшно буду рад, если перечитаете меня, — убежден, что Ваше мнение обо мне повысится, — Вы, напр., м. б., впервые заметите, что я разнообразен как мало кто и — ни на кого не похож, но горячо прошу, прямо умоляю не читать меня, если у Вас не будет собрания моих сочинений издания ‘Петрополиса’, до всех других изданий ради Бога не касайтесь: я идиотичен, психопатичен насчет своих текстов — вспомню вдруг, например, что в таком-то рассказе моем не вычеркнуто в первом издании какое-нибудь лишнее, глупое слово — и готов повеситься, кричу, как Толстой, когда вспоминал что-нибудь неприятное из своих слов или поступков, на весь дом: а-а-а! <...>

P. S. Я только что прочел книгу В. Ермилова (В. Ермилов. Чехов. Молодая гвардия, 1946.). Очень способный и ловкий с. с. — так обработал Ч<ехова>, столько сделал выписок из его произведений и писем, что Ч<ехов> оказался совершеннейший большевик и даже ‘буревестник’, не хуже Горького, только другого склада. И, читая эти бесконечные и однообразнейшие выписки, все время удерживаешься от ненависти к Чехову. (Пьесы его мне всегда были почти ненавистны.) Ах, Толстой, Толстой! В феврале 1897 г. он был в Птб. и сказал Суворину (‘Дневник Суворина’): ‘Чайка’ Чехова вздор, ничего не стоящий… ‘Чайка’ очень плоха… Лучшее в ней — монолог писателя, это автобиографические черты, но в драме они ни к селу ни к городу. В ‘Моей жизни’ Чехова герой читает столяру Островского, и столяр говорит: ‘Все может быть, все может быть’. Если бы этому столяру прочесть ‘Чайку’ он не сказал бы ‘все может быть’.

За столяра Чехову ставлю 5 с плюсом. Толстому за все эти его слова 50 с плюсом, ведь даже это заметил и вспомнил: ‘Все может быть, все может быть’.

Простите, что так грязно это письмо, — от жары пишу с трудом, бездарно, часто неточными словами и потому мараю.

23 августа 1947

<...> Вы пишете: ‘Что ж мне хвалить Вас!’. Нет, хвалите, пожалуйста хвалите! Ужасно рад нравиться Вам! А то ведь, если хвалит Адамович, это пол-радости, ¹/₄ радости — ведь он не читает меня, едва знает, да и какой-же он ‘любитель словесности’, главное — художества (т. е. настоящего) — она ему нужна как прошлогодний снег! Итак, низко и благодарно кланяюсь Вам. Что иногда, да даже и частенько, я ‘мрачен’, это правда, но ведь не всегда, не всегда. Я сейчас, благодаря Вам, стал перечитывать свое ‘Собрание’ (изд<ание> ‘Петрополиса’), кое-что правлю (чуть-чуть) и, поправив книжку, надписываю по-дурацки на ней: ‘Для нового издания!’ — потому по-дурацки, что не видать мне как своих ушей этого нового издания при жизни (да и после смерти-то будет ли оно такое, какое мне было бы нужно: ведь где ж издадут, кроме Москвы, ну а Москва есть Москва, чтоб ей в тартарары провалиться!). Да, так вот я и хотел сказать: наряду с ‘мрачным’ сколько я написал доброго, самого меня порой до слез трогающего! Впрочем, Вы и сами соглашаетесь, что я разнообразен. Насчет народного языка: хоть Вы и жили только в Волынской деревне, — и как жили, Бог мой! — такой писатель, как Вы, с таким удивительным чутьем, умом, талантом, конечно, не может не чувствовать правды и языка великорусского, и пейзажа, и всего прочего. И опять я рад Вашим словам об этом. Только я не понимаю, чему Вы дивитесь. Как я все это помню? Да это не память. Разве это память у Вас, когда Вам приходится говорить, напр., по-французски? Это в Вашем естестве. Так и это в моем естестве — и пейзаж, и язык, и все прочее — язык и мужицкий, и мещанский, и дворянский, и охотницкий, и дурачков, и юродов, и нищих — как в Вас русский (и теперешний, и разных старинных людей Ваших романов, и французский, и английский). И клянусь Вам — никогда я ничего не записывал, последние годы немало записал кое-чего в записных книжках, но не для себя, а ‘для потомства’ — жаль, что многое из народного и вообще прежнего языка и быта уже забыто, забывается, есть у меня и много других записей — лица, пейзажи, девочки, женщины, погода, сюжеты и черты рассказов, — которые, конечно, уже никогда не будут написаны, — я, верно, ‘уже откупался’, как говорил Толстой в свои последние годы про свое ‘художественное’ (и, увы, все еще писал кое-что, что больно и совестно читать, — ‘от нее все качества’, например), — но и тут: клянусь, что ⁹/₁₀ этого не с натуры, а из вымыслов: лежишь, напр., читаешь — и вдруг ни с того ни с сего представишь себе что-нибудь, до дикости не связанное с тем, что читаешь и вообще со всем, что кругом. И опять, опять твержу (бесстыдно хвастаясь и, верно, уже будучи тем противен Вам): как ⁹/₁₀ всего написанного много на 99 процентов выдумано, так и ‘Игнат’, и ‘Хорошая жизнь’ выдуманы: был, напр., у нас на деревне подросток пастух, про которого говорили, что он в поле на коров ‘лазит’, — вот почти и вся правда, от которой пошла выдумка ‘Игната’, ходила к нам, ‘на барский двор’, одна баба, жена мелкого деревенского торгаша (вся его лавка была в большом сундуке), женщина бойкая, пронзительная, говорливая, соединил я ее не то с Ельцом, не то с Ефремовым — отсюда и пошла ‘Хорошая жизнь’…

Почитал Лескова: да, крайне богатый, замечательный писатель, но никак, почти никогда (а, м. б., и никогда) не дающий чувства, что читаешь художественное (или, как в старину говорили, ‘поэтическое’) произведение — вспомните-ка рядом с этим, напр., ‘Казаки’ или даже божественное ‘Путешествие в Арзрум’, где ведь рассказывается только действительное, а меж тем…

Отзывом Тургенева о Дост<оевском> и Т<олстом> Вы меня все-таки поразили! Зависть? Вполне возможная, но ведь только к Т<олстому>, а не к Дост<оевскому>? Что до моего места в ‘Нов<ом> журнале’ рядом с Дост<оевским> и Т<олстым>, то уступаю только Т<олстому>, а Достоевскому… са депан… <...>

2 сентября 1947

<...> Что новый роман Газданова ‘очень хорош’, сомневаюсь — читал отрывки его. Вообще Г<азданов> молодец — навострился писать порядочно, но удивительно мертво, литературно, усыпительно-гладко-текуче и всегда похоже на перевод.

