‘МНЕ… НЕОБХОДИМО ВАМ СКАЗАТЬ,
ЧТО ВЫ СОВЕРШЕННО ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПОЭТ…’
(Из парижского архива Дон-Аминадо)
Vanves, 31-го мая 1938 г.
Милый Дон-Аминадо,
ЧЕМ НОЧЬ ТЕМНЕЙ…
ВЫБОРЫ КОРОЛЕВЫ
КУПРИН
НОВЫЙ КОЗЬМА ПРУТКОВ
Из парижского архива Дон-Аминадо, Дон-Аминадо, Год: 1957
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Публикация Н. Б. Волковой
Сборник материалов ЦГАЛИ СССР.
Встречи с прошлым. Выпуск 7.
Москва, ‘Советская Россия’, 1990.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Имя Аминада Петровича Шполянского, писавшего под псевдонимом Дон-Аминадо, пока еще мало известно в нашей стране.
Он родился в 1888 году в Херсонской губернии, в Елизаветграде (ныне — Кировоград). По окончании гимназии поступил на юридический факультет университета в Одессе, но завершил свое образование уже в Киевском университете. Переехав в Москву, занялся преимущественно литературой. Был корреспондентом газет ‘Киевская мысль’, ‘Одесские новости’, ‘Голос юга’, ‘Раннее утро’. Его фельетоны, эпиграммы, пародии печатались в ‘Новом Сатириконе’ А. Т. Аверченко. В 1914 году, будучи призван в армию, находился на фронте. После Октябрьской революции писатель выехал на юг, жил в Киеве, затем Одессе и в 1920 году покинул Россию. Обосновавшись в Париже, Дон-Аминадо в 1920—1921 годах был редактором журнала для детей ‘Зеленая палочка’, постоянно сотрудничал в газете П. Н. Милюкова ‘Последние новости’, печатался в журналах ‘Иллюстрированная Россия’ и возрожденном в 1931 году в Париже (впрочем, в том же году и закрывшемся) ‘Сатириконе’, а также других многочисленных изданиях. В Париже выходят и сборники произведений Дон-Аминадо: ‘Дым без отечества’ (1921), ‘Наша маленькая жизнь’ (1927), ‘Накинув плащ’ (1928), ‘Нескучный сад’ (1935), ‘В те баснословные года’ (1951). В 1954 году в Нью-Йорке была издана книга его воспоминаний ‘Поезд на третьем пути’.
В эмигрантской литературе творчеству Дон-Аминадо принадлежит заметное место. Его первый вышедший за рубежом сборник лирико-сатирических стихотворений ‘Дым без отечества’ был отмечен рядом положительных отзывов, в том числе такого взыскательного критика, как И. А. Бунин, который в 1921 году писал: ‘Вышли две книжки: ‘Авантюристы гражданской войны’ А. Ветлугина и ‘Дым без отечества’ Дон-Аминадо. Прочитал, и радуясь, и томясь. Радуясь потому, что оба истинно талантливые люди, не просто способные, т. е. умеющие приспособляться, а именно талантливые. А томясь в силу того, что обе книжки истинно эмигрантские, послереволюционные и вызывающие при чтении много побочных чувств, дум, воспоминаний’.
Разобрав книгу Ветлугина, Бунин продолжает: ‘Аминадо — человек иной формации. Но и его насквозь пропитала горечь, едкость — следы того, что пережили мы…
Прошлое? ‘Декламировали,— говорит он,—
Пили красное вино
И искали Незнакомок,
Возносились в облака,
Пережевывали стили…
Потом:
Жили как свиньи, дрожали как мыши,
Грызлись, как злые, голодные псы…
Сегодня нам остается одно: ‘будем жить и будем ждать…’ А чего же мы дождемся? Аминадо и насчет будущего улыбается очень едко и горько:
опять, опять —
Вокруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик,
И вновь на линии Вапнярка — Кременчуг…
И убеждает самого себя:
Хорошо бы в море бросить
Всех, кто что-то проповедует…
Не ходить встречать мессию
И его не рекламировать…
Не скулить о власти твердой
С жалким видом меланхолика,
Вообще, не шляться с мордой
Освежеванного кролика…
Но, повторяю, главное и в его книжке, поминутно озаряемой умом, тонким юмором, талантом — едкий и холодный ‘дым без отечества’, дым нашего пепелища. Только Ветлугин больше приобвык (не слишком ли?) к этому дыму. Аминадо он ест глаза, иногда до слез’ (ф. 2257, оп. 1, ед. хр. 8, л. 14).