Будущий критик удивится, прочтя мое письмо к Вам, почему Бунин ‘точно огорчался от вопроса, писано ли им хоть что-нибудь с натуры’? Удивится — не удивится, но это так: огорчаюсь. В молодости я очень огорчался слабости своей выдумывать темы рассказов, писал больше из того, что видел, или же был так лиричен, что часто начинал какой-нибудь рассказ, а дальше не знал, во что именно включить свою лирику, — сюжета не мог выдумать или выдумывал плохенький… А потом случилось нечто удивительное: воображение у меня стало развиваться ‘не по дням, а по часам’, как говорится, выдумка стала необыкновенно легка, — один Бог знает, откуда она бралась, когда я брался за перо, очень, очень часто еще совсем не зная, что выйдет из начатого рассказа, чем он кончится (а он очень часто кончался совершенно неожиданно для меня самого, каким-нибудь ловким выстрелом, какого я и не чаял): как же мне после этого, после такой моей радости и гордости, не огорчаться, когда все думают, что я пишу с такой реальностью и убедительностью только потому, что обладаю ‘необыкновенной памятью’, что я все пишу ‘с натуры’, то, что со мной самим было, или то, что я знал, видел! Всякая ‘натура’ входила в меня, конечно, всю жизнь и очень сильно, но ведь одно дело сидеть и описывать то дерево, что у меня перед окном, — или заносить в записную книжку кое-что об этом дереве, — и совсем другое дело писать ‘Игната’, сидя на Капри: неужели Вы думаете, что для того, чтобы написать зимнюю ночь, в которую Игнат шел с вокзала в свое село, в Извалы, я вынимал записные книжки? Разумеется, я иногда кое-что записывал в свои дневнички — и погоду, и пейзажи, и людей, и народный и всяческий другой язык, но ведь так мало, так редко, и пользовался этим и того меньше и реже. Разумеется, как было не записать что-нибудь иногда! Мужик, напр., говорит: ‘А Бог ее знает, как эта Москва веществует, — мы ее не знаем!’ — подобное нельзя было не записать или не запомнить. И еще: я совсем не говорю, что у меня нет рассказов ‘с натурой’ — несколько есть, есть, — вот, напр., сейчас вспомнил рассказ ‘Древний человек’ и еще кое-что подобное. Но большинство — сплошная выдумка… Но довольно об этом, извините, что опять надоедаю Вам собою. А ‘Нигилист’, ‘от нее все качества’ и прочее в этом роде для Толстого все-таки нечто непростительное. А чем я живу теперь ‘в высшем смысле слова’ — об этом очень трудно говорить. Больше всего, кажется, чувствами и мыслями о том, чему как-то ни за что не верится, что кажется чудовищно-неправдоподобным, изумительным, невозможным, а между тем дьявольски-непреложным, — о том, что я живу как какой-нибудь тот, к которому вот-вот войдут в 4 ч. 45 м. утра и скажут: ‘Мужайтесь, час ваш настал…’ Очень благодарю Вас, дорогой мой, за добрые слова о ‘Жизни Арс<еньева>‘,но, право, я кажется, ‘откупался’ навсегда. <...>

P. S. Вы меня, повторяю, натолкнули на перечитывание собрания моих ‘писаний’, и вот я уже 6 книг перечитал. Поражен ‘Деревней’ — совсем было возненавидел ее (и сто лет не перечитывал) — теперь вдруг увидал, что она на редкость сильна, жестока, своеобразна. В ‘Игнате’ нашел вчера дикую чепуху: 10 лет тому назад, читая корректуру, я зачеркнул в одном месте описания морозной ночи и палисадника, где стоял Игнат, слово ‘зеленоватый’, заменил его словом ‘зеленый’ и, для пущей силы, написал для типографии на полях. Не ‘зеленоватый’, а ‘зеленый’! И типография взяла да и всадила это в текст! Получилось нечто столь идиотское, что я нынче ночью раза три просыпался в ужасе.

15 сентября 1947

Дорогой товарищ писатель, я прочел 2 ‘советских’ книжки — одну в стихах — ‘Василий Теркин’ Твардовского — и другую в прозе, какого-то К. Паустовского (пожилой человек, интеллигентный), в которой есть рассказ ‘Корчма на Брагинке’, — и в совершенном восторге и от ‘Теркина’ и от ‘Корчмы’! Совершенная редкость в этой ‘советской’ литературе! Не читали ли? <...>

Нынче письмо от Телешова — писал вечером 7-го сент<ября>, очень взволнованный (искренно или притворно, не знаю) дневными торжествами и вечерними электрическими чудесами в Москве по случаю ее 800-летия в этот день. Пишет, между прочим, так: ‘Так все красиво, так изумительно прекрасно и трогательно, что хочется написать тебе об этом, чтобы почувствовал ты хоть на минуту, что значит быть на родине. Как жаль, что ты не использовал тот срок, когда набрана была твоя большая книга, когда тебя так ждали здесь, когда ты мог бы быть и сыт по горло, и богат, и в таком большом почете!’ Прочитав это, я целый час рвал на себе волосы.

А потом сразу успокоился, вспомнив, что могло бы быть мне вместо сытости, богатства и почета от Жданова и Фадеева, который, кажется, не меньший мерзавец, чем Жданов. <...>

P. S. В Москве ставят памятник Юрию Долгорукову. А Павла Дм<итриевича> Долгорук<ова> расстреляли в июле 27 г., а Петра увезли из Праги — куда? (в 45 г.).