А в рецензии на сборник рассказов Дон-Аминадо ‘Наша маленькая жизнь’, посвященных изображению различных сторон быта ‘русских парижан’, Бунин вновь отмечает, что ‘Дон-Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах) и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту — художественному, а не только газетному, злободневному’ (там же, л. 8.— Современные записки. Париж, 1927. No 33).
Большим успехом пользовались афоризмы Дон-Аминадо, которые печатались как изречения ‘Нового Козьмы Пруткова’. Многие из них отличаются глубокой человечностью, подлинным остроумием, представляют собой блестящие каламбуры на уровне лучших образцов XIX века. В своей рецензии на сборник ‘Нескучный сад’, где часть этих афоризмов была напечатана, Г. Адамович писал: ‘Напрасно — замечу мимоходом — Дон-Аминадо скромничает и притворяется учеником Пруткова. Тот не писал так. У Козьмы Пруткова было не только меньше словесной находчивости, но и самый юмор его был площе, грубее, без щемяще-печального отзвука той ‘суеты сует’, которая одна только и облагораживает смех […]. Дон-Аминадо прикидывается весельчаком и под шумок протаскивает такую тоску, такое сердечное опустошение, такое отчаяние, что нетронутым в мире не остается почти ничего’.
Не менее высоко оценивает Адамович и литературное мастерство писателя. ‘Чуть ли не в каждой фразе ‘Нового Козьмы Пруткова’ можно найти эту удивительную способность использовать структуру речи для того, чтобы высечь из нее мысль,— и как ни толкает на крайности профессиональная обязанность общественного увеселителя, все же натура художника берет свое’ (там же, л. 35).
Основной темой творчества Дон-Аминадо являлось изображение эмигрантского быта, жизни русской колонии в Париже, отклики на политические и другие происходящие события. Вместе с тем писатель все время обращается к образам дореволюционной России, к ее прошлому, овеянному ностальгической тоской, к временам, которые по названию одного из его сборников стали называть ‘те баснословные года’.
Скончался Дон-Аминадо в 1957 году.
Материалы личного архива писателя были получены И. С. Зильберштейном в 1966 году в Париже у его вдовы H. M. Шполянской и поступили в ЦГАЛИ. Архив (ф. 2257, оп. 1 и 2) состоит из десяти альбомов вырезок из журналов и газет, где печатались произведения Дон-Аминадо, рецензий и отзывов на них и небольшого количества писем (преимущественно в фотокопиях). По словам И. С. Зильберштейна, ему удалось, уже буквально накануне своего отъезда, уговорить H. M. Шполянскую присоединить к этим материалам еще один поистине бесценный дар — письмо М. И. Цветаевой к Дон-Аминадо, содержащее развернутую, блестящую характеристику его таланта. Поскольку это письмо было полностью опубликовано в No 4 журнала ‘Новый мир’ за 1969 год, приведем из него лишь отрывок, свидетельствующий как о направленности творчества Дон-Аминадо, так и о глубоком постижении его сути М. И. Цветаевой.
Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт. […] и куда больше — поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем ‘на серьезе’.
Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз удачно протанцовал по проволоке. Сравнение не обидное. Акробат, ведь это из тех редких ремесел, где всё не на жизнь, а на смерть, и я сама такой акробат.
Но помимо акробатизма, т. е. непрерывной и неизменной удачи, у Вас просто — поэтическая сущность, сущность поэта, которой Вы пренебрегли, но и пренебрежа которой Вы — больший поэт, чем те, которые на нее (в себе) молятся […] — А дяди! А дамы! Любящие Вас, потому что невинно убеждены, что это вы ‘Марию Ивановну’ и ‘Ивана Петровича’ описываете. А редактора! Не понимающие, что Вы каждой своей строкой взрываете эмиграцию! Что Вы ее самый жестокий (ибо бескорыстный — и добродушный) судия. Вся Ваша поэзия — самосуд: эмиграции над самой собой.
Уверяю Вас, что (статьи Милюкова пройдут, а…) это останется…’ (ф. 2257, оп. 2, ед. хр. 8, л. 1—2 об.— Новый мир. 1969. No 4. С. 211—212).
Письмо было вложено в конверт, на котором сохранилась надпись рукой Дон-Аминадо: ‘Марина Ивановна Цветаева. Письмо (31 мая 1938), которым я очень дорожу’. Судя по поставленному крестику, запись сделана уже после смерти М. И. Цветаевой.