7 октября 1947

<...>

P.S. Прочел в ‘Новом мире’ статью какого-то Чарного об Алеше Толстом, до небес его превозносящую. И опять ахнул: какой сказочный негодяй был этот Алеша! М<ожете> пр<едставить>, он писал в своей автобиографии: ‘Время эмиграции было для меня самым страшным, тяжким во всей моей жизни’.

10 июня 1951

А вчера пришел к нам Михайлов, принес развратную книжку Набокова с царской короной на обложке над его фамилией, в которой есть дикая брехня про меня — будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним ‘по душам’, — очень на меня это похоже! Шут гороховый, которым Вы меня когда-то пугали, что он забил меня и что я ему ужасно завидую. Вы эту книжку, конечно, видели? Там есть и про Вас — что Вы ‘мудрый и очаровательный’, и ни слова о Вас как о писателе. Есть и дурацкое про Поплавского — он, видите ли, был среди прочих парижских поэтов как ‘скрипка среди балалаек’.

9 августа 1951

P. S. Вышли мои ‘Воспоминания’ в американском издании (наиболее полное издание, не то, что французское и лондонское). ‘Аргус’ из ‘Н<ового> р<усского> с<лова>‘ прислал мне несколько рецензий на него из главных нью-йоркских газет: хвалят, но радости мало — деньги за него давно прожиты.

Я только что прочел — впервые — ‘Мои университеты’ Горького. Это нечто совершенно чудовищное — не преувеличиваю! — по лживости, хвастовству и по такой гадкой похабности, которой нет равной во всей русской литературе!

Без даты

Копия

11 августа 1951

Глубокоуважаемый Иван Алексеевич,

Большое спасибо за Ваше любезное письмо. Издательство имени Чехова начинает свою работу примерно в середине сентября. Как я сказал Марку Александровичу, как только организация будет налажена, я надеюсь, что мы сможем с Вами сговориться об издании трех Ваших книг.

Мы хотим издать примерно 25 книг в 1952-ом году, но мы тоже хотим издать по крайней мере три книги в 1951-м году, чтобы конкретно показать фордовской организации, что мы работаем, и работаем быстро.

Очень хотелось бы, чтобы одна из первых трех книг, изданных нами, была бы Ваша. Вера Александровна Александрова будет заведовать нашим редакционным отделом, и я попросил ее снестись с Вами и выбрать первую Вашу книгу. Глубоко уважающий Вас

Ваш Николай Вреден.

Вот, дорогой Марк Александрович, копия письма, полученного нынче мною. Нынче же я послал Вредену заказной авион — изложил, что именно, какие именно три книги мои я предлагаю издать, и сообщил, что ‘ Жизнь Арс<еньева>‘ уже послана мною для передачи в издательство с Б. И. Николаевским — эта ‘Жизнь’ мною весьма ‘проработана’, как говорят в Москве, и соединена с ‘ Ликой’, каковое название уничтожено, так что получится том страниц в 350, на обложке которого значится:

Жизнь Арсеньева
Роман
Первое полное издание

Написал и о старом правописании, о нелепости нового, и о том, что я непременно должен прочесть вторую корректуру набора, которую не смогу сделать, если будет новая орфография, мне неведомая.

Задыхаюсь нестерпимо!

10 часов вечера

Я уже хотел заклеить это письмо, как пришел Зуров и принес 16-ую тетрадь ‘Возрождения’ — там оказалось несколько слов Степановой-Мельгуновой — ответ на мои ‘Милые выдумки’, совершенно ошеломивший меня: это такая дикая, подлая ложь, за которую убить мало!

‘Бунин сам лучше всех знает, что вел переговоры с представителями полпредства (?) о возвращении и об издании полного собрания сочинений своих (мысль о возвращении ему <не> претила — см. кн. 10 московского журнала ‘Октябрь’, 1947 г.)’?! 16 августа возвращается в Париж Маклаков. Тотчас обращусь к нему за советом, как привлечь эту мерзавку и ее негодяя мужа к суду.

Маленькая поправка

<...> В ‘Нов<ом> р<усском> сл<ове>‘ напечатана заметка И. А. Бунина ‘Милые выдумки’, в которой он обрушивается на меня с необыкновенным апломбом !! за мой отзыв (‘на редкость злобной запальчивости’) о его ‘Воспоминаниях’ — отзыв, помещенный в 14-ом т. ‘Возрождения’. Я ничего не имею против того, что опытный писатель, вопреки литературным традициям, раскрывает мой ‘псевдоним’, подчеркивая, что я жена редактора ‘Возрождения’. Но я решительно протестую против того, что г. Бунин позволил себе написать, что я ‘унизилась до позорной выдумки политической’. Допускаю, что слово ‘вхож’ в советское посольство употреблено мною неудачно, но сущности дела это не меняет: И. А. Бунин сам лучше всех знает, что вел переговоры, с представителями полпредства о возвращении и об издании полного собрания сочинений своих (мысль о возвращении ему не претила — см. кн. 10 московского журн<ала> ‘Октябрь’, 47 г.). Не все ли равно, где именно и в какой обстановке шли эти переговоры, о которых писателю самому следовало бы рассказать в своих ‘Воспоминаниях’.

П. Степанова-Мельгунова

Н. Д. Телешов известил меня, что ‘Госиздат’ готовит издание моих ‘избранных’ произведений — и я закатил в этот ‘Госиздат’ такое резкое письмо, угрожая ‘мировым’ скандалом, если это будет сделано вопреки мне, что получил через 2 месяца телеграмму из Москвы: согласно вашему желанию издание ваших избр<анных> произведений suspendu.

‘Возвращение’ мне предлагали, суля золотые горы, но Вы знаете мой отказ.

Наглая, подлая ложь! ‘Переговоры’!

23 августа 1951

<...> Я уже написал ей, между прочим, что на ‘новое’ правописание ни за что не пойду. Да на это есть еще и такая причина: мне важен каждый звук в моих писаниях, без авторской корректуры я не могу выпустить книгу, а как же я могу корректировать, не зная этого похабного (и бестолкового!) правописания? А угождать этим Ди-Пи, снижаться до них вообще позор. И читать по-старому они прекрасно умеют. Откажет мне издательство? Пусть! Буду продавать все свое добришко — вплоть до Нобелевск<ой> медали — и как-нибудь доживу до смерти, уже близкой.