Ниже публикуется подборка произведений Дон-Аминадо, извлеченных из его архива или зарубежных изданий.
СВЕРШИТЕЛИ
Расточали каждый час,
Жили скверно и убого.
И никто, никто из нас
Никогда не верил в Бога.
Ах, как было все равно
Сердцу — в царствии потемок!
Пили красное вино
И искали Незнакомок.
Возносились в облака.
Пережевывали стили.
Да про душу мужика
Столько слов наворотили,
Что теперь еще саднит,
При одном воспоминаньи.
О, Россия! О, гранит,
Распылившийся в изгнаньи!
Ты была и будешь вновь.
Только мы уже не будем.
Про свою к тебе любовь
Мы чужим расскажем людям.
И, прияв пожатье плеч
Как ответ и как расплату,
При неверном блеске свеч
Отойдем к Иосафату.
И потомкам в глубь веков
Предадим свой жребий русский:
Прах ненужных дневников
И Гарнье — словарь французский.
(Дым без отечества. Париж, 1921. С. 23.)
Ну, слава Богу!..
Теперь, как в пожарной команде, можно устроить сбор всех частей.
Последний пробел восполнен, последняя дырка заткнута, недостававшая часть — налицо.
В противодействие Союзу Советских Республик в Париже образовался Союз Русских Дворян. Там — С. С. Р., здесь — С.Р.Д.
Приятно отметить, что дворяне организовались не с кондачка и не экспромтом, а на десятый год со дня революции и, так сказать, накануне юбилея.
Значит, все эти девять лет люди о чем-то все-таки думали.
После того, как разные средства спасения Родины были испробованы, стало ясно, что путем политическим в Москву не войдешь.
Оставалось только одно: ведение родословных книг и честная метрика.
Когда черные тучи обволакивают черный горизонт и на душе черно, как в черном желудке упившегося чернилами негра, ‘Союз дворян’ кажется каким-то ярким пятном, какой-то светлой точкой на безрадостном фоне нашей эмигрантской жизни!
Пусть борзописцы и построчные зоилы негодуют и надрываются изо всех сил.
Пусть эти кухаркины дети и либералы неизвестного и, может быть, даже внебрачного происхождения вопят и сатанеют по поводу нового мощного объединения.
Пусть!
Человек, происходящий по прямой линии от Руслана и Людмилы, имеющий в качестве одной бабушки Пиковую даму, а в качестве другой бабушки Аскольдову могилу, такой человек только презрительно пожмет плечами и закажет себе кофе-натюр, и выпьет его за здоровье своих предков!
Что может быть общего у прямого потомка Бахчисарайского фонтана с каким-то постным разночинцем, у которого, может быть, и совсем не было никаких родителей?!
Когда у человека весь спинной хребет сделан из белой слоновой кости, а в жилах течет даже не голубая кровь, а сплошная ляпис-лазурь, то не ясно ли, что такой человек не может удовлетвориться каким-то мещанским Нансеновским паспортом, где вся геральдика сводится к нумизматике, а вся нумизматика — к пятифранковой монете, хотя бы и золотой?..
Но теперь, слава Богу, мучаться уже не долго.
С понятным нетерпением ожидает исстрадавшаяся эмиграция новой жалованной грамоты заграничному дворянству с предоставлением оному законно выстраданных льгот, коих артикулы тому следуют:
1. Дворянское дите, хотя бы и родившееся за рубежом, но от двух потомственных дворян разного пола, уже на основании самого факта рождения считается членом Благородного собрания с музыкой и танцами.
2. Всякий зарубежный дворянин, приобретший на правах собственности три аршина зарубежной земли в департаменте Сены и Уазы, считается однодворцем и освобождается от телесных наказаний.
Лица же, имеющие латифундии в виде целого семейного склепа, почитаются феодалами, причем все наличное население вышеупомянутого склепа прикрепляется к земле на вечные времена.
3. В каждом доме, где имеют жительство господа дворяне, в количестве более, чем два, надлежит выбирать уездного предводителя дворянства, утверждаемого в сей должности консьержкой.
4. Все уездные предводители ежегодно собираются на свои зарубежный съезд, на каковом и избирается губернский предводитель всего как мелкопоместного, так и многосклепного дворянства.
Означенный предводитель ведает городом Парижем наравне с генералом Гуро.
5. Что же касается дворянских недорослей, равно как и перерослей, то сим, купно собравшись, образовать ‘Союз Объединенных Митрофанов’ под кратким и живорыбным названием ‘Сом’!
И поступить сему ‘Сому’ на казенный кошт купеческого сословия первой и второй гильдии, понеже не перевелись в заграницах честные давальцы, не щадящие для блага отечества ни звонкой разменной монеты, ни ассигнаций.
Дано в Пассях, на Сене и Уазе, в лето от российской революсьон десятое, аминь (ф. 2257, оп. 2, ед. хр. 1, л. 190).
Перевороты происходят внезапно. Привычки возникают постепенно. Нравы слагаются медленно. Быт нарастает десятилетиями…
Десять лет назад мы были, всего-навсего, беглецами. Потом мы стали беженцами. Потом — скороходами. И наконец — эмигрантами.
Десять лет назад у нас не было никаких привычек. Наоборот, мы только и делали, что отвыкали. И нравов у нас тоже никаких не было. Ибо какие могут быть нравы у общества, которое чудом уцепилось за буфер паровоза и так висит?
И разумеется, никакого такого быта у нас тоже и в помине не было. Да и какой тут может быть быт, когда человек бежит, как заяц, и даже не оглядывается?
Однако прошли годы. Мы остановились, перевели дух, оглянулись и к немалому своему удивлению увидели, что мы не только живы, по и живем, и не только живем, а живем по-своему, так, как никто ни при нас, ни после нас жить уже не будет…
Короче говоря, мы создали: свои привычки, свои нравы, свою особую жизнь, мир, быт, порядок, законы, обычаи, партии и учреждения. В политике мы твердо стоим за объединение. Поэтому мы все и разъединились на ряд объединений, и каждый за свое объединение и держится. Святцы мы тоже завели свои собственные: с Розалией, с Варварой, с Онуфрием и с Антоном. Поэтому мы и празднуем и но новому стилю, и по старому стилю, и новый Новый — год, и старый Новый — год, и раз — Рождество, и два — Рождество. Думаем мы по-русски. Говорим по-французски. А Пасси и просто склоняем во множественном числе.
Домашний врач у нас — Нансен, репетитор — Берлиц, убийца Распутина — Юсупов и конферансье — Балиев. Земли у нас ни километра, землячеств тысячи. Судебного ведомства никакого, третейских судей сколько угодно. Автомобилей нет, шоферов тьма. В Женеву не приглашают — в синема ходим. Ллойд-Джордж не отвечает, мы все равно ему открытые письма пишем. И при всей этой лихорадочной и напряженной деятельности мы еще успеваем: жениться, разводиться, размножаться, писать мемуары, перелицовывать пиджаки и выбирать королеву русской колонии! […] (там же, л. 271).
В России было так:
Приезжал в Гатчину бойкий интервьюер и почтительно справлялся:
— Как себя Александр Иванович чувствовать изволят, правда ли, что они пишут повесть из жизни крымских рыбаков и, кстати, что изволят думать о разведении шелковичных червей в Самаркандском округе, потому, дескать, публика житья не дает, все до мельчайших подробностей знать желает…
Александр Иванович добродушно отбивался, давал честное слово, что он и не прима-балерина, и не профессор Дуайен, и что все это не столь уже существенно, как молодой человек полагает.
Потом брал молодого человека за руку, водил его по чудесному парку, показывал небольшой домик, построенный на свои собственные, купринские строчки, заставлял любоваться желтыми настурциями и синими Анютиными глазками и с гордостью демонстрировал своего огромного пса Меделяна, страшного, могучего и доброго.
Интервьюер почтительно глотал слюну, десять раз шаркал ногой и, безжалостно комкая ни в чем не повинную шляпу, только то и делал, что повторял: мерси! мерси! мерси!..
А на следующий день вся Россия, захлебываясь, читала:
‘Нам сообщают по телеграфу от наших собственных корреспондентов, что знаменитый писатель А. И. Куприн готовит к печати сенсационный роман из жизни Анютиных глазок.
Как нам из совершенно безукоризненного источника удалось узнать, начало романа происходит в унылых степях Башкирии, между тем как конец захватывает эпоху падения Римской империи и невольно переносит читателя на арену ликующих гладиаторов.
Название нового произведения держится пока в строгой тайне, но, конечно, ни для кого не секрет, что роман явится четвертой частью трилогии Меделяна…’
Да, все это было.
Так, или приблизительно так.
Но с той поры иной пошел у нас счет, иная хронология, иное летосчисление.
День — за месяц, месяц — за год, год — за десятилетие.
Не скачут в Гатчину бойкие интервьюеры, не сообщают безобидного вздора о ликующих гладиаторах, не телеграфируют на всю Россию.