Маклакова я не беспокоил, отвечать Мельгуновой, думаю, не стоит, — отвечать — значит оправдываться перед этой стервой и редкой дурой. <...>

‘Отцов и детей’ давно не перечитывал. Перечитаю. Но ‘Стар<ые> портреты’ и особенно ‘Поездка в Полесье’ чудо как хороши. <...>

Кончаю Ремизовым. Какой негодяй, пролаза! Вот уже и в ‘Н<овом> р<усском> с<лове>‘ и в ‘Нов<ом> журнале’. И это с красным паспортом и с поездкой в посольство на поклон Молотову! У меня лежит ‘Сов<етский> патриот’ (в котором он немало печатался), с интервью, которое он дал Ладинскому в день своего 70-летия:

— Я не эмигрант, я взял советский паспорт логично — и теперь все в порядке и я очень доволен.

Так буквально сказал. И вот уже в ‘Нов<ом> журнале’: ‘Из книги ‘С подстриженными глазами». За одни эти глаза удавить мало. Так это патологически мерзко!

Все это пишу потому, что нынче прочел очередную книжонку ‘Дела’, посвященную ему, — с идиотскими похвалами ему и его новыми выкрутасами. ‘Пусть свинья издохнет на могиле его бабушки!’

Целую Вас обоих.
Ваш Ив. Б.

2 сентября 1951

Дорогой Марк Александрович,

Одно дело печататься по новой орфографии в ‘Новом рус-<ском> слове’, а другое, для меня, — выпустить в последний раз мои книги. Вы пишете: ‘У Вас еще на худой конец издательство Гукасова…’ Но Гукасов еще ни копейки мне за мои ‘Воспоминания’ не заплатил и когда хоть что-нибудь заплатит, неизвестно. <...>

9 сентября 1951

Вот, дорогие мои Марк Александрович и Татьяна Марковна, чем кончилось мое дело с ‘Издательством имени Чехова’! Бедный Чехов! При чем он тут?

Не думаю, чтобы это издательство пересмотрело свое постыдное решение. Ну и черт с ним.

Целую Вас, больше писать не могу — устал смертельно. Вам посылаю черновик моего письма — простите. Два чистых заказными шлю: одно Александровой, а другое (копию его) Вредену.

Ваш Ив. Бунин.

9 сентября 1951

Дорогая Вера Александровна,

Получил Ваше письмо ко мне от 6 сентября. Ваше сообщение, что те три книги мои, которые хочет издать Фордовское ‘Издательство имени Чехова’, могут быть изданы только при том условии, если я соглашусь печатать их по так называемой ‘новой’ орфографии. Но я согласиться на это ни в коем случае не могу — как не согласился бы сам Чехов, если бы ему предложили издаваться по этой орфографии, — я хорошо знал Чехова и поэтому смею Вас уверить в этом.

Воспроизвожу дословно, с сохранением Вашей орфографии то, что Вы пишете мне:

‘Совет попечителей (боард оф тростис) на заседании, состоявшемся в конце августа, постановил, что все книги без исключения должны печататься по новой орфографии. Мотивы, продиктовавшие это решение, серьезны: в результате предварительного обследования выяснилось, что в Нью-Норке нет наборщиков, знающих старое правописание, кроме того, новое правописание чуть не на четверть сокращает объем (!) книги, решающим, однако, является третье соображение: нынешние читатели, особенно из младшего поколения, старого правописания совсем не знают’.

Возражаю:

Не может быть того, чтобы не нашелся в Нью-Норке наборщик, который мог бы набрать мою книгу по старой орфографии: всего четыре года тому назад был напечатан в ‘Новом журнале’ мой рассказ ‘Ловчий’ по старой орфографии! Куда же девался этот наборщик, неужели он умер и его совершенно некем заменить?

Вы ошибаетесь, что новое правописание ‘чуть не на четверть’ сокращает объем книги: на четверть не сокращает, но, конечно, сокращает, если всюду ставить, как это делалось прежде, твердый знак, но я на твердом знаке не настаиваю — вполне согласен обойтись без него (но, конечно, не в середине слова, где Вы ставите нечто просто страшное для русского языка, а именно: апостроф!!)

Затем Вы говорите, что Ди-Пи, особенно из младшего поколения, старого правописания совсем не знают. Что значит ‘не знают’? Не смогут прочитать слова, если в нем стоит i или ять? Этого не может быть! А как же даже не Ди-Пи, а молодые люди в России читают книги, изданные до революции и в сотнях экземпляров собранные, например, в Румянцевском музее в Москве или в Публичной библиотеке в Петербурге? Нет, они прекрасно читают эти книги, знаю, что читают и мои книги, изданные до революции и находящиеся в подобных огромных книгохранилищах. И неужели ‘Издательство имени Чехова’ имеет в виду только Ди-Пи и совершенно отказывается помогать печататься нам, эмигрантам? Во всяком случае я никак не могу согласиться в угоду Ди-Пи писать, например, слово Бог с маленькой буквы или писать в своем рассказе или в своей статье Ленинград вместо Петербурга. Я соглашался печататься по новой орфографии только в периодических изданиях, но свои книги по новой орфографии еще никогда не издавал, за исключением моей книги ‘Темные аллеи’, которую Зелюк всю набрал без моего спроса по этой новой орфографии и таким образом поставил меня ‘перед совершившимся фактом’.

Мой невольный отказ печататься в ‘Издательстве имени Чехова’ есть, конечно, для меня нечто катастрофическое и в материальном отношении. Но что же делать! Надо терпеть, доживать свои последние дни стойко, в нищете.

Благодарю Вас, что Вы заботливо храните мою книгу у себя. Но будьте добры передать ее Галине Николаевне Кузнецовой, когда она придет за нею: я ей об этом пишу.

Ваш Ив. Бунин.

Впервые: Новый журнал. 1983. Кн. 150. С. 159—191, Кн. 152. С. 153—191, Кн. 153. С. 134—172, Кн. 154. С. 97—108, 1984. Кн. 155. С. 131—146 (публикация А. Звеерса). Печатается по этому изданию. В комментариях использованы примечания А. Звеерса.