Круг сузился, замкнулся, и в этом нашем обесцвечивающем приближении всех ко всем и друг к другу, в будничной скученности нашего маленького уезда даже самые крупные имена постепенно лишаются столь законно принадлежащего им обаяния перспективы, отдаленности, расстояния и тайны.
Слишком мал переулок. Обыкновении встречи. Привычны рукопожатия.
Да не поймут меня дурно, но есть какое-то особое, еле уловимое и досадное амикошонство и небрежение в этом ежедневном эмигрантском смешении и общении многих с немногими, всех с избранными.
Уж если правду говорить, много ли у нас Куприных, в самом деле?..
Жить бы ему, Александру Ивановичу, в отдалении, в Гатчине, глядеть бы на старый парк, на милые настурции и писать как Бог ему на купринскую его, на душу положит.
А он вот ходит бочком по рю-де-Пасси, тут же рядом, да еще и вечера устраивает.
А перспективы-то и нет…
Поэтому я, господа, и говорю:
— Уж если приглашает вас сам А. И. Куприн на именины к себе, на маленький литературный праздник, на вечер, на скромное, совсем скромное свое торжество, то поймите это, и поймите, как следует.
Ведь вы же, можно сказать, сливки пятидесяти двух губерний!
Так неужели, ежели без телеграфа и без гладиаторов, так уж вам и смак не тот?..
Оно, конечно, русских Анютиных глазок здесь и в помине нету, но Куприн-то, хоть и близко, и в переулке, и совсем рядом, а все тот же он:
— Куприн!
И надо к нему в Пасси, как в Гатчину, приехать, почтительно шляпу снять и сердечно справиться:
— А как, мол, себя Александр Иванович чувствовать изволит… (там же, ед. хр. 5, л. 265).
Шаромыжник — это человек, у которого много шарма.
‘Женщина есть книга за семью печатями’. Но какая именно, книга приходов или книга расходов, это уже дело экспертов.
Зачем изменять идеалам, когда можно перейти в оппозицию?
Из чувства взаимности может родиться и любовь, и кооператив.
Без царя в голове и республиканцам плохо.
Если уж необходимо рассказать свое прошлое, то лучше рассказать его любимой женщине, чем судебному следователю.
Раскаяться никогда не поздно, а согрешить можно и опоздать.
Эмиграция стареет оптом, а умнеет в розницу.
Ничто так не портит семейную жизнь, как личная секретарша.
Лучше пропасть без вести, чем кануть в вечность.
Чуткие натуры всем сострадают, но всех переживают.
Отказывать легче всего по телефону. Помогать — тоже.
Когда женщина падает в обморок, она знает, что она делает.
Предложить вместо любви дружбу — все равно что заменить кудри париком.
Когда люди не сходятся в главном, они расходятся из-за пустяков.
Не так опасна преждевременная старость, как запоздалая молодость.
Насчет женихов пусто, а невеста идет густо.
Лучше вовремя отступить, чем не вовремя оступиться.
Скажи мне, с кем ты раззнакомился, и я скажу тебе, кто ты таков.
Легче быть рабом идеи, чем господином слова.
Честный ребенок любит не папу с мамой, а трубочки с кремом.
Одна точка зрения может закрыть весь горизонт.
Прописными истинами легко жонглировать, настоящую — надо выстрадать.
Осторожные лгуны лгут устно.
Цитаты не только выражают чужую мысль, но и прикрывают наготу собственной.
Когда нечего сказать, можно говорить безостановочно.
Нет ничего труднее, как выйти в люди и остаться человеком.
Друг, который взял книгу и зачитал ее,— это и есть друг-читатель.
Прежде чем сойти с пути, постой все-таки на распутье.
За женатого дурака краснеет его жена, за холостого — все общество.
Когда у женщины такой возраст, когда она всех критикует, то это значит, что у нее наступил критический возраст.
Если не быть фаталистом, можно остаться холостяком.
Из двух злюк выбирают меньшую.
Всякий дурак считает, что он анонимный.
Мужчины лгут просто, женщины — со слезами на глазах.
Пожилое декольте — это цитата из прошлого.
Вдова старого режима просит откликнуться до востребования.
Самый опасный вид рассказчиков — очевидцы.
Счастливым называется такой брак, в котором одна половина храпит, а другая не слышит.
Наступить на истеричку — страшнее, чем на змею.
От аппендицита можно избавиться сразу, от родственников только постепенно.
Легче остановить неоседланного арабского коня, нежели ограниченного пятью минутами оратора.