Марк Александрович Алданов (наст. фам. Ландау, 1886—1957) — прозаик, публицист, литературный критик, драматург, литературовед, историк, один из самых известных писателей-прозаиков первой волны эмиграции (эмигрировал в 1919 г.). Жил в Европе (Париж, Берлин, Ницца), в декабре 1940 г. переехал в США. В 1942 г. совместно с М. О. Цетлиным основал ‘Новый журнал’. В 1947 г. вернулся во Францию, жил и умер в Ницце.

20 марта 1941

Полонские — Семья Любови Александровны Полонской, ур. Ландау, сестры М. Алданова.

В. Н. — Вера Николаевна Муромцева-Бунина.

Толстая Александра Львовна (1884—1979) — дочь Л. Толстого, основательница Толстовского фонда, оказывавшего помощь русским эмигрантам.

…зачем она шлет через По? — В По находилось отделение парижского Земско-городского комитета.

Книгу свою новую высылаю, журналу буду рад ужасно. — В письме от 8 марта 1941 г. Алданов написал Бунину: ‘Если журнал создастся, то мы хотим в первой же книге поместить начало ‘Темных аллей’. Ради Бога, пошлите мне тотчас один экземпляр, отметив, что еще нигде не появлялось (хоть я и сам знаю) и с чего начать. Но тоже ради бога: помните о существовании в С. Штатах законов! (Это относительно сюжета)…’ (Новый журнал. 1983. Кн. 150. С. 160—161). Речь идет о создании ‘Нового журнала’.

Т. М. — Татьяна Марковна Алданова, ур. Зайцева, Алданова.

16 апреля 1941 …2 cartes postales (avions—recom.)… — 2 открытки (авиа) (фр.).

6 мая 1941

‘Любовник Лэди Ч.’ — Роман Д. Г. Лоуренса ‘Любовник Лэди Чаттерлей’ (1928), содержащий откровенные описания любовных сцен.

Emergency Rescue Committee, 122 East 42^nd Street, New York, N. Y. Dear Mr. Bunin, Mr. Herman Kesten has asked me to give you the good news to tell you that your application for a Special Visa has been sent to Washington on March 6^th 1941. We trust that you will receive your visa very shortly. — Комитет по спасению в чрезвычайных обстоятельствах. Нью-Йорк, Восточная 42 стрит, 122. Дорогой г-н Бунин, г-н Герман Кистен попросил меня передать Вам хорошую новость: Ваше прошение о специальной визе было отправлено в Вашингтон 6 марта 1941 г. Мы надеемся, что Вы получите визу в ближайшее время.

Case Department. — Отдел социальной помощи (англ.).

Александр Федорович — Керенский. С. 52—53. Вы пишете: ‘Погибнуть с голоду Вам не дадут’. — В письме от 15 апреля 1941 г. Алданов написал: ‘Возможность уехать вдвоем — есть… Как Вы будете жить здесь? Не знаю. Как мы все — с той разницей, что Вам, в отличие от других, никак не дадут ‘погибнуть от голода’…’ (Новый журнал. 1983. Кн. 150. С. 162).

28 июля 1942

Tr&egrave,s cher ami, je vous prie de faire tout possible pour obtenir visas pour moi et Vera. Je vous embrasse, vous et Tatiana Marcovna. Votre J. Bounin. — Дорогой друг, прошу Вас сделать все возможное, чтобы получить визы для меня и Веры. Обнимаю Вас и Татьяну Марковну. Ваш И. Бунин (фр.).

28 мая 1945

…очень хотят и сулят золотые горы… — См. выше, коммент. к с. 49 (с. 780).

16 августа 1945

А тут еще ‘послесловие’ издательства: ‘остальные рассказы издадим второй книгой’. — Издательство ‘Новая земля’, выпустившее ‘Темные аллеи’ Бунина (Нью-Йорк, 1943), сопроводило книгу послесловием: »Темные аллеи’ выходят без авторской корректуры. Издательство не имеет, к сожалению, возможности снестись с И. А. Буниным. Между тем оно вынуждено было разделить книгу знаменитого писателя на два тома. Настоящий том заключает в себе лишь половину рассказов, составляющих эту книгу. Автор ее, естественно, не несет никакой ответственности за раздел и за другие недостатки, которые могут быть у издания. Редколлегия ‘Новой земли’ считает себя обязанной довести об этом до сведения читателей в надежде, что они, как и сам Иван Алексеевич Бунин, примут во внимание исключительные условия нашего времени. Май 1943 г. От издательства’.

17 августа 1945

…редакция взяла всего 4 рассказа? — ‘Речной трактир’, ‘Дубки’, ‘Пароход Саратов’, ‘Чистый понедельник’.

…М. Чехов! Много очень хороших страниц в его воспоминаниях… — Михаил Александрович Чехов (1891—1955) — племянник писателя, актер, режиссер, в 1924—1927 гг. — художественный руководитель 2-го МХТ, с 1928 г. жил за рубежом. Воспоминания М. А. Чехова ‘Жизнь и встречи’ были опубликованы в ‘Новом журнале’ в 1944—1945 гг.

3 сентября 1945 … моего ужасного ‘юбилея’… — 75-летия Бунина. Очень огорчен судьбой ‘Мадрида’ и ‘Вт<орого> кофейника’… — В письме от 28 августа Алданов писал: ‘ …Вы, вероятно, понимаете, что ‘Мадрид’ и ‘Второй кофейник’ в некоторых ‘пуританских’ кругах Нью-Йорка должны были бы вызвать недовольство. Нам это довольно безразлично, однако на успехе банкета это могло бы отразиться: богатые дамы и так гневаются или делают вид, что гневаются: их девичья стыдливость оскорблена Иваном Алексеевичем. Поэтому лучше в одиннадцатой книге дать сегодня полученные мною рассказы, а те два поместить лишь после банкета. Кроме того (это уже другое дело) говорю для примера (конфиденциально), если бы вдова и дочери Шаляпина обиделись из-за ‘Второго кофейника’… то на успехе банкета это отразилось бы очень сильно…’ (Новый журнал. 1983. Кн. 150. С. 177). Рассказы были опубликованы в журнале ‘Новоселье’ (Нью-Йорк, 1945. No 21). С. 55. …моей последней книги… — ‘Темные аллеи’.

Я продал ее одному новому французскому издательству… — См. письмо к Алданову от 26 декабря 1945 г.

4 сентября 1945

…все то, что было уже издано из моих писаний в России… — Госиздат выпустил в 1927 г. книгу избранных рассказов Бунина (‘Сны Чанга’, 2-е изд. — 1928). Кроме того, были изданы: ‘Митина любовь’ (Л., 1926), ‘Дело корнета Елагина’ (Харьков, 1927), ‘Худая трава’ (М., Л., 1928). Перевод ‘Песни о Гайавате’ Лонгфелло издавался в СССР пять раз с 1928 по 1941 г.

Зин<аида> Ник<олаевна> — Гиппиус.

11 октября 1945

…’роскошное’ издание ‘Речного трактира’… — В 1945 г. в Нью-Йорке было выпущено отдельное издание этого рассказа, оформленное М. В. Добужинским (тираж — 1000 нумерованных экземпляров).

<...> на днях прочел в московской ‘Литературной газете’ о выходе в свет каких-то моих ‘избранных’ произведений ~ выходит академическое издание моих сочинений. — Подготовка однотомника избранных сочинений Бунина была начата Гослитиздатом в 1945 г. Тексты для него были выбраны без согласования с автором, предполагалось печатать их по собранию сочинений 1915 г. Эти условия вызвали решительные возражения со стороны Бунина. Издание не состоялось.

Корвин-Пиотровский Владимир Львович (1891—1966) — поэт, драматург, после войны был близок к движению советских патриотов.

Графы — семья, занимавшая в годы оккупации парижскую квартиру Буниных.

Маковский Сергей Константинович (1877—1962) — поэт, мемуарист, автор искусствоведческих работ, эмигрант с 1920 г.

Ладинский Антонин Петрович (1896—1961) — поэт, романист, в гражданскую войну — белый офицер, с 1944 г. член Союза русских патриотов, в 1955 г. вернулся в СССР.

Ставров Перикл Ставрович (1895—1955) — поэт, прозаик, переводчик, мемуарист.

24 октября 1945

…да почему же Марии Вал<ентиновне> может быть неприятна ~ а ‘не сукин сын половой’? — См. письмо от 3 сентября 1945 г. Голоушев С. С. — Упомянутый в рассказе ‘Второй кофейник’ литературный и театральный критик (псевд. — Глаголь, 1855—1920).

26 декабря 1945

С. 57. Полонские — Яков Борисович Полонский (1892—1951), известный библиофил и коллекционер, издатель и редактор ‘Временника общества друзей русской книги’ и его жена — родная сестра M. А. Алданова.

…мои рассказы (которые я все-таки уже продал для издания О. Г. Зелюку… — Речь идет об издании ‘Темных аллей’, которое вышло в Париже в 1946 г.

Бахрах — О нем см. ниже, с. 806.

2 января 1946

Софья Юльевна Прегель(1894—1972) — поэт, прозаик, критик, переводчик, в эмиграции с 1922 г. Жила в Париже и Берлине, в 1942—1948 гг. — в Нью-Йорке. В 1942—1950 гг. — издатель и редактор журнала ‘Новоселье’. Автор мемуаров ‘Из воспоминаний о Бунине’ (Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 2. С. 352—357).

Ужели Марк Вен<иаминович>… — Вишняк (о нем см. ниже, с. 804).

…’что начать — ложиться спать или вставать’? — Строки из лицейской пародии на стихотворение А. Буниной (подробнее см. на с. 811).

Борису Конст<антиновичу> — Зайцеву.

23 января 1946

Ехать ‘домой’… — в СССР.

Государств<енное> издательство печатает твою книгу избранных произв<едений> ~ Дикий разбой! — См. коммент. к письму от 11 октября 1945 г., с. 784.

15 февраля 1946

С. 59. ‘Совр<еменные> з<аписки>‘ — Общественно-политический и литературный журнал, выходил в Париже в 1920—1940 гг., одно из наиболее значительных эмигрантских периодических изданий.

…’Начало конца’… — Роман Алданова (1936—1942).

…’Дар’… — Роман Набокова (1938). Бунин читал ‘Дар’ без главы о Чернышевском, исключенной редакцией ‘Современных записок’, где впервые был напечатан роман.

‘Дорога’ — Повесть Михаила Дмитриевича Иванникова (1904— 1968), прозаика, журналиста. Эта повесть обратила на себя внимание, однако Иванников, опубликовав в 1930-х годах ‘один рассказ и две повести’, ни одной книги не выпустил ‘и куда-то бесследно’ исчез (Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, М., 1996. С. 206).

26 февраля 1946

Федин <...> прислал мне ‘самый сердечный привет’… — В январе-феврале 1946 г. К. А. Федин находился в Нюрнберге, посещая заседания Международного трибунала. В 1971 г. Федин писал, комментируя неотправленное письмо к нему Бунина от 15 марта 1946 г.: ‘На свежей памяти у меня оставался разговор с двумя парижскими журналистами из русской эмиграции, которые рассказывали о своем общении с Буниным и о том, как за время войны изменилось его отношение к советской жизни. Отвечая на их расспросы, я сказал, что у нас знают о новых настроениях Бунина, и, конечно, можно ждать снова издания его произведений на его родине’ (Литературное наследство. М., 1973. Т. 84. Кн. 1. С. 691). Слова Федина передал Бунину Я. Б. Полонский.

12 марта 1946

Яков Б<орисович> — Полонский.

1 апреля 1946

Selon votre dsir ditions Littraire Etat ont suspendu prparation recueil vos oeuvres stop Mikhail Apletine vice prsident commission trang&egrave,re union crivains sovitiques 12 Kouznetski Most Moscou. — Согласно Вашему желанию Государственное издательство художественной литературы приостановило подготовку сборника Ваших произведений. Михаил Аплетин, вице-президент Иностранной комиссии союза советских писателей Москва, Кузнецкий Мост, 12 (фр.).

suspendu — приостановило (фр.).

‘Русский сборник’ — Сборник статей, посвященный творчеству И. Бунина и А. Бенуа (Кн. 1), вышел в Париже (издательство ‘Подорожник’) в 1946 г.

А. Н. — Бенуа.

Зуров Леонид Федорович (1902—1971) — писатель, получил известность еще живя в Риге, обратив на себя внимание рассказами и повестями (‘Кадет’, 1928, ‘Отчина’, 1929, — историческое описание Псково-Печерского монастыря), автор романов ‘Древний путь’ (1934) и ‘Поле’ (1938), продолжал писать и позднее (‘Марьянка’, 1958). Приехал во Францию по приглашению Бунина, с 1929 г. жил в доме Буниных, унаследовал их архивы.

Ладинский — О нем см. выше, коммент. к с. 56 (с. 784).

Пантелеймонов Борис Григорьевич (1888—1950) — прозаик, химик. Родом из Сибири. Первый сборник рассказов (‘Зеленый шум’) вышел в 1947 г. Рассказ, напечатанный в ‘Русском сборнике’ в 1946 г., принес ему довольно большой успех. Тэффи вспоминала: ‘На первом рассказе Пантелеймонова очень отлиняла его долгая дружба с Ремизовым. Ничего того, что потом так пленяло в творчестве Пантелеймонова, еще выявлено не было. И вообще это был скорее фантастический фельетон, а не художественная беллетристика.

Рукопись сдали в набор.

И вдруг автор зовет меня к телефону. Говорит смущенно:

— А я вчера написал другой рассказ. Можно вам его прислать?

Новый рассказ оказался очаровательным, настоящим пантелеймоновским, своеобразным, ярким. Это был тот самый ‘Дядя Володя’, который так покорил сердца читателей и сразу создал славу новому автору.

Я сейчас же переслала рассказ Бунину, прося его выкинуть первый и заменить его ‘Дядей Володей’. Бунин одобрил мое мнение’ (Тэффи. Мой друг Борис Пантелеймонов // Тэффи. Смешное в печальном. М., 1992. С. 477—488).

Маковский — О нем см. выше, коммент. к с. 56 (с. 784).

Сборник моих рассказов… — ‘Темные аллеи’ (Париж, 1946).

10 мая 1946

‘Галя’ — Рассказ Бунина ‘Галя Ганская’.

‘Истоки’ — Исторический роман Алданова, работа над ним шла в 1942—1946 гг. Фрагменты романа печатались в ‘Новом журнале’ в 1943—1945 гг.

27 июня 1946

…я давал этот ‘интервью’… — В газете ‘Советский патриот’ (выходившей в Париже в 1945—1948 гг.) 28 июня 1946 г. за подписью В. Курилова появилось интервью, озаглавленное ‘У И. А. Бунина’. Предметом интервью был указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 г. о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской Империи, а также лиц, утративших гражданство, проживающих на территории Франции.

…’мы выпили нарадости’… — В ‘Советском патриоте’ слова Бунина были переданы следующим образом: ‘Мы праздновали юбилей нашего милейшего и старого друга, П. И. Борейши, и как раз в это время нам сообщили о получении указа Верховного Совета. На радостях мы выпили за указ. Советское правительство поступило мудро и благородно в отношении нас — эмигрантов’.

1 июля 1946

…мой протест по поводу интервью ~ указа 14 июня. — См. коммент. к письму от 27 июня 1946 г.

…описание моего то якобы ‘скорбного’, то якобы ‘взволнованного’ лица ~ вплоть до заключительной фразы… — В интервью говорилось:

‘…В коридор выходит <...> Иван Алексеевич. Он все тот же, <...> со строгим скорбным овальным лицом, с внимательными, чуть прищуренными усталыми глазами. <...> Я рассказываю о радости и всеобщем подъеме, когда <...> генеральный консул поздравил всех собравшихся с преддверием советского гражданства для всех без исключения советских людей, которые этого пожелают <...>. Лицо И. А. взволновано. Он отвечает: ‘Отрыв от Родины не проходит даром. <...> Молодым — прямая дорога на Родину’. Мы говорили о тех переживаниях, которые испытывают русские эмигранты, когда после четверти века скитаний по всему миру переступят родной рубеж. <...> Мы прощаемся. И. А. желает успеха нашей газете и ее редактору, проф. Д. М. Одинцу’.

Ступницкий Арсений Федорович (1893—1951) — журналист, юрист, после второй мировой войны был близок к движению советских патриотов, в 1945—1951 гг. — редактор парижской газеты ‘Русские новости’.

Руманов Аркадий Вениаминович (1876—после 1946) — до революции — директор издательства ‘Товарищество А. Ф. Маркс’, эмигрант, журналист.

На завтраке в честь Борейши… — См. комментарий к письму от 27 июня 1946 г.

Одинец Д. М. — редактор газеты ‘Советский патриот’.

‘Новое русское слово’ — Газета, выходившая в Нью-Йорке с 1920 г., в 1946 г. главным редактором ее был М. Е. Вейнбаум.

5 июля 1946

Вишняк — О нем см. ниже, с. 804.

…отказался от большого богатства… — Советское правительство обещало Бунину большие гонорары за издание его произведений в том случае, если он вернется в СССР.

31 июля, 1 августа 1947

Пост-скриптум к письму частично опубликован М. А. Алдановым в его предисловии к кн.: Бунин И. А О Чехове. Нью-Йорк, 1955 (то же: Алданов М. Бунин и Чехов // Алданов М. Картины Октябрьской революции… СПб., 1999. С. 328).

…рассказ Ваш… — ‘Астролог’.

Карпович Михаил Михайлович (1888—1959) — историк, публицист, мемуарист, с 1917 г. жил заграницей, в 1945—1959 гг. — главный редактор ‘Нового журнала’.

‘Разбойник’ — Ранний нравоописательный рассказ H. С. Лескова (1862).

… собрания моих сочинений издания ‘Петрополиса’… — Двенадцатитомное собрание сочинений Бунина, вышло в Берлине в 1934—1939 гг.

…сказал Суворину ~ ‘все может быть’. — См.: Суворин А. С. Дневник. М., Пг., 1923. С. 147, то же: Суворин А. С. Дневник. М., 1992. С. 176—177.

23 августа 1947

са депан — a depend — это зависит (фр.).

2 сентября 1947

Фрагменты письма опубликованы М. А. Алдановым в его предисловии к кн.: Бунин И. А. О Чехове. Неоконченная рукопись. Нью-Йорк, 1955 (тоже: Алданов М. Бунин и Чехов // Алданов М. Картины Октябрьской революции… СПб., 1999. С. 329, 330).

…новый роман Газданова… — ‘Призрак Александра Вольфа’, который начал печататься в ‘Новом журнале’ в 1947 г.

15 сентября 1947

Павел Дм<итриевич> Долгорук<ов> (1866—1927), кн. — председатель фракции кадетов в Государственной думе, один из основателей ‘Союза освобождения’. Считалось, что он посещал Россию с целью организации контрреволюционного заговора, за что и был расстрелян (см.: Известия центрального исполнительного комитета союза СССР и Всероссийского центрального исполнительного комитета советов. 1927. 10 июня). В. А. Оболенский вспоминал о нем: ‘Наконец не выдержал и под видом странника перешел русскую границу. Вероятно, ставил себе наивную цель продолжить в России прерванную в Крыму борьбу с советской властью. Само собой разумеется, что этой цели не достиг, а, прожив в Харькове несколько месяцев, был обнаружен и расстрелян. Слышал я, что умирал он спокойно. На то и шел’ (Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. Париж, 1988. С. 695).

7 октября 1947

…статью какого-то Чарного об Алеше Толстом… — Чарный М. Алексей Толстой // Новый мир. 1947. No 6. В 1961 г. М. Б. Чарный выпустил книгу ‘Путь Алексея Толстого’.

10 июня 1951

…книжку Набокова… — ‘Conclusive Evidence. A Memoir’ (New York, 1951). Бунин мог читать только этот, первый, английский вариант автобиографической книги Набокова. Второй ее, русский, вариант — ‘Другие берега’ — вышел после смерти Бунина, в 1954 г., а третий — ‘Speak, Memory. An Autobiography Revisited’ — в 1967 г.

…дикая брехня про меня… — См. фрагмент из книги ‘Память, говори’ в наст, изд., с. 161—162.

Там есть и про Вас, — что Вы ‘мудрый и очаровательный’ <...> Есть и дурацкое про Поплавского — он, видите ли, был среди прочих парижских поэтов как ‘скрипка среди балалаек’. — В главе 14 книги ‘Память, говори’ Набоков писал: ‘Я знал умершего молодым Поплавского, далекую скрипку между близких балалаек. <...> Я встречал мудрого, степенного, обаятельного Алданова… ‘. В своей автобиографической книге Набоков выразил сожаление, что дал резко отрицательную характеристику поэзии Б. Поплавского в рецензии на его книгу ‘Флаги’ (Руль. 1931. 11 марта). Борис Юлианович Поплавский (1903—1935) — поэт, прозаик, критик, публицист, эмигрировал в 1920 г.

9 августа 1951

‘Аргус’ — Михаил Константинович Айзенштадт, фельетонист, прозаик, поэт, постоянно печатался в нью-йоркском ‘Новом русском слове’.

Без даты

…чтобы конкретно показать фордовской организации… — Издательство им. Чехова, основанное в 1952 г. в Нью-Йорке, существовало на средства Благотворительного фонда Форда.

Вера Александровна Александрова (наст. фам. — Шварц, ур. Мордвинова, 1895—1966) — критик, литературовед, публицист, мемуаристка, эмигрировала в 1922 г., в 1952—1956 — главный редактор Издательства им. Чехова.

… послал <...> заказной авион… — Письмо, отправленное авиапочтой.

…’Жизнь Арс<еньева>‘ уже послана мною для передачи в издательство… — В 1952 г. в Издательстве им. Чехова вышло последнее прижизненное издание ‘Жизни Арсеньева’, в котором представлен текст, переработанный Буниным в 1949 и 1951 гг.

Николаевский Борис Иванович (1887—1966) — историк революционного движения, архивист, публицист, журналист, мемуарист. Выслан из России в 1922 г., с 1940 г. жил в США.

…принес 16-ую тетрадь ‘Возрождения’ — там оказалось несколько слов Степановой-Мельгуновой… — Редактором парижского журнала ‘Возрождение: Литературно-политические тетради’ в 1949—1954 гг. был Сергей Петрович Мельгунов (1879/80—1956) — историк, мемуарист, в 1946-1956 — председатель Союза борьбы за свободу России, автор книг ‘Красный террор в России’ (1929), ‘Как большевики захватили власть’ (1939), ‘Золотой немецкий ключ к большевистской революции’ (1940). На страницах ‘Возрождения’ Бунина резко критиковали за его ‘примирительную позицию’ по отношению к СССР. В письме к Р. Гулю от 20 августа 1953 г. Бунин писал: ‘А читали ли Вы, как он со своей стервой, свирепой курицей, супругой (Степановой) года три подряд лгал на меня, будто я заядлый большевик (в тетрадях ‘Возрождения’)’ (Звезда. 1995. No 2. С. 81).

…см. кн. 10 московского журнала ‘Октябрь’, 1947 г… — См. письмо Бунина редакции журнала ‘Октябрь’ и комментарий к нему — наст, изд., с. 76—77 и 792—794.

Маклаков Василий Алексеевич (1869—1957) — кадет, член Государственной думы, эмигрант, юрист, публицист, мемуарист. С. 70. suspendu — приостановлено (фр.).

23 августа 1951

Ди-Пи — перемещенные лица (от англ. ‘displaced persons’).

‘Стар<ые> портреты’ — I часть ‘Отрывков из воспоминаний, своих и чужих’ И. С. Тургенева.

‘Поездка в Полесье’ — Рассказ И. С. Тургенева.

…интервью, которое он дал Ладинскому… — А. Ладинский напечатал статью ‘Русская литература за рубежом. Алексей Ремизов и его дорога’. Бунин, однако, пересказывает не ее, а статью Л. Т.<уганова> ‘У А. М. Ремизова’ (Советский патриот. 1947. No 138). С. 71. ‘Дело’ — Литературно-художественный журнал, выходил в Сан-Франциско в 1951 г.

2 сентября 1951

Гукасов Абрам Осипович (наст. фам. Гукасянц, 1872—1969) — промышленник, общественный деятель, издатель.

…за мои ‘Воспоминания’… — ‘Воспоминания’ Бунина были опубликованы в Париже в 1950 г.

ИЗ ПИСЕМ К М. А. АЛДАНОВУ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: